Скверное время

VIII

В воскресенье сыновья вдовы Асис приехали на мессу. Кроме Роберто, их было семеро. Все они словно были отлиты в одной форме — крупные, неповоротливые, и было что-то воловье в их стремлении к тяжелой работе. Мать для них являлась непререкаемым авторитетом: ее слушались и слепо ей повиновались во всем. Из братьев только младший — Роберто Асис — был женат, и лишь нос с горбинкой выдавал его родство с братьями. Слабый здоровьем, с мягкими светскими манерами, он был словно утешением для матери, так и не родившей ни одной дочери.

Вдова ходила по кухне, где семеро Асисов сгружали привезенное, среди связанных кудахтающих кур, гор овощей, головок сыров, темных плоских хлебов и засоленных окороков, давала указания служанкам. Когда на кухне все убрали по местам, она велела выбрать самое лучшее для падре Анхеля.

Священник брился. Время от времени высовывал в окно руку и смачивал подбородок дождевой водой. Падре уже заканчивал бритье, когда две босоногие девочки, не стучась, толкнули дверь и вывалили перед ним груду ананасов, янтарные гроздья бананов, несколько хлебов, сыр и корзину с овощами и свежими яйцами.

Падре Анхель весело подмигнул девочкам.

— Ну прямо скатерть-самобранка, — сказал он.

Девочка помладше, вытаращив глаза, показала на него пальцем:

— Падре тоже бреются!

Другая девочка потащила ее к двери.

— А ты что думала? — с улыбкой спросил священник, а затем серьезно добавил: — Мы тоже люди.

Потом, глянув на лежащую на полу снедь, подумал: только дом Асисов способен на такую щедрость.

— Передайте Асисам, — громко, почти прокричав, сказал падре, — Бог да воздаст им здоровьем.

За сорок лет падре Анхель так и не научился справляться с волнением, охватывавшим его всегда перед торжественными службами. Не выбрившись как следует, он убрал бритвенные принадлежности. Потом собрал принесенные съестные припасы и сложил их под полками, где стояла глиняная посуда; вытирая руки о сутану, вошел в ризницу.

В церкви было полно народу. Братья Асисы с матерью и невесткой сидели на двух ближайших к амвону, некогда подаренных ими же скамьях, с медными пластинками, на которых были выгравированы их фамилии. Сейчас, когда впервые за последние месяцы братья все вместе вошли в храм казалось, что они въехали на лошадях. Приехавший прямо с пастбища за полчаса до начала службы и не успевший побриться, Кристобаль, самый старший из братьев, был в сапогах со шпорами. Глядя на этого могучего исполина, каждый в городке, наверное, припоминал слухи о том, что Сесар Монтеро был внебрачным сыном старого Адальберто Асиса.

В ризнице падре Анхель испытал настоящее потрясение: литургических облачений на месте не оказалось. Когда служка вошел, падре, бурча себе под нос что-то нечленораздельное, растерянно ворошил содержимое ящиков.

— Позови Тринидад, — велел ему падре, — и спроси у нее, куда она положила епитрахиль.

Служка напомнил падре, что тот, по-видимому, забыл: Тринидад еще с субботы заболела и, наверное, кое-какую одежду унесла с собой, чтобы починить. Тогда падре Анхель надел облачения, припасенные для погребальной службы. Но сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, еще не успокоившись и не отдышавшись, падре поднялся на амвон, он понял, что созревшие в предыдущие дни доводы не прозвучат сейчас здесь с той же силой убеждения, как в уединенном одиночестве его комнаты.

Падре говорил минут десять. Застигнутый врасплох беспорядочным натиском новых мыслей, выходивших за рамки заранее подготовленной речи, он спотыкался на каждом слове; и тут падре взглянул на вдову Асис и ее сыновей. Выглядели они так, словно были изображены на старой-престарой семейной фотографии. Только обмахивавшая сандаловым веером свою великолепную грудь Ребека Асис казалась реальной и живой. Падре Анхель закончил проповедь, так и не сказав об анонимках.

Какое-то время, пока шла служба, вдова Асис сидела не двигаясь, лишь со скрытым раздражением надевая и снимая с пальца обручальное кольцо. Затем перекрестилась, встала со скамьи и вышла из храма через главные врата; беспорядочной толпой сыновья проследовали за ней.

Однажды в такое же, как это, утро доктор Хиральдо понял внутренние причины самоубийства. Шел бесшумный моросящий дождь, в соседнем доме пел трупиал[17], врач чистил зубы, а жена говорила, рта не закрывая.

— Воскресенья такие странные, — сказала она, накрывая стол для завтрака. — Словно их разделали и развесили: пахнут свежеванным мясом.

Врач взял безопасную бритву и начал бриться. Глаза у него были влажные, а веки — опухшие.

— Ты плохо спишь, — сказала ему жена. И мягко, но с горечью добавила: — Однажды утром, вот в такое же воскресенье, вдруг увидишь: состарился. — На ней был полосатый халат, а на голове топорщились бигуди.

— Сделай одолжение, — попросил он, — помолчи.

Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, пока вода не закипит. Сначала она прислушивалась к пению трупиала, потом услышала шум воды в ванной. Тогда она пошла в комнату — приготовить одежду, чтобы муж мог сразу после душа одеться. Когда подала завтрак, врач был уже одет, — в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей сейчас помолодевшим.

Они позавтракали в молчании. Под конец он мягко взглянул на жену. Наклонив низко голову, она пила кофе, из-за недавней обиды у нее слегка дрожали руки.

— Это все из-за печени, — стал он оправдываться.

— Несдержанности нет никаких оправданий, — возразила она, не поднимая головы.

— Видимо, у меня интоксикация, — сказал он. — В дождь печень работает хуже некуда.

— Ты всегда ссылаешься на печень, — уточнила она, — а сам пальцем о палец не ударишь, чтобы вылечить ее. Кончится тем, — добавила она, — что сам себя признаешь безнадежным больным.

Видимо, она его убедила.

— В декабре, — сказал он, — две недели проведем на море.

Через ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, томившегося, казалось, от назойливой настойчивости октября, он посмотрел на моросящий дождь и добавил:

— Тогда, по крайней мере на четыре месяца, мы будем избавлены от таких, как сегодня, воскресений.

Она сложила тарелки и унесла их в кухню. Вернувшись в столовую, она застала мужа уже в плетеной пальмовой шляпе, — он укладывал лекарства в чемоданчик.

— Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви во время мессы? — сказал он.

Жена ему об этом уже рассказывала — еще до того, как он стал чистить зубы, — но тогда он оставил это без внимания.

— За этот год — уже три раза, — подтвердила она. — Видимо, лучшего развлечения найти не может.

Врач обнажил ряд своих безупречных зубов:

— Просто эти богачи с жиру бесятся.

Возвращаясь из церкви, несколько женщин зашли к вдове Монтьель. Они были в гостиной, врач, войдя в дом, поприветствовал их. Затем сразу же пошел в спальню вдовы, негромкий смех гостей преследовал его до самой лестничной площадки. Постучав, он догадался, что и в спальне находятся женщины: чей-то голос пригласил его войти.

С распущенными волосами, прижимая к груди край простыни, вдова Монтьель сидела на кровати. На коленях у нее лежали зеркало и роговая расческа.

— Так, значит, и вы тоже решили поучаствовать в празднике? — обратился к ней врач.

— Она празднует свои пятнадцать лет, — сказала одна из женщин.

— Восемнадцать, — с грустной улыбкой поправила вдова Монтьель. Она легла, укрывшись простыней до подбородка, и шутливо добавила: — Разумеется, среди приглашенных мужчин нет. Это и вас касается, доктор, у вас ведь дурной глаз.

Врач положил мокрую шляпу на комод.

— Ну и правильно, — сказал он, глядя на больную взглядом веселым и озабоченным. — Но слишком поздно меня осенило, что мне нечего здесь делать. — Затем, обратившись к женщинам, спросил: — Вы разрешите?

Они остались вдвоем; лицо вдовы Монтьель вновь обрело характерное для больных горестное выражение. Но доктор, казалось, этого не заметил. Извлекая из чемоданчика шприц и медикаменты и расставляя их на ночном столике, он продолжал шутить.

— Пожалуйста, доктор, — взмолилась вдова, — больше не нужно уколов. На мне места живого нет.

— Уколы, — улыбнулся врач, — это гениальное изобретение для прокорма медиков.

Она тоже улыбнулась.

— Ну поверьте же мне, — сказала она, ощупывая ягодицы через простыню, — у меня здесь все в синяках — нельзя даже дотронуться.

— А вы и не дотрагивайтесь, — сказал врач.

Тут она улыбнулась совсем раскованно:

— Доктор, вы хоть по воскресеньям будьте серьезны.

Доктор взял ее руку и стал измерять давление.

— Это мне врачами противопоказано, — сказал он, — вредно для печени.

Пока доктор измерял давление, вдова с детским любопытством смотрела на круглый циферблат тонометра.

— Это самые странные часы, какие я видела за всю свою жизнь, — сказала она.

Врач, пока не перестал сжимать грушу, не отводил глаз от прибора.

— Это единственные в мире часы, точно показывающие время, когда нужно подниматься, — объяснил он.

Уже сворачивая трубки тонометра, он внимательно поглядел в лицо больной. Поставив на столик флакон с белыми таблетками, сказал, чтобы она принимала одну таблетку через каждые двенадцать часов.

— Не хотите уколов, — сказал он, — и не надо. У вас здоровье — лучше моего.

Вдова Монтьель с легкой досадой передернула плечами.

— Я никогда ничем не болела, — сказала она.

— Охотно верю, — отозвался врач, — но ведь мне нужно было что-то придумать, чтобы вы оплатили мой визит?

Уйдя от ответа, вдова спросила:

— У меня по-прежнему постельный режим?

— Наоборот, — сказал врач, — я вам это категорически запрещаю. Идите в гостиную; как положено, принимайте гостей. Ведь, — колко добавил он, — вам есть о чем посудачить.

— Ради Бога, доктор, — воскликнула она, — не будьте такой язвой. Это вы, наверное, клеите анонимки!

В ответ на ее остроту доктор Хиральдо рассмеялся. Выходя, он бросил взгляд на кожаный, с медными заклепками сундук, собранный к отъезду и стоявший в углу спальни.

— И привезите мне что-нибудь, — крикнул он уже с порога, — когда вернетесь из своего кругосветного путешествия.

Вдова вновь занялась делом, требовавшим много терпения: приведением в порядок спутанных волос:

— Ну конечно, доктор.

В гостиную она не спустилась, а осталась лежать в кровати, пока не ушла последняя гостья. Тогда она оделась. А когда вошел сеньор Кармайкл, вдова уже завтракала у приоткрытого балкона.

Не отводя глаз от дома напротив, она ответила на приветствие.

— В глубине души, — сказала она, — к этой женщине я отношусь с симпатией: она — смелая.

Сеньор Кармайкл тоже посмотрел на дом вдовы Асис: хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.

— Такая у нее натура, — ответил он. — Уж если Бог повелел ей рожать одних мужчин, она не может быть другой. — И, уже обращаясь к вдове Монтьель, добавил: — А вы цветете, как роза.

Она, казалось, хотела подтвердить это свежестью своей улыбки.

— Знаете что? — спросила она. И сказала, не дожидаясь ответа сеньора Кармайкла: — Доктор Хиральдо убежден, что я не в своем уме.

— Да что вы говорите?!

Вдова утвердительно кивнула головой.

— Я не удивлюсь, — продолжила она, — если узнаю, что он уже переговорил с вами, как упрятать меня в сумасшедший дом.

Сеньор Кармайкл не знал, как ему выпутаться из этого щекотливого положения.

— Сегодня утром я еще никуда не выходил, — сказал он.

И сел в мягкое кожаное кресло, стоящее у кровати. Вдова вспомнила: за пятнадцать минут до своей смерти от инсульта в этом кресле сидел Хосе Монтьель.

— В таком случае, — сказала она, стряхивая с себя тягостное воспоминание, — он, наверное, обратится к вам после обеда. — И, сменив тему разговора, с ясной улыбкой спросила: — Вы говорили с моим кумом, доном Сабасом?

Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул.

Но на самом деле в пятницу и субботу он лишь зондировал почву, пытаясь выяснить у дона Сабаса, как тот будет реагировать на возможную продажу наследства Хосе Монтьеля. По предположению сеньора Кармайкла, дон Сабас, кажется, готов купить все.

Вдова слушала его, не выказывая никаких признаков нетерпения. Если не на этой неделе в среду, то в следующую среду она уедет — приняла она решение со спокойной уверенностью. Как бы то ни было, она была намерена уехать из городка до конца октября.

С быстротой молнии левой рукой алькальд выхватил револьвер из кобуры, напрягся до последнего мускула, еще мгновение — и он бы выстрелил; но тут он проснулся окончательно и узнал судью Аркадио.

— Мудило!

Судья Аркадио остолбенел от неожиданности.

— Никогда больше не выкидывайте таких фортелей, — сказал алькальд, заталкивая револьвер назад в кобуру. И снова рухнул в раскладное кресло. — Когда сплю, слух у меня острее, чем у зверя.

— Дверь была открыта, — стал оправдываться судья Аркадио.

Вернувшись на рассвете, алькальд забыл закрыть ее, просто от усталости уже не держали ноги, — он упал в кресло и мгновенно уснул.

— Который час?

— Скоро двенадцать, — ответил судья Аркадио.

Голос его еще дрожал.

— До смерти хочу спать, — сказал алькальд.

Потянувшись вслед за долгим зевком, алькальд вдруг подумал, что время остановило свой бег. Несмотря на все усилия и проведенные без сна ночи, анонимки не исчезли. Сегодня рано утром он обнаружил приклеенный на двери своей комнаты клочок бумаги: «Не стреляйте из пушек по воробьям, лейтенант!» На улицах во всеуслышание заявляли: мол, сами патрульные, развлекаясь от скуки во время дежурства, клеят эти анонимки. «Весь городок, — думал алькальд, — сейчас надрывает животики со смеху».

— Встряхнитесь, — сказал судья Аркадио, — и пойдемте что-нибудь перекусим.

Но алькальду есть не хотелось. Ему хотелось еще хоть часок поспать и потом как следует вымыться. А хорошо выспавшийся, чистенький судья Аркадио уже возвращался домой на обед. И вот, проходя мимо дома алькальда и заметив, что дверь открыта, он решил к нему зайти и попросить пропуск — чтобы можно было свободно ходить по городку после комендантского часа.

Лейтенант ответил просто: «Нет». Но потом отеческим тоном объяснил:

— Вам же самому спокойнее будет, если посидите дома.

Судья Аркадио прикурил сигарету. Некоторое время, глядя на пламя спички, подождал, пока не уляжется обида, но так и не нашелся что ответить.

— Не расстраивайтесь, — добавил алькальд. — Поверьте, мне хотелось бы быть на вашем месте: ложиться в восемь вечера и вставать, когда захочется.

— Охотно верю, — ответил судья. А потом с нескрываемой иронией добавил: — Единственное, чего мне не хватало, так это нового папочки в тридцать пять лет.

Повернувшись к алькальду спиной, судья, казалось, разглядывал затянутое дождевыми тучами небо. Алькальд сурово молчал. Потом отрывисто выкрикнул:

— Судья! — Тот повернулся к нему, и глаза их встретились. — Пропуска я вам не дам. Понятно?

Судья закусил сигарету и хотел было что-то сказать, но сдержался. Алькальд слышал, как судья Аркадио медленно спускается по лестнице. Тут он, перегнувшись через перила, позвал:

— Судья!

Ответа не было.

— Мы остаемся друзьями, — крикнул алькальд.

И на этот раз ответа не последовало.

Некоторое время, озабоченный реакцией судьи, алькальд так и простоял, склонившись над перилами, но потом закрыл дверь и снова остался наедине со своими воспоминаниями. Он не пытался уже уснуть. В разгар дня сна как и не бывало, и тут алькальду показалось, что он, словно в болоте, увяз, в этом городе, по-прежнему замкнутом и чужом, как и много лет тому назад, когда взял на себя ответственность за его судьбу. В то раннее утро, инкогнито выйдя на берег со старым, перевязанным бечевками картонным чемоданом и с приказом любой ценой подчинить себе город, он испытал чувство страха. Его единственной палочкой-выручалочкой тогда было письмо к какому-то стороннику правительства: он должен был его найти на следующий день сидящим в трусах у дверей рисовой сушилки. Благодаря наводкам этого человека и беспощадности трех прибывших вместе с ним наемных убийц задача была выполнена. Но в этот вечер — хотя он и не осознавал себя пленником невидимой паутины, сотканной временем, — алькальду достаточно было бы мгновенной вспышки озарения, чтобы задаться вопросом и самому ответить, кто же кого подчинил.

У балкона, исхлестанного дождем, он все-таки проспал до начала пятого. Затем, вымывшись под душем, надел полевую форму и спустился в гостиницу пообедать. Позже он провел обычную проверку в казармах, а потом, словно очнувшись, спохватился: засунув руки в брюки, он стоит на углу, не зная, чем заняться.

Ближе к вечеру, еще держа руки в карманах, алькальд вошел в бильярдную. Из глубины пустого зала владелец поприветствовал его, но алькальд не ответил.

— Бутылку минералки, — заказал он.

Хозяин бильярдной с грохотом сдвинул бутылки в ящике со льдом.

— Если в один прекрасный день, — пошутил он, — вас вдруг прооперируют, в печени обнаружат полным-полно пузырьков.

Алькальд рассматривал стакан, отпил немного, отрыгнул и, облокотившись о стойку, так и остался сидеть, не отрывая глаз от стакана, а потом снова отрыгнул. Площадь была пустынна.

— Постойте, — сказал алькальд. — А почему пусто?

— Сегодня воскресенье, — напомнил владелец.

— А-а!

Положив монету на стойку, он вышел не попрощавшись. На углу площади кто-то, волочащий ноги так, словно у него был огромный хвост, что-то ему сказал, но что — алькальд не понял. Однако чуть позже смысл сказанного стал доходить до него; смутно понимая, что произошло что-то серьезное, алькальд направился в казармы. Не обратив внимания на толпящихся у двери людей, в несколько прыжков он поднялся по лестнице. Один полицейский поспешил к нему навстречу и вручил бумагу. Алькальду достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.

— Он разбрасывал их в гальере, — сказал полицейский.

Алькальд влетел в коридор. Открыв первую камеру, он остановился, положив руку на засов, и стал пристально вглядываться в полумрак, пока наконец не смог разглядеть юношу примерно двадцати лет, с заостренным, изрытым оспой желто-зеленым лицом. На голове — бейсбольная кепочка, на носу — очки.

— Как тебя зовут?

— Пепе.

— А фамилия?

— Пепе Амадор.

Некоторое время алькальд рассматривал его, пытаясь вспомнить: видел ли он его прежде? Юноша сидел на цементной полке, служившей заключенным кроватью. Казалось, он был спокоен. Юноша снял очки, протер их полой рубашки и, прищурив глаза, посмотрел на алькальда.

— Где я тебя видел? — спросил алькальд.

— Где-нибудь, — ответил Пепе Амадор.

Алькальд не стал заходить в камеру; он по-прежнему о чем-то думал, смотря на арестованного, потом стал не торопясь закрывать дверь.

— Ну что ж, Пепе, — сказал он, — кажется, тебе пришел пиздец.

Он задвинул засов и, положив ключ в карман, пошел в кабинет и там несколько раз перечитал листовку.

Усевшись у открытого балкона, алькальд не переставая давил москитов; на пустынных улицах загорались огни. Ему знакомо было это состояние, в которое погружается мир по вечерам. Однажды в такой же вечер он в полной мере испытал впервые ощущение власти.

— Так, значит, они появились снова, — негромко сказал он.

Они появились снова. Как и раньше, они были напечатаны на ротапринте с обеих сторон, их можно было бы узнать везде и в любое время по едва уловимому отпечатку тревоги, столь свойственной подполью.

Сгибая и разгибая листок бумаги, он долгое время просидел в темноте, погрузившись в свои мысли, пока не принял решение. Наконец сунул листовку в карман и нащупал там ключи от камеры.

— Ровира, — позвал он.

Полицейский, которому он доверял более всего, возник из темноты. Алькальд отдал ему ключи.

— Займись этим пареньком, — сказал он. — Постарайся убедить его, чтобы он назвал имена тех, кто привозит в городок листовки. Не добьешься по-хорошему, — уточнил он, — добейся по-плохому.

Полицейский ответил: сегодня ночью ему в патруль.

— Забудь об этом, — сказал алькальд. — Сейчас занимайся только арестованным. И еще, — добавил он, словно его только что осенило, — отпусти собравшийся во дворе народ: сегодня патрулирования не будет.

Он вызвал к себе в кабинет трех полицейских, по его приказу освобожденных сегодня от службы, и распорядился: надевайте форму, ту, что в шкафу. Пока те переодевались, он собрал со стола холостые патроны, выдававшиеся патрулям в предыдущие ночи, а из сейфа извлек горсть боевых.

— Сегодня ночью патрулирование будете проводить вы, — сказал он им, осматривая винтовки и выбирая лучшие. — Ничего делать не надо, нужно только, чтобы люди поняли сегодня на улицах вы.

Когда все разобрали оружие, он раздал патроны. И предупредил:

— Но зарубите себе на носу: первого же, кто откроет огонь, прикажу расстрелять. — Он подождал ответной реакции, но полицейские молчали. — Усекли?

Все трое — два метиса с ярко выраженными индейскими чертами и один светловолосый гигант с голубыми прозрачными глазами — выслушали последние слова, укладывая патроны в подсумки. Потом все трое стали по стойке «смирно»:

— Так точно, лейтенант.

— И еще, — сказал алькальд, переходя на обычный тон, — в городке сейчас братья Асисы. И совсем не исключено, что сегодня ночью вы встретите кого-нибудь из них пьяным; братья — любители ночных приключений. Ни в коем случае никого из них не трогать. — И на этот раз ответной реакции не последовало. — Усекли?

— Так точно, лейтенант.

— Ну, коль вы в курсе, — подытожил алькальд, — тогда держите ушки на макушке.

Запирая церковь после вечерней молитвы, прочитанной на час раньше из-за комендантского часа, падре Анхель почувствовал запах гнили. Но зловоние возникло лишь на миг, так и не вызвав его любопытства. Позже, когда падре жарил нарезанные ломтями бананы и разогревал молоко, он догадался о причине запаха: Тринидад болела с субботы, и никто не убирал дохлых мышей. Тогда он вернулся в храм, открыл и вычистил мышеловки и отправился к жившей в двух кварталах от церкви Мине.

Дверь ему открыл сам Тото Висбаль. В небольшой полутемной гостиной, где в беспорядке стояли несколько табуреток с кожаными сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать Мины и слепая бабка пили какой-то ароматный горячий напиток. Мина делала искусственные цветы.

— Уже добрых пятнадцать лет, — сказала слепая, — как вы к нам, падре, не заходили.

И верно. Каждый вечер проходил падре мимо окна, где сидела Мина и делала бумажные цветы, но в дом к ним не заходил.

— Как незаметно идет время, — сказал он, а потом, давая понять, что торопится, обратился к Тото Висбалю: — Я пришел попросить вас об одной услуге: не может ли Мина с завтрашнего дня заняться в церкви мышеловками? Дело в том, — объяснил он Мине, — что Тринидад с субботы больна.

Тото Висбаль был не против.

— Нужно ли все это? — вмешалась слепая. — Все равно в этом году конец света.

Мать Мины положила руку на коленку старухи, чтобы та замолчала. Но слепая отбросила руку.

— Бог карает за суеверия, — сказал священник.

— Так сказано в Писании, — стояла на своем слепая, — кровь потечет по улицам, и не найдется силы людской, способной ее остановить.

Падре посмотрел на нее с состраданием: она была очень старая, бледная как мел, и ее мертвые глаза, казалось, проникают в тайную суть вещей.

— Ну что же, будем купаться в крови, — пошутила Мина.

Тут падре Анхель повернулся к ней; он увидел черные как смола волосы и такое же бледное, как у слепой, лицо; была она окружена облаком из цветных лент и бумажек. И была похожа на живую аллегорию на какой-нибудь школьной вечеринке.

— Сегодня воскресенье, а ты работаешь, — сказал он с упреком.

— Я ей об этом уже говорила, — снова вмешалась слепая. — И просыплется горящий пепел на ее голову.

Так как священник по-прежнему стоял, Тото Висбаль пододвинул табуретку и снова пригласил его сесть. Это был тщедушный мужчина, нервный и робкий.

— Нет, спасибо, иначе комендантский час застанет меня на улице, — объяснил падре свой отказ, а потом, обратив внимание на то, что с улицы не доносится ни единого звука, прокомментировал: — Наверное, уже за восемь.

Тут только падре понял: камеры последние два года пустовали, а сейчас за решеткой — Пепе Амадор, и городок снова в руках трех убийц. И люди с шести сидят по домам.

— Безумие, — произнес падре Анхель, словно говорил сам с собой. — Все, что сейчас происходит, — просто безумие!

— Рано или поздно все это должно было произойти, — сказал Тото Висбаль. — Страна расползается, как старое одеяло.

Он проводил падре до двери:

— Вы уже видели листовки?

Падре Анхель от удивления остолбенел:

— Снова?

— В августе, — снова заговорила слепая, — грядут три дня тьмы.

Мина протянула ей начатый цветок.

— Помолчи, — сказала она, — и закончи это.

Слепая ощупала цветок.

— Значит, они снова появились, — сказал падре.

— Примерно неделю тому назад, — сказал Тото Висбаль. — Здесь пока одна; неизвестно даже, как она попала к нам в город. Ну да вы сами знаете, как это бывает.

Священник утвердительно кивнул.

— В них говорится, что все осталось как прежде, — продолжал Тото Висбаль. — К власти пришло новое правительство; оно пообещало мир и безопасность для всех, и сначала все этому поверили. Но все прежние чиновники остались на своих местах.

— И это сущая правда, — вмешалась в разговор мать Мины. — У нас снова комендантский час, а эти три преступника снова хозяйничают на улицах.

— Однако есть еще и такая новость, — сказал Тото Висбаль. — Говорят, что сейчас в стране снова организуются партизанские отряды.

— Сказано в Писании… — опять вмешалась слепая.

— Это абсурд, — сказал задумчиво священник. — Нельзя не признать, что положение изменилось. Или, по крайней мере, — поправился он, — менялось до сегодняшнего вечера.

Несколько часов спустя, мучимый бессонницей в духоте москитника, он задался вопросом: не остановилось ли время за те девятнадцать лет, что отдал он церковной службе в этом городе? У самой его двери послышался топот ботинок и клацанье оружия, — в былые времена за этим следовали винтовочные залпы. Позже, терзаемый бессонницей и жарой, он вдруг понял: уже давно поют петухи.