Сказки и мифы Океании

ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЙ ФОЛЬКЛОР НАРОДОВ ОКЕАНИИ

Разбросанный на широких тихоокеанских просторах островной мир является сокровищницей оригинального народного творчества, почти неизвестного советскому читателю. Подавляющая часть произведений словесного искусства народов Океании сохраняется в формах живого бытования на близко родственных языках и диалектах малайско-полинезийской лингвистической семьи. Исключение составляет фольклор на папуасских языках на Новой Гвинее и некоторых других близлежащих островах Меланезии. В целом фольклор Океании весьма архаичен и в этом смысле имеет некоторые типологически сходные черты с устно-поэтическим творчеством коренных народностей Америки, Северной Азии, Африки; изучение его представляет огромный интерес для понимания особенностей ранних форм словесного искусства, взаимоотношения мифа и сказки и для истории культуры вообще.

Океанийский повествовательный фольклор, как всякий архаический фольклор, отличается своеобразным жанровым синкретизмом. Фольклорная терминология аборигенов обычно прежде всего противопоставляет повествование сакральное (содержащее «священную» информацию, связанное с ритуалами) и несакральное. Однако такое противопоставление не дает основания для четкого отделения мифа от сказки, ибо многочисленные несакральные этиологические сюжеты — также мифы, поскольку описываемые в них события являются первоосновой мироустройства, имеют космогоническое значение. Эти несакральные мифы вместе с тем легко обогащаются сказочными элементами.

Центральное явление первобытного фольклора — сказания о «культурных героях» — первопредках. Составляющие основу этих сказаний этиологические мифы обросли разнохарактерным сказочным материалом; сами мифические культурные герои часто проявляют себя как плуты-трикстеры, глупцы-простаки; священное, героическое и комическое сплетено в этих образах в нерасчленимом синкретическом единстве. С другой стороны, почти всякая «первобытная» сказка в известном смысле «мифична»: ее сюжет воспринимается не как вымысел, а как достоверное событие; фигурирующие в ней мифологические существа (звери, духи) еще являются объектом актуальных верований; фантастика ее совершенно лишена условности, конкретно-"этнографична»; в ней много этиологических мотивов, хотя они порой являются лишь привеском к основному сюжету. Жанры повествовательного фольклора еще слабо дифференцированы друг от друга. Раньше приобретает самостоятельность сказка о животных, но сказок о животных в Океании как раз немного. Что же касается волшебной сказки, то ее еще очень трудно отделить от «былички», местных легенд, мифов. Специфическая для волшебной сказки «семейная» тема и идеализация обездоленного только намечается (см. ниже о меланезийских сказках о бедном сироте). Сказка совершенно не созрела морфологически, в ней не сложилась характерная для классической волшебной сказки иерархическая структура с отчетливым выделением предварительного испытания героя, которое дает ему в руки волшебное средство (или помощника), помогающее заполучить «принцессу» и «царство». В архаической сказке «свадьба» не обязательна, сказка может кончиться как приобретением, так и потерей. Различие видно очень ясно при сопоставлении, например, приведенных в этой книге гавайских традиционных преданий и явно заимствованных гавайцами евразийских сказок, соответствующих №№ 551 и 513а по указателю сказочных сюжетов Аарне — Томпсона. В архаическом фольклоре народов Океании только намечены некоторые сказочные темы — такие, как приобретение и потеря чудесной (тотемической) жены, приносящей благоденствие; приключения детей у людоеда, посещение царства духов (смерти), торжество гонимого бедного сироты, чудесное рождение героев-мстителей у покинутой одинокой женщины; «курсируют» некоторые типичные сказочные мотивы, вроде чудесного рождения, превращений людей и животных друг в друга, магического бегства, соперничества старшего и младшего братьев. Разумеется, имеется множество специфических сказочно-мифологических сюжетов, стилевых «формул» и т. д., характерных только для Океании, или, еще чаще, только для Полинезии, для Микронезии, для Меланезии, или даже для отдельных архипелагов, островов, племенных групп. Известное единство повествовательного фольклора Океании составляет фон, на котором особенно ярко выделяется местный поэтический колорит. Географическая дистрибуция различных фольклорных элементов в известной мере отражает особые черточки географической среды, исторической судьбы, хозяйственного уклада многочисленных племен и народностей Океании. Но эта дистрибуция, кроме того, довольно четко увязывается со стадиальной типологией повествовательного фольклора (и шире — характера общественного развития и культуры), что соответствует не только разным формам, но и разной степени его архаичности. Постепенное повышение культурного уровня приблизительно совпадает с направлением с запада на восток, от Новой Гвинеи в сторону Полинезии. Некоторые папуасские племена на островах Торресова пролива или в западной части Новой Гвинеи по типу культуры еще очень близки австралийцам. У них сильны пережитки тотемизма, в религиозной жизни исключительную роль играют верования, связанные посвятительными обрядами, разнообразные виды колдовства, и магии. Кроме того, у них имеются примитивные формы почитания предков (культ черепов). У папуасов мало космогонических мифов, но многочисленны рассказы о разнообразных духах. В хорошо изученном фольклоре маринд-аним главное место занимают, так же как у центральноавстралийских племен, мифологические повествования о деяниях тотемических предков двойной полуживотной-получеловеческой природы (так называемые демы, аналогичные «вечным людям» австралийцев). События давно прошедших времен из жизни дем имеют решающие этиологические последствия. Например, пожар в Сендаре, вспыхнувший от «страсти» двух дем, привел к тому, что у казуара стали черными перья, а у аиста — красными ноги. Некоторые предметы на местности или звезды на небе оказываются превращенными после завершения их земной жизни демами; тем более это относится к животным: Геб по пальме взобрался на небо (его преследовали взрослые мужчины с оскорбительными намерениями) и превратился в «Лунного человека». Жены месяца — звезды; две из них — ленивая и прилежная девушки по имени Манди и Охом, также убежавшие на небо. Преследуемый рыбий вор превращается в баклана, мужчины, учившиеся летать, превратились в птиц-носорогов, девушка прижалась к стволу пальмы, как ящерица, и стала ящерицей. Превращение тотемических предков в звезды, животных (в частности, превращение преследуемых людей в животных, птиц, рыб) встречается по всей Океании, включая Австралию. Превращение одних существ в другие, возникновение или изготовление растений из животных, животных из растений и т. д. составляет характерную группу этиологических мотивов: люди произошли, по мнению маринд-аним, из бамбука, бетелевая пальма — из кожи крокодила, банан и таро — из груди женщины или банан — из раны Геба, рыба — из плодов дерева, кенгуру — из костей великана, москиты — из головы кенгуру, большие деревья — из копья и т. д. Этиологическое превращение может происходить в любом направлении. В мифе маринд-аним в соответствии с тотемическими представлениями люди превратились в птиц-носорогов, а от птиц-носорогов произошли дигульцы. По всей Океании и вне связи с тотемизмом распространен миф как о происхождении человека из кокоса, так и кокоса из головы человека. Некоторые из этих этиологических мотивов подсказаны внешним сходством головы и кокоса, бетелевых листьев и крокодиловой кожи и т. д.

Так же как и у австралийцев, у маринд-аним и других папуасским племен этиологические мифы прежде всего объясняют особенности ландшафта в пределах местности, обитаемой данной племенной группой. Благодаря такой ограниченности своим «микрокосмом» мифы о тотемических предках неотделимы от того, что фольклористы обычно называют местными преданиями и легендами. В этих рамках тотемические предки выступают как своего рода демиурги и культурные герои: о-в Хабе был отколот палицей демы по имени Деви; плотина, выстроенная двумя другими демами — Арамембом и Упикак, связывает остров с сушей. Арамемб первый охотился при помощи копья и лука, которые сделал ему его отец, Громовник Дивахиб дает людям свою копьеметалку, которая служит им и на охоте и в культе Имо, и т. д.

У части папуасоязычных байнингов (Новая Британия) имеются сказания о братьях (Сирини и Гоаткнум), весьма сходные, а может быть, и заимствованные от соседних меланезийцев — гунантуна (папаратава). У тех же байнингов имеется и сказание об едином антропоморфном культурном герое — Ригенмухе, первосоздателе всех вещей, покровителе посвятительных обрядов. Ригенмуха очень напоминает мифических героев Восточной Австралии (вроде Байаме, Дарамулуна или «предков» Мура-Мура). Ригенмуха, Сидо, Квойам и другие мифические герои папуасов теснейшим образом связаны с календарными обрядами и садовой магией. Этим мифы о культурных героях у папуасов отчетливо отличаются от собственно меланезийских. Косвенно связаны с садовой магией у папуасов и многочисленные «сказки» о духах, в частности популярный сюжет об умершем муже, который является своей вдове, уводит ее в царство мертвых, откуда ей с трудом удается вернуться. Такая «сказка», рассказываемая в начале дождливого сезона в специальных хижинах, построенных в садах, в сопровождении трапезы из свежих листьев, имеет, однако, не только магический, но в гораздо большей мере нравоучительный характер.

Фольклор меланезийцев на северо-западных островах почти столь же архаичен, как и у папуасов. На о-вах Тробрианд, по данным Малиновского, преобладают мифы (лилиу), непосредственно связанные с календарными ритуалами и земледельческой магией; даже сказки «кукванебу», рассказываемые для развлечения в дождливый сезон, оканчиваются магической формулой плодородия.

В Центральной и Южной Меланезии тотемизм сохранился лишь в виде пережитков (главным образом в обозначении экзогамных фратрий); исключительно высокого развития достигли анимистические верования, в которых отчетливо дифференцируются духи мертвых (лио’а, тиндало, тамате, табаран и т. д.) от духов природы (вигона, вуи, кайя и др.). Имеются зачатки дифференцированных представлений о посмертной судьбе, о лучшем положении душ людей выдающихся, обладавших силой — «мана». Последние очень часто делаются объектом специального культа.

Центральную часть повествовательного фольклора меланезийцев составляет мифологический «эпос» в виде цикла сказаний о культурных героях — братьях-близнецах. Правда, циклизация этиологических мифов вокруг этих персонажей не вполне завершена; в некоторых вариантах сказаний о добывании огня, пресной воды, о происхождении ночи и смерти фигурирует некая мифическая старуха (порой отождествляемая с матерью культурных героев). В других случаях в роли демиурга выступает могущественный дух-змей; таков, например, кайя То-Лагулагу у гунантуна на о-ве Новая Британия; в форме змей выступают демиурги и культурные герои на Сан-Кристобале (Агунуа), Фиджи (Нденгеи), о-ве Россел (Во-найо).

Мифическая старуха и змей отдаленно напоминают соответствующие образы североавстралийской мифологии (Кунапипи и Радужного змея); с другой стороны, хтонически окрашенный образ старой женщины сохранился даже в полинезийских мифах (прабабка Мауи). Однако в общем и целом эти демонические образы в меланезийском фольклоре оттеснены на задний план братьями-близнецами. В отличие от папуасского фольклора сказания о культурных героях у меланезийцев, как правило, не связаны с ритуалами и не имеют священного (сакрального) значения. Если меланезийцы и определяют иногда культурных героев как «духов», то главным образом для того, чтобы отделить от обыкновенных людей «большого человека» старых времен, первопредка — устроителя мира и человеческого общества. Братьев может быть много, так же как тотемических предков, действовавших в доисторические времена, по представлениям австралийцев и папуасов. Но в Меланезии из числа этих братьев обычно выделяются двое — «умный» и «глупый», т. е. положительный и отрицательный варианты культурного героя; иногда, впрочем, противник — соперник культурного героя и не входит в число братьев. На Новой Британии у гунантуна каждая половина племени называет своим предком одного из братьев — То Кабинана и То Карвуву (вариант: То Пурго), но эти фратриальные предки полностью антропоморфны и считаются первыми людьми. Их самих сделали из сгустка крови или из рисунка кровью упомянутые выше «старуха» или кайя

Первые женщины создаются из кокосовых орехов, выросших из головы «старухи», или из тростника, и братья берут их в жены, устанавливая при этом деление на брачные классы. То Кабинана и То Карвуву создают различные этнические группы, рельеф местности, животных, птиц и рыб, строят лодку и первые занимаются рыбной ловлей, первые охотятся на диких свиней и для этой цели изготовляют копье, создают культурные растения и научаются их выращивать, а также отбирать спелые плоды и сладкие листья, варить пищу, первые очищают участок для посева, первые строят хижины и, поселившись в одной хижине, создают мужской дом, изготовляют раковинные деньги и музыкальные инструменты. Братья первые проходят посвятительные обряды: кайя То Лагулагу их убивает, высушивает, разрезает на куски, а затем снова оживляет. В одном варианте То Лагулагу совершает «операцию», заманив мальчиков в свое логово. То Лагулагу хочет убить людей, только что сотворенных братьями, и те сами его убивают при помощи отравленных листьев, а затем раздают людям его кости, имеющие магическую силу. Иногда этот миф совершенно уподобляется сказке о спасении детей от злого людоеда. Такие «сказки» популярны у гунантуна, но в них обычно в роли людоеда фигурирует не кайя То Лагулагу, а причисляемые к категории злых духов-табаранов — То Конокономлор и Татакула (женский вариант). Использование подобных сюжетов в связи с символикой обряда инициации зафиксировано также у австралийцев, американских индейцев и т. д. Инициация То Кабинана и То Карвуву как бы является прообразом этих обрядов у гунантуна, в рамках данного цикла она служит прелюдией к серии их культурных деяний. Каждый из братьев участвует в созидании по-своему. То Кабинана направляет дела творения и делает все лучшее и ценное для человека. То Карвуву, наоборот, портит благие начинания брата, порождает ряд явлений безобразных, вредных, опасных. То Кабинана создает ровный рельеф и прибрежных жителей, красивых женщин, вырезает из дерева тунца (который гонит мелкую рыбу в сети), мастерит барабан для праздничных танцев и т. п., а То Карвуву делает горы и овраги, горных жителей байнингов, акулу (пожирающую других рыб), барабан для похорон, вредные виды птиц и грызунов. То Карвуву рисуется виновником смерти (он помешал своей матери-«старухе» сменить кожу, как это делают змеи), голода, войн, кровосмешения и т. д. То Кабинана сердится на брата и иногда поправляет положение — вводит море в берега, исправляет рельеф, делает соленую воду пресной. «Демонизм» То Карвуву, как правило, ненамеренный. Он просто неловок, глуп, неправильно выполняет указания брата, неудач но ему подражает. Это видно из некоторых анекдотических эпизодов: когда братья строят жилища, То Кабинана кроет хижину снаружи, а То Карвуву— изнутри, и потому он мокнет под дождем; когда братья крадут у духов-табаранов рыбу или плоды хлебного дерева, хитрый То Кабинана успешно проделывает трюк, а глупый То Карвуву попадает впросак. Порой он проявляет черты типичного анекдотического дурачка: боится сорвать орехи, которые, как ему кажется, что-то шепчут; не может вразумительно передать людям распоряжения брата и т. п. Совершенно очевидно, что в плане формирующегося эстетического восприятия он становится но-стелем фольклорного комизма, причем не как плут-трикстер, а как простак-дурачок. Синкретизм демонизма и комизма — чрезвычайно специфическая, почти универсальная черта архаического фольклора.

На о-вах Банкс культурные герои составляют группу из двенадцати братьев, главным из которых является камнерожденный Кват. Один из братьев Квата носит имя Тангаро Умного, а другой — Тангаро Глупого. Кват сделал все «вещи» мира, вырезал из драцены людей, нашел в далеких краях «ночь» и научил братьев просыпаться утром и засыпать вечером. В версии этих сказаний на о-ве Мота завистливые братья пытаются извести Квата из-за его жены и лодки, являющихся предметом их вожделения, но Кват неизменно торжествует как над братьями, так и над глупым людоедом Квасаварой с помощью верного Маравы. Впрочем, на о-ве Санта-Мария Марава (паук) является антиподом Квата, пытается разрушить его лодку и т. п. Жители о-ва Вануа-Лава, где Кват якобы родился, считают его своим предком. На Новой Ирландии культурный герой Тагаро (Тарго) персонифицирует тотем одной из двух фратрий — ястреба. На Новых Гебридах Тагаро и его братья полностью антропоморфны и не имеют связи с тотемизмом. Антиподом Тагаро на Новых Гебридах является один из его братьев по имени Сукематуа. Они соотносятся между собой так же, как То Кабинана и То Карвуву: плоды, сделанные Тагаро,— сладкие, а плоды Сукематуа — горькие; люди, сотворенные первым, ходят на двух ногах, а сотворенные вторым — на четырех, как свиньи; Тагаро хочет, чтоб люди жили в домах, Сукематуа — чтоб они обитали в древесных стволах. На о-ве Аоба Тагаро-отец имеет десять сыновей, самый умный из которых — младший (Тагаро-мбити). Роль Сукематуа там отчасти играет Мера-мбуто. В борьбе с Мера-мбуто Тагаро-мбити проявляет черты фольклорного плута-трикстера: всячески потешаясь над глупостью Мера-мбуто, он уговаривает его мазать волосы куриным пометом и т. п., наконец, убивает его, предлагая «по очереди» сжигать жилища друг друга или уговаривая проглотить орех, который магически растет во рту у Мера-мбуто. В цикл Тагаро включен сюжет «чудесной жены», у которой герой отнял ее крылья. На Соломоновых островах аналогичную Тагаро фигуру представляет Варо-хунука с братьями.

Как видим, в Меланезии братья — культурные герои («умный» и «глупый») становятся центром циклизации не только собственно этиологических мифов, но и примитивных «сказок» и анекдотов. При этом ни культурные герои, ни повествование о них не сакрализовано, передается в значительной мере для развлечения. В повествовании имеются определенные стилистические клише, например обращение «умного» брата к «глупому» с предложением совершить то или иное дело, указание на этиологические Последствия содеянного для грядущих поколений и т. п. Собственно героический элемент в этих циклах сказаний о мифических героях очень невелик, в какой-то степени он проявляется в эпизодах борьбы с людоедами, хотя и здесь хитрость и магия остаются главным оружием. Таким победителем чудовищ оказывается не только Кват, но, например, его племянники, родившиеся после смерти матери, убитой людоедом Тасо. Мальчики мстят убийце. Герои чудесного происхождения, убивающие чудовищ, могут и не быть связаны с циклами Квата, Тагаро и т. п.

Обширный раздел повествовательного фольклора меланезийцев составляют очень разнообразные и плохо поддающиеся систематике рассказы о контактах людей с различными категориями духов. В отличие от циклов культурных героев здесь нет выработанного сюжетного и стилистического стереотипа, действие отнесено к недавнему прошлому, в качестве героев фигурирует либо безымянный «один человек», либо называются конкретные имена умерших или еще живущих родичей, соседей и т. п. С точки зрения жанровой типологии эти рассказы, отражающие анимистические верования меланезийцев и передающиеся как абсолютно достоверные, очень близки к тому, что фольклористы называют «быличкой», «побывальщиной». Вместе с тем надо думать, что эти первобытные былички сыграли существенную роль (наряду с мифами) в зарождении волшебных сказок, о чем косвенно свидетельствует и сам меланезийский материал.

Такие первобытные былички обычно начинаются с описания мирной хозяйственной деятельности — человек выпалывает сорняки, ставит силки, преследует диких свиней, собирает лесные орехи. Далее обнаруживается, что кто-то раскрадывает плоды, дичь и т. п. (нечто, напоминающее мотив «волшебного вора» в евразийской сказке). В поисках таинственного расхитителя человек попадает в жилище духов, что большей частью оказывается для человека неблагоприятным: дух его калечит, пугает, убивает, сводит с ума, что в отдельных случаях мотивируется нарушением табу. Однако случается, что дух покажет человеку свое жилище, обычаи и обряды, одарит его магическими знаниями или предметами; бывает и так, что человеку удается перехитрить духа, убить его, прогнать или спастись от него бегством. Именно последние два варианта напоминают нам настоящую сказку. Как уже указывалось, рассказы о духах включают и характерный сюжет «дети у людоеда»: То Конокономлор или Татакула в фольклоре гунантуна завлекают детей, так же как То Лагулам — братьев, культурных героев. Сказания о культурных героях и рассказы о духах — как бы два полюса меланезийского фольклора, но между этими полюсами имеется ряд промежуточных звеньев (например, встречи культурных героев с духами-людоедами или получение безымянными персонажами от духов обрядовых масок).

В мифах о культурных героях и мифологических быличках жизнь люден в основном отражается как отношение людей к природе, которая в свою очередь мистифицирована в плоскости первобытнорелигиозных представлений. Значительное исключение представляют собой сказки, в которых отражается начинающийся распад родовой системы, с симпатией изображается жертва этого распада. Сочувствие к обездоленному содержится в популярных по всей Океании (имеются сходные сюжеты и у американских индейцев) сказках о покинутой племенем беременной женщине, которая рождает мальчиков, впоследствии мстящих за свою мать и убивающих чудовищ. Но в этих сказках главными героями являются не покинутая женщина, а ее дети. Подлинным воплощением социально обездоленного стал в меланезийском фольклоре образ сироты, не имеющего родичей или, еще чаще, обиженного соплеменниками, гонимого женами его дяди с материнской стороны. В Меланезии были очень сильны отношения авункулата, т. е. особая близость к дяде по матери, связанная с традициями материнского рода. Брат матери выступал покровителем юноши, вносил за него раковинные деньги при вступлении юноши в мужской союз и т. п., а в случае гибели обоих родителей брал с самого начала ребенка к себе и его адаптировал. Однако в условиях ослабления материнскородовых связей и вообще оттеснения рода малой семьей сирота практически мог оказаться в пренебрежении у семьи своего дяди и таким образом стать обездоленным. Сказка, рисуя эту ситуацию, полностью на стороне сироты, поскольку она исходит из родовой взаимопомощи как из нормы и идеала.

В сказках, распространенных на Новой Британии и о-вах Банкс, на помощь бедным сиротам, не имеющим родичей или находящимся в пренебрежении у семьи брата матери, приходят различные духи (покойный отец, таинственное женское существо Ро Сом, что буквально означает «деньги», пойманная сиротой рыба-дух, могущественный дух кайя, встреча с которым обычно губительна для человека). Эти духи берут на себя обязанности родителей или авункулуса, они не только кормят сироту, создают ему цветущую плантацию и мужской дом (гамал), но также устраивают продвижение сироты в мужском союзе (Сукве) до высших ступеней, вызывая стыд дяди, зависть его жен, удивление соплеменников. Рассматриваемый сюжет представляет исключительный интерес с точки зрения начинающегося процесса формирования волшебной сказки. В мифологических быличках помощь духов обусловливалась соблюдением табу, применением соответствующих магических приемов, родственными отношениями. Здесь же духи, если они и не имеют исконных родственных связей с сиротами, «адаптируют» (усыновляют) их только из жалости к ним, компенсируют их только потому, что они несправедливо обездолены. Подобные сказки о бедном сиротке (типологически однородные сюжеты имеются также у североамериканских индейцев и малых народов Севера) очень напоминают евразийские волшебные сказки о гонимых падчерице, младшем брате и т. п.; у малагасийцев (народа малайского происхождения на Мадагаскаре) имеются сказочные сюжеты, поразительно напоминающие меланезийские сказки о сиротах, но в малагасийском фольклоре место сироты прочно занимает младший сын (фаралахи).

Сказки о животных не столь многочисленны в Меланезии. Самый распространенный (не только в Меланезии, но в Микронезии, Западной Полинезии и Индонезии) тип — история ссоры двух животных-друзей в результате неблагодарности или алчности одного из них. В Меланезии преобладает мотив ссоры в лодке на море (ссора на суше более характерна для Индонезии): один из партнеров продалбливает дно лодки, сам спасается, а другой остается в воде; или попавший в воду просит его спасти, но затем убивает спасителя; пара животных в Океании — это часто крыса и птица (иногда также краб, черепаха, рыба). Этиологический финал: с тех пор существует ненависть между этими двумя видами животных.

Особая разновидность меланезийского фольклора — анекдоты, в частности анекдоты о «глупых» родах, племенах, селениях и т. п. (например, куакуас, маси, мородо, о’она; ср. европейские анекдоты о шильдбюргерах и т. п.). О «глупцах» рассказывают, что они воспринимают зверей как своих товарищей: бросают свои лодки со скалы; ныряют за солнечным лучом, думая, что это раковинные украшения; из вареного бамбука пытаются добыть орехи; кончают с собой, не понимая, что такое смерть, и т. д. Изредка «глупцов» рисуют карликами, хотя в принципе карлики считаются мудрыми. Если дистанция (в пространстве и времени) от «народа глупцов» велика, то насмешки беспощадней. Исторически этот вид анекдотов связан с шутливо-враждебными отношениями «половин» (фратрий), иронической оценкой горцев жителями прибрежных районов и т. п. Насмешливое отношение может быть не взаимным, а «асимметричным», причем роды, считающиеся «глупцами», в действительной жизни могут быть уважаемы, даже занимать привилегированное положение. В этом и в других случаях «глупость» может иметь и положительную сторону, например «безумство храбрых». В целом эти анекдоты, давая выход чувству соперничества, враждебности к определенным категориям родственников, к политически доминирующим родам и т. п., имеют во многом социально умиротворяющий характер, так же как всякая ритуальная «карнавальная» шутливая враждебность.

В Меланезии зафиксированы и исторические предания о межплеменной борьбе и родовой мести, но предания эти малочисленны и имеют сугубо местный характер. В южной части Меланезии (Новые Гебриды, Новая Каледония, Фиджи), где уровень общественного развития и культуры более высокий, сказывается влияние фольклора Полинезии.

Фольклор Полинезии представляет собою более сложное явление и отражает более высокую ступень культурного развития, чем фольклор Меланезии.

Мифология меланезийцев и папуасов в основном оперировала представлениями о различных категориях духов и мифических предков, часто сохранявших тотемическую окраску. Мифология полинезийцев знает не только духов (например, туреху в Новой Зеландии, менехуне — на Гавайях и тому подобные существа типа карликов или эльфов), но и целый пантеон высших богов и развитую космогонию, тотемические же образы сохраняются только как пережиток. Стадиально полинезийская мифология во многом эквивалентна древнеиндийской, древнегреческой, шумеро-аккадской, майя-ацтеков (в Америке), ее мотивы и образы весьма сходны с древнеяпонской.

Систематизация полинезийских мифов, по всей вероятности, была произведена жрецами Центральной Полинезии, откуда, по-видимому, шло расселение по другим островам. Известный полинезийский этнограф Те Ранги Хироа (Питер Бак) считал, что легендарная прародина полинезийцев — Гаваики — соответствует нынешнему о-ву Раиатеа (недалеко от Таити) и что именно на Раиатеа, в местности Опоа, был важнейший общеполинезийский жреческий центр. Влияние жреческой «теологии», в частности, сказалось в перегруженности таитянских космогонических мифов олицетворениями абстрактных понятий.

Общеполинезийский пантеон высших богов неизменно включает Тане (Кане), Тангароа (Тангалоа, Тагалоа, Таарао, Таалоа, Каналоа), Ранго (Ро’о, Лоно), Ту (Ку); другие боги имеют только местное распространение. Тангароа, как правило, «моделирует» море, морскую стихию и в силу этого, с одной стороны, рыболовство, а с другой — мореходство, включая строительство лодок, бури и ветры (дующие главным образом с моря) и защиту от бурь и ветров. Как «хозяин» моря, Тангароа иногда выступает в облике тюленя (о-в Пасхи), посылает ныряльщика за землей (о-в Самоа).

В Новой Зеландии Тангароа противостоит Тане как богу лесов, лесных зверей и птиц, дикорастущих злаков (оппозиция: вода — суша, море — лес), на Гавайских островах как хтоническое божество — богу света. В Новой Зеландии силы тьмы представлены Фиро (Хиро), который враждебен Тане. Повсеместно Тане воплощает свет, солнце, рождающую жизненную силу. В фольклоре Самоа с ним связывают «живую воду», но зато с солнцем там больше соотнесен Тангароа. На Самоа ему приписывается также создание земли и людей. Ронго — громовник, он обычно выступает как бог земледелия и мира (Новая Зеландия, юго-восточные атоллы, Гавайские острова); в Новой Зеландии в качестве бога мира он противостоит Ту — богу войны. На о-ве Мангаиа Ронго хотя и остался «хозяином» земледелия, но сам является богом войны. Он здесь противостоит своему брату-близнецу Тангароа. Мир между ними разделен таким образом, что Танга-роа принадлежит все «красное», а Ронго — все остальное. Светловолосые люди считаются потомками Тангароа, а темноволосые — Ронго. В этом, возможно архаическом, мифе Тангароа и Ронго выступают мифическими предками и культурными героями (ср. роль Тангароа как бога ремесла на о-вах Тонга). Однако в отличие от меланезийского Тангаро, который был только культурным героем, в генезисе — тотемным предком, человеком-ястребом (да еще с чертами плута-трикстера), Тангароа — демиург и «предок», превращенный в небесного бога-творца. Он не вылавливает землю из моря сам, а либо сбрасывает камни-острова с неба, либо посылает птицу-ныряльщицу в море (Самоа), он предок вождей (Самоа, Тонга), предок или создатель первых людей и даже творец всей вселенной (Центральная Полинезия).

Жрецы Центральной Полинезии трактуют Тангароа как верховного бога, главу пантеона. Культ Тангароа и затем его сына Оро неизвестен в Новой Зеландии и на Гавайях. Если на Таити (и отчасти на Самоа) на первый план выдвинут Тангароа, то в других местах главным оказывается другой из великой «четверки», например Ронго на Мангаиа или Тане — в Новой Зеландии и на о-вах Кука. В Новой Зеландии Тане имеет ярко выраженные черты демиурга и «предка» (он отделил небо от земли, развесил звезды, создал первую женщину и стал отцом первого мужчины), но в качестве верховного бога новозеландские жрецы выдвинули Ио — мифологический персонаж, неизвестный на других островах и, возможно, созданный не без влияния христианских представлений. В некоторых местах, по-видимому, на относительно позднем этапе (военная демократия) выдвинулись молодые воинственные боги — Оро на Таити, Таири (Каила) —на Гавайях, Макемаке — на о-ве Пасхи (правда, Метро отождествляет Маке-маке с Тангароа).

Таким образом, общеполинезийские боги сочетают в себе черты культурных героев-демиургов и хозяев стихий. Как демиурги они дублируют друг друга (отделение неба от земли, создание самой земли, людей, культурные навыки связывают то с тем, то с другим божеством), а как хозяева стихий выступают в качестве членов простейших оппозиций (свет — тьма, суша — вода, море — лес, мир — война, красный — некрасный и т. п.). С оппозицией «земля — небо» связано представление о первой паре богов и о начале космогонического процесса. Мужское начало — это Ранги — небо (Новая Зеландия), Атеа (Ватеа, Фатеа, Уакеа) — пространство или Те-Туму — источник (в большей части Полинезии, кроме Самоа и Тонга).

Женское начало — Папа — земля или Фа’ахоту (Хакахоту, Хо’охоку) —начало. Представление о Папе соотносится с островами вулканического происхождения, а о Фа’ахоту — с коралловыми атоллами. Эта первоначальная пара часто фигурирует в качестве родителей других богов, создателей вселенной (кроме тех случаев, когда их оттесняет в качестве основного творца Тангароа). Начало космогонического процесса связывается (кроме западных островов Самоа и Тонга) с представлением о По — тьме (По обозначает и царство мертвых), а с другой стороны — о Коре — пустоте, хаосе. Выход из хаоса, организация мира начинается с отделения неба от земли, что приводит к появлению света и жизненного пространства, необходимого для продолжения космогонического процесса.

Подвиг отделения земли от неба, подъема небесного свода приписывается то Тангароа и Ту, то Тане, то полубогам Ру, Мауи, Тоно-фити и др. Борьба Тане с осьминогом Атеа в таитянском мифе напоминает борьбу Мардука (первоначально Энлиля) с Тиамат, воплощающей силы хаоса, в вавилонской мифологии, борьбу поколений богов в греческой мифологии. Те же великие боги (Тангароа или Тане, также Атеа, Ронго) делают первых людей из земли (красной глины, тыквы, мягкой раковины), или первые люди оказываются результатом браков богов между собой. Первые люди большей частью носят имена Тики (Ти’и, Ки’и) и Хина (Сина). В ряде вариантов происхождение человеческого рода связывается с кровосмешением, которое Тане, Уакеа, Ронго или Тики совершил со своей дочерью. Подобные инцестуальные мотивы вообще характерны для мифов о первопредках-родоначальниках в фольклоре различных народов.

Очень своеобразны мифы, в том числе мифы Самоа и Тонга, о происхождении человека. Они возводят происхождение людей к червям; согласно тонганскому мифу, только вожди (туи-тонга) происходят от Ахоеситу — сына Тагалоа и земной женщины. На Западном Самоа потомок Тагалоа — Пили является типичным культурным героем, завещавшим своим сыновьям мотыгу, махалку от мух и копье.

Происхождение отдельных островов не очень четко отделено от происхождения земной суши из недр океана. На западе существует миф об островках, которые в виде камней сбрасывает с неба Тагалоа (Самоа) или Хикулео (Тонга), о дочери Тагалоа, которая в виде птицы ныряет за землей на дно моря (миф о птице-ныряльщике известен многим народам). Но универсально распространены мифы о вылавливании островов культурным героем — демиургом Мауи (другие его деяния — добывание огня и злаков, замедление бега солнца, в некоторых вариантах — поднятие небесного свода и доделывание первоначально несовершенных человеческих существ). В мифах в качестве аборигенов иногда фигурируют чудесные существа типа карликов (гавайские менехуне и др.).

Представления полинезийцев об устройстве мира, местожительстве богов и судьбе душ мертвых не отличаются четкостью и сильно варьируются. Земля и жизнь людей на островах противопоставляются и небу (в свою очередь состоящему из многих слоев), и подземному миру. Функции «верхнего» и «нижнего» миров часто смешиваются. Связь между мирами большей частью осуществляется с помощью мифического древа, по которому «карабкаются» или спускаются боги, герои, души мертвых (ср. мировое древо в мифологиях народов Индии, Сибири, Северной Европы и т. д.). В темном месте под землей (По) души большинства умерших людей погибают. Согласно мифологии Мангаиа, их ловит сетью и пожирает старуха Миру (на Гавайях и в Новой Зеландии Миру — Милу — существо мужского пола). Что касается душ вождей и героев, то они возвращаются в счастливую страну на западе. В Самоа — Тонга эта страна называется Пулоту, а в большинстве других мест отождествляется с прародиной полинезийцев— Гаваики. Такое дуалистическое представление о царстве мертвых встречается в ряде развитых мифологий, особенно ярко — в скандинавской, где мрачное царство великанши Хель (ср. Миру) противостоит Вальхалле, в которой вечно пируют воины, павшие в бою.

Указанные выше мифологические представления и образы, естественно, отражены в полинезийском фольклоре и во многом определяют его своеобразный колорит.

Однако в повествовательном фольклоре (оставляя в стороне заклинания-молитвы и гимны, генеалогии, ученые «каталоги» и т. п.) боги высшего полинезийского пантеона занимают ограниченное место именно благодаря связи этих образов с ученой, жреческой сакральной традицией. Информация о высших богах сакрализована, так же как информация «географическая» и «астрономическая». Боги, как правило, фигурируют в начале генеалогических списков и генеалогических повествований (в прозе, стихах и в смешанной форме) как далекие предки местных племенных вождей, как действующие лица космогонического введения к циклу исторических преданий. Но они редко становятся героями самостоятельных, сюжетно законченных эпических рассказов. Лишь изредка можно встретить рассказ о посещении Тане, Тангароа и другими подземного мира, добывании культурных благ, поисках жены и т. п. (например, в новозеландской версии Тане добывает «корзины мудрости» у высшего небесного бога Ио; в сказании из Мангаиа Тане похищает кокосовые орехи с мифического дерева и излечивает свою слепую бабку, за что она дает ему в жены своих дочерей, и т. п.). Но эти рассказы (как правило, уже не имеющие сакрального значения) явно созданы по образцам гораздо более многочисленных повествований такого рода о Мауи, Тафаки и других популярных героях, не являющихся богами. Кроме того, высшие божества фигурируют иногда в различных сказаниях в качестве противников, соперников или помощников главных героев, но не самих героев.

Заняв высокое место в мифологической иерархии, Тангароа потерял ту популярность в народном поэтическом творчестве, которую имеет его меланезийский вариант — Тангаро (Тагаро). А в полинезийском фольклоре эту популярность имеет во многом однотипный с Тангаро, несакрализован-ный, необожествленный культурный герой Мауи. Культурный герой является главным персонажем, средоточием циклизации мифов и сказок не только в Океании, но вообще в архаическом фольклоре (ср. индейцы Америки, аборигены Тропической Африки, палеазиаты Сибири и т. д.).

Мауи известен в некоторых районах Микронезии и Меланезии (Каролинские острова, Фиджи, Ротума, Новые Гебриды, Тикопиа, Онтонг-Джа-ва, Санта-Крус) и буквально по всей Полинезии. Законченные циклы сказаний о Мауи имеются в Новой Зеландии, на Туамоту, о-вах Кука, Общества, на Маркизских островах, Самоа, Тонга. Повсеместно Мауи упоминается в генеалогиях, некоторые скалы якобы хранят следы его ног. Сказания о Мауи имеются как в форме прозы, так и стихов. Эпизоды из истории Мауи часто разыгрываются во время праздников, он — один из персонажей кукольного театра и песен хула на Гавайях; на Маркизских островах он считается покровителем бродячих «актеров» каиои (ср. мужской союз ареои в Центральной Полинезии, в «представлениях» которого Мауи тоже фигурировал), сценами с Мауи были декорированы мужские дома у маори Новой Зеландии, Кук видел на Таити фигуру «Мауви». Мауи в качестве примера, элемента сравнения упоминается очень часто в панегириках, плачах, любовных песнях, в образцах местного красноречия, в любых произведениях полинезийского фольклора. Мауи, как правило, не является объектом культового почитания; как утверждает автор специальной монографии о Мауи Катарина Луомала, он стоит на грани сакрального и несакрального и рассматривается как человек, наделенный необычайными силами (мана), по ее определению «сверхчеловек». Классифицируется он обычно как тупуа (купуа) вместе с выдающимися сверхъестественными личностями, духами предков вождей, но не настоящими богами. Мауи часто называют предком или (наряду с Тики) первым человеком. (Мать его чаще всего носит имя Таранга и является хтоническим существом. На Туамоту и Раратонге он сын Тангароа.)

В Центральной Полинезии имеется жреческая версия о Мауи как благородном полубоге, действующем в сотрудничестве с богами; как младшем брате великого жреца верховного божества Та’ароа. В Западной Полинезии, на Ротуме, в Меланезии (Новые Гебриды) Мауи героичен, выступает как победитель людоедов и чудовищ. Такая деятельность приближает Мауи к типу эпического или сказочного богатыря, но вместе с тем она составляет и дополнительный аспект культурного героя, преследующего цель очистить землю от чудовищ (ср. древнегреческий Геракл в отличие от Прометея). В большинстве мест, однако, Мауи — типичный культурный герой и одновременно трикстер — мифологический плут, достигающий своих целей ловкими, хитрыми трюками, в которых проявляется и его магическая сила, и лукавый ум, и проказливый характер. Сочетание культурного героя и трикстера в одном лице, так же как и распределение этих ролей между двумя персонажами, одинаково распространено в мировом фольклоре (например, в Северной Америке; в ее западной части преобладает первый тип, а в восточной — второй).

В качестве культурного героя типа Прометея Мауи добывает из подземного мира у своей прародительницы огонь (чуть не спалив при этом землю), таро, чудесный крючок для рыбной ловли. Этим крючком он вылавливает острова. Кроме того, Мауи (по некоторым вариантам) поднимает небесный свод, замедляет бег солнца (регулирование сезонов), усмиряет ветры, имеет отношение к появлению батата и кокосовых орехов (выросших из головы мифического угря, убитого Мауи), к изобретению копья, к происхождению собак (он превратил в пса мужа своей сестры). Вылавливание островов Мауи является мифическим прообразом рыбной ловли, а поимка солнца — ловли птиц. Окраску и другие особенности птиц этиологически связывают с мифом о добывании Мауи огня. Чисто прометеевским духом пронизана неудачная попытка Мауи победить смерть. Богиня ночи убила Мауи, и с тех пор смерть осталась в нашем мире. Этот эпизод совершенно не похож на этиологию смерти в Меланезии. В цикле Мауи рассказ о происхождении смерти подчеркивает ограниченность сил Мауи. Так же как знаменитый герой сказаний древней Месопотамии Гильгамеш, Мауи не может преодолеть смерти, поскольку он герой, полубог, но все же не настоящий бог. Так же как Прометей и Гильгамеш, Мауи не лишен богоборческих тенденций. Трюки Мауи тесно связаны с его «культурными» деяниями. Он использует хитрость в общении со своей демонической прародительницей как средство для добывания огня, рыболовного крючка, ловушки для птиц и т. п., а также в отношениях с родителями и братьями. Он, например, искусственно продлевает ночь, чтобы выследить, куда уходит мать. Этим Мауи отличается от многих трикстеров в фольклоре Америки или Африки, даже Индонезии — как правило, полузооморфных, которые применяют свою хитрость главным образом для добычи, с эротическими целями и т. п. Даже как трикстер Мауи остается в пределах мифологического эпоса, не переходя в сказку о животных, анекдот и т. п.

Хотя сказания о Мауи в целом следует рассматривать как своего рода мифологический эпос, в них (и это как раз характерно для всякого мифологического эпоса, коль скоро миф развернут в некое художественное повествование) имеются отчетливые черты, заслуживающие наименования сказочных. Ярким примером является выбор самого невзрачного предмета по совету чудесного помощника в эпизоде с получением рыболовного крючка у бога Тонги (в тонганской версии). Элементы сказочной идеализация проявляются в истории Мауи в том, что он недоносок, завернутый в волосы своей матери и выброшенный в море, затем воспитанный морскими духами и своим «предком» (ср. мальчика, выброшенного в источник или кустарник и ставшего затем культурным героем в фольклоре американских индейцев); а также младший брат, которому завидуют, которого третируют, но с которым не могут сравняться старшие братья (ср. сказания о Тагаро в Меланезии).

Учитывая меланезийские и микронезийские параллели, сказания о Мауи можно считать одной из древнейших частей полинезийского фольклора.

В большей части Полинезии с Мауи связаны популярные сказания о Хине, которая обычно представляется как сестра (реже — жена) Мауи. Как уже указывалось, этим именем называют в генеалогиях первую женщину. Не исключено, что связь образов Мауи и Хины определяется тем, что и Мауи иногда трактуется как первопредок, хотя в большинстве конкретных сказаний как о Мауи, так и о Хине тема первопредков отсутствует. Хина иногда» рисуется, подобно Мауи, недоноском, выброшенным матерью в море. Такой образ не знающего своих родителей недоноска в генезисе может сочетаться с представлением о первопредке, во всяком случае не противоречит ему. «Воспитателем» Хины в ряде вариантов выступает ее брат Рупе (букв.: древесный голубь). Один из широко распространенных сюжетов о Хине — преследование ее мифическим угрем (Туна-роа) во время купания, убийство угря каким-либо «героем», захоронение угря Хиной по указанию самого умирающего и появление кокосовой пальмы из его головы. В наиболее полной поэтической версии с Туамоту убийцей угря является Мауи. Эротический элемент в сочетании с этиологическим мотивом происхождения кокоса и с предписанием угря указывает на магию плодородия, на ритуальную основу этого мифа (ср. австралийский миф о сестрах Ваувалук и радужном змее и культ Кунапипи). Этиологические мотивы «кокос из головы» и, наоборот, «голова из кокоса», как уже отмечалось, повсеместно распространены в Океании. Заслуживает внимания и тотемическая окраска образа гигантского угря. В самоанской мифологии фигурирует мифический угорь, проглатывающий своих братьев (ритуальная черта, указывающая на обряд инициации). Этот угорь связан с хтоническими силами (Пулоту) и одновременно выступает как предок. Тотемическую окраску безусловно имеет и образ Тинирау (Синилау), возлюбленного Хины (Сины). Тинирау (известный повсюду, особенно на западе и в Новой Зеландии) может принимать форму рыбы или кита и и некоторых местах (на Мангаиа, например) считается «хозяином» рыб. Су шествует несколько вариантов сказания о завоевании им Хины, которую родители всячески оберегали (иногда, наоборот, родители ее ругают или прогоняют и она приплывает на черепахе к Тинирау), о взаимоотношениях ее с другими женами Тинирау, о Коре — сыне Хины и Тинирау. В этом цикле известное место занимает жрец Кае, которого Тинирау призвал для «посвящения» сына. Кае затем коварно убил и съел кита, который по приказу Тинирау отвозил его на родной остров. Тинирау отомстил жрецу за нарушение запрета, погрузив его предварительно в магический сон и перенеся в свой дом.

В распространенном на Маркизских островах мифологическом сказании об острове женщин (тема амазонок) кит является братом Хины, а Кае, впоследствии погубивший старшего из китов, становится мужем Хины. Он научил Хину и других «амазонок» нормальному деторождению (до этого детей вырезывали из тела матери и мать умирала). Сын Кае и Хины ищет отца, его доставляет кит — дядя по матери; юноша находит Кае, узнан и получает посвящение в вожди. Сказание о мужчине, попадающем в общину женщин, встречается и в Меланезии. Мотив происхождения деторождения в принципе носит этиологический характер, хотя он здесь локализован на острове женщин. Поиски отца сыном — излюбленный мотив мифологического эпоса, особенно в Полинезии и Микронезии (Мауи, Иолофат, Ахоеиту).

Тонганский Ахоеиту — сын земной женщины от Тангалоа, ищущий отца на небе, убитый братьями и воскрешенный отцом, чтоб стать первым тонганским царем (туи-тонга), представляет собой местный вариант мифологического героя — родоначальника. Фрагмент аналогичного мифа о сыне Тангароа имеется и на о-ве Пасхи. В западной части Полинезии больше, чем в других местах, сохранились сказания о добывании героями культурных растений (кава, кокосовые орехи, ямс) у богов на небесах с помощью мифической «старухи» (типа прабабки Моки).

Большой общеполинезийский цикл (особенно популярный в Центральной Полинезии, на Гавайях и в Новой Зеландии) объединяет также сказания о Тафаки и его роде. Цикл охватывает несколько поколений. Родоначальниками выступают спустившаяся с неба людоедка и ее земной муж Кантангата. Их сын — Хема, который согласно некоторым вариантам имеет также брата по имени Пунга. Сыновья Хемы — Тафаки и Карики (вариант: Карики — сын Пунга). Сын Тафаки — Вахиероа, а внук (иногда сын) — Рата. У последнего жена Апакура, сын Ту Вакараро и внук Вакатау. Все эти персонажи широко представлены в островных генеалогиях, где они всегда моложе Мауи. В Новой Зеландии в качестве основного предка выдвигают Тафаки, на Раратонге — его брата Карики и т. п. Наиболее прославленными героями являются Тафаки и Рата. Эти герои резко отличны от Мауи. Тафаки воспринимается как идеальный образец полинезийского вождя (на Тикопии даже верят, что он дает ману ныне живущим вождям). Это, впрочем, не значит, что он воин по преимуществу. Сакрализованный полинезийский вождь часто действует своей магической силой или использует магическую помощь предков, духов и т. п. Но он совершенно лишен черт трикстера, и само направление его деятельности иное, чем у Мауи. Он, так же как и Рата, по преимуществу не культурный герой (хотя Тафаки прославлен как строитель домов, а Рата — как строитель лодок), а сказочный богатырь, и сказания о Тафаки и его родичах — это своего рода архаические богатырские сказки с типичными для этого жанра темами героического детства, чудесного сватовства и в особенности родовой мести, ради осуществления которой приходится подыматься на небо и спускаться в подземный мир, одолевая злокозненных духов и чудовищ.

Мальчик Тафаки магическими средствами выходит победителем в детских играх и соревнованиях. От других детей Тафаки узнает о судьбе отца (мотив, повторяющийся в сказаниях о Рате и вообще широко распространенный в эпосе). Отца убили духи понатури, живущие на небе или в темной По. Тафаки побивает понатури, находит кости отца, добывает его глаза у дочерей Тангароа, после этого становится вождем в Гаваики. В таитянской версии Тафаки выполняет трудные брачные задачи при сватовстве к королеве Тери (добыть траву-людоеда, чудовище и т. д.), а по маорийской версии — получает в жены женщину-духа, которая оставляет его из-за грубого отношения к их первенцу. Тафаки следует за ней, находит ее в небесном мире и там воссоединяется со своей семьей. Здесь к Тафаки прикреплен универсально распространенный сказочный сюжет «чудесной жены» (AaTh № 400). В поисках отца или жены Тафаки поднимается на небо или опускается в По по лозе, или паутине, или веревке, или радуге, или с помощью ястреба. В роли его советчицы и помощницы выступает слепая прабабка, которой Тафаки вернул зрение (ср. отношения Мауи с его прародительницей). Подвиги Тафаки контрастируют с неудачами его брата Карики (Карики падает с мифического древа, ведущего на небо, похищает пищу прабабки и разоблачен) или двоюродных братьев, которые дразнили его в детстве, но терпят фиаско в попытках справиться с трудными брачными испытаниями. Соперничество с братьями временами приобретает характер открытой вражды, борьбы, из которой победителем неизменно выходит Тафаки. Этот мотив соперничества и вражды братьев имеется и в цикле Мауи, в меланезийских и микронезийских сказаниях о культурных героях и вообще в сказках самых различных народов.

Рата также выступает мстителем за отца, причем целый ряд деталей его похождений совпадает с историей Тафаки (вплоть до хвастовства перед детьми!). Однако Рата большей частью странствует не по мифическому древу, а по безбрежному океану, уничтожая морских чудовищ, в частности гигантского моллюска, проглотившего его мать, деда и других людей. Для морского странствия Рата строит ладью с помощью лесных духов или птиц, после того как он спас от змея белую цаплю (раньше дерево ему не поддавалось и, будучи срубленным, снова вставало). На своей чудесной ладье Рата достигает Гаваики. Ему в отличие от Тафаки приданы черты великого мореплавателя, что чрезвычайно специфично для местного колорита фольклора полинезийцев, этих, по выражению Те Ранги Хироа, «викингов солнечного восхода». Рассказ о внуке великого Раты Вакатау повторяет с некоторыми вариациями тот же сюжет. Воспитанный морским предком, с детства искусный пловец, непревзойденный в умении пускать воздушных змеев, знаток магии, он с помощью своей тетки также мстит за отца, убитого и съеденного врагами. Когда, по некоторым вариантам, Вакатау был убит, то за него мстила его мать — Апакура.

Следует отметить, что вообще темы и мотивы цикла Тафаки — Рата не связаны специфически с этим циклом, а встречаются в сказаниях о других полинезийских богатырях, популярность которых ограничена более узким ареалом. Таковы, например, сказания об Аукеле на Гавайях, Нгару на Мангаиа, Тура или Мата-ора в Новой Зеландии, Ати на Раротонге и т. д. Подобные персонажи обычно упоминаются в генеалогиях вождей, в их древних частях* С жанровой точки зрения эти сказания также лучше всего определить как богатырские сказки с необходимой оговоркой, что богатырство здесь обычно овеяно колдовским ореолом: герои действуют не воинской, а колдовской силой. Важнейшим элементом этих повествований является посещение иных миров (подземного или подводного мира, различных небесных сфер, далекой Гаваики и т. п.), где герои проходят различные испытания, борются с чудовищами, добывают «живую воду» Кане или плоды и полезные злаки (реликт мифов о культурных героях), ищут похищенных (умерших) жен и родичей, вступают в браки с различными категориями духов, включая духов мертвых и «фей» (тип «чудесной жены») и т. п. Между такого рода богатырскими сказками и другими жанровыми разновидностями повествовательного фольклора нет резкой границы. У них, например, очень много точек соприкосновения с локальными легендами о воздвижении храмов (часто с помощью искусных карликов), происхождении мегалитических памятников, о местах на берегу островов, откуда духи отправились на небо или в подводное царство. Превращение героев в момент смерти в камни, скалы, рыб, морских животных, в звезды и т. д. заставляет вспомнить об австралийских и папуасских мифах, в которых предки завершали свои странствия превращением в скалы и звезды, уходом под землю и на небо. Иногда богатырские сказки как бы сбиваются на легенды о соревновании двух колдунов (тип, весьма популярный в фольклоре народов Сибири). Очень часто богатырские сказки невозможно отделить от зачаточных, архаических форм волшебной сказки, особенно тогда, когда героями являются безвестные или анонимные персонажи. Отсутствию резких граней способствует отмеченный уже выше колдовской ореол у полинезийских богатырей, а также их бесконечные странствия по «иным мирам», брачные и любовные связи с небесными и хтоническими женскими духами, борьба с чудовищами-людоедами, имеющими антропоморфную или зооморфную форму. Все это открывает двери самой причудливой фантастике, отражающей существующие суеверия и традиционные мифологические представления. Полинезийские сказки, так же как и меланезийские, часто трудно отделимы от быличек, повествующих о случайных встречах людей с различными морскими и лесными духами, духами мертвых и т. п.

В большей мере особняком стоят сказки о животных. Их больше всего на Самоа и Тонга, где лучше сохранились реликты тотемизма (не случайно там популярны сказания об угре, ките, хозяине рыб как «родоначальниках», о превращении в акул и дельфинов и т. п.). Однако полинезийские сказки о животных уже не носят характер тотемических мифов и вполне заслуживают наименования именно сказки. Этиологический элемент в них встречается, но не является господствующим. Этим они отличаются от более архаических сказок о животных в Австралии и отчасти в Меланезии, где последние трудно отделимы от тотемических этиологических мифов. С другой стороны, в них не возобладала еще чисто нравоучительная тенденция, столь характерная, например, для классических сказок о животных в Африке, отчасти в Индонезии и ведущая в конечном счете к басне. Для полинезийских сказок о животных характерны темы войны рыб или птиц между собой, а также уже упоминавшийся широко распространенный в различных странах, и особенно во всей Океании, тип сказок о ссоре двух животных во время переправы по морю.

За пределами мифов и сказок в полинезийском повествовательном фольклоре остаются исторические предания, которые часто сопоставляют с исландскими сагами. Часть преданий, овеянная морской романтикой, повествует о первооткрывателях и первопоселенцах отдельных островов и условно связывается с так называемым периодом миграций, т. е. расселения полинезийцев из первоначального центра по различным островам и атоллам. Другая часть, которую практически не всегда можно четко отделить от первой, содержит исторические «воспоминания» о межплеменных войнах, распрях «королевских» родов и т. п. в период заселения и в особенности после того, как основные острова были уже заселены. Переходная фигура от древних мифических и сказочных героев типа Раты к героям исторических преданий — Хиро (Фиро, Иро); это имя носит и бог (на востоке — громовник, на юге — хтоническое существо) и легендарный мореплаватель, построивший первое судно из досок. Он родился на Гаваики, воспитывался на Таити, совершил несколько великих морских путешествий. Трудно определить степень независимости или, наоборот, синкретизма этих двух Хиро. Отчасти так же обстоит дело и с Ру (ср. бог или полубог, подпирающий небо), другим великим путешественником, покинувшим Гаваики в поисках новых земель. О Купе рассказывается, что он охотился за кальмарами и, преследуя их, покинул Центральную Полинезию, странствовал по океану и открыл Новую Зеландию. Другой мореплаватель, Тои, попал в Новую Зеландию в поисках своего пропавшего внука Уатонга. Тангаиа — легендарный предок жителей о-ва Раратонга — бежал с Таити, потерпев поражение от своего сводного брата Тутапу, с которым не поделил запасы плодов, оставленных их отцом. Изгнанник во время своих странствий посетил о-ва Самоа, Уоллис, Фиджи, Рапануи (о-в Пасхи) и т. д. Распри в королевских «семьях» — типичная мотивировка переселений. Так, таитянский вождь Моикеха, согласно преданию, переселился с Таити на Гавайские острова после того, как был оклеветан перед Лу’укиа — общей женой его и брата Олопана — и отвержен ею. Он женился на дочери вождя на о-ве Кауаи. Впоследствии его сын Кила совершил путешествие на Таити за оставшимся там единокровным братом Ла’а Маи-Кахики, который ввел на Гавайях таитянский барабан и танцы хула. Последним мореплавателем на Гавайские острова предания называют жреца Паао, который привез туда вождя Пили, род которого стал господствовать на островах. Он ввел принятую на Гавайях храмовую архитектуру и некоторые особенности ритуала посвящения в королевский сан, а также культ богини вулканов Пеле.

Из гавайских исторических преданий, не связанных непосредственно с переселениями, заслуживает внимания история вождя Лилоа и его сына Уми. Лилоа сделал наследником старшего сына — Хакау, но младшему — Уми — оставил храмы и богов; т. е. он рассматривал старшего сына как будущего вождя (арики), а младшего — как жреца (тохунга). В конце концов власть захватил Уми, который в качестве классического «царя-мага» трактуется преданием как идеально мудрый правитель, принесший мир и процветание.

Мы упомянули некоторые предания, распространенные в Центральной Полинезии и на Гавайских островах. Но аналогичные предания о переселениях, племенных и «династических» распрях, с мотивами родовой мести, борьбы за женщин, с описанием военной хитрости, сражений и т. д. имеются и на других архипелагах Полинезии. В этих преданиях много фантастического, в них действуют и духи, используются разнообразные сказочные и мифологические мотивы, но в целом удельный вес фантастики, а также масштаб эпической идеализации, гиперболизм в исторических преданиях несравненно меньше, чем в архаических богатырских сказках, топонимических легендах и т. п. Другое дело, что сам быт, отраженный в преданиях, достаточно фантастичен в глазах европейского читателя. Полинезийские исторические предания безусловно могут быть использованы как исторический источник. Историческая память полинезийцев благодаря поразительным совпадениям в генеалогиях давно уже вызывает восхищение исследователей.

Особый научный интерес вызывают предания о-ва Пасхи, так как они могут пролить свет на происхождение имеющихся на этом острове уникальной монументальной скульптуры и письменности. Наиболее существенны предания о борьбе ханау-еепе и ханау-момоко (ханау-еепе — «тучные», или «длинноухие»,— противопоставляются ханау-момоко — «тощим», или «короткоухим»). Именно ханау-еепе являлись носителями монументальной скульптуры о-ва Пасхи. Их поражение и истребление имело место, по-ви-димому, в XVIII в. Историческое предание объясняет его тем, что одна женщина, жившая среди ханау-еепе, передала военную тайну своим родичам, ханау-момоко,— мотив, который часто встречается в преданиях о межплеменной и межродовой борьбе (например, у эскимосов и североамериканских индейцев).

Фольклор Микронезии в известной мере занимает промежуточное положение между полинезийским и меланезийским. К последнему он ближе типологически, к первому — генетически. Кроме того, полинезийский фольклор оказал непосредственное влияние на микронезийский: в Восточной Микронезии имеют хождение сказания о Тангалоа, Мауи, Тафаки, мифический комплекс, соответствующий истории Хины, Тинирау и Рупе, и т. д. Самые популярные оригинальные циклы сказаний в Микронезии связаны с мифическими героями, формально относимыми к категории небесных духов. Магический и этиологический элементы в этих сказаниях второстепенны, и они имеют главным образом поэтическое значение, так же как во многом аналогичные им циклы Мауи, Квата, Тагаро и т. п.

Излюбленный герой на Каролинских островах — Иолофат (Олофат) — сын Лугеиланга и внук верховного небесного духа Иалулепа. Иолофат имеет черты культурного героя (он послал людям огонь в клюве птицы; установил, чтоб люди умирали, ввел татуировку), но все же в нем преобладает тип трикстера. В этом он в принципе близок Мауи, Квату и Та гаро, но отличен от микронезийского варианта Мауи (Мотикитик) — всегда только «серьезного» героя. Иолофат рождается чудесным образом из головы земной женщины, с которой вступил в связь спустившийся с неба Лугеиланг. Он от рождения умеет говорить и отличается необыкновенной сметливостью; случайно узнав о том, кто его отец, Иолофат отправляется по клубу дыма на небо искать Лугеиланга, причем по дороге с ним случаются разнообразные приключения. Иолофат благодаря магической силе и хитрости счастливо спасается от попыток его уничтожить, похищает ритуальную еду, вступает в связь с женой одного из небесных жителей, убивает своего брата, живущего на небе, и подает его голову отцу в качестве «рыбы» и т. п. Конфликт между братьями, как мы видели, чрезвычайно характерен для океанийского мифологического эпоса. Этот конфликт является пружиной действия и в истории ссоры в семье небесных духов. В результате этой ссоры один из сыновей живущего на небе Палулопа вместе с женой спускается на землю, где они, приняв имена своих родителей, воспитывают шестерых сыновей и дочь. Отец учит сыновей строительству лодок и мореплаванию, а сыновья передают эти знания людям. Из этой семьи культурных героев особенно выделяется в искусстве мореплавания и магии младший сын — Иалулус. Он совершенствует устройство лодок, устанавливает правила рыболовства, вводит различные запреты, связанные с употреблением пищи, становится покровителем мореплавания и «хозяином» морской добычи. Один из его братьев — Фурабаи — проявляет строптивость, нарушает табу, отказывается посылать Иалулусу жертвенную пищу и за это проучен. И здесь в ослабленной форме дана оппозиция «умного» и «глупого» братьев — культурных героев. Вариантом той же темы является и сказание о сыновьях Иалулуса. Старший (женатый) сын, Лонголап (Ронгелап), не может построить лодку, так как срубленное дерево снова встает, а младший, Лонгорик (Ронгерик), по совету отца обращается за помощью к «хозяину» плотников Сеиланги и подвластным ему муравьям и получает лодку (ср. ладью Раты и другие аналогичные эпизоды в полинезийском фольклоре). Старший брат отправляется по морю осматривать владения отца, но, нарушив его указания и запреты, попадает на острове в плен и чуть не погибает; младший брат исполняет предписания отца и спасает старшего. На Маршалловых островах младший, «умный», и старший, «глупый», братья — Эдао и Иемаливут, рожденные из волдыря на ноге спустившегося с неба первопредка Уаллеба, который сам родился таким же образом от демиурга Лоа (Лоуа) —создателя растений, животных и т. п. На о-вах Гилберта главный мифологический персонаж — Нареау — демиург и одновременно трикстер.

На грани мифа и сказки находятся весьма популярные в Микронезии (в большей мере, чем в Полинезии, где они тоже имеются) сюжеты кровосмешения. Кровосмешение — инцест часто фигурирует в мировом фольклоре в мифах о первых людях, родоначальниках и т. п. Кровосмешение (ср. знаменитый греческий миф об Эдипе и европейские сказки Аа Th № 931) в архаическом фольклоре, по-видимому, является выражением на< рушения экзогамии (запрета жениться в своем роде), поскольку при господствующей в первобытном обществе классификаторской системе родства к категории «родителей», «детей», «братьев» и «сестер» относятся не только настоящие родители и родные братья — сестры,.но и родичи более отдаленных степеней родства. В микронезийском фольклоре изображается инцест сына с матерью, племянника с теткой, брата с сестрой. Герой, как правило,— выброшенный матерью в море недоносок, найденный в сетях и выращенный вождем, или сын, которого отец не хочет признавать и велит уничтожить. Ребенок с самого начала проявляет магические силы, необыкновенно быстро вырастает и противостоит новым попыткам отца его загубить. Сикхалол убил отца и стал мужем матери. Нахн Лепениен, совершивший инцест с сестрой отца, разделяет с отцом власть (смягченный вариант). Братья, соблазняющие сестру, обычно пользуются обманом, выдавая себя за духов.

В Микронезии, так же как в других частях Океании, широко распространен сюжет чудесной жены (Аа Th № 400), явно окрашенный тотемически. Юноша похищает шкуру заглядевшейся на танцы девушки-дельфина, делает ее своей женой. Та, однако, затем находит дельфиний хвост и уплывает в море, а детям наказывает не употреблять в пищу дельфинов (алиментарное табу). К этому типу близки и сказки о женитьбе на дочери ящерицы (краба, крысы и т. п., ср. Аа Th № 401, 402 и т. д.). Ящерица сначала отвергнута своим родом, но затем, когда обнаруживаются ее магические силы, вновь принята.

В Микронезии, как и в Меланезии, много сказок о злых духах и глупых великанах-людоедах; в частности, распространены сюжеты о сватовстве духа под видом человека, о совместной рыболовной поездке с духом. Жертва людоеда в обоих случаях убегает, оставляя вместо себя отвечать «амулет-заместитель» или бросая магические предметы. Имеется и рассказ о том, как духи научили людей устраивать ловушки в благодарность за лодку, которую они перед тем угнали для своих целей. Так же как в Меланезии, здесь распространен сюжет об одинокой беременной женщине, покинутой соплеменниками, бежавшими от людоеда. Ее ребенок — богатырь— растет с магической скоростью, убивает людоедов, призывает народ вернуться, иногда становится вождем.

Для Микронезии специфичны сказки о дурном обращении соплеменников с бедной семьей до тех пор, пока сын или дочь из этой семьи не обретут контакт со сверхъестественными существами и не добьются промысловой удачи. Эти сказки можно считать микронезийским эквивалентом меланезийских сказок о бедном сироте.

Как и в Меланезии, здесь популярны анекдоты о «глупых» родах и селениях и сказки о животных, которые ссорятся во время переправы по морю. Имеются в Микронезии и исторические предания, например, на Понапе — о ниспровержении Исоколокалем тирана Сау Телур.

Повествовательный фольклор Микронезии (его стилистические особенности в последнее время изучены У. Лессой и И. Л. Фишером), подобно меланезийскому, передается в прозе, но допускает стихотворные, вернее песенные, вставки ритуально-магического происхождения. Введение в какой-то мере стилизовано (в начале повествования указываются имена действующих лиц, их число, пол, возраст, семейное положение, местонахождение); финальные формулы почти не встречаются, но в конце помещаются этиологические мотивы или кратко сообщается о том, кто куда отправился после окончания действия. Сказочное число, как и в Полинезии,— десять. Целый ряд мотивов (например, вылавливание рыб-островов, превращение в животных и птиц и обратно, «амулет-заместитель», неисчерпаемый чудесный предмет, путешествие в подземный мир, магически быстрый рост героя, чудесное рождение, вещие сны и предсказания, а также идеализация обездоленного, оппозиция младшего и старшего, умного и глупого братьев) переходит из сказки в сказку. Даже в близлежащих районах возможны существенные стилистические различия. Так, например, по данным Фишера, серии повторяющихся с вариациями эпизодов на о-ве Трук соответствует сопоставление ряда неудач и удач героя на о-ве Понапе.

Предлагаемый вниманию читателя сборник повествовательного фольклора Океании содержит наиболее характерные образцы из всех основных районов Океании в переводах с полинезийских и европейских языков.

Е. Мелетинский