Сказки Франции

Предисловие

«Тисту, мальчик с зелеными пальчиками» — единственная детская сказка, которую я когда-либо написал и которая скорее всего так и останется единственной.

Как-то раз в интервале между двумя томами «Проклятых королей» мне вдруг захотелось забавы ради попробовать себя в новом литературном жанре, весьма далеком от остальных моих произведений. Приступив к работе, я понял, что различия связаны лишь с формой и способом выражения, тогда как проблемы, по сути, остаются теми же самыми.

Прежде всего потому, что нет таких детей, к которым нужно обращаться как-то по-особому. Есть просто будущие взрослые и еще есть бывшие дети. Никогда в обыденной жизни я не пытаюсь говорить с детьми каким-то особым детским тоном: я не считаю ребенка глупеньким и не считаю, что для того, чтобы он меня понял, мне следует говорить глупости. Когда я был маленьким и кто-нибудь вдруг начинал изъясняться со мной в подобной неприятной манере, меня это очень раздражало, и я думал про себя, не говоря, разумеется, этого вслух: «Какой глупый дядя: он прямо готов присесть на корточки. чтобы казаться одного со мной роста».

Тисту тоже принадлежит к числу тех мальчиков, которые не любят, когда взрослые объясни ют им мир с помощью избитых истин. А поскольку он смотрит на людей и на вещи свежим взглядом — такова основная добродетель детства, J то взрослые со своими рассуждениями постоянно испытывают замешательство. Ведь они со временем просто разучились правильно воспринимать то, что видят вокруг. Особенно ему трудно понять, почему люди, испытывая больше удовольствия от добрых чувств, чем от злых, от свободы — больше, чем от принуждения, от справедливости — больше, чем от произвола, от мира больше, чем от войны, а если проще, почему, испытывая больше удовольствия от добра, чем от зли, люди никак не могут договориться между собой, чтобы в жизни было только добро.

Что касается меня, то я тоже до сих пор еще не понял этого и не принял такого порядки, и, возможно, это единственное, что сохранилось у меня от детства.

Каждому ребенку не терпится сделать что-ни будь такое, от чего было бы хорошо всем, и потому он ждет не дождется, когда же, наконец, свершится чудо и он станет взрослым. А потом, став взрослым, обычно либо забывает, что же он собирается сделать, либо оказывается, что он уже передумал. И ничего не происходит. Просто становится одним взрослым больше, а чуда никакого не получается.

А вот Тисту повезло, и в его жизни возникают феерические события, потому что ему удается начать действовать, оставаясь ребенком. И он действует, используя цветы, которые, как и детство, многое обещают и несут в себе надежду.

Как же ему, этому маленькому человечку, этому будущему взрослому, удается с помощью цветов дать понять бывшим детям, каковыми являемся мы все, что их жизнь может стать более счастливой? Вот об этом-то и пойдет речь в моей сказке.

Однако совершенно очевидно, что Тисту мальчик необыкновенный, не такой как все.

Он доказывает это вот уже десять лет, завоевывая мне по всему свету друзей самых разных возрастов.

Глава 1, в которой автор высказывает кое-какие соображения по поводу имени Тисту

Тисту — имя причудливое, и его не сыскать ни в одном церковном календаре, будь то во Франции или в какой-либо иной стране. Ведь святого Тисту никогда не было.

А вот маленький мальчик, которого все звали Тисту, был… Тут надо кое-что объяснить.

Однажды, сразу же после его появления ни свет, когда росточком он был не больше батона хлеба из корзины булочника, крестная мать и платье с длинными рукавами вместе с крестным отцом в черной шляпе отнесли этого маленького мальчика в церковь и заявили священнику, что хотят назвать его Франсуа-Батистом. И тогда этот маленький мальчик, подобно большинству младенцев, оказавшихся в такой же ситуации, попытался протестовать, стал плакать, весь рас краснелся. Однако взрослые, которые ничего не понимают в протестах новорожденных, настояли на своем, заверив кюре, что ребенка зовут Франсуа-Батист.

Потом крестная в платье с длинными рукава ми и крестный в черной шляпе отнесли его до мой и положили в колыбель. И тут случилось нечто странное: взрослые вдруг принялись называть его Тисту, словно язык у них не мог выговорить имя, которое они только что сами же дали ребенку.

Такое случается нередко, могут сказать нам. Сколько, еще на свете маленьких мальчиков и маленьких девочек, которых записывали в мэрии или в церкви под именем Анатоль, Сюзанна, Аньеса или Жан-Клод и которых все зовут не иначе как Толей, Зеттой, Пюс или Мистуфле!

Это говорит лишь о том, что взрослые, по сути, не знают даже нашего имени, как не знают они, кстати, вопреки их утверждениям, ни откуда мы беремся, ни почему мы появляемся на свет, ни что мы должны тут делать.

У взрослых на все есть готовые ответы, которые позволяют им говорить не думая. А между тем расхожие истины, из которых состоят готовые ответы, — это плохие истины. Они были придуманы давным-давно, теперь даже неясно кем; все они изрядно поношенные, но поскольку их много и поскольку есть истины на разные случаи жизни, то ими очень удобно пользоваться, так как их можно часто менять.

Когда мы родимся лишь для того, чтобы стать такими же взрослыми, как все остальные, расхожие истины легко устраиваются у нас в голове, по мере того, как она становится все больше и больше.

А вот если мы приходим на землю, чтобы сделать что-то особенное, такое, что требует умения внимательно смотреть на окружающий мир, то псе оказывается не так просто. Расхожие истины отказываются оставаться в нашей черепной коробке; едва успев влететь через правое ухо, они сразу же вылетают через левое и, упав на пол, разбиваются.

И тут уж мы начинаем доставлять самые неприятные неожиданности: сначала нашим родителям, а потом и всем остальным взрослым, которые так крепко держались за свои пресловутые истины!

Вот именно это и произошло с тем маленьким мальчиком, которого стали звать Тисту, даже не спросив его, как он к этому относится.

Глава 2, в которой говорится о Тисту и его родителях, а также о Сияющем доме

Волосы у Тисту были белокурые, с завитками на концах. Представьте себе солнечные лучи, которые, касаясь земли, образовывали бы маленький локон. И еще у Тисту были огромные голубые глаза и розовые свеженькие щечки. Поэтому его часто целовали.

Ведь взрослые, особенно взрослые с широкими черными ноздрями, глубокими морщинами на лбу и торчащими из ушей волосами, то и дело целуют маленьких мальчиков в их свеженькие щечки. Они утверждают, что малышам это приятно — еще одна из их расхожих истин. На самом деле приятно это им, взрослым, а маленькие; мальчики со свежими щечками просто по доброте своей позволяют им доставлять себе удовольствие таким вот образом.

При виде Тисту все начинали восклицать:

— О! Какой очаровательный мальчик!

Но Тисту даже и в голову не приходило гордиться этим. Красота казалась ему чем-то совершенно естественным. Настолько естественным, что его удивляло, почему все остальные дети и все мужчины и все женщины не такие красивые, как его родители и он сам.

Дело в том, что, как мы должны тут же без промедления сообщить, родители его были очень красивы, и это глядя именно на них, Тисту привык считать красоту чем-то обычным, а уродливость — исключением или несправедливостью.

У отца Тисту, которого звали господином Отцом, были черные, тщательно приглаженные с помощью бриллиантина волосы; он был высок ростом и всегда отменно одет; на воротнике его пиджака никогда не было ни малейшей пылинки, и он душился туалетной водой.

Госпожа Мать была белокура и легка в движениях; ее щеки были нежны, как цветы, розовые ногти ее рук походили на лепестки роз, а когда она выходила из своей комнаты, вокруг разливалось несказанное благоухание.

Вот уж кому не на что было жаловаться, так это Тисту, поскольку кроме господина Отца и госпожи Матери, принадлежавших ему одному, он располагал еще и их несметным состоянием.

Ибо, как вы уже догадались, господин Отец и госпожа Мать были очень богаты.

Они жили в прекраснейшем многоэтажном доме с крыльцом, верандой, большой парадной лестницей и еще одной лестницей поменьше, с рядами высоких окон, по девять на каждом этаже, с башенками, увенчанными остроконечными шпилями, и с раскинувшимся вокруг дома великолепным садом.

В каждой комнате лежало по ковру, да такому толстому, такому мягкому, что нога по нему ступала совершенно бесшумно. А это так восхитительно, когда играешь в прятки и еще когда бегаешь босиком, что делать, конечно же, запрещалось, потому что госпожа Мать постоянно повторяла:

— Тисту, надень туфли, а то простудишься.

Но благодаря толстым коврам Тисту никогда не простужался.

А еще в доме были перила большой лестницы, медные, до блеска начищенные перила в виде огромной с выступами спирали, которая зарождалась в вышине дома и, словно золотая молния, стремительно неслась к медвежьей шкуре на первом этаже.

Стоило Тисту остаться одному, как он тут же садился на перила и с головокружительной скоростью мчался вниз. Эти перила были его личным тобогганом, его ковром-самолетом, его волшебной трассой, которую слуга Каролюс каждое утро с отчаянным рвением полировал и лощил, добиваясь ослепительного блеска.

Очень уж нравилось господину Отцу и госпоже Матери все, что блестит, и прислуга, чтобы им угодить, старалась изо всех сил.

Цирюльник благодаря бриллиантину, о котором мы уже упоминали, сумел превратить шевелюру господина Отца в некое подобие черного цилиндра, вызывавшего всеобщий восторг. Туфли господина Отца были начищены настолько хорошо, что при ходьбе казалось, будто от них в разные стороны разлетаются искры.

Розовые ногти госпожи Матери каждый день полировались с такой тщательностью, что сверкали, как десять маленьких окошечек, на которые упали утренние лучи солнца. На шее госпожи Матери, в ушах, на запястьях и на пальцах блесгели усыпанные драгоценными камнями ожерелья, серьги, браслеты и кольца, и когда вечером она отправлялась в театр или на бал, ночные звезды в ее присутствии тушевались.

Вы уже знаете, в какое бесподобное произведение искусства превратил слуга Каролюс перила лестницы. Для этого он изобрел некий специальный порошок, который использовал также для того, чтобы чистить дверные ручки, серебряные подсвечники, хрустальные подвески на люстрах, солонки, сахарницы и пряжки поясов.

Ну а что касается девяти автомобилей, стоявших в гараже, то смотреть на них можно было не иначе как в черных очках. Когда они, отправляясь одновременно в путь, проезжали по улицам, люди выстраивались вдоль тротуаров. Можно было подумать, что это вышла на прогулку сама Зеркальная галерея.

— Ну и ну, прямо Версаль! — восклицали наиболее просвещенные.

Рассеянные люди снимали шляпы, полагая, что это едет похоронная процессия. А кокетки пользовались моментом, чтобы полюбоваться на свое отражение в дверцах машин и попудрить себе носики.

На конюшне били копытами девять лошадей, одна другой краше. По воскресеньям, когда в дом приезжали гости, лошадей выводили в сад, чтобы придать пейзажу еще большее очарование. Вороной жеребец Исполин бродил под магнолией со своей подругой Красавицей. Пони Гимнастик держался ближе к беседке. А перед самым домом на зеленой траве выстраивали шесть лошадей смородинно-красной масти. Все они принадлежали к чрезвычайно редкой породе, которую разводили в имении господина Отца, и он ими бесконечно гордился.

Конюхи в жокейских костюмах перебегали со щетками в руках от одной лошади к другой, поскольку животные тоже должны были сиять, особенно по воскресеньям.

— Мои лошади должны быть похожи на драгоценные камни! — наставлял господин Отец своих конюхов.

Этот обожавший пышность человек был добр, поэтому все стремились выполнять его желания. Конюхи вовсю наглаживали щетками лошадей: девять волосков в одну сторону, девять — в другую, отчего крупы смородинно-красных лошадей походили на огромные, хорошо обработанные рубины. Ну а в гривы и в хвосты им вплетали ленты из серебряной фольги.

Тисту души не чаял во всех этих лошадях. Ночью ему снилось, будто он спит вместе с ними на светлой соломе, а днем он то и дело бегал их навещать.

Когда он ел шоколад, то никогда не забывал отложить в сторонку серебряную фольгу, чтобы отдать ее жокею, который ухаживал за пони Гимнастиком. Потому что Гимнастика он любил больше любых других животных, что и немудрено: ведь они с пони были приблизительно одного роста.

Так что, живя в Сияющем доме вместе с отцом, сверкающим мужчиной, и матерью, благоухающим букетом, живя посреди прекрасных деревьев, прекрасных автомобилей и прекрасных лошадей, Тисту был весьма счастливым ребенком.

Глава 3, в которой читатель узнает о городе Прицелесе, а также о заводе господина Отца

Город, в котором родился Тисту, назывался Прицелесом, и он был славен и богат благодаря Сияющему дому, но еще в большей степени благодаря заводу господина Отца.

На первый взгляд Прицелес был городом, похожим на все прочие города, с церковью и тюрьмой, с казармой и табачной лавкой, с бакалеей и ювелирным магазином. Однако похожий на все остальные города Прицелес был известен во всем мире, прежде всего тем, что именно там господин Отец изготовлял пользовавшиеся большим спросом пушки, пушки самых разных калибров, огромные и маленькие, длинные и почти карманные, самоходные пушки на колесах и пушки, устанавливаемые на платформах поездов, авиационные пушки и танковые, корабельные и стреляющие поверх облаков, подводные пушки и даже такие сверхлегкие пушечки, которые можно перевозить на спинах мулов и верблюдов в странах, где люди все завалили камнями и никак не могут проложить дороги.

Одним словом, господин Отец был пушечным торговцем.

С того самого момента, когда Тисту научился слушать и понимать, он только и слышал:

— Тисту, сынок, у нас очень выгодное дело. Пушки — это не то что какие-нибудь там зонтики, которые в солнечную погоду никто не станет покупать, и не то что соломенные шляпы, которые в дождливое лето попусту залеживаются на витринах. Какая бы ни была погода, пушки все равно продаются.

В те дни, когда у Тисту пропадал аппетит, госпожа Мать подводила его к окну и показывали ему стоявший далеко-далеко, гораздо дальше беседки, у которой пасся Гимнастик, в самой глубине сада, внушительных размеров завод, принадлежавший господину Отцу.

Госпожа Мать предлагала Тисту пересчитать девять огромных заводских труб, которые все одновременно извергали из себя пламя, а потом вела его опять к его тарелке, приговаривая:

— А теперь ешь свой суп, Тисту, потому что тебе нужно расти. В один прекрасный день ты станешь хозяином Прицелеса. Изготовлять пушки — занятие очень утомительное, не для хилых бездельников, которых в наших семьях никогда не было и не будет.

Ведь никому и в голову не приходило сомневаться, что когда-нибудь Тисту сменит господина Отца и станет управлять заводом, подобно тому как господин Отец сменил господина Деда, чей портрет маслом — обрамленное блестящей бородой лицо и лежащая на лафете пушки рука — висел на стене в большой гостиной.

И Тисту, который не был нехорошим мальчиком, старательно глотал свой суп из маниоки.

Глава 4, в которой говорится о том, как Тисту послали в школу, где он пробыл совсем недолго

До восьмилетнего возраста Тисту о школе ничего не знал и не ведал. Дело в том, что госпожа Мать решила сама учить его азам чтения, письма и арифметики. И надо сказать, результаты получились неплохие. Благодаря красивым картинкам, купленным специально с этой целью, буква А закрепилась в голове Тисту в образе Аиста, потом — Антилопы, потом — Ананаса; буква Б — в виде Белки, Паклажана, Булки и так далее. Научиться считать ему помогли сидящие на электрических проводах ласточки. Тисту научился не только складывать и вычитать, но иногда еще и делить. Например, семерых ласточек, сидевших на двух проводах… В итоге у него получалось три с половиной ласточки на один провод. Ну а то, каким образом половине ласточки удавалось держаться на проводе, это был уже другой вопрос, на который никакая арифметика пока еще не смогла дать ответа!

Когда Тисту исполнилось восемь лет, госпожа Мать сочла свою задачу выполненной и решила доверить сына настоящему преподавателю.

По этому случаю Тисту купили очень миленький фартучек в клетку, новые ботиночки, которые ему жали, ранец, черный пенал с нарисованными на нем японскими фигурками, тетрадь в одну линейку, тетрадь в две линейки и поручили слуге Каролюсу отвести его в прицелесскую школу, у которой была превосходная репутация.

Все надеялись, что так хорошо одетый маленький мальчик, у которого были такие красивые, такие богатые родители и который уже умел до лить ласточек на два и на четыре, все надеялись, что этот маленький мальчик сразу начнет про красно успевать по всем предметам.

Увы и ах! Школа подействовала на Тисту самым непредсказуемым, самым обескураживающим образом.

Когда на черной доске начинали свое медленное шествие буквы, когда развертывались в длинную цепочку все эти трижды три, пятью пять, семью семь, Тисту сразу ощущал легкое пощипывание в левом глазу и вскоре глубоко засыпал.

А ведь он не был ни глупым, ни ленивым мальчиком, и никакой усталости у него не было и в помине. Он был преисполнен самых добрых намерений.

«Я же не хочу спать, я же не хочу спать», — убеждал себя Тисту.

Он пристально всматривался в доску, вслушивался в интонации учительского голоса. Но тут же чувствовал пощипывание в глазу… И чего он только не делал, чтобы побороть сон! Например, пытался тихонько напевать миленькую песенку собственного сочинения:

Напрасные усилия. Голос учителя звучал в ушах Тисту как колыбельная, на черной доске наступала ночь; потолок шептал мальчику на ушко: «Ну иди же сюда, здесь такие красивые сны!» И прицелесский класс превращался в царство грез.

— Тисту! — вдруг раздавался голос учителя.

— Я не нарочно, господин учитель, — отвечал внезапно разбуженный Тисту.

— Меня это мало волнует. Повторите, что я только что сказал!

— Шесть тортов… разделить на двух ласточек…

— Кол!

В первый свой школьный день Тисту вернулся домой с целой охапкой колов.

На второй день его в наказание оставили на два часа после уроков, и эти два часа он тоже благополучно проспал.

Ну а на третий день учитель попросил Тисту передать отцу письмо.

Распечатав это письмо, господин Отец с огорчением прочитал следующие слова:

«Сударь, Ваш сын не такой, как все остальные дети. Мы не можем держать его в нашей школе».

Школа возвращала Тисту его родителям.

Глава 5, в которой говорится о свалившейся на Сияющий дом заботе и о том, как было решено использовать для Тисту новую систему обучения

Забота — это такая печальная мысль, которая начинает сдавливать черепную коробку ранним утром и потом не дает покоя целый день. Она пользуется любым предлогом, чтобы проникнуть в помещение: притаившись меж листьев, залетает в окно вместе с порывом ветра, впархивает, оседлав песенку какой-нибудь птички, прибегает по телефонным проводам.

В то утро забота в Прицелесе звалась: «Не такой, как все остальные дети».

Солнце никак не могло решить, вставать ему или нет.

«Так не хочется будить этого беднягу Тисту, — мысленно говорило оно себе. — Откроет глаза и сразу же вспомнит, что его выгнали из школы…»

Солнце умерило свой пыл и бросало на землю лишь самые слабые из своих лучей, постаравшись при этом закутать их в туман, чтобы небо над Прицелесом осталось серым.

Однако у заботы немало своих маленьких хитростей, и ей всегда удается дать о себе знать. Она взяла да и забралась в самый громогласный заводской гудок.

И все в доме услышали, как гудок забасил:

— Не такой, как остальные-ные-ные! Тисту не такой, как остальные-ные-ные!

Так вот забота проникла и в комнату Тисту.

«Что же со мной будет?» — задумался мальчик. И опять спрятал голову в подушку. Однако заснуть уже не смог. Ну согласитесь, что за незадача: так легко засыпать в классе и страдать без сна в своей постели!

Госпожа Амелия, повариха, бурчала себе под нос, разжигая свои плиты:

— Не такой, как остальные дети, наш Тисту? А что, собственно, у него не такое, как у остальных? Руки такие же, ноги такие же… тогда что?

Слуга Каролюс, нещадно натирая лестничные перила, приговаривал:

— Не такой, как фще оштальные, Тишту! Пришли бы они мне так шкажали, мне!

У Каролюса, должны мы вам сказать, был небольшой иностранный акцент.

На конюшне перешептывались между собой конюхи:

— Не такой, как остальные дети, такой милый ребенок… Вы можете в это поверить, а?

А поскольку лошадям передаются заботы людей, то даже чистокровные смородинно-красные жеребцы и то, казалось, разволновались, застучали копытами по боковым перегородкам, стали натягивать поводья. На лбу же у кобылы Красавицы внезапно появилось три седых волоска.

Один только пони Гимнастик остался в стороне от этой суматохи: он стоял и спокойно жевал сено, обнажая свои прекрасные белые зубы, похожие на маленьких трефовых тузов.

Однако все остальные, за исключением этого пони, который делал вид, будто ему все безразлично, ломали себе голову над тем, что делать с Тисту.

Ну и, естественно, с особым беспокойством задавали себе этот вопрос родители.

Стоя перед зеркалом, господин Отец наводил блеск на свою бриллиантиновую голову, но делал это без особой радости, просто по привычке.

«Надо же, — размышлял он, — получается, что ребенка вырастить даже труднее, чем изготовить пушку».

Сидя в постели посреди розовых подушек, вся розовая, госпожа Мать уронила в чашечку кофе с молоком слезинку.

— Если он засыпает в классе, то как же мы сможем его чему-либо научить? — спросила она у господина Отца.

— Может быть, рассеянность поддается лечению, — ответил тот.

— Мечтательность все-таки не так опасна, как бронхит, — отозвалась госпожа Мать.

— И тем не менее Тисту нужно становиться мужчиной, — сказал господин Отец.

После обмена этими глубокомысленными замечаниями они немного помолчали.

«Что же делать, что же делать?» — мысленно спрашивали они себя.

Господин Отец отличался склонностью к быстрым и энергичным решениям. Руководство пушечным заводом закаляет душу. К тому же он очень любил сына.

— Я придумал, — заявил он наконец. — Все очень просто. Со школой у Тисту ничего не получается — ну и пусть! Ни в какую школу он больше ходить не будет. Это книги его усыпляют; книги, значит, отменяем. Мы проверим на нем новую систему воспитания… раз уж он не такой, как все! Он выучит то, что ему нужно знать, глядя непосредственно на вещи. Ему прямо на месте покажут, что такое камни, что такое сад или поля; ему объяснят, как функционируют город, завод и все остальное, все, что нужно, чтобы помочь ему стать взрослым. Ведь в конечном счете жизнь — это самая лучшая школа. Посмотрим, что из этого получится.

Госпожа Мать отнеслась к решению господина Отца с восторгом. Она чуть было даже не пожалена, что у нее нет других детей, на которых можно было бы тоже распространить столь соблазнительную систему воспитания.

Так что у Тисту навсегда отпала необходимость впопыхах проглатывать бутерброды, везде таскать за собой ранец, сидеть за партой, неумолимо притягивающей к себе его голову, и носить охапками колы; вот-вот должна была начаться новая жизнь.

А солнце в это время вновь засияло в полную силу.

Глава 6, в которой рассказывается об уроке, посвященному саду, и о том, как Тисту вдруг обнаружил, что у него зеленые пальчики

Надев на голову соломенную шляпу, Тисту отправился на урок сада.

Господин Отец счел логичным начать испытание своей образовательной системы именно с этого предмета. Урок сада — это ведь по существу урок земли, земли, по которой мы ходим, которая родит потребляемые нами овощи и ту траву, что питает животных, пока они не становятся достаточно большими, чтобы быть съеденными…

— Земля, — заявил господин Отец, — лежит в основе всего.

«Вот только бы сон меня опять не сморил!» мысленно говорил себе Тисту, отправляясь ни урок.

Садовник Светоус, предупрежденный господином Отцом, уже ждал своего ученика в оранжерее.

Светоус был старым одиноким человеком, не очень разговорчивым и не всегда любезным. А из-под ноздрей у него рос прямо настоящий лес, лес цвета белого снега.

Ну как вам описать усы Светоуса? Они пред став л ял и собой истинное чудо природы. Было любо-дорого смотреть на него, когда садовник шел ветреным зимним днем с лопатой на плече: можно было подумать, что у него из носа выры ваются белые языки пламени и мечутся возле ушей.

Тисту любил старого садовника, хотя в то же время и немного побаивался его.

— Добрый день, господин Светоус, — произнес Тисту, приподняв над головой шляпу.

— А, пришел, — ответил садовник. — Ну хорошо! Сейчас посмотрим, что ты умеешь. Вот кучка перегноя, а вот цветочные горшочки. Насыпь в них земли, надави пальцем посредине, чтобы получилась ямка, и расставляй горшочки вдоль стены. Потом мы посадим в них те семена, которые нужно.

Восхитительные оранжереи господина Отца не уступали своим великолепием остальной части дома. Под сверкающими стеклами благодаря большому калориферу поддерживалась влажная, теплая атмосфера: там посреди зимы расцветали мимозы, там росли привезенные из Африки пальмы, там выращивали лилии за их красоту, туберозы и жасмин — из-за их запаха, а орхидеи, которые совсем не красивы и никак не пахнут, — из-за совершенно ненужного цветку свойства, из-за их редкости.

В этой части имения Светоус был единовластным хозяином. Когда госпоже Матери случалось показывать оранжерею своим воскресным приятельницам, садовник, облаченный в новенький фартук, встречал их у двери, любезный и разговорчивый, как мотыга.

При малейшей попытке какой-нибудь из этих дам дотронуться до цветка или хотя бы вдохнуть его аромат Светоус подскакивал к неосторожной посетительнице и восклицал:

— Нет, что вы? Вы, может быть, хотите их убить, хотите всех их задушить, хотите совсем лишить их воздуха?

Тисту, выполняя порученное ему задание, испытал приятное удивление: эта работа не усыпляла его. Напротив, она доставляла ему удовольствие. И запах перегноя ему тоже нравился. Пустой горшочек, полная лопаточка земли, ямочка от пальчика — вот и все дела. Можно переходить к следующему. Горшочков у стены становилось все больше и больше.

Пока Тисту продолжал заниматься своим делом, Светоус неторопливо обходил сад. И в тот день Тисту стало понятно, почему старый садовник так мало разговаривает с людьми: оказалось, что он разговаривает с цветами.

Вы же ведь понимаете, что после того, как найдешь приветливое слово для каждой глядящей с куста розы и для каждой украшающей цветник гвоздики, к вечеру у вас не останется голоса даже для того, чтобы просто сказать: «Спокойной ночи, сударь», или: «Приятного аппетита, сударыня», или: «Будьте здоровы», когда рядом с вами чихают, — не останется никаких сил на эти простые выражения, которые позволяю'!' сказать о человеке: «Какой же он все-таки вежливый!»

Светоус переходил от одного цветка к другому и у каждого интересовался его самочувствием.

— Так-так, чайная роза, все проказничаешь, припрятываешь, значит, бутоны, а потом, когда никто не ждет, они у тебя вдруг распускаются. Ну а ты, вьюнок, наверное, возомнил себя горным королем: взлетаешь так высоко над моими рамами! И что за прыть такая!

Потом он повернулся в сторону Тисту и крикнул ему издалека:

— Ну так что, сегодня закончишь или на завтра оставишь?

— Секундочку, господин учитель, мне осталось наполнить всего три горшочка, — ответил Тисту.

Он быстро закончил и пошел к Светоусу на другой конец сада.

— Вот я и закончил.

— Ладно, сейчас пойдем посмотрим, — сказал садовник.

Они вернулись не спеша, потому что Светоус то и дело задерживался: здесь ему нужно было похвалить огромный пион за то, что он так хорошо выглядит, там — посоветовать гортензии набрать побольше синевы… Вдруг они застыли ил месте, ошеломленные, потрясенные, изумленные.

— Постой-ка, постой, снится мне, что ли, все это? — произнес Светоус, протирая глаза. — Ты видишь то же самое, что и я?

— Ну да, господин Светоус.

Во всех стоявших перед ними вдоль стены горшочках, куда Тисту совсем недавно насыпал земли, за каких-нибудь пять минут выросли и распустились цветы.

Притом поймите, что мы хотим сказать: то были не робкие побеги, не хилые, бледненькие росточки. Вовсе нет! В каждом горшочке расцвели превосходные, яркие бегонии, которые все имеете образовали у стены настоящие багровые заросли.

— Я просто не верю своим глазам, — приговаривал Светоус. — Нужно по крайней мере два месяца, чтобы вырастить такие бегонии!

Что ж, чудо оно и есть чудо: сначала его видят, а уж потом пытаются понять.

Тисту спросил:

— Но раз семян мы туда не бросали, господин Светоус, то откуда же взялись эти цветы?

— Непостижимо… непостижимо… — повторял Светоус.

Потом он внезапно взял в свои натруженные руки маленькие ладошки Тисту и сказал:

— А ну-ка, покажи мне свои пальчики!

И стал внимательно разглядывать пальцы своего ученика — сверху, снизу, в тени, на свету.

— Ну, малыш, — сказал он наконец по зрелом размышлении, — ты, оказывается, об л ада ешь одним удивительным и очень редким свойством. У тебя зеленые пальчики.

— Зеленые? — воскликнул Тисту, очень уди вившись. — Мне кажется, они розовые, а сей час, скорее, просто грязные. Но они вовсе не зеленые.

— Ну конечно, конечно, ты же никак не можешь этого видеть, — сказал Светоус. — Зеленый пальчик невидим. Все здесь спрятано под кожей; это так называемый скрытый талант. Только специалист может его обнаружить. А я как раз и являюсь таким специалистом и уверяю тебя: пальчики у тебя зеленые.

— А зачем это нужно, зеленые пальчики?

— О! Милый мой, это чудесное свойство, — ответил садовник. — Настоящий божий дар! Понимаешь, вокруг нас разбросано много семян. Они лежат не только в земле, но и на крышах домов, на подоконниках, на тротуарах, на заборах, на стенах. Тысячи, миллиарды семян, которые лежат без всякой пользы. Лежат и ждут, чтобы какой-нибудь порыв ветра перенес их в поле или в сад. Часто они погибают, зажатые между камнями, так и не сумев превратиться в цветы. А стоит зеленому пальчику прикоснуться к одному из этих зернышек, и, где бы они ни находились, из них тут же вырастает цветок. Да ты же и сам видишь: доказательство находится прямо перед тобой. Твои пальчики обнаружили в земле семена бегонии, и вот что из этого получилось. Поверь мне, я так тебе завидую: это было бы так кстати при моей работе, иметь зеленые пальцы.

Однако Тисту это удивительное открытие вовсе не привело в восторг.

— Ну вот, теперь все опять будут говорить, что я не такой, как остальные дети, — прошептал он.

— Лучше всего, — ответил Светоус. — вообще ничего никому об этом не говорить. Зачем возбуждать у людей любопытство или зависть? Скрытые таланты всегда рискуют принести нам неприятности. У тебя зеленые пальчики, тут все ясно. Вот и хорошо! Знай это и помалкивай. Пусть это будет нашей с тобой маленькой тайной.

А в специальном дневнике для господина Отца, который Тисту должен был отдавать садовнику на подпись в конце каждого урока, Светоус, не мудрствуя лукаво, записал:

«У этого мальчика есть настоящая предрасположенность к садовому делу».

Глава 7, в которой Тисту вверяют заботам господина Дырнадиса, и тот преподает ему урок порядка

Скорее всего, взрывной характер выработался у господина Дырнадиса от долгого общения с пушками.

Господин Дырнадис был доверенным лицом господина Отца. Он следил за многочисленными служащими завода и каждое утро пересчитывал их, чтобы убедиться, что никто из них не отлынивает от работы, заглядывал в стволы пушек, чтобы удостовериться, достаточно ли они ровные, а вечером осматривал запоры на воротах, лично убеждаясь в их надежности, и часто засиживался за полночь, дабы проверить все столбики цифр и толстых бухгалтерских книгах. Господин Дырнадис был человеком порядка.

Вот потому-то господин Отец и вспомнил о нем в связи с необходимостью продолжить на следующий день образование Тисту.

— Сегодня у нас урок города и урок порядка! — закричал, войдя в вестибюль, господин Дырнадис таким громким голосом, словно перед ним стоял целый полк.

Следует упомянуть, что до того как занятье и производством пушек, господин Дырнадис служил в армии, и хотя пороха он не выдумал, пользоваться им все же умел.

Тисту соскользнул вниз по перилам.

— Соизвольте подняться наверх, — сказал ему господин Дырнадис, — и спуститься по ступенькам.

Тисту так и сделал, хотя ему казалось неразумным подниматься, чтобы спуститься, когда он уже и без того был внизу.

— А что это у вас на голове? — спросил господин Дырнадис.

— Фуражка в клеточку…

— Ну тогда сделайте так, чтобы она сидела на голове прямо.

Не надо, однако, думать, будто господин Дырнадис был злым человеком: просто у него были красные уши и он любил сердиться по любому поводу.

«Я бы предпочел продолжать заниматься со Опетоусом», — подумал Тисту.

И отправился в путь вместе с господином Дырнадисом.

— Город, — начал господин Дырнадис свой хорошо подготовленный урок, — состоит, как вы можете в этом убедиться, из улиц, памятников, домов и людей, которые живут в этих домах. Что лее, по вашему мнению, является в городе главным?

— Ботанический сад, — ответил Тисту.

— Нет, — возразил господин Дырнадис, — самое главное в городе — это порядок. Следовательно, сейчас мы, прежде всего, посетим заведение, где поддерживают порядок. В отсутствие порядка город, страна, общество не могут существовать и превращаются в ветер. Порядок — это вещь необходимая, и, чтобы сохранять порядок, необходимо карать беспорядок!

«Скорее всего, господин Дырнадис прав, — подумал Тисту. — Но только почему же он так громко кричит? У этого взрослого не голос, а настоящая труба. Порядок порядком, но шуметь-то так зачем?»

Прохожие на улицах Прицелеса оборачивались в их сторону, и Тисту стеснялся этих взглядов.

— Не отвлекайтесь, Тисту. Что такое порядок? — суровым тоном спросил господин Дырнадис.

— Порядок? Это когда все довольны, — ре шил Тисту.

Господин Дырнадис сказал: «Гм!» — и его красные уши покраснели еще сильнее.

— Я заметил, — продолжал Тисту, сопротивляясь попыткам господина Дырнадиса смутить его, — я заметил, что, например, когда мой пони Гимнастик хорошо вычищен, хорошо расчесан, а в гриве у него блестят вплетенные серебряные бумажки, он больше доволен, чем тогда, когда стоит, испачканный в навозе. И еще я знаю, что садовник Светоус улыбается деревьям, когда они хорошо подстрижены. Разве не это порядок?

Ответ Тисту вроде бы не очень удовлетворил господина Дырнадиса, чьи уши покраснели еще сильнее.

— А как поступают с людьми, которые сеют беспорядок? — спросил он.

— Их нужно наказывать, конечно, — ответил Тисту, для которого выражение «сеять беспорядок» означало приблизительно то же самое, что «посеять домашние туфли» у себя в комнате или «посеять игрушки» в саду.

— Их сажают в тюрьму, вот сюда, — сообщил господин Дырнадис, махнув рукой в сторону ка- кой-то громадной и уродливой серой стены без единого окошка.

— Так это и есть тюрьма? — произнес Тисту.

— Это и есть, — сказал господин Дырнадис. — Это заведение, которое используется для того, чтобы был порядок.

Они прошли вдоль стены и оказались перед высокой черной решеткой из железных остроконочных прутьев. За черной решеткой виднелись другие черные решетки, а за мрачной стеной — другие мрачные стены. И над всеми стенами, над всеми решетками торчали острые шипы.

— А для чего же каменщик натыкал везде этих отвратительных шипов? — спросил Тисту. — Зачем они нужны?

— Чтобы помешать заключенным убежать.

— Если бы эта тюрьма была не такая уродливая, — сказал Тисту, — может быть, у них вообще не возникало бы желания убегать.

Щеки у господина Дырнадиса стали такими лее багровыми, как и уши.

«Надо же, какой странный ребенок, — подумал он. — Совсем еще невоспитанный».

А вслух произнес:

— Тебе следовало бы знать, что все заключенные — злые люди.

— Значит, их сажают сюда, чтобы вылечить от злости? — спросил Тисту.

— Их сажают сюда для того, чтобы помешать им вредить другим людям.

— Они наверняка вылечились бы быстрее, если бы это место было не такое уродливое.

«Эге! Да он упрямый!» — подумал господин Дырнадис.

Тисту заметил по ту сторону решеток заключенных, которые, опустив головы, молча шагали по кругу. Они выглядели ужасно несчастными, особенно из-за своих выбритых наголо голов, полосатой одежды и грубых ботинок.

— Что они там делают?

— Это у них такая перемена, — ответил господин Дырнадис.

«Вот как! — подумал Тисту. — Если у них перемена такая, то какие же тогда у них уроки! Нет, тюрьма все-таки слишком печальная штука».

Ему хотелось плакать, и на обратном пути он все время молчал. Господин Дырнадис принял это молчание за добрый знак и пришел к выводу, что урок порядка прошел успешно.

И все же в дневнике Тисту он написал:

«За этим ребенком нужно очень внимательно следить: он задает себе слишком много вопросов».

Глава 8, в которой рассказывается о том, как Тисту приснился страшный сон и что из этого получилось

Конечно же, Тисту задавал себе слишком много вопросов, он задавал себе их даже во время сна.

Ночью, последовавшей за уроком порядка, его мучили кошмары.

Разумеется, сны — это всего лишь сны, и но нужно придавать им чрезмерного значения. Однако не можем же мы помешать себе видеть сны.

А между тем Тисту приснилось, что его пони Гимнастик, с наголо обритой головой, ходит по кругу среди высоких мрачных стен. А позади него шли, тоже с бритыми головами, одетые в полосатые костюмы, спотыкающиеся из-за своих нелепых тяжелых ботинок, чистокровные жеребцы смородинно-красной масти. Они шли и шли по кругу, и этому кружению не было конца. Внезапно пони Гимнастик посмотрел направо, потом наново, чтобы убедиться, что его никто не видит, сорвался с места, скакнул вверх, пытаясь перепрыгнуть через решетку, и упал прямо на острые железные зубцы. Повиснув на них, он размахи- мал в воздухе своими четырьмя копытами и жалобно-жалобно ржал…

Тисту вздрогнул и проснулся, лоб его был мокрым, а сердце учащенно стучало.

«К счастью, это был всего лишь сон, — поспешил он обрадоваться. — Гимнастик спит у себя на конюшне, да и чистокровные жеребцы тоже».

Но уснуть снова ему никак не удавалось.

«Если уж лошадям было бы невмоготу, то каково же там жить людям, — размышлял он. — Зачем делать все таким уродливым вокруг этих несчастных заключенных: лучше они от этого никак не станут. Я точно знаю, что, запри меня туда, я, если бы даже и не сотворил раньше никакого зла, там наверняка, в конце концов, стал бы очень злым. Что же можно попытаться сделать, чтобы они стали хоть чуточку менее несчастными?»

Он услышал, как на прицелесской колокольне пробило сначала одиннадцать часов, потом полночь. А он все задавал и задавал себе вопросы.

И вдруг где-то в дальнем уголке головы у него заскреблась мысль.

«А что, если вырастить для них, для этих людей, цветы? Порядок был бы тогда не таким уродливым, и, возможно, заключенные стали бы от этого более благоразумными. Если попробовать мои зеленые пальчики в деле? Я поговорю об этом с господином Дырнадисом…»

Однако он тут же сообразил, что у господним Дырнадиса сразу прильет кровь к лицу. И вспомнил совет Светоуса: никому ничего не говорить о своих зеленых пальчиках.

«Мне это нужно сделать одному, чтобы никто не знал».

Мысль, которая поселяется в голове, превращается в решение. А решение оставляет душу и покое лишь тогда, когда оно осуществляется. Тисту почувствовал, что до тех пор, пока он не вы- полнит задуманное, ему не уснуть.

Он слез с кровати и принялся искать свои домашние туфли: одна притаилась под комодом, а другая… другая… Другая туфля просто смеялась над ним, повиснув на оконной ручке. Вот что значит кидать туфли куда попало!

Тисту тихонько выскользнул из спальни; толстые ковры заглушали его шаги. Бесшумно подойдя к лестнице, скатился по перилам на животе.

Ночь была светлая, лунная. Луна надула, как только могла, свои щеки и выглядела благодаря этому очень молодо.

Обычно луне бывает приятно, когда люди гуляют по ночам. И стоило ей заметить Тисту, шествующего в своей длинной ночной рубашке по поляне, как она быстренько провела ближайшим облачком себе по лицу.

«Если за этим сорванцом не проследить, то он еще, чего доброго, свалится в канаву и разобьет себе нос».

Она появилась из-за облачка, сверкающая еще ярче, чем обычно, и даже попросила все звезды Млечного Пути, чтобы они тоже прислали самые светлые свои лучи.

Благодаря такому вот покровительству луны и звезд Тисту то шагом, то бегом, быстро и без неприятностей добрался до здания тюрьмы.

Нельзя сказать, чтобы у него было спокойно на душе. Оно и понятно, ведь это же была его первая попытка.

«Только бы меня не подвели мои зеленые пальчики! Только бы Светоус не ошибся!»

Тисту дотрагивался до чего только мог: до земли, до того места, где стена уходит под тротуар, до щелей между камнями, до основания прутьев железной решетки. Он трудился, не жалея сил. Не забыл при этом ни замков от входной двери, ни будку, где спал жандарм.

А закончив, вернулся домой и тут же крепко заснул.

Так крепко, что на следующее утро с Каролюса семь потов сошло, пока он его разбудил.

— Тишту, пошмотри, как шонце шветит!

Мы, кажется, уже говорили, что слуга Каролюс говорил с легким иностранным акцентом.

Тисту так хотелось задать ему один вопрос, но он не решился. Впрочем, новости не заставили себя ждать.

Дело в том, что тюрьма… Оля-ля! Даже если бы господин Дырнадис выстрелил из пушки им центральной площади Прицелеса, шуму было бы гораздо меньше. Представьте себе смятение, охватившее весь город при виде такого невероятного события! Представьте себе удивление прицелесцев, обнаруживших, что их тюрьма превратилась в цветочный замок, в настоящий дворец чудес!

Еще на колокольне не пробило десяти часов, а весь город уже облетела новость о фантастическом событии. В полдень все население города столпилось перед большой стеной, усыпанной розами, и решетками, похожими на зеленые садовые беседки.

Не было ни одного тюремного окна ни одного железного прута, которые не получили бы своей доли цветов. Стебли карабкались вверх, закручивались, ниспадали вниз, а на гребне стены вместо ужасных зубцов теперь везде возвышались кактусы.

Однако забавнее всего выглядела караульная будка, где жимолость разрослась так быстро, что находившийся на посту жандарм оказался связанным по рукам и ногам. Растения приняли его ружье за специально для них поставленную подпорку и загородили вход. Толпа оторопело глядела на смирившегося со своей судьбой жандарма, который, сидя в глубине увитой зеленью беседки, безмятежно покуривал трубочку.

Никто не мог понять этого чуда, никто… за исключением, разумеется, садовника Светоуса, который тоже пришел посмотреть, а потом ушел, не проронив ни слова.

Но когда днем Тисту, вновь водрузив на голову свою соломенную шляпу, отправился к нему на второй урок сада, Светоус встретил его словами:

— А, так это ты! Недурно, недурно получилось у тебя с тюрьмой. Для начала совсем неплохо.

Тисту засмущался.

— Если бы вы тогда не сказали мне про зеленые пальцы, я бы про них ничего и не знал, — сказал Тисту, выражая так свою признательность.

Однако Светоус не был большим любителем всяких там излияний.

— Ладно, ладно, — ответил он. — Только ты все-таки немного перестарался с жимолостью. А еще будь поосторожнее с кирказоном. У него листьев-то много, но они темноватые. В следующий раз поднажми немного на вьюнок: это внесет более веселую ноту.

Вот так Светоус сделался тайным советником Тисту.

Глава 9, в которой говорится о том, как ученые ничего не открыли, но зато сделал одно открытие Тисту

У взрослых просто какая-то болезненная страсть во что бы то ни стало пытаться объяснить необъяснимое.

От всего, что их удивляет, они испытывают раздражение, а стоит в мире произойти чему-то новому, как они ожесточенно начинают доказывать, что это новое похоже на нечто другое, уже известное им.

Погаснет, например, вулкан, погаснет совершенно спокойно, как догоревшая сигарета, а уж глядишь, прилетела откуда-то целая дюжина ученых в очках и давай наклоняться над кратером, прислушиваться, принюхиваться; спускаются внутрь на веревках, царапают себе колени, снова поднимаются наверх, запечатывают воздух в какие-то трубки, делают зарисовки, пишут книги, спорят, вместо того чтобы просто отметить: «Этот вулкан перестал куриться, наверное, у него заложило нос».

Разве им удалось в конце концов объяснить нам, как же все-таки действуют вулканы?

Тайна прицелесской тюрьмы дала взрослым весьма удачный повод, чтобы посуетиться. Журналисты и фотографы прибыли первыми — такая уж у них профессия — и мгновенно заняли все номера в единственной в городе гостинице.

Потом чуть ли не из всех стран мира приехали — на поездах, самолетах, такси, а то и на велосипедах — ученые, которых называют ботаниками и которые сначала лукаво мудрствуют с цветами и присваивают им трудные имена, а потом высушивают их на промокашках и ждут, когда же они выцветут.

На ботаника нужно долго-долго учиться.

Когда ботаники собираются вместе, это у них называется конгрессом. Вот так и получилось, что в Прицелесе состоялся конгресс ботаников. На свете существует бесконечное множество разных цветов, а вот ботаников существует только три разновидности: видные ботаники, известные ботаники и ботаники выдающиеся. Встречаясь, они величают друг друга не иначе как «уважаемый мэтр», «господин профессор», «достопочтенный коллега»…

Поскольку гостиница была переполнена журналистами, которые отнюдь не собирались оттуда уезжать, то для ботаников на центральной площади Прицелеса срочно соорудили некое подобие кемпинга. Можно было подумать, что в город приехал цирк, только не слишком веселый.

Тисту переволновался.

— А если они вдруг поймут, что это я, — поделился он своими страхами с Светоусом, — вот получится история!

— Не беспокойся, — ответил ему садовник. — Это же люди, которые простого букета составить неспособны. Ни о чем они не догадаются, готов дать усы на отсечение.

Так все и получилось: по прошествии недели, в течение которой ученые с лупой в руках разглядывали каждый цветок и каждый листочек, дело у них не продвинулось ни на шаг. Они вынуждены были признать, что тюремные цветы оказались такими же цветами, как и все остальные; единственное их отличие от прочих цветов состояло в том, что они выросли за одну ночь. И тут ученые принялись спорить, обвинять друг друга во лжи, в невежестве и в мистификациях. Тут уж их кемпинг и в самом деле стал походить на настоящий цирк.

Однако любой конгресс должен заканчиваться сообщением о результатах проделанной работы. А раз так, ботаники придумали декларацию, и которую, чтобы никто ничего не понял, навставляли всяких латинских слов; там говорилось об особых атмосферных условиях, о маленьких птичках, уронивших семена, и об особом плодородии тюремных стен, связанном с тем, что их облюбовали прицелесские собаки. После чего ботаники уехали в другую страну, где вдруг обнаружились черешни без косточек, и Тисту, наконец, вздохнул свободно.

Ну а как же заключенные? Вам, конечно, хочется узнать, что думали обо всем этом заключенные.

Так знайте же, что недоумение ботаников, их суетня и волнение были просто пустяком по сравнению с восторгом заключенных.

Поскольку они уже не видели решеток перед своими камерами, поскольку взгляд их не упирался в колючую проволоку и в острые шипы на стенах, ни у кого из них теперь и в мыслях не было бежать из тюрьмы. Даже самые сварливые из ее обитателей перестали брюзжать, потому что получали удовольствие от созерцания окружавшей их красоты, а злюки утратили привычку сердиться и драться. Жимолость, прораставшая сквозь замки, не позволяла закрыть тюремные двери, но получившие свободу заключенные отказывались уходить: им полюбилось садоводство.

И прицелесскую тюрьму признали во всем мире за образцовую тюрьму.

Кто же больше всего радовался? Тисту, разумеется. В глубине души он просто ликовал.

Но хранить радость в глубине души — занятие утомительное.

Когда человек счастлив, ему хочется рассказать о своем счастье, мало того, хочется громко оповестить о нем буквально всех. Между тем у Светоуса не всегда было время выслушивать сокровенные мысли Тисту. И поэтому, когда мальчику становилось совсем уж невмоготу, он шел к пони Гимнастику и делился своим секретом с ним.

К ушам Гимнастика, покрытым нежной бежевой шерсткой, было очень приятно прикасаться губами. И Тисту, проходя мимо, не без удовольствия что-нибудь шептал в них.

— Гимнастик, — сказал Тисту однажды утром, встретив пони на лугу, — послушай, что я тебе скажу, но только ты никому не рассказывай об этом.

Гимнастик повел ухом.

— Я тут обнаружил одну необыкновенно интересную вещь! — продолжил Тисту. — Цветы перекрывают путь злу.

Глава 10, в которой Тисту снова встречается с господином Дырнадисом, и тот дает ему урок нищеты

Для того чтобы маленьких мальчиков вдруг порадовали каникулами, должны произойти события поистине необычайные. Покрывшаяся цветами тюрьма, разумеется, будоражит умы людей, но в конечном счете приходит успокоение, и то, что массивная стена превращается в гигантский цветник, по прошествии некоторого времени начинает казаться чем-то вполне естественным.

Люди привыкают ко всему, даже к самому невиданному.

Для господина Отца и госпожи Матери воспитание Тисту вскоре опять стало главной заботой.

— Я полагаю, что сейчас было бы весьма уместно показать ему, что такое нищета, — изрек господин Отец.

— Ну а потом нужно дать ему представление о том, что такое болезнь… чтобы он побольше заботился о своем здоровье, — добавила госпожа Мать.

Господин Дырнадис во время урока порядка превосходно все ему объяснил; ему же мы поручим провести и урок нищеты.

И уже на следующий день Тисту, вверенный заботам господина Дырнадиса, узнал, что нищета живет в трущобах.

Тисту для этой экскурсии посоветовали надеть его старый голубой берет.

Дабы объяснить Тисту, что трущобы расположены на окраине города, господин Дырнадис использовал один из самых трубных своих голосов.

— Эта зона трущоб является настоящим стихийным бедствием.

— А что такое стихийное бедствие? — спросил Тисту.

— Стихийное бедствие — это такое бедствие, от которого становится нехорошо сразу многим людям, очень многим.

Господин Дырнадис мог не продолжать. У Тисту уже чесались пальчики.

Однако то, что предстало его взору, было еще хуже, чем тюрьма. Он увидел узкие, утопающие в грязи зловонные улочки, которые извивались между кое-как сколоченными из досок сооружениями. Это нагромождение досок походило на лачуги, но лачуги настолько дырявые, настолько хлипкие и дрожащие от малейшего порыва ветра, что можно было только удивляться, как это они еще умудряются не падать. Двери у этих лачуг были на скорую руку залатаны какими-то кусочками картона или старой, насквозь ржавой жестью от консервных банок.

По сравнению с чистыми, богатыми улицами, где стояли каменные дома и где подметали каждое утро, зона трущоб казалась другим городом, отвратительным городом, позорящим тот, чистый город. Здесь не было ни фонарей, ни тротуаров, ни муниципальных поливальных машин.

«Небольшой газон впитал бы в себя грязь и сделал бы эти дороги более приятными, ну а вьюнок, если дать его побольше, вместе с ломоносом сделал бы эти готовые завалиться хижины более устойчивыми», — размышлял Тисту, который, выставив вперед пальчики, пробовал на ощупь все попадавшиеся ему на пути уродства.

В этих лачугах жило гораздо больше людей, чем они могли вместить, и поэтому у всех этих людей был болезненный цвет лица. «Так вот ютиться в такой тесноте да еще без света, побледнеешь тут… станешь бледным, как эндивий, который Светоус выращивает у себя в подвале. Мне бы, например, не очень понравилось, если бы со мной обращались, как с эндивием».

И, чтобы живущие в лачугах дети могли немного порадоваться ярким краскам, Тисту решил посадить перед их окошками герань.

— А скажите, почему же все эти люди живут не в домах, а в каких-то крольчатниках? — спросил он внезапно.

— Потому что у них нет другого дома: вы задаете глупые вопросы, — ответил господин Дырнадис.

— А почему же у них нет другого дома?

— Потому что у них нет работы.

— А почему у них нет работы?

— Потому что им не повезло в жизни.

— Так что, значит, у них вообще ничего нет?

— Совершенно точно, Тисту, и как раз это-то и называется нищетой.

«По крайней мере, завтра у них будут цветы», — мысленно сказал себе Тисту.

Тут он увидел впереди мужчину, избивавшего женщину, и ребенка, который с плачем побежал прочь.

— А что, из-за нищеты люди становятся злыми? — спросил Тисту.

— Да еще как часто, — ответил господин Дырнадис, и тут мальчику пришлось узнать много новых ужасных слов.

Тисту слушал, и у него перед глазами вставал облик нищеты, похожей на чудовищную черную курицу с безжалостным взглядом, крючковатым клювом и необъятными, раскинувшимися на весь мир крыльями. Курица эта беспрестанно высиживала каких-то страшных цыплят. Господин Дырнадис знал их всех по именам. Тут были цыпленок-воровство, в огромных количествах похищавший кошельки и взламывавший сейфы; цыпленок-пьянство, который норовил выпить как можно больше водки, а потом валился в сточную канаву; цыпленок-порок, всегда готовый на подлые поступки; цыпленок-убийство, вооруженный ножом и револьвером; наконец, цыпленок-революция, самый худший из всего выводка… Было ясно, что всем этим цыплятам была прямая дорога в тюрьму.

— Тисту! Я смотрю, вы совсем меня не слушаете, — вдруг закричал господин Дырнадис. — Да перестаньте же хвататься руками за всякую гадость! Ну что за дурацкая привычка все трогать? Сейчас же наденьте перчатки.

— А я их забыл дома, — ответил Тисту.

— Ладно, продолжим наш урок. Что нужно, чтобы бороться с нищетой и ее роковыми последствиями? Ну-ка поразмышляйте немного… А все очень просто… По… по… по…

— Ах, ну, разумеется, помочь им нужно, вот что.

— Нет, порядок нужен!

Тисту немного помолчал. Слова Дырнадиса, похоже, не убедили его. И, подумав, он сказал:

— А вы уверены, господин Дырнадис, что он существует, этот ваш порядок? Мне что-то не верится.

Уши у господина Дырнадиса так покраснели, так побагровели, что стали похожи уже не на уши, а на какие-нибудь помидоры.

— Потому что, если бы порядок существовал, — продолжил Тисту с большой уверенностью в голосе, — то нищеты не было бы вовсе.

Оценка, которую получил в тот день Тисту, оказалась не очень высокой. Господин Дырнадис написал в дневнике: «Мальчик рассеян и слишком много рассуждает. Из-за благородных порывов у него пропадает чувство реальности».

Ну а на следующий день… Вы угадали. На следующий день газеты Прицелеса сообщили про настоящее половодье вьюнков. Советы Светоуса оказались выполненными буквально.

Уродливые лачуги спрятались за ярко-сини ми, как небо, арками цветов, а вдоль превратившихся в мягкий газон дорог выросли живые изгороди из герани. Убогие кварталы, от которых все старались держаться подальше из-за их ужасающей неприглядности, превратились в самые красивые кварталы города. Их стали посещать, как музеи.

И жители тех кварталов решили извлечь из всего случившегося пользу. Они установили турникет и начали брать за вход деньги. Благодаря притоку туристов появились рабочие места, поскольку сразу потребовались сторожа, гиды, продавцы открыток, фотографы…

Это было уже настоящее богатство.

Чтобы распорядиться своим богатством, люди решили построить среди деревьев высокое здание на девятьсот девяносто девять прекрасных квартир с электрическими плитами, где смогли привольно разместиться все бывшие обитатели трущоб. А поскольку, чтобы построить здание, потребовалось много народу, все безработные обрели работу.

Светоус при первом же удобном случае не преминул поздравить Тисту.

Молодец, Тисту! Очень хорошо, просто чудесно у тебя получилось с трущобами. Вот только ароматов в твоем квартале немного не хватает. Подумай-ка в следующий раз о жасмине. Он и растет быстро, и пахнет хорошо.

И Тисту пообещал в следующий раз сделать все еще лучше.

Глава 11, в которой рассказывается о том, как Тисту решает помочь доктору Разнохворию

Во время посещения больницы Тисту познакомился с маленькой больной девочкой.

Благодаря щедрости господина Отца в Прицелесе была построена очень красивая, очень большая и очень чистая больница, где имелось все необходимое для того, чтобы лечить людей от всех болезней. Через большие окна в палаты проникало много солнечного света, а белые блестящие стены радовали глаз. Больница не показалась Тисту уродливой, скорее наоборот. И все-таки он почувствовал… как бы это объяснить? Он почувствовал, что в больнице витает что-то печальное.

Руководил больницей доктор Разнохворий, человек, как это было видно с первого взгляда, очень знающий и очень добрый. Тисту показалось, что внешностью своей он немного напоминает Светоуса, только такого Светоуса, у которого не было бы усов, но зато сидели бы на носу большие очки в черепаховой оправе. Тисту так и сказал ему об этом.

Скорее всего, такое сходство связано с тем, — ответил доктор Разнохворий, — что мы оба, Светоус и я, заботимся о жизни. Светоус заботится о жизни растений, а я — о жизни людей.

Однако заботиться о жизни людей гораздо труднее — Тисту, слушая доктора Разнохвория, понял это очень быстро. Быть врачом — значит все время сражаться. На одной стороне находится болезнь, которая все время пытается пробраться в тело человека, а на другой — хорошее здоровье, способное в любой момент оставить его. К тому же разных болезней в мире тысячи, а здоровье — всего одно. Какие только маски не надевает на себя болезнь, чтобы ее не узнали, — ну просто маскарад какой-то! Ее нужно обнаружить, сбить с нее спесь, прогнать прочь и одновременно приманить здоровье, а потом держать его покрепче и не давать убежать.

— А ты, Тисту, когда-нибудь болел? — спросил доктор Разнохворий.

— Нет, ни разу.

— В самом деле?

И тут доктор вспомнил, что его никогда не звали к Тисту. У госпожи Матери часто случались мигрени, господин Отец иногда мучился от болей в желудке. Слуга Каролюс прошлой зимой болел бронхитом. А у Тисту не было ничегошеньки! У этого ребенка с самого рождения не было ни ветрянки, ни ангины, ни даже самого слабенького насморка. Весьма редкий случай крепкого здоровья, случай прямо исключительный.

— Я вас очень благодарю, доктор, за интересный урок, — сказал Тисту.

Доктор Разнохворий провел Тисту через палату, где изготовляли маленькие розовые таблетки от кашля, желтую мазь от прыщиков, белые порошки от простуды. Потом он показал ему палату, где можно было смотреть сквозь человека, как сквозь окно, и видеть, в каком уголке тела притаилась болезнь, а потом еще такую палату с зеркалами на потолке, где удаляют аппендицит и многие другие вещи, опасные для жизни.

«Раз тут преграждают дорогу злу, все должно было бы выглядеть веселым и счастливым, — мысленно говорил себе Тисту. — Откуда же тогда берется печаль, которая не дает мне покоя?»

Доктор Разнохворий открыл дверь палаты, которую занимала маленькая больная девочка.

— Я тебя тут пока оставлю, Тисту, а потом ты найдешь меня в моем кабинете, — сказал доктор.

Тисту вошел.

— Здравствуй, — обратился он к больной девочке.

Она показалась ему очень миловидной, но только слишком бледной. Вокруг ее головы по подушке струились черные волосы. Она была приблизительно такого же возраста, что и Тисту.

— Здравствуй, — вежливо ответила девочки, не поворачиваясь в его сторону.

Она пристально смотрела на потолок.

Тисту сел рядом с кроватью, а свою белую шляпу положил на колени.

— Доктор Разнохворий сказал мне, что у тебя отнялись ноги и ты не можешь ходить. А сейчас, за то время, что ты находишься в больнице, тебе стало немного лучше?

— Нет, — ответила девочка так же вежливо. — Но это не имеет значения.

— Почему? — спросил Тисту.

— Потому что мне некуда ходить.

— У меня есть сад, — произнес Тисту, произнес просто так, чтобы не молчать.

— Ты счастливый. Если бы у меня был сад, то, может быть, мне и захотелось бы выздороветь, чтобы погулять там.

Тисту невольно взглянул на свои пальчики. «Ну, если этого достаточно, чтобы она развеселилась…»

Он спросил у нее еще:

— А ты сильно скучаешь?

— Нет, не очень. Я смотрю на потолок. На нем много маленьких трещинок, и я их считаю.

«Когда вырастут цветы, ей будет интереснее, — подумал Тисту. И мысленно стал звать их. — Маки, маки!.. Лютики, маргаритки, нарциссы!»

Семена, скорее всего, залетели в палату через окно, хотя не исключено, что Тисту принес их на подошвах своих сандалий.

— Ты хоть не чувствуешь себя несчастной?

— Чтобы знать это, — ответила девочка, — нужно сначала узнать, что такое счастье. А я ведь так и родилась уже больная.

И Тисту понял, что больничная печаль притаилась именно в этой палате, в самой голове этой девочки. От этого он погрустнел еще больше.

— Тебя кто-нибудь навещает?

— Ну конечно, ко мне приходит много людей. Утром, до завтрака, ко мне заходит сестра, чтобы измерить температуру. Потом приходит доктор Разнохворий, он очень милый: ласково разговаривает со мной, дает мне леденец. Во время обеда ко мне заходит другая сестра, с таблетками, а когда заканчивается полдник, появляется еще одна сестра — для того, чтобы сделать мне больно укол. Ну а после них приходит господин в белом, который уверяет меня, что ногам моим становится лучше. Он привязывает к моим ногам веревочки, чтобы заставить их шевелиться. Все они говорят, что я поправляюсь. А я смотрю в потолок: он хотя бы не обманывает меня.

Девочка говорила, а Тисту тем временем встал со стула и принялся что-то делать возле кровати.

«Совершенно ясно, — размышлял он, — для того, чтобы эта девочка поправилась, ей нужно с нетерпением ждать наступления следующего дня. И тут цветок, со своей собственной манерой распускаться, со своими сюрпризами, наверняка должен ей помочь. Растущий цветок — это настоящая загадка, которая возникает снова и снова каждое утро. Сначала он приоткроет немного бутон, на следующий день расправит зеленый, похожий на лягушонка маленький листик, а потом развернет осторожно один лепесток… Может быть, каждый день ожидая новых сюрпризов, девочка совсем забудет про свою болезнь…»

Ну а пальчики Тисту не бездельничали.

— Я все-таки думаю, что ты поправишься, — сказал он.

— И ты тоже так думаешь?

— Да, да, вот увидишь. До свидания.

— До свидания, — ответила маленькая больная девочка. — Счастливый ты: у тебя есть сад.

Доктор Разнохворий ждал Тисту, сидя за своим большим, отделанным никелем столом, который был весь завален толстыми книгами.

— Ну что, Тисту, — спросил он, — что ты сегодня узнал нового? Что тебе теперь известно о медицине?

— Я так понял, — ответил Тисту, — что медицина мало что может, если у человека в сердце печаль. И теперь я знаю: чтобы выздороветь, нужно хотеть жить. Доктор, скажите мне, нет ли таких таблеток, от которых появляется надежда?

Доктор Разнохворий удивился, обнаружив такую большую мудрость у такого маленького мальчика.

— Получается, — сказал он, — что ты сам понял первую и самую главную заповедь, которую должен знать врач.

— А какая вторая, доктор?

— А вторая вот она: чтобы хорошо лечить людей, нужно их сильно любить.

Он дал мальчику целую пригоршню леденцов и поставил ему в дневник хорошую оценку.

Но еще сильнее доктор Разнохворий удивился на следующий день, войдя в палату маленькой девочки.

Та улыбалась: она проснулась посреди поля, усыпанного цветами.

Вокруг ее ночного столика выросли нарциссы, одеяло превратилось в перину из барвинков, на коврике пенился дикий овес. А у самого изголовья, около подушки, вырос цветок, которому Тисту уделил больше всего своего внимания — великолепная роза, которая постоянно менялась, то разворачивая свои лепестки, то вновь образуя бутон. Девочка больше не смотрела на потолок: она созерцала цветок.

И в тот же вечер у нее начали шевелиться ноги. Жизнь нравилась ей.

Глава 12, в которой название города Прицелеса становится длиннее

Вы, возможно, думаете, что взрослые начали о чем-то догадываться, что они поразмышляли-поразмышляли да и пришли к выводу: «А ведь таинственные цветы появляются как раз в тех местах, где накануне побывал Тисту. Скорее всего, это от него все идет, давайте-ка понаблюдаем за ним».

Однако вы так думаете, потому что знаете, какие у Тисту были пальчики. Ну а взрослые, как я вам уже сказал, пользуются расхожими истинами, и им почти никогда не приходит в голову, что на свете, помимо того, что им известно, может существовать и еще что-то.

Порой на свете появляется какой-нибудь чело век, который обнаруживает частицу неведомого, и все начинают смеяться ему в лицо; случается даже, что его бросают в тюрьму, потому что он нарушает порядок господина Дырнадиса, а потом, когда человек умирает и обнаруживается, что он был прав, ему ставят памятник. Такого человека называют гением.

В тот год в Прицелесе не было ни одного гения, способного объяснить необъяснимое. И в муниципальном совете произошло замешательство.

Муниципальный совет — это нечто вроде хозяйки-распорядительницы для целого города. Он и о чистоте тротуаров должен позаботиться, и место для детских игр указать, и разобраться, где нищие могут просить милостыню, а где — нет, и определить, где должны стоять ночью городские автобусы. Главное, чтобы не было беспорядков, лишь бы не было никаких беспорядков.

А между тем в Прицелес проник беспорядок. Ведь теперь даже нельзя было знать заранее, где и в какой день вдруг появится новый сквер или сад. Цветы овладевали всеми общественными зданиями. И муниципальному совету стало страшно: как бы из-за попустительства подобного рода фантазиям город не превратился из города в нечто иное.

— Нет, нет, ни за что на свете! — восклицали муниципальные советники, собравшись на свое внеочередное заседание.

Договорились до того, что предложили уничтожить в городе все цветы.

Тут взял слово господин Отец. А к его мнению в совете очень прислушивались. И снова он показал себя человеком быстрых и энергичных решений.

— Господа, — заявил он, — вы сердитесь совершенно напрасно. Да и опасное это дело — сердиться на то, чего не понимаешь. Ведь никому из нас не ясно, почему у нас вдруг начинают буйным цветом расцветать цветы. Уничтожить цветы? Но вы же не знаете, где они распустятся завтра. А кроме того, нельзя не признать, что эти цветы не так уж сильно мешают нам, а польза от них заметная. Заключенные перестали убегать из тюрьмы. Бывший квартал трущоб теперь благоденствует. Все находящиеся в больнице дети выздоравливают. Так зачем же нам раздражаться? Не лучше ли включить цветы в свою игру и вместо того, чтобы идти на поводу у событий, постараться опередить их?

— Да, да, конечно же да! — громко возликовали советники. — Но только как это все сделать?

А господин Отец между тем продолжал свою речь.

— Предлагаю вам одно смелое решение. Нужно изменить название нашего города и называть его отныне Прицелес-на-Цветах. Разве удивительно, что в городе с таким названием везде растут цветы? И если завтра колокольня у нашей церкви превратится в огромный букет сирени, все будут смотреть на нас, как на людей, давным-давно подумавших о том, чтобы украсить подобным об разом облик нашего города.

— Ура, ура, ура! — завопили советники, награждая господина Отца дружными аплодисментами.

Так что уже на следующий день — ведь действовать нужно было быстро — муниципальные советники собрались все до единого и образовали весьма внушительный кортеж, поставив впереди хоровую капеллу, за коей прошествовали сироты под началом двух священников в праздничных рясах, делегация олицетворяющих мудрость стариков, представляющий науку доктор Разнохворий, судья, как символ правопорядка, два лицейских преподавателя — от изящной словесности и отпускник в мундире — от армии. Все они двинулись к вокзалу. И там под ликующие крики толпы прикрепили новую вывеску со сделанной золотыми буквами надписью:

ПРИЦЕЛЕС-НА-ЦВЕТАХ

То был великий день.

Глава 13, в которой Тисту пытаются развлечь

Госпожа Мать волновалась еще сильнее, чем муниципальные советники, но по иному поводу. Ее Тисту стал совершенно другим мальчиком.

Придуманная господином Отцом система воспитания сделала его слишком серьезным: он мог сидеть и размышлять часами, не произнося ни слова.

— Скажи мне, Тисту, о чем ты все время думаешь? — спросила его как-то раз госпожа Мать.

Тисту ответил:

— О том, что мир мог бы быть гораздо лучше, чем он есть.

У госпожи Матери на лице появилось сердитое выражение.

— Рано тебе, Тисту, задумываться о таких вещах. Иди-ка лучше поиграй с Гимнастиком.

— А Гимнастик придерживается такого же мнения, — сообщил Тисту.

Тут уж госпожа Мать рассердилась по-настоящему.

— Этого только еще не хватало! — воскликнула она. — Дети теперь, значит, учатся думать у пони!

Она поговорила об этом с господином Отцом, который решил, что Тисту нужны какие-то новые развлечения.

— Что ж, пони — это очень хорошо, но кроме пони на свете есть и другие животные. Давай-ка устроим ему экскурсию в зоопарк.

Но там, в зоопарке, Тисту ждало огромное разочарование.

Он ведь представлял себе зоопарк в виде некоего волшебного мира, где звери с удовольствием позволяют посетителям любоваться собой, в виде своеобразного рая животных, где удав выполняет физические упражнения вокруг ноги жирафа, а кенгуру отправляется на прогулку, посадив в свой большой карман маленького медвежонка…

Он думал, что ягуары, буйволы, носороги, тапиры, мирохвосты, попугаи и мартышки-капуцины играют среди дивных экзотических трав и деревьев, как это обычно бывает нарисовано на картинках в книжках.

Вместо всего этого он увидел только клетки, где облезлые львы тоскливо дремали перед пустыми мисками, где тигры сидели в клетках с другими тиграми, а обезьяны — с другими обезьянами. Он попытался было подбодрить пантеру, описывавшую круги за решеткой, захотел угостить ее булочкой. Но сторож не разрешил ему.

— Запрещено, молодой человек, держитесь по дальше. Ведь это же хищные звери! — закричал сторож очень сердито.

— Откуда они приехали? — спросил Тисту.

— Из очень дальних стран. Из Африки, а может, из Азии, откуда мне знать!

— А перед тем как привезти их сюда, у них спрашивали согласия?

Сторож только пожал плечами и удалился, бормоча себе под нос, что нечего тут зубоскалить и смеяться над ним.

А Тисту все увиденное навело на размышления. Сначала ему пришла в голову мысль, что этому человеку не следовало бы работать в зоопарке, раз он не любит животных, за которыми ухаживает. Потом он подумал, что животные наверняка привезли в шерсти какие-нибудь семена из своих стран, которые, возможно, рассыпались где-то поблизости…

Сторожам зоопарка, конечно, не пришло в голову запретить маленькому мальчику потрогать руками землю перед каждой клеткой. Сторожа просто решили, что этот мальчик любит возиться и пыли.

А в результате несколько дней спустя в клетке со львами стоял огромный баобаб, обезьяны перелетали с одной лианы на другую, а в бассейне у крокодила распустились кувшинки. У медведя теперь была своя ель, у кенгуру — своя саванна, цапли и розовые фламинго бродили в тростнике, а птицы всех цветов радуги заливались трелями в гигантских кустах жасмина. Прицелесский зоопарк стал самым красивым зоопарком планеты, о чем муниципальные советники без промедления оповестили все туристические агентства.

— Так-так, значит, ты теперь уже и тропическую растительность освоил? — сказал своему ученику при встрече Светоус. — Замечательно, мой мальчик, ты прекрасно поработал.

— Это все, что я мог сделать для бедных хищных животных, которые так сильно скучали вдали от тех мест, где они родились, — ответил Тисту.

Глава 14, в которой Тисту задает вопросы о войне

Когда взрослые говорят громко, маленькие мальчики порой их не слушают.

— Тисту, ты слышал, что я тебе говорю?

И Тисту утвердительно кивал головой, чтобы выглядеть послушным, хотя на самом деле в этот момент думал о чем-то совсем другом.

А вот стоит только взрослым перейти на шепот, как маленькие мальчики тут же напрягают свой слух, стараясь понять именно то, что от них пытаются скрыть.

В этом отношении все дети похожи друг на друга, и Тисту тут не составлял исключения.

В Прицелесе вот уже несколько дней люди шептались где только могли. Какие-то тайны буквально витали в воздухе, проникая даже и ковры Сияющего дома.

Господин Отец и госпожа Мать читали газеты и испускали протяжные вздохи. Слуга Каролюс и госпожа Амелия, повариха, перешептывались возле стиральной машины. Было похоже, что даже господин Дырнадис и то вроде бы утратил свою громогласность.

Тисту хватал на лету какие-то хмурые слова.

— Напряженность… — важно произносил господин Отец.

— Кризис… — вторила ему госпожа Мать.

— Обострение, обострение… — добавлял господин Дырнадис.

Тисту казалось, что они говорят о какой-то болезни; он принял это близко к сердцу и, выставив пальчики вперед, отправился выяснять, кто же в доме занемог.

Обход сада показал ему, что он ошибается: у Светоуса самочувствие было прекрасное, чистокровные жеребцы весело скакали на лугу, и здоровье Гимнастика тоже не вызывало никаких сомнений.

Однако на следующий день у всех на устах было другое слово.

— Война… так или иначе это было неизбежно, — говорил господин Отец.

— Война… как не везет этим людям! — вторила ему госпожа Мать, удрученно покачивая головой.

— Война… Вот так! Еще, значит, одна, — откликался господин Дырнадис. — Ну что ж, посмотрим, кто там у них победит.

— Война… Беда-то какая! — сокрушалась госпожа Амелия, чуть не плача. — Неужели это так никогда и не кончится?

— Война… шнова война… поштоянно какие- то войны, — повторял слуга Каролюс, у которого… да, впрочем, вы уже знаете, у которого был легкий иностранный акцент.

Поскольку о войне все говорили шепотом, у Тисту складывалось о ней представление как о чем-то нехорошем, уродливом, как о какой-то взрослой болезни, более отвратительной, чем пьянство, более жестокой, чем нищета, более опасной, чем преступление. Раньше господин Дырнадис уже немного говорил ему о войне, показывая памятник погибшим на фронте жителям Прицелеса. Но господин Дырнадис говорил по своему обыкновению слишком громко, и Тисту мало что понял.

Не нужно думать, что у Тисту появился страх. Это был мальчик не робкого десятка, скорее даже склонный к опрометчивым поступкам. Вы ведь уже были свидетелями того, как он скатывался вниз по перилам лестницы. Ну а когда он шел на речку купаться, то стоило больших трудов убедить его не прыгать по десять раз подряд с самой высокой ступеньки чемпионской вышки. Бывало как разбежится и… гоп!… летит, летит ласточкой вниз, расставив в стороны руки и прогнувшись в спине. По деревьям он лазал как никто другой, добирался до самых тонких верхних веток, чтобы сорвать там вишни, доступные ему одному. Он просто не знал, что такое головокружение от высоты. Нет, никакого страха Тисту не испытывает.

Однако война, как он начал понимать, не имела ничего общего ни со страхом, ни с храбростью; это было нечто невыносимое — вот и все.

Ему захотелось узнать о войне побольше. Действительно ли она была так страшна, как он себе это представлял? Первым делом он, естественно, отправился к Светоусу.

— Я не помешаю вам, господин Светоус? — спросил он у садовника, подрезавшего в этот момент кусты самшита.

Светоус отложил садовые ножницы в сторону.

— Конечно, нет, мой мальчик.

— Господин Светоус, скажите, что вы думаете о войне.

Садовник удивленно посмотрел на Тисту.

— Я против войны, — ответил он, теребя свои усы.

— А почему вы против войны?

— Потому что… потому что даже какая-нибудь совсем крошечная война способна уничтожить большой-пребольшой сад.

— Уничтожить? Как это так?

— А вот так: выкорчевать, вырвать все деревья с корнем, развеять их в прах.

— Правда? А вы уже видели, господин Светоус, видели сады… уничтоженные войной? — спросил Тисту.

Это казалось мальчику почти невероятным. Однако садовник не шутил.

Он стоял, опустив голову, нахмурив свои косматые седые брови, и крутил пальцами усы.

— Да, конечно, видел, — ответил он. — Видел, как цветущий сад погиб за какие-нибудь две минуты. Видел, как разлетались на тысячи осколков оранжереи. На тот сад упало столько бомб, что пришлось навсегда отказаться что-либо там выращивать. Даже земля там умерла.

У Тисту перехватило дыхание.

— А чей это был сад? — спросил он еще.

— Мой, — сказал Светоус, отвернувшись, чтобы скрыть свою боль, и снова взялся за ножницы.

Тисту стоял молча. Он размышлял. Он мысленно пытался представить себе, что вот этот окружавший его сад тоже оказался разрушенным, как и сад Светоуса, что оранжереи разлетелись на мелкие кусочки, а земля стала непригодной для выращивания цветов. На глаза Тисту навернулись слезы.

— Ладно, тогда я пойду расскажу об этом! — воскликнул он. — Надо, чтобы все узнали про это. Я расскажу Амелии, расскажу Каролюсу…

— Эх, Тисту! У Каролюса еще большее горе, чем у меня. Он потерял свою родину.

— Родину? На войне потерял родину? Разве так бывает?

— Бывает. Страна, где он жил, полностью исчезла. И потом он так и не смог ее отыскать. Потому-то он и живет здесь.

«Правильно, значит, я думаю, что война — страшная вещь, раз на ней можно потерять свою родину так же легко, как носовой платок», — мысленно сказал себе Тисту.

— О войне я мог бы тебе много чего рассказать, — добавил Светоус. — Ты вот упомянул кухарку Амелию. Так она, ты знаешь, она потеряла сына. Другие теряют руку, ногу или вообще голову. На войне все что-нибудь теряют.

Тут Тисту заключил, что война является самым большим, самым мерзким беспорядком, какой только существует на свете, потому что на войне каждый теряет то, чем он больше всего дорожит.

«Как бы сделать так, чтобы помешать войне?.. — размышлял Тисту. — Вот господин Дырнадис наверняка против войны, раз он так сильно ненавидит беспорядок. Надо будет завтра с ним поговорить».

Глава 15, в которой конфликт между тудаидитами и уходитами неожиданно расширяется, а Тисту после урока географии присутствует на уроке завода

Господин Дырнадис сидел у себя в кабинете. Он снова обрел свою громогласность и кричал сразу в три телефонные трубки. Не вызывало сомнения, что господин Дырнадис очень занят.

— Так бывает всегда, когда где-нибудь на земле разражается война, — сообщил он Тисту. — У нас в Прицелесе работы сразу становится в два раза больше.

Тисту и сам заметил, что утром заводской гудок гудел в два раза дольше и что рабочих, направлявшихся на завод, тоже было в два раза больше. Девять труб извергали столько дыма, что от него потемнело небо.

— Ладно, я зайду, когда работы у вас будет поменьше, — сказал Тисту.

— А что ты хотел у меня спросить?

— Я хотел узнать, где разразилась эта война.

Господин Дырнадис встал из-за стола и подвел Тисту к глобусу. Покрутив глобус, а затем остановив его, он ткнул пальцем в самую середину.

— Смотри, видишь эту пустыню? — спросил он. — Так вот, это тут.

Тисту увидел под пальцем господина Дырнадиса розовое пятнышко, похожее на драже.

— А почему, господин Дырнадис, война началась именно здесь?

— Это же очень просто.

Когда господин Дырнадис про что-нибудь говорил, что это очень просто, у Тисту тут же возникали сомнения: как правило, все оказывалось очень сложным. Однако на этот раз Тисту решил внимательно выслушать его.

— Очень просто, — повторил господин Дырнадис. — Дело в том, что эта пустыня никому не принадлежит…

«Никому не принадлежит», — мысленно повторил Тисту.

…Но при этом справа от нее находится страна, где живут тудаидиты, а слева — страна, где живут уходиты.

«Тудаидиты… уходиты…» — опять повторил про себя Тисту; он и в самом деле был внимателен.

…Между тем недавно тудаидиты заявили, что им нужна эта пустыня, на что уходиты ответили, что она нужна и им тоже. Тудаидиты заня ли позиции с одной стороны пустыни, а уходи ты — с другой. Тудаидиты направили уходитам телеграмму с требованием, чтобы те уходили. А уходиты по радио ответили, что они запрещают тудаидитам оставаться. Теперь их армии пришли в движение, и, когда они встретятся, начнется сражение.

— А что в нем такого, в этом розовом пятнышке… то есть, я хочу сказать, в этой пустыне? Сады? — спросил Тисту.

— Да нет, какие сады, раз это пустыня! Ничего там нет. Камни разве что…

— Значит, эти люди будут драться из-за камней?

— Они хотят захватить то, что находится под землей.

— Под пустыней? А что там находится?

— Нефть.

— Зачем им эта нефть?

— Она нужна им, чтобы ее не заполучил ни кто другой. Нужна потому, что, когда воюешь, то без нефти не обойтись.

Тисту так и знал, что объяснения господина Дырнадиса в конце концов окажутся очень непростыми!

Он закрыл глаза, чтобы легче было думать.

«Если я правильно понял, тудаидиты и уходиты будут воевать из-за нефти, потому что без нефти нельзя вести войну». Он открыл глаза.

— Ну так это же очень глупо, — выпалил он.

Уши господина Дырнадиса стали кумачовыми.

— Тисту, вы что, кол захотели получить?

— Нет, господин Дырнадис, просто мне очень не хочется, чтобы тудаидиты и уходиты воевали.

Подобная отзывчивость на какое-то время смягчила гнев господина Дырнадиса.

— Да, конечно, конечно, — произнес он, пожав плечами, — никто и никогда не хочет, чтобы была война. Но войны всегда были…

«Что же мне сделать такое?.. — подумал Тисту. — Нажать пальцами на это розовое пятнышко?..»

— А далеко находится эта пустыня? — спросил он.

— На полпути между нами и другим концом света.

— А до Прицелеса война дойти не может?

— Это не исключено. Известно только, где война начинается, а вот где она окончится, этого никто не может знать. Тудаидиты могут попросить помощи у одной крупной страны, а уходиты — у другой. И две крупные страны начнут воевать между собой. Это называется расширением зоны конфликта.

Голова Тисту работала как настоящий мотор.

«Да, в общем, война — это нечто вроде чудовищного пырея, который растет на глобусе… Какие же нужны растения, чтобы победить его?»

— А сейчас ты пойдешь со мной на завод, сказал Дырнадис. — Ты увидишь, как он работает, когда его включают на полную мощность; это будет очень полезный урок.

Он прокричал в свои три телефонные трубки несколько распоряжений и вместе с Тисту спустился вниз.

Грохот и скрежет поначалу оглушили Тисту. Изо всех сил били по металлу могучие кузнечные молоты, жужжали, словно миллионы волчков, заводские станки. Чтобы расслышать друг друга, все, в том числе и без того громогласный господин Дырнадис, вынуждены были не говорить, а кричать.

Одновременно Тисту был буквально ослеплен сверкавшими повсюду искрами; широкими огненными потоками текла по проделанным в полу желобам расплавленная сталь; стояла удушающая жара, и люди, работавшие на этом гигантском заводе, казались крошечными и совсем черными.

После литейного цеха Тисту посетил еще шлифовальный, токарный, сборочный цеха, где делались винтовки, пулеметы, танки, грузовики — ведь на заводе господина Отца производилось все, что только нужно для войны, начиная от оружия и кончая разного рода военным снаряжением.

На следующий день все это оружие должны были отправлять заказчикам, и его упаковывали с такой тщательностью, словно это была какая- нибудь нежная фарфоровая посуда.

В завершение господин Дырнадис показал Тисту две огромные, длиной с колокольню, пушки, настолько блестящие, что можно было подумать, будто их целиком намазали сливочным маслом.

Подвешенные на цепях, пушки медленно плыли по воздуху; затем их тихонько-тихонько положили на прицепы грузовиков, такие длинные, что концов их невозможно было разглядеть.

— Вот смотри, Тисту, — прокричал господин Дырнадис, — именно на таких пушках, как эти, и покоится богатство Прицелеса! Каждым выпущенным снарядом они в состоянии разрушить сразу четыре таких дома, как твой.

Тисту, услышав эту новость, похоже, не смог разделить гордости своего учителя.

«Так, — подумалось ему, — значит, при каждом выстреле из этой пушки четыре Тисту остаются без дома, четыре Каролюса — без перил, четыре Амелии — без кухни… Значит, эти машины нужны для того, чтобы кто-то потерял свой сад, кто-то — свою родину или ногу, а кто-то — родного человека… Ну и дела!»

А молоты все стучали, и в печах все плавился и плавился металл.

— Господин Дырнадис, скажите мне, вы за кого? — спросил Тисту, пытаясь перекричать заглушавший все грохот.

— Ты о чем?

— Я спрашиваю: вы за кого в этой войне?

— За тудаидитов! — прокричал господин Дырнадис.

— А мой отец?

— Тоже.

— Почему?

— Да потому что они с давних времен являются нашими верными друзьями.

«Ну это понятно, — мысленно сказал себе Тисту. — Когда нападают на друзей, то им нужно помогать защищаться».

— И значит, эти пушки отправятся к тудаидитам? — продолжал он расспрашивать.

— Только правая! — прокричал господин Дырнадис. — Другая предназначена для уходитов.

— Как для уходитов? — возмутился Тисту.

— Ну да, они тоже хорошие клиенты.

— Получалось, что одна пушка из Прицелеса будет стрелять по другой пушке из Прицелеса, и вместе они разрушат сад и с той, и с другой стороны!

— В этом и состоит коммерция, — добавил господин Дырнадис.

— Ну тогда, тогда она мне кажется отвратительной, эта ваша коммерция!

— Что, что? — переспросил господин Дырнадис, наклонившись, потому что грохот гигантских молотов заглушал голос Тисту.

— Я говорю, что ваша коммерция отвратительна, потому что…

Он не договорил, так как его остановила звонкая пощечина. Конфликт между тудаидитами и уходитами внезапно распространился и на щеку Тисту.

«Так вот что такое война! Это когда просишь что-то объяснить, выражаешь свое мнение, и… раз! — получаешь пощечину. А если бы я кустик пабуда колючего вырастил у тебя в трусах, что бы ты тогда сказал? — думал Тисту, глядя на господина Дырнадиса глазами, полными слез. — Вот что тебе надо: пабуда в штаны или чертополоха…»

Он прижал пальцы к ладоням, и… и тут у него в голове возникла блестящая идея, великая идея.

Как вы сами понимаете, на этом урок завода и закончился. Господин Дырнадис поставил Тисту две единицы и тут же известил об этом господина Отца. Тот ужасно расстроился. Тисту, сын, который в один прекрасный день, сменив его, должен был стать хозяином Прицелеса, как оказалось, не очень-то обнаруживал задатки, необходимые для руководства столь прекрасным заводом.

— Мне нужно серьезно поговорить с ним, — сказал господин Отец. — Где он сейчас?

— Побежал, как обычно, к садовнику, — ответил господин Дырнадис.

— Ладно, займемся этим потом. А пока давайте-ка закончим упаковывать орудия.

Из-за срочности поставок завод работал, не останавливаясь ни на минуту. Всю ночь над девятью заводскими трубами сияла корона багряных отсветов.

Между тем господина Отца, не успевшего сходить поужинать и оставшегося наблюдать за работой своих цехов из маленькой застекленной башни, в тот вечер ждал приятный сюрприз. Его сын вернулся на завод; он не спеша ходил вдоль ящиков с винтовками, забирался в кузова грузовиков, склонялся над моторами, пробирался между гигантскими пушками.

«Прекрасно, Тисту, — мысленно поздравил себя господин Отец. — Мальчик хочет исправить свои две единицы. Вот так! Значит, не все еще потеряно».

Вид у Тисту и в самом деле был как никогда серьезный и озабоченный. Волосы его стояли торчком. И он то и дело извлекал из кармана какие- то клочки бумаги.

«Он вроде бы даже что-то записывает, — отметил про себя господин Отец. — Только бы пальцы ему не прищемило, когда он сует их вот так и пулеметы. А вообще малыш он у меня хороший, ошибки свои быстро признает».

Но господина Отца ждали еще и другие сюрпризы.

Глава 16, в которой одна потрясающая новость сменяет другую

Всем известно, что газеты пишут о войнах самыми крупными буквами. Хранятся эти буквы в специальном шкафу. Именно перед таким шкафом и остановился в нерешительности главный редактор популярной ежедневной газеты «Прицелесская молния».

Главный редактор топтался на месте, сокрушенно вздыхал, вытирал со лба пот, что всегда является признаком волнения и замешательства. Он был весьма озадачен.

Иногда главный редактор хватался за большие заглавные буквы, которые обычно приберегают для сообщений о знаменательных победах, но тут же клал их на место. И брал заглавные буквы меньшего размера, предназначенные для не слишком удачных войн, для затяжных военных кампаний или непредвиденных отступлений. Но и эти буквы тоже вызывали у него сомнения и возвращались в шкаф.

Наконец, он вроде бы остановил свой выбор на совсем маленьких заглавных буквах, используемых для досадных объявлений, например такого рода: «Пути доставки сахара перекрыты», или: «Новый налог на варенье». Однако в данном случае и эти буквы тоже не подходили. Поэтому главный редактор «Прицелесской молнии» вздыхал все тяжелее, все мучительнее. Для его замешательства и в самом деле были веские причины.

Он должен был сообщить жителям Прицелеса и своим верным читателям настолько неожиданную, настолько чреватую последствиями новость, что просто не знал, с какого конца к этому делу подступиться. Война между тудаидитами и уходитами не удалась. Заставьте-ка публику принять такое: чтобы война вдруг взяла да и остановилась сама по себе — без победителя, без побежденного, без международной конференции, вообще без ничего!

Эх! Как бы этому несчастному главному редактору хотелось иметь возможность напечатать во всю ширь первой страницы сенсационный заголовок, скажем, такой: «Молниеносное продвижение тудаидитов», или: «Стремительный прорыв армии уходитов».

Увы! Об этом нельзя было и мечтать. Специальные корреспонденты, отправившиеся на розовое пятнышко, были категоричны: война не состоялась, и ее срыв ставил под сомнение качество оружия, изготовленного прицелесским заводом, равно как и техническую осведомленность господина Отца и всего работавшего в его цехах персонала.

Одним словом, то была настоящая катастрофа!

Попытаемся вместе с главным редактором «Прицелесской молнии» восстановить всю историю трагических событий.

В ящиках с оружием выросли разные вьющиеся, стелющиеся и липкие растения. Как они туда проникли? Отчего это случилось? Этого никто не мог объяснить.

Плющ и переступень двудомный, вьюнок и виноградовник, птичий горец и европейская повилика плотно спеленали пулеметы, автоматы, револьверы, образовав вокруг них прочный зеленый клубок, а черная белена вдобавок еще и склеила их своей смолой.

Так что тудаидитам и уходитам пришлось отказаться от намерения распаковать эти ящики.

Корреспонденты в своих телеграммах обращали особое внимание на исключительно пагубное действие большого лопуха, растения с маленькими красными плодами, усеянными колючками. Эти репьи цеплялись за штыки. А что делать с винтовками, которые увиты цветами, со штыками, которые перестали колоть, потому что прицепившиеся к ним миленькие букетики отняли у них их убийственную силу? В результате винтовки пришлось просто выбросить.

Невозможно оказалось использовать и великолепные грузовики с так тщательно проведенными на них серыми и желтыми полосами. На их сиденьях в изобилии проросли колючая ежевика, подмаренник цепкий и жгучая крапива, мгновенно вызывая у шоферов жестокую крапивную лихорадку. Так что водители грузовиков оказались единственными жертвами этой войны. Нестерпимый зуд не позволял им сидеть, и медсестры в белых накидках лечили их теплыми компрессами и советовали не двигаться.

Злую шутку сыграла с военными и недотрога. То, что этот скромный полевой цветок вызвал среди воинов панику, легко объяснить, если знать, что его семенная коробочка лопается от малейшего прикосновения.

Недотрогой были забиты все моторы. Она оказалась и в карбюраторах бронемашин, и в баках мотоциклов. При первом же повороте стартера, при первом нажатии любой педали начинали греметь взрывы, которые, постепенно усиливаясь, разносились во все стороны и, не причиняя никому вреда, тем не менее основательно подрывали моральный дух войск.

Возникли сложности и с танками. У них заклинило башни. Кусты шиповника вместе с вереском и речным гравилатом опутали своими корнями, стеблями, колючими ветками все механизмы. Поэтому, естественно, и танки тоже были выведены из строя.

Ни одной машины не пощадило таинственное нашествие. Растения появлялись повсюду, цепкие, активные, как бы даже наделенные собственной волей.

В противогазах пророс чихательный тысячелистник. Как утверждал корреспондент «Прицелесской молнии», стоило человеку подойти к этим противогазам ближе чем на метр, как он тут лее принимался чихать, причем раз пятьдесят под ряд, не меньше.

В мегафонах нашли себе пристанище травы с неприятным запахом. Офицерам пришлось отказаться от всех рупоров, в которых проросли черемша и ромашка собачья.

Немые, парализованные, безобидные, две армии замерли друг против друга.

Дурные вести летят быстро. Господин Отец уже все знал, и можно себе представить, насколько велико было его отчаяние. Все его оружие расцвело, словно какой-нибудь куст акации весной.

Он постоянно получал новости от главного редактора «Прицелесской молнии», который зачитывал ему по телефону телеграммы с удручающим содержанием. Теперь у него теплилась одна- единственная надежда: на пушки, на прославленные прицелесские пушки.

Если у стоящих друг против друга армий хорошие пушки, то военные действия могут начаться в любой момент, — все повторял господин Отец.

Ожидание продлилось до вечера. Все иллюзии развеяла последняя телеграмма.

Прицелесские пушки, конечно же, выстрелили, но не снарядами, а цветами.

На позиции тудаидитов обрушился ливень из наперстянок, колокольчиков и васильков, а в ответ они ударили по уходитам не менее мощным залпом из лютиков, маргариток и звездчаток. У одного генерала букетом фиалок даже сбило с головы фуражку.

Еще ни одна страна не была завоевана с помощью роз, и битвы, где в качестве оружия используются цветы, никогда и никем всерьез не воспринимались.

Между тудаидитами и уходитами тут же был заключен мир. Обе армии ушли, а пустыня цвета розового драже вновь осталась наедине со своим небом, со своим одиночеством и своей свободой.

Глава 17, в которой Тисту отважно признается в своих деяниях

От тишины иногда тоже можно проснуться. Во всяком случае, в то утро Тисту вскочил с постели именно потому, что безмолвствовал обычно столь звучный заводской гудок. Он подбежал к окну.

Прицелесский завод остановился: девять труб больше не дымили.

Тисту выбежал в сад. Прислонившись к своей тачке, Светоус читал газету, что случалось с ним достаточно редко.

— А! Пришел! Славненько же ты поработал. Я и не ожидал, что в один прекрасный день ты добьешься таких прекрасных результатов!

Светоус ликовал и весь светился счастьем. Он поцеловал Тисту, то есть окунул его лицо в свои усы.

А потом с легкой грустью человека, который свое отработал, добавил:

— Мне больше нечему тебя учить. Теперь ты все знаешь не хуже меня и к тому же схватываешь все новое на лету.

Похвала такого учителя, как Светоус, была ему точно маслом по сердцу.

Недалеко от конюшни Тисту встретил Гимнастика.

— Ну все идет как нельзя лучше, — шепнул Тисту в его мягкое бежевое ухо. — Я с помощью цветов остановил войну.

Пони не выразил особого удивления.

— Кстати, — заметил он, — я бы с большим удовольствием поел клевера. На завтрак я предпочитаю именно клевер, а его на лугу попадается все меньше и меньше. При случае постарайся не забыть об этом.

Слова Гимнастика повергли Тисту в крайнее изумление. Причем удивился он вовсе не тому, что пони говорил, — это Тисту заметил еще давно, — а тому, что пони знал про его зеленые пальчики.

«Хорошо еще, что Гимнастик ни с кем не разговаривает, кроме меня», — мысленно сказал он себе.

В задумчивости Тисту направился к дому. Да, этот пони действительно знал очень много разных вещей.

В Сияющем доме что-то явно изменилось. Прежде всего, не так ярко, как обычно, блестели стекла. Амелия не распевала на кухне перед плитами свою любимую песенку: «Ах Нинон, ты Нинон, что ж ты делаешь с собой…» И слуга Каролюс тоже не занимался своей лестницей, не начищал до блеска ее перила.

Госпожа Мать вышла из своей спальни в восемь часов, как в те дни, когда она отправлялась в какую-нибудь поездку. Она пила свой кофе с молоком в столовой, точнее, чашка с кофе стояла перед ней, а она к ней даже не прикасалась. На Тисту, появившегося в комнате, она даже не обратила внимания.

Господин Отец не пошел на завод. Он находился в большой гостиной вместе с господином Дырнадисом, и оба они ходили большими шагами туда-сюда, но не рядом, а порознь, из-за чего они то вдруг сталкивались друг с другом, то разворачивались друг к другу спиной. Разговор их был шумным, как гроза.

— Разорение! Позор! Закрытие завода! Безработица! — кричал господин Отец.

— А господин Дырнадис вторил ему, словно громовое эхо в облаках:

— Заговор… Саботаж… Покушение пацифистов…

— Ах, мои пушки, мои прекрасные пушки, — продолжал господин Отец.

Тисту, стоя на пороге приоткрытой двери, не смел их прерывать.

«Вот они какие, эти взрослые, — удивлялся Тисту. — Господин Дырнадис утверждал, что войны не хочет никто, что это неизбежное зло и что с этим ничего нельзя поделать. И вот мне удалось предотвратить войну; они все должны были бы радоваться, а они, наоборот, сердятся».

Господин Отец, стукнувшись на ходу о плечо господина Дырнадиса, закричал, вне себя от ярости:

— Ух, попался бы мне в руки тот негодяй, который насадил цветов в мои пушки!

— Ух, попался бы он и мне тоже! — вторил ему господин Дырнадис.

— А может быть, никто и не виноват в этом… Может быть, повлияли какие-то высшие силы…

— Нужно провести расследование… Это наверняка государственная измена…

Тисту, как вы уже знаете, был мальчиком храбрым. Он открыл дверь, дошел до ковра с орнаментом в виде цветных гирлянд и остановился под большой хрустальной люстрой, как раз напротив портрета господина Деда. Потом набрал в грудь побольше воздуха.

— Это я вырастил в пушках цветы, — произнес он.

И тут же закрыл глаза, приготовившись к пощечине. Но через некоторое время, не дождавшись ее, открыл глаза.

Господин Отец остановился в одном углу гостиной, а господин Дырнадис — в другом. Они смотрели вроде бы прямо на Тисту, но, казалось, не видели его. Можно было подумать, что они ничего не видят и ничего не понимают.

«Они не верят мне», — решил Тисту и, чтобы убедить их, стал перечислять таким тоном, словно разгадывал шараду, все свои подвиги.

— Это я посадил вьюнки в квартале трущоб! Цветы в тюрьме вырастил тоже я! И покрывало из барвинков для больной девочки сделал я! И баобаб в клетке у льва вырос благодаря мне!

Господин Отец и господин Дырнадис продолжали стоять неподвижно, словно статуи. Слова Тисту явно не доходили до их сознания. На лицах у них было такое выражение, будто они собираются сказать: «Перестань болтать всякие глупости и оставь взрослых в покое».

«Они думают, что я хвастаюсь, — мысленно сказал себе Тисту. — Надо показать им, что все это правда».

Он приблизился к портрету господина Деда. Потом приложил пальцы к пушке, служившей опорой для локтя почтенного основателя прицелесского оружейного завода, и подержал их там несколько секунд.

Холст слегка вздрогнул, и все увидели, как из жерла пушки появился крошечный стебелек ландыша, который выбросил сначала один листок, потом — другой и наконец — белые колокольчики.

— Ну видите? — сказал Тисту. — Просто у меня зеленые пальчики.

Он ожидал, что господин Дырнадис побагровеет, а господин Отец побелеет. Но получилось все наоборот.

Господин Отец густо покраснел и рухнул в кресло, а господин Дырнадис, сделавшись бледным, как разрезанная картофелина, свалился прямо на ковер.

Глядя на того и другого, Тисту вынужден был признать, что выращивание цветов в пушках вносит сильное расстройство в жизнь взрослых.

И он вышел из гостиной, так и не получив пощечины, что подтверждает правило — смелые поступки всегда вознаграждаются.

Глава 18, в которой кое-кто из взрослых в конце концов отказывается от раз и навсегда усвоенных истин

Как вы уже знаете из нашего рассказа, господин Отец был человеком быстрых решений. Однако ему понадобилась целая неделя, чтобы осмыслить случившееся и найти выход из положения.

Созвав лучших инженеров завода, он несколько раз устраивал совещания с участием господина Дырнадиса. Или же запирался один в своем кабинете и, обхватив голову руками, проводил там долгие часы. Делал какие-то записи, потом рвал их.

В общем и целом ситуация сводилась к следующему: у Тисту зеленые пальчики, он пускал в ход свои зеленые пальчики и, пуская свои зеленые пальчики в ход, остановил прицелесский завод.

Ведь вполне естественно, что после всего случившегося военные министры и главнокомандующие, которые обычно отоваривались в Прицелесе, сразу же аннулировали все свои заказы и клиентов у завода не стало.

— Это же не завод, а просто какая-то цветочная лавка! — говорили они.

Некоторым людям, не страдающим избытком воображения, пришла в голову такая мысль: Тисту за то, что он нарушает порядок, нужно посадить в тюрьму, в прессе сообщить, что нарушитель спокойствия обезврежен, покупателям заменить цветущие пушки на обыкновенные и отправить всем генералам и главнокомандующим циркуляр с сообщением о том, что завод возобновляет свою работу.

Но этому решению воспротивился господин Дырнадис… да, сам господин Дырнадис.

— От такого удара оправиться будет нелегко, — сказал он без крика. — Тень недоверия теперь очень надолго повисла над нашей продукцией. Да и сажать Тисту в тюрьму тоже не имеет никакого смысла. Он навыращивает там каких- нибудь дубов, их корни разрушат стены, и он убежит. Силам природы сопротивляться бесполезно.

Вот как изменился господин Дырнадис! После того как он упал тогда в гостиной, уши у него посветлели, а голос стал нормальным. Да и к тому же… чего уж скрывать? Господину Дырнадису становилось больно, когда он мысленно представлял себе, как Тисту в одежде каторжанина ходит по кругу в тюремном дворе, пусть даже и украшенном цветами. Тюрьма входит в число таких явлений, с которыми мы охотно миримся до тех пор, пока они касаются чужих нам людей. Ну а когда такая угроза вдруг нависает над мальчиком, которого ты любишь, все сразу меняется.

Несмотря на все прочитанные им мальчику нотации, несмотря на колы и пощечину, едва речь зашла о тюрьме, господин Дырнадис сразу понял, что любит Тисту, что привязался к нему и что без него ему будет тяжело. Такое иногда случается с громогласно кричащими людьми.

Кстати, господин Отец все равно не дал бы посадить Тисту в тюрьму. Как я вам уже сказал, господин Отец был человеком добрым. Он был добрым, а в то же время торговал пушками. Вещи, казалось бы, на первый взгляд несовместимые. Он обожал собственного сына, а в то же время изготовлял оружие, чтобы превращать в сирот детей других людей. Подобные противоречия встречаются в жизни чаще, чем мы можем себе представить.

— Мы преуспели в двух наших начинаниях, — сказал господин Отец госпоже Матери. — Мы делали великолепнейшие пушки, и нам удалось вырастить Тисту счастливым ребенком. Похоже, что сочетать эти две вещи дальше невозможно.

Госпожа Мать была ласковой, красивой и приветливой женщиной. Женщиной очаровательной. Она всегда проявляла интерес к тому, что говорил муж, и даже восхищалась его словами. В тот момент, когда случилась незадача в войне тудаидитов, у нее появилось смутное ощущение вины, хотя в чем заключается эта вина, она не знала. Любая мать начинает чувствовать себя немного виноватой, когда ее ребенок вносит какую-то смуту в жизнь взрослых и рискует из-за этого нажить себе неприятности.

— Но что же делать, друг мой, что делать? — откликнулась она.

— Меня в равной степени заботит и судьба Тисту, и судьба завода, — продолжил господин Отец. — Раньше у нас были кое-какие соображения относительно будущего нашего сына: мы полагали, что он унаследует мое дело, как я унаследовал дело моего отца. Нам отчетливо виделся его жизненный путь: богатство, положение в обществе…

— Мы руководствовались общепринятыми истинами, — сказала госпожа Мать.

— Вот-вот! Общепринятые истины всегда так удобны. Но только теперь нам нужно подумать о чем-то другом. У мальчика нет ни малейшей склонности к оружейному делу — это совершенно очевидно.

— Похоже, он очень любит садоводство.

Господин Отец вспомнил смиренное замечание господина Дырнадиса: «Силам природы сопротивляться бесполезно».

«Сопротивляться силам природы, — размышлял господин Отец, — разумеется, бесполезно, но ведь их можно употребить в своих интересах».

Он встал, сделал несколько шагов по комнате, повернулся, одернул за уголки свой жилет.

— Дорогая моя супруга, — сообщил он, — вот мое решение.

— Я заранее уверена, что оно превосходно, — откликнулась госпожа Мать, у которой от восторга на глаза навернулись слезы, так как в этот момент в лице господина Отца появилось нечто героическое, волнующее, а его волосы заблестели еще ярче, чем обычно.

— Мы превратим, — заявил он, — оружейный завод в цветочный завод.

Крупные предприниматели обладают какой-то удивительной способностью противостоять превратностям судьбы, вдруг круто меняя ход событий.

Все тут же принялись за работу. Успех превзошел все ожидания.

Битва, во время которой противники обменивались не снарядами, а фиалками и лютиками, вызвала множество откликов во всем мире. Так что общественное мнение оказалось подготовленным. И все предшествующие события: и таинственным образом возникавшие то тут, то там заросли растений в цвету и даже само измененное название города Прицелес-на-Цветах — все шло на пользу новому предприятию.

Господин Дырнадис, которому доверили организацию рекламы, развесил над всеми окрестными дорогами гигантских размеров полотнища с надписями:

Сажайте цветы, которые вырастают за одну ночь,

или:

Прицелесские цветы растут даже на стали.

Однако самый лучший призыв звучал так:

Скажите «нет» войне, но скажите это цветами.

Сразу появилось много покупателей, и Сияющий дом вновь стал процветать.

Глава 19, в которой Тисту делает свое последнее открытие

Истории никогда не завершаются там, где этого ожидаешь. Вы, должно быть, подумали, что все уже сказано, и, наверное, решили, будто теперь хорошо знаете Тисту. Так вот что я вам скажу: до конца нельзя узнать ни одного человека. Даже наши лучшие друзья могут в любую минуту преподнести нам какой-нибудь сюрприз.

Тисту, разумеется, уже не делал тайны из своих зеленых пальчиков. Напротив, о них теперь много говорили, и слава Тисту вышла за пределы Прицелеса, распространилась по всему миру.

Завод работал как нельзя лучше. Девять труб были до самой верхушки покрыты зеленью и яркими цветами. В цехах витали редчайшие ароматы.

Там изготовляли ковры из цветов, чтобы украшать ими квартиры, а также гобелены из цветов, чтобы заменить ими на стенах бумажные обои и кретоновую обивку. Сады отправлялись из Прицелеса целыми вагонами. К господину Отцу поступил даже заказ так украсить небоскребы, чтобы не было видно, что это небоскребы, потому что проживавшие в них люди, похоже, заболевали странной лихорадкой, которая заставляла их бросаться вниз головой со сто тридцатого этажа.

Ясное дело, что им было не по себе жить так далеко от земли, и поэтому возникла идея спасти их от головокружения с помощью цветов.

Светоус стал главным советником по растениям. Тисту не переставал совершенствовать свое искусство. Он теперь придумывал новые цветы. Ему удалось вывести голубую розу, где каждый лепесток был, как кусочек неба, а еще он создал два новых вида подсолнуха: один из них походил на восходящее солнце цвета зари, а другой — на пурпурный с медным отливом закат.

Заканчивая свою работу, он шел вместе с выздоровевшей маленькой девочкой поиграть в саду. Что же касается пони Гимнастика, то он теперь питался одним лишь белым клевером.

— Ну как, ты теперь доволен? — спросил как- то раз Гимнастик у Тисту.

— Да, конечно, очень доволен, — ответил Тисту.

— А тебе не скучно?

— Нет, совсем нет.

— И ты не собираешься покидать нас? Ты останешься с нами?

— Ну разумеется! Что за странный вопрос ты мне задаешь?

— Да я подумал…

— Что ты подумал? Моя история, значит, еще не закончилась? — спросил Тисту.

— Поживем — увидим… — сказал пони, опять принимаясь за свой клевер.

А через несколько дней после этого разговора в Сияющем доме распространилась новость, которая опечалила, кажется, всех его обитателей. Садовник Светоус утром не проснулся.

— Светоус решил, что теперь он будет вечно отдыхать, — объяснила сыну госпожа Мать.

— А я могу сходить посмотреть, как он спит?

— Нет-нет. Он отправился в долгое-долгое путешествие, из которого не вернется уже больше никогда.

Тисту никак не удавалось взять в толк. «С закрытыми глазами ведь не путешествуют, — размышлял он. — Если Светоус спит, то почему же перед сном он не пожелал мне спокойной ночи? А если уехал, то почему не попрощался? Что-то здесь не так: от меня что-то скрывают».

Он стал расспрашивать кухарку Амелию.

— Наш бедненький Светоус сейчас уже на небе. Он теперь счастливее нас, — сказала Амелия.

«Если он счастливее нас, — спрашивал себя Тисту, — то зачем называть его бедненьким, а если он бедненький, то как он может быть счастливым?»

Каролюс придерживался на этот счет несколько иного мнения. По его словам, Светоус находился теперь под землей, на кладбище.

Во всем этом было чересчур много противоречий.

Под землей или все-таки на небе? Тут надо свести концы с концами. Не мог же садовник быть одновременно в нескольких местах.

И Тисту отправился к Гимнастику.

— Я знаю, — сказал ему пони. — Светоус умер.

Гимнастик всегда говорил правду — таков был один из его жизненных принципов.

— Умер? — воскликнул Тисту. — Но ведь войны не было.

— Чтобы умереть, не обязательно нужна война, — ответил пони. — Просто от войны смертей становится гораздо больше… А Светоус умер потому, что он был очень старый. Жизнь всегда так заканчивается.

У Тисту появилось такое ощущение, будто солнце вдруг померкло, будто луг почернел, а у воздуха появился неприятный привкус. Это были признаки горя, недуга, про который взрослые думают, что он случается только у них, хотя на самом деле он знаком и маленьким детям тоже.

Тисту обхватил шею пони руками и долго плакал, уткнувшись в его гриву.

— Поплачь, Тисту, поплачь, — говорил Гимнастик. — Нужно выплакаться. Взрослые сдерживаются и не плачут; это неправильно, потому что слезы, не находя выхода, застывают у них внутри, ожесточая сердце.

Однако Тисту был странным ребенком и отказывался мириться с горем, не прикоснувшись к нему своими зелеными пальчиками.

Вытерев слезы, он постарался немного привести в порядок свои мысли.

«На небе или в земле?» — мысленно повторял он.

Тисту рассудил, что лучше начать с того, что находится ближе. На следующий день после обеда он вышел из сада и побежал на кладбище, расположенное на склоне холма. Кладбище оказалось красивым, густо усаженным деревьями и совсем не унылым.

«Прямо как какое-то пламя ночи, горящее днем», — подумал он, глядя на стройные черные кипарисы.

Он увидел со спины садовника, приводившего в порядок аллею. На мгновение у него появилась безумная надежда… Но тут садовник обернулся, и оказалось, что это обыкновенный кладбищенский садовник, совсем не похожий на того, кого искал Тисту.

— Извините, сударь, вы не знаете случайно, где можно найти господина Светоуса?

— Третья аллея направо, — ответил садовник, не переставая работать граблями.

«Значит, все-таки здесь…» — подумал Тисту.

Он пошел мимо могил в указанном направлении и остановился перед самой последней из них, совсем еще свежей. На каменной плите можно было прочитать такую вот, придуманную школьным учителем, надпись:

И Тисту принялся за работу. «Светоусу никак не устоять перед великолепным пионом, — размышлял он. — У него непременно появится желание поговорить с ним». Он погрузил палец в мягкую землю и стал ждать. Вскоре сквозь почву пробился зеленый стебель, вытянулся вверх, и появившийся на нем тяжелый, словно кочан капусты, цветок склонил свою голову к надписи. Однако плита не пошевелилась.

«Может быть, лучше подействует аромат… — пришло в голову мальчику. — У Светоуса над его большими усами был такой чувствительный нос». И Тисту тут же вырастил гиацинты, гвоздики, сирень, мимозы и туберозы. Из них вокруг могилы за несколько минут образовалась целая роща. Но могила так и осталась могилой.

«А если взять такой цветок, какого он еще никогда не видел, — продолжал размышлять Тисту. — От любопытства можно проснуться, даже когда очень-очень устанешь».

Однако смерть оставляет загадки без внимания. Она сама любит их задавать.

В течение целого часа Тисту проявлял чудеса изобретательности, создавая невиданные растения. Так он придумал цветок-бабочку с двумя пестиками в форме усиков и двумя крылоподобными лепестками, которые начинали трепетать от малейшего движения воздуха. Только все было напрасно.

Уходя с перепачканными руками и поникшей головой, он оставил позади себя самую удивительную могилу, какая только может быть на кладбище, а вот Светоус так и не ответил на его призывы.

Тисту пересек луг и приблизился к Гимнастику.

— Знаешь, Гимнастик…

— Знаю, Тисту, — ответил пони. — Ты обнаружил, что смерть является единственным злом, против которого цветы бессильны.

Ну а поскольку пони был философом, то он добавил:

— Поэтому люди, стараясь навредить друг другу, — чем они, собственно, и занимаются большую часть своего времени — поступают очень глупо.

А Тисту стоял рядом, задрав голову к небу, смотрел на облака и о чем-то размышлял.

Глава 20, в которой становится известно, кем был Тисту

Уже несколько дней она присутствовала во всех его мыслях и во всех его делах. Кто это, она? Лестница.

— Тисту занялся сооружением лестницы, — стали говорить в Прицелесе. — Что ж, пусть поиграет немного.

Но никто ничего не знал про эту лестницу. Куда он собирался ее поставить? Зачем? Почему он делает лестницу, а, скажем, не башню и не разукрашенную цветами беседку?

На вопросы Тисту отвечал уклончиво.

— Просто мне захотелось сделать лестницу, вот я ее и делаю.

Он выбрал для нее место как раз в середине луга.

Обычно изготовлением лестниц занимаются плотники. Но Тисту не стал использовать ни досок, ни бревен.

Он начал с того, что, как можно шире расставив руки, сделал своими пальчиками глубокие лунки в земле.

— Важно, чтобы у этой лестницы были прочные корни, — объяснил он Гимнастику, с интересом наблюдавшему за его работой.

И вот через некоторое время там выросли два красивых дерева с густыми ветвями и высокими стволами. Не прошло и недели, как они достигли тридцатиметровой высоты. Каждое утро Тисту, следуя заветам Светоуса, обращался к ним с небольшой речью. И этот метод дал прекрасные результаты.

Деревья отличались редкими свойствами: по своему изяществу стволы напоминали итальянские тополя, но древесина у них оказалась прочной, как у тиса и самшита. Листья получились узорчатыми, как у дуба, а плоды торчали вверх в виде маленьких конусов, похожих на еловые шишки.

Однако, когда деревья выросли больше, чем на шестьдесят метров, узорчатые листья уступили место голубоватым иголкам, а потом на них появились еще и бархатистые почки, которые позволили Каролюсу высказать мнение, что эти деревья принадлежат к известной в его стране породе, называемой рябиной.

— Да какая же это, скажите мне на милость, рябина? — громко выразила свое несогласие кухарка Амелия. — Да разве вы не видите, какие там появились гроздья белых душистых цветов.

— Это же акация, я вас уверяю, а уж я-то знаю, что говорю, потому что эти самые цветы добавляют для запаха и вкуса в оладьи.

Хотя на самом деле и Амелия, и Каролюс были одновременно, каждый по-своему, и правы, и не правы. Каждый, кто видел эти деревья, признавал в них ту породу, которую любил больше всего. Эти деревья не имели названия.

Вскоре высота этих деревьев перевалила за сто метров, и в туманные дни их верхушки скрывались из виду.

Вы, наверное, скажете, что два дерева, даже очень высоких, — это еще не лестница.

Однако как раз в этот момент на деревьях появилась глициния, особая разновидность глицинии, к тому же весьма основательно скрещенной с хмелем. Она обладала необычным свойством расти в строго горизонтальном направлении между двумя деревьями. Хорошо закрепившись на одном из стволов, она устремлялась к другому, обхватывала его, трижды обвивалась вокруг него, делала на нем узел из собственного стебля, затем поднималась чуть выше и проделывала то же самое, двигаясь в обратном направлении. Так образовались перекладины лестницы.

А потом глициния зацвела, и это было вообще великолепное зрелище. Казалось, что с неба на землю низвергается самый настоящий серебряный водопад.

— Если Светоус и вправду находится там, наверху, как меня все постоянно уверяют, то он, конечно же, воспользуется этой лестницей, чтобы спуститься к нам, хотя бы на очень короткое время, — поделился с Гимнастиком своими надеждами Тисту.

Пони ничего не ответил.

— Я так скучаю, так скучаю по нему… и мне тяжело оттого, что я не знаю… — признался Тисту.

А лестница тем временем все росла и росла. Пришли фотографы и сфотографировали ее для газет, а журналисты написали о ней: «Прицелесская лестница из цветов — это восьмое чудо света».

Если бы у читателей спросили, каковы были семь предшествующих чудес, они бы весьма затруднились с ответом. Попробуйте-ка проверить, задайте этот вопрос вашим родителям!

Однако Светоус так и не спустился.

«Все, жду еще три утра, — решил Тисту, — а потом мне станет ясно, что нужно делать».

И вот третье утро наступило.

Тисту встал с постели в тот момент, когда луна закатилась, солнце еще не встало, а звезды уже начали падать от усталости вниз, когда ночь уже кончилась, но утро еще не наступило.

На Тисту была длинная белая ночная рубашка.

«А куда же это подевались мои ночные туфли», — подумал он. В конце концов одну из них он обнаружил под кроватью, а другую — на комоде.

Он скатился вниз по перилам, крадучись вышел из дома и направился к стоявшей посреди луга лестнице. И неожиданно столкнулся там с Гимнастиком. Вид у пони был грустный, даже шерсть казалась понурой, одно ухо висело, грива спуталась.

— Как, ты уже встал? — с удивлением спросил Тисту.

— Я решил вчера не идти в конюшню, — ответил пони. — И даже, признаюсь тебе, всю ночь пытался подгрызть внизу твои деревья, да только очень уж твердой оказалась у них древесина. Мои зубы ничего не смогли сделать.

— И ты хотел свалить мою красивую лестницу? — еще больше удивился Тисту. — Но почему? Чтобы помешать мне залезть наверх?

— Да, — признался пони.

В траве засверкали капельки росы. И тут забрезживший свет утренней зари позволил Тисту увидеть, что из глаз пони катятся крупные слезы.

— Ну что ты, Гимнастик, не надо так горько плакать, а то ты сейчас разбудишь весь дом, — стал увещевать своего друга Тисту. — Чего ты боишься? Ты же прекрасно знаешь, что головокружений у меня не бывает. Я только поднимусь и сразу же спущусь. Мне нужно успеть вернуться до того, как встанет Каролюс…

Но Гимнастик все плакал и плакал.

— О, я знал… я ведь знал, что это произойдет… — повторял он сквозь слезы.

— Я постараюсь принести тебе оттуда маленькую звездочку, — сказал Тисту, чтобы как-то утешить его. — До свидания, Гимнастик.

— Прощай, — ответил пони.

Тисту полез вверх по перекладинам из глициний, и пони стал следить глазами за тем, как он поднимается.

Движения Тисту были равномерными, легкими, ловкими. И вскоре его ночная рубашка ужо казалась размером с носовой платок.

Гимнастик всматривался, вытягивая шею. Тем временем носовой платок становился все меньше, меньше, превратился сначала в бильярдный шар, потом в горошину, в булавочную головку, в пылинку. И когда Тисту исчез из виду, Гимнастик грустно побрел прочь и принялся щипать на лугу траву, хотя совсем не чувствовал голода.

А Тисту со своей лестницы еще видел землю.

«Надо же, — отметил он про себя, — луга-то, оказывается, голубые».

На мгновение он остановился. С такой высоты все выглядит совершенно иначе. Сияющий дом все еще сиял, но теперь казался всего лишь крошечным бриллиантиком.

Ветер проникал под рубашку Тисту и раздувал легкую ткань.

«Уф, надо покрепче держаться!» И он продолжил свое восхождение. Однако, как ни странно, чем выше Тисту поднимался, тем легче было идти.

Ветер стих. Вместо шума, вместо неровного гула теперь воцарилась тишина. Солнце горело, словно какой-нибудь гигантский костер, но не обжигало. А земля превратилась в далекую тень, растворилась, исчезла.

Тисту не сразу понял, что лестница кончалась. Он заметил это только тогда, когда обнаружил, что потерял свои любимые ночные туфли и идет босиком. Лестница кончилась, а он тем не менее все поднимался и поднимался, без напряжения, не чувствуя никакой усталости. Вдруг его коснулось большое белое крыло.

«Вот чудеса-то, — подумал он, — крыло без птицы!»

И тут он вдруг оказался в каком-то огромном облаке, беловатом, пушистом, шелковистом, где невозможно было ничего разглядеть.

Это облако что-то напомнило Тисту… Ну конечно, что-то такое же белое, такое же ласковое; это облако напомнило ему усы Светоуса, но только как бы ставшие в тысячу, в миллион раз больше. Тисту шел вперед, и у него было такое ощущение, будто эти усы такие же необъятные, как какой-нибудь огромный лес.

И в этот момент он услышал голос, голос, похожий на голос Светоуса, но только гораздо более звучный, более степенный, более глубокий, голос, который произнес:

— А! Это ты, значит…

И Тисту навсегда исчез в том невидимом мире, о котором ничего не знают даже люди, которые пишут сказки.

Да, но ведь, наверное, господин Отец, госпожа Мать, господин Дырнадис, Каролюс, Амелия и вообще все, кто любил Тисту, разволновались, заметались, пришли в отчаяние. Однако Гимнастик позаботился о том, чтобы успокоить их и одновременно объяснить все происходившие до этого чудеса. Я же говорил вам, что этот пони очень, очень много знал.

Так что когда Тисту скрылся из виду, Гимнастик принялся есть траву. Хотя есть ему совсем не хотелось. Но он щипал, щипал траву немного странным образом, словно пытался что-то нарисовать, и по мере того, как он продвигался вперед, в тех местах, где его зубы убирали траву, сразу же возникала густая поросль лютиков с распустившимися яркими цветами. Закончив эту работу, Гимнастик пошел отдыхать.

Когда же чуть позже проснувшиеся обитатели Сияющего дома вышли в сад и стали звать Тисту, то увидели посреди луга две маленькие ночные туфли и такие вот три слова, выведенные прекрасными золотистыми цветами:

ТИСТУ БЫЛ АНГЕЛОМ.