Каморин почувствовал усталость и безразличие. Независимо от того, найдут вора или нет, катастрофа уже произошла. Он вспомнил, как плакала смотрительница Надя Холодкова, недоглядевшая за витриной, из которой украли две старинные монеты. Надя отвечала за два смежных зала по истории XV-XVII веков и в рабочее время частенько отходила для разговоров со смотрительницей соседних залов на их общее "пограничье" - к проходу между их крайними залами. Кто-то ухитрился тихонько вскрыть витрину, пока они болтали, и совершить хищение. Произошло это во время свободного доступа посетителей, когда бездействовала охранная сигнализация. Когда хищение обнаружилось, Надю вызвали в кабинет директора, и там следователь допытывался от неё правды, стращая уголовными последствиями в случае сокрытия подлинных обстоятельств происшествия. Каморин видел, как она с мокрым лицом вернулась на свой музейный пост и делилась горем с подругой-смотрительницей, часто роняя на пол крупные слёзы. Пожилая, рыхлая Татьяна Никушкина только качала головой, слушая её, и сокрушенно вздыхала.
Каморин ещё тогда поймал себя на мысли о том, что не вполне верит Наде. Было в этой крупной, вялой девушке со смазливым личиком нечто странное, внушающее недоумение и сомнения. Зачем, например, она охотно рассказывала музейным сотрудникам о том, что вне брака родила девочку, оказавшуюся дебильной? Искала сочувствия? Но тогда почему завершала свой рассказ бесстыдными словами: "Если б знать, где упасть, соломку подстелила бы"? Хотела сказать этим, что является вполне разумной девушкой и только случайно "залетела"? Но что же тогда она должна испытывать по отношению к своему несчастному ребенку? Не проще было бы отказаться от него? И почему пошла на должность музейной смотрительницы с мизерной зарплатой, в компанию старушек-пенсионерок? Только от непригодности к чему-либо иному? И, главное, так естественно предположить, что хахаль этой дурочки уговорил её подзаработать на музейных ценностях...
Впрочем, история с кражей монет заглохла без каких-либо последствий для Нади. Следователь оказался в тупике, поскольку вор не оставил улик. Да и масштаб потери не впечатлял: всего-то два серебряных рубля чеканки 1724 и 1727 годов, с изображениями Петра I и Петра II, которые вместе "тянули" только на тысячу долларов... Конечно, если бы у Нади пропало что-то ещё, за неё взялись бы по-настоящему. Но больше краж в её залах не было. Её увольнять не стали, приняв во внимание то, что она мать-одиночка. Ограничились выговором. Отделается ли он, Каморин, столь же легко? Наверно, это будет зависеть от результатов следствия. Возможно всякое. С одной стороны, хазарский ритон несравненно дороже серебряных рублей начала XVIII века. Поэтому с виновного в этой потере должны спросить суровее, чем с Нади. И речь при этом должна идти прежде всего о дежурном. С другой стороны, он, дежурный, был не один в музее, когда туда проник вор. На постороннего обязаны были обратить внимание и другие сотрудники, но почему-то не сделали этого. Теперь оставалось надеяться только на милицию: может быть, она отыщет какую-то улику, зацепку для следствия?
Капитан осматривал всё неспешно, скрупулёзно. В одном из залов он попытался открыть неприметную дверь в стене. Каморин объяснил, что это дверь рабочей комнаты отдела природы, закрытая на ключ.
- Так откройте.
- Ключи имеются только у сотрудников отдела.
- А если пожар?
- В принципе эту дверь легко выбить, ведь она фанерная... Ещё, на случай пожара, ключи от рабочих комнат есть в опечатанном ящике, который висит в вестибюле на стене за столом дежурного...
- Странно, что дежурные не осматривают рабочие комнаты. Там кто угодно может спрятаться!
- Музей закрывается для посетителей в семнадцать часов, а рабочий день сотрудников заканчивается в восемнадцать. Поэтому посторонний в служебном помещении спрятаться не может.
- А, ну это утешительно! - усмехнулся капитан.
Наверно, Каморину следовало добавить, что никого из сотрудников отдела природы накануне на месте не было, но им овладело чувство крайней усталости и безразличия. Стоит ли суетиться, если случилась катастрофа, которая для него уже непоправима, независимо от того, найдут вора или нет? Ведь хищение произошло в его дежурство - значит, какая-то вина его в этом есть. Теперь поскорей бы домой, в постель, а все остальные неприятности пусть будут утром. Но милиционеры по-прежнему не спешили. После осмотра залов второго этажа они вышли на лестничную площадку, и там капитан задержался у массивной стальной двери без какой-либо надписи или таблички на ней.
- Что здесь?
- Фонды. То есть хранилище музейных материалов, не включённых в экспозицию.
- Есть, наверно, что-нибудь ценное?
Каморин лишь уклончиво пожал плечами. На самом деле он давно подозревал, что ничего особенно ценного за этой железной дверью нет. Но точно знать об этом мог лишь главный хранитель фондов - бывший военный лётчик Владимир Воробжанский. Колченогий, седой, с черными кустистыми бровями и свисающим брюхом, Воробжанский менее всего походил на представителя героической профессии, но всё же ухитрился в мирное время, ещё до Афганской войны, получить за некий таинственный подвиг орден Красной Звезды. Более весомой наградой стало для него трудоустройство на необременительную и неплохо оплачиваемую музейную должность. Предполагалось, наверно, что доверенные ему ценности он будет беречь столь же ревностно, как некогда защищал Родину. В областной газете о нём даже появилась заметка под кратким, ёмким заголовком "Хранитель". Действительно, свои сокровища старый вояка хранил строго, будто военную тайну, пресекая насмешливо и решительно попытки рядовых сотрудников покопаться в его кладовых.
Каморин знал состав фондов лишь по своей довольно узкой теме: "Ордатовский край в годы Великой Отечественной войны", пользуясь правом просматривать соответствующие разделы фондового каталога при подготовке выставок и плановых обновлений основной экспозиции. И каждый раз при этом он с горечью убеждался в том, что всё сколько-нибудь интересное уже находится в залах и что в фондах складирован лишь сомнительный хлам в качестве вещественного доказательства выполненной собирательской работы, обязательной для всех научных сотрудников. Каждому из них приходилось тратить немало времени, выискивая и выпрашивая где-то всякую дребедень, заполняя на все свои приобретения фондовые карточки и затем суммируя всё это в отчетах: собрано столько-то единиц хранения, в том числе фотографий, писем, документов, наград, личных вещей - столько-то...
- Ерунда какая-то... - пробормотал старлей с досадой. - В музее полно закрытых помещений, в которые не может попасть дежурный. В любом из них может спрятаться преступник. Ему достаточно найти сообщника из числа музейных сотрудников.
- А раньше вы этого не замечали? - спросил раздражённо Каморин. - Сигнализация срабатывает не реже раза в месяц, и каждый раз вы приезжаете сюда. Могли бы давно сказать администрации о том, что вам не нравится здесь.
- Да, мог бы, но только до сих пор ночных грабителей в музее не было, - спокойно возразил капитан.
- Следствие будет выяснять, к кому из музейных дам и кавалеров захаживали приятели и приятельницы, - добавил старлей. - Ну и само собой разумеется, у всех сотрудников возьмут отпечатки пальцев.
- Свет в залах можно выключить? - спросил Каморин в робкой надежде на то, что теперь наконец удастся вырваться из музея.
- Нет уж, молодой человек, если вляпались в такую историю, подождёте здесь с нами до утра, то есть... - капитан взглянул на часы, - еще шесть часов, пока не приедут следователи и не выйдут на работу ваши музейщики. Нельзя оставлять объект без присмотра. Ведь охранная сигнализация выведена из строя. А свет в залах нам, конечно, не помешает...
Все направились в вестибюль. Сотрудники вневедомственной охраны расположились там на трёх диванчиках, - тех самых, на которых в часы приёма обычные посетители надевали поверх своей обуви холщовые тапочки, закрепляя их на ногах матерчатыми лентами. Каморин же вернулся на своё место дежурного, опустил голову на стол и попытался задремать. Легче это можно было бы сделать, расположившись на скамье смотрителя в одном из залов, но и без посторонней подсказки он сообразил, что всем им, коротающим ночь в музее, нужно держаться вместе, на виду друг у друга. И особенно это важно для него, попавшего уже в разряд подозреваемых. Чтобы на него не возложили ответственность за пропажу чего-то ещё...
Как ни странно, Каморин действительно вскоре задремал и очнулся уже в восьмом часу утра от чувства боли в затёкшей руке, на которой лежала его голова. От собственной подмышки на него пахнуло кислым, терпким запахом тревожной ночи и беды. Тут же он вспомнил всё, что произошло накануне. Или, может быть, он и не забывал ничего, а смутно соображал обо всем в дремоте? Вокруг него уже нетерпеливо прохаживались по вестибюлю, переговаривались милиционеры: им явно не терпелось поскорее уйти отсюда.
- Что, есть, наверно, хочешь? - спросил Каморина, поймав его взгляд, рослый, одутловатый сержант с проступившей синевой на щеках и под глазами. - А ты покури. Мы всю ночь курим. Дать сигарету?
- Спасибо, я не курю.
Подошел капитан, положил на стол лист бумаги:
- Подпиши акт.
Каморин читал медленно, с трудом разбирая мелкий, кудрявый почерк: "...При осмотре в зале древней истории обнаружена повреждённая витрина с предметами салтово-маяцкой культуры, из которой исчез серебряный ритон VIII века. Других пропаж не выявлено..." Прочитав, он молча подписал бумагу и протянул её капитану. Затем он снова задремал и не заметил, как в вестибюль вошел директор Кравцов. Лишь после того, как его потормошили за плечо, Каморин очнулся и увидел перед собой директора.
- Как же так? - тихо произнес Кравцов, насупив черные брови, и на его незначительном востроносом лице, похожем на мордочку грызуна, появилось выражение горькой обиды и недоумения. - Почему ты не дежурил, как полагается? Почему не проследил, чтобы в музее не остался посторонний?
- Я осмотрел все залы перед уходом и никого не заметил, - пробормотал Каморин.
- А теперь ты представляешь, что будет? - Кравцов яростно поскреб на макушке седой ёжик своих волос, объеденный обширными залысинами. - Добром эта история не кончится, и прежде всего для тебя. Пиши объяснительную, чтобы через полчаса она лежала у меня на столе. А когда придёт сегодняшний дежурный, ступай домой, отсыпайся, ты здесь больше не нужен.
Каморин послушно принялся за объяснительную записку. Глаза его слезились, пальцы дрожали, затылок давила саднящая боль. Он понимал, как жалок сейчас: красные веки, мятая одежда, виноватое выражение на осунувшемся лице. Не оттого ли морщатся, взглянув на него, и отворачиваются менты, все еще томящиеся в вестибюле в ожидании приезда следственной группы?
В записке Каморин постарался изложить все события вчерашнего дня, которые случились за время его дежурства. Состоялись экскурсии для двух групп школьников и продано 47 билетов для индивидуальных взрослых посетителей. Кто ещё был? Двое мальчишек лет десяти принесли ржавую красноармейскую каску. Хотя такого добра в фондах и подсобках предостаточно, из деликатности Каморин поблагодарил пацанов, принял их находку и разрешил им бесплатно посмотреть музей. Ещё наведался председатель местного общества филателистов для встречи с Надей Гейст, сотрудницей отдела новейшей истории, вместе с которой он готовит филателистическую выставку. Вроде всё? Ах, да: был один необычный посетитель - молодой человек Анжелы Чермных, приходивший на этот раз один! Его приход Каморин запомнил хорошо: юноша явился без верхней одежды, в одной лишь толстовке, и в вестибюле, прежде чем надеть холщовые тапочки поверх кроссовок, старательно потопал ногами, оставив на полу оплывающие ледяные ошметки... А вот когда он вышел, Каморин, хоть убей, вспомнить не мог...
С самого начала у него было чувство, что разгадка преступления проста, лежит на поверхности. Ведь он просто обязан был увидеть в тот день преступника, сидя в вестибюле за столом дежурного! И наверняка видел, хоть краем глаза, только не обратил на него особого внимания. По всей вероятности, в появлении в музее этого человека не было ничего необычного. Как, например, в появлении парня Анжелы Чермных. Недаром жизненный опыт подсказал капитану милиции Шеремету простую догадку: это хахаль какой-то сотрудницы! Пусть для Мирры Чермных парень в толстовке не хахаль, а что-то вроде зятя, - это уже детали. Так или иначе, он связан с заведующей отделом личными отношениями и потому вполне мог пройти мимо Каморина свободно, не приобретая билета и даже не надевая холщовых тапочек. Необычным было то, что он не воспользовался такой возможностью, как если бы хотел остаться неузнанным, незамеченным. Да еще пришёл без верхней одежды, совсем не по погоде... Как это всё подозрительно!..
Кто-кто, а Каморин с первой встречи обратил внимание на Анжелу Чермных и её парня, удивленный странностью этой пары. Рослый, красивый молодой человек с густой каштановой шевелюрой, аккуратно постриженной сзади, а спереди шапкой накрывающей лоб почти до бровей, в фирменных джинсах, которые выгодно подчеркивали длину его ног, узость бедер и спортивную тонкость талии, - и всё же какой-то жалкий, точно пришибленный, с неуверенным, ищущим взглядом, всюду следующий покорным бараном за невзрачной, угрюмой, всегда напряженной пигалицей - дочкой Мирры Чермных. Впервые увидев их, Каморин подумал о том, что богатый предприниматель Чермных просто купил для своей болезненной дочки видного жениха. И тогда же Каморин мысленно "примерил" судьбу этого парня к себе самому (как делал довольно часто, особенно в тех случаях, когда интересный чем-то человек был близок ему по возрасту) и немедленно с негодованием отверг для себя подобную участь. Он совершенно не мог представить себя в жалкой роли приживала в семье нувориша.
В самом облике спутника Анжелы было нечто виноватое, нечистое. Такого вполне естественно подозревать в чем-то порочном, даже преступном. Во всяком случае, наиболее вероятным вором кажется именно он. Нужно заявить о своих подозрениях. Авось кто-нибудь подтвердит, что "сладкая парочка" была здесь накануне кражи. Ну вот хотя бы кассир Анна Федоровна и гардеробщица Зинаида Ивановна, что все свое рабочее время проводят в вестибюле и видят каждого входящего.
Он представил, как взовьются подруги Мирры Чермных, узнав о его подозрениях, и на миг засомневался: стоит ли тревожить осиное гнездо? Ведь тогда придется объясняться и Мирре Чермных, самой влиятельной даме в музее, и уже этого ему здесь не простят никогда. Но тут ему вспомнились слова Кравцова: "Добром эта история для тебя не кончится". Значит, терять ему нечего! Остаётся лишь выполнить свой долг. А там, кто знает, может быть, его информация поможет следствию, и это ему зачтётся... Всё-таки было вчера что-то странное в облике этого молодого человека. Сейчас он уже почти не сомневался в том, что заметил на его лице необычную напряженность, озабоченность.
Немного подумав, Каморин добавил в конце объяснительной записки, что вчера незадолго до окончания рабочего дня, приблизительно в четвёртом часу, в музей заходил молодой человек, знакомый Мирры Чермных, а когда тот вышел, он не заметил. Прежде чем поставить подпись, он ещё постарался припомнить, не навещал ли накануне кто-нибудь Надю Холодкову - ту самую смотрительницу, у которой уже случалась кража. Но вспомнить ничего не удалось. С тягостным томлением в душе он подержал готовую объяснительную в руке, точно взвешивая её. На невесомом листочке было изложено, как на духу, все, что он знал о вчерашнем происшествии. Но оценят ли его добросовестность?
Он поспешно отнес объяснительную директору, благо к тому времени уже пришла и могла присмотреть за вестибюлем гардеробщица Зинаида Ивановна. Обитую дерматином дверь с надписью "Директор" он открыл без стука. Кравцов лишь хмыкнул, увидев на столе перед собой исписанный лист. На миг помедлив в ожидании возможных новых указаний, Каморин молча повернулся и вышел из кабинета. В вестибюле он увидел Ольгу Березняк из массово-просветительского отдела, которая должна была сменить его. Она уже сидела за столом дежурного. Теперь он вправе уйти домой. Наконец-то эти ужасные сутки его дежурства подошли к концу! Сейчас после всего пережитого больше всего на свете ему не хотелось видеть осуждение в глазах сотрудников: эх, не сберёг такую вещь!
Дома он весь день проклевал носом перед телевизором, с каждым часом все больше соловея и раскисая, не в силах заняться чем-то. Спать он лег необычно рано, в половине десятого. Ночью в его душе бессознательно совершилась подспудная работа. Наутро он проснулся бодрым, готовым принять то, что свалилось на него. Всё-таки произошло ещё не самое плохое, бывает хуже! Ведь преступник запросто мог убить его, одного в пустом музее! А теперь что может случиться с ним? Объявят выговор? Ну и ладно! Предложат уволиться? Что ж, он уйдет без больших сожалений. Сколько, в самом деле, можно проводить годы среди одних и тех же пыльных экспонатов, твердить на экскурсиях одни и те же слова?
Кажется, с утра он был вполне искренен перед собой и ни в малейшей степени не бодрился искусственно. С тем большим удивлением, горестным и как бы отстранённым от себя самого, он почувствовал уже на пути в музей, что хочет оттянуть время прибытия, что вовсе не желает сегодня идти на работу. Он осознал потрясённо, что ждет беды и, что хуже всего, беззащитен перед ней. Какое-то очень неприятное испытание уже наверняка уготовано ему. Ведь вчера у музейного начальства был на это целый день.
В вестибюле за столом дежурного по музею всё та же вчерашняя Ольга Березняк, которую ещё не сменили, не ответила на его приветствие и посмотрела как-то вскользь, мимо него. "А как же иначе!" - шепнул ему внутренний голос. - "Ты же теперь здесь козёл отпущения! И на доске объявлений что-то уже есть, наверно, на твой счёт!" Но проверять свою печальную догадку, тащиться в пристройку, где на стене возле директорского кабинета висела доска с приказами, ему не хотелось. Да и не было в том смысла. К чему специально ходить туда-сюда, если выговор всё равно объявят, и непременно под расписку?
Даже гардеробщица Зинаида Ивановна, которая, всегда, казалось, симпатизировала ему, на этот раз глянула на него тускло, отрёшенно. Только в "родном" отделе новейшей истории в ответ на робкое "здравствуйте" Каморина его непосредственная начальница Светлана Шаева кивнула с видом вежливого, холодного сочувствия: мол, всех благ тебе, любезный, но ты проштрафился и теперь держи ответ сам, на нас не рассчитывай! Каморину стало стыдно и досадно за то, что в звуках его голоса и облике Шаева явно почувствовала нечто заискивающее. Наверно, так и было на самом деле, а этого нельзя: как будто он подаяния он просит!
Каморин занялся рутинным, кропотливым делом: написанием фондовых карточек на новые поступления. Неважно, что это были всего-навсего ржавые обломки войны, которые притащили в музей мальчишки: винтовочный ствол, пробитая каска, стреляная гильза от гаубичного снаряда, покорёженный гвардейский знак... План собирательской работы никто не отменял.
В тот несчастный день с первой своей минуты в отделе Каморин тихо мучился, чувствуя на себе беззастенчивые, изучающие взгляды сотрудника за соседним столом - седовласого, бодрого отставника Арсентия Кочелаева, который числился в музее на полставки. Арсентий Павлович был немногословен и неприятно, цепко наблюдателен, порой даже вульгарно любопытен. Разговаривать с ним Каморину почти не приходилось, поскольку оба давно, молчаливо, раз и навсегда решили, что не симпатичны друг другу. Теперь Каморин чувствовал, что Арсентия Павловича просто подмывало поговорить с ним обо всех обстоятельствах музейной кражи, но старик крепился, не поддавался искушению, решив не изменять и на этот раз всегдашний сухой, отстранённый тон своих отношений с Камориным. Несомненно, та слегка заносчивая чопорность, с которой Кочелаев воспринимал молодого коллегу, вызывалась во многом тем соображением, что оба они, несмотря на почти сорокалетнюю разницу в возрасте, были младшими научными сотрудниками. Причем у Каморина имелось ещё то преимущество, что он был на полной ставке, тогда как Арсентию Павловичу приходилось волей-неволей завершать свой рабочий день сразу с началом обеденного перерыва. А то, что за обоими была закреплена одна и та же тема, - Великая Отечественная война, - не только не сближало их, но, кажется, ещё больше подогревало их соперничество.
Всё-таки, незаметно для себя, Каморин увлёкся, забылся, душевно оттаял. Так приятно, утешительно было выводить на кусочках картона названия предметов и все иные сведения о них: даты, внешний вид, состояние, источники поступления... Быть может, оттого, что слишком многое из всего прочего, чем занимался он, часто казалось сомнительным, зряшным: лекции, которые негде и не для кого было проводить, экскурсии, которые самому смертельно надоели, статьи для местных газет, которые давно почти никто не читал... А заполненные фондовые карточки ложились в каталожный ящик почти навечно, во всяком случае, на более длительный срок, чем человеческая жизнь, становясь зримым и осязаемым результатом его трудов и прожитых дней...
Каморин не заметил, как бесшумной походкой к нему подошла Светлана Шаева. Её присутствие рядом с собой он осознал только в тот миг, когда она положила перед ним лист бумаги:
- Ознакомьтесь.
Он поднял на неё взгляд: она смотрела на него спокойно, печально, как бы соболезнуя. Сердце его упало. Он уже знал, что в этой бумаге и не хотел читать её. Но все-таки он послушно пробежал глазами несколько строк текста, напечатанного на принтере. Перед ним был приказ об объявлении ему выговора.
Отразились ли на его лице ненависть и отвращение? Именно эти чувства овладели им при чтении канцелярских, сухих и безжалостных фраз приказа: "Каморин Д. С. допустил грубейшее нарушение трудовой дисциплины, не выполнив надлежащим образом обязанность дежурного по проверке отсутствия в музее посторонних перед уходом домой. Тем самым он поставил под угрозу сохранность музейных экспонатов и сделал возможным хищение особо ценного ритона салтово-маяцкой культуры VIII века".
- И за это надо его расстрелять! - с кривой усмешкой воскликнул Каморин, схватив со стола ручку.
- Не вздумайте так написать на приказе! - испугалась Шаева. - Дело не шуточное! Не напрашивайтесь на лишние неприятности! Есть ещё шанс, что всё уляжется, если не будете делать глупостей!
Каморин пожал плечами в знак своей полной уверенности в безнадёжности ситуации и написал внизу приказа: "Ознакомлен", затем поставил дату, расписался и положил листок на край своего стола. Шаева тотчас взяла бумагу и вышла из комнаты. Каморин тревожно посмотрел ей вслед: сейчас она будет говорить о нём с директором, и что-то будет решено...
На минуту в комнате стало тихо. Каморину уже ничем не хотелось заниматься. Рассеянно он взглянул на Кочелаева и поразился: на сером лице старика расползалась неуверенная, блудливая и всё-таки ликующая ухмылка. Кочелаев уловил взгляд соседа, смутился и попытался согнать с лица ухмылку, однако не смог превозмочь себя, и кривой рот его по-прежнему выдавал радостное оживление. Каморин с досадой уставился на стол прямо перед собой, на жалкие свои "поступления", чтобы не встречаться взглядом с пакостным старикашкой.
Шаева вернулась в рабочую комнату и, не глядя на Каморина, сказала тихо, спокойно, но с намёком на участие в голосе:
- Дмитрий Сергеевич, с вами хотят поговорить следователи. Они ждут вас в зале древней истории.
Направляясь в сопровождении Шаевой в указанное место, Каморин поймал себя на мысли о том, что даже такую мелочь - самостоятельно встретиться со следователями - ему уже не доверяют. Неужели думают, что он может улизнуть из музея, чтобы избежать этой встречи? Интересно, такое указание дал Шаевой директор или она сама проявила инициативу? А ведь он, Каморин, считал, что с Шаевой у него хорошие отношения...
Как бы прочитав мысли Каморина, она вдруг остановилась и коснулась рукой его плеча, заставив его тоже остановиться. Она придвинулась к нему вплотную, так, что он уловил на своей щеке её дыхание.
- Если чувствуете за собой вину, не нужно таить её, - прошептала она. - И не нужно наговаривать на других. Это верный способ восстановить против себя всех, что хуже всего. Лучше успокоиться, смириться. Лишние переживания ни к чему, ведь перспективы в музее у вас нет. Да, по правде говоря, никогда и не было, уж не обижайтесь. А этой истории вам здесь точно не забудут никогда, чем бы она ни кончилась...
Каморин молча кивнул головой, как бы принимая слова начальницы к сведению. Из услышанного сейчас он уяснил главное: то, что он здорово разозлил директора упоминанием в своей объяснительной записке парня Анжелы Чермных. Это Кравцов расценил как попытку явно виновного человека опорочить уважаемую Мирру Николаевну. Дескать, с больной головы на здоровую! О возмутившем его доносе Кравцов сообщил своим старшим сотрудникам. Само собою разумеется, с добавлением угроз и уничтожающих замечаний в адрес Каморина. Судя по словам Шаевой, директор пообещал, что неугодный в музее не останется.
Желание Кравцова защитить репутацию Мирры Чермных и членов её семьи вполне понятно: так он косвенным образом защищал самого себя. Но не подогрет ли начальственный гнев тем обстоятельством, что на самом деле не лишены оснований подозрения относительно молодого человека Анжелы Чермных? Наверняка шефу известно о "сладкой парочке" нечто сомнительное. Ведь и Каморин слышал об Анжеле довольно странные вещи: что девушка нигде не учится и даже не окончила школу. Она чем-то болеет, и оттого задержалась в физическом развитии, похожа на худенькую девочку-подростка, хотя ей уже лет двадцать. И лицо её совсем ещё детское. Ясно, что привлечь молодого человека к такой жалкой девице могло только богатство её папаши. И разве не вполне естественно подозревать в корыстном преступлении подобного типа, падкого на деньги?
Вместе с Шаевой Каморин вошел в зал древней истории. Там на смотрительской скамье сидели бок о бок двое незнакомых мужчин, совсем не похожие на следователей: один лет сорока, в обычном сером чиновничьем костюме, с коротким ёжиком чуть-чуть отросших на бритой голове рыжеватых волос, другой, темноволосый, облачённый в джинсы и зеленоватый джемпер, казался лет на десять моложе.
- Это Дмитрий Сергеевич Каморин, - сказала Шаева следователям и поспешно вышла из зала.
Каморин заметил, что более молодой следователь взглянул на него с тем особым цепким интересом, с каким люди смотрят на сверстников, сразу выделяя их в толпе. Его кольнула зависть: этот человек его лет, невысокий, худощавый, с тонким лицом, на котором сейчас было задумчивое, чуть насмешливое выражение, занимался серьёзным делом, тогда как он, Каморин, проводит экскурсии, словно барышня...
Сорокалетний тоже внимательно рассмотрел Каморина и представился:
- Следователь районной прокуратуры Рывкин Евгений Юрьевич.
Кивнув в сторону своего спутника, Рывкин добавил:
- А это мой сотрудник Игорь Васильевич Сухарев.
Осмотревшись кругом, Рывкин указал музейщику на разорённую витрину:
- Давайте подойдём туда.
Все трое подошли к витрине, снова закрытой стеклом. По виду её посторонний не догадался бы о том, что здесь что-то пропало. Исчезла табличка с надписью: "Ритон серебряный", а оставшиеся предметы были разложены более свободно.
- У нас к вам есть вопросы, - вполголоса сказал сорокалетний. - Вчера, закрывая музей, вы были совершенно уверены в том, что никого здесь не оставили?
- Да, уверен, - кратко ответил Каморин, подумав вскользь о ненатуральности этого обращенного к нему "вы": всё-таки следователь лет на десять старше его и представлял власть, тогда как он, Каморин, сейчас в положении виновного. Во всяком случае, до тех пор, пока не доказано, что похищение древнего и очень ценного артефакта произошло не из-за его недосмотра или попустительства.
- Никаких подозрительных шумов, следов, источников света не заметили?
- Нет.
- Все места, где мог скрываться человек, осмотрели?
- Всё осмотрел, кроме запертых рабочих комнат и помещений при них.
Старший быстро, значительно взглянул на более молодого, тот слегка кивнул, и старший продолжил допрос:
- Вчера какие-то подозрительные люди в музее были?
Каморин на миг помедлил с ответом и сказал нерешительно:
- Кажется, был один. Вы же видели мою объяснительную записку? Это молодой человек дочери нашей сотрудницы Мирры Николаевны Чермных. Раньше он приходил с девушкой, а в этот раз явился один, и это при том, что Мирры Николаевны в музее не было. Он купил билет и надел холщовые тапочки, как рядовой посетитель, тогда как раньше проходил без билета, а в гардероб ничего не сдал, потому что был в одной толстовке.
- Он часто бывал в музее?
- Я видел его раньше раза два.
- К этому залу и пропавшему экспонату он проявлял интерес?
- Я не замечал.
- А вы заметили, когда он вчера выходил из музея?
- Нет.
- И тем не менее вы закрыли наружную дверь музея и ушли домой. Почему?
- Но я же осмотрел перед уходом все залы, как положено, и никого не нашел.
- На своё счастье, - ухмыльнулся сорокалетний. - Согласитесь: найти кого-то было не в ваших интересах.
- Что вы имеете в виду? - спросил Каморин, неприятно поражённый этим прозрачным намеком именно на то, о чем он уже сам думал не раз.
- Ну хотя бы то, что вы могли столкнуться лицом к лицу с преступником, готовым на всё, - ответил сорокалетний небрежно и, немного подумав, приказал своему сотруднику:
- Игорь, пригласи сюда Мирру Николаевну Чермных.
Игорь поднялся, уже было пошёл и вдруг остановился с сомнением на лице:
- Евгений Юрьевич, а нужно ли говорить с ней здесь? Не лучше ли в кабинете директора?
- Этот зал - отправная точка следствия, потому что именно здесь был похищен самый ценный экспонат музея. Не правда ли, Дмитрий? - Евгений Юрьевич перевёл свой холодный, невозмутимый взгляд на Каморина, и тот с готовностью согласился:
- Да, пожалуй, самый ценный.
- К тому же мы говорим тихо и посетителям не помешаем. Да и где они, посетители?
Минут через пять в зал порывисто вошла Лидия Чермных, хмурая и нервная. Не глядя на Каморина, не обращая внимания на Сухарева, она уже от входа обратилась к Евгению Юрьевичу с нетерпеливым вопросом:
- Чего вам угодно?
Тот неприятно оскаблился, изображая любезную улыбку светского человека:
- Самую малость: ответов на несколько вопросов.
Чуть помедлив, он с неудовольствием взглянул на Каморина:
- А вы, молодой человек, пока можете быть свободны.
Каморин вернулся в свой кабинет, и почти до самого конца дня никто его не беспокоил. Только уже около пяти часов в рабочую комнату вошли две молчаливые, деловитые девушки с чёрными кейсами в сопровождении следователя Игоря. Тот устало и как будто с досадой окинул взглядом всех четырёх находившихся в помещении музейных сотрудников и произнёс скороговоркой, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Готовьте пальчики, дамы и господа! Обязательная дактилоскопия! Без обид, пожалуйста! У нас метод простой: чтобы выявить отпечатки преступника, необходимо исключить ваши! А пока я займусь вашими ручками, девушки обследуют поверхности в кабинете и подсобке.
Игорь начал с Каморина, чей стол был ближайшим к двери. Перед музейщиком очутилась открытая баночка с черным лоснящимся веществом, похожим на ваксу, рядом с которой лег чистый лист бумаги. Проговорив странное "прошу пане", следователь схватил правую руку Каморина и начал быстрыми, уверенными движениями обмакивать в баночку и плотно прикладывать к листу бумаги один за другим все пять пальцев этой руки. Затем то же самое было проделано с левой рукой. В этой процедуре было что-то невыразимо унизительное. К тому времени, когда она завершилась, Каморин почувствовал, что ему стало жарко.
- Теперь мойте ручки! - то ли любезно, то ли насмешливо воскликнул Игорь, направляясь уже к следующей жертве - младшему научному сотруднику Наде Гейст.
Каморин поспешно вышел из комнаты. Возвращаясь из туалета, он столкнулся с Надей в дверях рабочей комнаты. Она держала перед собой испачканные руки с таким видом, словно с ними произошло что-то ужасное. Ему показалось даже, что на глазах её блеснули слёзы. А в рабочей комнате Игорь заканчивал уже снятие отпечатков у старшего научного сотрудника Елены Шонгуровой. Каморин сразу уловил, что атмосфера в его отделе изменилась, стала гнетущей. Теперь и Елена Шонгурова тоже, казалось, была готова расплакаться. И в её быстром взгляде, брошенном в его сторону, он уловил несомненный гнев. Спокойнее всех казалась Светлана Шаева. Но он знал, что она способна быть безжалостной, когда нужно делать "оргвыводы". И ничего удивительного во всём этом не было. Конечно же, сотрудницы считают его виновником своих нынешних неприятных переживаний, подумал он. И так, в общем-то, и есть на самом деле...
А тем временем девушки-криминалистки широкими кисточками, похожими на помазки для бритья, быстро пудрили столы, полки, двери и подоконники чем-то пылевидным, затем рассматривали некие результаты через толстые линзы и кое-где снимали обнаруженные отпечатки, как бы промокая их листами сероватой, пористой бумаги. Затем эти листы надписывались по краям и аккуратно складывались в пластиковые пакеты. Закончив эту работу в самом отделе, они перешли в подсобку и там ещё с четверть часа шуршали бумагами, тихо переговариваясь.
Каморин сгорбился над своими карточками, почти физически чувствуя на себе тяжесть мрачных, осуждающих взглядов сотрудниц. Он испытал облегчение, когда за час до конца рабочего дня в отдел заглянула секретарша Лена Пак, маленькая, худенькая кореянка-полукровка, склонилась к Каморину, на миг всмотрелась в его поднятый взгляд и сказала тихо:
- Зайдите в кабинет директора.
В кабинете Каморина ждал не только Кравцов - там же находились и оба следователя. Старший из них, которого его коллега называл Евгением Юрьевичем, по-хозяйски указал Каморину на свободный стул рядом с собой, в торце стола, стоявшего вплотную к директорскому, наподобие длинной палочки в букве Т. На таких местах сидели обычно участники совещаний в кабинете директора. Каморин сел на указанное место и оказался прямо напротив Кравцова, между двух следователей. Почему-то, несмотря на чувство сухости во рту, он судорожно проглотил слюну.
Каморин сразу понял, что Кравцов, грозно сверливший его глазами, здесь только для вида, а главное действующее лицо - Евгений Юрьевич. Догадка не обманула его.
- Так значит, Дмитрий... Сергеевич, - споткнувшись как бы невзначай на отчестве, начал Евгений Юрьевич, - накануне кражи вы никаких подозрительных лиц, кроме молодого человека Анжелы Чермных, в музее не видели?
- Не видел.
- И никакой дополнительной информации дать не можете?
- Не могу. Хотя не исключаю, что заходили и какие-то другие необычные посетители в тот день. В музейных отделах различных гостей принимают практически ежедневно. Но в тот день я заметил только одного странного посетителя... Вообще-то доступ посетителей в музей больше контролируют кассир и гардеробщица, а у дежурного много других обязанностей.
- Молодого человека Анжелы Чермных вы ранее, по вашим словам, видели всего раза два и тем не менее запомнили. Чем он привлек ваше внимание?
- Анжела и её молодой человек показались мне странной парой. Он - высокий, симпатичный, а она - болезненная, низкорослая и совсем некрасивая...
- Знаете что, Каморин, мы принимаем ваши объяснения событий, но предупреждаем: есть уголовная ответственность за дачу ложных показаний и сокрытие фактов от следствия. Итак, вам нечего больше добавить к сказанному вами?
- Нечего.
- А не скажете, почему на этикетке с надписью: "Ритон серебряный" отпечатки ваших пальцев?
- Не знаю. Должно быть, я машинально коснулся её, увидев разбитую витрину. Не помню точно, как это было.
- Ещё вопрос: почему вы не осмотрели рабочие комнаты, хотя ключи от каждой из них имеются в стеклянном ящике, что висит на стене за столом дежурного?
- Здесь не принято осматривать чужие кабинеты. Никто из дежурных этого не делает. Сотрудники доверяют друг другу. Не оставить в своём рабочем помещении постороннего - элементарный, очевидный долг каждого сотрудника.
Следователи молча взглянули на Кравцова. У того дёрнулась бровь, но возразил он как будто совсем спокойно, только голос его прозвучал чуть глуше, чем обычно:
- Действительно, осматривать чужие рабочие комнаты дежурным обычно не приходится. Но это и не запрещено. Если у Каморина имелись хоть малейшие сомнения в том, что в музее нет посторонних, ему следовало осмотреть все места, в которых мог скрываться злоумышленник.
- Об этом, надо полагать, сказано в служебной инструкции Каморина, - сказал Евгений Юрьевич вкрадчиво. - Можно посмотреть её?
- Конечно. Я сейчас позвоню Шаевой. Она принесет. Но только в инструкции ничего не сказано о том, должен ли дежурный осматривать чужие рабочие комнаты.
- А почему? - спросил Евгений Юрьевич, раскрыв широко глаза, с видом полнейшего недоумения.
- Да потому, что не каждый казус можно предусмотреть. К тому же в кабинетах много личных вещей, а коллектив у нас в основном женский. И если вменить в обязанность дежурным ежедневно осматривать все служебные помещения, не обойдётся без скандалов. Представляете, какой шум может подняться из-за того, что какой-то предмет переставлен, повреждён или, хуже того, пропал!
- Суд может не согласиться с такой позицией и вынести в отношении вас частное определение, - сухо сказал Евгений Юрьевич.
- Ну знаете!.. - Кравцов с шумом поднялся из-за стола и медленно подошёл к окну.
- А вы, Дмитрий Сергеевич, пока можете быть свободны, - поспешно сказал Евгений Юрьевич, на миг задержав свой взгляд на Каморине. - Если что вспомните, сообщите. Это в ваших интересах.
Каморин послушно поднялся и направился к двери, испытывая облегчение: пусть ненадолго, лишь на несколько ближайших дней, все-таки его положение определилось, и что-то непредвиденное, наверно, ему не грозит.
- Послушайте, Каморин, - вдруг в спину ему сказал Кравцов. - Мне, возможно, из-за этой истории в музее не работать, но вы уж точно здесь не останетесь. Уходите сами подобру-поздорову, да поскорее.
Каморин обернулся. Кравцов с потемневшим, ожесточённым лицом смотрел прямо ему в глаза. Молодой человек растерянно ухмыльнулся и вышел из кабинета.
14
Кравцов вернулся домой с чувством сильнейшего недовольства собой. Из памяти его не выходила кривая, глупая ухмылка на лице Каморина. Щенок не понимает, конечно, что происходит на самом деле, думает, что всё обойдётся! Как бы не так! Важнейший, пусть и неписаный административный закон требует, чтобы за каждое неприятное ЧП кто-то ответил. Если он, директор Кравцов, не доложит "наверх" о выявлении и примерном наказании виновного в пропаже ценнейшего экспоната, то вину возложат на него самого. Что же до сантиментов, то жалости Каморин не заслуживал. Его следовало уволить не за один лишь злосчастный ритон. Только зачем же он сорвался сегодня, предупредил мальчишку? Чего доброго, ещё уйдёт "по собственному желанию", тогда как нужно выгнать его именно "по статье". Потому что там, "наверху", едва ли удовлетворятся обтекаемым сообщением из музея: "Сотрудник, допустивший хищение экспоната, уволен". Наверняка зададут уточняющий вопрос: "По какой именно статье был уволен Каморин?" И когда выяснится, что ушёл он "по собственному желанию", неизбежно возникнет недовольство: "Как?! Значит, виновный не понёс наказания?!" А все дело в том, что следователь Евгений Юрьевич задел его за живое замечанием о недостатках служебной инструкции Каморина, да ещё в присутствии самого Каморина. И так захотелось смутить мальчишку, сорвать на нём зло!..
Работа в должности директора областного краеведческого музея требовала, по убеждению Кравцова, сугубой осторожности. Никогда нельзя было забывать о том, что Ордатовская область принадлежала к "красному поясу" и управлялась губернатором-коммунистом, да ещё с опорой на прочное большинство из членов КПРФ в областной Думе. Поэтому для музейщиков важно было не раздражать местных "красных" и в то же время не вызывать нареканий заезжих методистов из федерального министерства культуры слишком отсталыми подходами к освещению событий советского периода. По идее, давно назрела необходимость коренного обновления экспозиции в соответствии с новыми трактовками гражданской войны, коллективизации, индустриализации и "развитого социализма", но этого никак нельзя было сделать, не обидев местных правителей.
Кравцов вышел из положения хитро: он затеял чрезвычайно кропотливую, рассчитанную на годы, разработку концепции новой экспозиции. И пока научные сотрудники музея создавали соответствующий объёмистый документ и по частям согласовывали его с местными профессорами истории и методистами из министерства, из музейных залов было удалено всё, что могло вызвать раздражение как областного руководства, так и столичных чиновников. Возникшую пустоту заполнили политически-нейтральными экспонатами, в основном по этнографии и культуре края. В итоге музей приобрел пестрый, сумбурный характер лавки древностей. В его залах стояли вдоль стен купеческий сундук, старинная фисгармония, подвесная люлька из крестьянской избы и даже средневековый рассохшийся чёлн, найденный в болоте, а в витринах красовались пивные бутылки XIX века с вензелем местного пивоваренного завода, афиши городского театра начала ХХ века, дореволюционные фотографии выпускников Ордатовской мужской гимназии и многое иное столь же разнородное и случайное.
Напрасно Каморин раза два на внутренних музейных совещаниях наскакивал петушком на столь очевидные проявления музейного неустройства и ратовал за возвращение к тому, что называл "историческим подходом к созданию экспозиции".
- Так ведь ещё не разработана концепция новой экспозиции, - разводил руками Кравцов, чистосердечно, как будто, признавая свое бессилие в создавшихся условиях и в то же время хищно, точно кот при виде воробья, прищуриваясь.
- Но отчего же не подготовить какую-то временную концепцию? Ведь столько событий истории нуждается в осмыслении и отражении по-новому! Это не говоря уже о фактах последнего десятилетия, которые вообще никогда не освещались в музейной экспозиции! - настаивал Каморин, хмелея от собственной смелости.
- То есть вы придумаете что-то завиральное, а я буду отвечать? - как будто совсем спокойно удивлялся Кравцов, щурясь уже с откровенной, презрительной насмешкой. - Так получается?
- Почему же я один - все будут думать и предлагать что-то, - пытался отстоять свою позицию Каморин.
- Но отвечать-то за действия, не согласованные ни в министерстве, ни в управлении культуры, придется всё-таки мне одному!
- Надо же что-то делать, - уже смущённо продолжал Каморин. - Люди приходят в музей для того, чтобы понять, каким было наше прошлое, а видят только фисгармонии, люльки и прочий старый хлам.
- Если для вас памятники истории и культуры родного края всего лишь старый хлам, то я не понимаю, зачем вы работаете в музее.
- Павел Петрович, молодой человек увлёкся и говорит не то, что думает на самом деле. Он просто полемически заостряет свою мысль. Простите его! - вмешалась Шаева. - Дмитрий Сергеевич не прав, но самолюбие мешает ему признать это, - добавила она, быстро взглянув на Каморина. - Мы, старшие, должны быть мудрее.
- Тогда прекращаем этот бесполезный разговор, - холодно, презрительно заключил Кравцов. - Вам, юноша, хорошо. Вас есть кому защищать.
Каморину надолго запомнилось мутное чувство вины и стыда, которое он испытал после столкновении с Кравцовым. Он сам не понимал, в чём он виноват и чего должен стыдиться, если по существу прав, - ведь одного только беглого взгляда на убожество музейных залов было достаточно, чтобы убедиться в этом. Может быть, сила позиции Кравцова в простой житейской мудрости: покорно принимать то, чего нельзя изменить? Но, опять-таки, интересы дела требовали риска - в этом Каморин не сомневался ни минуты. И чем, собственно, рисковал директор, которому оставалось три года до пенсии? Ясно: ничем особенно серьёзным. И всё-таки Каморин почувствовал, что в чём-то виноват, может быть, в том только, что не сумел убедить начальство...
Каморин не знал, что у начальства имелись и иные основания для недовольства им. Что и до пропажи злосчастного ритона его едва терпели. Что в своей склонности отступать от текстов экскурсий, утверждённых методическим советом, он слишком часто переступал запретную черту. Правда, подобные отступления были в принципе делом самым обычным в музее, поскольку каждый экскурсовод считал слишком унизительным для себя повторять всегда совершенно одно и то же, как попка-дурак. Особенно в присутствии тех смотрительниц, которые до выхода на пенсию учительствовали. И потому многие экскурсоводы расцвечивали свою речь самовольными импровизациями, что не вызывало ничьих нареканий. Но, конечно, так могло продолжаться только до тех пор, пока не поймали на чем-то непростительном. Каморина угораздило коснуться все ещё больной для местных коммунистов темы политических репрессий в советские годы, да еще в присутствии официального соглядатая. То был Игорь Полухин - чиновник областной администрации, чья должность именовалась витиевато: старший специалист отдела по взаимодействию с общественными объединениями граждан.
На самом деле эта структура не столько взаимодействовала с объединениями граждан, сколько надзирала за ними. А поскольку все они, кроме правящей в регионе КПРФ и движения "Единство", пребывали в зачаточном состоянии, то фактически собирались сведения о всякой оппозиционной по отношению к коммунистам политической активности, хотя бы речь шла о тусовках малых, зачаточных группок и выходках энтузиастов-одиночек. В музей Игорь Полухин заглянул без особой надежды наткнуться на что-то любопытное, поскольку знал осторожность Кравцова. Но для полноты ежемесячного служебного отчета не мешало, конечно, отметить в нём парой строк ситуацию в этом учреждении культуры областного масштаба. К тому же там, в отделе природы, работала старшим научным сотрудником его двоюродная сестра Светлана Полухина, и ради поддержания родственных отношений её стоило навещать. Ему удобнее было заходить к ней на несколько минут на работу, как бы мимоходом, чем являться гостем в её дом, вынуждая её накрывать стол.
В последний визит, случившийся за полтора месяца до музейной кражи, Полухину повезло. Как всегда, он пошёл по музею против движения посетителей, и уже в третьем зале услышал, как экскурсовод говорил нечто необычное:
- После жестоких пыток Захаров подписал протокол с показаниями о своем сотрудничестве с германской разведкой. Через два дня он предстал перед тройкой УНКВД, которая вынесла ему смертный приговор, приведённый в исполнение через час. Мы не знаем точного места, где упокоился прах этого выпускника Ордатовской мужской гимназии. Скорее всего, его похоронили в общей могиле. Известно лишь, что в те годы в Ордатове всех казнённых тайно хоронили в дальней части городского кладбища, на месте которого после войны был разбит парк культуры и отдыха. Лет двадцать назад там при строительстве одного из павильонов обнаружили десятки скелетов с простреленными черепами. Но это, конечно, лишь малая часть наших земляков, погибших от коммунистического режима.
Полухин с изумлением взглянул на экскурсовода - невысокого молодого человека в сером костюме, с мелкими чертами лица и зачесанными назад светлыми волосами. Юноша водил указкой вокруг старинной фотографии, размещённой в витрине, его маленькие глазки за толстыми линзами очков взволнованно блестели.
- Ой! А мы туда ходим на свидания! - с неподдельным ужасом воскликнула одна из молоденьких девушек в группе экскурсантов.
"Этакий самодовольный хлюст!" - с ненавистью подумал Полухин. - "Никак не работается ему спокойно, если нельзя поругать режим! Хотя нам это на пользу. На ловца и зверь бежит!"
Забыв про кузину, Полухин направился прямо в кабинет Кравцова и предложил ему вызвать своего заместителя, а также непосредственного руководителя экскурсовода и старшего методиста: это нужно было для того, чтобы разговор с директором происходил при свидетелях. Музейным начальникам Полухин представился на сей раз уже не только родственником одной из их сотрудниц, но и сотрудником контролирующей их структуры. В полномочиях его, конечно же, никто не усомнился, хотя даже директор музея никогда прежде не слышал про отдел по взаимодействию с общественными объединениями граждан. Соглядатаю немедленно выложили всю информацию о Каморине.
- Вы же знаете, - важно говорил Полухин, обращаясь сразу к четырем музейным начальникам, - что президентом и правительством взят на курс на конструктивное сотрудничество в интересах государства всех активных сил общества и прежде всего его политических элит, как новых, так и старых, на вовлечение в это взаимодействие местных авторитетных лидеров с большим опытом руководящей работы. Это залог гражданского мира и поступательного развития страны. И вдруг ваш сотрудник под предлогом обличения преступлений сталинской эпохи бичует вообще всех коммунистов - значит, и нынешних местных руководителей!
Никто из музейных начальников и не думал оправдываться. "Виноваты, недоглядели" - это выражение читалось на лице каждого из них.
- Мы примем меры, - пообещал директор Кравцов. - К этому Каморину у нас и раньше были претензии. Сомневаюсь в том, что такой сотрудник нам нужен.
Полухин досадливо поморщился: кажется, директор намеревается действовать прямолинейно. Чего доброго, еще и в приказе об увольнении возведёт на юнца политическое обвинение - скандала потом не оберёшься, если история просочится в прессу и к правозащитникам!
- Ваш сотрудник - мальчишка и дурак, - жёстко сказал соглядатай. - Но обойтись с ним надо осторожней, чтобы не дразнить гусей - вы знаете, каких. Так что уволить его надо по какому-то иному поводу. Или у него уже есть дисциплинарные взыскания? Нет? Ну так сами видите, что уволить его вдруг за один проступок нельзя. Вам эта правовая "кухня" должна быть известна лучше меня. Для начала объявите ему выговор за отступление от текста экскурсии, утвержденного методическим советом. И ни в коем случае не цепляйтесь к политическому содержанию сегодняшних его высказываний - достаточно констатации факта: при проведении экскурсий он несет дикую отсебятину. Впрочем, я могу давать вам только рекомендации. А конкретные указания вы получите оттуда (он показал пальцем вверх) по результатам рассмотрения моей докладной записки.
Внутренне досадуя на вмешательство Полухина (и угораздило же Каморина совершить свою выходку в присутствии опасного проныры!), Кравцов не мог не последовать полученным указаниям. Тем более, что ему самому стало совершенно ясно: от неблагонадёжного подчинённого, который попал уже на заметку соглядатая из областной администрации, надо поскорее избавиться. Что же до повода, то за этим дело не станет, что-нибудь отыщется непременно. А пока он объявил Каморину выговор и отстранил его от проведения экскурсий. Молодой человек был ещё так наивен, что даже не особенно огорчился из-за этого. Более того: он отчасти испытал облегчение: хорошо хоть ненадолго отдохнуть от повторения надоевших слов!
Пропажа хазарского ритона случилась только через два месяца после истории с Полухиным. Кравцов к тому времени так и не вернул Каморину право проведения экскурсий, и потому все в музее уже начали понимать: молодой человек находится накануне "вылета" с работы. После нового "ЧП" ситуация с Камориным стала для Кравцова уже совсем ясной: теперь изгнание неугодного стало не только возможно, но и просто необходимо. Слишком очевидно было, что ограничиться простым выговором нельзя: этого совершенно не поняли бы "наверху" - в управлении культуры, обладминистрации и министерстве. Всё-таки пропавший ритон считался ценным раритетом не только в Ордатовском музее. От такой вещицы не отказались бы и в Эрмитаже, потому что хазарских реликвий сохранилось слишком мало.
К сожалению, ситуацию осложнили дочка Чермных и её хахаль. Зачем-то он припёрся в музей именно в день кражи! Кравцов почти не сомневался в том, что это было не случайное совпадение. Чутьё, которое до сих пор редко подводило его, сейчас подсказывало: парочка эта каким-то образом причастна к пропаже раритета. Хотя Кравцов видел спутника Анжелы всего раз, этот молодой человек запомнился ему как очень подозрительный тип. Слишком бросался в глаза странный, почти шокирующий контраст между рослым, симпатичным "кавалером" и жалкой, болезненной дурнушкой. Всё-таки молодой человек мог найти себе девушку получше. То, что соединяло эту пару, представлялось в сущности своей вполне понятным и некрасивым: нищего юношу просто купили. И если тот согласился играть постыдную роль жиголо, альфонса, то разве не способен и на преступление?
Но не внимать же нашептываниям Каморина, порочащего уважаемую сотрудницу и её семейство! Словно подобное может всерьёз обсуждаться здесь, в кабинете директора музея! Кравцов коротко хохотнул, откинувшись на спинку кресла, и рывком ослабил узел галстука. Пусть этим занимаются правоохранительные органы, если сочтут нужным! А для него, директора, Каморин виновен уже потому, что допустил хищение в своё дежурство. И поскольку молодчик посмел ещё высказать такие подозрения, все стало окончательно ясно. С негодяем надлежало разделаться возможно быстрее, убедительнее и жёстче! И расправы должен потребовать коллектив. Это нужно для защиты администрации на случай осложнений: мол, мы лишь удовлетворили пожелания сотрудников. Поскольку пока суд да дело, виновного с точки зрения закона ещё нет. И совсем не факт, что таковым суд признает Каморина. Но всё-таки он ответит за случившееся, и очень скоро.
Кравцов взял чистый лист бумаги и неровным почерком с густой, ветвящейся вязью петелек и узелков набросал приказ "О наложении дисциплинарного взыскания на Каморина Д. С." и затем текст объявления о проведении общего собрания коллектива по обсуждению "чрезвычайного происшествия в музее". Написав сначала в наброске приказа о том, что "Каморин допустил грубое нарушение трудовой дисциплины, приведшее к хищению ценного экспоната", Кравцов подумал и исправил "грубое" на "грубейшее", а перед словом "ценного" вставил: "особо". Затем он вызвал секретаршу Лену Пак и приказал отпечатать написанное, отнести объявление на подпись к председателю профкома Алдушкиной, получить на первом экземпляре приказа расписку Каморина в том, что он ознакомлен с этим документом, и вывесить оба текста на доске объявлений возле своего кабинета. Лена бегло вчиталась в директорские каракули, на миг изумлённо вскинула свои тонкие бровки, но тотчас вернула на лицо обычное почтительно-безучастное выражение.
... На следующий день Каморин лишь внешне продолжал заниматься карточками. Сознание его было поглощено предстоящим собранием. Ещё утром, томимый отчетливым предчувствием беды, Каморин сразу направился к методическому кабинету, перед дверью которого висела доска объявлений. На ней рядом с давнишним графиком отпусков ему бросились в глаза два свежих листка. Об одном он догадался сразу, ещё не успев вклядеться: это был, конечно, вчерашний приказ об объявлении ему выговора. Но что означал второй листок? Каморин приблизился к доске и прочитал объявление о назначенном на сегодня на семнадцать часов общем собрании коллектива с единственной повесткой дня: "Чрезвычайное происшествие в музее - хищение особо ценного экспоната".
"Так!" - негромко, тоскливо сказал самому себе Каморин, вдруг сразу осознав, что под всей прежней его жизнью подводится итоговая черта и начинается что-то новое. Наверняка его уволят. Но если даже всё сведется лишь к публичному словесному поношению, - а уж без этого явно не обойдётся, судя по сегодняшним высказываниям Кравцова, - как оставаться после этого в музее? Другой же работы для себя Каморин просто не представлял.
В отделе с самого утра его как бы не замечали. Светлана Шаева отмалчивалась, а две другие сотрудницы, Елена Шонгурова и Надя Гейст, переговаривались между собой исключительно о разных пустяках. Каморин невольно прислушивался к их болтовне. Он испытывал одновременно облегчение и обиду оттого, что говорили не о нем и вообще не проявляли к нему ни малейшего интереса и участия. Впрочем, на сочувствие со стороны Шонгуровой и Гейст он и не рассчитывал. Обе дамы были старше по возрасту и не особенно жаловали его. Правда, держались они с ним внешне корректно, но и только, без намёка на теплоту. Может быть, эти бойкие на язык подружки не задевали его лишь затем, чтобы не вызвать неудовольствие Светланы Геннадьевны, поскольку понимали, что заведующей отделом важно сохранить в своем маленьком "бабьем царстве" мир и спокойствие, а заодно - и единственного молодого человека.
Думая о своем, Каморин на какое-то время перестал воспринимать разговоры сотрудниц. Пока не осознал вдруг, что речь идет о Мирре Чермных и ее семействе.
- Мирра Николаевна очень тревожится в последнее время. Вчера ей было нехорошо с сердцем. Она отказалась даже вести экскурсию, - рассказывала Елена Шонгурова.
- Это из-за дочки? - живо заинтересовалась Надежда Гейст. - Так ведь у Анжелы есть парень, и вроде к свадьбе у них дело идет. Или жених не хорош?
- В том-то и дело, что человек он тёмный, условно осужденный, - ответила Шонгурова, быстро, с цепким вниманием, взглянув на Каморина. - А тут ещё эта история с кражей в музее...
- А какое отношение он имеет к этому?
- Накануне его видели в музее...
Подружки переглянулись, замолчали на минуту и затем заговорили о другом.
Каморин задумался над вопросом: зачем Шонгурова заговорила о спутнике Анжелы? Ясно было, что сделала она это не спроста - недаром ещё взглянула на него, словно проверяя произведённое впечатление. И тут на самом деле есть, чем впечатлиться. Она сказала две важные вещи: что будущий зять Чермных имеет судимость и что появление его в музее в роковой день запомнилось не только одному дежурному. Может быть, своими подсказками она хотела помочь ему, гонимому? Это не исключено, хотя отношения между ними не допускают как будто возможность такого горячего участия... Но возможно и иное объяснение: она просто решила подыграть музейному начальству, подтолкнув Каморина к скандалу, чтобы он утопил себя наверняка. Чтобы на собрании он встал и заявил: в день похищения в музее был зять Чермных, уже судимый, - с ним и разберайтесь. Сколько визга возмущённых подруг Мирры Чермных будет после этого! Мол, виновник несчастья пытается переложить ответственность на других, возводит поклёп на членов семьи уважаемой и заслуженной сотрудницы! И при этом Шонгурова мало рискует. Она понимает, что Каморин не станет ссылаться на её слова, говоря о спутнике Анжелы. Ему не позволит этого, ха-ха, "кодекс рыцарской чести" - понятие нелепое и смешное в применении к нищему "эмэнэсу", что и сам "эмэнэс" прекрасно понимает, но тем не менее иначе поступить не может. А сотрудницы отдела её, конечно, не выдадут.
Вообще Шонгурова всегда казалась Каморину странной. Он никак не мог понять, почему она - бойкая, темноволосая, довольно привлекательная, похожая на хохлушку - ни разу не была замужем. Как можно почти ежедневно проводить экскурсии и лекции, блистая природным красноречием и остроумием, - и при этом не привлечь ни одного серьёзного кавалера? Это не укладывалось в его голове. Он лишь догадывался, не зная Елену Юрьевну в её лучшие годы, что она была тогда слишком строга к поклонникам, слишком долго выискивала среди них достойного её - красавицы, умницы и наследницы половины частного дома почти в самом центре города. А в более зрелом возрасте она отпугивала потенциальных женихов своим вспыльчивым характером и склонностью к язвительным высказываниям. К тому же она, как многие женщины с "южной" внешностью, быстро набрала вес, приобрела второй подбородок и обрюзгла. Погрузневшее тело приземлило её, задавило её прежние мечты о семейном счастье, заставило довольствоваться ролью второй хозяйки в семье брата - владельца другой половины их родительского дома. И поскольку её брат, сноха и племянники привыкли жить в просторном, неразделённом доме, окружённые её заботами, - как же можно было ей подвести родных людей ради сомнительного брачного союза с каким-нибудь проходимцем, найденным при помощи службы знакомств? И она вне работы всё больше погружалась в общие с братом и снохой домашние хозяйственные заботы, всё больше находила в них утешение и удовольствие. Печалили её лишь те дни, когда приходилось превращать в мясо её любовно выпестованных, совершенно ручных кур.
Совсем иной внешне была Надежда Николаевна Гейст. Она уже перешагнула порог 40-летия и походила на простую русскую бабу: полная, круглолицая, с туго заколотым на затылке узлом русых волос и уверенным, ясным взглядом карих глаз. Преисполненная, казалось, покоя и довольства, она словно излучала свою умиротворённость на всех окружающих. Впрочем, это впечатление было обманчивым. Общаясь с Надеждой Николаевной, Каморин убедился в том, что она просто избегает сильных переживаний из-за холодной, эгоистичной лености души. Не очень любили Гейст и в коллективе, несмотря на её привлекательную внешность и спокойный характер. Обыгрывая немецкую фамилию ее мужа, ей дали прозвище Полтергейст.
"А ведь никто здесь не вступится за меня", - с пугающей ясностью вдруг осознал Каморин. Он знал это, впрочем, всегда, но как бы бессознательно, не проговаривая для себя эту мысль до конца. Более того, он был уверен в том, что в случае каких-то мелких неприятностей Шаева прикроет его. Но в данном случае рассчитывать на её защиту, конечно, не приходилось. Не станет она рисковать своей успешной карьерой ради молодого, незадачливого сотрудника, по вине которого пропал самый ценный музейный экспонат!
О хазарском артефакте в отделе в тот день не говорили. Каморин мысленно отметил это, подумав с горечью и страхом, что так же, наверно, в доме повешенного не говорят о веревке. Но без неприятных намёков не обошлось. Гейст упомянула в разговоре известного в Ордатове антиквара Курьяновича, в лавке которого увидела интересный, сравнительно недорогой золотой браслет. Курьяновича музейщики знали хорошо, потому что время от времени у него покупали для музея разные древности вроде фисгармонии или граммофона.
- А неплохая жизнь у этого Курьяновича, - с улыбкой произнесла Елена Шонгурова, бросив лукавый взгляд на Каморина. - За гроши ему сдают ценные вещи многие люди - бестолковые наследники, должники, алкоголики, наркоманы и обыкновенные воры, - а он всё очень выгодно перепродает.
Каморин почувствовал, что под мышками у него стало горячо, а во рту - сухо. "Она считает меня вором и намекает на это!" - мелькнуло в его сознании.
- Ну, не так уж выгодно, наверно, - поддержала разговор Надежда Гейст. - Все-таки в Ордатове знатоков и ценителей старины немного, а те, что есть, не слишком богаты. Поэтому действительно ценные вещи надо везти в Москву, столичным антикварам, и вот они-то и получают львиную долю прибыли, - и она тоже выразительно посмотрела на Каморина.
Повисла напряжённая тишина. На лицах двух подружек отчётливо читалось злорадство, а Светлана Геннадиевна казалась отчуждённой и озабоченной.
"Что же делать?" - лихорадочно думал Каморин. - "Уже и в своем отделе меня считают вором. Тогда на самом деле уволят..." Может быть, ещё в его силах исправить ситуацию, что-то предпринять? Но что именно? Сейчас, под косвенными, любопытными взглядами сотрудниц он должен был постоянно делать усилия над собой, чтобы не выдать своего смятения, и это мешало думать. Но утешала его уже неновая для него, почти привычная мысль о том, что, в конце концов, не так уж хороша его музейная работа, чтобы потеря ее стала катастрофой. Разве не томит его изо дня в день сознание пустоты, ненужности всех его музейных дел? И разве не тщетны его попытки преодолеть рутину и добиться улучшения экспозиции? Казалось: это в его службе самое главное, ради этого можно пойти и на жертвы. А окружающие восприняли его выступление за перемены как желание отличиться сомнительным способом или, хуже того, просто как шалость легкомысленного юнца.
Как бы не так! Своё предложение он готовил тщательно, опираясь на практический опыт. Убожество существующей музейной экспозиции стало для него особенно очевидным после попыток отыскать в ней зацепку для рассказа о сталинских репрессиях. В двух последних залах, где собраны были экспонаты, относящиеся к ХХ веку, не оставалось уже ничего, что выходило за рамки этнографии, быта и культуры. Связать выставленное в залах с трагическими событиями советского периода можно было только на примерах судеб тех земляков, личные вещи или изображения которых имелись в экспозиции.
Он постарался разузнать всё о выпускниках Ордатовской мужской гимназии 1894 года, запечатлённых на фотографии в одной из витрин. С помощью затрёпанного каталога областной библиотеки удалось проследить биографию одного из них, Ивана Ефимовского. Стройный гимназист со строгим скуластым лицом затем окончил университет, стал земским врачом, а с началом первой мировой войны оказался во фронтовом госпитале и попал в немецкий плен, где, по версии следователя НКВД, был завербован немецкой разведкой. Пытками от Ефимовского добились признания в шпионаже, после чего последовал обычный в подобных случаях приговор к расстрелу. Небольшая публикация о земском враче нашлась в подшивке местной газеты "Ленинский путь" за 1961 год и послужила основой для маленького рассказа о нем во время обзорной экскурсии. Каморин испытывал острую радость от возможности публично коснуться запретной темы. Хотя речь шла всего лишь об одной судьбе из многих тысяч и миллионов подобных. И даже о ней одной долго говорить не получилось...
Между тем стрелка часов приблизилась к пяти. В отделе новейшей истории сотрудницы начали собираться. Светлана Шаева на миг подошла к настенному зеркалу, чтобы подкрасить губы. Каморин потупил взор и принялся особенно старательно изучать бумаги на своем столе, как делал всегда, когда при нём дамы "наводили марафет". И потому он не уловил тот миг, когда Шаева подошла к нему. Он с удивлением поднял на неё глаза лишь после того, как прямо над ним прозвучал её голос:
- Не переживайте слишком. Бывает хуже.
Он хотел что-то сказать ей в ответ, но она уже повернулась и направилась к выходу. Он посмотрел ей вслед благодарным, отчасти уже отстранённым взглядом, как смотрят перед расставанием надолго. Эта хрупкая сорокалетняя шатенка нравилась ему. Ему казалось даже, что он испытывает к ней нечто вроде влюбленности и что это чувство не безответно. Он украдкой любовался её изящной фигуркой и про себя называл её женщиной-кошкой. И это сходство не было только внешним: все поступки её тоже были по-кошачьи тихими и точными. И ещё она почти всегда была ласково-снисходительна с ним, хотя иногда в сердцах давала взбучку - точь-в-точь как мама-кошка со своим котёнком. Наверно, именно благодаря ей он и продержался в музее так долго: целых пять лет.
С затаённым вздохом он поднялся из-за стола и направился вслед за начальницей в красный зал, где всегда проходили собрания. Красным в музее называли последний зал, где стоял у самого выхода, как бы венчая собой всю музейную экспозицию, бронзовый памятник Ленину, сохранённый подпольщиками во время войны, а в витринах на красном бархате лежали подарки от официальных делегаций из разных стран, регионов и городов-побратимов - расписные тарелки, чеканные изображения, миниатюрные фигурки и прочая разнородная, пёстрая дребедень. Почему-то здесь же, по соседству с памятником, установили и макет новой застройки одного из районов Ордатова, так что бронзовый вождь нависал над белыми коробочками игрушечных домиков из пенопласта подобием Гулливера. В этом зале всегда было просторно, даже пустовато, оттого он служил местом проведения собраний музейных работников. Они усаживались на стулья и скамьи, которые приносились из других залов и рабочих комнат. Для начальства из рабочей комнаты отдела природы выносился еще и длинный стол, который устанавливался под памятником, покрывался бордовым плюшем и превращался в стол президиума. Рядом с ним ставили фанерную трибунку, с наружной стороны обтянутую алым сатином, а с внутренней, голой, похожую на большой скворечник.
Войдя в красный зал, Каморин увидел, что почти все сотрудники были уже там. Его неприятно удивила многочисленность собравшихся: больше трех десятков человек. Почему-то он не представлял, что их наберется столько. Затем он сообразил, что присутствовали все смотрительницы и даже уборщицы. "Что ж, это нормально", - поспешил он успокоить себя. - "Просто весь коллектив в сборе". Но всё-таки первое коробящее, пугающее впечатление большой толпы, собравшейся специально для того, чтобы заняться его особой, не покинуло его. В обращенных на него взглядах он прочитал то же нетерпеливое любопытство и возбуждение, с которым театральная публика ожидает начала представления. Хотя некоторые сотрудники, в основном смотрительницы, смотрели на него печально, с недоумением.
Под устремлёнными на него пристальными взглядами Каморин растерялся, но его выручила немолодая, грузная Светлана Полухина из отдела природы, которая с суровым лицом сидела в первом ряду: она молча поднялась и жестом предложила ему занять её место, а сама пересела на скамью в заднем ряду. Он без колебаний воспользовался этим предложением, не чувствуя себя обязанным ей: ведь её поступок был совершен не из внимания к нему, а ради обеспечения гладкого протекания мероприятия. В первом ряду он будет у всех на виду. "Хорошо, по крайней мере, что не сделали что-то вроде скамьи подсудимого, развернув её к публике, как это принято в судах", - подумал он.
В зал поспешно вошёл директор Кравцов, хмурый, как будто чем-то недовольный, и сел за стол. Немедленно вслед за этим поднялся и вышел к памятнику Ленину заместитель директора Болобин - благообразный, гвардейского роста, ещё молодой, но степенный, как бы уже умудрённый неким опытом. Редкий пепельный оттенок его густой шевелюры, похожий на седину, делал его ещё солиднее. В общении с сотрудниками он держался прохладно-отстранённо, всегда сознавая, по всей видимости, свое высокое предназначение - стать в недалёком будущем директором музея. Сейчас, против обыкновения, Болобин казался слегка возбуждённым, причем возбуждённым скорее приятно. Он обвёл блестящими глазами ряды присутствовавших, как бы призывая всех к вниманию. Но вместо того, чтобы начать говорить бойко и гладко, с заранее заготовленных, продуманных фраз, как это сделал бы на его месте любой оратор, даже самый посредственный, он почему-то смутился и смешался. Уже открыв рот, он немного помедлил и тихо начал со странного обращения:
- Товарищи... Мы собрались здесь, чтобы... рассмотреть..., точнее, обсудить недостатки в работе Каморина Дмитрия Сергеевича, которого вы все знаете. Вам известно, что недавно произошли чрезвычайные происшествия, к которым... видимо, так или иначе причастен Каморин. Я говорю про исчезновение хазарского артефакта и произнесение Дмитрием Сергеевичем во время экскурсии сомнительной отсебятины. В связи с этим ему были объявлены выговоры. С приказами все, наверно, знакомы, но я зачитаю их, чтобы легче было... оценить все обстоятельства происшествий.
Занятый своими горькими мыслями, Каморин все же подивился тому, что Болобин по старинке назвал присутствующих "товарищами", а не "уважаемыми сотрудниками". А ещё как нечто странное отметил он явную неловкость, с которой сидел за столом президиума директор, - упорно не поднимая глаз, точно в разложенных перед ним бумагах было что-то чрезвычайно важное и интересное. Впору было подумать, что шеф, будто простой подросток, смущён из-за того, что все смотрят на него. Хотя никто, конечно, не смел задерживать на нём взгляд.
Бедняга имел такой жалкий вид, что сквозь собственную беду в душе Каморина пробилось сочувствие к своему гонителю. В Кравцове всегда чувствовалось что-то недужное, убогое: землистый цвет лица - свидетельство какой-то хвори, неизменный черный костюм, точно у бухгалтера райпо, привычка вместо обеда в соседнем кафе устраивать одинокий перекус в своем кабинете принесённой из дома снедью. К тому же образование у него было самое странное для мужчины - библиотечное!
Звёзд с неба Кравцов не хватал, до недавнего прихода в музей был небольшим чиновником в управлении культуры, за безупречную службу получил в конце карьеры директорскую должность, а вместе с ней - и возможность заработать приличную пенсию. И вдруг стряслось такое! Конечно же, ему во что бы то ни стало нужно было переложить ответственность за пропажу уникального экспоната на кого-то, а лучше всего на Каморина, сделать неудобного и неугодного сотрудника козлом отпущения. Но, видимо, не простая это задача, поскольку очень уж наследили в музее дочка Чермных и её парень!
"Кравцову очень неприятно заниматься этим делом, и если уж он взялся, то с самыми серьёзными намерениями", - с тоской думал Каморин. - "Похоже, на самом деле уволят..."
А между тем Болобин предложил высказаться желающим, и за фанерную трибунку уже встала старший методист массово-просветительского отдела Елена Алдушкина и своим сипловатым, утомленным голосом многолетнего, заслуженного экскурсовода провозгласила:
- То, что произошло в нашем коллективе, - это не случайность!
Каморин никого так не любил в музее, как Алдушкину. Мало того, что в качестве старшего методиста она заправляла всей экскурсионной и лекционной работой в музее и систематически, безжалостно вырубала в чужих экскурсиях все свежее и живое, - так ещё как "общественница" всегда заседала в президиуме всех музейных конференций, собраний и совещаний, на которых непременно выступала, поучая рядовых сотрудников, в особенности молодых вроде Каморина. Ну а в советское время она, само собой разумеется, была ещё и секретарем первичной партийной организации. С концом советской эпохи партийной организации не стало, но профсоюз продолжил свое призрачное, потустороннее существование в виде архаичного инструмента "воспитания" коллектива и одновременно клуба для тусовок и сплетен начальственных музейных дам. И председателем месткома была, конечно же, Елена Алдушкина.
- Нужно сделать должные выводы из печального события и для этого осознать, что же на самом деле произошло, - продолжала Алдушкина. - Похищен артефакт салтово-маяцкой культуры, созданной хазарами. Тем самым легендарным народом, о котором писали Пушкин в "Песне о вещем Олеге" и Лев Гумилёв. От этого народа осталось чрезвычайно мало материальных следов. Среди дошедших до нас крупиц - ритон с головой вепря, ценнейший экспонат, подобного которому нет ни в одном музее мира. Нам доверили предмет, который с радостью принял бы в свою постоянную экспозицию Эрмитаж. А мы подвели. Следствие идет, похититель еще не назван и не предстал перед судом. Но кем бы ни был он, преступление не обошлось без участия, вольного или невольного, одного из сотрудников музея. Факты - упрямая вещь. Преступник проник в музей без взлома двери - значит, он просто прошёл мимо дежурного. И затем, в конце дня, дежурный покинул музей, оставив вора внутри, чтобы тот сделал ночью свое чёрное дело. Этим дежурным был, как вы знаете, Каморин. Ранее он уже допускал грубые нарушения трудовой дисциплины в виде произвольных уклонений от текстов экскурсий, утверждённых методическим советом. Ныне его виновность вытекает из всей совокупности названных фактов. Что вы можете сказать в свое оправдание, Каморин?
Алдушкина вышла из-за трибунки, освобождая её для Каморина, и села за стол президиума рядом с Кравцовым. Каморин какой-то миг пребывал в нерешительности: стоит ли ему выходить на всеобщее обозрение, не лучше ли выступить с места? И всё-таки решился выйти вперед, чтобы не только словами, но и взглядом, глазами в глаза, как-то воздействовать на сотрудников, донести до них свою правду. Он торопливо встал за фанерную стойку, взглянул на собравшихся и ... похолодел: на него смотрели одни с досадой, другие - с любопытством, но все - отстранённо, без тени сочувствия. Хотя многие, наверно, были недовольны тем, что их заставили принять участие в некрасивой истории с предрешённым финалом - увольнением сослуживца. А иные явно предвкушали интересное зрелище.
Каморину показалось невыносимо трудно произносить то, что он хотел сказать. Слова точно вязли в его рту, и ему приходилось говорить, преодолевая немыслимые затруднения - не только душевные, но и физические. Как если бы он, связанный по рукам и ногам, пытался пробираться сквозь непролазную чащу.
- Несправедливо обвинять в случившемся лишь дежурного по музею, - слабым, до странности невыразительным голосом начал он. - Кто угодно может пройти мимо дежурного в качестве посетителя. Находясь в вестибюле, нельзя следить за происходящим в залах. Если прошедший в музей злоумышленник сумел где-то спрятаться, то произошло это не по вине дежурного. Кого нужно подозревать, решать не мне. Но хочу напомнить о том, что вечером накануне кражи в музее был подозрительный посетитель, парень в толстовке, которого ранее не раз видели в музее как гостя одной из сотрудниц, а именно Мирры Николаевны. А кто видел, когда он покинул музей? Лично я выходящим его не видел. Если я и виновен, то лишь в том, что с доверием относился к сотрудникам и людям, связанным с ними.
- Возмутительно! - негромко, но так, что было слышно всем в зале, провозгласила начальница отдела дореволюционной истории Вера Курышова с гневным румянцем, мгновенно вспыхнувшим на её дряблых щечках, уже готовая к схватке. - С больной головы на здоровую!
- Если при попустительстве кого-то из сотрудников преступник спрятался в рабочем кабинете, то что же мог сделать дежурный? - упрямо продолжал Каморин, возвысив голос. - Всем известно, что дежурный не может обходить рабочие кабинеты. И на то есть простая причина: запасные ключи от кабинетов висят в особом опечатанном ящике, который позволено вскрывать лишь в случае пожара или другого чрезвычайного происшествия, Я следовал этому общему правилу. Кражи случались и ранее, но до последнего времени считалось, что все мы доверяем друг другу и что долг каждого сотрудника - не позволить постороннему спрятаться в служебном помещении. Между тем обстоятельства дела указывают на то, что вор скрывался до моего ухода именно в одном из служебных помещений, проникнув туда при попустительстве других сотрудников. Теперь поспешным изгнанием меня, до завершения следствия и начала судебного разбирательства, здесь пытаются закрыть саму возможность постановки вопроса о причастности к краже других сотрудников...
В зале послышались возгласы удивления, побагровевший Кравцов крякнул от досады, и все эти шумы перекрыл возмущенный голос Курышовой: "Ну это уж слишком!"
- Я не утверждаю, что кто-то другой виноват, - как будто совсем невозмутимо, но только еще более невыразительным, скучным голосом продолжал Каморин. - Речь идет лишь о том, что не надо спешить с выводами. Пусть в происшедшем разбираются следователи, а нам здесь решать нечего.
Несколько мгновений Каморин молчал в ожидании реакции коллег. На лицах большинства он прочёл изумление, к которому у некоторых примешивалось и что-то иное, похожее на раздражение или насмешку. Иные сотрудники казались задумчивыми, печальными (в их числе Шаева и очень симпатичная ему Алла Бутенко из отдела природы), но всё-таки он понял, что рассчитывать на их поддержку нельзя. Начальственный гнев была слишком явным и сильным, чтобы кто-то посмел высказаться в защиту обречённого. Сочувствующие просто попали бы под раздачу за компанию. Он вдруг понял, что проиграл, и ощутил безмерную усталость. В груди его возникла сосущая, тоскливая пустота, а ноги стали шаткими. Стояние перед толпой недоброжелателей, словно перед расстрельной командой, стало невыносимым, и он поспешил вернуться на своё место в первом ряду.
- Однако... - начал было Кравцов, медленно поднимаясь.
- Постойте, Павел Петрович, я скажу! - пылко вскинулась Курышова, бледная от волнения.
Ах, чуяло сердце Каморина, что без Курышовой дело не обойдется. Хотя он и понятия не имел, почему ненавидит его эта злая фурия. Но в том, что она воспользуется подходящим поводом, чтобы изречь новую гадость о нем, - в этом сомневаться не приходилось. Всё было так предсказуемо! С первых же дней своей работы в музее он уяснил, что с ней будет трудно. Как раз в ту пору в хранилище музейных фондов затеяли ремонт, и нужно было без конца переносить с места на место несметное количество коробок, папок и разных крупногабаритных предметов вроде пулеметов, чучел зверей и древних кресел. Курышова принимала во всем этом живейшее участие, и внешне это выглядело вполне естественно: ведь именно её отдел собрал и опекал наиболее древнюю и ценную часть музейных богатств. Но Каморин сразу заподозрил, что она просто использует случай для того, чтобы лишний раз покомандовать и покричать, проявить себя властной начальницей, да ещё за пределами своего собственного отдела.
И почему-то именно к нему она вдруг прицепилась. Понукания и упрёки в его адрес звучали без конца: и движется он медленно, точно в воду опущенный, и взять норовит что полегче. Он попробовал возразить против явной несправедливости, а она как будто именно этого и ждала: немедленно провозгласила во всеуслышание, что вот всего-то без году неделю он работает, а уже спорит со старшими, "молодой да ранний".
После этого он сделал то, что представлялось тогда самым разумным, а на деле оказалось огромной ошибкой: улучив минуту, когда Курышова была одна в своём отделе, он подошел к ней и попросил объяснить, что же, собственно, она имеет против него. То, что она тогда сказала в ответ, он совершенно не запомнил. У него осталось только чувство неудовлетворённости и недоумения от её уклончивых, насмешливых слов . А уже на следующий день его вызвал к себе директор и ознакомил с докладной запиской Курышовой. На двух сторонах листа аккуратным, крупным почерком было написано о том, что Каморин ворвался в рабочую комнату Курышовой, когда она была одна, и угрожал ей. Жалобщица не забыла упомянуть и о том, что накануне она высказывала нарекания в адрес Каморина в связи с его плохой работой по перемещению музейных фондов.
- Пишите объяснительную записку, - сухо приказал Кравцов, пододвигая через стол к Каморину лист бумаги. - И чтобы ноги вашей больше в дореволюционном отделе не было!
- Да меня же оболгали... - попытался оправдаться Каморин.
- Нечего говорить! Пишите! - оборвал его Кравцов.
Каморин поспешно написал, как всё было на самом деле, и после этого был отпущен. Каких-то немедленных и явных последствий история с Курышовой для него как будто не имела. Но постепенно он стал замечать, что атмосфера отчуждения, недоверия сгустилась вокруг него в музее. Хотя никто из сотрудников не напоминал ему про столкновение с Курышовой, оно всё же явно стало общеизвестным и окрашивало, определяло их отношение к нему. Похоже, все молчаливо согласились с тем, что на самом деле он позволил себе нечто дикое в конфликте с уважаемой сотрудницей, раз она теперь настроена против него так решительно и непримиримо.
- То, что произошло, - это не случайность, - заявила Курышова негромким, глуховатым голосом, как бы усиливаясь сдержать нахлынувшие чувства. - Каморин постоянно демонстрирует злостное пренебрежение своими обязанностями. Вместо дела у него всегда находятся отговорки. Как сейчас насчёт родственников Мирры Николаевны. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Вспоминаю, что точно так же Каморин проявил себя в первые же дни своего пребывания в нашем коллективе. Тогда в хранилище шёл ремонт, и все остальные сотрудники добросовестно трудились на перемещении фондов, а он еле двигался, точно сонная муха, и в ответ на моё замечание заявил, что не является специалистом по перетаскиванию тяжестей. А потом ещё ворвался в мою рабочую комнату и угрожал мне. Это случай уже давний, но очень характерный для него. Считаю, что Каморин просто подлый человек и ему не место в нашем коллективе!
Каморин поднялся медленно, как старик. Перед глазами его всё поплыло. У него было такое чувство, будто в спину ему воткнули нож, неслышно подкравшись сзади. Что-то говорить, объяснять стало бесполезным и невозможным. Как можно оставаться здесь после такого оскорбления? Теперь он обречён, и ему остаётся только с достоинством принять свою судьбу. Привычный музейный мирок обернулся вдруг кошмаром, населённым злодеями. Ясно было одно: нужно уйти отсюда немедленно. Иначе он совершит что-то опрометчивое, ужасное.
- В мой адрес прозвучало тяжелое оскорбление, поэтому оставаться здесь не могу, - пробормотал он и направился к выходу.
Никто не пытался его удержать. Он пересёк вестибюль, открыл закрытую изнутри на засов тяжелую входную дверь и шагнул в сырые, бодрящие сумерки. Уже на улице ему пришло в голову, что Курышова оскорбила его именно затем, чтобы он поскорее ушел, и не только с собрания, а вообще из музея, ошельмованный и лишённый воли к сопротивлению. "Ах, чёрт!" - прошептал он в досаде. Неужто порадовать её, поступая в точном соответствии с её расчетом? Но что же еще ему делать? Бороться? Но разве не лучший выход в его ситуации - "идти искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок", по примеру Чацкого? Хотя Чацкий был барин и мог жить доходами со своих крепостных крестьян... А на что существовать музейщику, потерявшему работу? И потом, как уйти после такого хлёсткого оскорбления? Ведь хочется всё же оправдаться, открыть окружающим глаза на суть происшедшего! Но, может быть, расчет у Курышовой был иной и заключался как раз в том, чтобы не дать ему уйти тихо, подобру-поздорову, с незамаранной трудовой книжкой, а подвигнуть на безнадёжное сопротивление с увольнением "по статье"?
Выходило по пословице: "Куда ни кинь - всюду клин". И особенно обострила, сделала безнадежной его ситуацию выходка Курышовой. Найти спокойно, рационально выход из нынешней его ситуации с этой ноющей раной, ощущаемой как нечто вполне физическое, как саднящая боль в груди, казалось совершенно невозможным. Независимо от исхода его конфликта с музейным начальством психологически его положение переживалось как невыносимое. Что бы там ни произошло дальше, а душевную рану, нанесенную этой стервой, ему не избыть. В ближайшей перспективе, во всяком случае. И потому самое естественное решение - просто ничего не делать. Хуже ему все равно не будет. А так, пока он не ушёл из музея "по собственному желанию", ещё остается возможность поспорить и поквитаться. Теоретическая, во всяком случае. Пусть его увольняют, пусть изощряются при этом в казуистических уловках. Он же в случае увольнения будет судиться и доказывать свою правоту хоть до конца жизни.
Как ни странно, он испытал облегчение, осознав безнадёжность ситуации. В отсутствии выбора было своё утешение. Ведь уйти из музея "по собственному желанию" ему было бы сложно ещё и потому, что просто некуда! Куда, в самом деле, податься музейщику, которого выжили из единственного в Ордатове настоящего музея - областного краеведческого? Другого места для него нет нигде!
Оказавшись дома, он решил позвонить Ирине: пусть знает его положение. Конечно, не обойдется без её горьких слов. Но от чувства вины перед нею всё равно ему никуда не деться. Ведь она рассчитывала на него, встречаясь с ним так долго. А он скоро станет безработным с "волчьим билетом"... Или, может быть, она посоветует ему что-то спасительное?..
Ирина, усталая после работы, была не в духе - это он почувствовал сразу. И всё-таки рассказал ей про свое несчастье.
- Что делать? - повторила она его вопрос. - А что ты можешь делать в той ситуации, которая сложилась? Судя по всему, коллектив настроен против тебя. Иначе начальство не стало бы устраивать весь этот цирк.
- Да дело не в коллективе, - возразил он устало. - Всё в руках директора...
- Конечно, - согласилась она. - Женщина не будет ни с того ни с сего спорить с начальником, ей свойственно творческое, так сказать, восприятие действительности. Я это хорошо знаю, потому что сама женщина. Мы видим мир таким, каким желаем его видеть, исходя из своих интересов. Твоя Курицына или как её там - вовсе не дьяволица, а самая обычная баба с простым бабским интересом: держаться мёртвой хваткой за кусок для себя и своей семьи, огрызаясь на тех, кто может посягнуть на него. Ведь образование у неё наверняка не музееведческое, а должность хорошая!
- Что мне до этой стервы, - сказал он с тоской. - Меня заботит другое: что решили на собрании.
- А, ты еще льстишь себе надеждой на то, что сотрудницы тебя не выдали! Не обольщайся!
- Так что же мне делать?
- Увольняйся сам! Если, конечно, тебя ещё отпустят "по собственному желанию". В музее тебя ждут лишь неприятности, больше ничего. Ты же стал там для всех врагом. Музейным бабам выгодно считать тебя негодяем: это для каждой из них способ поладить с начальством и проявить солидарность с коллективом. Вот если бы какая-то сотрудница выступила в защиту тебя и переломила общее настроение - тогда у тебя появился бы шанс. Но в нашей реальной жизни такое почти невозможно.
- Ну, спасибо на добром слове! - воскликнул он с досадой, бросая трубку.
Вопреки тому, что сказала Ирина, он считал, что есть, конечно, и его вина в том, что ситуация в музее стала для него безвыходной. И виноват он вовсе не в совершении каких-то конкретных проступков - как раз с формальной точки зрения, исходя из объективной оценки фактов, упрекнуть ему себя как будто не в чем. Снова и снова прокручивая в сознании происшедшее, он каждый раз легко убеждал себя в том, что делал всё должным образом. Но разве нет его вины в том, что в коллективе не любят его? Ведь именно поэтому начальство посчитало его самым подходящим на роль козла отпущения! Ему следовало вести себя с женщинами смелее и душевнее, а он держался с ними этаким робким, зажатым подростком. И вместе с тем ежесекундно готовым вспыхнуть, стоило задеть его самолюбие. Настоящая гремучая смесь застенчивости и гордыни! Вот почему стерва Курышова сразу распознала в нем идеальную жертву. Впрочем, и она по-своему права, только правота её - не человеческая, а какая-то собачья. Ирина верно подметила: эта баба ведёт себя как ощенившаяся сука, которая очень зорко стережёт свою территорию от посягательств всех мыслимых и немыслимых врагов. Горе беспечному прохожему, что ненароком забредёт на ту зону, которую эта тварь считает своей: он будет и облаян, и покусан!
Разговор с Ириной не принёс Каморину желанного успокоения и просветления в голове. Напротив, всё стало ещё тревожнее и сложнее. И совершенно непонятно было, что же ему делать. "А не позвонить ли Шаевой и не спросить ли просто, что решили на собрании?" - подумал он вдруг. Конечно, общение по телефону будет неприятным и для нее, и для него, но всё же это самый лёгкий способ как-то разрешить его мучительное напряжение. По крайней мере, появится какая-то определенность.
Шаева взяла трубку своего домашнего телефона почти сразу. Каморину показалось, что она вернулась только что и ещё не успела сесть за вечернюю трапезу.
- Светлана Геннадиевна, добрый вечер. Хочу узнать: что решило высокое собрание? - попытался произнести он возможно более непринуждённо и насмешливо, но голос его дрогнул предательски.
- А вы ещё надеетесь, что вас поддержали? Разве не понимаете, что решение могло быть только одно? Не стоит обижаться, надо просто признать, что не получилось у вас работать в музее. Тут многое сошлось, не только пропажа раритета. Это лишь сыграло роль последней капли. Вы ещё молоды, не поздно попробовать себя в другом деле.
- Ну, спасибо за откровенность, Светлана Геннадиевна. Стало быть, никто меня не поддержал?
- Лично я воздержалась при голосовании. И ещё одна сотрудница, Алла Бутенко, поступила так же. Вам этого мало?
- Всё-таки удивительно: во всём коллективе не нашлось ни одного человека, кто выступил бы против воли начальства, против явно незаконного увольнения!
- Законное или нет - это пусть суд решает. А мы только простые женщины, у многих из нас дети...
Чтобы не произнести что-то резкое, он положил трубку.
На следующий день, в субботу, Ирина сама позвонила ему в девять утра и спросила, можно ли прийти к нему. Его сразу бросило в жар от томительного желания её близости. Оказывается, он очень стосковался за неделю по своей любимой!
- Жду не дождусь, - ответил он чистосердечно.
При встрече они продолжили разговор о ситуации в музее.
- Ну ты же знаешь, каково это - идти против начальства, - говорила она рассудительно и печально, как бы извиняясь за его музейных коллег. - А потом, скифская штучка пропала именно в твоё дежурство...
- Все дело в том, что мы, русские, - потомки гуннов и монголов, которые истребляли мужчин-славян и насиловали славянок, - говорил он с вызовом, возбуждаясь от собственных слов. - Мы преклоняемся перед насилием и воспринимаем насилие как необходимый и священный элемент нашей жизни. Мы потомки рабов и сами в душе рабы и потому уважаем только грубую силу и власть. Вот почему вся наша история - сплошная тысячелетняя деспотия!
Ирина состроила полуулыбку-полугримасу отвращения:
- Да ты русофоб! Стоило ли учить историю для того, чтобы нести этот бред?
- Я только пытаюсь понять, что происходит вокруг. Вот объективная данность: в толпе сослуживцев нет ни одного вполне порядочного человека, способного выступить против произвола начальства, в защиту ближнего. Ни одного! И раньше у меня было немало случаев убеждаться в том, что порядочных людей очень мало. Надо же как-то объяснить этот факт!
- Ты слишком многого хочешь от бедных музейных женщин. Пожалуй, ты и меня не относишь к порядочным, раз я не соглашаюсь с тобой.
- Вот типично женская черта: переходить на личности в общей, так сказать, мировоззренческой дискуссии. А я хочу сказать только о том, что нравственный вывих или надлом различной степени тяжести есть в душе каждого русского.
Ирина положила руку на плечо Каморина, притянула его к себе, погладила по голове, как ребенка, и произнесла ласково, тихо, почти шёпотом:
- Ты травмирован, и у тебя от боли искажено восприятие. Что тут спорить? Успокойся и пойми, что на музее свет клином не сошёлся. Тебе надо уйти, пока тебе не испортили трудовую книжку. Если это ещё возможно. Тогда, с нормальной трудовой, ты сможешь найти какую-то более или менее приличную работу. А с записью об увольнении "по статье" тебя и грузчиком трудно будет устроиться. Всё очень просто...
- Всё совсем не просто, - возразил он, осторожно высвобождаясь из её объятия. - Начнем с того, что идти мне некуда. В школу? Учителем истории? Но вакансии в городских школах появляются редко и достаются обычно по протекции. Особенно если речь идет о престижных заведениях вроде гимназий и лицеев. А для преподавания в профессиональном училище нужно обладать талантами дрессировщика, которых у меня нет.
- Ах, да, я забыла про твои особенности, - сказала Ирина с улыбкой, но в глазах её блеснули слёзы. - Ты не ужился с музейными дамами - где уж тебе сладить с подростками!
- Что делать, Ириш, я в некоторых отношениях совсем швах... И потому сам из музея не уйду, а в случае увольнения буду судиться...
Неприятный для обоих разговор оборвался.
Весь день Ирина была особенно ласкова с ним. Он с радостным удивлением открывал новую, неведомую прежде сторону её - способность быть почти по-матерински заботливой. К вечеру он отошел, избавился от своего мучительного напряжения. Лицо его разгладилось, просветлело.
Собираться к себе домой Ирина в тот вечер начала позже обычного, когда за окном совсем стемнело. Он предложил проводить её, но она отказалась.
- До остановки всего сто метров - не заблужусь, - сказала она твердо. - А ты ложись пораньше и утром на свежую голову ещё раз всё хорошенько обдумай.
На прощанье он прикоснулся губами к её щеке и с отрадой ощутил знакомый, родной запах её кожи. Ему захотелось сказать ей что-то очень нежное, но он взглянул на её лицо и осёкся: она вдруг показалась ему озабоченной, усталой, как если бы на миг расслабилась и забыла про свою задачу: внушать ему оптимизм. Он подумал, что мысленно она уже где-то далеко, в мире своих неведомых ему забот...
- Ну ты не беспокойся, всё будет хорошо... - пробормотал он растерянно.
Когда она ушла, он с полчаса не мог взяться за какое-то дело, а только бродил по квартире, отыскивая взглядом следы её пребывания и стараясь уловить рассеянный в воздухе тонкий, едва ощутимый аромат её духов и тела, вполне отчётливый только вблизи раскрытой постели. Он снова оказался во власти смятения и тоски. Ему пришло в голову, что Ирина ушла не одна: она унесла с собой его появившуюся было смутную надежду на возможность счастливого выхода из передряги.
В понедельник всё в музее показалось Каморину сначала до странности обычным, будничным, как если бы в прошлую пятницу ничего не произошло. Но затем он заметил, что сотрудники притихли и выглядели смущенными. В его отделе говорили приглушёнными голосами и совсем мало, словно рядом находился больной, которого нельзя тревожить. Однако ничто не мешало ему заниматься по-прежнему самой спокойной музейной работой - описанием последних поступлений. О том, что такое затишье ненадолго и что в покое его не оставят, он знал прекрасно, но думать об этом ему не хотелось. Лишь незадолго до конца рабочего дня, в пятом часу, в рабочую комнату вошла Алла Бутенко и тихо сказала:
- Дмитрий Сергеевич, вас ждут на заседании профсоюзного комитета.
Он молча поднялся и проследовал за Аллой в методический кабинет. Там его уже дожидались члены комитета: суровая председательша Елена Алдушкина, дородная, блёклая, вся точно выцветшая Светлана Полухина из отдела природы и заведующая массово-просветительским отделом Ольга Березняк - представительная брюнетка. Алла Бутенко села бок-о-бок с тремя дамами. На миг он удивился этому, а потом сообразил, что Алла тоже состоит в профсоюзном органе. Значит, при ней будут его теперь унижать и мучить. Ему стало нехорошо от этой мысли. Хотя, казалось бы, какое ему дело до Аллы? Он лишь молча, издалека симпатизировал этой этой высокой, изящной девушке и не подозревал о том, что она тоже что-то испытывает к нему, пока не узнал, что она воздержалась при голосовании в прошлую пятницу.
Но всё произошло очень быстро.
- Дмитрий Сергеевич, вы знаете, зачем вас вызвали сюда, - начала Алдушкина, глядя куда-то поверх Каморина, точно ей претило общение с ним. - Речь идет об увольнении вас по инициативе администрации за систематическое неисполнение своих служебных обязанностей без уважительных причин. На это требуется согласие профкома, формально вне зависимости от результатов голосования общего собрания коллектива. Поэтому директор обратился к нам с просьбой выразить своё мнение по этому вопросу. Что скажете в своё оправдание?
Каморину почему-то лишь теперь стало окончательно ясно: его на самом деле увольняют. Как ни странно, до сих пор в его душе ещё теплилась смутная, абсурдная надежда на то, что дело ограничится публичным глумлением над ним. Ведь трагикомедия с собранием могла понадобиться Кравцову и просто как ещё одно средство самоутверждения. Потому что мало ли какие комплексы могут мучить стареющего администратора при виде молодого, строптивого подчинённого... А ныне уже не оставалось сомнений в том, что начальство действовало четко, преследуя неуклонно одну цель: изгнать Каморина. И передышку на два выходных дня и почти весь понедельник ему, наверно, дали только для того, чтобы он мог хорошенько поразмыслить и принять правильное решение об уходе по "собственному желанию". Тем самым он признал бы свою вину и поставил бы крест на своей профессии. Теперь, не дождавшись этого, музейное начальство делает следующий ход. Не пора ли понять, что противостоит ему не один Кравцов, а большая бюрократическая машина, главный движущий механизм которой - вовсе не в самом музее, а на каких-то неведомых высотах власти? Без расчёта на одобрение "сверху" директор не затеял бы шумную возню с увольнением неугодного. И эта машина, будучи приведена в действие, уже не остановится, пока от него, неугодного, здесь не останется и следа...
Может, плюнуть на всё? Просто встать и покинуть "высокое собрание"? Но разве не именно этого от него и ждут? Тогда в протоколе заседания профкома будет записано, что он отказался от дачи объяснений, и профсоюзному органу не оставалось, де, ничего иного, кроме как удовлетворить просьбу администрации. И затем эта бумага будет предъявлена суду...
С гримасой отвращения, скрыть которую Каморин не мог да и не пытался, он начал повторять всё то же, о чём говорил на собрании: что по сложившейся практике работы считал себя не вправе перед уходом осматривать помещения отделов. Что сотрудники должны сами следить за тем, чтобы в их помещениях не остался злоумышленник из числа посетителей музея. Такой, например, как молодой человек - спутник Анжелы Чермных, которого видели накануне...
- Это всё мы уже слышали, - торопливо прервала его Алдушкина. - Новенького ничего нет?
- Нет.
- Хорошо. Кто за увольнение Каморина Дмитрия Сергеевича по статье 33, пункту 3 КЗоТ, то есть по причине систематического неисполнения им без уважительных причин обязанностей, возложенных на него трудовым договором и правилами внутреннего трудового распорядка?
Дамы, кроме Аллы Бутенко, подняли руки. Что же касается Аллы, то она, когда спросили о её позиции, тихо сказала, смущённо потупив взор, что "воздержалась".
- Все могут быть свободны, - объявила Алдушкина.
Каморин вернулся в свой отдел. Там уже спустя полчаса появилась секретарша Лена Пак и положила на его стол приказ об увольнении:
- Распишитесь, что ознакомлены, и зайдите ко мне за трудовой и расчётом.
Каморин расписался, и после этого его точно пружиной подбросило на ноги: теперь нужно поскорее уйти отсюда, скрыться от жестокого любопытства или, хуже того, стыдливого сострадания сотрудниц! Чтобы не разыгрывать перед ними, к вящему их удовольствию, душещипательную драму! Ха-ха! Слезу втайне кто-нибудь из них, может быть, и прольёт, но реального участия и помощи ему здесь не дождаться ни от кого - это уже ясно, это музейщицы и музейщики уже показали! "Таких друзей - в музей!" - где-то он слышал эту насмешливую фразу...
Он бегло, но зорко оглядел всё лежавшее на столе и в ящиках стола и поспешно смёл в сумку все свои личные вещи: часы, которые во время работы обычно снимал с руки и клал перед собой, ручку, коробку с фломастерами, чашку, пачку чая, кипятильник и книгу "Религии мира", которую он читал во время обеденных перерывов.
Он сразу решил, что уйдет по-английски, не прощаясь. Его гонители иного не заслуживают. Не особенно лучше остальных и те две, что "воздержались" при голосовании. В общем, ни о ком из музейных больше думать не стоит. Тем более, что вернуться сюда, скорее всего, не удастся. И это, может быть, к лучшему. Не придется ломать себя, пытаясь ужиться с отвратительными, лживыми людьми.
Он зашёл к секретарше, получил трудовую книжку и "расчёт" - тощую пачку купюр, затем молча вышел. Уже на улице шагая неторопливо - куда теперь спешить? - под начавшим накрапывать дождем, он мельком просмотрел последнюю запись в трудовой: "Уволен за систематическое неисполнение служебных обязанностей без уважительных причин". И тогда он впервые ясно осознал то, что до сих пор лишь смутно брезжило в его сознании: никакого суда не будет, потому что возвращаться в музей ему не хочется.
15
Котаря неприятно поразило то, насколько краткой оказалась для него радость обладания древним раритетом, о котором столько мечталось. Ну вот перед ним этот серебряный рог, матовый, гладкий до скользкости, отшлифованный прикосновениями бесчисленных, давно истлевших рук, со злобно ощеренной миниатюрной кабаньей головкой величиной чуть больше дюйма в поперечнике на конце... Что же, собственно, хорошего в этой вещице? Ни сбыть её без проблем, ни просто людям показать нельзя. Разве что разбить, превратить в серебряный лом... Но если это откроется, разве не признают уничтожение музейной вещи преступлением не менее тяжким, чем сама кража? Похоже, в обозримой перспективе его новое приобретение - только лишняя докука, постоянное беспокойство: как бы спрятать краденое получше и не попасться с ним... Порой ему казалось, что ощеренная пасть вепря злорадно ухмыляется. "Теперь ты мой пленник!" - словно говорила она ему.
Допустим, он закопает где-нибудь проклятый ритон и постарается забыть про него. Но ведь успокоиться не удастся. Всегда останется тревога за Анжелу, которая способна проболтаться. Особенно после того, как он уедет. Все-таки ужасной ошибкой было впутывать девчонку в это дело!
А если просто оставить всё, как есть? Позволить событиям развиваться своим естественным ходом? Сохранить своё место возле Анжелы и стать её мужем, если она этого хочет, - что может быть проще? Не именно ли этого она добивалась от него, навязавшись ему в сообщницы? Она связала его с собой соучастием в преступлении и одновременно открыла ему спасительный выход: пока он с ней, дочкой видного предпринимателя и уважаемого в городе человека, ничего действительно плохого с ним не случится. Беда лишь в том, что она, больная и жалкая, в тягость ему и сейчас. А что будет, когда она произведёт на свет своё отродье, такое же убогое, как она сама? При одной только мысли об этом его передёрнуло. Нет, всё-таки нельзя оставаться с ней надолго! Можно лишь переждать какое-то время. Какое? Совсем недолго, до тех пор, пока не затихнет история с музейной кражей. Потому что сорваться с места прямо сейчас - это значит сознаться в преступлении...
Первое время ему казалось, что ничто в его жизни и отношениях с Анжелой не изменилось. Но скоро он начал замечать, что с Анжелой что-то происходит: всё чаще она бывала лихорадочно беспокойной, взвинченной, легко переходила от проявлений бурной радости к слезам без видимых причин. Она стала более раскованной в его объятиях, порой доводя его до изнурения. Иногда, ещё не остыв от ласк, вдыхая со смешанным чувством невольной, расслабленной нежности и отвращения уксусно-острый, душный запах её пота, он думал о том, что Анжела для него - самый близкий человек, в сущности жена. Он любил смотреть на неё, когда она отдыхала после близости, прислушиваться к её размеренному, глубокому дыханию и наблюдать за тем, как медленно вздымались и опадали ее остренькие груди с торчащими коричневыми бутонами сосков. Её глаза были полузакрыты, и она казалась спящей, но стоило ему присмотреться, как становилось понятно: она из-под опущенных ресниц тоже чутко следила за ним.
Иной раз он ловил себя на мысли о том, что ему до слёз будет жаль, когда с его отъездом уйдёт в прошлое всё, что связывает его с Анжелой. Он заранее предчувствовал, что тогда словно осиротеет, утратит часть своей души. И при этом недоумевал: почему? Он же не любит несчастную дурнушку, стыдится её! Но почему-то именно теперь, когда хазарский артефакт - залог предстоящего расставанья - лежал в его ладони, оно казалось особенно трудным. Не оттого ли, что Анжела - первая и до сих пор единственная женщина в его жизни?
Их настороженное слежение друг за другом усиливало чувство постоянного напряжения, которое он испытывал после кражи. Подчас ему приходила в голову странная мысль: не опасается ли Анжела, что он может убить её, чтобы избавиться от неё как свидетельницы преступления? И всего-то из-за серебряной вещицы! Неужели она настолько глупа?! Но тотчас он отдавал себе отчёт в том, что лукавит перед самим собой, что мысль об убийстве Анжелы все-таки пугливо мелькала в его сознании - пусть как пустая игра воображения, как блажная, сумасшедшая идея, из тех, что рождаются в полусне, в часы тяжкого ночного томления, - но мелькала, факт!
Если бы можно было, по крайней мере, рассчитывать в ближайшие десять-пятнадцать лет стать хозяином состояния Сергея Чермных! Но тому нет еще пятидесяти лет. Он вполне способен протянуть еще четверть века. А при жизни его всё, на что можно рассчитывать зятю, - это лишь должность директора магазина, иномарка да отдых вместе с Анжелой где-нибудь в Анталье. Потому что хозяин скуповат и привык считать каждую копейку. Иначе не пробился бы в успешные предприниматели в чахлом Ордатове. И ещё неизвестно, кого сделает он своим основным наследником, - Анжелу или какого-нибудь племянника.
В том, что от Чермных можно ждать лишь малых подачек, Котарь уже убедился. Однажды он в разговоре с хозяином намекнул о желании занять в конторе должность заместителя начальника отдела снабжения: мол, тогда он сможет хорошо изучить бизнес фирмы. Сергей Борисович в ответ улыбнулся ласково и пообещал подарить работнику ко дню рождения "Ладу": "Начни с малого - научись передвигаться на своей "тачке" и поддерживать её на ходу, потому что без этого снабженцу нельзя, это работа разъездная".
Котарь понимал, что хозяин, в сущности, прав: если уступить будущему зятю раз, то неизбежно последуют новые просьбы. К тому же опасно связываться с молодчиком, который уж слишком откровенно жаждет поживиться за счёт состоятельного родителя. Чермных, может быть, не очень хороший отец, но, во всяком случае, не дурак. В крайнем случае он предпочтёт старый способ борьбы с депрессиями Анжелы - обращение к психиатрам.
Что ж, значит остается одно - уехать, другого выхода нет. Но только не в ближайшие дни, чтобы в этом не усмотрели связь с музейной кражей. Нет, разумнее исчезнуть спустя несколько недель. Так он и сделает. В сущности он даже рад был возможности продлить своё нынешнее неопределенное, подвешенное состояние. Потому что это освобождало его от необходимости предпринимать в ближайшее время какие-то решительные действия. И при этом в душе его подспудно всё ещё тлела надежда на то, что естественное развитие событий само собой разрешит его сомнения и колебания...
Однако довольно скоро Котарю стало ясно, что все его расчёты летят в тартарары - вместе со всей прежней его жизнью.
Последнее воскресенье февраля не предвещало никаких неприятностей. В тот день Анжела пожелала почему-то побывать там, где они ещё не были никогда, - в местном художественном салоне. В пустынных залах они робко переходили от картины к картине, дивясь тому, что полотна местных никому неведомых живописцев так похожи на престижное модернистское искусство России и Запада, слегка известное им по репродукциям. Они останавливались в недоумении перед казавшимися очень смелыми и непонятными произведениями последователей различных направлений авангардизма: это было похоже одновременно и на что-то очень передовое, иностранное, и на дерзкую халтуру. Но многое, впрочем, было в традициях добросовестного реализма, отличаясь от полотен прошлых веков только небрежностью мазков и современной тематикой.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги