Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

Зять

се началось с одежды. Куртка, штаны и кепка были так замаслены и пропитаны нефтью, что стоит только поднести спичку — они вспыхнут, как факел. Но это как раз было хорошо.

Плохо, что куртка висела мешком, рукава закрывали кисти рук до кончиков пальцев и было видно, что все это с чужого плеча.

Никита Корытов, смущенный нескладной штатской одеждой, переминался с ноги на ногу.

— А поворотись-ка, сынку… Посмотрю я, какой из тебя железнодорожник, — весело сказал майор Светлов и тут же разочаровался. — Отставить!

Худощавый, невидный из себя Корытов растерянно заморгал и с виноватым видом начал раздеваться. Он ссутулился и стал сейчас еще ниже.

Очень обидно, но из-за какой-то паршивой куртки он должен уступить.

— Листопад, пожалуйте на примерку, — пригласил майор.

Рослый лейтенант, стройный, с хорошо развернутыми плечами, быстро напялил на себя замасленные отрепья, причем одевался он с таким удовольствием, будто это была парадная габардиновая гимнастерка с новенькими погонами из золотой парчи, которые не знают морщин, не успели потускнеть.

Глаза Листопада глядели озорно. Непокорный чуб падал на лоб из-под замызганного козырька. Листопад вертелся во все стороны на одних каблуках, как франт перед зеркалом.

Костюм сидел на нем точно сшитый по заказу.

— Из ателье мод, не иначе. От парижского портного, — сказал майор, громко смеясь. — Ну что ж, Корытов. Значит, ему придется. — И уже официально сказал, обращаясь к Листопаду: — Ночью в дорогу…

И вот лейтенант Листопад шагает от деревни к деревне, мимо немецких патрулей.

Нарядные березовые заборчики у изб, где стоят на постое офицеры; таблички на дорогах, где названия исконных русских деревень выписаны готическим шрифтом — чужая, щемящая душу аккуратность.

Изменить походку так же трудно, как голос, почерк, манеру смеяться. Чтобы не обращать на себя внимания патрулей, лучше идти вразвалку, с видом независимым и беззаботным, а Листопад все сбивается на строевой шаг.

Компас, две гранаты, бинокль и наган спрятаны еще вчера под мостиком, сразу за железнодорожным переездом, и с тех пор Листопаду не по себе, как всякому человеку, который давно не разлучался с оружием и вдруг оказался безоружным.

К концу первых суток Листопад уже не вздрагивал, когда слышал лающий окрик: «Хальт!» Он послушно останавливался и доставал из кармана справку. Он не говорил по-немецки, но помнил, что, согласно справке немецкого коменданта, ему, помощнику машиниста депо Думиничи, Подгорному Константину Григорьевичу, разрешается следование домой, в деревню Кувшиновка.

Обычно патрули читали справку и пропускали дальше. Только один раз его обыскали, заставили вывернуть карманы, снять и, перевернув вверх подошвами, потрясти ботинки, надрезали козырек кепки.

Справку разведчикам добыли партизаны. Они же принесли одежду железнодорожника.

Листопад добрел до Кувшиновки в хмурый дождливый полдень. Возле домов стояли укрытые брезентами тягачи, цуг-машины, пушки.

Никто не останавливал путника — он легко сходил за старожила здешних мест. Кувшиновка — рядом с узловой станцией, многие местные жители работали на «железке».

Пока все шло хорошо, но Листопад понимал, как опасно находиться в «родной» деревне, где нет знакомой души.

Он прошел в самый край улицы, походя засматривая в окна, не решаясь постучаться. Наконец он поднялся по скрипучим, ветхим ступеням на крылечко дома с черепичной крышей и постучал.

Дверь открыла девушка. Она со спокойным любопытством осмотрела незнакомца и дружелюбно спросила:

— Вам кого?

— Мне бы обсушиться. Кипяточку хлебнуть.

— А кто вы будете?

— Русский человек. А шагаю издалека.

— Ну что ж, зайдите, — нерешительно сказала девушка. — Только теснота у нас. И немцы стоят. Скоро заявятся.

— Тогда не стоит, поищу другую крышу.

Очевидно, Листопаду не удалось скрыть беспокойство.

— Немцы во всех домах. Их тут нагнали целый эшелон. Проходу нет. Так что, если немцев не любите, лучше совсем уходите.

Листопаду послышались в словах девушки нотки живого участия. Он пристально взглянул в ее глубокие серые глаза и вдруг с внезапной откровенностью сказал, почему-то совершенно уверенный в собеседнице:

— Мне здесь пожить требуется. В Кувшиновке.

— Ну что ж, пожить можно. А есть тут у вас кто? Знакомые или из родни?

— В том-то и дело, — вздохнул Листопад.

— У хороших людей всюду родня найдется. Заходите.

Листопад вошел и поставил сундучок у порога. Девушка протянула руку.

— Будем знакомы. Настя.

— Константин Григорьевич.

— Фамилия?

— Подгорный. А зачем вам?

— Должна жена фамилию мужа знать, — улыбнулась девушка. И уже серьезно добавила: — Значит, сделаем так. Вы сюда пришли на побывку… Долго гостить собираетесь?

— Два дня.

— Значит, на два дня к жене, ко мне то есть. Так я и соседям накажу. Мать сейчас придет. Вот я ее с зятем и познакомлю.

— Спасибо, — коротко сказал Листопад и снял свою замызганную кепку с надрезанным козырьком.

Уже через час Листопад рубил во дворе дрова. Он играючи разделывал тяжелые березовые поленья, так что Настя невольно провожала взглядом каждый взмах рук, державших топорище, и только приговаривала: «Ух, сила!»

Настя носила дрова сперва в дом, потом в баню и с улыбкой посматривала на гостя. А тот уже обжился, рубил весело, приговаривая, с шуточками.

Потом девушка принарядилась, и Листопад подумал: «Для меня». Ему это было приятно.

— Красиво! — сказал он. — Очень вышивка хорошая.

— Я нарочно замухрышкой хожу, — сказала Настя, чуть покраснев. — Вы не подумайте… Это чтобы немцы не приглядывались. Где уж тут модничать. Беднее — спокойнее.

— А сейчас зачем на беспокойство идете?

— Сейчас? — Настя покраснела еще больше. — Сейчас… Да как же иначе? Муж нежданно-негаданно приехал, радость такая! Ведь не поверят иначе. Для немцев все.

— Ну да, — сказал Листопад с неожиданным чувством обиды. — Правильно. Для них нужно.

За чаем говорили о деревенских делах, и разговор был длинный и обстоятельный, как само чаепитие.

Петровна, мать Насти, вела речь о невеселых новостях: о карательном отряде в Бобылеве, о неубранной ржи, оставшейся у дороги, что ведет на мельницу, о колхозном пастухе Терентьеве, которого угнали неизвестно куда вместе со стадом.

И между прочим Петровна рассказала, что стариков Акимовых, из Митькова, вместе с внучком и невесткой Олей немцы до сих пор не разрешают хоронить. Их расстреляли на той неделе, в среду, трупы так и лежат на огороде, на капустных грядках. А расстреляли немцы Акимовых за то, что те ослушались приказа коменданта и впустили ночью в избу незнакомого человека. Он назвался своим, сказал, что пробирается в партизанский лес, а когда его согрели, накормили и спрятали, оказалось — провокатор, которого комендант подослал нарочно.

— Как же не бояться чужого человека, — вздохнула Петровна.

Листопад отставил недопитую чашку, неловко встал и сказал:

— Я, пожалуй, пойду.

— Куда ты? — спросила Петровна встревоженно.

А Настенька покраснела и сказала;

— Вечно вы, мама, с глупостями. Затеяли разговор…

— Так ведь то о чужих. При чем же ты здесь, зятюшка?

Петровна забеспокоилась и начала усаживать его опять за стол, угощать. Листопад удивлялся — откуда у этой женщины столько доверия к нему, прохожему человеку.

Правда, вначале его несколько коробило новое прозвище. «Зятьками» в армии с презрением называли людей, которые, попав в окружение, не примкнули к партизанам и не пробились с оружием в руках к своим, а разбрелись по деревням, на огоньки теплых и сытых углов. «Записались в деревенские кавалеры и полезли к бабам на печи», — говорил о них Никита Корытов злобясь.

Листопад сидел у окна и все посматривал на улицу. Он оказался очень любопытным. Ему нужно было знать, куда ведут провода, у какой избы останавливаются штабные машины, где стоят караулы.

— Пройдусь, дела тут у меня, — сказал он Насте неопределенно и нахлобучил замасленную кепку с надрезанным козырьком.

Настя ни о чем не расспрашивала, и он был этим очень доволен. Но когда Листопад отошел от дома и обернулся, то увидел, что Настя идет следом и догоняет его.

«Вот некстати, — подумал он с раздражением. — Увязалась все-таки».

Они шли по деревенской улице рядом, не разговаривая, как будто были в ссоре. Листопад и впрямь сердился на Настю за назойливость, а Настя была обижена невниманием. Но она первая взяла его под руку.

На дальнем конце улицы, у дома, куда вели толстые штабные провода, немецкий часовой встретил кавалера и барышню окриком и приказал убираться, но не задержал их. Кавалер и барышня попросили прощения: они любезничали и не заметили, как забрели в запретную зону.

«Вот кстати, что Настя со мной», — с благодарностью подумал Листопад на обратном пути.

Он только сейчас догадался, что она нарочно, тревожась о нем, пошла гулять по деревне, и от этой неожиданной догадки даже приостановился на мгновенье. Настя вопрошающе посмотрела на Листопада, но он ничего не сказал, только взял ее под руку и повел к дому.

Уже начало темнеть, когда без стука открылась дверь и в дом, гремя коваными сапогами, вошли два немца. Тот, что вошел первым, долговязый и белесый, увидев незнакомца, деловито щелкнул затвором автомата. Этим движением он, на всякий случай, начинал разговор с каждым незнакомым русским.

— Даст ист майн манн, — поспешно выпалила Настя заученную фразу и начала сбивчиво рассказывать немцу о мужнином отпуске, причитая слезливо, совсем по-бабьи.

Листопад расторопно достал справку, долговязый ее прочитал, и больше немцы им не интересовались. Они сварили себе кофе, поужинали, почистили автоматы, один сел за письмо, Другой — за газету. Потом немец начал наигрывать на губной гармонике что-то знакомое. Он играл украинскую песню «Стоит гора высокая». Очевидно, их часть перебросили с Украины. Долговязый играл правильно, но все-таки на свой, чужой манер, и мелодия срывалась с губ, уже отравленная немецким акцентом.

Немцы стали устраиваться на ночлег. Они разлеглись на широкой хозяйской кровати не снимая сапог, положив под головы автоматы.

Листопад хотел улечься где-нибудь в сенцах. Но Настя заметила:

— Скромничать тоже нужно с умом. Поймут ведь. Хорош муженек, нечего сказать. Мать и то догадалась, к соседям ушла.

Девушка глазами показала на печку и сама забралась туда.

Они начали укладываться в темноте, оба смущенные нечаянной близостью друг к другу. Немцы еще не спали. Один из них раскатисто хохотал, и Насте все казалось, что они отпускают сальные шутки по ее адресу…

Листопад долго не мог заснуть. Голова Насти покоилась у его плеча. Он лежал тихо, не шевелясь, растроганный ее доверием к нему, целомудренной чистотой этого ночного соседства.

«Уходил же Никита Корытов на две недели, — подумал он с неожиданной горечью. — А мне завтра возвращаться».

Листопад проснулся, когда немцев уже не было. Настенька успела проветрить избу от дыма чужих сигарет и накрыть на стол.

Она потчевала гостя завтраком и все приговаривала:

— Ну ешь, ешь, поправляйся. — И напомнила улыбаясь: — Ты ведь, русский человек, шагаешь издалека.

Незаметно они перешли на «ты», будто случайное ночное соседство дало им новые права.

— Ты твердо решил уйти? — вдруг спросила она.

Настя укладывала в его кондукторский сундучок пшеничные лепешки, испеченные украдкой от немцев, и еще какую-то снедь.

— Так нужно, Настенька.

— Остался бы у нас, отдохнул.

— В зятья определиться? — спросил он резко. — Так, что ли? Слушать, как немцы украинские песни спевают?

— Простите меня, товарищ…

— Подгорный, — подсказал он.

— Фамилия — бог с ней, — сказала она, думая о своем. — А вот если имя ты мне не доверил, назвал поддельное — жаль. Как же я тебя вспоминать буду? Нехорошо!

— А обо мне плохо думать — хорошо?

Костя уже оделся, но опять у него возникло ощущение, будто он забыл взять что-то очень важное. Это чувство знакомо каждому, кто не привык выходить из дому без оружия и вдруг оказался безоружным.

— Возьми меня с собой, — попросила девушка. — Не могу я здесь больше.

— С собой?

— Я все, все буду делать, что прикажут…

— Нельзя, Настенька, — мягко сказал Листопад. — Далеко — раз. Переплывать Днепр — два. Опасно — три.

— Я не боюсь.

— За себя ты вольна не бояться. А за дело мое?

Настенька вздохнула. Она не настаивала больше на своей просьбе.

— Я сам приду к тебе, — обещал Листопад.

— Придешь?

— Приду.

— Я буду тебя ждать, Костя. — Она помолчала и повторила глухо: — Буду ждать.

Когда сборы были закончены, Листопад, запинаясь от смущения, сказал:

— Ну, поцелуемся, что ли, женушка, на прощание. — И шагнул к Насте.

Ласковые маленькие ладони гладили его волосы, касались лба и щек.

Они поцеловались — грустный, прощальный поцелуй, который оставляет на губах жаркую горечь.

— Иди, — сказала Настя, — и возвращайся. Я буду тебя ждать. Долго-долго.

Потом Костя пошел проститься с Петровной. Она хлопотала на огороде. Петровна перекрестила его на дорогу, а Настя проводила до колодца. Издали Костя еще раз махнул рукой, затем быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь…

Стояли первые заморозки. Утром дорожная глина была не такой липкой, в колеях хрустел первый ледок. Листопаду шагалось легко, хотя на душе было не очень весело, а сундучок явно потяжелел…

Через сутки он был у заветного мостика и с радостным волнением ощутил холодок от ствола нагана, засунутого за пазуху.

Он пробирался к линии фронта березовыми лесами, перелесками. В лесу пахло прелым листом. Этот запах банного веника неотступно сопровождал его в осеннем лесу. Деревья стояли голые, и от этого лес стал более редким, а просеки — более просторными.

Одинокие ели, которых раньше никто не замечал за березами, сейчас стояли все как наперечет.

Ночью стоило запрокинуть голову, чтобы увидеть звезды. Они горели над черными верхушками берез. Листва, которая летом прятала звезды, сейчас шуршала под ногами путника печально и мертво.

Опавшая листва скрыла все лесные тропинки. В таком лесу нетрудно и заблудиться. Хорошо еще, что небо чистое — одинокий разведчик не любуется звездами, он ориентируется по ним…

Через трое суток Листопад был среди своих.

Он вернулся бы, конечно, намного раньше, если бы шел кратчайшим путем. Но по дороге Листопад завернул к немецкому аэродрому и весь день, вечер и ночь неподвижно пролежал в ломком заиндевевшем бурьяне, следя за сигнальными ракетами, которые ввинчивались в небо над летным полем.

А когда план аэродрома со всеми ангарами и бензохранилищем был зарисован, Листопад подкараулил немецкого летчика и выскочил на тропинку перед самым его носом.

Они оба катались по земле и хрипели в лицо друг другу, задыхаясь от усталости и злости. Немец был цепкий и хорошо держался на ногах, но меховой комбинезон стеснял его движения. Он прокусил Листопаду руку, но тот, изловчившись, страшно ударил его по переносице гранатой, поставленной на предохранитель, и унес тугой планшет немца, набитый картами.

Он очень боялся за эти карты, лежавшие под целлулоидом, когда переплывал Днепр, уже тронутый у берегов тонким, хрустящим ледком. Он просушил карты у потайного костра раньше, чем успел высохнуть сам и перевязать вспухшую кисть руки.

Все было в порядке. Пометки на картах не расплылись, и Листопад теперь мог открыть адресный стол и выдавать справки насчет немецких аэродромов…

Майор Светлов встретил разведчика громоподобным приветствием, обнял, поднес чарку, обо всем расспросил.

— Дивчина одна в Кувшиновке, хозяйская дочь, просилась со мной, — сказал напоследок Листопад.

— Где же она? Показывайте!..

— Отказал, товарищ майор. Боялся — нагорит от вас.

— И напрасно. Если человек надежный — почему же? Мы бы ей работенку нашли. И вам было бы за кем поухаживать.

Майор Светлов, довольный шуткой, расхохотался так громко, что из щелей бревенчатого наката посыпался песок.

Листопад уже надел свою гимнастерку, но не спешил отдавать замусоленный пиджак — не хотелось расставаться с пиджаком, к которому Настенька пришивала пуговицы…

Отгремев боями, прошла зима, а Листопад все еще перебирал в памяти подробности этого единственного дня: и как Настя приоделась для него, и как спала, положив голову ему на плечо, и острую минуту расставания, и слезы в глазах, смотрящих с любовью, надеждой, и девичьи губы, доверчивые, горячие, податливые.

Листопад ни от кого не получал ласковых, берущих за сердце писем, не носил в кармане ничьей фотографии, не помнил наизусть ничьего адреса, и, может быть, поэтому воспоминание так щемило сердце.

В апреле в места, где когда-то бродил Листопад, пришла Красная Армия. Он мечтал о письме от Настеньки, хотя понимал, что письма быть не может, потому что не дал адреса. И все-таки он упрямо мечтал о письме.

После боя, в котором Листопад отличился, он набрался смелости и обратился к майору Светлову:

— Хочу попроситься в отпуск по семейным обстоятельствам.

— Вы разве семейный?

— Да как сказать… — смутился Листопад. — Однако зятем называли.

— Та-ак… И далеко?

— В Кувшиновку. Недалеко тут, — поспешно, боясь отказа, ответил Листопад. — Наш правый сосед освобождал.

— Кувшиновка, Кувшиновка… Вспомнил! Хозяйская дочь? Да вы не смущайтесь, — подбодрил майор и деловито осведомился: — За трое суток обернетесь?

— Не знаю, право… Как дорога.

— Берите пять. Провоюем. Но обратно без жены не являться, понятно?

И снова раздался громоподобный смех.

Листопад взял с собой командирский паек и с вещевым мешком за плечами отправился в путь.

Он шел, и ехал, и опять шел мимо уцелевших и разрушенных деревень.

Чем ближе к Кувшиновке, тем больше он торопился. Даже попутные машины не могли унять его нетерпения.

Вот наконец и памятная горка с тремя старыми березами. Оттуда должна показаться Кувшиновка.

Листопад ускорил шаг.

Он уже представлял себе во всех подробностях встречу с Настенькой, видел ее глаза, сначала изумленные, потом счастливые. Сперва она не в силах тронуться с места, потом бросается на шею и горячо-горячо шепчет какие-то особенные слова.

Но где же все-таки Кувшнновка? Деревне давно бы пора показаться, а ее все не видно. Вдали на пустыре лишь чернели зловещие квадраты золы. Листопад ускорил шаг, он почти бежал навстречу своему несчастью.

Ни домов, ни жителей. Обугленные березы у плетней. Черные остовы печей, стоящих под открытым небом.

Может, он ошибся?

В шалаше, покрытом лоскутами ржавой кровли, Листопад нашел двух связистов.

— Какая это деревня?

— Кто же ее знает, товарищ лейтенант! Была деревня, да вся вышла. Сутки здесь, а живой души не видели.

Раньше прохожий, попав в незнакомую деревню, мог окликнуть мальчонку, старуху, мог прочесть вывеску сельсовета, почты, правления колхоза, сельпо. Как же теперь?

Листопад направился в другой конец деревни, мимо обгоревшего сруба колодца. За околицей, у развилки дорог, он нашел на обочине шест с дощечкой: «Кувшиновка». Посидел на придорожном камне, потом поднялся и медленно, как погорелец, который навсегда распрощался с руинами родного дома, пошел прочь…

В соседней деревне Бобылево уцелело несколько домов. Листопад обошел дома один за другим и все расспрашивал о Настеньке, о Петровне.

— Кто же их, сынок, знает, — сказал старик, который сидел на завалинке сгоревшего дома. — Молодежь почти вся в Милехинские леса подалась. Проживают там в партизанском звании.

Старик показал рукой куда-то на запад.

Пожилая женщина, которая работала на огороде, сказала:

— Нет, хороший человек, ничего я тебе про Петровну не скажу. Настю, может, в неметчину угнали зимой, а Петровна все-таки женщина в возрасте.

Листопад зашагал дальше.

— Петровне-то, хороший человек, ты кем приходишься? — крикнула ему женщина вдогонку.

— Зять я, — отозвался Листопад, не останавливаясь и не повернув головы.

А девушка, пробегавшая куда-то с пустым ведром, ответила:

— Настя? Из Кувшиновки? Это которая на птицеферме работала? Конечно знаю. Она, наверно, в санитарки записалась. Из Кувшиновки много девчат в армию ушло. Дождались своих и ушли…

«Что же, очень может быть», — думал Листопад, покидая Бобылево. Он живо представил себе Настеньку в шинели, в тяжелых сапогах, с санитарной сумкой через плечо. И когда он думал так, ему легче шагалось.