- Веру в сверхъестественное, потустороннее, в Бога. Хотя верить в это - дело ужасно трудное. Наш практический жизненный опыт изо дня в день отрицает все помыслы о неземном. Вот почему можно быть и вполне воцерковленным человеком и испытывать сомнения. На этот случай у верующих есть особая молитва: "Господи, верую, помоги моему неверию". Что уж говорить о себе... Если бы откровение свыше приходило в бесспорной, яркой форме, как озарение. Если бы слова священных книг проникали до сердца, отзывались именно на то, что тебя волнует и мучает. Но в тысячелетних текстах натыкаешься на сухую схоластику: "Авраам родил Исаака..." Ищешь совета, а находишь что-то очень далёкое, чужое, умозрительное - древние восточные сказания, туманные пророчества... К тому же все религии если не прямо отрицают, то оспаривают друг друга. Если для мусульман не приемлемо то, во что верят буддисты или христиане, и наоборот, как не думать о том, что, возможно, заблуждаются они все? И так ли уж сильно все мировые религии отличаются от древних языческих культов и даже дикарских суеверий? Человеку, объятому сомнениями, куда, в какой храм идти со своим горем?
Анжела говорила о том, что, видимо, на самом деле волновало её, о чём она много думала: речь её лилась плавно, а щеки порозовели. Но в словах её Котарю послышалось и что-то затверженное и искусственное, как монолог из пьесы. "Ненормальная! - подумал он. - Не хочет жить или просто рисуется этим и под свой душевный вывих подвела целую теорию!" Он тихо спросил:
- И именно из-за того, что нет храма, в который можно прийти со своим горем, надо травиться?
- Не только из-за этого, - беззвучно сглотнув в непроизвольном усилии сдержать дрожь в голосе, ответила Анжела. - Но из-за этого особенно...
- Но ты же умная, рассудительная и молодая! - с отчаянием воскликнул он. - Ты не калека! И у тебя состоятельный отец! Ты можешь жить в полное свое удовольствие! Тебе на самом деле многое нравится в жизни! Уж я-то знаю! К чему вся эта угрюмая заумь, эти мудрёные слова: "вероучения", "культы"? Живи просто и радостно!
- А не получается! - горько, одними губами, усмехнулась Анжела. - Ты забыл: я для тебя страшненькая. И для других я такая же. Хуже того: я и для самой себя страшненькая! Если бы ты знал, какие приступы тоски случаются у меня! Как мне одиноко! Как хочется порой умереть немедленно, не сходя с места! И это длится часами, рассасывается мучительно медленно. Спустя какое-то время жизнь снова кажется выносимой, но лишь до следующего приступа. Теперь же, благодаря тебе, он будет, конечно, еще острее - я ведь ещё тысячу раз вспомню твои слова: "занудно-тоскливая, страшненькая, противная"! Спасибо!
- Ну прости... - растерянно пробормотал он. - Сорвалось с языка... И это ты меня раздразнила: обзывала робким мальчиком, дурачком...
- И вовсе я не дразнила, - спокойно, устало возразила Анжела. - Я только хотела, чтобы ты знал, что настоящим преступником тебя не считаю. Где уж тебе... Ты же психастеник, вроде меня...
- Психастеник? Что это значит?
- Ну есть такая болезнь - психастения, или слабодушие. Когда человек постоянно во власти мучительных сомнений, не уверен в себе, боится опасностей, причем не столько реальных, сколько мнимых, предполагаемых, не чувствует в себе достаточно сил для преодоления их, - словом, боится жизни. Я думаю, что у меня именно психастения, хотя лечили меня от шизофрении. Психастению я нашла в учебнике психиатрии, но только на практике психиатры этот диагноз почему-то никому не ставят. Наверно, потому, что в случае с психастенией они бессильны - это не столько болезнь, сколько врожденное, неисправимое психическое уродство. Во всяком случае, я с таким диагнозом никого в больнице не встречала. Хотя мне часто кажется, что вокруг меня одни психастеники...
10
- Ну здравствуй, друг-приятель, - улыбнулся Чермных, показав Котарю белые, безупречно-ровные зубы. - Как поживаешь?
- Спасибо, не жалуюсь, - осторожно ответил Котарь, озадаченный неожиданным и до сих пор очень редким вызовом в хозяйский кабинет.
- Спасибо, не жалуюсь... - передразнил Чермных, скорчив брюзгливо-комическую гримасу. Ты и с Анжелой такой скучный? Уж наверняка нет, иначе долго она тебя не вытерпела бы! Впрочем, вам, молодым, виднее. А дело у меня к тебе такое: тут у нас в помещении бывшей "Надежды" намечается небольшой сабантуйчик по случаю дня рождения одного арендатора, моего хорошего друга. Покажись-ка там вместе с Анжелой. До конца быть необязательно: посидите с часок - и домой. Скажи ей: отец просил. Сколько можно дичиться и давать почву для недобрых слухов? Пусть люди видят: у неё все хорошо. Ну что, справишься? Мы собираемся в пятницу в пять вечера.
- Если только Анжела не откажется...
- А ты постарайся, убеди! У тебя же это с девушками хорошо получается, ха-ха...
Особенно убеждать Анжелу не пришлось: она согласилась почти сразу, только поставила условие: они уйдут немедленно, как только она почувствует себя уставшей. Они условились о том, что тогда она подаст знак: облокотится о стол и опустит голову на ладонь.
В пятницу тринадцатого декабря Котарь во второй раз в своей жизни переступил порог "Надежды". До сих пор как-то получалось так, что поручения начальства не приводили его сюда. Может быть, его не посылали сюда не без умысла, чтобы не волновать людей. Впрочем, теперь от прежней "Надежды" осталась только маленькая швейная мастерская с окнами во двор, обозначенная неброской вывеской на фасаде: "Салон моды "Имидж". Из витрин исчезли женские манекены в роскошных платьях, стывшие в грациозно-чувственных позах, - вместо них там появились товары, предлагаемые в магазинах арендаторов: детские игрушки, школьная форма, канцтовары, мебель и посуда.
Котарь сразу почувствовал, что Анжела помрачнела и напряглась, едва только они приблизились к бывшему ателье.
- Постой, - прошептала она, вдруг больно сжав его локоть. - Посмотри: у меня тушь с ресниц не потекла? Дорогой отчего-то навернулись слёзы...
"Да она же это из-за меня переживает! Из-за того, что приключилось здесь со мной!" - подумал он растроганно. Он хотел было сказать ей что-то ласковое и осёкся, взглянув в расширенные глаза Анжелы с грубыми мазками подтекшей туши на веках: они были наполнены каким-то совсем чужим, безразличным к нему ожесточением и казались отрешёнными, затуманенными, устремлёнными куда-то вдаль...
Котарь толкнул знакомую тяжелую дверь, пропустил вперед Анжелу и вместе с ней прошёл через стеклянный тамбур в бывшее фойе, превращённое в магазин детских товаров. Настенная табличка со стрелкой и надписью: "Салон моды "Имидж" указывала на проход во внутренние помещения, задрапированный портьерой из темно-вишневого бархата. Одинокая продавщица за прилавком равнодушно проследила взглядом за тем, как молодая пара пересекла торговый зал и скрылась в проходе.
В бывшей закройной, ставшей салоном моды "Имидж", Котаря обдало запахами снеди, разгорячённых тел, спиртного и духов. На него и Анжелу устремились взгляды двух десятков человек. Котарь понял, почему пиршество проводилось именно здесь: сдвинутые вместе рабочие столы закройщиц образовали один большой стол, за которым хватило бы места и ещё десятку людей. И сидели здесь именно те, кто прижучил его год назад. У Котаря в душе захолонуло от боязливого, тоскливого ожидания неизбежного: недобрых насмешек и откровенной враждебности.
Но люди, как ни странно, смотрели на него дружелюбно, улыбаясь.
- А, молодые пришли! Добро пожаловать! - провозгласил кто-то из мужчин.
А бывшие работницы "Надежды" заговорили одновременно, наперебой, обращаясь к одной только девушке:
- Анжелочка, наконец-то пришла! А мы всё думали: ну когда же наша девочка заглянет к нам! Ты повзрослела, похорошела... Ну давай проходи скорее, за столом тебя заждались!..
Анжела недоверчиво, недоумённо смотрела на женщин, смущённая их радостным приёмом. Ведь она их совсем не знала. Может быть, в прежние годы её приводил сюда отец, но она этого не помнила. А женщины, видимо, знали, что она должна прийти.
Для Анжелы и её спутника за столом освободили места, потеснившись. И разговоры, прерванные было появлением пары, возобновились. Прислушавшись к ровному гулу голосов, Котарь понял, что говорили в разных концах большого стола о разном: о чьей-то болезни, о какой-то тяжбе, об эскападах столичных звезд. У него на миг отлегло от сердца: здесь им никто, казалось, не занимался. Но тут же кольнула смутная тревога: что это им с Анжелой сказали? "Молодые"? Это жених и невеста, что ли?
Странно: разве не об этом грезил он уже давно, втайне, с упоением примеривая себе роль жениха Анжелы и наследника Чермных? Почему же сейчас вдруг пронзило его чувство стыда, как если бы некий тайный порок его был обнаружен и выставлен на всеобщее обозрение? Ответ нашёлся скоро, стоило лишь искоса, украдкой окинуть взглядом Анжелу. Бедняжка всё-таки уж слишком нехороша! Сальные, точно свалявшиеся волосы, большой нос, похожий на клюв, костлявая фигура, бескровное личико - этакая бледная немочь. И смотрит она своими совиными глазками исподлобья, робко и угрюмо, как затравленный зверёк...
Все, конечно, думают, что он продал себя Чермных... Считают его чем-то вроде жиголо, альфонса... Экий вздор! Ведь от "продажи" у него ничего нет! Только умеренное жалованье, чуть больше двух сотен "зеленых". И достаются эти денежки за выполнение многих мелких докучных обязанностей, которые ежедневно придумывает Чермных вместе со Смагиревым. Хозяин изощряется в этом, он слишком горд, чтобы уж очень явно покупать парня для своей дурнушки. А к настоящим своим делам допускать "женишка" брезгует или просто остерегается. Он полагает, наверно, что глупому, пропащему мальчишке и такая жалкая девица, как Анжела, - подарок с небес. Все-таки лучше, чем Дунька Кулакова, ха-ха! И в этом, как ни странно, Чермных довольно близок к истине. Чем-то притягательна для Котаря несчастная дурочка и без папиных миллионов... Он не прочь проводить с ней время, посвящать ей свои помыслы и чувства - но только наедине, втайне от людей. А сейчас их публично представили вместе, устроили им что-то вроде помолвки и даже нарекли "молодыми"... Что же это значит?
В поисках ответа Котарь взглянул на Чермных - и осёкся, смутился под встречным взглядом, пристальным, испытующим. Хозяин явно ждал, предвкушал его растерянное удивление и немой вопрос. "Ну что, мальчик, ты ведь хочешь стать членом моей семьи, не так ли? Смотри же: я благосклонен к тебе!" - прочитал Котарь на лице своего патрона.
"А разве я хочу связать свою судьбу с Анжелой?" - смятённо думал Котарь, охваченный смутным страхом чего-то непонятного, непредсказуемого. - "Она и сейчас почти ненормальна, почти уродлива, а что станет с ней через десять, двадцать лет? Я потрачу на неё свою молодость и ничего, кроме каких-то крох, не получу. А Чермных ещё крепок и лет пятнадцать-двадцать протянет наверняка! Да ещё непременно учинит какие-нибудь юридические заморочки, чтобы в любом случае мне не досталось его состояние. Эх, лучше убраться от папы с дочкой поскорее да подальше!"
Котарь насупился угрюмо, решив отмалчиваться весь вечер - в отместку тем, кто пожелал затащить его сюда. Но отсидеться ему не дали. Соседка Чермных, красивая, темноволосая с тонким, изнеженным лицом, как у итальянских мадонн, все сверлила его беспокойным взглядом. Котарь не сразу понял, что это мать Анжелы, супруга Чермных, которую он видел до сих пор лишь раза два, да и то мельком. Ему показалось, с её губ готов сорваться какой-то вопрос, обращенный к нему. И он не ошибся.
- А что же молодой человек молчит? - спросила она, звонко возвысив голос. - Не дичись, Владимир. Здесь же все свои. Пусть сначала ты проявил себя не с лучшей стороны, но тебе поверили, дали возможность исправиться. Так скажи теперь, что ты оправдаешь наши ожидания. И заодно пожелай нам всем чего-то хорошего.
- Конечно, я сделаю все, чтобы искупить совершённое по молодости и глупости, - бойко произнес Котарь фразу, мгновенно сложившуюся в его уме, с удивлением обнаружив при этом, что голос его прозвучал звучно, веско, как если бы он говорил с полной внутренней убежденностью. - А всем собравшимся - удачи в делах, здоровья и семейного счастья!
- Выпьем за это! - провозгласила Мирра Чермных.
Котарю сунули бокал с вином, и он принялся чокаться направо и налево, улыбаясь всем участникам застолья, которые показались ему вдруг очень ласковыми, свойскими, почти родными. Он с удовлетворением подумал о том, что сказал именно то, чего хотели от него услышать. А больше всех Мирра Чермных. Пусть она плохая мать, ей все же непременно нужно было получить от него, сомнительного чужака, что-то вроде торжественного обещания вести себя хорошо. И прежде всего, конечно, по отношению к Анжеле. Теперь, после этой своеобразной "присяги", он будет допущен в круг друзей Чермных, думал молодой человек.
Но что-то в улыбках и взглядах участников застолья насторожило Котаря. Все эти люди смотрели на него с холодным, отстранённым любопытством. И улыбались они скорее не ему, а друг другу, улыбками заговорщиков. А заговор был, несомненно, о нём. Они как будто подавали друг другу знаки, решая, как вести себя с ним, обменивались впечатлениями о нём. Он почувствовал себя хищным зверем, возбуждающим опасливый интерес.
Но тяжелее всего было сознавать, что происходящее заключает в себе не только печальный и унизительный для него, но и хорошо понятный всем смысл. Ну кто, в самом деле, поверит в его любовь к Анжеле, нелепой и жалкой, как нахохленная ворона, особенно рядом со своей красивой матерью?.. Разве не всем ясно, как день, что он, глупый, неудачливый вор, продал себя за деньги папаши Чермных на забаву его некрасивой дочке?.. История, старая, как мир: нищий пошел в неволю к богатому... Потому что нет у нищего ничего, кроме молодого, полнокровного тела...
Он уже сгорал от стыда, встречая направленные на него взгляды. Благосклонно-снисходительные улыбки друзей Чермных скрывали, несомненно, гадливое презрение! И хуже всего было то, что он презирал себя сам... Неужто нести это тяжкое бремя позора ещё долго, до конца своих дней? И всего-то за какие-то крохи с хозяйского стола? Нет, нужно вырваться из "золотой клетки" зависимости от нувориша, любой ценой, во что бы то ни стало! Иначе он просто не выдержит, сломается душевно...
Но по мере того, как осушался бокал за бокалом, тоскливое беспокойство Котаря постепенно гасло. Мир вдруг сузился для него до кусочка стола, до пределов его тесного застольного соседства. Он очутился точно в коконе - теплом, светлом, звенящем оживлёнными голосами, уютном. И при этом он как будто не опьянел, только голова и тело его налились горячей тяжестью. Происходящее вокруг уже не казалось ему тягостным или пугающим, но только вызывало легкий интерес, не давая совсем рассеяться его неустойчивому вниманию. Он прислушивался в пол-уха к застольным разговорам и тостам, что следовали один за другим. И как бы сквозь пелену тумана, в который было погружено его сознание, с удовлетворением отмечал, что застольное веселье все разгоралось по мере того, как гости поглощали хмельные градусы. Это означало, что теперь до него никому здесь нет дела.
За трапезой именинник Юрий Борисович Эсаулов, отставной военный и хозяин мебельного салона, продемонстрировал свои вокальные способности. У него оказался баритон, довольно глубокий, мягкий, богатый оттенками. Поддержанный голосами нескольких дам, он исполнил обычный застольный репертуар: "Коробушку", "Черемшину", "Буря мглою небо кроет" и многое иное. Его супруга, пышная дама с короткими курчавыми волосами, похожими на цигейку, с гордость рассказала о том, что в молодости Юрия Борисовича приглашали в профессиональный хор, но он предпочёл стать военным.
- Вообще он всегда делает правильный выбор, - заключила она. - Например, по выходе в отставку вовремя принял решение заняться бизнесом. Тогда это было довольно просто.
- Да, сейчас обычному человеку в бизнесмены уже не пробиться, - поддержал её сосед справа, подвижный господин в двубортном пиджаке, с упругим ежиком волос и пронзительным, почти трагическим взглядом. - Все рыночные ниши заняты, каста новых хозяев сформировалась. Вылететь из неё можно легко, а вот попасть в неё - дело почти невозможное.
Довольно часто общий разговор касался деятельности Чермных, и тогда в очередной раз в его адрес произносилось нечто лестное. Тот улыбался благодушно, чуть смущённо. Но было заметно, что похвалам он внимал с удовольствием. Тем заметнее было, как помрачнело его лицо, когда прозвучал вопрос о том, не займется ли его дочка делами салона "Имидж", ведь швейное производство требует женской заботы... На лице Чермных промелькнуло выражение недоумения и обиды: так грубо прикоснуться к его самой больной проблеме - судьбе Анжелы! Да ещё в связке с бывшей "Надеждой"! И допустил эту бесцеремонность какой-то незнакомый сухопарый тип с плешью до темени, с настороженным, ищущим взглядом... Этот чужак, случайно затесавшийся в застольную компанию, - по всей видимости, знакомый кого-то из арендаторов. И это, конечно, опасный человек, если он пытается прощупать его деловые замыслы и заодно выведать о семье... Чей же это "засланный казачок"? - лихорадочно соображал Чермных. Кто пытается "достать" его? Конкурент? Следователь все по все тому же делу об убийстве Лоскутовой? Или, чего доброго, ФСБ (хотя это было бы совсем уж непонятно)? Но все же ответил он внешне спокойно:
- Да уж какое там швейное производство... Хорошо, что ещё кто-то занимается "Имиджем", а нам это не с руки. Нельзя же вечно поддерживать то, что само не стоит на ногах! "Надежда" медленно умирала у всех на глазах лет пять, не меньше. И хоть бы кто-то из сотрудниц пытался её спасти! Лоскутова была энергична - чего-чего, а этого у неё не отнимешь. Но гребла только в свой карман. И никто из её подчиненных этому не противился. А что мне оставалось делать: спасать никому не нужное предприятие? Когда моим арендаторам не хватает подсобных и складских помещений?
Чермных выдержал паузу для того, чтобы все лучше прочувствовали всю нелепость такой постановки вопроса.
- Но всё же нельзя сказать, что махинациям Лоскутовой никто не противился! - вдруг насмешливо провозгласил плешивый. - Ведь её все-таки убили!
Ах, чёрт! - подумал Чермных, краем глаза отметив, как сразу, точно от удара, поник, съёжился Котарь. Но всё-таки этот чужак, конечно, не от следователей: слишком прямолинеен. Может, просто выпил лишнего?
- Вот вы, кажется, неравнодушны к судьбе бывшей "Надежды" - так расскажите о себе, и я, может быть, сделаю вас директором предприятия! - полушутя-полусерьёзно предложил Чермных.
Плешивый смущённо притих, и Чермных подумал удовлетворённо: "Понял, наконец, что сморозил лишнее".
- На таких условиях неравнодушный найдётся обязательно, - вызвалась разрядить обстановку умненькая Вера Леханова. - Только он громко не заявит о себе - шепнет на ушко.
- Да полно вздор молоть! - Кряжистый арендатор Эсаулов, виновник торжества, даже покраснел от возмущения. - Нашли время и место! Давайте-ка лучше потанцуем!
Он рывком поднялся и подошел к Анжеле:
- Можно пригласить девушку?
Анжела растерянно взглянула на окружающих, не зная, что делать. Все сразу заулыбались и закивали ей:
- Давай, Анжела, смелее!
Кто-то погромче включил магнитофон, и зазвучала старинная, задорная "Рио-Рита". Эсаулов подхватил Анжелу и на маленьком свободном пятачке пола бойко завертелся с ней в танце.
Анжела испуганно смотрела прямо в расширенные глаза Эсаулова, чувствовала на своем лице его горячее дыхание и была в его руках точно куклой - безвольной, послушной. И вдруг тёплая волна ударила ей в голову, и всё поплыло перед ней - и её партнёр, и незнакомые люди за столом, и отец, азартно хлопавший в ладоши в такт музыке, и угрюмо сгорбившийся Котарь... Она пошатнулась и бессильно обвисла в руках Эсаулова...
- Девушке плохо! Усадите её! - раздались испуганные голоса.
Её усадили, и тотчас Чермных подошел и склонился над ней. Через несколько секунд Анжела открыла глаза и прошептала виновато:
- Почему-то голова закружилась...
- Ты много выпила? - озабоченно спросил Чермных.
- Не знаю... Две рюмки, кажется...
- Значит, так: сейчас же вместе с Володей поедешь домой. Подняться можешь? Поддержите её.
Анжела казалась совсем слабой, но цепко ухватила руку Котаря своей маленькой, влажной, горячей ручкой.
Ну и слава Богу! - облегчённо думал Котарь, ведя обвисшую на его руках Анжелу к машине. Он всё ещё не отошел от шока. В его ушах ещё звучали пугающие, насмешливые слова: "Её всё-таки убили!" Чтобы скрыть своё смятение, он уже в машине сказал небрежно:
- Ну что с тобой случилось-то? Развезло от вина?
- Я беременна, - спокойно ответила она вполголоса.
У Котаря на миг перехватило дыхание, словно от удара в солнечное сплетение. Только этого ещё не хватало!
- Ты вполне уверенна? - спросил он дрогнувшим голосом.
- Ну... Процентов на девяносто, - ответила она уклончиво.
- И что думаешь делать?
- А вот возьму и рожу! - заявила она с неожиданным вызовом. - А ты будешь отцом!
- Зачем тебе это нужно?
- Ну должно же у меня хоть что-то в жизни быть настоящее! То, для чего стоит жить! Если это не любовь, если я слишком некрасива, чтобы по-настоящему привлечь кого-то, если не семья, не профессия, то хоть ребенок!
- А если ребенок будет... нездоровым?
- Тем более я буду ему нужна! И уж постараюсь, чтобы в жизни ему досталось как можно больше радостей! А от тебя он получит только отчество. На алименты, ха-ха, я не претендую!..
Котарь перевёл взгляд на отрешённое, непроницаемое лицо водителя в зеркале заднего обзора, мучаясь вопросом: доложит ли хозяину об услышанном этот угрюмый сорокалетний мужик? Коротко вздохнув, пришёл к неизбежному выводу: конечно же, доложит. И тогда Чермных непременно потребует, чтобы его внук родился в законном браке. Волей-неволей придется идти под венец. А нужно ли ему в двадцать лет становиться отцом? Что получит он от этого? В ближайшие двадцать лет, - а именно столько, как минимум, ещё протянет Чермных, - ничего, кроме новых унижений в качестве приживала у богатых людей. Лучше просто свалить! Можно уехать в Москву или Петербург. Испытательный срок закончится через три месяца. Были бы деньги! Только где их достать?
Досадуя на себя, а ещё больше - на Анжелу и всё её семейство, Котарь захотел как-то уязвить её. И нужные слова пришли сами собой:
- Но ведь у тебя серьёзная болезнь. Ты сама несчастна и ребенок твой будет несчастным.
Анжела резко повернула голову, всматриваясь в его лицо. Спустя несколько мгновений она усмехнулась презрительно:
- Ну да, как всем, тебе не дает покоя диагноз: шизуха. Мол, если ученые, важные люди поставили его - все, пиши пропало. А я почитала медицинскую литературу и нашла суждение одного психиатра о том, что зачастую этот диагноз - что-то вроде мусорной корзины, в которую врачи отправляют сложные, непонятные случаи. И ещё я поняла, что психиатрия - это не точная наука. Болезнь души нельзя, в отличие от болезней тела, определять по каким-то совершенно бесспорным признакам, с помощью приборов. Я же говорила тебе, что с помощью учебников сама себе поставила другой диагноз: "психастения". А это, в сущности, не болезнь, а лишь особый склад личности - нерешительной, склонной к постоянным сомнениям в себе, меланхолии. Я именно такая, а вовсе не сумасшедшая.
- Да, помню, ты уже заявляла, что все вокруг психастеники, в том числе и я, - усмехнулся Котарь. - Только я не пытался травиться.
- Ты сделал кое-что похуже... - Анжела недоговорила, в её глазах блеснули слёзы.
Только слёз ещё не хватало! Испуганный, он поспешил добавить:
- В сущности я согласен с тобой. Твоя меланхолия возникла на пустом месте, на почве переживаний. Ты больна лишь постольку, поскольку считаешь себя больной, неблагополучной. Если же ты твердо решила, что здорова, ты будешь здорова. Серьёзно! У тебя же есть всё необходимое для нормальной жизни. Ты достаточно привлекательна. На мой взгляд, во всяком случае. Лично мне ты нравишься. Ты же это знаешь!
В глазах Анжелы сквозь слёзы блеснула радость:
- Злой! Хитрый и злой! Почувствовал, что перегнул, и решил загладить!
- Нет, в самом деле! Почему ты думаешь, что хуже других? Это даже естественно, что в ранней юности ты страдала от депрессий. Мы все проходим через это. Разного рода юношеские "вывихи" - кто их не знал? Вот и со мной было что-то подобное... И внешне ты ничего. Бывают, например, девицы безобразно полные, а ты стройная, изящная. К тому же ты умная, с тобой интересно говорить обо всём. Интеллект - это для девушки не менее важно, чем внешняя привлекательность...
Анжела помрачнела и замолкла. Котарь понял: не нужно было слишком хвалить интеллект девушки, противопоставляя его внешности... Он тоже замолчал, очень недовольный собой за то, что завёл слишком откровенный разговор в присутствии несомненного соглядатая. Особенно неприятный осадок остался от неожиданно сорвавшегося с языка признания в подверженности депрессии и собственном нервно-психическом неблагополучии: ведь в этом он до сих пор не сознавался даже самому себе. Расставаясь у дверей её квартиры, они распрощались торопливо, холодно.
Обдумывая по пути домой сказанное Анжелой, Котарь отдал ей должное: жалкая девчонка назвала вещи своими именами очень чётко. Она признала, что между ними нет любви. Более того, она понимает, что едва ли кто-то другой сможет полюбить её. Что же связывает их? Только физическое влечение и немного расчёта? Да, взаимное вожделение есть, но особого рода: для Котаря оно связано неразрывно с отвращением к Анжеле. Она притягательна для него лишь потому, что в его возрасте мужчину волнует практически любая женщина. Даже если она ущербна, как несчастная Анжела. Он вожделеет дурнушку и при этом стыдится показываться с ней на людях. Он воспринимает её как существо непонятное, больное, заключающее в себе смутную опасность и даже нечистое - в духовном, мистическом смысле этого слова. Таких, наверно, в средние века сжигали на кострах, думал он. Впрочем, и самая обычная нечистоплотность свойственна бедняжке тоже.
Котарь брезгливо поморщился, представив себе её жидкие, всегда сальные каштановые волосы, лицо мертвенно-бледного цвета, как у человека, мало бывающего на воздухе, с темными пятнышками прошедших угрей, душный, кисловатый запах её тела. При всей своей очевидной молодости Анжела не производила впечатление свежести - напротив, тени под её глазами и взгляд всегда испуганный или скорбный придавали ей вид порочно-опытный, даже потасканный. Часто все эти особенности её облика складывались в его сознании в нечто пугающее, вызывая отчетливое чувство гадливости. И всё же к его отвращению всегда примешивалось вожделение, предвкушение неповторимого, болезненно-сладкого наслаждения, которое лишь одна она могла ему подарить. Он поймал себя на мысли о том, что совершенно не знает, как теперь ему быть с Анжелой. Неужто ждать, когда она произведет на свет жалкого ублюдка? А до этого - сочетаться с ней законным браком под бдительным присмотром папаши Чермных?
11
После неожиданного признания Анжелы для Котаря началось странное, тягостное время. Теперь как нечто само собою разумеющееся у него появилась новая обязанность: бывать у неё ежедневно. В тоне её слов, обращенных к нему, появились новые, властные нотки, как если бы она уже стала его женой или хозяйкой. Но при всём этом ещё ничего не было сказано между ними о совместном будущем, о том, что они связаны какими-то обязательствами. Чермных почти перестал давать ему поручения, а задания, которые он получал от завхоза Смагирева, стали совсем необременительными. Вскоре он заметил ещё одну перемену: при появлении его сотрудники "Кредо" стали замолкать. С ним явно избегали разговаривать, и скоро ему начало казаться, что некая невидимая, неосязаемая и вместе с тем непреодолимая преграда возникла между ним и остальными подчинёнными Чермных. Объяснение происшедших перемен могло быть только одно: все они знали о том, что скоро ему предстоит стать зятем Чермных, и одновременно презирали и боялись его как человека, близкого к хозяину. Это сознание наполняло его душу стыдом и горечью.
В костлявом маленьком теле Анжелы с козьими грудями и плоским задом, в её бледном личике со скошенным лобиком и совиными глазками ему виделось что-то слишком обидное, что-то вроде насмешки судьбы: ну разве о такой женщине он мечтал... От своей бабки, любительницы духовного чтения, Котарь слышал церковнославянское слово "персть" в значении "плоть, прах", и оно почему-то вплеталось в его мысли, когда он думал об Анжеле: "Вот эту жалкую персть тебе дадут на всю жизнь..."
В те же самые дни с замешательством и отвращением он обнаружил, что Анжела стала более раскованна, откровенна в своих желаниях. Она, очевидно, решила, что фактический статус Котаря в доме Чермных как её жениха теперь получил общее признание и больше не подлежит сомнению. И уже без тени смущения и боязни она уединялась с ним в своей комнате. Он почувствовал себя добычей властной, бесстыдной самки. Она уже не скрывала наивного, острого интереса девочки-подростка к его телу, к его мужскому естеству. Нередко она ощупывала его и, наблюдая за его невольным возбуждением, спрашивала голосом, глуховатым от подавленного волнения, как если бы ответ не был очевиден:
- Ты сейчас возбужден? Ты хочешь меня?
Он действительно хотел её почти постоянно! Ведь она была первой женщиной в его жизни и оставалась единственной! Несмотря на ежедневные встречи с ней, ему порой ужасно не хватало её тела. Иногда, в бессонные предутренние часы, он испытывал судорожные приступы сладострастия, и тогда почти самопроизвольно, помимо своего сознания и воли, предавался одинокому наслаждению. После этого он чувствовал себя совсем ещё мальчишкой, жалким и порочным, и перспектива стать спустя полгода отцом её ребенка казалась ему особенно дикой.
- Но это же глупо - производить на свет никому не нужного ребенка! - снова и снова говорил он Анжеле, с ужасом глядя на её погрузневшее тело, на её округлившийся живот, чья зреющая полнота казалась ему не только безобразной, но и зловещей. - Каково будет ему без нормальной семьи?!
Она отвечала спокойно, почти равнодушно:
- Ну что ж, мы поженимся, только и всего.
- Поженимся? - переспрашивал он недоумённо, не видя в этом никакого решения проблем.
- Ну конечно, если ты так переживаешь за ребенка! Хотя я вполне могу обойтись и без тебя! - отвечала она уже зло и насмешливо.
Ах, вот как! Анжела вместе со своим папочкой убеждена в том, что без них ему некуда деться, что он куплен ими на веки вечные, с потрохами! Хорошо, тем больше азарта и смака будет в том, чтобы доказать им и себе самому обратное!
Желание освободиться от Анжелы крепло в нем по мере того, как его обязанности по отношению к ней становились все более тягостными. Чего стоили одни неспешные, церемонные променады по городу! Вкус к ним развился у неё неожиданно и быстро. Наверно, появление на публике в сопровождении молодого человека стало для неё средством самоутверждения, демонстрацией своего нового статуса вполне благополучной девушки-невесты. При этом вся её нервность, неловкость, неумение держаться на людях остались при ней. Радикально обновился только её гардероб. Теперь она одевалась "с иголочки", приобретая дорогие вещи в бутиках с помощью матери. Но хорошая одежда сама по себе не придала ей уверенности в себе - куда больше для её душевного комфорта значило общество её спутника. С приближением встречных, особенно в тех случаях, когда те откровенно рассматривали необычную парочку, Анжела устремляла свой взор на Котаря. Тот стойко переносил любопытные взгляды прохожих, но в душе его зрело раздражение: устроили из него выставочный экспонат!
Нередко во время прогулок Анжела заходила вместе с Котарем в музей, к матери. Там её знали хорошо и потому не требовали от неё и её спутника ни входной платы, ни надевания матерчатых тапочек с завязками, обязательных для обычных посетителей. Их путь лежал в комнату сотрудников отдела природы, скрытую за неприметной дверью в зале с диорамой "Зимний лес". Там Котарь с удовольствием задерживал свой взгляд на огромной композиции, составленной из чучел лося, лисицы, волка, глухарей и более мелкой лесной живности, застывших на "снегу" из пенопластовой стружки, в окружении настоящих древесных стволов. Мирра Николаевна встречала дочь и её молодого человека сдержанно, с оттенком легкого смущения перед своими сотрудниками: вот, дескать, опять пришли отвлекать нас от работы. Но лицо её неизменно освещалось радостью. Обычно несколько минут она с удовольствием разговаривала с Анжелой о чем-то малозначащем, задавала один-два вежливых вопроса Котарю и затем предлагала гостям посмотреть что-то интересное в подсобке.
В тесном помещении без окон, примыкавшем к кабинету сотрудников отдела, были, как всегда, какие-то раритеты из числа новых поступлений, ждавшие научного описания и сдачи в музейные фонды: чучела и скелеты животных, ископаемые окаменелости, минералы, гербарии и тому подобное. Котарь с тайным волнением окидывал взглядом место, где впервые познал плотскую любовь, а Анжела казалась равнодушной и к недавним воспоминаниям, и к музейным редкостям. Она спешила выйти из подсобки, чтобы поболтать с сотрудницами отдела. С одной из них, полной, немолодой, смешливой Светланой Васильевной, Анжела была знакома давно, ещё с детства. А темноволосая, худенькая, сдержанная Алла Дмитриевна, недавно принятая на работу, была лишь немногим старше Анжелы. Как ни странно, с сотрудницами своей матери девушка общалась без всякого видимого смущения, с необычным для неё радостным оживлением. Предметы её разговоров были самые банальные: наряды, кулинарные опыты, болезни и другие события из жизни общих знакомых. Главной притягательной стороной такого общения было для Анжелы, несомненно, появление перед всеми в своем новом качестве невесты, в сопровождении молодого человека.
Именно в подсобке, во время своего невольного уединения, пока Анжела была занята разговорами, Котарь впервые задумался всерьез над тем, что надо как-то выходить из невозможной ситуации с его жениховством. Он уже и так основательно увяз в ней, как муха в паутине. Скоро беременность Анжелы станет очевидной для всех. Неужели идти с ней под венец? Нет уж, если продавать себя, то за что-то стоящее! А что он получил? У него нет сейчас денег даже на то, чтобы уехать. Тех двухсот долларов, что ему платали в "Кредо", в обрез хватало только на оплату комнаты, еду и одежду. Ведь изначально молчаливо подразумевалось, что он, сопровождая повсюду дочку Чермных, должен быть одет прилично...
Внезапно, как озарение, пришла мысль, в своей простоте непреодолимо соблазнительная и одновременно пугающая: надо снова попытаться что-то украсть! Только действовать на этот раз осмотрительно и уже не попадаться! Где? Ну хотя бы здесь, в музее!
С удивлением он обнаружил, что сознание его незаметно для него самого давно уже работало именно в этом направлении, кропотливо собирая из обрывков разговоров и наблюдений нужную информацию. Он знал, например, что сторожа в музее нет, а есть сигнализация, которую в конце рабочего дня включает дежурный сотрудник, завершив обход музея, перед тем, как уйти последним и закрыть за собой входную дверь. Он припомнил, что Мирра Николаевна однажды рассказала при нём о том, что чувствительные датчики реагируют нередко на что-то непонятное, таинственное, то ли на сквозняки, то ли на мышиную возню, зажигая тревожный огонек на пульте отдела вневедомственной охраны местной милиции. И тогда милицейский наряд в соответствии со своей служебной инструкцией мчится к дежурному по музею на дом, поднимает его с постели и доставляет к музейным дверям, дабы тот открыл их своим ключом и впустил милиционеров для задержания возможного злоумышленника. Значит, ночью можно забраться в музей, не рискуя напороться на сторожа и имея, как минимум, четверть часа в запасе до прибытия ментов! К тому же они после множества напрасных вызовов спешить особенно не будут!
Он глубоко втянул в себя воздух, поражённый простотой идеи, которая только что пришла ему в голову. Неужели никто не додумался до этого до сих пор? Или, может быть, в его замысле есть какой-то изъян? В самом деле, есть. Ну хотя бы то, что на первом этаже музея все окна зарешёчены. Неужто пилить решётку, рискуя быть увиденным с улицы? А окна второго этажа без решеток, но они высоко, без лестницы до них не добраться. И на каждом оконном стекле - датчик сигнализации. Не легче будет и открыть запертую входную дверь, пусть всего лишь деревянную, но массивную, выходящую прямо на улицу! На взлом замка придется потратить много времени, а сигнализация, конечно, сработает сразу, и тогда уйти с добычей не удастся.
В задумчивости он огляделся вокруг себя, смутно чувствуя, что возможное решение проблемы где-то рядом. Стеклянные глаза чучела зайца-русака смотрели на него выжидающе, с затаённым страхом. Казалось, зверек готов был задать стрекача при первом его движении. "Ага, братец, боишься", - с удовлетворением подумал он, почувствовав в этом некое признание своей силы. И тотчас в голову ему пришло решение, снова удивившее его своей простотой: нужно всего-навсего спрятаться в этой подсобке и дождаться ухода дежурного! Тот, конечно, не заглянет сюда во время обхода музея: ведь его задача - удостовериться в том, что никто из посетителей не остался в одном из залов. А если в подсобку зайдет кто-то из сотрудников отдела природы, можно сказать, что он, Котарь, ожидал здесь Анжелу и задремал...
Он вспомнил, как много ценного выставлено в музее: старинные монеты, украшения, награды... Сами по себе все эти цацки - ерунда, но их можно обратить в деньги, а это, как сказал кто-то из великих, "чеканная свобода"! С тугой пачкой "зелёных" легко уехать за три-девять земель и начать новую жизнь! От волнения в груди у него похолодело. Неужели пришла пора снова всё поставить на кон? Только действовать надо смело и быстро, ведь сигнализацию отключить не удастся, и она сработает обязательно. Нужно остаться на ночь в подсобке, а затем, в самый глухой час, выйти, схватить заранее облюбованную вещь и поскорее бежать, лучше всего через одно из незарешёченных окон второго этажа.
Самая трудная проблема - незаметно проникнуть в подсобку и остаться в ней не обнаруженным до вечера. Как это устроить? Без Анжелы тут явно не обойтись. Без неё он еще может войти в музей как обычный посетитель, но в рабочую комнату сотрудников отдела природы ему одному путь заказан. Как же убедить её помочь ему?
Он впервые отдал себе отчёт в том, что не знает ничего определённого об отношении к нему Анжелы. Есть ли что-то, помимо чувственности и самолюбивого желания иметь своего "молодого человека", что влечет её к нему? Да, не раз, теша свое самолюбие, он говорил себе, что бедняжка влюблена в него, как кошка, но в глубине души он совсем не был уверен в этом. Теперь, взвешивая все "за" и "против", надо было называть вещи своими именами: он предложит странной девушке соучастие в преступлении, которое может опорочить всю её семью. Да с какого перепуга она согласится на такое? Не постарается ли, напротив, остановить его, хотя бы из желания ему добра? Значит, он должен рискнуть: довериться ей без всякой уверенности в том, что она поможет, а не сообщит о его замысле своим родителям.
Он вспомнил бледное лицо Анжелы, её черные тени под глазами, жалкую фигурку - весь её трагический облик несостоявшейся самоубийцы... Нет, просто так, ради рисовки, престижа или материальных выгод эта девушка его не выдаст. Скорее всего, она согласится стать его соучастницей, если это представить ей как способ помочь ему избежать какой-то очень серьёзной опасности. Какой? За время пребывания в следственном изоляторе Котарь наслушался самых разных историй, и теперь из обрывков их легко мог сложить что-то подходящее.
Задумавшись на миг, он придумал нечто правдоподобное: можно сказать ей, что в пору своих бездомных скитаний в Ордатове он крупно задолжал блатным и что они включили ему "счётчик". Как именно задолжал? Очень просто: они дали ему немного денег и поручили проследить на вокзале за беглым фраером, который должен был им, а он не справился с этим, потерял должника. И за это на него "повесили" чужой долг. Можно даже добавить, что попытку кражи в ателье он совершил именно из желания расплатиться. Потому что в противном случае его угрожали убить. Конечно, надо будет назвать очень крупную сумму долга, чтобы у Анжелы не было соблазна попросить деньги у папочки. Какую? Ну хотя бы пятьдесят тысяч "зеленых". Впрочем, разве Чермных не выложит с радостью и сто тысяч, лишь бы его дочка была счастлива?
Его мысль зашла в тупик, и он заскучал. Ему уже не терпелось уйти из музея. Но Анжела продолжала болтать за стеной с молодыми сотрудницами отдела природы. И, заскучав, он рассеянно открыл один из шкафов, мельком окинул взглядом содержимое его полок: нет ли здесь чего-нибудь ценного? На верхней полке за рядами склянок с образцами почв что-то темнело. Он пошарил рукой и нащупал нечто жёсткое, твёрдое, скорлупчатое. Мгновенно загоревшись любопытством, он потянул за незнакомый предмет и вздрогнул от неожиданности: в руке у него оказалась довольно крупная, темно-зеленая, глянцевитая лягушка. Она дерзко пялилась на него крохотными глазками-бусинками, распластав широко, по-хозяйски перепончатые лапы на деревянной опоре с аккуратной надписью на торце: "Травяная лягушка (Rana temporaria L.)".
"Вот гадость!" - подумал он с досадой. Брезгливо сморщившись, он приблизил чучело к лицу и зачем-то попытался уловить его запах. Но от находки слабо повеяло только пылью и ещё чем-то химическим, неживым. Он хмыкнул и слегка встряхнул странный экспонат, примериваясь к тому, чтобы запустить им в дальний угол подсобки. Впору было усмотреть в неожиданном столкновении с дохлым земноводным какое-то недоброе предзнаменование. Но занесённая было рука остановилась. Ему для разрядки томившего его напряжения вдруг захотелось найти в этом маленьком происшествии какую-то юмористическую сторону. И он улыбнулся, подумав о том, что лишь золотой коронки не хватает зелёному чучелу для того, чтобы выглядеть Царевной-Лягушкой.
Он продолжал вертеть свою находку в руках, нетерпеливо вслушиваясь в невнятные звуки разговора за стеной. Неожиданно в голову его пришла странная мысль о том, что, может быть, в его жизни есть своя Царевна-Лягушка - Анжела. Она стала первой его женщиной, сделала его значимым человеком в доме своего отца - разве этого мало для уподобления сказочной героине? Разве не стоит ему, как Ивану-дураку из сказки, довериться судьбе? Тем более, что есть еще и признаки того, что за неказистой внешностью её скрыта натура благородная и чуткая...
Удивлённый, он несколько мгновений взвешивал неожиданную мысль, стараясь возможно точнее представить себе Анжелу со всеми её достоинствами. Но перед его мысленным взором возникла девушка сутулая, костлявая, с характерным для неё выражением страдания на детском лице, глубоко сидящими совиными глазками, длинным носом, похожим на клюв, потными ладонями, терпким запахом подмышек... Его сердце упало. Нет, уж такую точно любить нельзя! Более того, с ней просто стыдно показываться на людях! Она годится лишь на то, чтобы тайком, наскоро перепихнуться с ней вот в этой самой подсобке... Несчастной дурнушке самое место в кладовочке для хлама рядом с "лягушкой травяной". Среди всего того, что лучше скрыть от глаз людских...
Ему стало тоскливо. Скорей бы уйти отсюда!
Дверь приоткрылась, в проёме показалась улыбающаяся Анжела.
- Володя, ты не уснул здесь? А мы пьём чай с печеньем. Присоединяйся!
Находиться в компании Мирры Николаевны и её сотрудниц Котарю не хотелось, но отказаться было неудобно. Скрепя сердце он послушно вышел из подсобки и сел на предложенное ему место рядом с Анжелой, перед дымящейся чашкой чая и вазочкой с печеньями, расставленными на уголке рабочего стола её матери.
Полная Светлана Васильевна была, казалось, искренне рада перспективе семейного счастья Анжелы и не переставала улыбаться, переводя сияющий взгляд с Анжелы на Котаря и снова на Анжелу. По контрасту с коллегой худенькая, спокойная Алла Дмитриевна выглядела сдержанной, даже замкнутой и в очередной раз произвела на Котаря впечатление особы уж слишком непростой, расчётливой, себе на уме - в общем, неприятной.
За чаем продолжился разговор, начавшийся в отсутствие Котаря.
- Вы знаете, - сказала Светлана Васильевна, взглянув значительно на молодого человека, как бы приглашая его высказать свое мнение, - а я вот не разделяю общего увлечения Аланом Чумаком. По-моему это вздор: как можно по телевизору заряжать воду? Это ненаучно!
- Ну и пусть ненаучно, если кому-то помогает, - спокойно возразила Мирра Николаевна, тоже бросив взгляд на Котаря. - Недаром ведь сказано: "Тьмы низких истин нам дороже нас вдохновляющая ложь".
- "Возвышающая ложь", - тихо поправила Алла Дмитриевна.
- Я боюсь этого Чумака, - поёжилась Анжела. - Его опыты показывают, что психическое расстройство заразительно.
Сотрудницам Мирры Николаевны стало неловко от этих слов, ведь они знали о психиатрическом диагнозе Анжелы. Они переглянулись, безмолвно спрашивая друг друга о том, можно ли касаться такой щекотливой темы в присутствии девушки. Повисло молчание. Все перевели взгляды на Котаря, надеясь, что он как-то разрядит обстановку. Но он промолчал.
- Это же обычное внушение, психотерапия под оболочкой магии, - небрежно сказала наконец Мирра Николаевна, смахивая со стола крошки от печенья. - Я слышала об этом. Человеку говорят: "Ваше тело становится тёплым и тяжелеет, вы дышите более глубоко и размеренно, ваши веки слипаются, вам хочется спать". И в конце концов он действительно засыпает!
- Да, со мной в больнице проводили такое, - сказала Анжела. - Только я не засыпала, а слегка дремала. Врач сначала расслабляет больного, а потом что-то внушает ему.
- Но если это медицинский прием, как можно предлагать его по телевидению всем без разбора?! - вознегодовала Светлана Васильевна.
- Так уже и не предлагают, разобрались, - спокойно возразила Мирра Николаевна. - Давно уже Чумака не видно нигде.
- Но этот метод используют теперь для других целей, - вставила Алла Дмитриевна. - Ведь убедились: для народа увиденное в телевизоре - это истина в последней инстанции.
- Зачем же считать людей такими глупыми? - не согласилась Светлана Николаевна, энергично встряхнув каштановыми прядями. - Как только россиянам дали возможность выбирать, они показали, что за семьдесят лет коммунистической пропаганды их не оболванили. Как бы плохо ни приходилось людям за последние годы, в большинстве своём они не хотят возвращения к прошлому!
Котарь подумал, что политическую тему затронули специально для того, чтобы подстрекнуть его вступить в разговор. Ах, сколько он видел мужиков, особенно пожилых, которых медом не корми, только дай поговорить о политике! Но он был совершенно равнодушен к рассуждениям о том, что никак не затрагивало его повседневную жизнь. Все снова замолчали. Взгляды женщин устремились на Котаря. Поняв, что от него ожидают услышать что-то интересное, важное, он с досадой заявил, что ему стало нехорошо от духоты и потому он подождет Анжелу на улице. Он решительно отказался от второй чашки чая и с чувством облегчения вышел из кабинета. На лицах дам проступило разочарование, доставившее ему злорадное удовлетворение.
К выходу Котарь направился не обычным, коротким путем, а пошел почти через весь музей, через залы отделов дореволюционной и новейшей истории, вместе с вялой струйкой последних экскурсантов. Тамошние смотрительницы его не знали и не скрывали своего удивления при виде молодого человека в верхней одежде, без обязательных для рядовых посетителей матерчатых тапочек.
Он уже был как-то в исторических залах и смутно помнил, что вещи, похожие на изделия из драгоценных металлов, есть лишь в зале древней истории. Там он и остановился у одной из витрин, привлеченный металлическим блеском предметов за стеклом. Странные, причудливых очертаний, они казались массивными, дорогими. Но, приглядевшись, он испытал разочарование. Под стеклом рядом с древностями лежала табличка с лаконичным текстом: "Изделия из бронзы. Срубная культура (II тыс. до н. э.)". Возле каждого предмета находилась этикетка, указывающая, что это такое: курительница, чаша, статуэтка, обломок меча.
"Этакая хрень!" - подумал он с досадой. Ему стало смешно и стыдно. Ну как можно было всерьёз думать о "золоте-брильянтах" в залах провинциального музея под охраной старушек-смотрительниц? Он собирался уже поспешить к выходу, когда в противоположном конце зала, тоже под витринным стеклом, заметил неяркий блеск какого-то сероватого металла. Что это? Уже без всякой надежды увидеть здесь что-то действительно ценное он все-таки направился к дальней витрине. Просто из любопытства.
Под стеклом среди черепков и ржавых наконечников копий лежал странный предмет из темного серебра, формой похожий на бычий рог. Только вместо острия это изделие имело выполненное с удивительным мастерством миниатюрное подобие ощеренной, клыкастой кабаньей морды. На табличке, прикрепленной к витрине, значилось: "Салтово-маяцкая культура (VIII-IX вв.)". На маленькой этикетке под "рогом" было только два слова: "Ритон серебряный. VIII в.".
Котарь представил себе, как приятно-увесист, гладок на ощупь этот предмет с невразумительным, но красивым названием "ритон". Ему захотелось подержать эту необычную вещь в руках. Более того - завладеть ею. Он спрятал бы её где-нибудь и время от времени наедине, втайне от всех любовался ею... Но только какой прок от этой вещицы? Ведь её не сдашь в местный антикварный магазин, где музейный экспонат узнают сразу! Даже хранить у себя этот "рог" опасно...
Впрочем, ритон можно предложить коллекционеру, сообразил он вдруг. Только надо знать - кому. Лучше всего - в другом городе. Вещь красивая и явно очень древняя, поэтому на неё обязательно найдется покупатель. Цена ей - тысяч десять долларов, никак не меньше. Но он уступит и за пять. А в ответ на расспросы покупателя можно будет сказать: это подарок друга. Мол, он где-то копал и случайно выкопал. Пойди проверь, как было на самом деле! А уж на пять тысяч долларов можно худо-бедно, но все же как-то начать новую жизнь, уехав в другой город...
С пробудившимся азартом охотника он бегло осмотрел остальные залы. И в общем его первое впечатление вполне подтвердилось: во всей музейной экспозиции не оказалось ни одной вещицы из золота! Были старинные серебряные и медные монеты, были царские и советские ордена и медали, наградное холодное оружие, часы, портсигары и иные реликвии, связанные с жизнью местных знаменитых уроженцев, но все в лучшем случае из серебра, а из золота не было ничего. Разве что какие-то крохи этого металла могли быть в некоторых орденах, но точно об этом знают лишь специалисты... Ну что ж, тогда можно будет ограничиться ритоном: это, похоже, самый ценный здесь экспонат, спокойно заключил Котарь. Легче будет вынести и спрятать один небольшой предмет...
В его будто бы очень хладнокровном решении был, конечно, элемент рисовки перед самим собой: как если бы грабить музеи было для него делом самым привычным! Но, с другой стороны, ведь не сегодня и не завтра он возьмётся за это. Так что же переживать раньше времени?..
Котарь вышел из музея. Зимние сумерки быстро густели. Он хмуро потоптался возле крыльца, пробуя каблуками хрупкий ледок слегка подмёрзших луж и лениво соображая, что ему делать дальше. Всё-таки предпринимать что-то решительное в самой ближайшей перспективе ему определенно не хотелось... Наконец вышла Анжела. Она казалась чем-то расстроенной и по пути домой упорно отмалчивалась. Котарь подумал, что это оттого, что музейные дамы подпустили какую-то шпильку на его счет. Это же так просто, достаточно спросить: "Молодой человек где-то учится?" Или: "Кем он работает?" Не плох и такой вариант: "А когда у вас будет свадьба?"
Уже возле самого своего дома она спросила его вдруг:
- Ты очень стыдишься меня?
- Почему? - пробормотал он вяло, с тягостным, усталым безразличием ко всему на свете.
- Но ты же на людях избегаешь общения со мной. Даже сотрудницы мамы это заметили. Алла Дмитриевна так прямо и спросила с хитрой улыбкой: "Что это он такой застенчивый, что ли? Не любит женского общества?" И что я могла сказать в ответ? Что вообще-то ты не мальчик и на самом деле не очень застенчив? Что ты лишь недавно из тюрьмы? Ха-ха!..
- Чего же ты хочешь? Чтобы я на публике играл роль Ромео? Вздыхал и говорил признания? Клялся в любви до гроба? А между тем мне реально угрожает смерть...
Анжела остановилась, изумленно всмотрелась в его лицо. Он заметил, как ее глаза мгновенно наполнились слезами.
- Тебе угрожает смерть? - переспросила она потрясенно.
- Ты знаешь, год назад, когда я только приехал сюда и крутился на вокзале, не зная, куда податься, меня заметили блатные. Один из них пообещал мне тысячу рублей, если я прослежу за одним типом: мол, он задолжал им десять тысяч долларов и может скрыться, поэтому нужно постеречь его. Местных он всех знает и сразу насторожится, увидев кого-то из них, а на тебя, на меня то есть, не обратит внимания. Блатной дал мне пейджер. Я должен был сидеть во дворе дома этого типа и сообщить, когда увижу, что он выходит. Или когда захочу, чтобы меня сменили. Я просидел почти весь день и его не увидел. А потом мне сказали, что он улизнул из-за моего недосмотра и что теперь его долг - мой. И что меня убьют, если я не отдам. Чтобы отдать, я и полез в ателье...
- Ты думаешь, я в это поверю? - спросила она тихо. - И даже если поверю я, то мой отец не поверит. А десять тысяч "зеленых" может дать только он. У меня таких денег нет. Странно ещё, что ты ничего не сказал про "счётчик", который для тебя включили блатные. Подобные истории без "счётчика" не обходятся... Я думала, ты завязал с блатными, а ты все там же...
Она хотела как будто сказать что-то еще, но губы её задрожали, и она запнулась, молча отшатнулась, рванулась от него прочь. Он не пытался её удержать. Каблучки её сапожек стремительно зацокали по тротуару, ещё утром расчищенному ото льда. Он вдруг заметил, что подмышки его взмокли, а в груди саднило, как в детстве после порки и слёз. Проклятая девчонка! С ней сладить будет не легче, чем с её отцом!..
Как хотелось бы ему порвать с ней раз и навсегда! Но назавтра она сама позвонила ему и пригласила к себе. И тотчас он загорелся желанием увидеть её. Потому что всё, что он имел или рассчитывать иметь, было связано с ней, постылой. Без её содействия, вольного или невольного, ему точно не проникнуть в музей в удобное время, чтобы завладеть приглянувшейся вещицей. И теперь для него стало вдруг очень важным убедиться в том, что между ними ещё не всё кончено.
Она сдержанно улыбнулась, открывая ему дверь. Глаза её взволнованно блеснули, на щеках проступил темный румянец. Она молчала о вчерашнем разговоре, но была особенно ласкова с ним. И быстрее, чем обычно, дошло дело до постели. Только потом, уже отдыхая вместе на тесноватой для двоих кровати Анжелы, он отметил, что обычный после объятий шутливый разговор не клеится. Значит, какой-то осадок от сказанного вчера остался. "Она тоже чувствует, что надо объясниться", - подумал он.
- Знаешь, Анжела, - осторожно и даже вкрадчиво начал он, - мне на самом деле очень нужны деньги. И достать их я рассчитываю не у Сергея Борисовича.
- У кого же?
- У того, кто купит одну музейную вещь, - ответил он просто.
- Ах да, что же еще! Я и забыла, что ты вор. Ну и как, по-твоему, я должна помочь тебе в этом? - спросила она до странности спокойно.
Он с недоумением всмотрелся в неё: издевается, что ли? На лице её стыла усмешка, горестная и стыдливая. Она смотрела не на Котаря, а куда-то мимо него, в сторону. Он взглянул туда же: в зыбком серебристом пятне большого зеркала косо и жалко отразилась бессильная, точно сломанная фигурка Анжелы. И от этой калеки он ждет помощи? Он уже почти жалел, что заговорил с ней об этом.
- Почему я должна помочь тебе украсть в музее, где работает моя мать? - спросила она как будто совсем спокойным, глуховатым голосом. - Потому что я дурочка? Посмел бы ты предложить такое кому-то ещё? Нет? А подумал ли ты, зачем мне это нужно? Ты думаешь, я влюблена в тебя без памяти, настолько, чтобы делать глупости? Ты даже не дал себе труда чем-то прельстить, обмануть меня...
- Я не против того, чтобы ты поехала мо мной, - пробормотал он растерянно. - Если хочешь...
- В глазах Анжелы блеснули презрение и злость, и на миг она показалась Котарю очень похожей на своего отца.
- А, ты хочешь ещё и уехать! Вот так соблазнительное предложение - поехать с тобой! Мало ты наделал глупостей, надо ещё! И за мой счет! Ты жесток к самому себе, но больше всего к тем, кого встречаешь на своем пути! Что на самом деле ты сделал с Лоскутовой? Молчишь? Надо быть идиоткой, чтобы довериться тебе! Ты способен на жестокое преступление, лишь бы доказать самому себе свою значительность! Хотя тебе недостает ума и хладнокровия для самой заурядной кражи. И ты хоть самому себе объяснил, зачем тебе нужно уехать?
- Потому что от меня не отцепятся, я здесь на крючке... - пробормотал Котарь.
Анжела несколько мгновений молчала, всматриваясь в его побагровевшее лицо.
- Хорошо, я помогу тебе. Не потому, что хочу уехать с тобой или в чем-то рассчитываю на тебя. Мне от тебя ничего не нужно. И даже не ради тебя и твоего блага. Ведь тебе это дело на пользу точно не пойдет. Только быстрее голову сломишь. Помогу лишь потому, что я твоя подруга и должна быть с тобой заодно. Понял? А теперь говори, чего именно ты от меня хочешь?
Он сглотнул слюну и сказал неожиданно слабым, сиплым, точно чужим голосом:
- Мне нужно пройти в музей и остаться там... В субботний или воскресный день, когда твоя мать будет дежурным экскурсоводом... Мы вместе зайдем в её рабочую комнату. Дождемся, когда её позовут проводить экскурсию. Затем через четверть часа ты выйдешь, найдёшь мать, передашь ей ключ от рабочей комнаты и скажешь, что мы уходим. А я останусь в подсобке...
- С таким планом ты непременно попадешься во второй раз! - сказала Анжела презрительно. - Неужели ты думаешь, что мать не заглянет в подсобку после нашего визита? И что она промолчит, когда станет известно о краже? У меня есть план получше. Я знаю, где мать держит ключ от рабочей комнаты. Я тайком возьму его в выходной, когда она не дежурит, и закажу дубликат у слесаря в уличном киоске.
- Здорово! - восхитился Котарь.
- Затем надо будет ждать удобного случая. Тебе нужен субботний или воскресный день, когда от отдела природы никто не дежурит. С утра ты будешь звонить на телефон отдела, и если трубку ни разу никто не возьмёт, значит, там никого в этот день нет. После того, как убедишься в этом, зайдёшь в музей как обычный посетитель и улучишь момент, когда смотрительница не будет держать в поле зрения дверь в отдел природы. У неё же два смежных зала, да ещё подруга, такая же смотрительница в двух соседних. Они частенько сходятся на проходе между своими залами и болтают. Увидишь, что никто за тобой не смотрит, и тихонько откроешь дверь рабочей комнаты, войдёшь и закроешься изнутри. Там нужно будет не шуметь - только и всего. Дежурный во время обхода в рабочие комнаты не заглядывает. Я знаю это точно: однажды сама вместе с матерью обходила музей. Ну что скажешь?
- Отлично придумано! Неужто сходу?
- Нет, ночь не спала, изобретала! - засмеялась Анжела. - И я могу даже обеспечить тебе алиби: сказать, что в этот вечер была с тобой в кино. Я на самом деле схожу в кино, одна. А потом перескажу тебе содержание фильма. На тот случай, если тебя станут проверять.
Котарь верил и не верил ей. План был заманчив, но только зачем ей это нужно? Сделать его зависимым от себя? Возможно. Тем более, что сразу после кражи он уехать не сможет: нельзя, чтобы у следствия появились основания связать происшествие в музее с его отъездом. Хотя в поле зрения следователя он, конечно, попадет всё равно...
Анжела говорила ещё что-то о музейной сигнализации, о которой она тоже слышала от матери. Оказывается, нужно только не потревожить датчики на окнах и возле входной двери, а так по всему музею можно ходить свободно, без опасений. Но при попытке взять что-то ценное сигнализация тут же сработает, потому что датчиками снабжены также все витрины. Котарь почти не слушал её, погружённый в свои раздумья. Все более мрачнея, он смутно и путано соображал о том, что берется за дело почти наверняка бесполезное и опасное. Что толку в вещице, на которую едва ли удастся найти покупателя? А между тем он сразу окажется первым подозреваемым. И кто знает, как поведёт себя Анжела, когда её начнут допрашивать... Не захочет ли она поквитаться с ним за какие-то обиды... Или просто будет держать свое знание, как камень за пазухой: смотри, будь паинькой, а то расскажу...
Впору было отказаться от рискованной затеи, ещё к тому же и унизительной оттого, что пришлось во всём положиться на Анжелу... Тем более, что нынешнее его существование все-таки не так уж тяжко и не вовсе безнадежны перспективы урвать в конце-концов от папаши Чермных что-то солидное... Но дрогнуть именно сейчас, когда появился вполне реальный план, когда Анжела всё обещает устроить, так что ему останется лишь проглотить готовое? И всего невыносимее была мысль о том, что тогда Анжела наверняка посчитает его трусом и этим... как это... психастеником... Нет уж!
Анжела смотрела на Котаря не отрываясь. В её взгляде были волнение, надежда и ожидание. Может быть, она ещё надеялась на то, что он откажется от предложенного ею плана - этой её жертвы ради любви? Казалось, она сама, была растрогана своей готовностью совершить ради него нечто дерзкое, почти безрассудное. "Да она же сейчас душой и телом отдается мне, бросает мне под ноги свою судьбу!" - с досадой и вместе с тем с гордостью думал он. - "И неужели это из-за того, что она безоглядно влюблена в меня? Или это мимолётный романтический бзик?"
Она пугала его. Слишком многое в ней было непонятно, странно, тягостно. Да, она была первой женщиной в его жизни и, быть может, на самом деле любила его. Но зачем ему эта любовь? Зачем это жалкое тело, эта изломанная, больная душа? И почему именно он должен окончательно сломать эту душу?
Кошмаром, горячечным порождением больного воображения представлялся ему теперь замысел музейной кражи, послушно развитый Анжелой. Под пристальным взглядом её расширенных тёмно-серых глаз он чувствовал, что у него слегка кружится голова. "Не хватало только, чтобы и я сбрендил!" - мелькнула в его сознании жуткая мысль. Скорее прочь из этого душного уединения с полубезумной, на волю, на свежий воздух!..
Котарь изобразил на лице усмешку и резко поднялся с дивана.
- Мы с тобой, как Бонни и Клайд. Видела этот фильм? Ну это о том, как нежная парочка совершала грабежи... Может быть, всё, о чем мы говорили, - только фантазия, мечта. Надо будет подумать на свежую голову. А сейчас у меня как раз ломит затылок. Простудился, наверно. Так что я пойду.
На лице Анжелы проступило удивление. Она поднялась, поспешила вслед за ним в прихожую и там молча наблюдала за тем, как он одевался.
- До скорого! - сказал он на прощание, совершенно уверенный в том, что не вернётся в этот дом в ближайшие дни. А может быть, и никогда.
12
Мучимый недобрыми предчувствиями и горькими мыслями, Котарь несколько дней не приходил в дом Чермных. Как-то получалось так, что в те же дни он не видел своего шефа и на работе. Но однажды утром, когда Котарь зашел, как обычно, в кабинет завхоза Смагирева для получения своего дневного задания, он застал там Чермных. Котарь сразу напрягся, охваченный смутными опасениями. Ведь Анжела, собравшись с мыслями, вполне могла рассказать о его планах своим родителям или просто выдать им как-то свое беспокойство. Но Чермных взглянул на молодого человека таким ясным, доброжелательным взором, что у того сразу отлегло от сердца. Полуобернувшись к Смагиреву, хозяин сказал с легкой усмешкой:
- Дмитрий Романович, сколько можно держать парня на подхвате! Мы к нему присмотрелись, можем теперь доверять. Парень вполне серьёзный, непьющий. Пора дать ему более ответственное дело, чем возня с компьютерами. Тем более, что серьёзной работы для сисадмина у нас нет. Ну, может быть, раз в месяц понадобится что-то наладить в компьютерах... А так, по-настоящему, нам в магазин нужен водитель-экспедитор. Организуй для него учебу на автокурсах.
И, в упор глядя весёлыми смеющимися глазами в лицо Котаря:
- Что, не против? Получать будешь с сегодняшнего дня полтора "лимона" в месяц. Устроит? А как отучишься два или три месяца, сколько там положено, и начнёшь работать в новой должности, то будешь еще иметь и премию, в зависимости от финансовых результатов магазина. И это, конечно, не предел, если хорошо себя проявишь. Через год станешь менеджером, ещё года через два - заместителем директора магазина... Как говорится, молодым везде у нас дорога. Доволен? По глазам вижу, что доволен... Я, может быть, ещё не скоро вспомнил бы о тебе, много у меня дел всяких, да Анжела подсказала. Сколько, говорит, можно парня держать на побегушках. И не заболел ли он, а то что-то долго не показывается... Я специально у Дмитрия Романовича спросил сегодня о тебе: не заболел ли в самом деле? Нет, говорит, не заметно, на работу ходит исправно...
Хотя широкая улыбка не сходила с лица Чермных, Котарь уловил в его взгляде что-то холодное, оценивающее. Как если бы хозяин прикидывал, сомневаясь: а стоит ли юный паршивец стольких забот? Действительно ли он хорошо влияет на Анжелу?.. Чувствуя себя под этим пристальным взглядом насквозь порочным и преступным, Котарь смущённо пробормотал слова благодарности и испытал облегчение только после того, как вышел из кабинета Смагирева.
Ему нужно было поскорее всё обдумать. Чего Анжела хочет от него? Ведь уже всё, кажется, между ними было обговорено и прояснено, что он хочет уехать куда-то. Настолько, что готов ради этого даже совершить новое преступление. Стало быть, не любит её... Чего же ей от него надо? Ну, допустим, девочка желает еще раз увидеть его и побыть с ним наедине - это понятно. Но ведь при встрече речь, наверно, снова зайдет о безумной идее - о музейной краже. А ей-то к чему это? Здесь начиналось для него что-то непонятное, пугающее. Этакий тяжёлый, вязкий туман...
Как легкомысленно было это с его стороны: сболтнуть дурочке про свой нелепый замысел! Да он уже сотни раз раскаялся в этом! И особенно из-за того непонятного воодушевления, с каким несчастная подхватила эту идею. Почему? Из желания подтолкнуть его на скользкий путь, "подвести под монастырь", отомстив за все свои обиды? Будь Анжела вполне нормальна, такое объяснение ещё можно было бы принять. Но ведь она - упорная, неудачливая самоубийца. Он помнил об этом всегда, и потому в её готовности стать соучастницей преступления, причем именно в тех стенах, где мать её сделала свою маленькую карьеру, сразу почувствовал что-то больное, надрывное, что-то сродни её постоянному стремлению к саморазрушению.
И ведь это только начало. Как ещё проявит себя её душевный надлом, когда ситуация станет критической? Когда к девчонке явится следователь и начнёт допрашивать настойчиво, с пристрастием о её отношениях с Котарем? Да она же выложит всё, как на духу, просто из-за непривычки врать и выносить долго чьё бы то ни было давление. Ей-то что! С неё, дурочки, да ещё с таким отцом взятки гладки! Нет уж, с её помощью ничего делать нельзя...
А можно ли в принципе всё сделать без неё? Как? Мечта об идеальном преступлении, пусть заведомо пустая, зряшная, всего лишь игра воображения, по-прежнему манила его. Ему захотелось снова побывать в музее и еще раз всё хорошенько рассмотреть: может быть, он придумает, как исполнить желаемое, не впутывая в это дело Анжелу. Он решил что там нужно появиться в субботу или воскресенье, по возможности инкогнито, одиноким, ничем не примечательным посетителем, никому не напоминая о своих отношениях с Анжелой. Смотрительницы видели его с нею только раза три и могут не узнать. А если и узнают, едва ли кто-то из них посмеет заговорить с ним.
После разговора с Чермных Котарь снова стал бывать в его доме. Возобновились его отношения с Анжелой. Они снова стали совершать прогулки по своему излюбленному маршруту - из Пролетарского района в старую часть города, в стороне от оживлённых улиц. Им нравились заросшие сорными травами, продуваемые всеми ветрами пустыри, пересеченные стёжками тропинок, что вели от одного микрорайона к другому, через крутой спуск в змеящийся Каменный лог, к переброшенному через него невысокому мосту...
Гуляя, они по молчаливому уговору избегали упоминаний о его опасном замысле. Она только украдкой посматривала на него, силясь понять, что же сейчас думает о ней и что готовит ей этот внешне очень спокойный, немногословный молодой человек. Часто она ловила себя на мысли о том, что отношения с ним, конечно же, не приведут к добру. Не лучше ли расстаться? Но что же дальше? Снова неприкаянное одиночество? Нет, добровольно отказаться от встреч с ним она уже не могла, это было выше ее сил. Ведь именно с ним она впервые почувствовала себя настоящей женщиной - желанной, необходимой...
Она чувствовала, что любовь изменила её. В последнее время тело её, прежде полудетское, начало приобретать женские формы. Бёдра стали более массивными, грудь - выше, волосы - гуще, темнее, кожа приобрела ровный матовый блеск. И даже голос изменился: стал более глубоким, с новыми, прежде не свойственными ей грудными интонациями. Из гадкого утенка она быстро превращалась в женщину, пусть не красивую, но все же наделённую очарованием молодости. И все это, конечно же, благодаря ему! Засыпая, она сладко мечтала: вот если бы Володя оставил свои авантюрные замыслы и стал ей настоящим мужем, а её будущему ребенку - настоящим отцом... Впрочем, она уже сознавала себя замужней женщиной. Единственное, чего ей не доставало, - серьезного, ответственного отношения её любимого к их союзу...
Котарь тоже выглядел в последнее время иным - рассеянным, задумчивым. Как будто некая забота или печаль снедала его, заставляя забывать об окружающем. Но это впечатление могло ввести в заблуждение. В действительности он был в эти дни чрезвычайно собран и наблюдателен, как никогда прежде. Особенно во время нового посещения музея. Там он побывал втайне от Анжелы в последнюю субботу марта. Это был один из тех дней, когда ею овладевало лихорадочное, непреодолимое стремление любой ценой улучшить свою внешность. В такие дни она с утра отправлялась в бутики и салоны красоты, тратила там все свои деньги и возвращалась домой уже к обеду взвинченная, непохожая на себя, кричаще и нелепо одетая, с безумной надеждой в заплаканных глазах. Позвонив ей с утра и узнав о ее желании походить по магазинам, он понял, что будет свободен до вечера. И отправился в музей.
Как все посетители, он купил билет и надел матерчатые тапочки. Смотрительницы если и узнали его, то не подали вида. В музейных залах на него, как всегда, повеяло нежилым холодком и казённой скукой. "Да это же настоящее кладбище!" - подумал он с досадой. - "Здесь ничто не меняется десятилетиями! Все те же чучела в панораме "Зимний лес" и те же черепки в зале древней истории!"
В одном из залов, посвященных событиям новейшей истории, он оказался свидетелем обновления экспозиции. Невысокий молодой человек с непослушным вихром на макушке что-то делал с витриной, сняв с нее раму. Котарь задержался неподалеку от него, как бы привлеченный фотографиями военной поры, чтобы наблюдать издалека. Обновлялась витрина, посвященная военачальникам-уроженцам Ордатова, с крупной надписью красным в верхней её части: "Взрастила защитников наша земля". Музейщик слегка потеснил уже выставленные в витрине предметы и добавил к ним серебряный портсигар, часы, металлическую расческу и табличку: "Личные вещи генерал-лейтенанта Александра Степановича Киреева (1892 - 1967 гг.)". После чего он накрыл всё стальной остекленной рамой и достал из кармана отвертку и длинный шуруп.
Котарь понял, что сейчас будет самое важное: он узнает, как витрина закрывается и открывается! Музейщик присел на корточки и начал ввинчивать шуруп в неожиданном месте: снизу, под одним из четырех углов нижней рамы. "Вот это да! - возбуждённо подумал Котарь. - А я, наверно, не догадался бы, что откручивать нужно снизу". Вкрутив один шуруп, музейщик полез в карман за следующим, и случайно его взгляд упал на стоявшего в нескольких шагах за его спиной незнакомца. Котарь тотчас сделал вид, что интересуется исключительно фотографиями на одном из стендов. Впрочем, теперь для него задерживаться в зале уже не имело смысла, и через полминуты он вышел, чувствуя на себе косвенный взгляд музейщика. А что, если тот запомнит незнакомца, которому что-то нужно было в его зале в неурочный для обычных посетителей час? Впрочем, едва ли: ведь хищение произойдёт в полусотне метров отсюда... Если только уже весь музей не знает его в качестве зятя Мирры Чермных...
По пути к выходу из музея Котарь наведался в зал древней истории, где в витрине рядом с глиняными черепками на своем обычном месте лежал серебряный ритон. Молодой человек снова невольно залюбовался оскаленной мордой вепря, и настроение его улучшилось. Эта вещица - настоящее произведение искусства! Пожалуй, ему даже будет жаль расстаться с ней...
Где же те датчики сигнализации, о которых говорила Анжела? В поисках ответа Котарь склонился над древностями. Да вот же они: изнутри прикрепленные к стеклу и основанию витрины серые пластиковые брусочки. Словно ракушки на днище лодки. От каждого брусочка отходили такие же серенькие, малозаметные провода, устремлявшиеся куда-то вниз. По идее, эти устройства достаточно чувствительны, чтобы отреагировать даже на малейшие толчки и вибрации, неизбежные при попытке вскрыть витрину. Пожалуй, её лучше всего просто разбить. Так быстрее. Откручивать шурупы, которыми верхняя рама крепится к основанию витрины, слишком хлопотно.
Ему вспомнилась старая, виденная еще в детстве итальянская кинокартина "Праздник святого Иоргена" - занятная история про ловкачей, похитивших драгоценности из витрины с бронированным стеклом. Как оно правильно называется? Кажется, сталинит. Киношный вор сумел добраться до сокровища, попав случайным ударом в "критическую точку" в стекле, после чего оно сразу рассыпалось вдребезги. А если сейчас перед ним тоже сталинит? Единственный способ выяснить это точно - попытаться разбить прозрачную преграду. Не приставать же с вопросами к музейщикам! Эх, однажды ему уже не удалось справиться с витриной... Впрочем, в тот раз, в "Надежде", у него просто не нашлось под рукой ничего тяжелого. А теперь он обязательно захватит с собой молоток и заодно отвертку, резиновые перчатки и веревку, чтобы выбраться из музея через окно второго этажа и безопасно спуститься на землю. Если же не удастся разбить витрину, он выкрутит шурупы...
Погруженный в свои мысли, Котарь на выходе из музея и не подумал о том, чтобы сказать "до свидания" сидевшей в вестибюле дежурной сотруднице Светлане Полухиной из отдела природы. Та сначала приветливо улыбнулась ему как старому знакомому, а затем удивленно посмотрела вслед. За порогом его встретила метель. Он задохнулся от ледяного ветра и колючего снега. Под ногами его с тихим хрустальным звоном ломался припорошенный ледок, схвативший лужи недавней оттепели. В этих звуках ему почудился насмешливый намёк на то, что бронированные стекла столь же легко не поддадутся... Ну конечно же! И даже не стоит браться за молоток. Потому что от сотрясений витрины датчики сигнализации могут сместиться относительно друг друга. Пусть это будет всего лишь миллиметровый сдвиг - на пульте вневедомственной охраны загорится красная лампочка. И милицейский наряд схватит его на месте преступления с поличным.
Лучше сразу, не пытаясь разбить стекло витрины, выкрутить четыре шурупа, которыми снизу к основанию её крепится металлическая рама со стеклами. После чего, подняв раму, он заполучит древний артефакт (ему понравилось и запомнилось это звучное словечко, подслушанное где-то). И хотя в тот миг, когда будет поднята рама, сработает сигнализация, это уже не будет иметь значения, потому что он ни секунды не задержится на месте. Он быстро привяжет веревку к радиатору отопления, разобьет или выдавит локтем из старых деревянных рам оконные стекла (тоже, кстати, с датчиками сигнализации) и стремительно спустится по веревке в тихий переулок. Лишь бы не сорваться, не грохнуться с четырехметровой высоты на мёрзлый асфальт! И если все будет благополучно, через минуту он окажется по крайней мере в сотне метров от музея. Всё очень просто! Вот только как спрятаться в музее до ухода дежурного?..
Весь остаток дня он был взбудоражен. Ему уже не терпелось взяться за осуществление задуманного. Но это продолжалось лишь до следующего дня. От возбуждения он плохо спал и утром почувствовал себя невыспавшимся, разбитым. Его уныние усилила погода за окном: с неба, затянутого серой мглой, на раскисшую землю и нагие деревья сыпал мелкий дождик. Опять слякотная оттепель! Ему уже не хотелось ничего, кроме одного: лечь в теплую постель и попытаться задремать. Но приходилось собираться на работу. Пересиливая себя, он оделся, наскоро позавтракал и вышел из дома. Холодный, сырой воздух и движение слегка взбодрили его. Простая, ясная мысль вдруг пришла ему в голову: к чему дёргаться, совершать новое преступление, когда можно просто уехать из Ордатова? Ведь его испытательный срок кончился ещё в прошлом месяце. Ему ли, неловкому и слабому, затевать что-то опасное? Его сил часто хватает лишь на то, чтобы доплестись до работы. Ну вот сейчас, например...
Но днём Котарь мало-помалу оклемался, втянулся в обычный рабочий ритм. Смагирев послал его с партиями новых товаров в полудюжину магазинов. Мелькание новых лиц, озабоченная суета с приёмом и сдачей грузов, таскание ящиков и коробок - всё это, как всегда, приятно возбуждало молодого человека. Ему нравилось чувствовать себя своим человеком, нужным и важным, для директоров магазинов и товароведов, обмениваться с ними шутками, неторопливо расстёгивать перед ними толстую барсетку с накладными. К полудню он с удовольствием ощущал прилив теплоты и истомы в натруженных мускулах.
Всё было хорошо, пока Смагирев не направил его в "Орхидею" с новой партией мебели. Красивое название ничего не шевельнуло в его сознании. Мало ли какую вывеску могут придумать для магазина! И лишь когда фургон подъехал к перекрестку Пролетарской и Восточной, Котарь насторожился. Справа, за рощицей нагих деревьев, показалась знакомая каменная коробка. На первом этаже её, за широкой лентой витрин, была когда-то "Надежда"... Машина свернула направо, и с упавшим сердцем Котарь понял, что день безнадёжно испорчен. Водитель фургона, видный парень-увалень с вальяжно-медлительными движениями грузного тела и задумчивым прищуром карих глаз, искоса, с интересом глянул на своего пассажира.
За полчаса Котарь и водитель вдвоём перетаскали в салон "Орхидеи" привезённую мебель, большей частью диваны и кресла. Каждая ходка от крыльца служебного входа до салона и обратно по знакомому сумрачному коридору всё с теми же облупившимися зелеными стенами отзывалась в душе Котаря новым приливом тоски. Хотя всего месяц назад он был здесь в большой компании на дне рождения арендатора и перенес тогда возвращения в эти стены сравнительно спокойно. А на этот раз все здесь - и паутина под потолками, и знакомый мелодичный скрип сверчка где-то в углу - вызывало у него гнетущее чувство тихо затаившегося ужаса... Время в этом месте точно потекло вспять, и он как будто снова входил во все тот же гибельный поток... Как если бы заколотая Лоскутова все ещё лежала где-то здесь. В сознании его забрезжила пугающая догадка: он здесь на привязи, и никуда от старого кошмара ему не деться. Снова и снова будет он тыкаться носом в пятна запёкшейся крови Лоскутовой, точно нашкодивший щенок... А тем временем следствие будет продолжать усердно копать, выискивая улики. Когда-нибудь он не выдержит напряжения, сломается, и его возьмут. Да ведь уже что-то ломается в нём - разве не от этого мечты о новом преступлении?..
Да ещё этот откровенно наблюдающий за ним водитель Гоша Тюльнев. Парень рассматривал его не исподтишка, а с беззастенчивым интересом. Он явно знал, кто такой Котарь, и находил, конечно, занятным, что обвинявшийся в убийстве оказался на месте преступления...
На обратном пути Гоша закурил в кабине и предложил сигарету Котарю. Тот сказал, что не курит.
- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! - эту всем известную пословицу Гоша произнес почти с торжеством и затем выдержал паузу, как бы в ожидании произведённого эффекта. - Какой же ты водила будешь без сигареты! Дальние дороги, часовые пробки, ожидания начальства - чем отведёшь душу? Бабы и те курят. Вот здешняя хозяйка, Лоскутова, не боялась курить, догадывалась, наверно, что не от этого умрёт. Да ты же её знал, кажется?
- Мало ли кого я знал...- зло, скрывая отчаяние, пробормотал Котарь. - Ещё вспомнят, что я и тебя знал, когда пришьют тебя по пьяному делу. А мне на всех в Ордатове положить с прибором...
Гоша замолчал, обиженно засопев, а Котарь остаток пути доехал с чувством обречённости. Ему вдруг стало очень ясно: он сорвется, не удержится в своем нынешнем подвешенном состоянии. И произойдет это просто потому, что невыносимо оставаться среди людей, которые считают его причастным к убийству. Невыносимо снова и снова попадать в те самые стены, где всё произошло... Оказалось, время работает против него. Историю с Лоскутовой не забыли за год с лишним - значит, не забудут и через двадцать лет. Во всяком случае, до тех пор, пока он остается в Ордатове, пока есть на кого указывать пальцем и кому говорить в лицо гадости, вспоминая о пролитой крови. Может быть, расчет тех, кто определил его к Чермных, заключается именно в том, что он не выдержит бесконечной пытки. Надо вырваться из этой ловушки, где вся приманка - кусок хлеба и костлявое тельце Анжелы. Но только в захолустном Ртищево делать ему нечего. Нужно попасть в большой город и там открыть свой бизнес, ну хотя бы в сфере логистики, частного извоза. Для приобретения начального капитала он и похитит хазарский артефакт.
План выстраивался четко, для выполнения его недоставало лишь малости - ключа от кабинета природы, обещанного Анжелой. Скорее всего, она свое обещание сдержит. От него требуется лишь дождаться этого. Может быть, подтолкнуть её, если она заколеблется.
С того дня, когда пришло к нему осознание его ситуации, Котарь с удивлением почувствовал в себе новую, непривычную решимость. Исчезли прежние сомнения - те, что терзали его год назад, когда он бродил неприкаянно вокруг "Надежды", пытаясь подтолкнуть себя к смелым действиям муками голода. Хотя неволя страшила его теперь больше, чем тогда. Ведь он уже знал, что это такое. Но появилось более ясное, чем когда-либо до сих пор, осознание: иного выхода у него нет. Прежде он всего лишь искусственно взвинчивал, подхлестывал себя, зная в глубине души, что всё-таки вполне можно просто вернуться домой, в Ртищево. При настоящем желании раздобыть деньги на дорогу легальным путем он как-то решил бы эту проблему. Теперь же, с появлением мечты о собственном бизнесе, на самом деле выбора, по-видимому, не было. И потому риск казался приемлемым. Попадется - и ладно. Он осушит до дна эту горькую чашу и загремит в неволю на хорошо уже известные мытарства, только более основательно. Но ведь не исключён и успех. Почему-то он уже не сомневался в том, что задуманное осуществит на этот раз гладко и хладнокровно, без осечек, как настоящий, бывалый уркаган.
Теперь Котарь жил в ожидании удобного случая для исполнения своего замысла. В состоянии ежедневной готовности к авантюре он с удовольствием ощущал себя чем-то вроде бомбы с запущенным часовым механизмом. Ему нравилось то, что он уже как бы не принадлежал самому себе, а был только вместилищем неодолимого стремления, орудием властной судьбы. Но при этом и сомнения не покидали его, поэтому очень ему хотелось, чтобы все произошло возможно скорее. Он жил в ужасном напряжении и знал, что долго так не выдержит.
Субботним утром тринадцатого февраля Котарь не знал, что всё произойдёт именно в этот день. После завтрака, во время прогулки Анжела сказала ему вполголоса, как бы между прочим:
- Сегодня в отделе матери никто не дежурит. Слышала это от неё самой: она сказала по телефону Ольге Игоревне из массово-просветительского отдела, что отдел природы перевыполнил план по экскурсиям, поэтому её сотрудницы должны отдохнуть.
Сколько лукавства высветилось при этом на лице Анжелы! Она знала, что задевает его за живое, заставляя вернуться к теме их последнего откровенного разговора. Хотя с тех пор он больше не говорил с ней о своем плане, она, конечно, чувствовала, догадывалась, что он думает всё о том же. И теперь Котарь волей-неволей должен был объясниться: отказался он от своего замысла или нет. Если нет, то ему следовало воспользоваться возможностью, которую предоставляла ему Анжела своей подсказкой.
- А ключ? - только и сказал он в ответ.
Анжела молча достала из сумочки ключ и положила на его ладонь.
- Ты представляешь, что теперь будет? - спросил он удивленно, как бы еще не веря происходящему и пытаясь отговорить её. - Следствие узнает о том, что я бывал в музее, и с моей судимостью я сразу попаду в число подозреваемых. Меня будут вызывать на допросы. И всех, кто знает меня, будут допрашивать. Наверно, и тебя тоже...
- Да, пожалуй... Но ты же этого хочешь. Тебе не живётся спокойно...
- А тебе?
- Я хочу, чтобы ты не попался слишком глупо...
- О матери ты думала? У нее могут быть неприятности!
- Да ничего ей не будет! - с этими словами Анжела сделала характерный для неё жест: вызывающе вскинула голову, встряхнув чёлкой. - Чтобы из-за какого-то старого хлама была опорочена уважаемая всеми завотделом Мирра Чермных! Супруга известного предпринимателя и депутата!
Он подумал о том, что Анжела совсем по-детски преувеличивает статус своих родителей, что преуспевание Сергея Чермных на самом деле не столь прочно, как это кажется ей. Наверняка в городе найдутся желающие раздуть скандал, связанный с женой и дочерью депутата и предпринимателя. Кто знает, сколько тайных и явных недоброжелателей и завистников уже предвкушает "падение дома Эшеров"... То ли ещё будет, когда станет известно о похищении ритона! Особенно в том случае, если назовут его, Котаря, в качестве подозреваемого, и всем откроется его связь с семейством Чермных!
На лице Анжелы появилась вымученная улыбка:
- Ты ведь ждал именно такого случая? Ну так действуй!
- Хорошо, я подумаю... - пробормотал Котарь в замешательстве и пошел прочь.
Каким вздором вдруг показался ему замысел нового преступления! Лезть в темную, пыльную подсобку, затем в окно второго этажа, рискуя костями и свободой, - и все это ради куска тусклого металла! К тому же участие Анжелы превращало всю затею в нелепую игру, почти наверняка обречённую на провал. Но отступить именно сейчас, когда в его кармане уже лежал ключ от музейного кабинета? Чтобы вызвать презрительное недоумение Анжелы, которое он прочтёт в её глазах: "Ты трус, что ли?" Нет, это казалось невозможным! Да и что ему делать в Ордатове? Он почувствовал ужасную душевную усталость, но всё-таки и в этом состоянии ему легче было действовать как бы по инерции, осуществляя задуманное, чем остановиться.
В тот же день в четвёртом часу он пришел в музей. Чтобы не сдавать вещи в гардероб, он явился в толстовке, под которую для тепла надел ещё толстый свитер. Время было выбрано с таким расчётом, чтобы до закрытия музея в шесть часов ждать пришлось не слишком долго и при этом не оказаться в числе самых последних, малочисленных посетителей, всегда привлекающих особое внимание смотрительниц. Он решил, что не будет лишний раз испытывать судьбу и не задержится в музее, если в зале с диорамой "Зимний лес" смотрительница окажется на своем месте и дверь кабинета отдела природы будет в поле её зрения. Он уйдёт со спокойной душой, чтобы, наверно, больше туда не возвращаться.
В вестибюле дежурный по музею Каморин взглянул с удивлением на молодого человека толстовке и на миг засомневался: можно ли в такой одежде пропускать в музей? Но затем решил, что толстовка - это все-таки не верхняя одежда в обычном понимании. К тому же, кто знает: может быть, у парня под толстовкой одна рубашка или майка... В остальном странный посетитель повёл себя, как все: приобрел входной билет и надел матерчатые тапочки. Присмотревшись к нему, Каморин узнал его: этот парень уже появлялся в музее в сопровождении дочери Мирры Чермных.
Замедленным шагом, чтобы не слишком отличаться от обычных посетителей и не привлекать внимание смотрительниц, Котарь прошел через залы к диораме "Зимний лес" и огляделся: две смотрительницы, худая блёклая тётка и пухлая молодка, были в конце соседнего зала. Стоя боком к нему в дверном проёме, они о чём-то разговаривали. Обе, несомненно, держали при этом в поле зрения не только экспозиции, вверенные их заботам, но и целую анфиладу - сквозной ряд музейных залов. Но видят ли они малоприметную дверь в кабинет отдела природы, что напротив диорамы "Зимний лес"? Котарь быстро пересёк зал перед диорамой и подошёл к этой двери, кося взглядом в сторону смотрительниц. У самой двери, замаскированной теми же зеленоватыми обоями, что и стена вокруг, женские фигуры исчезли из поля его зрения, закрытые выступом стены.
Сейчас или никогда! Котарь вставил ключ в дверную замочную скважину и повернул его. Дверь тихо открылась, он быстро вошел внутрь и так же тихо закрыл её, сделав один оборот ключа. Вокруг него была совершенная тьма, но все же он довольно точно представлял себе окружающее. Он попал в прихожую, или "предбанник", как шутя говорили музейщики, - помещение без окон перед кабинетом, отделенное от него незапирающейся дверью. Можно было, нащупав на стене выключатель, включить в "предбаннике" свет, но он просочился бы наружу сквозь замочную скважину и щели между дверью и дверной рамой. К тому же в этом не было необходимости: Котарь знал, что справа от него находится шкаф с застеклёнными дверцами и разным бумажным хламом, затем - вешалка, на которой сотрудницы отдела оставляли свою верхнюю одежду, далее - канцелярский стол с древней пишущей машинкой. А слева была только гладкая стена, и сделав вдоль неё пять шагов, он оказался у внутренней двери в кабинет. Эта дверь открылась ещё легче, чем первая.
После непроглядной тьмы в "предбаннике" в кабинете ему показалось довольно светло, хотя снаружи туда проникал только слабый рассеянный свет от дальних фонарей и освещённых окон домов по соседству. Но он прекрасно различал все рабочие столы сотрудниц, ещё один шкаф в углу и дверь в подсобку, с чернеющим на стене рядом с ней выключателем. Несколько мгновений он колебался: не включить ли в подсобке свет? Но затем решил, что всё-таки не стоит: пусть это будет лишняя страховка на тот случай, если в кабинет, паче чаяния, кто-то войдёт. Тем более, что у него есть фонарик.
В подсобке он уселся в жёсткое креслице возле рабочего стола, загромождённого, как всегда, последними поступлениями - минералами, древесными спилами и тяжелой стеклянной рамой с коллекцией бабочек. На миг он испытал облегчение: первая часть задуманного была выполнена. Но тут же снова напрягся, представив, что в музее могут хватиться пропавшего посетителя и начать поиски. Обострённым слухом он вслушивался в происходившее за стеной. Вот послышались шаги, и он сразу замер.
- Нет, все-таки диорама "Зимний лес" - это "гвоздь" нашей экспозиции, - произнес приглушённый, но всё же вполне отчетливый женский голос. - И потому все, размещенное рядом, неизбежно проиграет. К тому же такое соседство нарушит целостное восприятие этого зала.
- Но если там уже есть енот и бобёр, то почему не появиться в уголке и коллекции певчих птиц?
- Потому что енот и бобёр - постоянные обитатели края. Они смотрятся органично рядом со зверями, которые представлены в диораме, - оленем, волком и лисой. А певчие птицы - это уже совсем другое дело. Ведь они прилетают на теплое время года, а не живут в зимнем лесу. Стоит придержать птичек до обновления экспозиции в соседнем зале. Там, рядом с образцами почв и гербариями, они будут на месте.
- Да, пока их моль не съест!
- А это уже забота хранителей фондов.
У Котаря вдруг мучительно запершило в горле, и ему захотелось кашлянуть. Чтобы удержаться, он стал глотать слюну, и даже эти сдавленные звуки казались ему пугающе громкими. Но шаги за стеной уже удалялись. Около часа было совсем тихо, а потом послышались другие голоса:
- Уже без четверти, Лидия Николаевна.
- Да, я сейчас буду собираться.
- До свидания.
- До свидания, Виктория.
Спустя минут двадцать за стеной послышался приближающийся звук торопливых шагов. Скорее всего, это был дежурный, который совершал обход музея перед включением охранной сигнализации. Но Котарю пришла в голову пугающая мысль: а если кто-то заметил, что он зашёл в музей и не вышел? Если сейчас идут за ним?
Шаги достигли зала, отделённого от подсобки только тонкой стеной. Котарю показалось, что музейный сотрудник слишком уж сильно стучит каблуками. Трусит он, что ли, и оттого пытается демонстрировать уверенность и силу? Чтобы нагнать страху на неведомых злоумышленников, которые притаились в укромном уголке, ха-ха!
Затем Котарь выждал ещё добрый час - к этому времени дежурный наверняка должен был покинуть музей. От долгого сидения в темноте он осовел и с отвращением чувствовал себя опустошённым, слабым, безвольно-размякшим, потным, неопрятным. Ему очень захотелось вырваться из темного, пыльного чулана на волю, оказаться дома, и не в съёмной квартире, а в настоящем, родительском доме, захотелось погрузиться в тёплую ванну и затем лечь в постель. "И на чёрта я торчу в этой проклятом Ордатове!" - с отчаянием и ненавистью непонятно к кому думал он. Но медлить было нельзя. Чего доброго совсем раскиснешь. Нужно, по крайней мере, выбраться из музея. Но прежде всего надеть перчатки. Он достал их из кармана толстовки - обычные бытовые, резиновые - и натянул.
- Пора, - сказал он себе самому, поднимаясь.
Он двинулся к выходу из служебного помещения, шаря перед собой лучом карманного фонарика. Одновременно он нащупал в карманах всё, что, прихватил с собой: верёвку, боёк от молотка и отвертку. Рукой в перчатке он старательно вытер рукоятку двери и вышел из подсобки. Ему уже не терпелось развязаться с неприятным и опасным делом.
Очень быстро дверь служебного помещения была открыта и снова закрыта, как только он переступил её порог. В зале Котарь на несколько мгновений замер, прислушиваясь. Всё было тихо, лишь с улицы доносились отдаленные шумы транспорта да еле слышное посвистывание ветра. За окнами потемнело, и всё-таки некое рассеянное, смутное свечение проникало снаружи в зал, позволяя угадывать очертания крупных предметов.
Неожиданно ему остро захотелось в туалет. Такое с ним уже случалось при волнении. Что делать? Перетерпеть? Подавить желание, заставив себя думать только о деле? Но всё прочее померкло сейчас перед этой жгучей потребностью, требующей немедленного удовлетворения. В поисках выхода из положения он машинально чиркнул лучом фонарика по темени зала, высветив дальние его закоулки. Пятно света наткнулось на чучело енота: черная, лоснящаяся бульбочка носа, трагические тени под глазами, широко разинутая, задранная кверху пасть... Разве что отлить в это мёртвое, высушенное нутро? Ведь никто не поймет потом, чем оттуда несет: тлением, химикатами таксидермиста или чем-то ещё...
Он выключил фонарик, судорожно расстегнул брюки, метнулся к чучелу, чуть присел над ним и облегчённо перевел дух: вот теперь ему будет хорошо. Кажется, не было слышно ни звука. Лишь из засушенной пасти завоняло кислым и еще, как ни странно, табаком. Наверно, туда кидали окурки. Он застегнул брюки и с удовольствием почувствовал себя совершенно благополучным физически, спокойным и собранным. Можно было действовать по плану.
При свете фонарика музейные залы выглядели по-новому, казались почти незнакомыми. Все выступавшие предметы бросали длинные, фантастические тени, которые резко меняли очертания по мере его продвижения. Он вдруг вспомнил о том, что в зале доисторического периода лежит под стеклом полный скелет первобытного человека, и ему стало жутко. В его памяти засел вид этого покойника, выставленного на обозрение вместе с теми предметами, с которыми его нашли: с каменным топором у рассыпавшейся кисти правой руки, с ожерельем из кабаньих клыков вокруг шейных позвонков, с костяной иглой, воткнутой некогда в подол истлевшей накидки из медвежьей шкуры. И эти пустые, загадочные глазницы серого, пористого, как будто очень хрупкого черепа, в которые он долго всматривался...
А вот и зал древней истории, украшенный двумя фресками на противоположных стенах. На одной застыла в бесконечной гонке в неведомую мглистую даль кавалькада кочевников в странных островерхих шапках. На другой - обнесеёное частоколом городище светловолосых, бородатых земледельцев, занятых чем-то малопонятным для большинства современной публики: молотьбой, веянием и растиранием зерна в ступах, чесанием льна, выдалбливанием чёлна из дубовой колоды. В углу, в одной из витрин уже издали блеснуло в луче фонарика серебро ритона. Котарь замедлил шаг. В сознании его мелькнула мысль: "Спокойнее, теперь главное - не потревожить сигнализацию раньше времени!"
Он положил включённый фонарик на пол, чтобы освещать витрину снизу, затем достал из кармана отвёртку, опустился на колени и заглянул под раму витрины. Луч фонарика высвечивал все четыре шурупа, что соединяли верхнюю раму с нижней. Выбрав ближайший, он вставил отвёртку в борозду на шляпке и начал откручивать. Шуруп поддался после небольшого начального усилия для преодоления затяжки. Остальные вышли ещё легче. Он усмехнулся, представив, что закручивала их, конечно же, одна из музейных дам, ответственная за этот зал и обязанная раз в полгода очищать внутренности здешних витрин от вездесущей пыли. Об этом он слышал от Анжелы. Она, бедняжка, сейчас переживает, воображая, что хазарский артефакт и есть виновник их предстоящей разлуки. Как бы не так! Обладание безделушкой - не цель, а только средство! То, что ему нужно по-настоящему, - не какие-то деньги, а только восстановление своего достоинства! Это же самая главная задача мужчины во все времена! И это невозможно для него, пока он остается в качестве прихлебателя при папаше Чермных с его несчастной дочкой. Он вырвется из своей золотой клетки, пусть для этого ему придется покрыться кровавыми ранами и прибавить к несовершенству земного мира ещё толику - одно маленькое преступление, всего-навсего хищение. Из всего музейного хлама он возьмет единственную вещицу - осколок незнаменитой салтово-маяцкой культуры, наследие хазаро-алано-болгарского сброда. Но он продаст этот ритон как скифское изделие, на тысячу лет более древнее. А затем станет вполне честным и законопослушным человеком. Это же на самом деле так важно: не умножать многоликое вселенское зло, постоянно наступающее со всех сторон как насилие, страдание, ложь, хаос и распад...
Теперь можно было снять верхнюю раму. Но при этом каждый миг нужно было помнить о том, что немедленно, как только маленькие коробочки-датчики, прикрепленные изнутри к стеклам обеих рам, сместятся относительно друг друга, на милицейском пульте дистанционного контроля за охраняемыми объектами раздастся тревожный сигнал. И уже через десять-пятнадцать минут к музею может прибыть оперативная группа. Поэтому следовало заранее подготовить себе путь отхода.
Он достал из кармана толстовки моток льняного каната - серый жгут сантиметровой толщины, свитый из трех прядей, похожий на тощую девчоночью косичку. Это добро он присмотрел в хозяйстве Смагирева, на складе. Один конец каната он привязал к радиатору под окном, что смотрело в тихий переулок, и одним ударом локтя вышиб оконные стёкла. В пробоине, освобождённые от стеклянного плена, повисли на проводах датчики сигнализации. Несомненно, в этот же миг на милицейском пульте сработал сигнал тревоги. Теперь не мешкать!
Он метнулся к витрине, рывком поднял и швырнул на пол её верхнюю раму. И краем сознания отметил при этом стеклянный звон: значит, стекла в витрине были самые обычные, их можно было просто разбить. Теперь древнее тусклое серебро лежало перед ним незащищённое. И всё-таки он не просто схватил - он рванул драгоценный рог, смутно подозревая еще какую-то одну, невидимую преграду. И затем лишь на один миг он с радостью ощутил солидную, благородную тяжесть этой вещи, гладкость её форм, обласканных, отшлифованных прикосновениями своих предыдущих владельцев. Голова его на миг закружилась при мысли о том, в какие века и эпохи они жили! Но нужно было думать об ином. И с лихорадочной поспешностью он сунул добычу в карман толстовки.
Теперь поскорее отсюда, из этой музейной духоты. Как маняще повеяло через разбитое окно морозной свежестью мартовской ночи и слабым, но всё же явственным запахом подтаявшего снега! Он погасил и сунул в карман фонарик, не нужный сейчас. Густая тьма снаружи не была всё же совсем непроницаемой: иссиня-черное небо казалось слабо подсвеченным, как плотный занавес, через который процеживался свет, и это еле уловимое небесное свечение делало окружающий мир призрачным, населенным смутными тенями, среди которых различались очертания домов и деревьев.
Он рывком поднялся на подоконник, наспех обмёл рукавом края оконной рамы, смахнув ещё не выпавшие осколки, крепко схватил канат и осторожно перевалил своё тело через окно. Тотчас в ушах его засвистел ветер, и каждой своей клеточкой он ощутил пронизывающий холод. Он заскользил вниз, больно стукаясь коленями и локтями о наружную стену. Руки в резиновых перчатках плохо удерживали канат, который проскальзывал, точно смазанный маслом. Каната немного не хватило, и с высоты чуть меньше метра он упал, не удержавшись на ногах. В тот же миг он услышал, как на улице Суворова, за углом музейного здания, остановилась машина, взвизгнув тормозами, и затем раздался хлопок её двери. Неужели милиция приехала так быстро?! Скорее прочь отсюда!
Тихим Рясным переулком он зашагал прочь от музея, ощупывая карманы толстовки: то ли от пота, то ли от падения в снег они набрякли морозной сыростью и мгновенно схватились ледяной корочкой, заиндевели, отчего содержимое их неловко топорщилось, особенно колом торчавший ритон, похожий на какое-то плохо укрытое оружие. Увидев его в таком виде, милиция непременно остановит. Надо куда-то подальше от света и людей! Поравнявшись с углом ближайшего жилого дома, он свернул в тёмный двор и дальше шел в основном дворами, лишь изредка пересекая слабо освещённые, почти пустынные улицы. Через полчаса он были у дверей своего съёмного жилья. Он взглянул на часы: всего лишь четверть одиннадцатого. Ему даже не придется оправдываться перед хозяйкой за позднее возвращение. Так всё просто!
- Теперь поскорее в постель, баиньки, - сказал он тихо себе самому.
13
В половине десятого вечера Каморин сидел перед телевизором, полусонно наблюдая за тем, как на экране разворачивались события второсортного американского боевика. Он вроде бы уже решил, что не стоит напрасно бороться с накопившейся за день усталостью, что пора принять душ и лечь спать. Но у него просто не было сил подняться с дивана, и потому его безвольное оцепенение перед экраном затягивалось.
Вдруг раздался дверной звонок. Его сонливость как рукой сняло. Он бросился к двери, мгновенно догадавшись, что это милиция. Больше некому было беспокоить его в такое время. Для дежурных по музею милицейские визиты были делом обычным. Милиционеры приезжали всякий раз, когда срабатывала охранная сигнализация, чтобы вместе с дежурным, имеющим ключ от музейной двери, проверить охраняемый объект. Иногда сигнализация срабатывала дважды за ночь, и тогда дежурному было не до сна.
"Ну вот, начинается", - подумал Каморин недовольно. - "И всё, конечно, лишь из-за мышей, затеявших возню". За дверью его на самом деле ждали милиционеры. Набыченный здоровяк-сержант с узенькими бачками глянул угрюмо, словно уже в чем-то обвиняя Каморина. Старлей с пухлой, как у женщины, нижней губой и короткой, густой, похожей на шерсть чёрной шевелюрой вполголоса, меланхолично произнес обычные слова:
- В музее сработала сигнализация. Собирайтесь скорее.
Каморин поспешно обулся и надел куртку поверх домашней одежды, радуясь тому, что не успел лечь спать. Втроём они спустились вниз и сели в милицейскую "Волгу", за рулем которой сидел ещё один человек в форме. Машина сразу рванула с места.
- Сработали датчики сигнализации сначала на одном из окон второго этажа, а затем внутри одного из залов, - сказал старлей. - Так что обычная версия с грызунами отпала сразу. Поэтому двое наших сразу выехали к музею.
Каморин в ответ на это лишь молча пожал плечами. Спустя четверть часа машина затормозила у музея. Каморину бросился в глаза милицейский "ГАЗик", припаркованный прямо у входа. Рядом топтались милиционеры: один - у самой входной двери, другой - ближе к углу здания. В их неторопливых, расслабленных движениях Каморину почудилась безнадёжность. К "Волге" подошёл тот, что стоял у входа, - коротенький плотный капитан с чёрной щёткой усов на одутловатом лице. Чуть наклоняясь, он произнес в открывшуюся дверь коротко и зло:
- Прошляпили. Из разбитого окна второго этажа свисает верёвка.
- Значит, преступник был в музее и ушел? - решился спросить Каморин.
- Значит, - передразнил его капитан. - Причём следов взлома входной двери нет. Она закрыта. Не повреждены и окна на первом этаже. Значит (капитан еще раз насмешливо выделил это слово), преступник проник в музей до закрытия и находился внутри во время сдачи объекта под охрану.
Каморину вдруг стало трудно дышать, всё тело его охватила предобморочная слабость. Точно в забытьи он все-таки вышел из машины, открыл своими ключами дверь музея, включил общий электрический рубильник и вместе с милиционерами начал обход залов, поочередно включая в каждом из них лампы. Всюду был обычный порядок, но по мере продвижения по музею всё ощутимее становился поток холодного воздуха. В зале древней истории, ещё не успев включить свет, Каморин увидел во мраке темно-синее пятно, сквозящее ледяной сыростью, - проём разбитого окна. А как только там зажглись лампы, всем бросилась в глаза раскрытая витрина. Снятая рама её валялась на полу, усеянном тусклыми брызгами разбитого стекла. Капитан крякнул и обернулся к Каморину:
- Можешь сказать, что именно пропало?
- Нужно подойти поближе, посмотреть...
- Хорошо, подойди. Только руками ничего не трогать!
Каморин приблизился и сразу увидел, что в витрине зияло пустотой лишь место над этикеткой: "Ритон серебряный". Очевидно, здесь было взято только это.
- Недостаёт одного ритона, - объявил Каморин и пояснил, уловив недоумение в глазах милиционеров: - Это сосуд для питья в виде рога. Подобные изделия были в ходу на Кавказе ещё сравнительно недавно...
- Штука дорогая?
- Это один из памятников салтово-маяцкой, то есть, иначе говоря, хазарской культуры, которые вообще исчисляются единицами, - ответил Каморин, пожав плечами. - А произведения искусства - тем более. Легально продать такое невозможно. Конечно, ритон - сама по себе вещица красивая, её может купить какой-нибудь любитель экзотики и антиквариата, который слышал про кавказский обычай пить чачу из рога или про скифский "звериный" стиль. Однако настоящую цену за неё не дадут. Хотя бы потому, что никто не знает, какова она. Никаких ориентиров нет. Если бы подобные вещи были на Западе, на чёрном рынке знали бы их цену в долларах. Но их там нет. Вот почему за ритон могут дать тысяч пять "зелёных", не больше, - просто как за красивую старинную безделушку из серебра. Если продавец будет торговаться, то ему скажут, что это вещь музейная, краденая, которую не то что перепродавать, но и держать у себя опасно.
- О, да ты дока! - заметил старлей насмешливо. - Знаешь, что почём на чёрном рынке! А ведь и пять тысяч "зелёных" - неплохая сумма, когда она достаётся за один вечер! Не так ли?
Старлей подмигнул Каморину, и тот с внезапным приливом тоски осознал, что эти люди в милицейской форме подозревают его. И что легко ему не отмыться. В самом деле, как разумно объяснить то, что вор проник в музей без взлома входной двери или оконной решётки на первом этаже? Объяснение можно было дать лишь одно: преступник прошёл через открытую музейную дверь вполне беспрепятственно и сумел где-то спрятаться до закрытия музея. Но как постороннего не заметили и оставили в музее смотрители и лично он, дежурный? Разве не обошёл он в конце дня, как положено, все залы?..
Каморин представил, как во время его обхода преступник прятался в каком-то укромном месте. Ну хотя бы в диораме "Зимний лес" за чучелом оленя. Ему стало жутко. Так просто было убить в пустом музее одинокого дежурного и затем спокойно уйти с краденым! Может, и хорошо, что всё обошлось только кражей? Что он мог бы сделать, заметив спрятавшегося вора? Вступить с ним в поединок? Чтобы немедленно получить пулю в лоб или нож в бок? Ах, какой вздор! Подобное геройство возможно только в кино...
Капитан подошёл к окну, внимательно осмотрел подоконник, затем, нагнувшись, - канатный узел на радиаторе под окном. Двумя пальцами, как бы брезгуя, он схватил за канат, быстро вытащил его из окна и швырнул на пол. Заиндевелый, жёсткий, тот упал с сухим стуком, точно отрубленный коровий хвост.
- Да, наделали делов, - сказал капитан, как будто ни к кому конкретно не обращаясь. - И вдруг упёрся взглядом в Каморина: - Ну а ты, дежурный, разве ничего не заметил?
Каморин улыбнулся жалкой, виноватой улыбкой:
- Перед уходом я обошёл, как положено, все залы - все было нормально...
- Норма-а-льно! - передразнил капитан. - Но ведь не с неба же свалился вор и не по верёвке вскарабкался на второй этаж. По веревке он спустился. А вошёл, как все, через открытую дверь. И ты его проворонил. Следствие будет разбираться, как на самом деле всё произошло, а пока ясно одно: вины вневедомственной охраны здесь нет. Сигнализация сработала, как положено, и мы приехали через семь минут, но он успел улизнуть, потому что ещё до срабатывания сигнализации находился в музее и всё подготовил. Нам остается только осмотреть для порядка остальные помещения и составить акт. Идём.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги