Скорей бы настало завтра [Сборник 1962]

1

лава приходит к летчику по-разному. Обычно она накапливается постепенно. Каждый летный день приносит на своих крыльях маленькую крупицу славы.

Об истребителе, имеющем сотни три боевых вылетов, всегда говорят с уважением, потому что такая цифра боевых вылетов немыслима без множества победоносных воздушных боев, без сбитых самолетов противника.

Но иногда слава приходит к летчику иначе — скоропалительно и внезапно. И вот человек, которого еще вчера мало кто знал, сразу становится полковой знаменитостью, и фамилия его, будничная и даже неказистая, приобретает значительность и вес.

Так неожиданно прославился в полку молодой истребитель Михаил Лихоманов. А произошло это в июльский день 1943 года, день, памятный во всех подробностях.

Утром над аэродромом разразилась гроза, и не знающий удержу ливень сделал летное поле мокрым и скользким. На взлетной дорожке появились недолговечные теплые лужи.

На старте пусто и тихо. Летчики отсиживались в шалашах или под плоскостями машин. Облачность низкая, видимость отвратительная, как говорится, своих консолей не видно.

С юга-запада доносились раскаты орудийной канонады, они походили на отзвуки грома. Гул батарей слышался на аэродроме «подскока» совсем явственно; на истребителе отсюда до линии фронта минуты две-три хода.

Летчики из полка истребительной авиации чувствуют себя тем лучше, чем ближе они к линии фронта. Зачем жить за тридевять земель? Истребители знают цену каждой секунде, каждому литру «горилки»…

После полудня в облаках появились голубые окна, небо обещало летную погоду. Значит, вторая половина аэродромного дня, не в пример первой, будет боевой.

Столик дежурного по аэродрому стоит под молодым, но уже маститым дубом. Солнечные лучи пробиваются сквозь темно-зеленую листву. От плащ-палатки дежурного поднимается пар. Дежурный встает, вешает плащ-палатку на сук и снимает со стола прорезиненный холст. Под холстом — телефонные аппараты, ракетницы, ракеты.

Самолеты размаскированы и вырулены — состояние готовности номер один. Летчики дежурной эскадрильи сидят в кабинах. По фронтовому обыкновению воротники у всех расстегнуты, гимнастерки без погон — лямки парашютов начисто срывают все звездочки, разве напасешься?

В кабине самолета под номером тридцать четыре сидит Михаил Лихоманов, парень с открытым скуластым лицом, с непослушными рыжеватыми вихрами. Веснушек столько, что их с лихвой хватило бы на всю эскадрилью. У него хорошо развернутые плечи, и, даже когда он сидит в кабине, в нем угадывается рослый крепыш.

Возле машины Лихоманова топчется несколько человек. Стоит со скучающим видом Григорий Гонтарь, но не напускное ли это безразличие? И во взгляде его, и в том, как он нервно скручивает цигарку коричневыми пальцами, можно уловить признаки скрытой тревоги.

Гонтарь смотрит на Лихоманова исподлобья. Конечно, новичок не виноват в том, что командир сегодня остановил на нем свой выбор. Взять в напарники желторотого птенца! Все равно как если бы Кротов взял в напарники его, Гонтаря, да не сегодняшнего, а такого, каким он был ранним утром двадцать второго июня, в первое утро войны, с его тогдашней неуверенностью в себе, с его мальчишеской неопытностью.

На счету у младшего лейтенанта Лихоманова всего пять боевых вылетов и ноль сбитых самолетов. Совсем зеленый вояка, из тех, кого на аэродроме называют цыплятами, слабаками.

Однако Виктор Петрович Кротов, командир полка, был о новичке другого мнения. Он присмотрелся к Лихоманову во время боя, когда в воздухе шла смертельная кутерьма. Новичок ему понравился. Впрочем, Лихоманов в минуты того головоломного боя уцелел лишь каким-то чудом. Про таких счастливцев в полку говорят: «Родился с парашютом за плечами».

Дело было не только в отчаянной смелости Лихоманова — мало ли Кротов видел на суше, на море и в воздухе самонадеянных несмышленышей, полузнаек или пижонов, чья отвага немногого стоит, потому что питается недостаточной требовательностью к себе, а также пренебрежением к противнику. Кротову понравилась азартная хватка и природное чутье молодого летчика. Недостаток опыта он возмещал недюжинным упорством — не боялся перегрузок, делал такие фигуры высшего пилотажа, от которых темнеет в глазах.

Тот бой послужил темой тщательного разбора. Разве Аихоманов смел принимать бой так низко над землей? Следовало сразу набрать высоту, или, как выразился Кротов, «взять мористее»…

Никто в полку не удивлялся пристрастию Кротова к морским терминам, словечкам. Когда-то командир полка учился в школе морских летчиков, летал на гидросамолетах, а ныне на сугубо сухопутной Орловщине тосковал по родной Балтике.

Во время разбора Кротов лишь вскользь, чтобы не лишать Лихоманова уверенности в своих силах, коснулся недостатков в технике пилотирования. Он не боялся хвалить ученика, потому что видел — Лихоманов полон пытливого любопытства.

Прежде всего нужно, чтобы новичок уверовал в себя. Чаще всего сбивают того, кто не верит в свои силы, кто еще сам никого не сбил. Кротов знал, как важно впервые выйти победителем в воздушной дуэли. После этого твои движения становятся более точными, решительными, свободными. И легче дышится, и дальше смотрится, и не так боязно. Новичок, который добыл превосходство над врагом, становится более дальнозорким, наблюдательным. А как трудно все видеть одновременно — и прицел, и доску приборов, и хвост противника, и напарника, и подозрительное облачко вверху, из-за которого может внезапно вынырнуть враг…

Сегодня во время обеда, проходя своей валкой походочкой между столиками, тесно стоящими в палатке-столовой, Кротов сказал мимоходом, как о чем-то весьма обычном:

— Лейтенант Лихоманов, готовьтесь! Завтра пойдете со мной в паре…

Лихоманов слегка побледнел, отчего явственней обозначились веснушки, которые обметали его белесое лицо; даже на шее, на ушах у него веснушки.

Может, ослышался? Он хотел было догнать командира полка, переспросить, но не решился. Да и могло ли вдруг такое померещиться? А кроме того, он уловил в тот момент удивление на лице Гонтаря, сидевшего за соседним столиком. Удивление, смешанное с обидой, потому что не кто иной, как Гонтарь, летал с командиром полка в паре, а приказ Лихоманову означал, что Гонтарь почему-то освобождается от своей обычной обязанности быть щитом командира.

Пронзительные черные глаза Гонтаря сузились, на смуглых щеках проступили пятна. Гонтарь взъерошил и без того всклокоченные иссиня-черные волосы, буркнул соседу так, чтобы и Лихоманов услышал, что-то насчет детского сада, который завтра утром открывается в облаках, отставил нетронутую яичницу, из-за чего сразу всполошилась буфетчица Федосеевна, порывисто встал и вышел из столовой…

Лихоманову казалось, что он сумел совладать с волнением, и Аннушка, которая носилась мимо него с подносом в руках, не заметит его растерянности. Какая наивность! Тогда надо былой дообедать с всегдашним аппетитом, а не отставлять — ни с того, ни с сего — полную тарелку борща, не ерзать на табуретке и не смотреть встревоженно в сторону аэродрома, будто уже настало это невероятное завтра, будто его уже вызвали на старт, а он, слабак, опаздывает, опять сиднем сидит в столовой.

Иные летчики садились за обед, не отдышавшись после полета, и ели второпях, потом их снова вызывали на старт. Ну а молодого Лихоманова по многу дней подряд не выпускали в воздух, он — увы! — мог проторчать в столовой и лишний час. Лихоманов тяготился избытком свободного времени. Постыдное ничегонеделание, если при этом помнить, что у опытных летчиков каждая минута на счету. И как ему ни приятно было видеть веселоглазую Аннушку, слышать ее голос, сидеть в ее обществе, он частенько чувствовал себя в столовой очень неловко.

Аннушка пользовалась среди летчиков полка всеобщей симпатией. Она порхала между столиками, то напевая себе под нос, то отшучиваясь от чьих-то комплиментов, и всех успевала одарить улыбкой. Нет, это не была стандартная улыбка, которая скользит по лицу не затрагивая души. Аннушка искренне радовалась и хорошему настроению, и хорошему аппетиту своих питомцев. Она была особенно внимательна к тем, кто забегал в столовую между двумя полетами — пока оружейники снаряжали их машины, пока бортмеханики колдовали над мотором, пока заправляли бак горючим.

Лихоманов не ходил в асах, он терпеливо ждал, когда Аннушка накормит заслуженных посетителей и наступит его очередь. Зато он бывал вознагражден тем, что Аннушка, раскрасневшаяся от беготни на кухню, подсаживалась к его столику, и они могли вдоволь наговориться в опустевшей столовой.

Чем-то Аннушка и Лихоманов похожи друг на друга. У нее такие же рыжеватые волосы, может быть, самую малость посветлее, или это только кажется, потому что Аннушка смуглолицая и кареглазая, а у Лихоманова глаза темно-голубые, почти васильковые, точь-в-точь того колера, как просвет на погонах, кант на его пилотке или на галифе.

В полку знали о дружеских отношениях Аннушки и Лихоманова. Иные удивлялись: «Ну что Аннушка нашла в этом неказистом парне? Желторотый цыпленок!» И однако же, Аннушка всем предпочла Лихоманова, хотя в полку были писаные красавцы и лихие кавалеры. Если бы можно было устроить такой медосмотр и выяснить с помощью особого рентгена, сколько сердец пронзил амур своими стрелами, то мы убедились бы, что личный состав полка понес большие потери в живой силе. Не было звена, где бы кто-нибудь не вздыхал по Аннушке…

Вчера Аннушка долго сидела после обеда с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Ведь она снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома о работе. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов, из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной военной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, он обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту никак нельзя. И хорошо, что разговор этот случайно услышал Виктор Петрович. Он сказал: «Добро». Он поможет Аннушке.

Но сегодня Аннушка и не заикнулась о своих делах. Она давно заметила, что Михаил не в себе: то хмурится, то радостно потирает руки.

Он поделился с Аннушкой новостью. Да, радость его была бы намного больше, если бы он был уверен, что оправдает щедрое доверие командира.

Аннушка выслушала Лихоманова, глаза ее потемнели. В ней тоже боролись два чувства — радость и тревога. Ведь она знала, что Михаил летчик неопытный, и понимала, что значит стать щитом командира.

А может быть, Виктор Петрович устроил своеобразную «учебную тревогу», и Лихоманов по-прежнему будет сидеть на земле и принюхиваться к воздуху?

Вот почему Михаил, помимо Аннушки, не сообщил о приказе никому. А ему так хотелось поделиться нечаянной и тревожной новостью с механиком Остроушко, своим однокашником! Остроушко даже сильнее, чем Лихоманов, переживал, что за машиной номер тридцать четыре, которую он опекает, значится ноль сбитых самолетов противника.

И все-таки весть о том, что Лихоманов полетит сегодня в паре с командиром, обошла аэродром. Скорее всего, об этом оповестил раздосадованный Гонтарь…

Многие посчитали решение командира полка неоправданным удальством. Ведь от искусства и опыта напарника зависит все. Он — щит командира, он прикрывает командирскую машину в головокружительные минуты воздушного поединка. Как же можно идти на такой риск и вверяться слабаку?..

2

И вот наконец зеленая ракета с шипением ввинчивается в небо — вылет дежурного звена.

Где-то по соседству, заглушая все живое, взревел мотор. Жесткий воздух с силой бьет в уши механику Остроушко, нещадно треплет его льняной чуб. Трава вокруг ложится плашмя.

В воздух уходит первая четверка. В первой паре, как бы наперегонки, мчатся по взлетной дорожке машины Кротова и его молодого напарника.

Лихоманова взволновало доверие командира, но волнение не расслабило, а, наоборот, сообщило его крупным рукам в перчатках новую силу, сделало его глаза, защищенные очками, более зоркими.

Только три минуты прошло после вызова в квадрат сорок девять, а истребители уже успели подняться, набрать высоту. Остроушко напоследок видит, как самолет Лихоманова торопливо поджимает под себя шасси.

Еще, еще зеленые ракеты — вслед за первой четверкой уходит вторая, третья.

Несколько летчиков, свободных от полетов, спешат к стартовой радиостанции. Дежурный радист сидит, не снимая наушников, на патронном ящике за складным столиком. Над головой радиста мокрая листва дуба. В подражание Кротову все на аэродроме называют этот дуб «маяком».

Истребители снабжены ларингофонами, связаны между собой и с командным пунктом радиоволной. И каждый, как только он наденет наушники, — сразу отрывается от земли и возносится в далекое поднебесье.

В наушниках писк, какое-то стрекотание и далекие голоса. Можно узнать товарищей и без условных позывных — по тембру голоса, по интонации, по манере говорить, по акценту. Судя по голосам, в небе многолюдно.

Обладатели наушников незримо участвуют в бою с группой «мессеров» и «хейнкелей». Этот бой идет сейчас в квадрате сорок девять. Идет бой за клочок советского неба, и, может быть, товарищи находятся сейчас между жизнью и смертью. Все слушатели опалены дыханием далекого боя, всех сроднило одно сердцебиение. Слышны скупые и точные слова приказа; торопливый совет товарищу, оказавшемуся в трудном положении; похвала, которую не терпится высказать немедленно, до встречи со своим ведомым на земле. И вдруг в шумной радиотолчее возникает озорной и заразительно веселый возглас: «Воздух очищен от противника!» Кто-то празднует победу…

Белоголовый Остроушко — его гимнастерка туго перехвачена ремнем в узкой талии — прислонился спиной к дубу. Техник напряженно всматривался в лица счастливцев, вооруженных наушниками, пытался определить, как обстоят дела там, в квадрате сорок девять.

Говорили, Остроушко пришел на фронт с детской технической станции, где работал инструктором. Он и до сержанта не дослужился, этот застенчивый паренек, и курить не научился, и водочкой брезгует, и совсем по-штатски, по-правильному говорит «плоскости», тогда как каждый уважающий себя летчик скажет только «плоскостя».

К «маяку» подходит Гонтарь. Дежурный протягивает ему наушники. Гонтарь жует потухшую цигарку и мрачно вслушивается в отзвуки боя. Черные густые брови его нахмурены, на Остроушко он смотрит строго, исподлобья: тоже молокосос, под стать командиру опекаемой им машины.

Тревога за Кротова, которого Гонтарь всегда так преданно охраняет в воздухе, соединилась с горькой обидой: ему, Григорию Гонтарю, предпочли Лихоманова! Тот и воюет-то без году неделю, у него еще эскимо на губах не обсохло. Вот и механика подобрал себе под стать — какая-то кисейная барышня. И волосы такие, словно он их моет перекисью, как фальшивая блондинка.

Гонтарь думал о своем преемнике с глухим раздражением. Он понимал, что вины этого самого Лихоманова нет. Не старался же тот специально понравиться командиру, да и не такой Виктор Петрович человек, чтобы к нему можно было подольститься! И оттого что на Лихоманова злился понапрасну, Гонтарь начинал злиться на себя. Он перебирал в памяти все последние бои. Вспоминал каждый свой промах, каждую оплошность. Ведь чем-то он проштрафился, если командир отказал ему в доверии!..

Проходит еще четверть часа — и на аэродром возвращается первое звено. Самолеты садятся поодиночке, под охраной товарищей, которые патрулируют в это время над аэродромом. Машины быстро скрываются в зеленых нишах на кромке леса.

О командире полка и его новом напарнике по-прежнему ничего не известно, кроме того, что оба патрулировали над переправой, куда направлялись немецкие «бомбачи», и вступили там в бой.

Начальник штаба, дежурный, радист, Гонтарь и еще несколько человек, которые засекли вылет Кротова, все более обеспокоенно, с нарастающей тревогой посматривали на часы — время полета истекало.

Тревога росла с каждой минутой.

Самолет не может сделать в воздухе стоянку. Мотор работает без отдыха, и бак с горючим регламентирует длительность полета.

Все чаще посматривал Гонтарь на часы, все тревожнее люди на лужайке вглядывались в пустующее небо.

Гонтарь обернулся и увидел рядом Аннушку. Когда это она подошла?

Аннушка стояла неподвижно и безмолвно. Она судорожно ухватилась за концы своей голубой косынки, но ей не удавалось унять выдававшую волнение дрожь пальцев. Бледность проступала сквозь смуглую кожу.

Гонтарь снова взглянул на торопкий секундомер, кивнул Аннушке — дал знак подойти, — снял с головы наушники и протянул один ей. Теперь они стояли совсем рядышком, как бы связанные добровольными узами; оба прижимали к ушам мембраны.

— Вольнонаемная Железнова! — раздался громоподобный окрик; это заявил о своем появлении комендант аэродрома Кукушкин. — Почему не на работе? Что еще за отлучки в обеденное время?

— Время обеденное, да аппетит у всех отбило, — вступился Гонтарь. — В столовой хоть шаром покати. Сам только оттуда. Кусок в горле застревает, когда такое…

Гонтарь вновь взглянул на часы и горестно покачал головой.

Комендант аэродрома еще продолжал что-то бубнить и выговаривать Аннушке, та стояла безответная, не двигаясь с места, и смотрела отсутствующим взглядом. А Гонтарь отмахнулся от коменданта, как от назойливого шмеля.

Кончилось тем, что дежурный цыкнул на коменданта, попросил отойти от радиоузла подальше и не мешать.

В эфире звучала разноголосица боя, донесения воздушных разведчиков, зашифрованная цифирь, залихватское и мечтательное: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы». Этот обрывок песни донесся с неба в проникновенном исполнении какого-то вольного сына эфира. Но тут же этого тенора заглушила чья-то энергичная басовитая ругань. И в этой какофонии Гонтарю послышался испуганный возглас Виктора Петровича: «Подтяни!»

В такой радионеразберихе ни за что нельзя поручиться, — может быть, Гонтарю и померещилось. Он не поделился своей смутной, беспокойной догадкой с Аннушкой и только молча курил, зажигая одну самокрутку от другой…

Тем больше была радость, когда над аэродромом наконец-то показались машины Кротова и его напарника.

Кротов, как старший, сел последним, прикрыв посадку напарника, а тот и круга не сделал над аэродромом, не пошел на посадку по всем правилам, против ветра — так он спешил приземлиться. Лихоманов даже не смог довести самолет до своего березового пристанища. Винт остановился на пробеге, ему стало не под силу рассекать воздух.

Летчик открыл прозрачный фонарь у себя над головой, вылез из кабины и снял шлем. Глаза, обрамленные белесыми ресницами, воспалены. Ворот гимнастерки, как обычно, расстегнут, и на веснушчатой шее виднеются красные пятна — следы ларингофона. Ненадолго же шлем смог пригладить его вихрастые волосы. Только что он подставил лоб ветерку, а рыжеватый вихор уже упрямо торчал торчком.

Он сразу попал в тесный круг техников и мотористов — самых нетерпеливых, придирчивых и любопытных слушателей на аэродроме. Стоит-ли говорить, что Остроушко не отходил от своего однокашника ни на шаг?

Но сегодня среди любопытствующих было несколько летчиков, и в их числе Григорий Гонтарь. Его горячие, с цыганским отливом глаза горели черным блеском.

В счастливом смятении Лихоманов забыл сразу снять парашют, и Остроушко первый позаботился о том, чтобы высвободить от груза его массивные плечи, оттянутые назад лямками.

Поначалу подробности боя у Лихоманова приходилось выпытывать. Но затем он оправился от смущения и принялся рассказывать обстоятельно, точно, как и подобает опытному летчику…

3

Бой разгорелся над рекой Жиздра в том месте, где, зажатая лесами, синеет излучина реки и виден мост, наведенный нашими саперами. Немцы пытались разбомбить колонну танков на подходе к мосту и на самой переправе. Здесь, севернее Орла, танкисты спешили нанести немцам фланговый удар, чтобы тем самым ослабить их наступательный порыв на Орловско-Курской дуге.

Лихоманов первым, как он полагал, заметил противника и, волнуясь, сообщил об этом командиру.

— Вижу, — ответил Кротов спокойно. — А вы что, только заметили?

Четверка истребителей «Яковлев-7» шла на высоте двух тысяч метров. Потолок, как говорится, был наш, и потому Кротов держался уверенно.

«Юнкерсы-87» шли на переправу девяткой. Они еще не успели вытянуться цепочкой, перед тем как начать над мостом свою громоносную карусель.

Немецкие истребители прикрытия держались позади «бомбачей», метрах в восьмистах. Они то скрывались в растрепанных ветром облаках, то показывались в голубых окнах.

Кротов решил воспользоваться этой самоуверенностью патрулей и ударить в просвет.

Он покачал крыльями, как всегда перед атакой, и начал набирать высоту. Ведомый поспешил следом за ним.

Немцы шли навстречу солнцу. Оно слепило им глаза и до поры до времени должно было спрятать в своем сиянии стремительные силуэты наших истребителей.

Кротов набрал еще высоты и с двух тысяч семисот метров, что называется «с прижимом», ринулся сверху на девятку «юнкерсов». Лихоманов устремился в атаку одновременно с ним.

Стрелки на «юнкерсах» заметили опасность с опозданием. Понадеялись на своих сторожей? Или им помешали рваные облака?

Кротов решил нанести удар в середину девятки, чтобы дезориентировать немецких стрелков: не все решатся вести огонь по Як-7 из опасения поджечь заодно и свой бомбардировщик, идущий рядом. Кроме того, Кротов предполагал, что в середине строя находится машина командира группы.

Лихоманов правильно понял своего ведущего и тоже ворвался в строй девятки. Оба открыли огонь почти одновременно.

Средний «юнкере» загорелся; пламя было почти невидимым в солнечном сиянии. Второй «юнкере» повернул восвояси, так как мотор задымил и машина начала терять высоту. Лихоманов так и не уследил, чей крестник грохнулся в лес, а чей потянулся к линии фронта.

Бомбардировщики всполошились. Как знать, может, отчасти это было вызвано тем, что немецкие пилоты лишились своего командира. Они высыпали бомбовый груз на пустынный лес километрах в трех от переправы.

При выходе из атаки Кротов сделал «горку». Лихоманов устремился за ним, защищая командира. Ведомый знал, что это самый опасный момент. Немецкие истребители могут подстеречь ведущего и нанести удар сзади.

Конечно, неплохо было бы ввязаться сейчас в бой с «фоккером», вот он вынырнул из-за облачка совсем близко. Но Лихоманов не стал горячиться. Он смирил свой азарт осторожностью и расчетом. Вряд ли этот «фоккер» шляется в одиночестве.

И действительно, не успели «яки» развернуться, Лихоманов увидел: наперерез мчится не один, а два самолета. Он сразу узнал эти тупоносые машины, новейшие истребители «Фокке-Вульф-190».

Один из «фоккеров» ринулся в атаку на Лихоманова. Наверное, немец уже держал пальцы на гашетках, готовясь вот-вот открыть огонь из пушек и пулеметов.

— Полундра, Лихоманов! — раздался в наушниках возглас Кротова. — Подтяни!!!

Кротов кричал так, словно сидел рядом в кабине. Як-7 обладает высокой маневренностью и на горизонталях. Сейчас необходимо использовать это качество. В то же время следует из бегать боя на встречных курсах, где «фоккер» имеет явное преимущество.

Лихоманов заложил еще более глубокий вираж.

У него потемнело в глазах, а машина запрокинулась чуть ли не на спину.

При таком вираже машина и пилот испытывают многократную перегрузку. Стоит летчику сплоховать, ошибиться — самолет может сорваться в штопор. Если наблюдать за такой фигурой с земли, можно увидеть след, оставленный самолетом в небе, — воздух как бы струится с концов плоскостей длинными белыми облачками.

«Фокке-вульф» шел на вираже неотступно.

Фашист наверняка видел шлем Лихоманова под прозрачным фонарем кабины, цифру «34», выведенную на фюзеляже, и три белые косые полосы на хвосте — боевой знак полка.

Лихоманов ощущал сейчас опасность каждой клеточкой своего тела. Никогда еще собственная спина не казалась ему такой огромной, такой беззащитной.

Он инстинктивно подался вперед от спинки сиденья. Но и в эту страшную минуту он не потерял хладнокровия, не растерялся. Наоборот, каждое его движение стало более отточенным, он обрел воинственную и упрямую решимость.

«Фокке-Вульф» шел по пятам, но открыть огня не мог.

Лихоманов выжал из мотора все, что только можно было, и даже сверх того. Золотые руки у Остроушко, расцеловать его мало!

Лихоманов никак не позволял немцу взять машину в прицел и сделать необходимое упреждение. Стрелять же без упреждения, когда цель движется по крутой спирали с огромной угловой скоростью, бессмысленно.

Кротов поспешил ведомому на выручку и едва не настиг фашиста. Ведущий занял было выгодную позицию, однако фашист успел сделать излюбленный всеми «фоккерами» нисходящий штопор и улизнул.

После боя, который кажется новичку бесконечным, хорошо бы и отдышаться в спокойном полете, осмотреться как следует, вслушаться в радиоперекличку, осмыслить все происшедшее.

А еще лучше было бы увидеть у себя на доске приборов два веселых изумрудных глазка: это когда ты идешь на посадку, шасси выпущено, еще минута-другая — и ты ступишь ногами на твердую, благословенную землю…

С волшебной отчетливостью увидел Лихоманов свой далекий аэродром — посадочную дорожку, которая притворялась безобидным изумрудным лужком, березовые пристанища для самолетов на кромке леса и полотняную кровлю столовой, спрятанную среди берез.

В столовой сейчас, наверное, шумно и многолюдно, так что Аннушке и присесть некогда — раскраснелась, носится между столиками. Капельки пота блестят на ее чистом лбу, который не поддается загару. Кухня поодаль, и не так-то легко порхать вперед-назад, прижимая к груди поднос, на котором уместился обед чуть ли не всего звена. Кроме дымящихся тарелок, на том подносе кувшин с квасом — его стряпает Федосеевна. Сказочный напиток! Нектар! Удивительно, ну просто уму непостижимо, как это он, Лихоманов, за сотню километров, да еще с высоты — он скосил глаза на альтиметр, — с высоты две тысячи двести метров столь явственно видит капельки пота на лбу, на переносице Аннушки, видит, как отпотевает кувшин после холодного погреба. Эх, хлебнуть бы стакан «федосеевки», чтобы не першило в горле!..

Но даже если бы этот стакан поднесла сейчас сама Аннушка, Лихоманов не смог бы его пригубить, потому что на мост движется новая девятка «бомбачей». Немцы не хотят мириться со своей неудачей. Они снова пытаются сорвать переправу наших танков.

И опять, не доходя шести-семи километров до моста, «Юнкерсы-87» строятся в кильватер, готовясь к бомбежке.

Восемь самолетов «Яковлев-7» связали боем немецких истребителей прикрытия. Однако несколько «фоккеров» по-прежнему патрулируют поблизости.

И снова Кротов воинственно покачал крыльями, подавая сигнал к атаке, и бросил свою машину вперед, на бомбардировщиков.

Лихоманов тоже пошел в атаку. Но на этот раз он держался в трехстах метрах сзади. «Фоккеры» паслись где-то поблизости, прячась в облаках. Следовало опасаться засады, а в этих условиях он не смел оставить командира без прикрытия.

Кротов ушел в пике и стремительным ударом сверху зажег «юнкере». Лихоманов, не отрывая взгляда от своего ведущего, незначительно отклонил рули и длинной очередью, почти в упор, расстрелял другой «юнкере». Бомбардировщик не загорелся, а задымил и на одном моторе, оставляя за собой грязный след, потянулся на запад.

Два «фоккера» появились справа в тот момент, когда Лихоманов начал выравнивать машину после пике. Немцы заметили его не сразу — они охотились за Кротовым. На стороне Лихоманова оказался такой сильный союзник, как внезапность, а она всегда дает преимущество в воздушном поединке.

С расчетливостью, достойной старого воздушного «волка», Лихоманов решил пропустить ведущего немца. «Не заметил меня — тем лучше! — успел рассудить Лихоманов в какую-то долю секунды, отпущенную ему на раздумье. — Зачем мне гнаться? Командир видит противника и не уступит преимущества в высоте. Удастся ли мне догнать ведущего немца? Сомнительно. А кроме того, погнаться сейчас за ведущим — посадить себе на хвост ведомого. Ведь я вижу, как второй фашист крадется сзади. Вот сбить ведомого — у ведущего сразу прыти поубавится!»

Лихоманов сделал доворот в сторону ведомого «фоккера», поймал его в золотистое перекрестие прицела, задержал на секунду дыхание, совсем так, как это делают снайперы на земле, и деловито нажал большими пальцами на гашетку пулеметов и пушки.

Он дал очередь метров со ста и решил, что промахнулся.

«Эх, тюря, — выругал он себя, кажется, даже вслух. — Поторопился. Не дожал фашиста. Слабак, он слабак и есть… Позволил фашисту улизнуть!..»

Он еще не успел себя доругать, как увидел огонь на плоскостях «фоккера». Машина взялась пламенем не сразу, но очень жарко, так что скоро за огнем и дымом нельзя было увидеть даже контуров падающего самолета — будто кто-то разложил костер прямо в небе и щедро облил невидимые сучья бензином.

«Фоккер» падал, заметая дымный след красным шлейфом, обогнав в падении своего летчика: немец успел выброситься на парашюте.

«Фашист хочет в лесу спрятаться!» — забеспокоился Лихоманов.

Как он и предполагал, ведущий «фоккер», увидев плачевный конец своего ведомого, прекратил погоню за Кротовым и отвалил в сторону.

Кротов к тому времени успел набрать еще высотенки и, когда появилась новая пара «фоккеров», был во всеоружии, а Лихоманов прикрыл хвост его машины.

«Фоккеры» не имели преимущества в высоте, а потому не спешили ввязываться в драку.

Кротов предпочел уклониться от боя вовсе — пусть фашисты думают, что им встретились трусливые противники! Пусть думают, пожалуйста!

Дело в том, что Кротов и Лихоманов уже находились в воздухе три четверти часа и залетели далеко от аэродрома. Пора возвращаться домой, на исходе бензин и боеприпасы.

Лихоманов подлетел к командиру совсем близко, крыло к крылу, их разделяло метров тридцать, не больше.

Кротов поднял большой палец, а по радио сказал:

— Добро. С почином тебя!

Это были первые слова, которые ведомый услышал от командира после его грозного выкрика «Подтяни!!!», в мгновение, которое могло стать смертельным.

Лихоманов широко раскрыл рот и несколько раз похлопал по нему ладонью, показывая, что хочет пить — кончилось горючее. Он осмотрительно не доверил такого сообщения радиоволне. Фашисты могли подслушать и снова навязать бой, который оказался бы сейчас не под силу.

— А сколько? — спросил Кротов.

— Сколько ваша «эмочка» на дорогу выпивает…

Кротов понял — у ведомого всего сорок литров бензина: столько вмещает бак легковой машины М-1.

— До берега дотянем? — встревожился Кротов.

— Как-нибудь…

— Аннушка обещала угостить сегодня хлебным квасом…

— Кваску бы неплохо испить. — Лихоманов жадно облизал губы.

— Есть еще средство от сильной жажды, — подсказал Кротов. — Увеличить шаг винта. До отказа. Пойдем со снижением. Когда планируешь — не так пить хочется…

Лихоманов утвердительно закивал — он понял смысл инструкции, которую только что, как бы невзначай, изложил командир.

В этот момент Лихоманов снова с удивительной ясностью представил себе, как Аннушка входит в палатку-столовую, неся жбан с квасом, запотевший в погребе.

Кротов тотчас же повернул на аэродром, или, как он говорил, «к берегу», а машина под номером тридцать четыре пошла у него в хвосте. Лихоманов затяжелил винт и старался планировать, придерживая сектор газа — благо высоту оба набрали немалую…

— Ну, как горят фашисты? — спросил Кротов.

— Подходяще! — последовал солидный ответ.

В тоне, каким это было сказано, Кротов уловил хорошую уверенность, словно Лихоманов уже давным-давно перестал ходить в новичках, словно ему не впервой доводилось сбивать за один вылет трех фашистов и возвращаться с такой победой…

4

Как все истребители, Лихоманов вел рассказ о бое с помощью обеих рук, причем его правая кисть изображала «ястребок», а левая — самолет противника. А когда Лихоманов рассказывал, как пристроился «фоккеру» в хвост и взял его в прицел, он шевелил большими пальцами, словно нажимал на гашетки.

Слушатели понимающе кивали. Остроушко изнывал от гордости, на щеках его горел девичий румянец. Он был бесконечно благодарен своему подопечному за то, что машина под номером тридцать четыре завоевала хорошую репутацию.

Шесть боевых вылетов и три сбитых самолета. Получается — по фашисту на каждые два вылета. Это же другая, совсем другая арифметика!

Лихоманов несколько растерянно оглядывался вокруг. Молодые летчики, его однокашники по школе, смотрели на него совсем не так, как вчера, позавчера. Он еще не понял, что отношение товарищей к нему изменилось. К былой непринужденности примешалось новоявленное почтение. Нет, они уже с Лихомановым не на равной ноге. Кто-то смотрел на него с жаркой и откровенной завистью. У всех было хорошее настроение. Лихоманов для каждого привез новую толику оптимизма и уверенности. Каждому дано сейчас помечтать: «Вот Лихоманову, такому же неопытному летчику, как я, удалось за один день стать героем. Значит, и мне это под силу! Значит, и мне в один прекрасный день посчастливится! И для меня не закрыт путь к славе!..»

Лихоманов рассказывал сейчас о бое прежде всего Гонтарю, а потом уже — всем остальным. Он как бы отчитывался перед Гонтарем. Одобрение Гонтаря сейчас самое желанное, и Лихоманов был счастлив увидеть, как Гонтарь заулыбался и одобрительно закивал взлохмаченной головой…

А Гонтарь вслушивался в рассказ Лихоманова и думал: «Неужто этого вот молодого крепыша все в полку, в том числе и я сам, считали слабаком?»

Из штабной землянки вышел Кротов, он направился своей моряцкой, вразвалочку, походкой к березовой нише, где у машины Лихоманова толпились техники, мотористы, летчики. Ворот гимнастерки у Кротова был широко распахнут, так что виднелась заветная тельняшка, — шея отдыхала от ларингофона.

Кротов подошел к новому напарнику, трижды обнял его и сказал:

— Молодчина! Молодец! Молодчага!!!

Это вышло случайно, но Остроушко про себя отметил, что на каждую похвалу, на каждое объятие пришлось по сбитой машине…

Гонтарь помрачнел и отвернулся. Нет, он не ревновал к успеху новичка, но понял — не летать ему больше в паре с Виктором Петровичем, не быть, как прежде, щитом командира, это место прочно занял Лихоманов…

Появилась запыхавшаяся до полусмерти Аннушка. Она бережно, как младенца, прижимала к груди жбан с квасом, отводя локтем прядь волос, падавших ей на лоб. Аннушка подбежала к Кротову и налила ему квасу.

Кротов взял стакан и великодушно уступил его Лихоманову:

— Пей, напарник. У тебя жажда сильнее была… Или забыл?

Кротов раскрыл в широкой улыбке рот и несколько раз похлопал по нему ладонью — совсем так, как это сделал Лихоманов там, в небе.

Лихоманов с наслаждением выпил ледяного кваса, обтер губы рукой, обметанной веснушками, и поблагодарил Аннушку. Она налила второй стакан для Виктора Петровича.

Только сейчас, взглянув на Гонтаря, Кротов, понял, что нечаянно, но сильно обидел его: не объяснил перед вылетом, почему дает сегодня отставку напарнику. Кротову стало стыдно своей давешней недогадливости. Он взял стакан и преподнес его Гонтарю, понуро стоявшему в отдалении. От неожиданности тот едва не выронил стакан из смуглых рук, не сразу решился его пригубить.

— Эх, жаль нет второго стакана, — вздохнул Кротов, пряча улыбку в уголках рта. — Мы бы с тобой чокнулись. Тебя тоже поздравить полагается…

Гонтарь высоко поднял смоляные брови.

— Ты назначен командиром звена. Разве не знаешь?

Гонтарь отрицательно покачал головой.

— Сейчас в штаб вызовут… Я-то за обедом в кают-компании еще не мог дать «добро». Многое от Лихоманова зависело…

Гонтарь понимающе кивнул. Лицо его прояснилось, словно он шагнул сейчас из тени на свет. Глаза загорелись горячим блеском, и сквозь смуглую кожу отчетливо проступил румянец.

Жбан был опустошен до дна прежде, чем квас потерял свою ледяную свежесть. Разговор о бое иссяк. Все разошлись по землянкам и шалашам.

5

Наконец-то Аннушка и Лихоманов остались вдвоем.

— Ах, если бы ты только знал… — Аннушка в смятении растеряла все слова.

— Знаю! — заверил счастливый Лихоманов. — А я жизнь заново прожил, Аннушка! За пятьдесят минут.

— Мне Гонтарь один наушник уступил…

— А земля — все-таки штука надежная, — во весь рот улыбался Лихоманов и на ходу засматривал Аннушке в глаза.

— Слушаю радио, а ничего, кроме своего сердца, не слышу…

— Вот сейчас ступаю, топчу траву и каждый шаг, ну буквально каждый шаг делаю с удовольствием.

— Хорошо, что до столовой еще далеко, — засмеялась Аннушка.

— Я на вашу палатку всегда сверху смотрю. И сегодня на нее курс держал. Когда планировал… Хотел еще ближе к тебе приземлиться, да не удалось…

— Вот что значит жажда! Даже про меня вспомнил.

— Аннушка, милая! Если бы ты только знала… — теперь настала его очередь потерять дар речи.

— Знаю, знаю, — рассмеялась Аннушка.

— Вот не замечал, что на аэродроме столько цветов… Тут и клевер, и ромашки, и васильки, и колокольчики…

— А я сегодня новый рапорт подала.

— Что сказали?

— Что может наш комендант сказать? — Аннушка сердито хмыкнула. — Если у него душа ежом стоит…

— Я сам, Аннушка, похлопочу. С комэском поговорю. Или прямо к начальнику штаба полка. А еще лучше — доложу комдиву!..

Аннушка поглядела с веселым удивлением — вот ведь как может внезапно измениться человек! И шаг будто стал шире, и смотрит независимей, и разговаривает вольнее. Неужто для всего этого хватило пятидесяти минут, которые он провел в своей «тридцатьчетверке» там, в поднебесье?

Не по нутру Аннушке шумливая бойкость иных молодых людей. Ей нравилось, что Михаил всегда держится в тени, не лезет на глаза начальству, молчалив, самолюбив. Но одно дело — скромность, а другое дело — неуверенность в себе, какая-то постоянная скованность; прежде она сквозила и в словах его, и в жестах, и в поступках. Неужто дело в том, что за широкими плечами Михаила было всего пять боевых вылетов и ноль сбитых самолетов? Михаил отлично знал, что числится в негласном списке полковых слабаков, и это сказывалось во всем его поведении…

— Конечно, хорошо бы генералу доложить, — вздохнула Аннушка. — А я не подведу. Материальную часть знаю сносно…

— Сносно — это плохо, Аннушка. По себе теперь знаю. Хорошо — это сносно. А вот отлично — это хорошо.

Аннушка с удивлением прислушивалась к строгим и твердым интонациям в голосе Михаила.

Он неожиданно расхохотался и положил ей на талию свою тяжелую и ласковую руку.

— А все же, какое это, Аннушка, удовольствие — снова шагать по грешной земле…

— …вдвоем… — смело добавила Аннушка и испугалась своей смелости.

— …с тобой! — заключил Лихоманов.

Он привлек Аннушку к себе, так что оба сбились с шага.

Ну а кто сказал, что они должны сейчас вдвоем шагать строевым шагом, должны куда-то спешить? Им так хорошо стоять в обнимку на лугу, пусть он именуется посадочной площадкой и находится в ведении коменданта аэродрома! Подставлять лица ветерку, не думая о том, в каком направлении дует этот ветер и сколько в нем баллов, но чувствуя лишь, что ветерок влажный, он несет с собой дыхание прошедшего лив ня И наслаждаться июльским погожим днем, забыв о том, что погода лётная и, пока не стемнело, летчики эскадрильи могут ждать нового вызова в какой-нибудь квадрат, на которые штабисты разрезали все небо над головой, так что каждый клочок его живет теперь под номером…

Торопливый июльский вечер уже заступил на вахту, и аэродром утих после просторного, вместительного дня, принесшего столько треволнений.

Не все летчики, бортмеханики и оружейники ушли в блиндажи. Иные устроились на ночлег под плоскостями машин — июльская ночь гостеприимна.

Лихоманов и Аннушка условились встретиться после ужина — о стольком еще нужно было поговорить, столько накопилось за день переживаний, новостей, которыми не терпелось поделиться друг с другом.

6

У машины под номером тридцать четыре долго хлопотали Лихоманов и его техник Остроушко, совсем молодой паренек с пытливыми глазами и руками, которые все умеют, — он принес на фронт умную аккуратность авиамоделиста.

Когда сгустилась темнота, Остроушко укрыл самолет чехлом по самые лопасти винта и зажег переносную лампу. Узкая полоска света чуть-чуть пробивалась из-под чехла, и на этот огонек забрел Григорий Гонтарь. Ему не терпелось сказать Лихоманову что-нибудь дружелюбное, задушевное, может быть, даже извиниться за тогдашний «детский сад в облаках». Но не при безусом же мальчишке заводить этот щепетильный разговор! А так как долго пребывать в молчаливом ничегонеделании тоже скучно, Гонтарь принялся помогать технику и Лихоманову. Он допоздна хлопотал вместе с ними у самолета, накрытого чехлом. Оказывается, Лихоманов привез в фюзеляже несколько пробоин.

Когда все трое вылезли из-под чехла, июльская ночь уже полностью вступила в свои права, даже зачернила соломенные волосы Остроушко. Не стало видно границ аэродрома. Лишь на юго-западе не гасли зарницы и сполохи — бессонное зарево переднего края.

Гонтарь так ничего и не сказал Лихоманову. Старательно и неторопливо они вдвоем вытирали руки о кусок ветоши. Маслянистые руки их, натруженные после долгой возни с машиной, все время сталкивались, касались одна другой в темноте, и эти прикосновения были драгоценнее самого крепкого рукопожатия.

Гонтарь молча ушел, вслед за ним ушел Остроушко; он был занят приготовлением какого-то особого клея, с которым не мог сравниться обычный столярный.

Остроушко пропадал с полчаса, затем откинул парусиновый полог и подлез под чехол, к Лихоманову. Клей он держал в баночке из-под рыбных консервов, которые все называли «фриц в собственном соку».

— Клей сварили знаменитый! Теперь сам управлюсь. В два счета заплатку наложу.

— Нет уж, давай вместе. До победного конца!

— Тут на одного работы едва наберется. Тем более вас там дожидаются. — Остроушко показал глазами куда-то за полог.

— Кто же это?

— Да повар. Ну, который мне порционное блюдо готовил. — Остроушко посмотрел на свет и понюхал кисточку, с которой янтарными каплями стекал клей. Казалось, Остроушко сейчас этот клей еще попробует и на вкус.

Лихоманов выбрался из-под чехла и очутился лицом к лицу с Аннушкой. Лампа на мгновение, пока парусина не спала вниз и не расправилась, высветила ее лицо. Но и позже, при свете звезд, Лихоманов видел ее смущенную полуулыбку и счастливые глаза.

Аннушка поделилась радостной новостью. Кротов сдержал свое слово. Сегодня во время ужина он зашел на кухню, говоря его словами, на камбуз. Он сообщил, что есть приказ. Аннушку переводят из официанток в оружейницы. Сегодня она последний день ходит в вольнонаемных. Завтра ее зачислят в кадры. Она примет присягу. Наденет погоны. Наверно, уже завтра комендант аэродрома будет орать на нее: «Гвардии рядовой Железнова, отставить разговорчики!» или «Почему не приветствуете, гвардии рядовой Железнова?»

— А справишься, Аннушка?

— Остроушко берет шефство. Главное — материальную часть освоить. А обязанность у меня прежняя. — Она увидела при свете звезд удивленное лицо Лихоманова. Ей нравилось, что он пребывает в недоумении, и только после длинной паузы она наконец пояснила: — Прежде я кормила лётный состав. А теперь моя обязанность — боевое питание…

Аннушка рассмеялась, но тотчас же замедлила шаг, погрустнела и сказала после долгого раздумья:

— Вот ведь какая судьба у нас неулыбчивая! В столовой виделись урывками. А теперь в лётную погоду и подавно… Вернешься из полета, и я своими же руками буду тебя с земли поскорей выпроваживать…

— Выходит так, — вздохнул Лихоманов.

И они невесело заговорили о том, что это не только у них так получается — фронтовая любовь требует вечных жертв. Работает она официанткой в столовой на аэродроме — старается побыстрее накормить любимого, быстрее с ним расстаться: ему пора в воздух. Санитарка или медсестра в госпитале все делает для того, чтобы ускорить разлуку с раненым, который стал дорог ее сердцу. Связистка не смеет позвонить по телефону любимому, чей голос кажется ей самым задушевным и благозвучным в мире, даже если голос этот хриплый, сорванный. Когда фронтовой случай, правящий встречами, сведет на перекрестке регулировщицу с водителем машины, к которому неравнодушна, она сама прервет скоротечное свидание, взмахнув желтым флажком: разве можно устраивать пробку на перекрестке?

И вот теперь, когда Аннушка станет оружейницей на аэродроме, самая большая ее преданность к Лихоманову будет заключаться в том, чтобы делать их свидания на земле как можно более короткими. Быстрее набить пулеметные ленты и снарядить пушки его самолета, быстрее спровадить любимого в полет, с глаз долой…

Они гуляли по опушке березового леса, не разнимая рук, и каждый ощущал тепло родного плеча. Звезды светили им в глаза, и соловьи неистово и вдохновенно пели свои песни.

Нужно сказать, что курские соловьи, когда они не напуганы канонадой и взрывами, поют в июльские ночи с самозабвением и страстью. Однако понять их и оценить по-настоящему могут только влюбленные.