Сказки народов Бирмы

ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ФОЛЬКЛОРА НАРОДОВ БИРМЫ

Богатейший фольклор народов Социалистической Республики Бирманский Союз, занимающей всю западную часть Индокитая, представлен в этом большом сборнике лучшими произведениями всех народов республики — от бирманцев, с их развитой городской культурой и письменной литературой, до на́га, где то и другое еще только формируется. Мир волшебных сказок, преданий и притч ряда народов, стоящих на самых различных уровнях культурного развития, позволяет читателю представить себе основные этапы развития фольклора вообще на совершенно новом и в значительной части необычном материале. В рамках культурно-исторической общности, существующей на западе Индокитайского полуострова, основные народы Бирмы выделяются особенностями своего устного народного творчества, придающими их сказкам неповторимость и своеобразие. В результате на материале сборника можно проследить как различные фольклорные традиции (которые достаточно четко различаются), так и влияние одной традиции на другую.

Бирманский Союз — не случайное название государства, появившегося на политической карте в 1948 г., после того как народы бывшей Британской Бирмы добились независимости. В конституции отражен тот факт, что наряду с бирманцами в стране живут моны, шаны, карены, чины, качины, кая и др. И это — не механическое смешение народов, а устойчивое их сочетание: народы взаимно дополняют друг друга в экономической, культурной и политической областях, их общая история насчитывает более тысячелетия. И хотя в предыдущие века в западной части Индокитайского полуострова не раз вспыхивали междоусобные войны, тенденция к единству, обусловленная экономически и культурно, прокладывала себе путь все более уверенно. И в настоящее время, несмотря на то что ряд межнациональных проблем еще нуждается в решении, государство едино, его народы постепенно порывают с феодальными традициями, отказавшись от капиталистического пути развития, и под руководством Партии бирманской социалистической программы строят новую Бирму.

Фольклор отразил многие из исторически сложившихся особенностей взаимодействия народов западной части полуострова, он содержит в себе черты и общие для всех народов, и специфические для одного народа или группы родственных народов; четко видны культурные заимствования одного народа у другого. Фольклор отразил и различие уровней социально-экономического развития в середине XIX в.

Повествовательный фольклор представлен почти всеми этапами развития устного народного творчества — от мифов до анекдотов. Но в каждом из разделов книги — фольклоре отдельных народов Бирмы — читатель не всегда найдет все жанры, во-первых, потому что в зависимости от этапа общественного развития у одних народов еще не возникли определенные жанры устного творчества, а у других некоторые жанры уже отмерли полностью или в значительной части, во-вторых, потому что при переводе из современных бирманских сборников переводчики руководствовались больше занимательностью сказок, чем полнотой отражения жанрового комплекса. Тем не менее основные особенности фольклора народов нашли свое отражение в мифах и сказках сборника, раскрывающих все богатство культур, составляющих в сумме культуру народов Бирманского Союза. От нага, фольклор которых особенно богат мифами, где он проникает во все имеющиеся жанры устного народного творчества, до бирманцев или монов, где мифа почти нет, где он вошел в богатую письменную литературу этих народов, в их древние хроники, храмовые легенды, где он вытеснен из фольклора легендой (у монов бытовой сказкой и анекдотом, у бирманцев — притчей), — всюду мы видим живые фольклорные комплексы, живую устную литературу, существующую, как правило, наряду с литературой письменной.

Что касается основного для данного сборника вида фольклора — сказки, то ее, в соответствии с различием уровней культурного развития народов, можно найти на всех этапах ее развития: от сказок-мифов нага, через прекрасные волшебные сказки каренов и шанов, до вполне сформировавшихся бытовых сказок бирманцев и фантастических новелл монов, где сверхъестественное порой скорее литературный прием, чем неотъемлемая часть мировоззрения.

Часть народов Бирманского Союза родственна между собой, и это привело к бытованию сходных сюжетов и образов, различающихся в той мере, в которой разнятся уровни развития народов внутри родственной группы. В один комплекс входят, например, инта, араканцы, бирманцы, отчасти чины и качины, в другой — палауны и моны, в третий — шаны и карены и т. д. С другой стороны, в фольклоре не родственных, но близких по уровню общественного развитии народов есть общие «этапные» черты.

И, наконец, длительное совместное проживание и культурный обмен обусловили определенные черты сходства в фольклоре различных народов Бирманского Союза, особенно тех из них, которые занимали основные рисоводческие районы на побережье и в долине р. Иравади: монов и бирманцев. В результате многие древние аустроазиатские сюжеты и образы (такие, как сказки о различных видах суда, сказки про мудрого зайца, тема чудесного плота и др.) проникли от монов и их родственников, палаунов, ва и других к бирманцам и родственным им народам, а также к таиязычным шанам и пр. Это создало элементы определенной фундаментальной общности фольклора. Огромную роль в возникновении единства фольклорного комплекса, во взаимопроникновении фольклорных элементов играет то, что все они основаны на едином местном религиозном субстрате — культе предков и выросшем из него монотеизме, который оформился под влиянием буддизма и обусловил широкое распространение буддизма теравады (в складывании его большую роль сыграл Буддагхоша, прибывший на Цейлон из страны монов). В свою очередь, этот вид буддизма сыграл значительную роль в формировании общих черт, особенно у развитых народов западной части Юго-Восточной Азии. Степень влияния буддизма на фольклор различна, но буддийские сюжеты в целом распространились широко, шире, чем сама философия буддизма, порой подвергавшаяся сильным искажениям. Как известно, религиозные предания быстрей впитываются фольклором народов, находящихся на более низких, но близких к классовому уровню ступенях общественного развития; христианство тоже дало свои сюжеты ряду народов Бирманского Союза (см. № 12, 13 и др.), но данные свежие заимствования еще не вошли органически в фольклорный комплекс.

В фольклоре этого района вследствие указанных причин нет четко выраженной идеи борьбы добра и зла, добро отождествляется с порядком, поддерживаемым предками и Буддой, порядком, которому способствует закон цепи новых рождений, рассматриваемый в условиях Юго-Восточной Азии как форма связи с предками, особенно у аустроазиатских народов. По представлениям аустроазиатских народов, формулируемым по-разному, но достаточно схожим, есть некая благая сила, осуществляющая мировой порядок; согласно этому порядку дела предков определяют судьбы живых.

Существуют силы, не подчиняющиеся этому порядку, силы многочисленные, но разрозненные и мелкие сами по себе — различные духи, людоеды и пр. Надо сказать, что наибольшее развитие духи получили именно у бирманцев, у которых мистические верования развиты сильнее, и, соответственно, большую роль играют духи — наты.

Зато у остальных народов Юго-Восточной Азии, чьи языки не относится к тибето-бирманской семье языков, культ духов развит сравнительно слабо. Культ духов-натов в новой для бирманцев среде, на западе Юго-Восточной Азии, не сроднился с аустроазиатской традицией, уже прочно сросшейся с буддизмом, и наты оказались вне системы сил порядка во главе с Буддой, хотя для них и есть почетное место в буддийской бирманской схеме мироздания.

В целом же даже у бирманцев роль этих не связанных с культом предков духов второстепенна, они не имеют ярко выраженных отрицательных или положительных черт и не входят органически в буддийскую картину мира. Еще менее значительна роль натов и схожих с ними по функции духов в фольклоре других народов Бирманского Союза, как и вообще в фольклоре Юго-Восточной Азии. Даже термин «нат» существует далеко не у всех народов, соседствующих с бирманцами.

Идея порядка, гарантируемая предками, — одна из фундаментальных в фольклоре народов этого района. Она и определила многие сюжетные ходы; мы видим, что противник, аналог индоевропейскому носителю зла, здесь слаб, против него не всегда нужен даже помощник, ибо сам противник выступает против мощных сил порядка в одиночку. Исход — не победа над силами зла, а восстановление естественного порядка вещей, поэтому борьбе отведено сравнительно мало места. Естественно, что сказанное не относится ко всему фольклору Бирманского Союза, во в целом эта закономерность достаточно заметна.

Общей для всей устной литературы является слабость эпических элементов, связанная с той же неразвитостью комплекса «борьба — победа» в традиционном мировоззрении народов Юго-Восточной Азии, где не случайно такое широкое распространение получил буддизм с его идеей несущественности событий этого мира, с идеей ухода от мира, а не борьбы со злом в мире.

Важно отметить, что именно у самого «молодого» из больших народов западной части региона Юго-Восточной Азии, бирманцев, и особенно у их менее развитых родичей, буддизм не нашел столь благоприятной почвы, не смог вытеснить со всех основных позиций традиционные культы, особенно культ духов, в то время как более схожие с буддийским миром представлений фольклорные комплексы монов, кхмеров, вьетнамцев подвергались влиянию буддизма в большей степени. В отношении же родственных бирманцам народов буддизм еще является распространяющейся религией, хотя у бирманцев он известен уже с XI в. Незавершенность процесса видна и в том, что значительное влияние сохраняют духи, что еще нет критики тех или иных сторон буддийской морали или монашеской жизни (кроме бирманцев). Причем у бирманцев уже есть насмешки над натами, чье влияние вытесняется буддизмом, но у родственных бирманцам чинов или качинов таких насмешек нет, а влияние буддизма в фольклоре еще слабое и одностороннее.

И, наконец, указанные причины (и некоторые другие, о которых речь пойдет ниже) привели к возникновению такого явлении, как жанровая, сюжетная и образная смешанность, с точки зрения норм, выработанных для индоевропейского фольклора. На самом деле то, что воспринимается как смешение, есть иной подход к стандартным для всех обществ сюжетам, иная компоновка, строение (здесь и далее — терминология по В. Я. Проппу) стандартных (а во многом и нестандартных) блоков сюжета, стандартных образов и т. д. Древний парадокс всеобщего сходства сюжетов не исчезает, но сходство, как видно из сказок в мифов народов Бирманского Союза, реализуется на уровне более простых общих блоков, чем внутри индоевропейского фольклора. Эти не совсем обычные сочетания стандартных сюжетов между собой и отчасти со специфическими сюжетами Юго-Восточной Азии, реализация стандартных сюжетов непривычными иди вообще новыми для таких сюжетов образами — все это и есть специфика устного народного творчества народов западного региона Юго-Восточной Азии.

Сказки в сборнике группируются по народам, народы — по родственным культурно-языковым группам, внутри которых народы располагаются по степени развития фольклора, т. е. в относительной хронологии; народы, чьи сказки более архаичны, идут первыми. Сами группы народов расположены по важности их культурного наследия для современного устного творчества народов Бирманского Союза. Вначале, таким образом, помещены мифы, сказки и пр. нага, затем бирманцев и родственных им народов, потом — аустроазиатов (монов и палаунов), далее — каренов и шанов.

Сравнительно малочисленный народ нага, живущий с обеих сторон индийско-бирманской границы, в ее западной части, широко известен в мировой этнографической литературе благодаря многим архаическим чертам своей духовной и материальной культуры, обычно уже исчезнувшим у народов, насчитывающих десятки тысяч человек. Нага— крупный изолят, языковая принадлежность которого в целом точно не определена (но обычно их относят к тибето-бирманцам), происхождение — тоже не ясно.

В фольклоре нага большую роль играют мифы, есть волшебные сказки о людях и о животных, есть и бытовые сказки, но они отражают архаичность самого быта нага. Мифы нага в сборнике относятся к самым фундаментальным — о происхождении дня и ночи, происхождении людей; особая, обусловленная экономикой нага тема — перенаселение, возникающее из-за того, что экстенсивное хозяйство нага создавало постоянное демографическое давление. Многие мифы — общие для народов севера Юго-Восточной Азии, например миф о происхождении разных народов.

Обычная среда, где разворачивается действие, — деревня; классообразование у нага только начинается, вожди еще не приобрели черт эксплуататоров, У нага, и это весьма важно, в фольклоре нет упоминаний о государстве, о короле, даже о чужом. Боги нага — свои, не буддийские и не бирманские, это — семь великих богов и их глава.

Своеобразие устного народного творчества, не испытавшего влияния письменной литературы, видно и в манере изложения, и в сюжетах. Сами жанры еще не выделены четко, даже волшебная сказка и миф. Для фольклора нага характерна исходная нерасчлененность, вернее, расчлененность на непривычные для нас классы (разряды). Об этом говорит наличие сюжетов почти без сверхъестественного, самопроизвольные возникновения волшебных ситуаций, немотивированные поступки персонажей, непривычные для нас умолчания и недоговоренности. Причем часто в обычном сюжете встречается совершенно необычный ход. Так, наказав неблагодарного тигра («Хитрая лиса», № 10) и тем самым утвердив необходимость благодарности, лиса говорит спасенному ею человеку: «В мире нет благодарности», хотя обычно этот сюжет (возвращение спасенного, но неблагодарного существа в исходное бедственное положение) приводится для доказательства неправомерности неблагодарности.

Сюжеты и стиль изложения очень просты, все изложено языком народа, не знавшего письменности и городской жизни. Сказалось это и в сказках о животных, почти чисто этиологических,

Архаичным фольклором обладают и чины, народ, язык которого принадлежит к тибето-бирманской семье языков.

Понятие «чины» («куки-чины») объединяет группу родственных горных племен и народностей в горах северо-запада Бирманского Союза в бассейне р. Чиндвин. Численность чинов — более полумиллиона. Они занимаются земледелием в горах, охотой и собирательством, их социальная организация находится на грани формирования классового общества, но среди них есть и группы, у которых господствует первобытнообщинный строй.

Мировые религии лишь в небольшой степени затронули духовный мир чинских народов. Это в первую очередь буддизм, отчасти — христианство. В соответствии с этим в фольклоре чинов почти нет влияния городской культуры или следов воздействия развитых классовых религий. Среди предложенных в сборнике произведений мы видим миф, волшебную сказку, зачатки бытовой сказки с элементами волшебства и ранние этиологические сказки о животных. Текст сказок очень прост, все объясняется в том же повествовании, отсутствуют сложные реминисценции. Не только набор жанров, но и герои сказок довольно строго детерминированы социальной средой чинского общества, как и большинство стандартных ситуаций.

Место действия — деревня в горах, круг действующих лиц — семья или небольшое племя, живущее в одном месте. Руководит обществом вождь племени («владыка гор»), которому присущи некоторые чудесные свойства. Мир богов — свой, добуддийский, возглавляемый владыкой неба, служителей культа еще нет, нет и конкретных действий богов. Чаще выступают герои и чудовища, чудеса происходят повсеместно, сверхъестественное присутствует везде, но имеет довольно привычные формы. В число персонажей входит и король, но это — чужак, далекий враг, живущий в низовьях реки, где и были владения бирманских королей, угнетавших чинов.

Влияние буддийской религии не ощущается совершенно, волшебные сюжеты разворачиваются в обычной среде, и волшебство реализуется действующими лицами повседневности, временно и немотивированно приобретающими волшебные свойства (это приводит к внешнему сходству с бытовой сказкой). Есть случаи рождения от владыки неба, что дает чудесную силу, но по всему видно, что это — только появляющийся причинный ход. Развитие волшебного сюжета в повседневной среде приводит к непривычным комическим концам трагических сюжетов или, наоборот, к неоправданно, на наш взгляд, жестоким развязкам, причем о страшной смерти противника героя говорится мимоходом, как о чем-то обычном и естественной.

Обычная коллизия в чинских сказках — отношения мужа и жены (а не представителей разных поколений родственников, как часто в сказках, построенных на конфликтах в семье), передача власти вождем племени, борьба племен. Любимая тема, с которой начинает разворачиваться сюжет, порой стандартный, — жена оказывается в опасной ситуации вследствие нарушения запрета мужа, особенно запрета выходить за пределы «своей» территории (деревни, дома). Это встречается и в волшебной сказке, и в этиологической сказке о животных. Внешний противник — обычно чужой мужчина, внутренний — женщина (вдова или колдунья). Во всем этом поражает простота и социальная обусловленность сюжетов бытом чинов — воинственных горцев, часто вступающих в вооруженные столкновения, воюющих деревня против деревни, горные чины с долинными и т. д. Присущ чинам и такой распространенный и у их соседей сюжетный ход — чужак узнает о красоте жены героя по ее волосу, выловленному в реке.

В целом комплекс прост и архаичен, самостоятельных сюжетов мало, и они связаны с местными реалиями (иглы дикобраза). Многочисленные архаизмы (испытание по воле жены, коллизии, связанные с браком по любви) перемешаны с влиянием поздних бытовых сказок аустроазиатского происхождения, таких, как сказки о третейском суде, претерпевшие, кстати, в чинской среде значительные искажения и упрощения. Рассказ о капкане на дереве — яркий пример искажения и чрезмерного разъяснения социально не обусловленного сюжета, заимствованного извне. Зато в «своих» архаических сюжетах проявляются очень интересные слои ранних верований, сказавшиеся, например, в том, что доброжелателя-помощника убивает не противник, а сам герой, чтобы получить чудесное средство.

Религиозной основой ряда сюжетов является культ предков, духи (не боги) не играют заметной роли, возможно, они — более позднее явление в тибето-бирманской среде.

Другой народ тибето-бирманской языковой семьи, чьи сказки включены в сборник, — качины. Это земледельческий, экономически и культурно сравнительно развитый и многочисленный (около 300 тысяч человек) народ. У качинов уже сложилось феодальное общество, давно существует городская жизнь, шире распространен буддизм. Область на севере Бирманского Союза, населенная качинами, прочнее связана с населенными бирманцами долинами, чем многие другие горные области страны. Тем не менее буддизм, столкнувшийся здесь с формирующейся собственной классовой религией качинов, еще не стал преобладающим видом мировоззрения. У качинов явственно ощущается бирманское культурное влияние.

Формирование собственной религии привело к систематизации и усложнению качинской мифологии, что довольно легко можно проследить по сказкам сборника. Имеется много мифов о культурных героях, о происхождении различных предметов и их названий. У качинов много легенд, волшебных сказок; их социальная среда — большие деревни, племена, феодальные княжества; образ короля связав с чужими странами, как у инта. Есть у качинов и бытовые сказки, много сказок о животных, как ранних, этиологических, так и поздних, близких к эзоповским.

Сюжеты качинских сказок разворачиваются с ситуации недостачи, сформулированной в принципе так же, как у инта; как и у инта, есть смешанные, с нашей точки зрения, сюжеты. Действие происходит в стране качинов, по отношению к которой страна бирманцев рассматривается как соседняя, наряду с Индией и Китаем. Знакомство с миром — шире, часты такие реалии культуры, как письменность, портреты и пр. В семейных отношениях определенно проявляется патриархальное начало, в сфере духовной — деление духов на добрых и злых, приблизительно равных по силе и влиянию. Последнее отличает качинов, с их сформировавшейся собственной религиозной системой, от бирманцев, где указанная система противопоставления сил добра и порядка, сильных и организованных, разрозненным и «низким» силам зла охватывает все аспекты религиозной жизни. У сверхъестественных существ качинов есть своя иерархия, во главе которой стоят владыки тор. Напомним, что большинство династий феодальной Юго-Восточной Азии имели священный титул «владыки горы», делавший их сопричастными миру традиционных богов региона; у качинов мы видим этот малопонятный культ в живом виде. Буддизм еще не пустил глубоких корней, но уже окрасил в привычные тона мотив судьбы, привел к появлению подчеркнутого уважения к учебе.

В силу указанных выше причин миф занимает большое место в фольклоре качинов. Есть «чистые» мифы, есть мифологические зачины к волшебным сказкам, часть мифов смешана с волшебными сказками; часто вместе с мифом идет объяснение его ритуала, естественное в условиях формирующейся классовой религии. Здесь мы видим историю о потопе (с братом и сестрой и без их брака), о расселении современных народов региона; много мифов связано с культурными героями.

Волшебные сказки характеризуются не очень частым на западе Юго-Восточной Азии героем-победоносцем с богатыми вариациями на такие темы, как «царевна-лягушка», «Ромул и Рем», подвиги местного Геракла — Кхрай Но. У качинов есть во вполне очевидной форме эпос, что также выделяет их в пределах региона, типичны для эпоса — брат героя, завистник и убийца, в качестве основного антагониста, верная Пенелопа и прочие атрибуты эпоса. В этом жанре особую роль играют совершенно бесспорные заимствования у соседей бирманцев, из их средневековой художественной литературы, кое-как вставленные в волшебные сказки качинов, порой — большими неизмененными кусками. Волшебная сказка сплошь и рядом смешана в рамках одного произведения с бытовой, о чем говорилось выше как об особенности фольклора большинства народов страны.

Среди бытовых сказок — богатый цикл о хитрецах, почти отсутствующий у многих народов сборника и исключительно распространенный у бирманцев; герои их — и люди, и животные, иногда — и те, и другие. Но этот вид сказки еще не отлился в законченную форму, хитрец часто неудачлив, иногда просто дурак, все делающий невпопад (в более развитых фольклорных комплексах эта разновидность становится самостоятельной обособленной сюжетной группой); правда, в конце он всегда оказывается в выигрыше, причем часто совершенно, на наш взгляд, немотивированно. Именно поэтому все сказки такого рода нужно рассматривать как сказки о хитрецах.

Сказки о животных — в основном этиологические, эзоповское только еще формируется; животные близки к людям, между ними и людьми возможны браки и т. п. Даже домашние животные — это животные, а не люди, описанные при помощи характерных черт животных.

Из специфически качинских реалий, характеризующих их фольклор, надо отметить частое упоминание большой реки и ее жителей — рыб и приречных зверей. В то же время сюжетов, связанных с морем и рекой и с деятельностью человека на них, столь частых у монов, у качинов практически нет.

Помимо многочисленных поздних заимствований у бирманцев, в качинском фольклоре есть и такой поздний жанр, как притчи, объясняющие пословицы; этот вид литературы также, очевидно, связан с бирманцами.

Для языка устной литературы качинов порой характерно применение описания «крупным планом», с показом деталей, возможно, вследствие того что это живая, не канонизированная литература в отличие от фольклора большинства народов Европы к моменту его изучения. Эта же живость, неизбитость изложения типична и для бытовых сказок качинов, переживающих явный расцвет: свежесть рассказа отличает их и от малайских, и от кхмерских, и от вьетнамских. У всех этих народов многовековое сосуществование устной и письменной литературы повлекло за собой необратимые изменения в первой, окаменение, распространение штампов. У больших народов распространились штампованные ситуации и их сочетания, возникли фиксированные особенности устной литературы — следствие ее связи с письменной литературой и их влияния друг на друга. У качинов же фольклор находится в расцвете, и он меньше связан в выборе изобразительных средств, все основные виды которых уже освоены.

Столь же интересен своей нетронутостью и свежестью фольклор другой группы тибето-бирманцев — небольшого племени инта, горного изолята близ озера Инлей и на самом озере. Это народность, насчитывающая около 60 тысяч человек, давно, по-видимому о XIII–XIV вв., оказавшаяся в шанском (таиязычном) окружении и сохранившая ряд особенностей культуры, возможно отражающих культуру древних бирманцев — мранма в эпоху возникновения у них классового общества и формирования Паганской империи (X–XIII вв.). Во всяком случае, инта — единственный крупный этнический комплекс, представленный в сборнике, в фольклоре которого реалии паганских времен занимают заметное место (напомним, что хроникальная традиция бирманцев в XV–XVI вв. почти ничего не сообщала о паганских временах и лишь ученые XVIII в. стали собирать и широко использовать сохранившиеся отрывки сведений о былом величии Паганской империи).

В фольклорных сюжетах инта наиболее четко видна распространенная здесь организация исходной ситуации недостачи через пространственную и социальную изоляцию героев, на которую указывается в первых же фразах рассказа. Если у чинов завязка создается временной неполнотой семьи (муж ушел из дому), то у инта и прочих тибето-бирманских народов изоляция и неполнота носят более постоянный характер: герои сказок принадлежат к неполной семье — это вдовы, сироты; они изолированы географически — живут на окраине деревни, их горное поле находится далеко в лесу и т. д. Но, хотя сюжет разворачивается, как и у чинов, в деревне, сказывается былая близость к культуре классового бирманского общества, более высокий уровень развития самих инта. Это проявилось и в том, что во всем ощутимо влияние буддизма, и в том, что король — реальное лицо, а не далекий враг, не очень понятный рассказчику.

На влиянии буддизма стоит остановиться особо, так как оно сказалось лишь в некоторых областях фольклора и никак не было для него определяющий. Прежде всего это мотив судьбы, проникший в бытовую сказку, шире, чем у чинов, представленную у инта, причем порой волшебство там почти отсутствует. Буддизм проявляется, если можно так сказать, очень общо, некоторыми моральными сентенциями, темой судьбы, образом цветка лотоса, зуба — реликвии, он сведен к вещам и общим моральным нормам типа запрета есть мясо и т. п.

Широко бытующие у инта сюжеты распространены у народов северной части Индокитайского полуострова и их родственников в более северных районах юга современной КНР — миф о потопе и последующем расселении предков современных народов региона, о тыкве, из которой появились насельники горных и долинных земель тех или иных областей. Интересна попытка снять уже неприемлемую архаическую черту — брак брата и сестры, уцелевших после потопа. Авторы сюжета при помощи массы натяжек объясняют, почему юноша и девушка жили вместе, не будучи братом и сестрой и не имея старших родственников.

В связи с этими сюжетами можно отметить указанное выше смешение стандартных элементов в не очень привычную для нас картину: сплетение мифа и волшебной сказки, когда рассказывается о появлении земли, на которой живут инта. Как и у чинов, у инта важнейшую роль играют чудища билу, более архаичные, чем наты. Сравнение с преобладающими у бирманцев натами позволяет увидеть, что духи в их современном виде — результат взаимодействии традиционных верований и буддизма в развитой среде собственно бирманского средневекового общества. Буддизм отвел натам особое место, приближенно отождествил часть их с богами буддийского неба, структурировал и упорядочил их. Всего этого еще не произошло с билу инта, которые «волшебнее» натов, самостоятельнее и грознее; они еще не превратились в мелких духов, во многом напоминающих нечисть европейского средневековья, не очень злую, порой просто смешную и бессильную.

Широкое использование бирманским составителем, а за ним и переводчиком слова «нат» применительно к инта вряд ли правомерно и вызывает путаницу. Достаточно обратиться к легенде о нате — умершей рыбе, о нате — хранителе озера Инлей, посмотреть, насколько они связаны с мифом о происхождении самих инта, чтобы увидеть существенные отличия натов инта от бирманских натов.

У инта, как известно, в большой степени сохранились ранние, добуддийские верования в виде системы воззрений, и это четко отражено в фольклоре. И не случайно именно инта помнят больше остальных о Пагане, об именах его королей, о временах, когда буддизм только начинал проникать в среду мранма. Воспоминания о временах, когда инта еще не были изолятом, нашли свое причудливое отражение в странном превращении, например, сборщика налогов, который в сказках инта выступает в качестве верховного арбитра, вершителя судеб. Видимо, именно к этому времени относится и появление в фольклоре инта чуждого их обществу, но глубоко типичного для бирманцев образа богача, просто богача без титулов и должностей; он отмечен уже в паганское время.

Своеобразно восприятие инта буддизма и буддийских монахов. В живом и таинственном устном творчестве этой народности монах выступает как кудесник, ищущий клад в ситуации, скорее типичной для пиратского романа, чем для волшебной сказки; он уповает на помощь натов, приносит им ночью дары, ведет коровопролитную битву за клад. И весь этот сильно засоренный буддизм вплетен в ткань авантюрного сюжета исключительной сложности и красоты, высоколитературного и не имеющего не только сходства с притчами, но и вообще прямых аналогий в мировой литературе. Никакой морали в конце нет, погибший в борьбе с драконом монах-кладоискатель становится почитаемым духом — хранителем озера Инлей. Вся легенда показывает, что жанр этот — живой для инта, по нему можно представить себе, сколь высок был уровень устного литературного творчества до того, как письменная литература взяла себе почти все лучшее, сузив сферу функционирования устной литературы определенным кругом людей. Мы видим массу «живой» магии, драконоборчество, еще не отлившееся в «житийную» форму, такие авантюрные детали, как неведомая женщина в цепях, чья-то кровь из-под воды, поиски клада на рассвете, пилюли, оживляющие убитых, и т. д. И все это дано сжато, без длинных пояснений, с массой отклонений от канонов «рассказываемой» литературы. Здесь виден не привычный деревенский комплекс реалий и ситуаций, а сфера города, но города давно ушедших веков, веков империи Паган; видимо, именно оттуда пришли те обломки сложной высокоразвитой литературы, о которыми мы встречаемся у инта.

Тот же ранний этап проникновения буддизма в представления горожан далекого прошлого мы видим в сюжете о Министре Волею Судьбы, с которым связано учение о карме в очень упрощенном, но и очень выпуклом виде.

С буддизмом же связана особая большая фольклорная тема народов Бирманского Союза — тема учения, знания; здесь, как и у ряда других народов, принцы едут не совершать ратные подвиги, а учиться, и действие начинает разворачиваться в пути. Сюжет этот тем более распространен, что учиться в «страну знания» едут и простые юноши. О странах, куда они едут, о городском обществе, о королевской власти инта знают много, но это — волшебные, условные «чужедальние страны», они отличают сказки инта от сказок чинов, где нет и волшебных городов, с одной стороны, и от сказок монов, где город и король — повседневная реальность, — с другой. Весь этот волшебный мир связан с буддизмом, который уже приобрел определенные новации в обществе инта, и, видимо, давно. Ряд сказок содержит осмеяние мелких домашних духов, духов можно подкупать и т. д.

Бытовая сказка широко распространена у инта, порой переходя в новеллу декамероновского типа. Ясно видно общество инта с его патриархальными князьями, с общинной взаимопомощью. Сказки о животных — в основном этиологические, это — не эзоповские сюжеты, здесь люди и животные реальны и действуют как равноправные участники событий. В то же время аустроазиатский сюжет о мудром зайце явно заимствован и смешан с другим — о происхождении каменной статуи рыбы.

Особо следует отметить бытование у инта «интеллектуальных» сказок, где действуют животные, но где сюжет связан с написанием букв, и т. д. Такие реалии органически сплетены с фольклором инта и говорят о его связи со старой письменной литературой.

Устная литература инта — прекрасный образец живой древней литературы, еще не расчлененной, хотя и развивавшейся веками рядом с письменной литературой бирманцев и во взаимодействии с нею.

Араканцы — весьма специфическая часть народов Бирманского Союза. Несомненно близкородственные бирманцам, они в то же время веками развивались самостоятельно, имели свои культурные особенности и культурные связи. В отличие от чинов и качинов их общество не менее развито, чем бирманское, но развитие это давно уже идет своим путем. Они, как и инта, рано отделились от остальных бирманоязычных народов, но в отличие от инта не законсервировались на определенной стадии, а быстро пошли вперед, контактируя с монами в Юго-Восточной Азии и дравидийскими народами на побережье Бенгальского залива. Все это определило и облик и степень самобытности их литературного творчества, в том числе устного.

Если судить по фольклору, то подтверждается гипотеза о том, что предки араканцев пришли с верховьев р. Иравади на побережье Бенгальского залива не прямо, через горы, а со средней Иравади, прожив там некоторое время; причем весь этот путь они проделали раньше, чем на среднем течении Иравади появились мранма — предки современных бирманцев. Араканский фольклор, отчасти совпадая с бирманским, имеет много черт, роднящих его о монским (не только по сюжетам, но и по степени восприятия образцов индийской литературы, по высокой степени воздействия буддизма и т. д.); это заставляет согласиться с теми, кто относят формирование араканцев ко времени существования здесь, на восточном побережье Бенгальского залива, государства Вейшали (Вейсали) в V в. н. э. Напомним, что мранма появились в бассейне среднего течения Иравади в IX–X вв. н. э.

Приведенные в сборнике произведения, не исчерпывая полностью всей араканской устной народной литературы, во многом близкой к бирманской, позволяют составить представление о ее особенностях. Особенности эти связаны с тем, что араканцы — древний народ со старинной традицией письменной литературы, причем своей оригинальной буддийской религиозной литературы, оказавшей влияние и на устное творчество.

Для араканского фольклора не типичны мифы и архаические волшебные сказки, занимающие столь важное место в упоминавшихся выше фольклорных комплексах. Это, кстати, не означает, что их вообще нет у араканцев, но широкой популярностью они уже не пользуются. Важно отметить, что лежащие в основе книги сборники Луду У Хла включают популярные народные сюжеты, не являясь в полном смысле слова научной публикацией араканского (или другого) фольклора. Сбор и анализ немногочисленных, но бесценных для науки остатков древних слоев фольклорного комплекса еще впереди. Для данной книги из популярных произведений, отобранных бирманским составителем, были взяты наиболее художественные, наиболее литературно интересные для советского читателя сказки — и это надо помнить, читая наш сборник. Таким образом, наличие в разделе всего лишь одного мифа отчасти говорит о том, что в ходе развития мировоззрения араканцев буддийские представления о начале мира уже подавили (в массе) тибето-бирманский миф. Этот миф показывает, как боги и наты оказались в рамках одной системы, однако боги «умирают», остаются только наты, приобретающие «специализацию», принадлежавшую ранее уходящим богам (сфера стихий, сфера растений).

Зато у араканцев в полном расцвете находится волшебная сказка, «олитературенная», но явно живая и тесно связанная с жизнью. В ней мало осталось от мифа, это чисто волшебная сказка, какие довольно редко встречаются у наиболее развитого этноса бирманоязычных народов — собственно бирманцев. Идеология волшебных сказок араканцев чисто буддийская, наты занимают второстепенные места и в основном действуют в бытовых сказках, сравнительно малочисленных и во многом схожих с бирманскими. Буддизм, и это видно по сказкам, в своих основных чертах давно и хорошо известен слушателям, глубоко проник в общество. Об этом свидетельствуют и наличие в сюжетных завязках буддийских моральных положений, и участие в действии животных — будущих будд, и образы паломников, и почитание учебы и учащихся. Буддизм присутствует и в волшебной сказке и в бытовой, и представлен он не монахами-колдунами, проливателями чужой крови, как у инта, а обычными буддийскими монахами, которые если и занимаются чем-либо немонашеским, то всего лишь гаданием. Отношение к натам — добрая усмешка, как и у бирманцев, наты — ни добры, ни злы (остатки подобного деления можно видеть у араканцев лишь в мифе).

Сюжеты построены на традициях древнего классового общества, легенды хранят память о древней династии Чандров, об их старинном государстве Вейшали. И образ короля здесь — не «карточный», а реальный, это — свой король, а не далекий враг или кудесник, как у их предшественников по настоящему сборнику. С другой стороны, предельно конкретен лишь намечавшийся у ранее упомянутых народов образ бедняка; даже в волшебной сказке он вполне реален, противопоставление богача и бедняка дано со всей остротой, присущей классовому обществу. И бедняку араканской сказки трудно рассчитывать на помощь соседей-общинников, как бедному крестьянину из сказки инта, поскольку община здесь давно распалась и феодальные отношения, господствовавшие до недавнего времени у араканцев, не оставили места для патриархальных забот о соседях. Если вернуться к сказкам качинов и др., то можно заметить, что вместе с бирманским влиянием к ним проник образ богача, о котором говорилось выше; соответствующий ему, но менее литературно нужный образ бедняка как социальной группы еще не сформировался, есть просто крестьянин в беде. А богач противопоставлен всем остальным.

К араканским реалиям относится не упоминавшаяся до этого заморская торговля на своих кораблях, принесение жертв серебряными цветами, обычное у южных буддистов. Одна из поздних реалий восходит, видимо, к аустроазиатским легендам, в пределах данного региона — к монским, например, образ страны без короля, которая в конце сказки достается герою в управление. И она достается ему без борьбы, именно потому, что в ней на троне никого нет, — в этом ярчайшее отличие бирманских сюжетов от индоевропейских и одно из проявлений того присутствия благой силы, исключающей борьбу сил добра и зла, о которой говорилось выше.

Бытовая сказка у араканцев — развитая, значительную часть ее составляют сюжеты о хитреце — победителе в обычной для Юго-Восточной Азии соревновании не в войне, а в торговле, в состязании мудрецов или гадателей. Часто видно упрощение более «богатых» и классических монских сюжетов (серебряная шкатулка заменяется у араканцев… тыквой). Бытовые, а порой и волшебные сказки часто связаны, как и у бирманцев, с происхождением поговорок (порой это — ложная этимология) или объяснением простых явлений в окружающем мире (почему на данной реке нет комаров).

Спецификой араканского фольклора внутри страны можно считать (при значительной близости к бирманскому) большое количество волшебных сказок, легенд, сближающее их стадиально с монами (напомним, что классовая история и у араканцев, и у монов на несколько веков древнее, чем у собственно бирманцев). Араканцев отличает и то, что большинство их сказок о животных не этиологические, а поздние — о животных-хитрецах, а часто просто о людях, ситуационно замененных животными (в аустроазиатских сказках на тему о суде или притче буддийского происхождения). Сложность устной литературы араканцев, ее связь с городской культурой и письменной литературой и книжным знанием иллюстрирует сказка, построенная на знании принципа теории вероятностей и закона его реализации в играх (а именно, в тексте прямо сказано, что двое играют в азартную игру до того момента, пока число выигрышей одного не сравняется с числом его проигрышей, что обязательно наступает, как известно, при достаточно продолжительной игре). Араканскую устную литературу, как связанную с письменной, отличают и некоторые не типичные для устной литературы приемы, а именно, при повторах ситуация каждый раз описывается все короче, опираясь на предыдущий рассказ, что при устном рассказе почти никогда не делается. К сожалению, не располагая критическим изданием текста, мы не можем судить о степени распространенности этого приема и о времени его появления.

Наибольший интерес в сборнике представляют мифы и сказки основного народа Бирманского Союза — бирманцев. Фольклор этого большого народа представлен шире, чем в предыдущих изданиях. Правда, в силу высокого уровня развития городской жизни и современной письменной литературы устная литература быстро занимает такое же положение, что и в других развитых обществах, и выглядит более бедной, чем у ряда народов с менее развитой или вообще отсутствующей письменной литературой. При всем том богатство устного творчества бирманских сказителей велико, и читатель в значительной степени может убедиться в этом по данному сборнику.

Естественно, что миф в современном бирманском фольклоре дошел до нас в немногочисленных фрагментах в рамках бытовой, редко волшебной ситуации развитого аграрного общества позднего средневековья, в котором окончательно оформились собранные здесь сюжеты. Миф представлен и сестрами-звездами, и остатками культа предков, и рядом других сюжетов и образов. Мало и волшебной сказки, к тому же она в наибольшей степени «олитературена» и устоялась. Сравнительно малая представленность ранних фольклорных жанров отчасти связана и со спецификой сбора фольклорного материала в Бирме в конце XIX–XX в. Резко преобладает бытовая сказка, такие жанры, как притча и просто анекдот. Наличествуют почти все сюжеты и образы бытовой сказки, а обилие реалий, присущее бытовой сказке, сделало эти стандартные сюжеты весьма специфическими, несущими в себе массу бирманского. Есть и любимые жанры, такие, как сюжеты, объясняющие все и вся, а особенно поговорки. По-видимому, это отражение в народной литературе характернейшей для буддийской литературы манеры широко комментировать канон, писать даже новые произведения в форме комментария к канону или к другому комментарию. Но важно отметить, что такие же особенности религиозной литературы у кхмеров, например, или у вьетнамцев не привели к указанному явлению в устной литературе; видимо, тут есть и другие, пока неясные, причины.

Обращают на себя внимание жестокие развязки в бытовых сказках, что не очень принято в фольклоре многих других народов мира. Они существуют и у других народов тибето-бирманской семьи; трудно определить, насколько такие развязки — дань литературной традиции, насколько — отражение кровавых войн и распрей XVI–XVIII вв. Но эта специфическая черта выражена не очень сильно, сказалось нивелирующее влияние процессов, происходивших среди бирманцев последние два столетия.

В XVIII в. окончилась тысячелетняя борьба бирманцев и монов за то, кто станет ведущим народом на западе Юго-Восточной Азии, окончилась она победой бирманцев. Эта победа, как показало последующее развитие, не была случайной — бирманцы быстро превратились в наиболее развитый культурно и экономически народ этого района. Темпы их экономического и социального развития оказались выше, чем у их соседей. Именно бирманцы стали основной движущей силой национально-освободительного движения, у них первых сформировались рабочий класс и буржуазия, у них возникли первые марксистские организации. Бирманцы объединила остальные народы в борьбе за новую Бирму. Динамизм и относительная быстрота развития привели и в духовной сфере, в том числе и в фольклоре, к более быстрому пересмотру традиций. Именно у бирманцев в языке фольклора масса городских элементов, влияние городской культуры видно в композиции, в процессе упрощения и укорачивания сюжетов, зашедшем достаточно далеко. Не менее существенно и то, что только они дают сюжеты, где имеются элементы критики буддизма, выходя тем самым за рамки традиционного мировоззрения. При этом критика буддизма ведется не с позиций другой религиозно-философской системы (как во Вьетнаме, где буддистов критиковали конфуцианцы), а изнутри. Но наиболее интересной чертой бирманского фольклора в рамках Бирманского Союза надо считать широкое распространение в нем анекдота и развитой плутовской новеллы, т. е. того, что столь характерно для городской простонародной (не придворной) культуры позднего средневековья.

В целом всем жанрам фольклора собственно бирманцев присущ ряд черт, на которых целесообразно остановиться подробнее. Начнем с набора реалий, который очень современен, но не сиюминутен, в нем часто упоминаются письма, книги, но составитель удержался от включения сюжетов с нефтью и т. д. Среда действия — город и деревня в равной степени, и то и другое — свое. Очень много буддийских реалий, идей, ситуаций, восходящих к буддийской литературе. Что касается жанрового состава, о котором уже несколько раз говорилось выше, то даже мифы и волшебные сказки обычно переработаны в буддийском духе и не противоречат ему, сохранившиеся в большем числе наты все более напоминают литературные персонажи, уважение к ним весьма невелико или вообще отсутствует. Широко представлены связанные с буддизмом мотивы судьбы, почитание учебы и учителя.

Утратив религиозные функции, нат сохранил свою необходимость для развития сюжета, его вмешательство создает завязку большинства волшебных и части бытовых сказок собственно бирманцев. В этом отношении наты (в их бирманском понимании — лешие, домовые) — важнейший признак собственно бирманского фольклора. Ни один другой народ Юго-Восточной Азии не придает такого значения духам типа натов, да и не у всех они есть именно в таком виде. Сохранившись в условиях многовекового господства южного буддизма, наты стали важной частью местного фольклора, а в значительной степени — и быта, даже современного.

Среди людей популярной фигурой фольклора собственно бирманцев является уже упоминавшийся богач. Фигура богатого, но социально равного остальным горожанина возникла в этой части Индокитайского полуострова давно и до XIX в. была важным элементом жизни и литературы, потому что противоречие между имущественным положением и социальным бесправием порождало коллизии, типичные для??? и продуктивные для литературы: выбор короля (а не борьба за власть), брак королевской дочери по «королевскому обещанию». Примечательно, что в фольклоре бирманцев, как и других народов Юго-Восточной Азии, дракон рассматривается не как враждебное существо, а просто как существо сверхъестественное, могущее относиться к герою и дружественно, и враждебно. Напомним, что праздники, связанные с драконом, до сих пор составляют значительную часть крупных праздников народов региона, в частности знаменитого праздника воды.

Мифы, как уже говорилось, плохо сохранились у бирманцев. Собраны все основные элементы мифологии, но ее полная научная реконструкция еще не проведена. Лучше сохранилась волшебная сказка — явление более позднее. Этих сказок больше, и сохранность сюжетов у них лучше. В волшебных сказках видно влияние бирманских летописей, куда включались исторические легенды, ставшие фактом письменной литературы и, видимо, оказывавшие обратное воздействие на фольклор. Этот контакт с записанными легендами был одним из путей отхода от чистой волшебной сказки. Другим, более распространенным путем было смешение с бытовой сказкой, уже встречавшееся ранее. Волшебные сказки (как и бытовые) заметно проникнуты идеей государственности, как и у монов; король — лицо знакомое и вполне реальное, мораль «хорошего подданного» настойчиво насаждается. Вообще «казенная мудрость» не чужда многим бирманским сказкам, но в разной степени.

Бытовая сказка сильно отличается от волшебной. Это уже вполне сформировавшийся жанр со своими законами, стилем, своими героями, Значительное место занимают трикстерские сюжеты, весьма типичные именно для бирманцев. Но есть и архаические бытовые сказки, такие, как история лентяя-победителя, хотя в других бытовых сказках бирманцев он уже осуждается и наказывается. Есть сюжеты о скупых, о вредных женах, глупых женах — в общем, набор бытовой восточной сказки. Аналогично выглядит и комплекс сказок о животных, где почти нет этиологических сказок и много — о животном-хитреце.

Многочисленны у бирманцев рассказы («Кто не боится своей жены», «Кто настоящий друг» и сл.), являющиеся сказками лишь при очень широком толковании этого термина. Это — небольшие по размеру произведения, явно сложившиеся в городе и связанные с письменной литературой; сверхъестественное в них сплошь и рядом — литературный прием, а не знак принадлежности к фольклору. В этих рассказах проявляются и видение крупным планом, и личностные характеристики, и пр. Явно характеризует персонажа специфическая речь, в частности такое позднее явление, как сложная богатая ругань, В этом разнообразном комплексе чувствуется и неизменное монское влияние; оно и в цикле о мудром зайце спасителе, и в наличии сюжетов о третейском суде, и в сказках о животных в целом. Отметим, что почти всегда бирманцы добавляли что-нибудь свое, хотя бы их вечную присказку «почему мы так говорим».

Особый мир открывается при обращении к аустроазиатскому фольклору, представленному в сборнике до некоторой степени архаическим комплексом мифов и сказок палаунов, живущих в шанском окружении в северной части Бирманского Союза, и развитым древним комплексом монов, живущих в южной части Бирманского Союза.

Палауны интересны в мировой этнографии как один из наиболее крупных аустроазиатских народов, живущих до сих пор в центральной части Индокитайского полуострова. Некогда весь полуостров был заселен аустроазиатами, и палауны — часть этой древней общности. В отличие от монов, они развивались медленнее, процесс феодализации у палаунов начался довольно поздно; до X в. н. э. они находились под политическим контролем монов, затем — бирманцев, впоследствии, с XIII в., оказались в окружении шанских княжеств. Исторически это древнее население, жившее здесь до переселения с севера предков бирманцев, но по своему развитию они ниже, чем араканцы или бирманцы. Многие особенности отличают палаунов и от их родственников — монов, причем это как исконные различия, возникшие в момент формирования горных и долинных моноязычных народов в качестве отдельных групп населения, так и возникшие в последние два тысячелетия и выразившиеся в отсутствии у палаунов целого ряда культурных достижений монов.

Фольклор палаунов интересен тем, что он, по-видимому, самый древний в сборнике (кроме весьма архаического комплекса племен нага); правда, он не свободен от влияний, особенно со стороны буддизма и со стороны более высокой культуры монов. Этой последней сказки палаунов обязаны образами больших кораблей, островов, морских поездок. Интересно видеть, как после палаунской переработки сюжета герой умирает от голода на острове… на реке.

Из богатого фольклора палаунов составители сборника не взяли мифов, ограничившись весьма интересными волшебными и бытовыми сказками. Отметим, однако, что миф у палаунов сохранился в сравнительно мало разрушенном состояния и сильно отличается от мифов чинов или инта.

Волшебная сказка палаунов имеет ряд особенностей, противопоставляющих ее бирманской и араканской сказке, с одной стороны, и монской — с другой. Ее отличает очень богатый сложный сюжет, включающий порой несколько мировых сюжетов, смешанность реалий своих с реалиями развитых классовых обществ, сочетание некоторой простоты видения порой с неожиданно глубоким воздействием буддизма. Устное народное творчество палаунов практически не имеет ничего общего с фольклором окружающих их шанов, оно производит впечатление культурного останца, внутри которого можно наблюдать даже некоторый регресс. Выразился он в том, что развитой волшебной сказке не соответствует богатая бытовая сказка, как это мы видим у указанных выше народов, чей комплекс волшебных сказок родствен палаунскому.

Типологически сказки палаунов больше всего напоминают сказки родственных тьямам горных народов восточной части Индокитайского полуострова — джараев и пр. В период расцвета Тьямпы, в XIV–XV вв. они входили в состав этого государства и были связаны через него со всем регионом; после его исчезновения они оказались в культурной, а одно время и политической изоляции. Об архаизации, о процессах забвения без замены новым могут свидетельствовать многие непонятные, ненужные для сюжета куски, связь которых с текстом забыта («Три сорта манго», № 139), немотивированные появления кудесников («История Схумо», № 140) и др. Порой мы видим грубое упрощение сложного текста, создающее явные шероховатости (там же).

Иными словами, если после изоляции от более развитых монов общество палаунов и продолжало развиваться (хотя, заметим в скобках, значительно медленнее), то их фольклор, превращаясь из части общего монско-палаунского в чисто палаунский, кое-что утратил. Примером такого рода процессов может быть образ короля у палаунов. Своего короля у них не было, и сказочный король у них — чужак, но не враждебный, его власть сама дает ему чудесную силу. Этим сказки палаунов отличаются от монских, где король — повседневная реальность, связанная с налогами, а не с чудесами. У палаунов же король, его жены и женитьбы часто образуют основу сюжета, поскольку фольклор палаунов находится на том этапе, когда коллизии, связанные с женой, вызывают повышенный интерес. В связи с ролью короля надо сказать и о сюжетах государства без правителя и выбора короля. В то же время место действия, если оно описано, — деревня. Таким образом, палаунам, чтобы ввести в действие короля, нет необходимости переноситься в город, ибо король для них, как и для горцев Восточного Индокитая, — условность.

Столь же изменены и смешаны с местными верованиями и элементы буддийской философии и морали, встречающиеся в сказках палаунов. В религиозных представлениях палаунов, типичных аустроазиатов, наты не играют никакой роли, действуют палаунские боги, которые имеют полную иерархию, а не выполняют функции мелких божеств, как наты. У этих богов свой глава, своя страна, богам соответствуют архаические чудища (билу), еще не разделившиеся устойчиво на добрых или злых. Палаунские сказки вводят нас в архаический мир добуддийских аустроазнатеких верований, символизируемый образом черепа-гроба, где покоится мертвая королева чудищ. Сказкам присущ и особый набор персонажей — животных: улитка, медведь, неизменный мудрый зверь мон-кхмерских сказок — заяц.

Сложность судьбы палаунских сказок привела к обилию составных сюжетов, причем порой возникают неувязки сюжетного плана. Так, искатель приключений получает царство и принцессу, имея вполне реальную и любимую жену из первого сюжета данной составной сказки. И многоженством этого объяснить нельзя, так как жен действительно бывает у сказочного героя много, но реально описывается всегда лишь одна (или подменяющая ее ложная жена), но не две «законные» жены.

В бытовых сказках часто фигурирует хитрец-обманщик, причем в сложной поздней модификации. Но ей не соответствуют поздние литературные приемы и следы городской культуры, обычно присущие бытовой сказке на поздних этапах ее развития. Ряд сюжетов явно заимствован у бирмано- и таиязычных соседей уже в период феодализма, но без их поздних стилистических особенностей. Роднит сказки палаунов с остальными часто встречающаяся жестокая развязка обыденного бытового сюжета. В бытовой сказке мы видим и натов, но они здесь — объект насмешки и, видимо, попали к палаунам от бирманцев на позднем этапе. В целом же бытовая сказка палаунов высоко самобытна, в ней масса непонятных архаических ситуаций, необычная логика брака и брачных испытаний и т. п.

Этиологические сказки о животных полны типичных для мон-кхмеров сюжетов и ситуаций. Все сказки органичны, комплекс явно живой, в основном эзоповский, преобладающий над этиологическими сказками.

Одиннадцать монских сказок представляют сложный фольклор самого древнего из народов района — монов. Еще в первые века нашей эры появилось государство монов — Раманнадеша, «страна монов», бесстрашных мореходов и мудрых ученых. В культурно-исторической традиции бирманцев моны выступают как носители «истинного» знания. И хотя история хранит память о долгих и жестоких войнах монов и бирманцев за господство в долине Иравади, отношения этих народов дружественны, и у многих жителей современной южной части Бирманского Союза течет в жидах какая-то доля монской крови.

Устное народное творчество полностью отражает культурные традиции этого древнего и высококультурного народа. И сюжеты, и выразительные сродства — сложные, близкие к письменной литературе, есть даже обрамленная повесть («Ада, который хотел стать буддой»); рассказчик оперирует ситуациями городской жизни, весь фольклор глубоко проникнут укоренившимся у монов буддизмом теравады; обильные мировые сюжеты почти всегда даны в сильно переработанной виде. Для монского сказителя и слушателя государство, король, город — все это свое, близкое, реальное и поэтому не порождающее волшебных ситуаций. Король — не «оперный злодей» чинских сказок, а в меру строгий, «обыкновенный» король. Ту же реальность сложного развитого общества отражают упоминания о торговле землей, о деньгах и пр.

Буддизм пронизывает все сколько-нибудь отвлеченные ситуации, но в отличие от бирманских сказок в монских он не является объектом критики. Наоборот, постоянный носитель идеи блага — буддийский отшельник. Натов в их бирманском понимании нет: встречающееся же в тексте слово «нат» — результат перевода с монского на бирманский. Часть монских духов — это боги буддийского неба, в обличье которых выступают местные аграрные божества, другая часть — личные духи-хранители, сохранившиеся у монов с добуддийских времен и тесно связанные с культом предков, влияние которого заметно во многих сказках. В сказках буддийские аскеты-отшельники органически сосуществуют с этими квазибуддийскими божествами. У богов есть своя страна, например, где растут цветы богов. Боги во многом отличны от бирманских натов, живущих на деревьях, на околице деревни, которых можно бить и т. п. Примечательно, что мотив судьбы — кармы, столь популярный у горцев, исторически недавно воспринявших буддизм, редок в фольклоре монов. Зато здесь мы видим типичный для буддизма культ знания, учебы, книги, которая присутствует даже в доме крестьянина. На книгах, письмах строятся многие коллизии волшебных и бытовых сюжетов. Мудрец-аскет, просто мудрый человек — объект почитания, желанный предмет замужества (последнее — черта городского фольклора). Особенно впечатляющи сюжеты, построенные на рядах чисел, на понятии нуля и т. д. Философия также глубоко проникла в сказки, где порой почти отсутствует сверхъестественное, но всегда достаточно дидактики.

Сюжеты монских сказок бывают и специфическими в масштабах западной части Юго-Восточной Азии, и общими. Те общие сюжеты, которые встречаются и восточнее, у кхмеров, относятся, видимо, к древнему аустроазиатскому субстратному слою. Возможно, к ним нужно отнести образ страны без правители, где герой становится королем, цикл о лодыре-победителе (вообще — мировой, но в пределах Юго-Восточной Азии — аустроазиатский), сказки о третейском суде. Большинство монских сюжетов отличает многоплановость, наличие персонажей, обслуживающих тот или иной кусок сюжета. Сложна сплошь и рядом и мотивировка, часто очень литературная, сложны концовки, такие, как прямая речь с поучением. В связи с указанными особенностями становится очевидным, что подобное богатство методов, разнообразие стилей — результат длительного существования письменных вариантов этих сказок.

Монов отличают обычно мирные завязки и развязки, что связано с влиянием буддийской литературы; даже победоносный конец не всегда связан с убийством врага. Однако встречаются и отмечавшиеся выше жестокие концовки, и, как всегда у монов, в сложном литературном решении (младший брат сошел с ума, ушел в лес и пропал).

Многие образы монского фольклора вошли в устную и письменную литературу других народов страны (такие, как события на плоту на реке в др.), но многое и осталось специфическим для монов и до сих пор: это и сложность прямой речи героев («пути, неведомые людям»), и сложность сюжета (две параллельные жизни принца и лягушки в сказке «Принцесса-лягушка»), ряд сюжетов, связанных с морем (напомним, что моны — единственный традиционно морской народ Бирманского Союза). Отчасти специфичны и ситуации, многие из них реализуются на берегах рек и моря.

В монских сказках много простого здравого смысла, без всякой религиозной окраски, хороший юмор, много простых и ясных зачинов, особенно в бытовой сказке. Им соответствует богатый литературный язык древнего народа («А если нет, — говорит король, — то ты знаешь, по какой дороге уходят посягнувшие на недозволенное»).

В целом, несмотря на малое количество сюжетов в данном сборнике, богатство монского фольклора показано достаточно ярко.

Один из самых развитых чисто горных народов Юго-Восточной Азии — карены в восточной части Бирманского Союза выделяются и своим фольклором. Уже две тысячи лет живут они на одном и том же месте, в горных и предгорных долинах, где расположены их деревни и города. У них издавна существовали прочные экономические и культурные связи с монским миром, под влиянием которого формировалась их духовная культура. Однако у каренов есть и своя сильная и самобытная традиция в изобразительном искусстве.

Каренский фольклор функционирует в среде, где буддизм и христианство не вытеснили целиком традиционные верования, сплав их и буддийской литературы и философии дал самый, может быть, интересный фольклорный комплекс в стране.

В устной каренской литературе явно ощущаются следы влиянии письменной, видимо, более развитой монской городской литературы. В ней широко представлены все виды жанров, кроме малоинтересной и относительно малочисленной бытовой сказки. Преобладают жанрово единые вещи, смешение редко, хотя порой части мифа включены в бытовую или волшебную сказку.

Среди мифов важную роль играют мифы о героях, о появлении людей и животных. Но в основном сюжеты каренских сказок — волшебные; сказки очень красивы, это живое цветущее искусство. У каренов больше, чем у других народов, своих сюжетов, много сказок о любви, о принцах, То, что взято из мирового фонда, взято без снижения, высокохудожественные индийско-монские повествования переданы в каренской, не менее изящной манере. Все живописно и обладает стилевым единством, даже длинные сказки, насыщенные деталями и событиями, не теряют выразительности.

В основе фольклорного мировоззрения каренов лежит своя религиозная система, которую дополнили, но не вытеснили в устной литературе буддизм и христианство. Сказка помнит мир духов, глубоко уважаемых, их главу — верховного духа, бога солнца, повелителя ветра и других небожителей. Но и буддизм нашел отражение в каренской сказке, как в ее образах, так и в оценках. Особенно это касается темы цепи новых рождений и кармы, причем рождение в новом облике стало сюжетообразующим приемом, для чего в исходное учение были внесены заметные поправки. Мы снова видим культ учебы, порой гипертрофированное почтение в отношении к мудрецам, подчеркнутое уважение к книге, но все это окрашено в особые, одним каренам присущие тона.

Среди сюжетов живо ощутима таи-вьетская струя: она видна и в истории с волшебным луком, и в рассказе о браке разных существ, и в упоминании о бронзовых барабанах — ритуальном музыкальном инструменте названных выше народов.

Средой, где происходит действие каренской сказки, являются реальная деревня и условный город, контакты между которыми часто лежат в основе сюжетов, таких, как соединенные вместе истории о Золушке и о подмененной жене, о выборе монарха (или общинного старосты в более простом варианте, причем староста обладает всеми чертами героя-победителя). Есть и промежуточные сюжеты, в которых монарх описан средствами, применяемыми к общинному вождю, и на деле им и является. Говоря о каренах, нельзя не упомянуть красивый и своеобразный вариант сказки о Синей Бороде в «добром», бескровном варианте.

Древняя монская культура и городская литература монов оставили свой отпечаток на каренском фольклоре в виде памяти об их городах, заморской торговле, далеких путешествиях. Но наряду с этим много и своего, особенно в архаических нижних слоях мифа, когда речь идет о говорящем черепе, существе, состоящем из двух ног, горшке с человеческим мясом, гоняющемся за людьми, о червях — посланцах в подземное царство и т. д. С этими сюжетами, возможно, и связаны те жестокие концовки, о которых говорилось выше и которых достаточно много у каренов.

Умело скомпонованным сюжетам соответствует гибкий образный язык, выгодно отличающийся от языка сказок большинства других народов этой области Юго-Восточной Азии. То же можно сказать и о системе образов, в основном связанных с деревенской жизнью и в то же время весьма разнообразных. Причем очень многие герои носят индийские имена, не распространенные у каренов, часть действия протекает в городах и при королевских дворах в чужих странах, при описании которых мы встречаем монские, реже бирманские реалии. Есть и свой образ, помогающий компоновать сложные сюжеты, типичные для каренов, — образ бродячего торговца. В богатейшем наборе образов очень редок тип хитреца, столь распространенный у бирманцев, городской фольклор еще не принес в каренские горы целостные образцы своих жанров и своих любимых героев; бытовая сказка вообще немногочисленна. Как среди сказок о людях преобладают волшебные сказки, так среди сказок о животных преобладают этиологические сказки, а сказки о звере-обманщике и аналогичные им — редки, как и бытовые сказки о людях. Но уже есть и чисто эзоповские сказки, в которых тигрица с дочерью живут в доме, пашут свое поле и т. п.

Шанами называется большая группа тайских племен и народностей, переместившихся в горы на северо-востоке страны где-то в раннем средневековье и частично вытеснивших аустроазиатские народы, остатками которых являются палауны и ряд других народов. Классовое общество и княжеская власть сложились у многих шанских народностей уже к XIII в., но княжества эти долгое время не могли объединиться, их экономическое, политическое и культурное развитие было замедлено неблагоприятными условиями горных районов. В то же время шаны — народ сравнительно старой государственности, в основном земледельческий, с богатым фольклором, письменностью, своими кадрами монахов-буддистов и др. Своеобразие положения швнов — тайцев среди бярмаиоязычного основного населения верховьев Иравади — способствовало их частичной политической изоляции, усугубляемой частыми феодальными войнами с бирманцами. Это сказалось и на месте их фольклора в ряду произведений устного творчества других народов.

В сказках шанов чувствуется устный рассказ, их более бедные, чем у каренов, сюжеты обладают массой длиннот, изобилуют полубытовыми вставками в волшебных мировых сюжетах. В данном сборнике представлены мифы шанов, много волшебных и бытовых сказок. В сюжетах есть и специфические и общие для района и мировые (Ромул и Рем), последние — сильно «переработаны» в местном духе. Некоторые мировые сюжеты в шанском фольклоре заимствованы у бирманцев, монов и палаунов, возможно — непосредственно из буддийской литературы.

Мифологический комплекс общ для всех северо-восточных народов региона, примером этого может служить миф о ста детях и появлении разных народов.

Среда шанских сказок — деревня, города есть лишь в волшебных сказках (как о короле), но они — внешние, часто враждебные. Реальный город встречается лишь в откровенных заимствованиях из бирманских сказок. Образ короля часто используется в обрамлении вначале и (или) в конце; особенно популярна ситуация: страна без монарха, выбор монарха, заменяющая любимую ситуацию европейских сказок: женитьба на принцессе и наследование престола.

Религиозная ситуация во многом традиционная, своя, ее осуществляют «небесные боги», события происходят в «небесных селениях» мертвых, в «селениях духов». С шанской религиозной традицией связано и раскрытие тайного смысла слов и многое другое. Буддизм еще не вошел прямо в фольклор, он представлен заимствованными литературными сюжетами, с такой же темой судьбы, уважением к учению, к чтению и письму. Но буддийские реалии упрощены, порой возникают противоречия традиционных и буддийских норм.

В сюжетах обращают на себя внимание отмечавшиеся ранее неоправданно, на наш взгляд, жестокие концовки, архаические ходы в логике (активное предложение помощи до обращения героя за нею и др.). Ряд сюжетов откровенно заимствован у бирманцев (например, история с богачом), причем при пересказе могут возникнуть пробелы, части рассказа могут быть опущены («Встретимся в пагоде или в суде»). Объектом пересказа может быть как устная, так и письменная литература соседей, есть очевидные заимствования из индийских прототипов («Любящая сестра верна клятве»), христианские формулировки («Королева Нан Чин Пу»).

У шанов особенно ярко видна «значимость» королевских имен для сюжета, очевидный след знакомства с бирманской летописной традицией.

Композиция волшебных сказок характеризуется у шанов наличием не очень нужных для завязки, но обычных в устном творчестве длинных зачинов. Исходная ситуация начала сказки характеризуется пространственной изоляцией героев в их деревне и неполнотой исходного коллектива — семьи; оба эти фактора способствуют образованию недостачи, по В. Я. Проппу. Рассказы часто очень длинны, изобилуют деталями, что говорит о живой традиции устного профессионального рассказа.

Для стиля рассказа характерно стремление к правдоподобию, мотивированности, особенно в собственно шанских сказках. Иногда ощущается влияние письменной литературы, но оно отчасти может быть результатом пересказа бирманским издателем сказок.

Весьма специфичен набор образов шанского фольклора, где наряду с тайско-вьетнамскими персонажами, такими, как дракон, встречаются специфически шанские (китайский император), буддийские отшельники и бирманский богач. С буддийскими сюжетами оказались привнесены и индийские географические реалии, упоминания о брахманах, которых не было у шанов. Все эти реалии мы видим на чисто шанском фоне недоступного лесного княжества в горах с крепостью-столицей, с примитивным хозяйством разбросанных вдали одна от другой горных деревень.

Шанские сказки о животных — ранние, в основном этиологические.

Таковы в общих чертах особенности основных фольклорных комплексов, представленных в настоящем сборнике. В отличие от многих других похожих сборников, он, с одной стороны, охватывает большое количество разных видов устного народного творчества, с другой — рассказывает о них на примере нескольких народов, в чем-то разных, а в чем-то очень близких. И, наконец, он содержит достаточно много сказок для того, чтобы читатель и узнал что-то новое в этом древнем жанре и просто нашел сказку по вкусу.

Д. В. Деопик