Сказки Франции

Фраголетта

1

В окрестностях Мантуи жила сиротка, уже большая девочка, ходившая каждое утро с книжками и корзинкой в школу. Школа находилась недалеко, но дойти до нее нельзя было скоро, так как дорога, по которой приходилось идти, была обсажена кустарником и деревьями, покрытыми, смотря по времени года, цветами или плодами, бабочками и птицами. Как не останавливаться перед такими диковинками!

Однажды наша школьница увидала в чашечке шиповника такую красивую голубую бабочку, какой никогда ещё не видала. Затаив дыхание, она встала на цыпочки, тихонько подняла руку и… бабочка проскользнула у неё между пальцев. Беззаботно порхая направо и налево, она села немного выше, на откосе дороги.

Девочка побежала за ней; бабочка улетела, присела на цветок и снова полетела, чтоб сесть на другой цветок, и опять улететь. Таким образом, она завела охотницу на самую верхушку откоса, к большому огороженному месту, пользовавшемуся дурной славой. Ходили слухи, что здесь в прекрасные весенние вечера волшебницы водят хороводы, а в тёмные зимние ночи колдуньи устраивают свои бесовские сборища. Хотя стены во многих местах разрушились и засыпали своими обломками ров, ни одна христианская душа не решалась зайти в это проклятое место.

Но бабочки не имеют предрассудков, а дети похожи на бабочек.

Наша путешественница с голубыми крыльями полетела без церемонии в этот сад, походивший на первобытный лес, а за ней последовала и увлечённая преследованием девочка. Но едва только она миновала кустарник, как остановилась и вскрикнула от удивления. Перед ней был луг, окаймлённый высокими деревьями и усеянный красными и белыми точками, которые пестрели на зелени. Это была земляника, покрытая цветами и ягодами, земляника без хозяина, просившаяся в руки каждому, кто захотел бы воспользоваться заброшенным богатством. Прощайте, бабочки! Наша школьница встала на колени и менее чем в четверть часа набрала целую корзинку ягод. Потом она бросилась бежать и явилась в школу, запыхавшаяся, краснее набранной земляники. Её побранили за то, что она опоздала, но она была так счастлива и горда, что ничего не слыхала. Вот и проповедуйте правила завоевателям!

Когда настало время завтрака, девочка поделилась своим сокровищем с маленькими подругами, которые наперерыв удивлялись её храбрости и счастью. Она была похожа на королеву среди толпы придворных. К довершению торжества, её назвали Фраголеттой, что значит по-французски "земляничка". Это прозвище осталось за ней на всю жизнь; по крайней мере, под этим именем она известна в истории.

Сказать по правде, некоторые робкие девочки не могли противостоять влиянию предрассудков. Лакомясь земляникой, они спрашивали: не значит ли это — искушать дьявола таким вторжением к нему и обворовыванием? Но этот бесполезный ропот терялся в шуме победы; их никто не слушал.

Дальнейший рассказ покажет, что их напрасно не слушали. Фраголетта, опьянённая своим счастьем и славой, снова отправилась в проклятое место и кончила тем, что стала считать себя его хозяйкой. Она говорила, что это место заброшено, все плоды предоставлены на съедение дроздам и синицам, и христианка имеет на них никак не меньшее право, чем птицы.

Но однажды, собирая по обыкновению ягоды, Фраголетта получила такой сильный удар по голове, что упала на траву.

— А! Я поймала тебя, воровка! — раздался чей-то страшный голос. — Ты за это поплатишься.

Ошеломлённая Фраголетта попыталась встать и увидела перед собой такое лицо, один вид которого заставил её похолодеть от ужаса. Это была высокая, худая, жёлтая, морщинистая старуха с красными глазами и носом наподобие клюва коршуна; из её кровожадного рта торчали два зуба, длиннее и острее, чем клыки у кабана.

Фраголетта попробовала пробормотать извинение, но старуха (она была колдунья и вдобавок людоедка), не удостоила даже выслушать её. Она связала ей назад руки, обмотала семь раз вокруг пояса верёвку, сделала петлю и продела в неё палку от громадной метлы, которой только что ударила ребёнка.

Потом колдунья произнесла на своём бесовском языке несколько тех ужасных слов, от которых содрогается небо и трепещет земля, села верхом на метлу и взвилась стрелой на воздух, увлекая за собой несчастную Фраголетту, висевшую в пространстве, как паук на паутине.

Если бы её учили географии, она могла бы полюбоваться на развернувшуюся перед её глазами чудную картину: перед ней была Италия, окаймлённая снежными Альпами и голубым морем и прорезанная зеленеющим хребтом Аппенинских гор. Но в то время женщины занимались дома пряжей и не интересовались тем, что делается в Китае и Перу. География была им не нужна. Кроме того бедная девочка слишком боялась, чтобы решиться открыть глаза. Она пролетела над Везувием и Этной, не видав ничего, и когда волшебная метла принесла её на землю, в чащу леса на острове Сицилия, она была полумертва от страха.

— Вставай, маленькая разбойница, — сказала колдунья, хватая её за волосы. — Ты — моя теперь. Принимайся-ка за работу. Ступай, накрой стол в столовой. С каким удовольствием я бы тебя съела, если бы ты не была так худа, — прибавила она, ощупывая ей руки. — Но у меня живо толстеют, и ты ничего не потеряешь, если подождёшь своей очереди.

Сказав эту зловещую шутку, она открыла громадный рот и облизала губы с такой улыбкой, от которой у бедной Фраголетты пробежал мороз по коже. Легко себе представить, что за обедом было не очень весело. Старуха ела с большим аппетитом жаркое из кошки, студень из мышей и компот из репы; Фраголетта погрызла корку хлеба и вся в слезах легла на жёсткий соломенный тюфяк, брошенный для неё в углу. К счастью, она была в таком возрасте, когда сон сильнее горя, и тотчас же заснула.

2

На другой же день после этого печального происшествия началась неволя Фраголетты. Каждое утро она должна была меети и натирать полы во всем доме, готовить обед, прислуживать за столом, мыть посуду и, что было хуже всего, помогать во время туалета своей ужасной госпоже. Фраголетта мучилась по целым часам, завивая три волоса, оставшиеся на голове колдуньи. После этого нужно было чистить ее два больших зуба, пудрить и румянить её и налеплять мушки. Бедняжка считала себя счастливой, если в течение всей этой процедуры отделывалась тремя или четырьмя пощёчинами.

Но, несмотря на такую суровую жизнь, Фраголетта с каждым днём росла и хорошела, хотя и не делалась лучше; она не принадлежала к числу тех добрых существ, которые принимают удары, целуя наносящую их руку. Нет, кровь её кипела; она мечтала только о мести. Старуха это замечала; люди всегда боятся тех, кому причиняют страдания. Часто в то время, когда Фраголетта причёсывала её, колдунья подумывала, не воспользуется ли её служанка первым удобным случаем, чтобы задушить её, и не благоразумнее ли предупредить опасность.

Однажды Фраголетта показалась колдунье ещё красивее, чем обыкновенно, и сердце её переполнилось завистью и злобой.

— Возьми эту корзинку, — сказала она девочке, — ступай к фонтану, наполни её водой и принеси мне. Если ты этого не исполнишь, я тебя съем.

Бедняжка побежала стремглав; она воображала, что корзина волшебная, и колдунья, по своему обыкновению, забавляется, пугая её. Она погрузила корзину в воду, но как только вынула её, вода потекла, как из лейки. Три раза пыталась Фраголетта достать воды; но труд её был напрасен. Она поняла, наконец, что людоедка хочет её съесть.

От злости и отчаяния Фраголетта принялась плакать. Вдруг она слышит, что кто-то ласково говорит ей: "Фраголетта, Фраголетта, о чём вы плачете?" — Она подняла голову и увидала красивого юношу, который нежно смотрел на неё.

— Кто ты, — спросила Фраголетта, — и как ты знаешь моё имя?

— Я — сын колдуньи; меня зовут Белебон. Я знаю, что вас хотят во что бы то ни стало погубить; но это не удастся; я обещаю вам. Поцелуйте меня, и я наполню корзину водой.

— Поцеловать сына колдуньи? Никогда! — сказала гордо Фраголетта.

— Хорошо, я не буду так жесток, как вы, — отвечал молодой человек.

Он дунул три раза на корзину, опустил её в воду и вынул совершенно полную; ни одна капля не вытекла.

Фраголетта возвратилась домой и, не говоря ни слова, поставила корзину с водой на стол. Колдунья побледнела как смерть и, пристально посмотрев на молодую девушку, сказала:

— Разве и ты умеешь колдовать? — Потом, стукнув себя по лбу, она прибавила: — Ты видела Белебона; он помог тебе, признайся.

— Вы должны сами знать, потому что вы колдунья.

Вместо ответа мегера дала ей такую пощёчину, что Фраголетта должна была схватиться за стол, чтоб не упасть.

— Ладно, ладно, — закричала колдунья. — Мы увидим, чья возьмёт. Лучше смеяться последами, чем первым.

На другой день лмдоедка сказала Фраголетте:

— Я полечу в Африку я возвращусь к вечеру. Видишь этот мешок с зерном? Изволь сделать так, чтобы, вернувшись, я нашла вместо него готовый хлеб. Это не труднее, чем наполнить водой корзину. Если не исполнишь этого — берегись.

С этими словами она вышла, злорадно посмеиваясь, и заперла дверь на ключ.

— Теперь я погибла, — воскликнула молодая девушка. — Могу ли я смолоть зерно, замесить хлеб и испечь его? У меня нет ни мельницы, ни печи, да и времени мало.

Она начала из всех сил колотить в дверь, чтобы выломать её и убежать.

Ей отворил Белебон.

— Фраголетта, Фраголетта! — сказал он. — Ведь я желаю вам только добра. Поцелуйте меня, я испеку хлеб и спасу вас.

— Поцеловать сына колдуньи, — сказала Фраголетта, — никогда!

— Вы безжалостны, Фраголетта, но я не могу все-таки допустить, чтобы вы погибли.

Он свистнул, и тотчас же из всех щелей стали вылезать крысы и мыши. Крысы отнесли зерно на мельницу и прибежали назад с мешком муки; мыши принялись месить тесто; крысы растапливали печь. Когда колдунья возвратилась, все было готово; румяные хлебы лежали грудой до самого потолка.

— Негодная, — сказала старуха, — ты виделась с Белебоном; он помог тебе, признайся.

— Вы должны сами знать, потому что вы колдунья.

Трах! Людоедка размахнулась было, чтобы влепить пощёчину, но Фраголетта наклонилась, и старуха стукнулась носом о стол.

— Ладно, ладно, — закричала она, посинев от бешенства и боли, — мы увидим, чья возьмет. Лучше смеяться последним, чем первым.

3

Через два дня старуха, приняв самый веселый вид, позвала Фраголетту:

— Дитя мое, пойди к моей сестре, попроси у нее шкатулку и принеси мне.

— Разве я знаю, где живет ваша сестра и как ее зовут?

— Нет ничего легче, — отвечала колдунья. — Иди все прямо, пока не дойдешь до потока, перерезывающего путь. Ты перейдешь его вброд и немного дальше увидишь старый замок с железной решёткой Там живёт моя сестра Виперина. Ступай и торопись, дитя моё.

— Что за чудо, старуха в хорошем настроении! — подумала Фраголетта и беззаботно отправилась в путь. Дорогой она встретила Белебона, который поджидал её.

— Куда вы идёте? — спросил он.

— Я иду к сестре хозяйки попросить шкатулку.

— Несчастная! — воскликнул Белебон, — Вас послали на погибель. Ни одно живое созданье не выходило ещё живым из замка Виперины. Но я могу спасти вас. Поцелуйте меня.

— Нет, я никогда не поцелую сына колдуньи.

— Фраголетта, Фраголетта, какая вы неблагодарная! Но я люблю вас больше себя и, несмотря на всё, спасу вас. Слушайте хорошенько, Когда вы будете на берегу потока, скажите: "Прекрасная речка, позволь мне перейти через твои серебристые струи". Потом возьмите эту бутылку с маслом, этот хлеб, верёвку и метёлку. Когда вы подойдёте к решётке замка, намажьте маслом петли у двери; она отворится сама собой. Большая собака с лаем бросится на вас, киньте ей хлеб; она остановится. На дворе вы увидите бедную женщину, которая должна доставать воду из колодца, привязывая ведро к своим волосам. Предложите ей верёвку. Поднимитесь тогда по лестнице. В кухне вы встретите другую женщину, которая должна чистить печь языком. Дайте ей метёлку и войдите в комнату, где спит Виперина. Шкатулка стоит на шкафу; возьмите её и бегите как можно скорей. Если вы меня послушаетесь, то не погибнете.

Фраголетта запомнила всё, что сказал ей Белебон. На берегу потока она сказала: "Прекрасная речка, позволь мне перейти через твои серебристые струи”. И нимфа потока ответила ей самым ласковым голосом: "Переходи, милая девушка!” Воды расступились, и Фраголетта могла пройти, не замочив ног. Решётка, намазанная маслом, растворилась сама собой. Собака бросилась на хлеб, повертелась на месте и улеглась, положив морду на лапы и ласково поглядывая на Фраголетту. Обе женщины с радостью приняли принесённые ею подарки, и наша героиня тихонько вошла в комнату, где храпела Виперина. Фраголетта подбежала к шкафу и взяла шкатулку; сердце её страшно билось. Она уже считала себя спасённой, как вдруг колдунья проснулась. Фраголетта была уже на лестнице.

— Эй, кухарка, — закричала Виперина, — убей эту воровку!

— Как бы не так! — отвечала несчастная жертва. — Она дала мне метёлку, а вы заставляете чистить печь языком.

— Работница, схвати эту воровку и утопи!

— Как бы не так! — отвечала несчастная жертва. — Она дала мне верёвку, а вы заставляете вытаскивать вёдра волосами.

— Собака, съешь её!

— Как бы не так! — сказала дворняжка, не поднимая головы. — Она дала мне хлеба, а вы морите меня голодом.

— Дверь, затворись!

— Как бы не так! — сказала решётка. — Она намазала маслом мои петли, а вы оставляете меня на съедение ржавчине.

Колдунья одним прыжком слетела с лестницы; но решётка, радуясь, что может свободно двигаться, поминутно отворялась и затворялась, и в ту минуту, когда Виперина хотела выйти, захлопнулась с такой силой, что чуть-чуть её не раздавила.

Фраголетта бежала не оглядываясь; но, несмотря на свой страх, она не забыла, однако, сказать приветствие речке и перешла её, как и в первый раз. Виперина прибежала к берегу вслед за ней.

— Ну, грязный ручей, расступись, — закричала она, — или я тебя высушу.

Поток расступился, но когда Виперина дошла до середины, вода вдруг поднялась, хлынула на колдунью и потопила её в одну минуту. Нимфа отомстила.

Возвратясь домой, Фраголетта отдала шкатулку своей свирепой госпоже. Можно себе представить, какую мину сделала людоедка! "Это опять штуки Белебона! — подумала она, — но я сумею отомстить. Лучше смеяться последним, чем первым!"

4

В тот же вечер она велела Фраголетте лечь спать в своей комнате.

— Запомни хорошенько, — сказала она ей, — в курятнике три петуха: красный, чёрный и белый. Сегодня ночью когда они запоют, ты мне скажешь, который из них пропел. Берегись, если ошибёшься; я разом проглочу тебя.

— Белебона не будет здесь, я погибла! — подумала Фраголетта.

В полночь пропел петух.

— Какой петух пропел? — спросила колдунья.

— Белебон, — прошептала Фраголетта, — скажи мне, какой петух пропел.

— Если вы поцелуете меня, я скажу, — отвечал ей чей-то шёпот.

— Нет.

— Жестокая, я не хочу, чтоб вы погибли. Это пропел красный петух.

Колдунья соскочила уже с постели и подошла к Фраголетте.

— Отвечай, или я тебя съем.

— Это пропел красный петух, — сказала вся дрожа Фраголетта.

Колдунья, ворча, снова легла на кровать.

В ту же минуту запел другой петух.

— Какой петух пропел? — спросила старуха.

Белебон опять подсказал Фраголетте ответ.

— Чёрный петух.

Колдунья снова легла, ворча, на кровать.

На рассвете раздалось ещё раз пение петуха.

— Белебон, помоги мне! — прошептала Фраголетта.

— Поцелуйте меня, — отвечал он. — Мне наскучила ваша жестокость.

Колдунья между тем, раскрыв свою кровожадную пасть, подходила к Фраголетте.

— Белебон, Белебон! — закричало бедное дитя, — если ты меня покинешь, ты будешь виноват в моей смерти.

— Белый петух пропел, — сказал Белебон, который не мог побороть жалости.

— Белый петух! — закричала Фраголетта.

— Всё равно, изменница, — сказала в ярости людоедка — твой час пробил, ты должна умереть.

С этими словами она бросилась на свою жертву. Но Фраголетта была молода и ловка; она вырвалась, открыла окно и выскочила в сад. Взбешённая колдунья бросилась за ней, но прыгнула так неловко, что зацепилась ногой за окно, упала вниз головой и выбила себе оба зуба, в которых заключалась её сила и жизнь. Под окном лежал только её труп.

5

Оставшись вдвоём с Белебоном, Фраголетта задумалась о том, что с ней будет. Возвратиться на родину ей и в голову не приходило; она была сирота, и все её забыли. Оставаться в этом доме, где она столько вынесла, Фраголетта также не намеревалась. Белебон, со своей стороны, ничего не говорил. Он был счастил, что Фраголетта около него, и боялся думать о будущем. Однако наступил день, когда она потребовала свободы. Белебон не мог ей отказать в этом, но напомнил неблагодарной всё, что он для неё сделал, и предложил ей руку и сердце.

— Нет, — сказала Фраголетта, — я не выйду замуж за сына колдуньи.

— Уезжайте тогда, — сказал бедный Белебон, — уезжайте, так как ничем нельзя вас удержать. Но прежде чем покинуть меня в этом доме, где я умру вдали от вас, докажите мне хоть раз в жизни своё дружеское расположение; дайте мне руку и простите грех моего происхождения. Не будем расставаться, как чужие.

Фраголетта протянула руку, он взял её и покрыл поцелуями и слезами. Она не отнимала руки и смотрела на него с каким-то особенным выражением.

— Прощайте, Фраголетта, — сказал Белебон, — вы уносите с собой моё счастье и жизнь. Счастлив, сто раз счастлив тот, кому вы отдадите эту руку.

— Ну, — сказала она, — так как ты и держишь её, то возьми ее совсем.

Белебон поднял голову и рыдая бросился к ней на шею. А она, причудница, поцеловала его в лоб и принялась смеяться и плакать вместе. Никогда нельзя знать, что происходит в сердце женщины.

Через два дня они повенчались.

Так кончается сказка. Но позволительно спросить, что сталось потом с нашей четой. Продолжал ли Белебон заниматься опасным ремеслом своей матери, и возвратилась ли Фраголетта со своим мужем к людям, чтобы вести человеческую жизнь? Я написал по этому поводу одному ученому сицилийцу, члену академии в Катанье, Агринте и др.

И вот его ответ:

"Милостивый Государь!

В наших старинных летописях я не нашёл нигде имён Фраголетты и Белебона; но, не доверяя своим скудным познаниям, я обращался к моим учёнейшим собратьям всех академий, и они ответили мне, что ни у одного из народов, завоевавших Сицилию, как то: пелазгов, сиканов, финикийцев, греков, карфагенян, римлян, арабов, норманов, испанцев и др. не существовало мужа-колдуна. На основании этого можно допустить, что и Белебон после своей женитьбы не был злонамереннее других".

Такого именно мнения мне и нужно было; оно мне кажется мудрым и правдоподобным. Отдаю его на суд моих читателей и в особенности читательниц.

Божьи гуси

У одного помещика был сын, такой злой, ленивый и своенравный мальчик, что сами родители были ему не рады. Для исправления они отдали его пастору.

— Я не хочу ничего делать, — говорил ребенок, — я родился дворянином, дворянин ничего не делает. Посмотрите на моего отца!

Пастор стал объяснять ему, что его отец раньше был полковником, а прежде чем сделаться полковником, всякий, кто не родился князем, должен быть майором, капитаном, поручиком, кадетом. Для того же, чтобы сделаться кадетом, нужно уметь читать, писать своё имя, фехтовать и знать много других хороших вещей.

— Ну, что ж, — сказал мальчик, — я хочу быть императором; император ничего не делает.

Пастор опять принялся толковать ему, что у императора больше дела, чем у крестьянина, что ему не хватает дня для одних отказов всем тем, кто просит у него места, не имея на то права.

— Если так, — сказал мальчик, то хочу быть Богом. Бог ничего не делает.

Пастор всплеснул руками.

— Подумай, дитя моё, — сказал он, ведь Бог управляет всем миром. Та рука, которая направляет солнце, указывает также путь муравью. Его взоры обнимают в одно и то же время всю вселенную и малейшие побуждения, рождающиеся в человеческом сердце. Он слышит небесную гармонию и прозябание былинок. Бог никогда не отдыхает, потому что беспрерывно любит.

Но ребёнок был упрям; он непременно хотел быть Богом и вечером заявил, что не ляжет спать до тех пор, пока его не сделают властелином вселенной. Угрозы, просьбы — всё было напрасно. Наконец, утомившись от возни с ним, жена пастора отвела в уголок злого мальчика и пообещала ему, что завтра утром он будет Богом.

После этого обещания он позволил уложить себя спать. Утро вечера мудренее, говорит пословица. Но и на следующий день маленький дворянин не хотел отказаться от своей выдумки. Как только он проснулся, первым его вопросом было — сделался ли он Богом.

— Да, — отвечала жена пастора. — Но сегодня воскресенье, пора к обедне. Бог не может пропускать службу. — Они отправились в церковь. Дорогой пришлось проходить лугом, который принадлежал отцу мальчика. На этом лугу девочка-птичница пасла гусей из барской усадьбы. Увидев идущих в церковь крестьян, она догнала их и пошла вместе с ними.

— Варвара, — закричал мальчик, — ты хочешь бросить гусей одних?

— Разве в воскресенье пасут гусей? — отвечала Варвара. — Сегодня праздник.

— Кто же будет их стеречь? — спросил ребёнок.

— В воскресенье их бережёт Бог, милый барин, они Божьи гуси.

И она ушла.

— Дитя моё, — сказала жена пастора, — ты слышал, что сказала Варвара. Я охотно повела бы тебя в церковь послушать орган, но с гусями может случиться несчастье. А так как ты Бог, то тебе и нужно их сторожить.

Что мог ответить на это маленький дворянин? Он поморщился и целый день пробегал за гусями, но вечером поклялся, что его уж больше не подденут на желание быть Богом.

Ивон и Финетта

1

Жил некогда в Бретани знатный владетель, барон де Кервер. Ему принадлежал самый красивый во всём крае замок. То было обширное готическое здание со сводами и ажурными, как кружево, стенами; издали оно было похоже на обвитую виноградом беседку. В первом этаже разрисованные и покрытые украшениями окна выдавались в виде балконов; шесть окон выходило на восток и шесть — на запад. Утром, когда барон верхом на своём любимом соловом коне отправлялся в лес в сопровождении огромных борзых, он приветствовал у каждого окна одну из евоих дочерей, которые с молитвенниками в руках молили Бога о благоденствии рода Керверов. Глядя на их белокурые волосы, голубые глаза и сложенные руки, можно было принять их за мадонн, стоящих в лазуревых нишах. Вечером, когда солнце садилось, и барон, объехав свои владения, возвращался домой, он издали уже видел в окнах, обращённых на запад, своих шестерых сыновей с тёмными кудрями и смелыми взорами — надежду и гордость семьи. Их можно было принять за изваяния рыцарей в портале храма. Все, как друзья, так и враги, на десять миль в окружности, желая указать на образец счастливого отца и могущественного барона, называли господина де Кервера.

В замке было только двенадцать окон, а детей у барона было тринадцать. Самый младший, которому не хватало места, был красивый шестнадцатилетний мальчик; его звали Ивон. По обыкновению, он был любимцем отца. Утром при отъезде и вечером при возвращении барон всегда находил Ивона у порога дома, где мальчик поджидал отца, чтобы обнять его. Все бретонцы очень любили этого мальчика с русыми, падающими по плечам кудрями, стройным станом, отважным видом и смелыми движениями. Когда ему было двенадцать лет, он храбро бросился на волка и убил его топором. За это его прозвали Неустрашимым. Ивон вполне заслуживал это прозвище: никогда ещё не бывало такого смельчака.

Однажды, когда барон оставался дома и для развлечения состязался в борьбе со своим оруженосцем, Ивон в дорожном платье вошёл в фехтовальную залу и, преклонив перед отцом колено, сказал:

— Государь и отец мой, я прошу вашего благословения, так как пришёл с вами проститься. В семье Керверов довольно рыцарей; она не нуждается в ребёнке; пора мне поискать самому счастья. Я хочу отправиться в далёкие края, испытать свои силы и составить себе имя.

— Ты прав, Неустрашимый, — отвечал барон, взволнованный более, чем хотел показать. — Я тебя не удерживаю; я не имею права удерживать тебя; но ты ещё очень молод, дитя моё; быть может, тебе было бы лучше ещё на год остаться с нами?

— Мне шестнадцать лет, отец; в эти годы ты уже сражался с Роганом. Я не забыл, что наш герб — единорог, поражающий льва, а наш девиз: вперёд! — и не хочу, чтобы Керверы имели основание краснеть за младшего члена семьи.

Ивон получил от отца благословение, пожал руки братьям, поцеловал сестёр, простился со всеми оплакивавшими его вассалами и с лёгким сердцем отправился в путь-дорогу.

На пути ничто не могло его остановить. Река ли встречалась — Ивой переплывал её; гора ли — он переходил её; лес ли — он пробирался через него но солнцу. "Вперёд, Керверы!” — восклицал он, как только встречалось препятствие, и так или иначе шёл всё прямо.

Три года странствовал, он по свету в поисках приключений, то побеждая, то терпя поражение, но всегда одинаково весёлый и храбрый; наконец ему предложили отправиться в крестовый поход против норвежских язычников. Предстояло двойное удовольствие: побить неверующих и завоевать королевство.

Ивон выбрал двенадцать смельчаков, нанял небольшое судно и водрузил на главной мачте синий флаг с гербом и девизом Керверов.

Море было спокойно, ветер благоприятен, ночь ясна. Ивон, лёжа на палубе смотрел на звёзды и искал между ними ту, которая бросает свой мерцающий свет на отцовский дом. Вдруг корабль налетел на скалу; раздался страшный треск; мачты упали, как подрубленные деревья, огромная волна залила палубу и увлекла за собой всё, что на ней было.

— Вперёд, Керверы! — воскликнул Ивон, как только показался на поверхности, и поплыл так спокойно, как будто купался во рву старого замка. К счастью, взошла луна, и Ивон заметил на некотором расстоянии среди серебристых волн тёмное пятно; то была земля. Он достиг её не без труда и вышел, наконец, на берег. Промокнув до костей, выбившись из сил и задыхаясь, он растянулся на песке и, ни о чём больше не тревожась, помолился и заснул.

2

Проснувшись утром, Ивон попытался ознакомиться со страной, куда его забросил случай. Он заметил в отдалении громадный, похожий на собор, дом с окнами в пятьдесят футов вышины. Он шёл до него целый день, и, наконец, очутился перед дверью с таким тяжёлым молотком, какого человеческая рука не могла поднять.

Ивон взял большой камень и начал стучать им в дверь.

— Войди, — раздался чей-то голос, подобный рёву быка. В ту же минуту дверь отворилась, и маленький бретонец очутился перед великаном никак не меньше сорока футов ростом.

— Как тебя зовут и зачем ты пришел сюда? — спросил великан, схватив нашего искателя приключений за шиворот и подняв с земли, чтобы лучше рассмотреть.

— Меня зовут Неустрашимым, и я ищу счастья, — отвечал Ивон, с вызывающим видом смотря на чудовище.

— Ну, вот ты и нашёл его, храбрец Неустрашимый! — насмешливо сказал великан. — Мне нужен слуга; я беру тебя в услужение, и ты тотчас же вступишь в свою должность. В это время я выгоняю на пастбище своё стадо. Ты вычистишь хлев. Я не даю тебе никакого другого дела, — прибавил он со злой усмешкой. — Ты видишь, что я добрый хозяин. Принимайся же за работу, а главное, не броди по дому, не то поплатишься головой.

— И в самом деле у меня добрый хозяин; работа не тяжёлая, — подумал Ивон, когда великан ушёл. — Слава Богу, времени хватит вычистить хлев. Чем бы пока заняться от скуки? Пойти разве в дом, если мне запрещают в него заглядывать, — значит, там есть что посмотреть.

Он вошёл в первую комнату; там был большой очаг с привешенным на крюке котлом. В котле что-то кипело, хотя на очаге не было огня.

— Что бы это значило? — сказал бретонец. — Тут какая-то тайна. — Он отрезал прядь волос, погрузил в котёл и вынул; она вся покрылась медью.

— Ого! — воскликнул он. — Вот необыкновенный бульон! Если его проглотить, в желудке будет славная броня.

Он прошёл во вторую комнату. И здесь также висел на крюке котёл, и в нём что-то кипело без огня. Ивон погрузил в него прядь волос; она стала серебряной.

— В доме Керверов, — подумал он, — бульон не столь дорогой, но, вероятно, повкуснее.

Затем он вошел в третью комнату. Здесь также висел на крюке котёл, и в нём что-то варилось без огня. Ивон погрузил в него прядь волос; она стала золотой и сияла, как солнце.

— Отлично! — воскликнул Ивон. — У нас в Бретани у стариков есть поговорка: что дальше, то хуже; здесь же наоборот, что дальше, то лучше. Что-то увижу я в четвёртой комнате, уже не суп ли из бриллиантов? — Он отворил дверь и увидел нечто более редкое, чем драгоценные камни. В комнате сидела молодая девушка такой удивительной красоты, что ослепленный Ивон опустился перед ней на колени.

— Несчастный! — воскликнула она дрожащим голосом. — Что вы тут делаете?

— Я живу в этом доме, — отвечал бретонец, — сегодня великан взял меня в услужение.

— В услужение! — сказала молодая девушка. — Боже избави вас от такой службы!

— Почему же? — сказал Ивон. — Хозяин мой добр, и служба у него не тяжелая. Вымету хлев и дело с концом.

— Да, но как вы за это возьметесь? — спросила незнакомка. — Бели вы будете делать, как другие, то вслед за каждой выброшенной охапкой навоза влетит в окно целых десять. Но я вам скажу, как надо поступить. Переверните вилы и подметайте хлев рукояткой, навоз разом исчезнет сам собой.

— Я послушаюсь вашего совета, — сказал Ивон и, сев рядом с молодой девушкой, стал с вей разговаривать. Она была дочерью феи; злой великан держал её в неволе. Между товарищами по несчастью дружба завязывается скоро, и в тот же день Финетта (так звали незнакомку) и Ивон дали друг другу слово не разлучаться, если им удастся бежать от своего ужасного господина. Все затруднение было в том, как это устроить.

Часы летят быстро в подобных разговорах; наступал вечер; Финетта простилась со своим новым другом, наказав ему вычистить хлев до возвращения великана.

Ивон снял со стены вилы и без всякого намерения быть чрезмерно недоверчивым попробовал работать так, как видел в старом замке, но прием оказался неудачным, и он тотчас прекратил работу: не прошло и минуты, как в хлеве набралось столько навоза, что бедный малый не знал, куда деваться.

Тогда он сделал так, как сказала ему Финетта, перевернул вилы и стал подметать рукояткой. И что же — в одно мгновение ока хлев стал совершенно чист, как будто в него никогда не входило ни одно животное.

Окончив работу, Ивон сел на скамью у двери дома. Как только он увидел великана, он стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Вычистил ты хлев? — спросил, нахмурив брови, великан.

— Всё готово, хозяин, — отвечал, не двигаясь с места, Ивон.

— Посмотрим! — заревел великан. — Он вошёл, ворча, в хлев, нашёл всё в порядке и выбежал из него, разъярённый.

— Ты видел мою Финетту! — закричал он, — Не из своей же головы ты выдумал такую штуку!

— Что это такое — моя Финетта? — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза. — Какое-нибудь животное в этой стране? Хозяин, покажите мне его.

— Молчи, глупец! — отвечал великан. — Ты и так слишком скоро её увидишь.

На другой день великан собрал овец, чтобы погнать их в поле, и перед уходом приказал Ивону сходить за его конём, который пасся на горе.

— Затем, — сказал он со злой усмешкой, — можешь отдыхать целый день. Ты видишь, что я добрый хозяин. Делай же своё дело, а главное, не броди по дому, не то поплатишься головой.

Ивон, скромно опустив глаза, проводил великана.

— Разумеется, — бормотал он сквозь зубы, — ты добрый хозяин; злоба тебя не душит; но несмотря на твои угрозы, я войду в дом и буду разговаривать с твоей Финеттой. Посмотрим, не будет ли твоя Финетта скорее моей, чем твоей.

И он побежал в комнату молодой девушки.

— Ура! — закричал он, входя. — Мне нечего делать целый день; нужно только сходить на гору и привести коня.

— Прекрасно, — сказала Финетта, — но как вы это сделаете?

— Вот милый вопрос! — отвечал Ивон. — Разве трудно привести лошадь? Надеюсь, мне приходилось ездить и на более бешеных конях.

— Это не так легко, как вы думаете, — сказала Финетта, — Но я скажу вам, что надо сделать. Когда вы подойдёте к животному, из его ноздрей, как из горнила, вылетят искры и пламя; но вы возьмите с собой удила, которые спрятаны за дверью конюшни, бросьте их прямо в рот лошади. Она тотчас же станет смирна, как овечка, и вы сделаете с ней всё, что угодно.

— Я послушаюсь вашего совета, — сказал Ивон и, усевшись рядом с Финеттой, стал с ней болтать. О чём говорили они? О разных разностях; но как бы далеко ни залетали их мечты, они постоянно возвращались к своему обещанию не разлучаться и к плану бегства от великана. Время летит быстро в таких разговорах; наступал вечер; Ивон забыл и о лошади, и о великане, и Финетта принуждена была отправить его за конём, наказав исполнить поручение до возвращения хозяина.

Ивон взял с собой спрятанные за дверью конюшни удила и побежал на гору. И вот видит он, что к нему скачет конь величиной почти со слона, а из ноздрей искры и пламя летят.

Ивон смело дождался, пока не приблизится громадное животное, и, когда оно открыло свою огненную пасть, бросил в неё удила. И тотчас же лошадь стала смирна, как овечка. Ивон заставил её опуститься на колени, взобрался к ней на спину и спокойно возвратился домой.

Покончив с этим делом, наш бретонец сел на скамейку у двери дома и, как только показался великан, стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Привел ты коня? — спросил, хмуря брови, великан.

— Да, хозяин, — отвечал, не двигаясь с места Ивон. — Это красивое животное и делает вам честь: смирное, послушное и хорошо выезженное. Оно ест корм в конюшне.

— Посмотрим! — заревел великан. Он вошёл, ворча, в конюшню, нашёл всё в порядке и выбежал разъярённый.

— Ты видел мою Финетту? — закричал он. — Не из своей же головы выдумал ты такую штуку!

— Хозяин, — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза, — опять та же история! Что это такое — моя Финетта? Раз навсегда прошу вас, покажите мне это чудовище.

— Замолчи, глупец! — отвечал великан. — Ты и так слишком скоро её увидишь.

На третий день на рассвете великан собрал овец, чтобы погнать их в поле, но перед уходом сказал Ивону:

— Сегодня ты пойдёшь в ад за оброком. А потом, — прибавил он со злой усмешкой, — ты можешь отдыхать целый день. Ты видишь, что я добрый хозяин.

— Добрый хозяин, положим, — пробормотал Ивон, — но от этого задача не легче. Пойду к моей Финетте, как говорит великан. Мне очень сегодня нужна её помощь.

Спросив у своего друга, какое дело дано ему на этот день, Финетта сказала:

— Ну, как же на этот раз вы за него возьмётесь?

— Я решительно не знаю, — печально отвечал Ивон. — Я никогда не бывал в аду и, если бы даже нашёл туда дорогу, то всё равно не знал бы, что спросить. Говорите, слушаю.

— Видите вы там большую скалу? — сказала Финетта. — Это один из входов в ад. Возьмите эту палку и ударьте ею три раза о камень. Тогда выйдет демон весь в огне. Вы скажете ему о цели своего прихода; он спросит, сколько вы хотите? Смотрите же, не забудьте ему ответить: не больше, чем могу снести на себе.

— Я исполню ваш совет, — сказал Ивон и, усевшись рядом с Финеттой, стал с нейразговаривать. Он просидел бы тут долго, если бы под вечер молодая девушка не послала его к большой скале исполнять поручение великана.

Придя на указанное место, Ивон увидел громадную гранитную глыбу; он ударил по ней три раза палкой. Скала разверзлась, и из неё вышел демон весь в огне.

— Что тебе нужно? — закричал он страшным голосом.

— Я пришёл от великана за оброком, — отвечал без смущения Ивон.

— Сколько ты хочешь?

— Мне не нужно больше, чем я могу снести на себе.

— Счастье твоё, что не спросил больше, — отвечало огненное чудовище. — Войди в эту пещеру; там ты найдёшь то, что тебе нужно.

Ивон вошёл в пещеру и раскрыл глаза от удивления. Всюду лежало золото, серебро, бриллианты, карбункулы, изумруды, и их было так много, как песку на дне морском. Молодой Кервер наполнил этими сокровищами мешок, взвалил его себе на спину и спокойно возвратился домой.

Окончив дело, наш бретонец сел на скамейку у двери дома. Увидев великана, он стал смотреть на небо и болтать ногами, напевая родную песню.

— Ходил ты в ад за оброком? — спросил, нахмурив брови, великан.

— Да, хозяин, — ответил Ивон, не двигаясь с места. — Мешок перед вашими глазами, в нём оброк.

— Посмотрим, — заревел великан. Он развязал мешок, который был так полон, что золото и серебро посыпались со всех сторон.

— Ты видел мою Финетту, — закричал он, — не из своей же головы выдумал ты такую штуку!

— Хозяин, — сказал Ивон, разевая рот и закрывая глаза, — опять та же история; вы всё твердите одно и то же: моя Финетта, да моя Финетта. Раз навсегда прошу вас, покажите мне эту штуку.

— Ладно, ладно, — заревел в бешенстве великан. — Подожди до завтра; я тебя с ней познакомлю.

— Спасибо, хозяин, это очень мило с вашей стороны; но я вижу по вашему весёлому лицу, что вы шутите со мной.

3

На другой день великан ушёл, не дав никакого поручения Ивону, что обеспокоило Финетту. Среди дня он возвратился без стада, жалуясь на жажду и усталость, и сказал молодой девушке:

— Ты увидишь у дверей мальчика, моего слугу; зарежь его и положи варить в большой котёл. Когда бульон будет готов, позови меня. — Затем он растянулся на постели и погрузился в сон. Он храпел так громко, точно раскаты грома потрясали горы.

Финетта приготовила плаху, взяла большой нож и, позвав Ивона, чуть-чуть порезала ему мизинец; три капли крови упали на плаху.

— Достаточно, — сказала молодая девушка, — теперь помогите мне наполнить котёл.

Они побросали в него всё, что только нашли: старые платья, старые башмаки, старые ковры. Затем Финетта взяла Ивона за руку и повела в первые три комнаты. Здесь она отлила три шарика из золота, два из серебра и один из меди, вышла из дому и побежала к морю.

— Вперёд, Керверы! — закричал Ивон, как только вышел в поле. — Объясните мне, дорогая Финетта, что за комедию мы разыгрываем в настоящую минуту?

— Бежим, бежим! — сказала она. — Если до заката солнца мы не покинем этого проклятого острова, мы погибли.

— Вперёд, Керверы! — отвечал, смеясь, Ивон. — Мне не страшен великан.

Прохрапев с добрый час, великан потянулся, открыл один глаз и закричал:

— Скоро ли готово?

— Начинает кипеть, — отвечала с плахи первая капля крови.

Великан повернулся на другой бок и прохрапел ещё часа два. Потом потянулся, открыл один глаз и закричал:

— Эй, слышишь ты! Скоро готово?

— Суп кипит, — отвечала с плахи вторая капля крови.

Великан повернулся на другой бок и проспал ещё час. Потом вытянул свои громадные члены и нетерпеливо закричал:

— Неужели ещё не готово?

— Готово, — отвечала с плахи третья капля крови.

Великан приподнялся на постели, протёр глаза и стал искать того, кто с ним разговаривал; но сколько ни смотрел, никого не видел.

— Финетта! — заревел он, — почему ты не накрыла на стол?

Никакого ответа. Разъярённый великан соскочил с кровати, взял свою ложку, походившую на котёл, насаженный на вилы, и погрузил в чугун, чтобы попробовать суп.

— Финетта, — заревел он, — ты не положила соли. Что это за бульон! Он не имеет никакого вкуса.

Да, но зато в нём плавал его ковёр, который не успел ещё совсем развариться.

При виде его великан пришёл в такую ярость, что не мог удержаться на ногах.

— Злодеи насмеялись надо мной! закричал он. — За это они поплатятся!

Он вышел из дому с палкой в руке и так зашагал, что через четверть часа догнал беглецов ещё далеко от берега. От радости он испустил такой рёв, что разбудил эхо на двадцать миль в окружности. Финетта остановилась, дрожа всем телом. Ивон прижал её к своему сердцу.

— Вперёд, Керверы! — воскликнул он. — Море не далеко; мы будем там раньше нашего врага.

— Вот он! Вот он! — закричала Финетт, указывая на великана, который был уже не более, как в ста шагах. — Мы погибнем, если этот талисман не спасёт нас. — Она взяла медный шарик и бросила его на землю со словами:

И тотчас же земля разверзлась со страшным треском. Громадная расщелина, бездонная пропасть остановила великана, который уже протянул было руку, чтобы схватить свою жертву.

— Бежим! — закричала Финетта, увлекая Ивона, который насмешливо посматривал на великана и напевал песенку:

Великан бегал взад и вперёд около пропасти, как медведь в клетке, ища и не находя прохода. Наконец, в бешенстве вырвал с корнем громадный дуб и перекинул через пропасть. Дерево упало и своими ветвями чуть не раздавило беглецов; великан сел верхом на этот естественный мост, который согнулся под ним, и в этом положении, вися между небом и землёй, стал медленно, путаясь в ветвях, подвигаться вперёд. Когда он достиг края пропасти, Ивон и Финетта были уже на берегу; перед ними расстилалось море.

Но увы, не было ни лодки, ни корабля.

Беглецам предстояла гибель. Всегда неустрашимый Ивон стал собирать камни, чтобы напасть на великана и дорого продать свою жизнь, а встревоженная Финетта вынула серебряный шарик и бросила в воду, проговорив:

Едва она произнесла эти магические слова, как из глубины моря выплыл прекрасный корабль, словно лебедь, распустивший навстречу ветру свои белоснежные крылья.

Ивон и Финетта бросились в море; им подали вербвку и, когда разъярённый великан подбежал к берегу, корабль уже плыл на всех парусах, оставляя за собой длинную полосу светящейся пены.

Великаны не любят воды. Это доказал уже старик Гомер, знавший Полифема; то же утверждают все "Естественные истории", заслуживающие этого названия. Властелин Финетты был похож на Полифема. Увидев, что пленники ускользнули от него, он заревел и в нерешимости стал бегать вдоль берега, бросая в корабль громадными глыбами скал, которые, к счастью, падали по сторонам, делая только большие чёрные дыры в море. Наконец, обезумев от бешенства, он бросился очертя голову в волны и поплыл с ужасающей быстротой. С каждым взмахом руки он подвигался вперёд на сорок футов, пыхтя, как кит, и, как кит, рассекая и побеждая волны. Мало-помалу он догнал своих врагов: оставалось только сделать последнее усилие, чтобы схватить руль; но Финетта бросила в море второй серебряный шарик и со слезами воскликнула:

Тотчас же в пенистых волнах показалась гигантская пила-рыба; нос её был по крайней мере двадцати футов длины. Она бросилась за великаном, который едва успел нырнуть, и преследовала его под водой и на гребне волн, несмотря на все его увёртки, до тех пор, пока не заставила спасаться на свой остров. Несчастный достиг его с большим трудом и, весь мокрый, измученный и побеждённый, упал на песок.

— Вперёд, Керверы! Мы спасены! — воскликнул Ивон.

— Нет ещё, — сказала, дрожа от страха, Финетта. — Крёстная мать великана — колдунья; я боюсь, что она отомстит мне за нанесённую её крестнику обиду. Благодаря моему дару я узнала, что если вы покинете меня хотя бы на одну минуту… Дорогой Ивон, я должна опасаться всего до того дня, когда вы дадите мне своё имя в домовой церкви Керверов.

— Клянусь гербом моих предков! — сказал Ивон, — у вас, дорогая Финетта, душа не бретонки, а зайца. Разве я не с вами? Или собираюсь вас покинуть? Или вы думаете, что небо вырвало нас из когтей этого чудовища для того, чтобы утопить у пристани?

Он так искренно смеялся, сверкая своими прекрасными белыми зубами, что и Финетта стала смеяться над своим страхом. О, молодость, молодость! Как быстро проходят твои огорчения! После дождя так скоро вновь проглядывает солнце, что даже печали твои приятнее самых счастливых дней старости.

4

Остальной путь они совершили благополучно; казалось, невидимая рука направляла корабль к берегам Бретани. Спустя двадцать дней после отъезда, юные путешественники подъезжали в лодке к берегу маленькой бухты, недалеко от замка Керверов. Сойдя на землю, Ивон обернулся, чтобы поблагодарить экипаж; но никого уже на было. И лодка, и корабль скрылись в волнах, не оставив никакого следа, словно крыло чайки.

Ивон узнал место, где так часто в детстве собирал раковины и ловил в норах крабов. Через полчаса, даже раньше, он должен был увидеть своды и башни старого замка. Сердце его забилось; он нежно посмотрел на Финетту и в первый раз заметил её необыкновенный наряд, совершенно неприличный для дамы, которая сейчас должна была войти в почтенный дом Керверов.

— Дорогое дитя, — сказал он, — барон — мой отец, знатный барин, привыкший к общему уважению. Я не могу представить вас ему в этом цыганском наряде, вам не подобает также идти пешком в наш величественный замок; это пристойно только мужчинам. Подождите меня несколько минут; я возвращусь с платьями и иноходцем моей сестры. Я хочу, чтобы вас приняли, как особу знатного происхождения, и чтобы при вашем появлении мой отец сам вышел навстречу и почёл за честь предложить вам руку.

— Ивон, Ивон! — воскликнула Финетта, — не покидайте меня. Как только вернетесь домой, вы меня забудете, я это знаю.

— Забыть вас! — воскликнул Ивон. — Если бы кто-нибудь другой нанес мне такую обиду, я показал бы ему с мечом в руке, что значит сомневаться в Кервере. Забыть вас, моя Финетта! Вы не имеете понятия о верности бретонца.

Бретонцы — верны, в этом никто не сомневается, но надо отдать им справедливость, что они еще в большей степени упрямы. Напрасно молила бедная Финетта; ей пришлось уступить. Покоряясь против воли, она сказала Ивону:

— Хорошо, идите без меня в свой замок, но не оставайтесь там дольше того времени, которое нужно, чтобы поздороваться с вашими родными. Бегите прямо в конюшню и возвращайтесь как можно скорей; вас окружат — сделайте вид, что вы никого не видите, а, главное, ничего не ешьте и не пейте. Если вы выпьете хоть один стакан воды, нас постигнет несчастье.

Ивон дал слово исполнить все, чего требовала Финетта, но в душе он смеялся над женской слабостью. Он был уверен в себе и с гордостью думал, что бретонцы совсем не походят на легкомысленных французов, слова которых, как говорят, улетучиваются при первом дуновении ветра.

Когда наш искатель приключений вошел в старый замок, он с трудом узнал его мрачные стены. Все окна снаружи и внутри были украшены зеленью и цветами, а двор усыпан свежей травой; с одной стороны стояли обильно уставленные кушаньями столы, где сидр лился рекой. С другой — весело играли, взобравшись на бочки, музыканты. Вассалы барона, мужчины и женщины, в лучших нарядах, танцевали и пели, пели и танцевали. В замке было большое торжество; даже барон улыбался. Он выдавал замуж свою пятую дочь за рыцаря де Кернавалена; этот блестящий брак прибавлял лишний цветок к знаменитому гербу древнего рода Керверов.

Все пирующие узнали Ивона и, приветствуя, окружили его. Его целовали, брали за руки. Где он был? Откуда приехал? Завоевал ли королевство или герцогство? Не привёз ли новобрачной убор какой-нибудь королевы? Покровительствовали ли ему феи? Сколько соперников поверг он на землю на турнирах? Все эти вопросы разом посыпались на него и остались без ответа.

Ивон почтительно поцеловал руку отца, побежал в комнаты своих сестёр, выбрал два самых лучших платья, вошёл в конюшню, оседлал иноходца, вскочил на прекрасного испанского коня и направился было к воротам, но тут увидел перед собой родителей, друзей, оруженосцев и вассалов со стаканами в руках: все желали чокнуться с молодым господином и поздравить его с благополучным возвращением.

Ивон приветливо раскланивался и приветствовал жестом эту толпу друзей, понемногу прокладывая себе сквозь них дорогу, как вдруг при самом выезде, у опущенного подъёмного моста, к нему подошла незнакомая дама, быть может, сестра новобрачного, блондинка с гордым и высокомерным видом, держа двумя пальцами красное яблочко.

— Прекрасный рыцарь, — сказала она со странной улыбкой, — вы не откажете даме в её первой просьбе. Попробуйте это яблоко, прошу вас. Если после такого долгого путешествия вы не чувствуете ни голода, ни жажды, то надеюсь, не забыли, по крайней мере, правила вежливости.

На такой вызов Ивон не решился отвечать отказом. И он дурно сделал. Едва только попробовал он яблоко, как стал озираться кругом, точно спросонок.

— Зачем я сижу на этой лошади? — подумал он. — Что означает этот иноходец, которого я веду за собой? Разве моё место не на свадьбе сестры около моего отца? Зачем мне ехать из замка?

Он бросил поводья одному из оруженосцев, ловко соскочил на землю и предложил руку белокурой даме, которая тотчас же её приняла и в знак благосклонности дала ему на хранение свой букет.

К концу дня в замке Керверов прибавилась ещё чета обручённых. Ивон поклялся в верности незнакомке. Финетта была забыта.

5

Между тем Финетта, сидя на берегу моря, целый день ждала Ивона; но он не возвращался. Когда солнце скрылось в багровых волнах, Финетта, вздыхая, встала и одна отправилась в замок. Пройдя немного по дороге, окаймлённой цветущим дёрном, она увидела перед собой ветхую избушку, у порога которой беззубая старушонка готовилась доить корову. Финетта подошла к ней и, вежливо поклонившись, попросила приютить её на ночь.

Старуха оглядела незнакомку с ног до головы. В своих опушённых мехом сапожках, широкой тёмно-красной юбке, голубом, обшитом янтарём корсаже и диадеме Финетта была больше похожа на цыганку, чем на христианку. Старуха нахмурила брови и, грозя кулаком бедной покинутой девушке, закричала:

— Пошла прочь, колдунья! Тебе не место в этом честном доме.

— Добрая бабушка, — сказала Финетта, — дайте мне хоть уголок в хлеву.

— А! Тебе нужно уголок в хлеву? — со смехом сказала старуха, выставляя единственный торчавший, как клык, зуб. — Ты его получишь, если наложишь мне целый подойник золота.

— Согласна, — спокойно отвечала Финетта.

Она открыла, висевший на поясе кошелёк, достала золотой шарик и, бросив его в подойник, проговорила:

И вдруг на дне подойника застучали червонцы и стали наполнять его, прыгая, как рыбы в сети, между тем как старуха, став на колени, с изумлением смотрела на это чудо.

Когда подойник наполнился, она вскочила, надела его на руку и, кланяясь Финетте, закричала:

— Сударыня, я оставляю вам всё: и дом, и корову, и всё остальное. Ура! Я ухожу в город и буду жить там барыней, ничего не делая. Ах, если бы мне было только шестьдесят лет!

И ковыляя со своим костылём, старуха без оглядки побежала к замку Керверов.

Финетта вошла в хижину. Это была отвратительная лачужка, тёмная, низкая, сырая, вонючая, вся в пыли и паутине. Печальное убежище для молодой девушки, привыкшей жить в громадном доме великана.

Финетта спокойно подошла к очагу, где дымилось несколько полусырых веток терновника, вынула из кошелька второй золотой шарик и, бросив его в огонь, проговорила:

Тотчас же золото расплавилось, закипело и разлилось, как вода, по всей хижине; и вот вся избушка, стены, крыша, деревянное кресло, табурет, сундук, постель, рога у коровы, даже пауки на паутине — всё превратилось в золото. Хижина стала похожа на китайский домик. При свете луны он блестел сквозь чащу деревьев, как звёзды среди ночного мрака.

Подоив корову и выпив немного молока, утомлённая Финетта бросилась, не раздеваясь, в постель и заснула вся в слезах.

Старухи не умеют держать язык за зубами, по крайней мере в Бретани. Как только хозяйка избушки пришла в соседнюю с замком Керверов деревню, она тотчас же побежала к полевому сторожу. Он был важным лицом и много раз приводил в трепет старуху, когда она по ошибке пасла свою корову на поле соседа. Сторож выслушал её сообщение и, покачивая головой, заявил, что дело сильно пахнет колдовством, затем с таинственным видом принёс весы, взвесил золотые монеты и, найдя их доброкачественными, оставил у себя столько, сколько мог.

В заключение он посоветовал старухе никому не рассказывать об этом происшествии.

— Если судья или сенешал вмешаются это дело, — сказал он, — то в самом лучшем случае, бабушка, ты никогда больше не увидишь этих блестящих золотых вещиц. Правосудие беспристрастно. Без снисхождения и брезгливости оно берёт всё.

Старуха поблагодарила сторожа за совет и дала себе слово ему последовать. Поэтому вечером она рассказала всю историю только двум соседкам, самым лучшим приятельницам, и обе поклялись ей головой своих маленьких детей хранить тайну. Клятва была так торжественна и ненарушима, что на другой день к полудню в деревне не было ни одного мальчика, который не показывал бы пальцем на старуху. Даже собаки, казалось, своим лаем говорили: смотрите, смотрите, вот бабушка с червонцами!.

Далеко не каждый день приходится встречать молодых девушек, занимающихся наполнением подойников золотом. Будь даже такая особа немножко колдуньей, она всё же оказалась бы в доме сущим сокровищем. Эти мудрые соображения пришли в голову вечером перед отходом ко сну полевому сторожу, который был ещё не женат. Поэтому он встал до рассвета и пошёл дозором в ту сторону, где поселилась иностранка. При первых лучах солнца он издали заметил какое-то сияние в лесу и был сильно удивлён, когда вместо несчастной лачужки увидел золотой дом. Но восторг и изумление его ещё увеличились, когда, войдя в этот дворец, он увидел у окна прекрасную девушку с чёрными волосами, которая пряла с величием императрицы.

Полевой сторож, как все мужчины, знал себе цену и в глубине души был уверен, что на свете нет женщины, которая не сочла бы за необычайное счастье отдать ему свою руку. Поэтому без всякого колебания он объявил Финетте, что пришёл сюда, чтобы жениться на ней. Молодая девушка расхохоталась; это привело в бешенство полевого сторожа.

— Берегитесь, — сказал он громовым голосом, — я здесь начальник. Никому не известно, кто вы и откуда явились. Червонцы, данные вами старухе, подозрительны, и в этом доме нечисто. Если вы сию же минуту не согласитесь быть моей женой, я вас арестую и сегодня же, быть может, перед замком Керверов сожгут на костре колдунью.

— Вы очень любезны, — сказала с грациозной улыбкой Финетта, — у вас своеобразная манера ухаживать за дамами. Каждый благовоспитанный человек, даже в случае их согласия, щадит их робость и скромность.

— Что касается нас, бретонцев, то мы люди решительные; мы идём прямо к цели. Брак или тюрьма! Выбирайте.

— Хорошо, — сказала Финетта, откладывая в сторону свою прялку. — Ах, посмотрите, на пол упал огонь.

— Не беспокойтесь, — сказал сторож, — я положу головню на очаг.

— Поправьте хорошенько огонь, — сказала Финетта, — сгребите пепел в середину. Взяли вы щипцы?

— Да, — отвечал сторож, подбирая трещавшие головни.

— Абракадабра! — закричала Финетта, вставая. — Держи же щипцы, злодей, и пусть они тебя держат до заката солнца.

Сказано — сделано. И сторож оставался тут целый день, поднимая щипцами и бросая на очаг дымящиеся головни, которые отскакивали ему в лицо, и отгребая летевший ему в глаза горячий пепел. Напрасно он кричал, просил, плакал, проклинал; никто не слышал его. Если бы Финетта осталась дома, она, конечно, сжалилась бы над несчастным; но, произнеся заклятие, она побежала к морю и здесь, забыв обо всём, стала поджидать Ивона, который всё не возвращался.

Как только солнце зашло, щипцы выпали из рук сторожа, и он пустился бежать без оглядки, точно сам дьявол гнался за ним по пятам. Он делал такие прыжки, испускал такие вопли, был так черён, опалён и напуган, что вся деревня в страхе смотрела на него, как на сумасшедшего. Самые смелые пытались заговорить с ним, но он убежал, не отвечая, и скрылся в своём доме, посрамлённый больше, чем попавший в капкан волк.

Вечером, когда опечаленная Финетта возвратилась в своё жилище, она застала там уже не сторожа, а другого, хотя и не менее грозного, посетителя. Местный судья, узнав историю с червонцами, также решил жениться на иностранке. Он не был так груб, как сторож; это был весёлый толстяк, который не мог сказать слова, не покатываясь со смеху и не показывая своих жёлтых зубов. Но, в сущности, он был не менее навязчив и грозен, чем его предшественник. Финетта умоляла господина судью оставить её в покое; господин судья расхохотался и дал вежливо понять своей невесте, что по праву присвоенному его должности, он может сажать в тюрьму и вешать без суда и следствия. Финетта со слезами и мольбой сложила руки. Вместо всякого ответа судья вынул из кармана свёрток пергамента, написал на нём акт о бракосочетании и объявил Финетте, что он не уйдёт, пока она его не подпишет, хотя бы ему пришлось провести в её доме всю ночь.

— Но, — прибавил он, если моя особа вам не нравится, я не буду настаивать; вот другой лист пергамента, на котором я могу написать всё, что угодно, и если вид мой вам неприятен, нет ничего легче, как закрыть вам глаза.

Говоря это, он провёл рукой вокруг шеи и высунул язык, поистине так мило, что мог развеселить всякого.

— Боже мой! — сказала Финетта. — Я, быть может, и решилась бы на то, чего вы желаете, если бы я была уверена, что найду в вас доброго мужа; но я боюсь…

— Чего же, дорогое дитя? — сказал судья, улыбаясь и уже принимая гордый вид, как распустивший хвост павлин.

— Неужели вы думаете, — отвечала она капризным тоном, — что добрый муж оставил бы эту дверь отворённой и не чувствовал бы, что холодный ветер дует на его жену?

— Вы правы, моя красавица, — сказал судья, — я невежлив, но сейчас исправлю свой промах.

— Вы нашли засов? — спросила Финетта.

— Да, моя прелесть, — отвечал счастливый судья, — я сейчас запру им дверь.

— Абракадабра! — закричала Финетта. — Пусть же дверь тебя держит, злодей, и держи её сам до рассвета.

И дверь начала отворяться и затворяться, стукаясь о стены, точно орёл, махающий крыльями. Посудите же сами, как выплясывал бедный пленник целую ночь. Ни разу ему не приходилось танцевать такой танец, и я полагаю, что он никогда после того не желал повторить его. То он сам распахивал дверь на улицу, то дверь его прихлопывала, чуть не придавливая к стене. Он бегал взад и вперёд, кричал, проклинал, плакал, просил. Напрасный труд: дверь была глуха к его мольбам, а Финетта спала.

На рассвете его сжатые руки раскрылись, и он хлопнулся головой о землю. Недолго думая, он бросился бежать, как будто его преследовали сарацины. Он даже не оглядывался, боясь, что дверь гонится за ним по пятам. К счастью, когда он возвратился домой, все ещё спали, и он мог спрятаться в постель прежде, чем печальный вид его был кем-либо замечен. Великое счастье! Он был в пыли с головы до ног и так бледен, растерян и испуган, что его могли принять за убежавшую из ада тень мельника.

Когда Финетта открыла глаза, она увидела около своей постели высокого человека, в чёрном платье, бархатной шляпе и со шпагой, как у рыцаря. То был сенешал двора и владений Керверов. Скрестив руки, он смотрел на молодую девушку таким взглядом, который пронизал её холодом до мозга костей.

— Как твоё имя, вассалка? — спросил он громовым голосом.

— Финетта, к вашим услугам, сударь, — отвечала она, дрожа всем телом.

— Этот золотой дом и эта золотая мебель принадлежит тебе?

— Да, сударь, всё к вашим услугам.

— Именно этого я и хочу, — сурово заметил сенешал. — Встань, вассалка, я хочу оказать тебе честь: я женюсь на тебе и беру под своё покровительство твою личность и имущество.

— Сударь, — сказала Финетта, — это слишком большая честь для такой бедной девушки, как я; я иностранка и не имею ни родных, ни друзей.

— Замолчи, вассалка! — сказал сенешал. — Я твой властелин и начальник и не нуждаюсь в твоём мнении. Подпиши эту бумагу.

— Сударь, — отвечала Финетта, — я не умею писать.

— Неужели ты воображаешь, что я умею лучше тебя? — возразил сенешал голосом, от которого задрожал дом. — Уж не принимаешь ли ты меня за писаря? Простой крест — вот подпись рыцарей. — Он поставил большой крест на бумаге и протянул перо Финетте.

— Подпиши, — сказал он. — Если ты боишься поставить крест, то сама произносишь себе приговор, безбожница, и я принимаю на себя его исполнение.

И говоря это, он вынул из ножен тяжёлую шпагу и бросил на стол. Вместо ответа Финетта выскочила в окно и спряталась в хлеве. Сенешал бросился за ней, но когда он хотел войти, его задержало непредвиденное препятствие. Испуганная корова при виде молодой девушки попятилась назад и заняла проход. Финетта держала её за рога, пользуясь ею, как щитом.

— Ты не уйдёшь от меня, колдунья! — закричал сенешал и, схватив с силой, достойной Геркулеса, корову за. хвост, вытащил ее из хлева.

— Абракадабра! — закричала Финетта. — Пусть же коровий хвост тебя держит, злодей, и держи его сам до тех пор, пока вы вместе не сделаете кругосветного путешествия.

И вот корова полетела, как молния, влача за собой несчастного сенешала. Ничто не могло остановить неразлучных путешественников; они бежали через горы и долы, переносились через болота, реки, рвы и леса, скользили по поверхности моря, не погружаясь в воду, мёрзли в Сибири, пеклись на солнце в Африке, взлетели на Гималаи, спустились с Монблана, и наконец, после тридцатишестичасового беспримерного путешествия остановились, задыхаясь и выбившись из сил, на площади деревни Керверов.

Сенешал, прикованный к коровьему хвосту — такое зрелище, которое не каждый день случается видеть. Поэтому все поселяне и крепостные окружили его, чтобы посмотреть на это чудо. Но как ни был сенешал растерзан по милости африканских кактусов и азиатских кустарников, он нисколько не утратил своего величия. Грозным жестом рассеял он толпу черни и, ковыляя, отправился домой, чтобы освежиться и отдохнуть, в чём он начинал чувствовать потребность.

6

В то время, как полевой сторож, судья и сенешал претерпевали эти маленькие невзгоды, рассказывать о которых они считали излишним, в замке Керверов приготовлялись к важному событию — к свадьбе Ивона и белокурой дамы. Всё было готово за два дня; из всей округи на двадцать миль кругом собрались друзья и знакомые. И вот в одно прекрасное утро Ивон со своей невестой вместе с господином и госпожой де Кервер заняли место в большой разубранной зеленью колеснице и с большою пышностью отправились в знаменитый монастырь Сен-Маклу. Справа и слева жениха с невестой сопровождали сто рыцарей в железных латах на парадных разукрашенных лентами конях.

В знак особого почёта у каждого из них было поднято забрало и опущено копьё. За каждым бароном ехал, держа знамя, оруженосец. Во главе процессии гарцевал с золотым жезлом в руках сенешал. За каретой шёл с важностью судья в сопровождении вассалов и вассалок, между тем как полевой сторож укрощал любопытную мятежную толпу поселян и крепостных, столько же невоздержанных в своей страсти к зрелищам, как и в болтовне.

Но едва отъехали с милю от замка, как при переправе через ручей у колесницы сломался один из вальков. Пришлось остановиться. Исправив повреждение, хлестнули лошадей; они так сильно дёрнули, что и другой валёк разлетелся на несколько частей.

Шесть раз переменяли этот злополучный кусок дерева, шесть раз он снова ломался, и всё никак не могли выбраться из ямы, в которой увязла свадебная колесница.

Каждый подавал советы; крестьяне, занимавшиеся тележным ремеслом, не отставали от других, стараясь щегольнуть знанием дела. Это придало смелости полевому сторожу; он подошёл к барону Керверу, снял шляпу и, почёсывая затылок, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам свои щипцы, чтобы из них сделать валёк; я думаю, они-то выдержат до завтра.

Барон кивнул головой; десять человек крестьян побежали к дому Финетты, которая очень охотно дала им золотые щипцы. Их вставили на место валька, пристегнули постромки; лошади рванули и вынесли колесницу, как пёрышко.

Радость была общая, но она продолжалась недолго. Через сто шагов затрещало и выпало дно колесницы, и с ним едва не погибла, как будто сброшенная в яму, благородная семья Керверов. Каретники и тележники тотчас же принялись за работу, напилили досок, прибили крепко-накрепко гвоздями и в одно мгновение ока поправили беду.

Вперёд, Керверы! Двигаются в путь; полколесницы остаётся позади; госпожа Кервер неподвижно сидит рядом с невестой в то время, как Ивон с бароном несутся вскачь.

Новое затруднение, новое отчаяние. Но все усилия напрасны; три раза чинили колесницу, и три раза она снова ломалась. Можно было подумать, что она заколдована.

Каждый подавал советы; это придало смелости судье. Он подошёл к барону де Керверу и, отвесив низкий поклон, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам половинку двери, чтобы сделать из нее дно колесницы; я думаю, она-то выдержит до завтра.

Барон кивнул головой; двадцать человек крестьян побежали к Финетте, которая очень охотно отдала золотую половинку двери. Ее вставили в колесницу, и она пришлась так хорошо, точно нарочно для этого была сделана. В путь! Монастырь уже виден, конец всем дорожным передрягам. Ничуть не бывало! Лошади останавливаются и не хотят везти дальше. Вместо четырёх лошадей впрягли шесть, восемь, десять, двенадцать, двадцать четыре; напрасный труд: колесница не трогалась с места. Чем больше хлестали лошадей, тем глубже погружались в землю колеса, точно резаки у плуга.

Что делать? Идти пешком было совестно. Сесть верхом на лошадей и подъехать к монастырю, подобно простым мещанам, было не в обычае у Керверов. Поэтому всеми силами старались поднять колесницу, толкали колёса, кричали, сердились. Но несмотря на то, что говорили много, вперёд не двигались. Между тем наступал вечер, и назначенное для венчания время истекало.

Каждый подавал советы; это придало смелости сенешалу. Он подошёл к барону де Керверу, слез с коня и, сняв бархатную шляпу, сказал:

— Ваша светлость, в доме, который блестит там сквозь листву, живёт иностранка, которая так щедра, как никто. Попросите её одолжить вам свою корову, чтобы довезти колесницу; я думаю, что это животное будет везти хоть до завтра.

Барон кивнул головой, и тридцать человек крестьян побежали к Финетте, которая очень охотно дала им свою корову с золотыми рогами.

Въехать в монастырь на корове, быть может, и не соответствовало мечтам белокурой дамы: но это было лучше, чем сидеть на дороге, не венчаясь.

И так корову впрягли во главе четвёрки и ждали, что будет делать хвалёное животное.

Но не успел кучер ударить бичом, как корова понеслась вскачь, как будто хотела снова совершить кругосветное путешествие.

Лошади, колесница, барон и невеста, кучер — всё умчалось за бешеным животным. Напрасно рыцари пришпоривали коней, чтобы поспеть за женихом и невестой, напрасно вассалы и крестьяне бежали со всех ног прямиком, желая пересечь ей дорогу; колесница неслась, как на крыльях, даже птица не могла бы её догнать.

Подъехав к воротам монастыря, несколько утомлённая быстрой ездой свита не прочь была сойти с коней. Всё было готово для церемонии; уже давно ожидали жениха с невестой. Но вместо того, чтобы остановиться, корова понеслась ещё быстрее. Тринадцать раз обежала она вокруг монастыря, с бешеной быстротой колеса горшечника; затем вдруг повернула на дорогу к замку и поскакала прямо через поля с такою быстротою, что едва не разбила в пух и прах всех Керверов, пока не доставила их в древний замок.

7

В этот день нечего было и думать о свадьбе. Но столы были накрыты, кушанья поданы, и барон Кервер был слишком благородный рыцарь, чтобы отпустить своих добрых бретонцев, не дав им, согласно обычаю, вдоволь попировать, то есть от заката до восхода солнца и даже немного дольше.

Подали знак садиться. На дворе в восемь рядов, в виде лотков, было расставлено девяносто шесть столов. Напротив, на высокой, обитой бархатом, эстраде, с балдахином посредине, возвышался стол более широкий, чем все остальные, и уставленный цветами и плодами, не говоря уже о жареных козулях и павлинах, дымившихся из-под украшавших их перьев. Здесь, на виду у всех, чтобы не лишить никого удовольствия, должны были сидеть новобрачные. Обычай требовал, чтобы самый последний крепостной мог удостоиться чести поздравить молодых и осушить кружку мёду за здоровье и благополучие знаменитого и могущественного рода Керверов.

Барон пригласил за свой стол сто рыцарей, сзади которых поместились, чтобы прислуживать им, их оруженосцы. Справа он посадил белокурую даму и Ивона, а слева оставил место свободным и, подозвав пажа, сказал:

— Беги, дитя моё, к иностранке, которая оказала нам так много услуг сегодня утром. Не её вина, если успех превзошёл её доброе желание. Скажи ей, что барон де Кервер благодарит её за помощь и просит на свадьбу рыцаря Ивона.

Придя в золотой дом, где Финетта горько оплакивала своего жениха, паж преклонил колено и от имени барона просил иностранку последовать за ним и удостоить чести присутствовать на свадьбе рыцаря Ивона.

— Кланяйся от меня своему господину, — гордо отвечала молодая девушка, — и скажи ему, что если он слишком большой барин, чтобы придти ко мне, то и я слишком знатна, чтобы идти к нему.

Когда паж передал барону ответ иностранки, господин де Кервер ударил по столу кулаком, так что три блюда взлетели на воздух.

— Клянусь небом! — воскликнул он. — Именно так подобает отвечать даме, и я тут же признаю себя побеждённым. Оседлайте моего коня! Оруженосцы и пажи, будьте готовы за мною следовать! — В сопровождении блестящей свиты барон подъехал к дверям золотого дома и сошёл с коня. Он извинился перед Финеттой, предложил ей руку, подал стремя и посадил её на коня сзади себя, ни дать, ни взять, как настоящую герцогиню.

Дорогой он из деликатности не разговаривал с ней и, приехав в замок, с непокрытой головой подвёл к оставленному для неё почётному месту.

Отъезд барона Кервера наделал много шума; возвращение поразило ещё больше. Все спрашивали, кто эта дама, к которой с таким почтением относится гордый барон?

Судя по костюму, она была иностранка. Не герцогиня ли нормандская или королева французская? За разъяснением обратились к полевому сторожу, судье и сенешалу. Полевой сторож дрожал, судья бледнел, сенешал краснел, и все трое были немы, как рыбы.

Молчание этих важных особ ещё более увеличило общее удивление.

Все взоры были устремлены на Финетту, а между тем на душе у неё была смертельная тоска. Ивон видел её и не узнал. Он бросил на неё равнодушный взгляд и снова продолжал нежный разговор с надменно улыбавшейся белокурой дамой.

В отчаянии Финетта вынула из кошелька золотой шарик, последнюю свою надежду. Продолжая разговаривать с бароном, который был очарован её умом, она повертела в руке шарик и прошептала:

И вдруг шарик стал расти, расти и превратился в золотой кубок чудной работы, такой красивый, какого никогда ещё не приходилось видеть у себя на столе не только барону, но даже и самому королю.

Финетта сама налила в кубок ароматного мёду и, подозвав смущённого и прятавшегося сенешала, сказала самым ласковым голосом:

— Любезный сенешал, прошу вас, поднесите этот кубок рыцарю Ивону; я хочу выпить за его счастье, он не откажется принять мой тост.

Ивон небрежно взял кубок, поднесённый ему сенешалом на подносе из золота и эмали, кивнул головой иностранке, выпил мёд и, поставив перед собой кубок, снова обратился к занимавшей все его мысли белокурой даме. Дама казалась встревоженной и рассерженной; но рыцарь шепнул ей несколько слов, от которых она пришла в восторг; глаза её заблестели, и рука снова опустилась на плечо Ивона.

Финетта опустила голову и заплакала.

Всё было потеряно.

— Дети! — воскликнул громким голосом барон. — Наполняйте свои кубки! Выпьем все за любезность и красоту знатной иностранки, удостоившей нас своим присутствием. За владелицу золотого дома!

Все начали кричать и пить. Ивон ограничился только тем, что поднял кубок на уровень глаз. Но вдруг он задрожал и замер на месте, безгласный, с раскрытым ртом и неподвижным взглядом, точно ему представилось видение.

И действительно, то было видение. В кубке, как в зеркале, увидел Ивон всё прошлое. Великан его преследует; Финетта увлекает за собой; он садится вместе с ней на корабль, который спасает их обоих; и вместе с ней сходит на берег Бретани. Он оставляет её, но только на минуту; она плачет при расставании. Где же она? Рядом с ним, конечно. Кто же другой, кроме Финетты, мог сидеть рядом с Ивоном?

Он наклонился к белокурой даме и вскрикнул, как будто наступил на змею; затем, шатаясь, как пьяный, встал и угрюмо посмотрел вокруг, но, увидав Финетту, всплеснул дрожащими руками, бросился к ней и, упав на колени, воскликнул прерывающимся от рыданий голосом: "Финетта, Финетта, простишь ли ты меня?"

Нет выше счастья, как прощать. В тот же день Финетта сидела уже рядом с Ивоном и, Бог знает, что поверяли они друг другу, смеясь и плача в одно и то же время.

Что же сталось с белокурой дамой? Не знаю. При крике Ивона она исчезла. Молва утверждает, что из замка вылетела отвратительная старуха, преследуемая лаем собак. Все Керверы сходились во мнении, что белокурая дама была не кто иная, как колдунья, крёстная мать великана. Во всяком случае, этот факт не настолько выяснен, чтобы я мог поручиться за его достоверность.

Всегда благоразумнее думать, не имея даже доказательств, что женщина — колдунья; но никогда нельзя этого утверждать. Не погрешая против правдивости историка, я могу только сказать, что прерванный на минуту пир возобновился и нисколько не потерял ни в продолжительности, ни в веселье.

На следующий день рано утром направились в домовую церковь, и, к своей сердечной радости, Ивон обвенчался с Финеттой, которая не боялась больше никаких бед. Затем пили, ели и танцевали в течение целых тридцати шести часов, и никто не подумал об отдыхе. У сторожа немного отяжелели руки, судья потирал себе по временам спину; сенешал чувствовал некоторое утомление в ногах, и у всех трёх на совести лежала какая-то тяжесть, от которой им хотелось освободиться; поэтому они кружились, как молодые люди, до тех пор, пока не свалились с ног и их не унесли.

Финетта не думала об ином мщении. Её единственным желанием было видеть счастливыми вокруг себя всех, кто имел какое-нибудь отношение к знатному роду Керверов. Поэтому память о ней до сих пор живёт в Бретани. Каждый встречный покажет вам в развалинах замка статую доброй госпожи с пятью маленькими шариками в руке.

Бац-Бац

В счастливой и благословенной небом стране Сорных Трав, — там, где мужчины всегда правы, а женщины никогда не бывают виноваты, жил когда-то один могущественный феодал, который исключительно заботился о благоденствии своих вассалов и, как говорят, не ведал, что такое скука. Весьма сомнительно, чтобы он пользовался любовью народа, но зато достоверно известно, что придворные мало его уважали и еще меньше любили, они прозвали его герцогом Чудным. Под этим именем он стал известен и в истории, как это видно из «Пространной хроники стран и народов, никогда не существовавших», замечательного труда, свидетельствующего об обширной учености и глубине критических взглядов его составителя, достопочтенного прелата дона Мельхиседека де-Ментирас и Неседад.

Овдовев после одного года супружества, Чудной перенес всю свою любовь на своего сына и наследника. Это был прехорошенький ребенок; его личико было свежо, как бенгальская роза, прекрасные русые волосы падали на его плечи золотистыми локонами, прибавьте к этому голубые ясные очи, маленький ротик, продолговатый подбородок, и вы получите олицетворение херувима. Восьми лет это юное чудо природы восхитительно танцевало, ездило верхом не хуже любого наездника в цирке и дралось на шпагах, как самый лучший профессор фехтовального искусства.

Кто мог не восхищаться им, его привлекательной улыбкой и изящными манерами, с которыми он обращался к толпе, когда бывал в хорошем расположении духа? За все эти качества никогда не ошибающийся глас народа прозвал его принцем Душкой, и это прозвище так за ним и осталось.

Душка был прекрасен как день, но и на солнце, с которым любят сравнивать себя сильные мира сего, есть, говорят, пятна.

I. Герцог Чудной и его сын Душка

Маленький принц пленял всех окружающих своим приветливым видом, но в нем были и темные стороны, — они не ускользали от проницательных взглядов, как обожателей, так и зависши ков. Гибкий, ловкий, проворный во всех телесных упражнениях Душка не был склонен к ученью, он вбил себе в голову, что знает все и без ученья.

Правда, гувернантки, льстецы и придворные постоянно твердили ему, что труд существует не для лиц его происхождении и что герцог всегда почитается высокоученым, если уделяет поэтам, писателям и художникам частицу своих доходов. Такие речи приятно щекотали самолюбие Душки, и он на двенадцатом году, с твердостью не по летам, отказался наотрез взяться m букварь.

Три наставника, избранные из числа самых сведущих и терпеливых, аббат, философ и полковник, тщетно старались поочередно сломить непреклонность своего ученика; аббат забыл при этом свою философию, философ тактику, а полковник латынь Оставшись победителем на поле сражения, Душка стал руководствоваться исключительно своими капризами, жить без принуждения и сознания долга. Будучи упрям, как осел, вспыльчив, как индюк, лаком, как кошка, и ленив, как уж, он продолжил пользоваться всеобщей любовью в народе, обожавшем его за красоту и миловидность.

II. Мадемуазель Пацца

Хотя Чудной получил очень скудное образование, однако он был от природы человек довольно рассудительный, невежество сына ему сильно не нравилось, и он не раз с тревогой вопрошал себя, что станется с его народом при наследнике, которого самый ничтожный из льстецов легко может провести.

Что тут делать? Какое средство можно употребить против ребенка, завещанного ему на смертном одре обожаемой женой? Мул ной скорей согласился бы уступить сыну свою герцогскую корону, чем видеть его плачущим, любовь обезоруживала его, одни ко любовь не слепа, хотя поэты и утверждают противное. Увы, многие были бы куда счастливее, если бы могли кой-чего не видеть. Страдания любящих и заключаются в том, что они невольно делаются рабами и соучастниками тех неблагодарных, которые чувствуют, что они любимы.

Обыкновенно по окончании заседаний верховного совета Чудной проводил конец дня у маркизы де-Касторо. Это была дама уже преклонного возраста, которая носила герцога ребенком на руках, и теперь одна лишь могла пробуждать в нем сладкие воспоминания о днях детства и юности. Про нее говорили, что она весьма безобразна и немножко колдунья, но свет так злоязычен, что его россказням следует верить только наполовину. Маркиза имела крупные черты лица и благородную седину в волосах, нетрудно было представить себе, что в былые времена она считалась красавицей.

Однажды, когда юный герцог был более безрассуден, чем обыкновенно, Чудной вошел к маркизе особенно озабоченный. Как и всегда, он присел к приготовленному карточному столику и, взяв в руки карты, принялся раскладывать пасьянс. В этом занятии герцог находил средство усыплять свою мысль и предавать на несколько часов забвению скуку и заботы, сопряженные с властью. Едва успел он разложить шестнадцать карт правильным четырехугольником, как, глубоко вздохнув, воскликнул:

— Маркиза, перед вами несчастнейший из отцов и властителей! Несмотря на свою естественную прелесть, Душка с каждым днем становится все своенравнее и порочнее. Боже милостивый! Вправе ли я оставить после себя такого наследника и вверить подобному глупцу благоденствие моих вассалов?

— Такова уж природа, — ответила маркиза: —она одаряет всегда лишь односторонне, лень всегда сопутствует красоте, ум и безобразие никогда не расстаются друг с другом. Наглядный тому пример можно видеть у меня в семье: на днях ко мне прислали мою двоюродную внучку, у которой, кроме меня, нет родных, она черна, как лягушка, худа, как паук, притом хитра, как обезьяна, и учена, как книга, а самой нет еще и десяти лет. Можете судить сами, герцог: вот он, мой маленький уродец, — сам пришел вам представиться.

Герцог обернулся и увидел ребенка, вполне схожего с сделанным маркизой описанием. Выпуклый лоб, неприветливые глаза, растрепанные взъерошенные волосы, смугло-матовый цвет кожи и большие белые зубы, длинные, красные от загара руки — все это не напоминало лесной нимфы. Но из куколки выходит бабочка, дайте только ребенку возможность расправить крылья, и вы увидите, в каких красавиц превращаются иногда десятилетние уродцы.

Маленький уродец приблизился к герцогу и сделал ему такой серьезный реверанс, что Чудной невольно рассмеялся, хотя ему и было не до смеха.

— Кто ты? — спросил он девочку, взяв ее за подбородок.

— Ваша Светлость, — с важностью ответила она: — меня зовут донна Долорес-Розарио-Кораль-Конча-Бальтазара-Мельхиора-Гаспара Тодос-Сантос, дочь благородного рыцаря, дона Паскаля-Бартоломео-Франческо-де-Асиз…

— Довольно, — перебил ее герцог, — Я спрашиваю у тебя иг про твою родословную, мы здесь не на твоих крестинах, и не им твоей свадьбе, скажи-ка лучше, как звать тебя попросту.

— Попросту меня, Ваша Светлость, зовут Паццой[1].

— Почему?

— Потому что это не мое имя, Ваша Светлость.

— Это что еще за странность? — спросил герцог.

— Странность, легко объяснимая, Ваша Светлость. Тетушки моя находит, что я слишком шустра, чтобы быть достойной носить имя какой-либо из святых. Поэтому тетушка и дала мне та кое имя, которое не может оскорбить никого в раю.

— Ответ хорош, сейчас видно, что ты не обыкновенное дитя Не все выказывают такое внимание обитателям рая. По-видимому, ты знаешь довольно много, не можешь ли ты объяснить мне, что такое ученый?

— Могу, Ваша Светлость. Ученый — это человек, который, когда говорит, то знает, что хочет сказать, а когда делает, то знает, что хочет сделать.

— Ну, если б мои ученые были такими, какими ты их воображаешь, я бы назначил их членами моего верховного совета и поручил бы им управление всеми делами, а невежда что такое?

— Невежды, Ваша Светлость, бывают трех родов: те, которые ничего не знают, те, которые говорят о том, чего не знают, и те, которые не хотят ничего знать. Всех их надо повесить, потому что они не потонут.

— Ты начинаешь говорить пословицами. А знаешь ли ты, как называют пословицы?

— Да, знаю: пословицы называют мудростью народа.

— А почему их так называют?

— Потому, что они глупы, смешивают черное с белым, бывают всякого вкуса и цвета, подобно колоколам, они отвечают то да, то нет, смотря по расположению духа прислушивающихся к их перезвону.

Тут Пацца вдруг высоко подпрыгнула, поймала муху, жужжавшую около Его Светлости, и затем, покинув изумленного герцога, схватила свою куклу и, усевшись на полу, стала ее укачивать на своих коленях.

— Итак, — обратилась к герцогу маркиза, — что думаете вы об этом ребенке?

— Она слишком умна, — отвечал герцог, — а потому долго не проживет.

— О, Ваша Светлость, — воскликнула Пацца, — ваши слова не очень-то лестны для моей тетушки, ведь ей уж давно исполнилось десять лет!

— Молчи, цыганенок, — проговорила старая маркиза, — как смеешь ты делать замечание Его Светлости!

— Маркиза, — сказал герцог, — мне вдруг пришла на ум столь странная мысль, что я едва решаюсь поверить ее даже вам, тем не менее я испытываю непреодолимое желание привести ее поскорей в исполнение. Я ничего не могу поделать с сыном, все доводы разума не в силах побороть его упрямства, как знать, не удастся ли путем сумасбродства достигнуть лучшего успеха? Не попробовать ли сделать из Паццы учительницу Душки? Быть может, этот упрямец, противящийся своим наставникам, вдруг окажется совершенно беззащитным против ребенка. Единственное препятствие, это — что все будут не согласны, и я вооружу против себя целый свет.

— Пустяки! — возразила маркиза. — Свет слишком глуп, и надо думать совершенно наоборот, чем он, чтоб быть правым.

III. Первый урок

Таким образом Пацце вверено было образование юного герцога. Официального назначения ее не последовало, и в местных газетах не появлялось известий, что Его Светлость со свойственной ему мудростью неожиданно нашел выходящего из ряда вон гения, которому и доверил образование ума и сердца своего наследника; но на другой же дни.

Душку просто отослали к маркизе и разрешили ему играть с Паццой.

Оставшись одни, дети молча смотрели друг на друга. Наконец Пацца, как более бойкая, первая прервала молчание.

— Как тебя зовут? — спросила она своего нового товарища

— Те, которые со мной не знакомы, зовут меня Ваша Светлость, — обиженно ответил Душка. — Те, которые знакомы го мной, называют меня принцем, а все вообще говорят мне Вы Этого требует этикет.

— Что это такое — «этикет»? — спросила Пацца.

— Не знаю. Когда я начинаю прыгать, кричать или кувыркаться по полу, мне запрещают это, как не согласное с этикетом, тогда я утихаю и начинаю скучать: это и есть этикет.

— Ну, так как мы здесь находимся для того, чтоб забавляется, то отбросим этикет. Говори мне ты, как будто я твоя сестра, и я буду тоже говорить тебе ты, как будто ты мой брат, а Светлостью я тебя звать не стану.

— Но ведь ты не знакома со мной!

— Ну, так что ж? Я буду тебя любить, и это будет гораздо лучше, говорят, что ты превосходно танцуешь? Хочешь, выучи и меня танцевать?

Лед растаял. Душка схватил Паццу за талию и в каких-нибудь полчаса научил ее танцевать польку того времени.

— Как хорошо ты танцуешь, — сказал он ей, — ты сразу поняла все па.

— Это потому, что ты превосходный учитель, — любезно ответила Пацца, — Теперь моя очередь научить тебя чему-нибудь.

С этими словами она взяла роскошную книгу с картинками и стала показывать ему изображения памятников, рыб, великих людей, попугаев, ученых, диковинных зверей, цветов, — все таких предметов, которые занимали Душку.

— Вот видишь ли, — сказала ему Пацца, — тут есть объяснение ко всем этим рисункам: давай прочтем их.

— Я не умею читать, — возразил Душка.

— Я тебя выучу. Я буду твоей маленькой учительницей.

— Я не хочу учиться читать, все учителя мне надоедают.

— Отлично, но ведь я же не учитель. Смотри, вот А, прелестное А, скажи А.

— Нет, — возразил Душка, сдвинув брови, — я ни за что не по вторю А.

— Ну, сделай мне удовольствие.

— Нет, ни за что. Не проси, я не терплю противоречий.

— Милостивый государь, вежливый человек не должен отказывать дамам.

— А я откажу даже черту в юбке! — сердито проговорил Душка, — Оставь меня в покое, я тебя более не люблю: отныне зови меня Светлостью.

— Светлейший Душка или Душка Светлость, — ответила Пацца, побагровев от гнева, — вы будете читать или же объясните мне, почему именно вы отказываетесь.

— Я не стану читать.

— Нет? Раз, два, три.

— Нет, нет, нет!

Пацца размахнулась: бац, бац, — и две оплеухи поразили Душку. Пацце постоянно твердили, что ум у нее даже в пальцах. Она поняла эти слова буквально, никогда не следует шутить с детьми.

Получив это первое предостережение, Душка побледнел и затрясся, кровь ударила ему в голову, и крупные слезы показались на его глазах. Он так посмотрел на свою юную наставницу, что она вздрогнула. Затем мгновенно он сделал необычайное над собою усилие, вполне овладел собою и сказал Пацце взволнованным голосом:

— Пацца, вот А.

И в тот же день, в один прием, он выучил весь алфавит, к концу недели знал уже склады, и не прошло месяца, как он стал читать совершенно свободно.

Кто был счастлив, так это герцог-отец. Он целовал Паццу в обе щеки, требовал, чтоб она неотлучно находилась при его сыне и при нем самом: он сделал ее своим другом и советником, к крайнему негодованию приближенных.

Душка, постоянно пасмурный и молчаливый, быстро усвоил то, чему могла научить его юная наставница; тогда он вернулся к своим прежним учителям и поразил их как своими способностями, так и своим прилежанием.

Он так хорошо усвоил грамматику, что аббат стал задумываться, нет ли в самом деле смысла в составленных им и самому ему непонятных определениях. Еще более удивлялся философ, который по вечерам поучал Душку как раз противоположно тому, чему по утрам его учил аббат. Но с наименьшим отвращением Душка учился у полковника. Правда, Байонет — так звали полковника — был весьма искусный стратег; он мог с некоторой вариацией, подобно древним, воскликнуть: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» — «Я человек, и все, что касается искусства истреблять бедных людей, не чуждо мне». Он познакомил Душку с секретом, как пристегивать отвороты и отворачивать полы мундира; он же вселил в Душку мысль, что самое достойное для него занятие составляют фронтовые ученья, и что вся сущность разумной политики состоит в производстве смотров ради войны, и войны ради смотров.

Весьма возможно, что подобные теории не согласовались с понятиями самого герцога-отца, но он был так рад успехам сына, что ничем не хотел омрачать столь удивительных результатов воспитания, так долго почитавшегося безнадежным.

— Сын мой, — не переставал он твердить, — помни, что всем ты обязан Пацце!

Пацца при этом краснела от удовольствия и с нежностью поглядывала на юного красавца. Несмотря на весь свой ум, она была достаточно глупа, чтобы полюбить Душку. Душка же ограничивался холодным ответом, что благодарность есть качество, присущее сильным мира сего, и что в свое время Намни узнает, что ее ученик ничего не забыл.

IV. Свадьба Паццы

Когда юному принцу исполнилось семнадцать лет, он в одно прекрасное утро вошел к отцу, здоровье которого стало заметно слабеть и который страстно желал женить сына до своей кончины.

— Отец, — сказал он, — я долго думал по поводу ваших мудрых слов; вы даровали мне жизнь, но Пацце я обязан еще большим она вызвала к жизни мой разум и мою душу, я вижу один только способ уплатить долг моего сердца, это жениться на той, которой я обязан тем, что я есть. Я пришел к вам просить руки Паццы.

— Любезный сын мой, — отвечал герцог, — такое решение делает тебе честь. Правда, Пацца не герцогской крови, и при иных обстоятельствах я не выбрал бы ее тебе в жены. Но, принимая во внимание ее добродетели и достоинства, а главное, услугу, которую она нам оказала, я забываю пустые предрассудки. У Паццы душа настоящей герцогини, пусть же она разделит с тобою ирг стол. В нашем отечестве слишком ценят ум и доброту, а потому и простят тебе то, что глупцы называют неравным браком, я же признаю его вполне естественным явлением. Счастлив тот, кто может избрать себе жену умную, способную его понять и полю бить. Завтра же мы отпразднуем вашу помолвку, а через два года повенчаем вас.

День свадьбы наступил, однако, скорее, чем предполагалось Через четырнадцать месяцев по произнесении этих памятных слов Чудной скончался от слабости и истощения. Он слишком серьезно относился к своему долгу и пал его жертвою.

Старая маркиза и Пацца оплакивали своего друга и благодетеля, но плакать пришлось лишь им одним. Душка, не будучи вовсе дурным сыном, рассеивался заботами по управлению, приближенные ждали всяких милостей от нового властелина и не вспоминали о старом, щедрую руку которого навеки сомкнула смерть.

Почтив память родителя великолепными похоронами, молодой герцог отдался весь любви и пышно отпраздновал свою свадьбу, чем вполне очаровал все население Сорных Трав.

Со всех сторон, за сто верст в окружности, народ стекался толпами, чтобы только взглянуть на своего нового герцога; немало восхищались и Паццой, расцветающая красота и очевидная доброта которой привлекали к себе все сердца. Давались бесконечные обеды, произносились застольные речи, еще длиннее обедов, и декламировались стихи, еще скучнее речей.

Словом, это было торжество ни с чем не сравнимое, о котором только и говорили целых шесть месяцев. Когда наступил вечер, Душка предложил руку своей супруге; с холодною вежливостью провел он ее длинными коридорами до замковой башни. Едва Пацца вступила туда, как пришла в ужас от этого мрачного помещения с решетками на окнах, огромными замками и засовами.

— Ведь это тюрьма! — воскликнула она.

— Да, — ответил Душка, бросив на жену угрожающий взгляд, — Да, это тюрьма, из которой ты выйдешь для того лишь, чтобы сойти в могилу!

— Друг мой, ты меня огорчаешь. Разве я провинилась в чем-либо пред тобою? И чем я могла тебя так прогневить, чтобы ты стал мне грозить тюрьмой.

— Память твоя слишком коротка, — вскричал Душка. — Оскорбитель записывает обиду на воде, а оскорбленный вырезает ее на меди и на камне.

— Душка, — возразила встревоженная Пацца, — К чему ты повторяешь мне фразу из тех застольных речей, которые уже давно мне наскучили? Неужели в такую торжественную для нас минуту ты не можешь сказать мне ничего более подходящего?

— Несчастная! — воскликнул герцог, — ты забыла оплеуху, которую некогда дала мне, но я ее не забыл. Знай, я женился на тебе для того лишь, чтоб захватить тебя в свои руга и медленными мучениями заставить искупить оскорбление, нанесенное моему высокому сану.

— Друг мой, — возразила с плутовской миной Пацца, — вы очень походите на Синюю Бороду, но меня этим, смею вас уверить, не испугаете. Я вас хорошо знаю и предупреждаю, что если вы не прекратите немедленно этой глупой шутки, то я прежде, чем вступлю в уготованное мне вами помещение, дам вам не одну, а целых три оплеухи. Поторопитесь же лучше выпустить меня отсюда, иначе, клянусь вам, я сдержу свое слово.

— Так клянитесь, сударыня, сколько угодно, — вскричал Душ ка, разъяренный тем, что не в состоянии запугать свою жертву, — я принимаю вашу клятву и клянусь в свою очередь, что вы не войдете в брачный покой, пока я не окажусь настолько подлым, чтобы еще трижды подвергнуться подобному, лишь кровью смываемому, оскорблению. Посмотрим, кто из нас будет смеяться последним. Рашенбург, сюда!

При этом громовом оклике в башню вбежал бородатый, грозного вида тюремщик. Привычным движением руки он бросил герцогиню на отвратительную кучу соломы и быстро за хлопнул дверь с зловещим, страшным и для невинных звоном ключей и засовов.

Если Пацца и проливала слезы, то проливала их так тихо, что ее не было слышно. Напрасно Душка подслушивал, он только устал и должен был удалиться в ярости, клянясь сломить строгостью эту гордую, несмиряющуюся перед ним душу.

— Месть, — шептал он, — отрада сильных мира сего.

Два часа спустя маркиза получила из доверенных рук записочку, в которой ей сообщалось о горькой участи, постигшей ее племянницу. Как могла попасть к ней эта записка — я. знаю, но не хочу никого выдавать. Пощадить милосердного тюремщика, если бы такой нашелся, — хорошее дело, ныне семена добра редко встречаются в тюремщиках и исчезают с каждым днем.

V. Ужасное путешествие

На другой день после свадьбы в местных газетах появилось известие, что молодая герцогиня заболела буйной формой умопомешательства, и к излечению ее нет никакой надежды. Не нашлось ни одного придворного, который не заметил бы, что герцогиня еще накануне была крайне возбуждена. Поэтому никто не удивился ее внезапной болезни. Все очень сожалели герцогу, который принимал расточаемые пред ним соболезнования с убитым видом и сумрачным лицом: горе слишком подавляло его, но горе это значительно улеглось после посещения маркизы де Касторо.

Бедная маркиза была весьма опечалена. Она очень желала видеть свою несчастную родственницу, но должна была по причине слабости и старости умолять герцога избавить ее от этого раздирающего душу зрелища. Она ограничилась тем, что упала в объятия Душки, который в свою очередь нежно поцеловал ее, за сим она удалилась, говоря, что возлагает все надежды на любовь герцога и на искусство врача.

Когда маркиза удалилась, доктор шепнул герцогу два слова на ухо, вызвавшие на его лице быстро подавленную улыбку. С отстранением маркизы нечего было более опасаться, и месть его была вполне обеспечена.

Доктор Видувильст был поистине замечательный врач. Уроженец страны Снов, он рано покинул родину и отправился искать счастья в страну Сорных Трав. Он был слитком ловок, чтобы счастье могло ускользнуть из его рук. За пять лет, проведенных им в знаменитом Люгенмаульбергском университете, медицинская наука раз двадцать пять меняла свое направление. Благодаря такому солидному образованию, в нем выработались столь твердые убеждения, что поколебать их не было никакой возможности. Он сам про себя говорил, что обладает откровенностью и грубостью солдата, иногда он прямо позволял себе ругаться, в особенности доставалось дамам. Благодаря этим качествам, он был всегда, по желанию, к услугам сильной стороны и не отказывался от платы за молчание и содействие. В такие-то неподкупные руки попала бедная герцогиня.

Прошло трое суток со дня ее заключения, и в городе занялись было уже совершенно новыми толками, когда Рашенбург неожиданно вошел к герцогу, весь взъерошенный, и с трепетом пал к его ногам.

— Ваша Светлость, — произнес он, — я повергаю к вашим стопам свою голову: сегодня ночью герцогиня куда-то исчезла.

— Что это значит! — воскликнул герцог, бледнея, — Это немыслимо, темница снабжена везде решетками.

— Совершенно верно, что это немыслимо, — отвечал тюремщик, — тем более, что решетки остались на своем месте, замки и засовы тоже не тронуты. Но есть же на этом свете колдуньи, которые проходят сквозь стены, не сдвигая камней. Кто знает, не была ли такой колдуньей узница? Разве было когда-нибудь известно, откуда она появилась к нам?

Герцог послал за доктором, тот, как человек умный, не верил в колдуний. Он подробно исследовал все стены, перетряс решетки, допросил тюремщика, — но все было тщетно, всюду были разосланы шпионы, велено было строго следить за маркизой, к которой доктор относился подозрительно, но не прошло и недели, как пришлось отказаться от всех поисков. Рашенбург потерял место тюремщика, но так как он был посвящен в тайну герцога и в нем чувствовалась надобность, при том же он горел жаждой мести, то его сделали привратником замка. Взбешенный постигшей его неудачей, он так ревностно принялся за исполнение своих новых обязанностей, что в течение трех дней задержал шесть раз самого Видувильста и тем уничтожил всякое против себя подозрение.

На седьмые сутки рыбаки доставили в замок платье и накидку герцогини: прилив выбросил на берег эти печальные останки, перепачканные песком и морской пеной! Что бедная помешанная утопилась, в этом никто, видя печаль герцога и слезы маркизы, не усомнился. Немедленно был созван верховный совет, который единогласно постановил, что ввиду законной смерти герцогини и законного вдовства герцога необходимо, в интересах герцогства, умолять Его Светлость сократить срок печального траура и как можно скорее вступить в новый брак, дабы обеспечить себе законного наследника. Об этом постановлении было доложено герцогу Видувильстом, главным придворным врачом и председателем верховного совета; при этом случае Видувильст произнес столь трогательную речь, что все присутствовавшие плакали навзрыд, а сам герцог упал в объятия своего врача, называя его жестоким другом.

Нечего и говорить, сколь торжественную тризну справили i к > поводу кончины всеми сожалеемой герцогини.

В стране Сорных Трав все служит предлогом к церемониям.

Тризну справляли с удивительной помпой, но всего удиви тельнее было поведение молодых девушек, состоявших при дворе: каждая из них заглядывалась на Душку, которому особенно шел траурный наряд, каждая из них плакала одним глазом но безвременно погибшей герцогине, а другим улыбалась, стараясь прельстить молодого герцога. Как жаль, что в то время не знали фотографии. Какими бы превосходными моделями для наших художников могли бы служить портреты прошлых времен.

В древности люди не были чужды страстям: любовь, ненависть, гнев всегда отражались у них на лице, ныне мы слишком уж добродетельны и сдержаны, носим все одинаковый покрой платья, одинаковые шляпы, обладаем даже одинаковой физиономией. Нравственность выиграла благодаря цивилизации, но искусство пострадало.

После описания печальных церемоний, занимавшего, согласно этикету, не менее шести столбцов, в местной газете подробно сообщалось о сроке и порядке ношения установленного траура, большого и малого. Двор должен был глубоко сокрушаться в течение трех недель, и понемногу утешиться в течение трех следующих; но так как малый траур пришелся на карнавал, то в интересах торговли решено было дать в замке костюмированный бал. Немедленно портные и портнихи были завалены заказами; сильные мира сего и маленькие сошки наперерыв стремились добыть приглашение на бал. Поднялись такие интриги, как будто дело шло о безопасности государства.

Вот как оплакивали бедную Паццу!

VI. Костюмированный бал

Наконец всеми ожидаемый с таким лихорадочным нетерпением день наступил. Целых шесть недель публика была как в бреду, все перестали интересоваться министрами, сенаторами, генералами и другими высокопоставленными лицами, все на двадцать верст в окружности превратилось в пьеро, арлекинов, коломбин, цыганок и т. п. Политика была совершенно забыта, и общество выделило из себя только две партии: партию попавших на бал, или консерваторов, и партию не добившихся приглашения, — или либералов.

Если верить газетным описаниям, бал этот по своей роскоши превзошел все, что было до него и после него.

Он происходил среди цветущего сада, в роскошно убранном павильоне. Пройдя через лабиринт длинных аллей, едва освещенных разноцветными фонариками, гости неожиданно попадали в сияющий позолотою, украшенный гирляндами зелени и горящий огнями зал. Полускрытый в тени дерев оркестр наигрывал мелодии, то страстные, то игривые; все это вместе с богатством нарядов, роскошью бриллиантов, веселостью и остроумием масок, живостью интриг способно было расшевелить даже самого упорного стоика. Несмотря на то, молодой герцог не находил себе веселья.

Одетый в голубое домино, замаскированный до полной неузнаваемости, он тщетно обращался к наиболее бойким и прелестным маскам, всячески стараясь пред ними блеснуть умом и другими качествами: всюду его встречало одно лишь холодное равнодушие. Его едва слушали, отвечали ему зевая и, видимо, старались от него отделаться. Все взоры и стремления были направлены на одно черное с розовыми бантами домино, беспечно прогуливавшееся по залу и с важностью паши принимавшее; нее расточаемые по его адресу похвалы и приветствия. Под этим домино скрывался не кто другой, как синьор Видувильст, большой друг молодого герцога, но еще больший друг собственного удовольствия.

По рассеянности он нечаянно проболтался двум дамам, под большим секретом, что герцог будет одет на балу в черное домино с розовым бантом. Его ли вина, что дамы не умеют хранить секретов или что герцогу вдруг вздумалось надеть другое домино?

Пока доктор, помимо своего желания, пожинал выпавшие на его долю успехи, Душка уселся в углу залы и закрыл свое лицо руками. Чувствуя себя в этой толпе совершенно одиноким, он задумался и вдруг неожиданно вспомнил Паццу.

Ему не в чем было упрекнуть себя, месть его была вполне справедлива, тем не менее он чувствовал кое-какие угрызения совести. Бедная Пацца! Конечно, она была очень виновата, но она по крайней мере любила его, понимала его и слушала его всегда с такими блестящими от счастья глазами. Какая разница! Она и эти дурищи, которые с первого слова не могли по одному только уму узнать своего герцога!

Он уже поднялся с своего места с намерением покинуть бал, как вдруг увидел маску, по-видимому удалившуюся от веселящейся толпы и, казалось, погруженную в невеселые думы. Из-под распахнувшегося домино, покрывавшего костюм цыганки, были видны башмачки с пряжками, обувавшие ножку, которой могла бы позавидовать сама Сандрильона. Герцог приблизился к незнакомке и сквозь отверстия маски увидел два больших черных глаза, задумчивое выражение которых изумило и в то же время очаровало его.

Прекрасная маска, — обратился он к ней, — место твое не здесь, а там, среди жадной и любопытной толпы, которая ищет герцога, чтобы оспаривать друг у друга его сердце и милостивую улыбку. Разве ты не знаешь, что там можно выиграть герцогскую корону?

— Я ни к чему не стремлюсь, — ответила незнакомка спокойным и нежным голосом. — Играть в эту азартную игру — значит рисковать принять лакея за барина. Я слишком горда, чтобы подвергать себя этому.

— Но я покажу тебе герцога.

— Что могу я сказать ему? — возразила незнакомка. — Мне нельзя будет ни осуждать его, не обижая, ни хвалить, не льстя.

— Значит ты о нем очень дурного мнения?

— Не особенно дурного, но и не совсем хорошего, — что нужды в том? — С этими словами незнакомка развернула бывший у нее в руках веер и снова погрузилась в раздумье.

Такое равнодушие поразило герцога, он стал говорить с одушевлением, ему отвечали холодно, он просил, убеждал, настаивал и наконец так воспламенился, что вынудил выслушать себя, но не в зале, где царила нестерпимая жара и мешали любопытные, а в тени тех длинных аллей, где немногие прогуливающиеся искали тишины и прохлады. Ночь приближалась, незнакомка уже не раз, к великому огорчению герцога, собиралась удалиться. Тщетно он просил ее снять маску. Она делала вид, что не слышит его просьб.

— Вы приводите меня, сударыня, в отчаяние, — воскликнул герцог, почувствовавший вдруг какое-то особенное не то волнение, не то влечение к этой таинственной незнакомке — Почему такое жестокое молчание?

— Потому, Ваша Светлость, что я вас узнала, — отвечала взволнованным голосом незнакомка, — Ваш проникающий в душу голос, ваша манера выражаться подсказали мне, кто вы. Пустите меня.

— Нет, — воскликнул герцог, — вы меня узнали и вам принадлежит мое сердце. Сбросьте эту маску, войдем в зал, и там я представлю вас как женщину, которой я имел счастье понравиться. Скажите одно слово, и мои подданные будут у ваших ног.

— Ваша Светлость, позвольте мне отклонить столь лестное предложение. Как женщина, все свое счастье я полагаю в любви: я не хочу обладать сердцем, которое уже любило.

— Я еще никого не любил, — с живостью воскликнул герцог, — В моем браке заключалась тайна, которую я могу открыть только моей жене. Но я клянусь вам, что я никому не отдавал своего сердца! Я люблю впервые.

— Дайте мне вашу руку, — возразила цыганка, — и подойдем к этой лампе, я посмотрю, правду ли вы говорите.

Душка с живостью протянул руку, незнакомка рассмотрела все линии и вздохнула.

— Вы правы, — сказала она, — вы никого не любили, но до меня вас любила другая женщина. Смерть не разрывает уз любви. Герцогиня любит вас, и вы ей принадлежите. А владеть сердцем, которым вы не можете располагать, было бы с моей стороны преступлением. Прощайте.

— Вы сами не знаете, как вы меня заставляете страдать. Вы вынуждаете открыть вам то, что я думал схоронить в вечном молчании, — воскликнул Душка. — Герцогиня никогда меня не любила, ею руководило одно честолюбие.

— Это неверно, — возразила маска, — герцогиня вас любила.

— Нет, во всем этом деле скрывалась гнусная интрига.

— Довольно! — воскликнула маска, руки которой дрожали, а пальцы судорожно сжимались. — Имейте уважение к мертвым, не клевещите на них.

— Я вас уверяю, никто еще не сомневался в моих словах: ггр цогиня меня никогда не любила, это была гадкая женщина.

— Вот как!

— Завистливая, вспыльчивая, ревнивая…

— Если она ревновала, значит, она вас любила, — перебила маска, — подыщите другую причину, более правдоподобную. Mr оскорбляйте преданного вам сердца.

— Могу вас уверить, что герцогиня так мало любила меня, что даже в день нашей свадьбы осмелилась сказать мне, что им шла за меня по расчету.

— Ты лжешь! — вскричала маска. Бац! Бац! Две пощечины ослепили герцога, и незнакомка бросилась бежать.

Взбешенный герцог отступил на два шага и схватился за по яс, ища шпаги. Но на бал отправляются в ином костюме, чем на войну: вместо оружия он нащупал только бант из лент. Он бросился за своим врагом, но куда же она исчезла? В лабиринте ал лей Душка двадцать раз запутывался, он встречал одни только веселые пары, не обращавшие на него никакого внимания. Усталый, смущенный, отчаявшийся вернулся он в зал. Наверное, туда скрылась незнакомка, но как ее найти?

Блестящая идея озарила герцога. Если все снимут маски, он наверное узнает цыганку, смущенную его присутствием: волнение выдаст ее. Душка тотчас же вскочил на кресло и крикнул на весь зал:

— Господа, близко утро, веселье замирает. Оживим праздник новой выдумкой. Долой инкогнито! Я подаю пример, кто меня любит, следует мне!

Он снял свое домино, сбросил маску и предстал в богатом изящном испанском костюме.

Раздался общий крик. Все взоры обратились сначала на герцога, а затем на черное домино с розовыми лентами, исчезнув шее с поспешностью, не оставлявшею сомнения в его скромности. Все сняли маски, дамы окружили герцога, и было замечено, что он обнаружил особенное пристрастие к цыганкам. Молодые или старые, он заговаривал с каждой, брал их руки и тщательно всматривался в лица, так что другие дамы чуть не умирали от зависти. Затем он подал сигнал оркестру, танцы возобновились и герцог удалился.

Он обошел все аллеи, точно надеялся встретить свою оскорбительницу. Что его побуждало? Конечно, мщение. Кровь кипела в его жилах, он брел наугад, неожиданно останавливался. Он вглядывался, прислушивался, выжидал. При малейшем просвете в листве он бросался как сумасшедший, смеясь и плача в одно и то же время, совершенно потеряв голову. На повороте одной аллеи он встретил Рашенбурга.

— Ваша Светлость, — прошептал верный слуга с растерянным лицом и дрожащими руками, — вы изволили видеть его?

— Кого это?

— Привидение.

— Какое привидение?

— Привидение в домино, с огненными глазами, оно поставило меня на колени и дало мне две оплеухи.

— Это она! — воскликнул герцог, — Это она! Зачем ты дал ей уйти?

— Ваша Светлость, у меня не было моей алебарды, но если я ее еще раз встречу, мертвую или живую, я ее убью.

— Боже тебя сохрани! Если она когда-нибудь вернется, не испугай ее, следуй за ней, проследи, где она скрывается. Но где она? Куда она пошла? Веди меня, если я ее найду, твоя карьера обеспечена.

— Ваша Светлость, если привидение где-нибудь находится, то, значит, наверху. Я видел его так, как вижу теперь вас, оно рассеялось в тумане. Но прежде чем исчезнуть, оно поручило мне передать вам два слова. Слова эти так ужасны, что я не смею их повторить.

— Говори, я приказываю.

— Привидение сказало мне: передай герцогу — если он женится, то он погибнет. Возлюбленная вернется.

— На, возьми мой кошелек. Отныне ты будешь состоять при моей особе в качестве камердинера. Я рассчитываю на твою скромность. Эта тайна должна навсегда остаться между нами.

— Это уже вторая тайна! — пробормотал Рашенбург и удалился с видом человека, не поддающегося ни страху, ни угрозе, ни блеску богатства.

На следующий день в газете, в неофициальном отделе, появились следующие строки, настоящее письмо без адреса: «Распространился слух, будто герцог намерен вторично жениться. Герцог знает, чем он обязан своему народу, и посвятит себя всецело счастью своих подданных. Но жители Сорных Трав обладают достаточной деликатностью, чтобы не принять во внимание слишком свежую утрату. Герцог поглощен печалью по любимой супруге. Только время может дать ему утешение, которого он в настоящее время лишен».

Эта заметка взволновала двор и город. Молодые девушки нашли, что герцог чересчур строг к себе. Не одна мать пожала плечами, заявляя, что у него буржуазные воззрения. Вечером во всех супружеских четах произошли размолвки. Не было сколько-ни будь порядочной женщины, которая бы не приставала к своему мужу, заставляя его сознаться, что во всей стране только один верный муж: герцог Душка.

VII. Две консультации

После таких треволнений герцогом овладела лютая скука. Всегда витавший около него образ цыганки не давал ему ни отдыха, ни покоя. Незнакомка преследовали его даже во сне, и, когда сбрасывала с себя маску, герцогу грезилось бледное и печальное лицо Паццы.

Доктор Видувильст был единственным человеком, с которым герцог Душка мог быть вполне откровенным. Но этот человек встретил его позднее раскаяние громким смехом:

— Это просто привычка! — говорил он. — Старайтесь не думать, развлекайтесь, и все пройдет..

Чтобы доставить герцогу новые впечатления, доктор окружил его всевозможными удовольствиями, отстранил его от всяких государственных забот и взял все бремя управления страной на свои плечи.

И вот народ Сорных Трав начал жаловаться на увеличение податей, на всевозможные стеснения. Все вспоминали о покойном герцоге Чудном и сожалели о добром старом времени.

Принц Душка ни о чем не знал. Запершись в своем дворце, погруженный в мечты о незнакомке, он проводил время в обществе пажа, недавно приставленного к нему доктором Видувильстом, по рекомендации Рашенбурга. Проказник, болтун, сплетник и к тому же хороший музыкант, Тонто (так звали пажа) забавлял герцога своей находчивостью, не менее нравился он доктору, хотя и другими своими качествами. Преданный своему покровителю, внимательный паж в душевной простоте передавал ему все, что говорил герцог. Правда, ремесло это было очень неблагодарное: Душка постоянно мечтал и почти ничего не говорил.

Обладать властью очень заманчиво. Видувильст как будто родился для роли великого визиря, и чем большими полномочиями пользовался, тем больших жаждал. Он уже начинал подумывать о том, как бы овладеть престолом, — но это еще не казалось ему слишком трудным. Легче было удалить герцога в чужие края под предлогом болезни и затем затянуть его возвращение, а во время отсутствия править государством совершенно бесконтрольно.

Душка был молод и еще не разочаровался в жизни. И вот в один прекрасный вечер в замок прибыли на консультацию три представителя медицинского факультета: длинный Тристан, толстый Жокондус и маленький Гильерэ.

После того как герцог был опрошен, выстукан и выслушан, Тристан потребовал слова и грубым голосом сказал:

— Ваша Светлость должны поселиться в деревне и жить, ничего не делая. Болезнь ваша — малокровие. Поезжайте на Чистые воды, иначе вы погибли.

— Ваша Светлость, — сказал Жокундус, — я согласен с мнением коллеги. Ваша болезнь — полнокровие, поезжайте на Чистые воды, иначе вы погибли.

— Ваша Светлость, — сказал Гильерэ, — я преклоняюсь пред мнением моих учителей. Ваша болезнь — нервное расстройство, поезжайте на Чистые воды, иначе вы пропали.

По уходе врачей Видувильст пробежал глазами протокол и, поразмыслив, посмотрел на Душку. Герцог, поужинавший в этот вечер лучше обыкновенного, имел угрюмый вид и даже не расслышал речей докторов.

— Ваша Светлость, — обратился он к нему, — согласно совету врачей, вам необходимо ехать на Чистые воды и отказаться от всех забот управления.

— Хорошо, составь проект декрета, я подпишу.

— Проект готов, Ваша Светлость.

Душка взял перо и, не читая, подписал поданную ему Видувильстом бумагу, но потом, повинуясь какому-то невольному капризу, прочитал ее.

— Как! никаких объяснений, ни слова о моем особенном к тебе благоволении! Доктор, ты слишком скромен, завтра этот декрет появится в печати с объяснением, написанным рукой твоего повелителя. А пока прощай.

Доктор вышел. Он был более обыкновенного дерзок и надменен. Герцог погрузился в свои мечтания и подумал, что, несмотря на все, он далеко не несчастнейший из смертных, ибо небо наградило его другом.

Вдруг в спальне без доклада появился удивительно странный маленький доктор, которого еще никогда не видали во дворце, в напудренном парике и с длинной белой бородой, тогда как глаза его были так живы и молоды, точно они появились на свет через шестьдесят лет после туловища.

— Где эти неучи, эти педанты, эти невежды, которые не мог ли подождать меня? А, — обратился он к герцогу — это вы больны? Покажите-ка язык скорей, я спешу.

— Кто вы такой? — спросил Душка.

— Я доктор Истина, лучший доктор в мире, вы скоро в этом убедитесь, несмотря на мою скромность. Спросите Видувильста, моего ученика, который выписал меня из страны снов; я излечиваю все, даже такие болезни, которых нет. Высуньте язык. Малокровие — осел! Полнокровие — ослина! Нервное расстройство- ослятина! Пить воды Чистых прудов — собрание ослов! Знаете ли вы свою болезнь? Это скорбь и даже того хуже.

— Вы находите? — вскричал Душка в ужасе.

— Да, мой сын. Но я вас вылечу; завтра к полудню вы будете здоровы. Это что за портфель? Подпишите-ка мне эти три бумаги.

— Но ведь это бланки приказов. Что вы с ними хотите делать?

— Это будут мои рецепты. Первый рецепт: Si vis pacem, para pacem[2], —я распускаю шесть полков. Второй рецепт: один пятак в кармане вассала стоит рубля в кармане сюзерена, — я сокращаю сборы на одну четверть. Третий мой рецепт: свобода и солнце составляют счастье и радость бедняка. Я прикажу отворить тюрьмы и выпустить на свободу заключенных. Вы смеетесь, мой сын, это хороший знак!

— Да, я смеюсь, представляя фигуру Видувильста, когда он прочтет эти приказы завтра в Официальной газете, — отвечал Душка. — Но довольно глупостей, шутовской доктор. Отдайте мне мои бумаги, и кончим этот фарс.

— А это что такое? — вскричал маленький человечек, вынимая декрет об учреждении регентства. — Милосердное небо, да это отречение! Как! наследие отцов ты бросил под ноги какому-то проходимцу! Нет, это невозможно! я этого не хочу! слышишь ли, я!

— Как смеешь ты, дерзкий, говорить мне ты, вон, негодяй, не то я вышвырну тебя в окно!

— Меня? Нет, этого не будет, пока я не уничтожу документ, свидетельствующий о твоей глупости.

Герцог схватил дерзкого и крикнул стражу. Между тем незнакомец всячески старался высвободиться из рук герцога. Ударом ноги он повалил на землю лампу, но герцог не убоялся темноты и по-прежнему крепко держал незнакомца. Слова, просьбы — все было тщетно. Вдруг — бац! бац! — и дождь пощечин посыпался на герцога. Пораженный неожиданностью, он выпустил свою жертву и в ярости стал звать на помощь.

Наконец дверь открылась. Вошел Рашенбург.

— Где он, этот дьявольский доктор? — спросил Душка с пеной у рта.

— Его превосходительство, господин Видувильст изволил час тому назад отбыть из замка.

— Кто тебе говорит о Видувильете! Я тебе говорю, что здесь только что был неизвестный старикашка.

— Ваша Светлость никогда не ошибается. Если тут был человек, значит, он тут и находится, если только не улетел или не привиделся Вашей Светлости.

— Дурак! Разве я похож на грезящего? Разве я сам опрокинул лампу? Разве я сам разорвал эти бумаги?

— Я не смею опровергать Вашу Светлость. Но весь этот год у нас свирепствует эпидемия странных снов. Не далее как несколько минут тому назад, я задремал, и мне пригрезилось, что невидимая рука дала мне две оплеухи.

— Две оплеухи! — вскричал герцог, — Это привидение! Я не узнал его, хотя это был тот же голос и те же движения. Мой друг, ни слова об этом. Возьми мой кошелек и храни тайну.

— Это уже третья тайна, — пробормотал верный слуга и стал раздевать герцога с таким усердием и такою ловкостью, что заставил его рассмеяться.

Столько волнений, одно за другим, лишили Душку сна. Немудрено, что он задремал только на заре. Около полудня герцог проснулся от страшного гула: звонили в колокола, стреляли из пушек, гремела музыка. Герцог позвонил, вошел Рашенбург с букетом цветов.

— Дозвольте, Ваша Светлость, — сказал он, — мне первому выразить общую радость. Сборы уменьшены! Тюрьмы открыты! Армия сокращена! Ваш народ опьянел от любви и признательности! Выйдите к нему на балкон, Ваша Светлость, и покажитесь благословляющей вас толпе.

Рашенбург не мог дальше продолжать, слезы заставили его умолкнуть. Он хотел отереть себе лицо, но в волнении вместо платка вытащил из кармана газету и начал целовать ее как сумасшедший.

Герцог взял у него газету и, пока его одевали, тщетно старался привести в порядок свои мысли. Каким образом эти сумасбродные приказы объявлены? Кто их доставил в газету? Почему не появляется Видувильст? Он хотел сообразить, справиться, расспросить, но в это время под окнами дворца раздались шумные возгласы.

Едва герцог показался на балконе, раздались крики восторга, заставившие невольно забиться и его сердце, он зарыдал, сам не зная почему, в эту минуту пробил полдень, привидение сказало правду: герцог выздоровел.

Вдруг в комнату вошел юный паж Тонто и вручил герцогу запечатанный пакет. Генерал Байонет извещал герцога, что шесть распущенных полков под предводительством Видувильста возмутились. Байонет умолял герцога прибыть к войскам и принять над ними командование.

Увлекаемый Тонто и Рашенбургом, герцог тайно покинул за мок и отправился к армии.

VIII. Сильные недуги лечатся сильными средствами

Войска встретили герцога холодно. Грустный, задумчивый вошел он в ставку генерала и с тяжелым вздохом опустился в кресло.

— Ваша Светлость, — сказал Байонет, — войска ропщут и колеблются, необходимо их воодушевить, иначе вы погибли. Неприятель перед нами. Попробуем атаковать его. Велите трубить сигнал, мы последуем за вами.

— Хорошо, — сказал герцог. — Прикажите садиться на коней. Через минуту я буду с вами.

Оставшись наедине с Рашенбургом и Тонто, герцог произнес тоном отчаяния:

— Мои добрые друзья, бросьте господина, который ничего не может сделать для вас. Я не стану защищать перед неприятелем свою несчастную жизнь. Обманутый в любви, убитый изменой, я сознаю в своем несчастии десницу Господню, которая меня постигла. Это кара за мои преступления: я убил герцогиню из подлой мести. Настало время искупить мою ошибку — я готов.

— Ваша Светлость, — отвечал Тонто, — прогоните эти грустные мысли. Если бы герцогиня была здесь, она приказала бы вам защищаться. Вы можете мне поверить, — прибавил он, щипля свои только что пробивающиеся усики, — Я знаю женщин. Даже мертвые они отомстили бы за себя. Притом же вы не убивали герцогини, может быть, она вовсе не так мертва, как вы думаете.

— Дитя, что ты говоришь? — воскликнул герцог. — Ты потерял голову.

— Я хочу сказать, если есть женщины, готовые умереть, чтобы взбесить своих мужей, почему не может быть таких, которые воскресают, чтобы взбесить их еще более? Забудьте о мертвых, думайте о живых, которые любят вас. Вы — герцог, сражайтесь же, как герцог, и если нужно умереть — умрите герцогом.

— Ваша Светлость, — объявил Байонет, входя с саблей в руке, — время не терпит.

— Генерал, прикажите трубить «седлай»! — крикнул Тонто. — Мы сейчас идем.

Герцог Душка дал выйти генералу и сказал, взглянув на Тонто:

— Нет, я не могу. Я не знаю, что со мною делается, я в ужасе от самого себя! Я не боюсь смерти, я сам убью себя, и тем не менее мне страшно, я не могу сражаться.

— Ваша Светлость, — уговаривал Тонто, — призовите все свое мужество. На лошадей, это необходимо. Боже великий, — воскликнул он, ломая руки, — герцог меня слушает, мы пропали!.. Идем, — объявил он решительно, схватывая герцога за плащ. — Вставайте! На коня, несчастный! Душка, спасай свое государство, спасай всех, кто любит тебя! Подлец! Посмотри на меня: я ребенок и иду умирать за себя. Не позорь себя, иди сражаться. Если ты не встанешь, я, твой слуга, прибью тебя. Слышишь ли?

— Бац! Бац! — и две пощечины, которыми паж наградил Душку, огласили воздух.

— Смерть и проклятие! — вскричал герцог, обнажая шпагу. — Раньше, чем умереть, я убью этого негодяя!

Но негодяя уже не было в палатке. Одним прыжком он очутился на лошади и несся с обнаженной шпагой на неприятеля, крича:

— Герцог, друзья мои, герцог! Вперед, вперед!

Обезумевший от гнева Душка несся за пажем, не думая ни о смерти, ни об опасности. Байонет мчался за своим повелителем, войска следовали за генералом.

Более блестящей кавалерийской атаки не бывало в истории.

Застигнутый врасплох неприятель едва успел построиться в боевой порядок. Один лишь Видувильст узнал герцога и тотчас с поднятой саблей устремился на него. Герцог погиб бы, если б Тонто не успел осадить свою лошадь и принял на себя удар Видувильста, верный паж испустил громкий крик и упал с лошади. Но смерть его была отомщена: герцог всадил по рукоятку шпагу в горло изменника. Войска, одушевленные геройством своего предводителя, рассеяли неприятеля.

Герцог вошел в палатку, чтобы отдохнуть немного: увидя Ра- шенбурга, он вспомнил о Тонто.

— Что паж? — спросил он, — умер?

— Он жив, но безнадежен. Я велел перенести его поблизости, к его тетке, маркизе де Касторо, для него было бы великое сча стье увидеть перед смертью Вашу Светлость.

— Хорошо, — сказал Душка, — проводи меня к нему.

При входе в замок герцога встретила маркиза и проводила в комнату, где лежал больной.

— Вот странность, — воскликнул Душка, — мне еще не приходилось видеть подобной раны! У пажа всего один ус! Что за чудо! с одной стороны это как будто Тонто, мой негодный паж, с другой — это… это… Да, я не ошибаюсь, это ты, мой добрый ангел, мой спаситель, это ты, моя бедная Пацца!

С этими словами герцог опустился на колени и схватил протянутую руку.

— Ваша Светлость, — сказала Пацца, — дни мои сочтены, но прежде чем умереть, я хотела бы, чтобы вы простили мне те две пощечины…

— Нет, Пацца, ты не умрешь, — вскричал герцог, заливаясь слезами, — я прощаю тебе.

— Увы, это еще не все…

— Как не все? Еще что?

— Ваша Светлость, маленький доктор, который…

— Как, это ты его послала?

— Увы, это была я сама…

— Довольно, довольно, я прощаю.

— Увы, и это еще не все: цыганка, которая осмелилась…

— Опять была ты, Пацца? О, эти-то я тебе прощаю. Их я вполне заслужил. Сомневаться в тебе, самой истине! Помнишь ли клятву, которую я тебе дал в день нашей свадьбы? Злая, ты сдержала свое обещание, теперь время исполнить мое. Выздоравливай, Пацца, скорей спеши возвратиться в тот замок, откуда счастье исчезло вместе с тобой.

— У меня еще одна просьба к Вашей Светлости, — продолжала Пацца, — Рашенбург был сегодня утром свидетелем сцены, которая заставляет меня краснеть и которой не должен знать свет. Будьте милостивы к этому верному слуге.

— Рашенбург, — сказал король, — возьми этот кошелек и ради целости твоей головы храни эту тайну.

Рашенбург преклонил колени у кровати своей повелительницы и произнес вполголоса, целуя ее руку:

— Ваша Светлость, это четвертая тайна и четвертый… Да благословит Бог руку, которая меня награждает!

Немного спустя после этой трогательной сцены Пацца заснула.

— Тетушка, — спросил герцог маркизу де Касторо, — как вы думаете, выздоровеет она?

— О, — отвечала старушка, — счастье даже у гробового входа может вернуть к жизни самую больную женщину. Поцелуйте-ка лучше герцогиню, мой добрый племянничек, ваш поцелуй принесет ей больше пользы, чем все ваши лекарства.

IX. Жена должна беспрекословно повиноваться мужу

Маркиза была права (женщины всегда бывают правы… в шестьдесят и более лет). Пятнадцать дней счастья быстро поставили Паццу на ноги, и она могла участвовать в триумфальном въезде своего мужа в столицу.

Более часу понадобилось, чтобы добраться до замка. Ратуша построила три арки. Первая арка была убрана зеленью и цветами. Она носила следующую надпись: «Нежнейшему и вернейшему из мужей». Вторая арка, более солидной постройки, была убрана коврами и имела наверху статую правосудия, немного косившую под своей повязкой. На этой арке было написано: «Мудрейшему и справедливейшему». Наконец третья арка была построена из пушек. На ней было написано: «Искуснейшему и храбрейшему».

После парадного обеда и шестидесяти застольных речей Душка провел герцогиню на этот раз не в башню, а в брачный покой.

— Пацца, — сказал он ей, — всем, что я знаю, я обязан тебе. Когда тебя нет около меня, я делаю только глупости. Отныне я отдаю в твои руки мою власть и становлюсь исполнителем всех твоих велений.

— Мой друг, — возразила Пацца — не говори этого.

— Я знаю, что говорю, — перебил ее герцог, — я здесь хозяин, я так хочу и так приказываю.

— Ваша Светлость, — отвечала Пацца, — я ваша жена и служанка, мой долг беспрекословно повиноваться вам.

Они, гласит далее хроника, жили долго, были вполне счастливы и довольны. Они любили друг друга. Господь благословил их потомством. В этом и заключается мораль лучших сказок и историй.