Скверное время

V

Баркас коротко свистнул, развернулся на середине реки, и собравшаяся на причале толпа и женщины, выглядывавшие из окон, в последний раз увидели Росарио Монтеро: вместе с матерью она сидела на том же самом жестяном сундучке, с которым семь лет назад ступила на этот берег. Бреясь у окна своего кабинета, доктор Октавио Хиральдо подумал: этот отъезд в некотором роде завершает круг жизни.

Доктор Хиральдо увидел Росарио в первый же день ее приезда: в потрепанной форме студентки педвуза, в мужских туфлях, она ходила по набережной — искала, кто согласится задешево отнести ее сундучок в школу. Похоже, она уже в тот день была готова похоронить все свои честолюбивые планы в этом городишке, название которого, как она призналась, впервые увидела на бумажке жребия, вытащенной из шляпы, когда шесть имевшихся тогда свободных мест разыгрывались между одиннадцатью кандидатами. Она поселилась при школе в комнатушке, где имелись только железная кровать и умывальник, варила на керосинке кукурузную похлебку, а в свободное время вышивала скатерти. В том же году, под Рождество, на школьной вечеринке она познакомилась с Сесаром Монтеро, неотесанным холостяком, разбогатевшим на лесоповале, жившим в девственной сельве вместе со своими полудикими собаками и появившимся в этих краях неизвестно откуда. В городке он появлялся нечасто, всегда небритый, в сапогах с набойками и с двустволкой. «Та встреча тоже была чем-то похожа на жребий, вытащенный из шляпы», — посматривая на покрытую густой мыльной пеной бороду, подумал доктор Хиральдо, но тут тошнотворное зловоние отвлекло его от воспоминаний.

На другом берегу, вспугнутая поднятой баркасом волной, взмыла в воздух стая грифов. Удушливый запах на какое-то мгновение повис над причалом, затем, гонимый прохладным утренним бризом, поплыл внутрь домов.

— Черт возьми, она все еще здесь! — в сердцах воскликнул алькальд, — он наблюдал за полетом грифов с балкона своей спальни. — Проклятая корова!

Закрыв нос платком, он вошел в спальню и закрыл балконную дверь. Спальню уже насквозь пропитал трупный запах. Не снимая фуражки, алькальд повесил зеркало на гвоздь и стал осторожно брить еще немного опухшую щеку. Вскоре в дверь постучал хозяин цирка.

Продолжая бриться и глядя на него в зеркало, алькальд предложил ему сесть; на нем была в черную клетку рубашка, бриджи и краги; в руке он держал хлыст и равномерно постукивал им себя по колену.

— На вас уже поступила первая жалоба, — сказал алькальд, уничтожая бритвой последние следы двухнедельного отчаяния. — Прямо вчера вечером.

— А в чем дело?

— Вы посылаете ребят красть кошек.

— Это неправда, — сказал хозяин цирка, — мы покупаем на вес любых кошек, что нам приносят, конечно не спрашивая, откуда они этих кошек взяли. Нам кошки нужны для зверей.

— Вы их бросаете зверям живьем?

— О нет! — возразил хозяин цирка. — Это разбудило бы в зверях инстинкт жестокости.

Умывшись, вытирая лицо полотенцем, алькальд повернулся к нему. Только сейчас он заметил: у того почти на всех пальцах — кольца с разноцветными камнями.

— Вам следует придумать что-либо другое, — сказал он. — Ловите кайманов, если хотите, или кормите рыбой, ее у нас тут полно. Но живых кошек — ни в коем разе.

Пожав плечами, хозяин цирка вместе с алькальдом вышел на улицу. Несмотря на зловоние, исходившее от коровы, застрявшей в зарослях на другом берегу, у причала толпились мужчины и о чем-то говорили.

— Эй вы, сороки, — выкрикнул алькальд, — вместо того чтобы судачить, как бабы, могли бы еще вчера убрать эту корову.

Несколько мужчин подошли к нему.

— Пятьдесят песо тому, — предложил алькальд, — кто через час принесет в мою контору ее рога.

Набережная зашумела. Несколько мужчин, услышав слова алькальда, прыгнули в лодки и, подзадоривая друг друга, торопливо отвязывали причальные веревки.

— Сто песо, — удвоил сумму алькальд, воодушевившись. — Пятьдесят песо за каждый рог.

Он подвел хозяина цирка к самому краю причала. Они увидели: первые лодки уже достигли песчаной отмели на противоположном берегу. Алькальд, улыбаясь, повернулся к хозяину цирка.

— Счастливцы! — сказал он.

Хозяин цирка кивнул.

— Единственное, чего нам не хватает, таких вот порывов, — продолжал алькальд. — А когда нечем заняться, людям приходит в голову всякая ерунда.

Вокруг них стали собираться дети.

— Цирк вон там, — показал им хозяин цирка.

Алькальд схватил его под руку и потащил к площади.

— А какая у вас программа?

— Всякая, — сказал хозяин цирка, — мы подготовили большое представление, рассчитанное как на взрослых, так и на детей.

— Этого мало, — возразил алькальд. — Нужно еще, чтобы оно было понятно каждому.

— Мы учитываем и это, — сказал хозяин цирка.

Они пошли на заброшенный пустырь, лежащий за кинотеатром, — там уже начали ставить цирковой шатер. Из огромных, обитых фигурной латунью сундуков молчаливые мужчины и женщины извлекали декорации, разный домашний скарб и яркое цветное тряпье. Вслед за хозяином цирка алькальд протискивался сквозь плотную толпу, пожимая каждому из встреченных руку, лавировал между грудами какого-то хлама, и вдруг ему подумалось: он оказался среди терпящих кораблекрушение. Плотная, решительного вида женщина с почти полностью съеденными зубами, прежде чем пожать его руку, внимательно на нее посмотрела.

— Что-то странное ждет тебя в будущем, — сказала она.

Не в силах сдержать внезапную дрожь, алькальд выдернул руку. Хозяин цирка легонько стеганул женщину хлыстом по руке.

— Оставь лейтенанта в покое, — сказал он, не останавливаясь и уводя алькальда в глубину пустыря: там были звери. — Вы верите в гадания? — спросил он.

— Когда как, — ответил алькальд.

— А я так и не смог поверить, — сказал хозяин цирка. — Когда часто сталкиваешься со всей этой фигней, то веришь в конце концов только в человеческую волю.

Алькальд посмотрел на сонных от жары зверей. От клеток тянуло едким и горячим духом; в жарком дыхании зверей было что-то безнадежно тоскливое. Хозяин цирка пощекотал хлыстом нос леопарда, и тот жалобно сморщился.

— Как зовут? — спросил алькальд.

— Аристотель.

— Я о женщине, — пояснил алькальд.

— А! — протяжно воскликнул хозяин цирка. — Мы зовем ее Кассандра — зеркало будущего.

В глазах алькальда читалось отчаяние.

— Мне хотелось бы с ней переспать, — сказал он.

— Это возможно, — ответил хозяин цирка.

Вдова Монтьель раздвинула шторы в своей спальне и прошептала: «Бедняги!» Наведя порядок на ночном столике, она положила в ящик четки и молитвенник и вытерла подошвы розовых домашних туфель о тигровую шкуру, расстеленную на кровати. Затем обошла всю комнату, закрывая на ключ туалетный столик, три двери застекленного шкафа и квадратный шкаф с гипсовой фигуркой святого Рафаила[13] наверху, и наконец, заперев спальню, вышла.

Спускаясь по широкой лестнице, облицованной плитами с запутанным, похожим на лабиринт рисунком, она думала о странной судьбе Росарио де Монтеро. Когда сквозь балконную решетку вдова увидела, как та, похожая на прилежную ученицу, знающую, что нехорошо глазеть по сторонам, завернула за угол и направилась к причалу, в душе вдовы Монтьель родилось чувство: наконец-то закончилось нечто, что стремилось к своему завершению уже многие годы.

На нижней лестничной площадке ей навстречу летел шум ее бурлящего, как сельская ярмарка, двора. Прямо у лестничных перил стоял стеллаж, где лежали завернутые в свежие, еще зеленые листья сыры; чуть дальше, в открытой галерее, громоздились мешки с солью и бурдюки с медом, а в глубине двора — стойло с мулами и лошадьми, где на поперечных балках висели седла. Дом был пропитан стойким запахом вьючных животных, а во время дубления кож и обработки сахарного тростника появлялись и другие запахи.

Войдя в контору, вдова приветствовала сеньора Кармайкла, раскладывавшего пачки банкнот на письменном столе; время от времени он сверял количество денег с записями в бухгалтерской книге. Когда вдова распахнула окно, выходящее на реку, яркий свет утра — было уже девять — ворвался в комнату, заставленную огромными в серых чехлах креслами и украшенную дешевыми безделушками. На стене висело большое фото Хосе Монтьеля в рамке, окаймленной траурной лентой. Вдова почувствовала зловоние и только тогда заметила лодки на песчаных отмелях противоположного берега.

— Что это они делают, на том берегу? — спросила она.

— Пытаются убрать дохлую корову! — ответил сеньор Кармайкл.

— Теперь мне все понятно! — воскликнула вдова. — Вот почему мне всю ночь снился этот запах. — Она посмотрела на погруженного в работу сеньора Кармайкла и добавила: — Теперь нам только потопа не хватает.

Не поднимая головы, сеньор Кармайкл заметил:

— Он начался пятнадцать дней тому назад.

— Вот-вот, — согласилась вдова, — конец близится. Нам осталось только лечь в могилу и ждать смерти — ни больше ни меньше.

Сеньор Кармайкл слушал, не прекращая своих подсчетов.

— Многие годы мы жаловались, что в этом городке ничего не происходит, — продолжала вдова. — И вскоре разразилась настоящая трагедия, словно Господь Бог решил, чтобы в одночасье произошло все то, что в течение долгих лет не случалось.

Сидя у сейфа, сеньор Кармайкл повернулся и посмотрел на вдову: в черном костюме с длинными рукавами она стояла, облокотившись, у окна, не мигая смотрела на противоположный берег и грызла ногти.

— Пойдут дожди, и дела пойдут на лад, — сказал сеньор Кармайкл.

— Нет, дела не пойдут на лад, — сказала вдова. — А беда не приходит одна. Вы видели Росарио Монтеро?

Сеньор Кармайкл подтвердил, что видел.

— Вся эта мура выеденного яйца не стоит, — сказал он. — Если обращать внимание на все, что написано в анонимках, то просто крыша поедет.

— Анонимки, — вздохнула вдова.

— И мне недавно одну наклеили, — сообщил сеньор Кармайкл.

Она подошла к письменному столу и с изумлением спросила:

— Вам?

— Да, мне, — подтвердил сеньор Кармайкл. — В субботу на прошлой неделе; очень содержательную налепили, и такую большую, как афиша.

Вдова придвинула к столу стул и села.

— Какая подлость, — воскликнула она. — Что можно сказать о такой образцовой семье, как ваша?

Сеньор Кармайкл обеспокоенным не выглядел.

— Поскольку жена у меня белая, дети у нас вышли разных оттенков, — стал он объяснять. — Представьте себе, их у меня одиннадцать.

— Я это знаю, — сказала вдова.

— Ну так вот, в анонимке говорилось, что я — отец только чернокожих детей. И потом шел список отцов других детей. Среди них — и дон Чепе Монтьель, пусть земля будет ему пухом.

— Мой муж?!

— Ваш муж и еще четыре других сеньора, — сказал сеньор Кармайкл.

Вдова зарыдала.

— К счастью, дочери мои сейчас далеко отсюда, — сказала она. — Пишут: не хотим возвращаться в эту дикую страну, где убивают студентов прямо на улицах. И я им отвечаю: вы абсолютно правы, живите себе спокойно в Париже.

Сеньор Кармайкл развернул стул вполоборота, чтобы лучше видеть вдову, и понял: каждодневный, бередящий душу разговор начался снова.

— Вам не следует ни о чем беспокоиться, — сказал он.

— О нет! — отвечала вдова сквозь слезы. — Мне бы первой следовало собрать пожитки и бежать из этого городка куда глаза глядят. Бог с ними, с этими землями и трудами. От них одно только горе. Нет, сеньор Кармайкл: не до жиру — быть бы живу.

Сеньор Кармайкл попытался ее успокоить.

— Вам все-таки не следует забывать о своих обязанностях, — сказал он. — Взять и выбросить такое состояние чертям собачьим!

— Деньги — дьявольское дерьмо! — сказала вдова.

— Но они также результат тяжкого труда дона Чепе Монтьеля.

Вдова снова принялась грызть ногти.

— Вы знаете, что это неправда, — возразила она. — Деньги нажиты нечестным путем, и первым поплатился за это он сам, Хосе Монтьель: умер без покаяния.

Она говорила это уже не в первый раз.

— Вся вина, конечно, лежит на этом преступнике, — воскликнула она, указывая на проходившего по другой стороне улицы алькальда, — он шел под руку с хозяином цирка. — Ну а на мою долю выпало искупление.

Не дослушав ее, предварительно сложив в картонную коробку стянутые резинками пачки банкнот, сеньор Кармайкл вышел из конторы и прямо с порога двери, выходящей во двор, стал в алфавитном порядке вызывать работников.

Зарплату получали по средам. Проходя мимо окна, они здоровались, но вдова, хотя и слышала их приветствия, на них не отвечала. Она жила одна в этом мрачном, девятикомнатном доме, где когда-то скончалась Великая Мама. В свое время его купил сам Хосе Монтьель, — он и предположить не мог, что его вдове придется нести здесь тяжкое бремя одиночества до конца своих дней. По ночам, обходя пустые комнаты с распылителем инсектицида, она встречала Великую Маму, давившую в коридоре вшей, и спрашивала ее: «Когда я умру?» Но это счастливое для вдовы общение с потусторонним миром только усугубляло ее неуверенность: ведь ответы Великой Мамы были столь же невразумительны и противоречивы, что и ответы всех остальных мертвецов.

Около одиннадцати еще плачущая вдова увидела: через площадь идет падре Анхель. «Падре, падре!» — окликнула она, понимая, что ее зов вряд ли будет услышан. И падре Анхель ее не услышал. Он подошел к стоящему на другой стороне улицы дому Асисов и постучал; дверь бесшумно приоткрылась и впустила его.

В крытом переходе все звенело от птичьего пения. Покрыв лицо платком, смоченным целебной водой Флориды, вдова Асис лежала в шезлонге. Услышав шаги, она догадалась: это падре Анхель, но решила еще немного продлить свой короткий отдых, пока не услышит слов приветствия. Только тогда она сняла платок, — падре увидел ее измятое бессонницей лицо.

— Извините, падре, — сказала она, — я вас не ждала так рано.

Падре Анхель был приглашен на обед. Немного смутившись, он извинился и объяснил, что утром у него тоже разболелась голова и поэтому он решил прийти до наступления зноя.

— Вам не за что извиняться, — успокоила вдова. — Это я должна извиниться за свой вид.

Падре вытащил из кармана истрепанный, без переплета требник.

— Если вам угодно, можете еще немного отдохнуть, а я пока помолюсь, — предложил он.

Вдова возразила:

— Нет, я чувствую себя уже лучше.

Не открывая глаз, она прошла в конец коридора и, вернувшись, с величайшей аккуратностью повесила платок на подлокотник складного стула. Когда она села напротив падре Анхеля, тому показалось: вдова помолодела на несколько лет.

— Падре, — произнесла она ровным, без надрыва голосом, — мне нужна ваша помощь.

Падре Анхель сунул требник в карман:

— Я к вашим услугам.

— Речь пойдет снова о Роберто Асисе.

Роберто Асис не сдержал данное жене обещание забыть об анонимке. Сказав, что уезжает до субботы, он внезапно вернулся домой в тот же день, поздно вечером, и до самого утра, пока его не свалила усталость, просидел в темной комнате в ожидании предполагаемого любовника жены.

Падре Анхель выслушал ее в растерянности.

— Но ведь это же все выдумки, — сказал он.

— Вы не знаете Асисов, падре, — ответила вдова. — У них адское воображение.

— Ребеке известно мое мнение по поводу анонимок, — сказал он. — Но если вы хотите, я могу поговорить и с Робертом Асисом.

— Ни в коем случае, — возразила вдова. — Это еще больше распалит его ревность. Вот если бы вы коснулись анонимок во время воскресной проповеди, это, я уверена, заставило бы Роберта Асиса задуматься.

Падре Анхель развел руками.

— Но это нелепо! — воскликнул он. — Это означало бы придать анонимкам важность, какой они не обладают.

— Нет ничего важнее, чем предупредить преступление.

— Вы считаете, что может дойти до этого?

— Я не только так считаю, но точно знаю, что мне не хватит сил не допустить преступления.

Вскоре они сели за стол. Босоногая служанка подала рис с фасолью, тушеные овощи и большое блюдо с фрикадельками в густом коричневом соусе. Падре молча принялся есть. Жгучий перец, тяжелая тишина дома, сердечная смута, беспокойство, овладевшее священником, словно перенесли его в душную комнатенку в Макондо. Когда-то в такой же пыльный и знойный день он, молодой священник, отказал в христианских похоронах одному висельнику-самоубийце, тело которого злопамятные жители Макондо предавать земле не хотели.

Вспотев, падре расстегнул воротник сутаны.

— Хорошо, — сказал он вдове. — Тогда постарайтесь сделать так, чтобы Роберто Асис на воскресной мессе был.

Вдова Асис это ему пообещала.

Доктор Хиральдо и его жена, никогда не отдыхавшие во время сиесты, в этот день провели послеобеденное время за чтением рассказа Диккенса. Они расположились на внутренней террасе: он — слушал, лежа в гамаке, закинув руки за голову и сплетя пальцы на затылке, а она, с книгой на коленях, сидя спиной к пламенеющей на солнце герани, читала. Читала она спокойно, артистично, не меняя позы. До самого конца чтения не поднимала головы, но и закончив, она так и осталась сидеть с раскрытой на коленях книгой; муж умывался под краном. Неуемное пекло предвещало бурю.

— А рассказ не показался длинным? — после продолжительного раздумья спросила она.

Точно рассчитанным — профессиональным — движением врач убрал голову из-под крана.

— Считается, что это короткий роман, — став перед зеркалом и намазывая бриллиантином волосы, сказал он. — Но я бы скорее сказал, что это длинный рассказ. — Втирая вазелин в кожу, он закончил: — А критики, вероятно, заявили бы, что это — короткий рассказ, только слишком уж растянут.

Жена помогла ему одеться в белый льняной костюм. Ее можно было принять за старшую сестру — и не только из-за спокойствия, с каким она ему прислуживала, но и из-за холодности во взгляде, делавшей ее много старше своих лет. Прежде чем уйти, доктор Хиральдо отдал ей список предстоящих визитов — на случай если он срочно кому-нибудь понадобится — и поставил стрелки картонных часов висевших в приемной, на пять, это означало: доктор вернется в пять.

Улица гудела от зноя. Доктор Хиральдо шел по теневой стороне. Он чувствовал: несмотря на вязкую духоту, дождя сегодня не будет. Стрекот цикад лишь подчеркивал безлюдность набережной. Корова была уже сдвинута с мелководья; течение реки унесло ее — запах падали исчез, но в воздухе словно образовалась зияющая пустота.

Из гостиницы его окликнул телеграфист:

— Телеграмму вы уже получили?

Доктор Хиральдо впервые слышал о телеграмме.

— Сообщите условия отсылки, подписана Аркофаном, — сказал по памяти телеграфист.

Вместе они направились на почту. Пока врач писал ответ, телеграфист, сморенный сном, стал клевать носом.

— Речь идет о соляной кислоте, — без особой надежды, что ему поверят, объяснил врач. И, закончив писать телеграмму, вопреки своему предчувствию утешительно добавил: — Может быть, сегодня вечером будет дождь.

Телеграфист начал подсчитывать слова. Врач не слушал его: он увидел толстую книгу, лежавшую раскрытой рядом с телеграфным ключом. Спросил, не роман ли это.

— «Отверженные», Виктор Гюго, — ответил телеграфист, продолжая работать. Поставив штамп на копии телеграммы, телеграфист вновь подошел к доктору. — Думаю, этого романа нам хватит до декабря.

Доктор Хиральдо знал: уже давно все свое свободное время телеграфист передает стихи телеграфистке из Сан-Бернардо-дель-Вьенто[14]. Но доктор не знал, что он читает с ней также и романы.

— О, это уже серьезно! — сказал он, листая захватанный том, разбудивший в нем неясные воспоминания отрочества. — Но Александр Дюма был бы, наверное, более кстати.

— А ей нравится Гюго, — объяснил телеграфист.

— Ты уже познакомился с ней?

Телеграфист отрицательно покачал головой.

— Нет, но это не имеет значения, — заявил он, — я узнал бы ее где угодно по прыгающему выстукиванию буквы «р».

В этот день доктор Хиральдо выделил часок дону Сабасу. Когда доктор пришел, тот лежал в кровати, укутанный простыней от пояса до пят; вид у него был изможденный.

— Карамельки понравились? — спросил врач.

— Жарко, спасу нет, — пожаловался дон Сабас и с трудом повернул свое тучное бабье тело. — Укол мне сделали после обеда.

Положив чемоданчик на стоящий у окна столик, доктор Хиральдо открыл его. Во дворе стрекотали цикады, комната была затенена густой листвой деревьев. Дон Сабас вышел во двор и помочился. Когда доктор набрал в пробирку янтарной жидкости для анализа, больной почувствовал себя лучше. Наблюдая за манипуляциями, связанными с анализом, он сказал:

— Знаете, доктор, как не хотелось бы умереть, так и не узнав, чем кончится эта история.

— Какая история?

— С анонимками.

Кротким взглядом дон Сабас следил за тем, как доктор подогрел пробирку на спиртовке, потом понюхал. Бесцветные глаза больного вопрошающе смотрели на врача.

— Результат хороший, — сказал врач, выливая пробу во дворе прямо на землю. Потом внимательно посмотрел на дона Сабаса: — Вас это тоже беспокоит?

— Нет, что вы, — ответил больной. — Просто как тот японец: все от страха дрожат, а он кайф ловит.

Доктор Хиральдо приготовил шприц.

— И кроме того, два дня тому назад мне самому приклеили анонимку, а в ней все та же ерунда: россказни о моих сыновьях и сказки об ослах.

Врач перетянул вену дона Сабаса резиновым жгутом. Больного особенно задевала история с ослами, и, поскольку врач о ней ничего не знал, дон Сабас принялся ее рассказывать.

— Лет двадцать тому назад я занимался торговлей ослами, — начал он. — По чистой случайности всех проданных мною ослов находили спустя два дня мертвыми, причем никаких следов насилия обнаружить не могли.

Он протянул доктору свою с дряблыми мышцами руку, чтобы тот взял кровь на анализ. Затем доктор Хиральдо положил на место укола ватный тампон, и дон Сабас согнул руку в локте:

— И знаете, что придумали в городе?

Врач отрицательно покачал головой.

— Пустили утку, будто бы я сам прокрадывался ночью на скотный двор и стрелял из револьвера ослу в задний проход.

Доктор Хиральдо сунул в карман пиджака пробирку с пробой крови.

— Ну что же, эта версия звучит очень правдоподобно, — сказал он.

— А на самом деле это были змеи, — сказал дон Сабас, усевшись на кровати как восточный божок. — Но тем не менее надо быть жалким трусом, чтобы в анонимке писать о том, что все и так знают.

— Этим анонимки и отличаются, — сказал врач. — В них пишут то, что все знают и что зачастую соответствует действительности.

На миг дон Сабас остолбенел и, вытирая простыней пот со лба, пробормотал:

— Да, так оно и есть. — Но затем сообразил, что к чему, и ответил: — Дело в том, что в этой стране любое состояние наживается такими правдами и неправдами, что хоть один дохлый осел, но найдется.

Врач услышал это, уже склонившись над умывальником; он увидел в воде свое лицо с ответной улыбкой, обнажившей безупречные, казавшиеся искусственными зубы. Глянув на пациента через плечо, он сказал:

— Я всегда считал, дорогой мой дон Сабас, что вашим единственным достоинством является бесстыдство.

Больной приободрился. Уколы врача всегда вызывали у него внезапный прилив сил.

— Это верно, но есть еще и моя сексуальная мощь, — сказал он и сопроводил свои слова резким сгибанием руки в локте, что могло послужить, видимо, и стимулом для циркуляции крови в организме. Но медик расценил это как крайнюю степень нахальства. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах.

— Вот поэтому я просто помираю со смеху над этими анонимками. Говорят, что мои сыновья волочатся за любой мало-мальски созревшей девчонкой в наших краях, а я на это говорю: они — дети своего отца.

Доктору Хиральдо не удалось уйти, не выслушав снова многочисленных любовных историй дона Сабаса.

— О счастливая молодость, — воскликнул наконец больной. — Прекрасные были времена, когда шестнадцатилетняя девчушка стоила меньше, чем телка.

— Эти воспоминания приведут к повышению содержания сахара в вашей крови, — заметил врач.

Больной удивленно открыл рот.

— Ну нет, — возразил он. — Они лучше, чем ваш проклятый инсулин.

Выходя на улицу, врач подумал мельком: теперь по жилам дона Сабаса циркулирует крутой бульон. Но сейчас его мысли были заняты другим: анонимками. Вот уже несколько дней до него доходили всевозможные слухи. И, уходя от дона Сабаса, он поймал себя на мысли: уже целую неделю народ только и делает, что говорит об анонимках.

В этот день у него были еще визиты к больным, и везде разговор шел только об анонимках. Он выслушивал, не делая никаких комментариев, а лишь изображая на лице равнодушную улыбку. Но на самом деле пытался сделать кое-какие выводы.

Врач уже возвращался домой, когда падре Анхель, выходящий из дома вдовы Монтьель, отвлек его от размышлений об анонимках.

— Ну, как ваши больные, доктор? — спросил падре Анхель.

— Мои — прекрасно, падре, — ответил врач. — А ваши?

Падре Анхель закусил губу. Он взял врача под руку, и они стали переходить через площадь.

— А почему вы спрашиваете?

— Да просто так, — сказал врач. — У меня есть сведения, что среди ваших пациентов вспыхнула серьезная эпидемия.

Падре Анхель отвернулся, и, как доктору показалось, сделал он это намеренно.

— Я только что разговаривал со вдовой Монтьель, — сказал падре Анхель. — Бедняжка уже доведена до нервной болезни.

— Может быть, все дело в неспокойной совести, — предположил врач.

— Она одержима мыслью о самоубийстве.

Хотя они жили в разных концах городка, падре Анхель проводил доктора до его дома.

— А серьезно, падре, — возобновил разговор врач. — Что вы думаете об анонимках?

— Я о них не думаю вообще, — сказал падре. — Но коль скоро вы меня спрашиваете, скажу: это дело рук тех, кто завидует нашему образцовому городку.

— Мы, медики, подобных диагнозов, святой отец, не ставили даже в средневековье, — возразил доктор Хиральдо.

Они остановились у дома врача. Неторопливо обмахиваясь, падре Анхель уже во второй раз за сегодняшний день повторил:

— Не следует придавать важность тому, что этого не заслуживает.

Доктора Хиральдо вдруг прорвало:

— Но почему, падре, вы так уверены, что в анонимках все — неправда?

— Я бы узнал из исповедей.

Врач холодно глянул ему в глаза:

— Значит, дело обстоит гораздо серьезней, если этого не смогли узнать даже вы на исповеди.

В этот день, побывав после обеда в домах бедноты, падре Анхель заметил, что об анонимках говорят и там, но по-иному: с юмором. Страдая острой головной болью — ее падре отнес на счет съеденных в обед фрикаделек, — он закончил вечернюю молитву, потом безо всякого аппетита поужинал. Затем он нашел список с моральной оценкой фильмов и в первый раз за всю свою жизнь, сделав двенадцать решительных колокольных ударов о полном запрещении показа картины, испытал темное чувство удовлетворения. И наконец, он поставил табуретку у двери на улицу, сел и стал наблюдать, кто же входит в кинотеатр вопреки его запрещению.

Вошел алькальд.

Усевшись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. Щека его уже совсем не болела, но в десне и во всем теле еще жила память о прошлых мучительных ночах и об огромном количестве принятых анальгетиков, и поэтому от сигарет его затошнило.

Кинозал представлял собой обнесенный цементной стеной двор с навесом из оцинкованных железных листов, укрывавших лишь половину партера. Каждое утро затоптанная, заплеванная жевательной резинкой и покрытая слоем окурков трава вновь возрождалась к жизни.

На миг алькальду показалось, что необструганные деревянные скамьи и отделявшая кресла партера от галерки железная решетка поплыли перед глазами; секундами позже, вглядываясь в рябь на белой плоскости задней стены, служившей экраном, он понял: на него накатывает волна головокружения.

Когда потушили свет, он почувствовал себя лучше. Оглушительная музыка, выплескивавшаяся из громкоговорителя, прекратилась, но еще более ощутимой стала вибрация электродвижка, установленного в деревянной будке рядом с проектором.

Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Некоторое время в полумраке слышался чей-то шепот, неясные шаги, приглушенный смех. Внезапно алькальд вздрогнул, подумав, что этот тайный приход в кинотеатр вопреки строгим правилам, установленным падре Анхелем, можно сравнить с подрывной деятельностью.

Проходившего рядом владельца кинотеатра алькальд узнал лишь по запаху одеколона.

— Бандюга, — зашептал алькальд, схватив его за руку, — будешь платить специальный налог.

Смеясь сквозь зубы, владелец сел рядом.

— Картина вполне нравственная, — сказал он.

— По мне, — сказал алькальд, — пусть все они будут безнравственными. Нет ничего скучнее нравственного кино.

Несколько лет назад никто всерьез не принимал эту колокольную цензуру. Но каждое воскресенье во время мессы падре Анхель называл с амвона и изгонял из церкви женщин, нарушивших в течение недели его запрет.

— Раньше спасала задняя дверь, — объяснил владелец кинотеатра.

Алькальд разговаривал, следя за старым информационным роликом, и всякий раз замолкал, когда на экране появлялось что-нибудь интересное.

— В принципе все одно и то же, — сказал он. — Священник отказывает в причастии тем женщинам, что носят платья с короткими рукавами, но они продолжают ходить в платьях с короткими рукавами и только на мессу надевают длинные накладные.

После информационного выпуска шла реклама фильмов следующей недели. Ее просмотрели в молчании. Когда реклама закончилась, владелец склонился к алькальду.

— Лейтенант, — прошептал он ему, — купите у меня этот барак.

Алькальд не спускал глаз с экрана.

— Это — не бизнес.

— Для меня — не бизнес, — сказал владелец. — Но для вас, наоборот, это может стать золотым дном. Ведь ясно как день: к вам священник со своим колокольным звоном не посмеет и сунуться.

Прежде чем ответить, алькальд подумал.

— Идея сама по себе толковая, — сказал он.

Однако ничего конкретного не добавил. Он оперся ногами о переднюю скамью и погрузился в хитросплетения запутанной драмы, которая в конечном счете, по его мнению, не стоила и четырех колокольных ударов.

Выйдя из кино, он задержался в бильярдной, где в это время разыгрывалась лотерея. Стояла духота, из радиоприемника звучала какая-то визгливая музыка. Выпив бутылку минералки, алькальд отправился спать.

Он безмятежно шел берегом реки, чувствуя в темноте ее спокойное сильное течение, прислушиваясь к урчанию воды в глубинах и вдыхая терпкий запах, сравнимый, пожалуй, лишь с запахом крупного зверя. У дверей в спальню он отпрянул и выхватил револьвер из кобуры.

— Выходите на свет, — сказал он напряженным голосом, — или я сейчас вас продырявлю.

Из темноты раздался мелодичный голос:

— Не нервничай, лейтенант.

Он так и держал револьвер на взводе, пока человек не вышел на свет: это была Кассандра.

— Твоя жизнь висела на волоске, — сказал алькальд.

Он пригласил ее в спальню. Довольно долго Кассандра говорила, перескакивая с одной темы на другую. Она села в гамак и, не переставая говорить, сбросила с ног туфли и теперь, с некоторой долей безмятежности, рассматривала ногти на ногах, окрашенные в ярко-красный цвет.

Обмахиваясь фуражкой, алькальд сидел напротив нее и, соблюдая правила вежливости, поддерживал разговор. Он снова закурил. Когда пробило двенадцать, Кассандра растянулась в гамаке кверху лицом и, протянув к нему увитую позвякивающими браслетами руку, ущипнула его за нос.

— Уже поздно, — сказала она. — Туши свет.

Алькальд улыбнулся.

— Я тебя звал не для этого, — сказал он.

Она не поняла.

— Умеешь гадать? — спросил алькальд.

Кассандра снова села.

— Конечно, — сказала она. И потом, поняв, надела туфли. — Но я не захватила с собой колоду, — сказала она.

— На Бога надейся, а сам не плошай, — с улыбкой сказал алькальд.

Со дна чемодана он вынул потертую колоду карт. Кассандра внимательно и серьезно просмотрела все карты с обеих сторон.

— У меня колода лучше, — сказала она. — Но как бы то ни было, важно, что выпадет.

Алькальд подтащил столик и уселся на него. Кассандра вынула одну карту.

— Любовь или дела? — спросила она.

Алькальд вытер вспотевшие руки.

— Дела, — сказал он.