Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов

Сирень цветет

Дверь мне открыл Борис, веселый, растрепанный, в синей рубахе, завязанной на животе узлом. Мгновение глядел ошарашенно, потом резко встряхнул головой, завопил радостно на всю квартиру:

— Наталья?! Вот это здорово! Вовремя, мать, подоспела, вовремя. Люда! Иди Наталью встречать!

— Наталью? — Люда вышла из кухни затрапезная, в фартуке; волосы как-то особенно неудачно убраны от лица и стянуты на затылке в хвостик. Увидев меня, обрадовалась:

— Наташка? Вот это сюрприз.

Потом усмехнулась:

— Я рада тебе, проходи.

— Но я же звонила утром. Разговаривала с Борисом, условились, что к восьми.

Люда пожала плечами:

— Он забыл передать. Утром мы за город собирались, в Звенигород.

В кухне, спрятавшись за огромным букетом сирени и что-то листая, сидел наш общий знакомец Петруша. На переднем плане дама в бриллиантовых кольцах чистила картошку. Удобнее было, наверно, кольца снять, а впрочем, откуда я знаю, может, ей так привычно.

— А я рад тебя видеть. Ты что-то давно не была, — говорил Борис, улыбаясь, размахивая руками, — а мы, знаешь, отличненько прокатились сегодня. Солнце. Сирень цветет.

— Здравствуй, — сказал из-за букета Петруша, — приветствую столичную театральную критику.

Он лениво поднялся, прошел мимо дамы с бриллиантами, как мимо перегородившего дорогу трактора, и остановился, внимательно меня разглядывая.

Когда-то под взглядом Петруши я чувствовала себя жуком, насаженным на булавку. Потом привыкла к этому просверливанью. Да и чего было смущаться? Петрушу никто не воспринимал всерьез.

— Как дела? — спросил он, перекачиваясь с носка на пятку.

— Помаленьку. Статья в «Театре» вышла.

— Карьеру делаем? Приятно слышать. Девушке пора браться за ум.

— Какая карьера? Предложение превышает спрос в десять раз.

— О! — Петруша сделал неопределенный жест. — А ты загорелая. На юг смотаться успела?

— В Ялту, на конференцию.

— На Всесоюзный семинар, — вдруг вспомнил наш утренний разговор Борис, — ну конечно, ты же рассказывала. Запамятовал… старею, братцы, ничего не поделаешь, старею.

Люда подняла голову от овощерезки, посмотрела на него раздраженно.

— Ставлю картошку на плиту и готова к выполнению новых заданий, — пропела бриллиантовая красотка.

Петруша посмотрел на нее так, словно увидел впервые и зрелище оказалось не из приятных.

Борис вдруг всполошился.

— Ведь ты не знакома с Эллой, — закричал он. — Прошу, прошу… — И, взяв меня за локоть, торжественно повел к плите.

Как на грех, приблизились мы в тот миг, когда холеная рука в кольцах поднесла спичку к горелке. Пришлось ждать. Но вот дама поставила кастрюльку на венчик голубого пламени, бросила плавным жестом обгоревшую спичку в металлическое блюдце и повернулась ко мне.

— Элла, — сказала она, ласково улыбаясь, — старый друг Бориса…

Расслышать дальнейшее было немыслимо: кухню разом наполнили чуть ли не все голоса эфира. Затрещали обрывки английских фраз, их перекрыл голос русского диктора, женский писк на неведомом языке и — бодрое хоровое пение. Сморщившись, Элла зажала тонкими пальцами уши.

— Петька, — яростно рявкнул Борис.

— А что? — невозмутимо отозвался наш философ. — Захотелось найти что-нибудь танцевальное.

— Бог с вами, Петя, — голос Эллы звучал умоляюще, — мы сегодня и так целый день на ногах.

— Хлеб резать? — спросила я Люду.

— Пожалуй. Ветчину тоже.

— Я к услугам хозяйки дома, — сказала Элла.

— Спасибо, ничего не нужно. Мы с Наташей справляемся, — вдруг ослепительно улыбнулась Люда, и на фоне этой улыбки светски-приветливое выражение лица Эллы неожиданно превратилось в жалкую ученическую копию.

— Людмила! А тебе впору идти на сцену, — захохотал Петруша.

— Я думаю, Милочке достаточно того, что она талантливая художница, — прощебетала Элла. — Да, Борис! Покажи мне свои и Милины работы. Я же еще ничего не видела.

— На строгий суд? Ну что ж, на строгий суд, — ответствовал Борис и, почему-то расшаркавшись, ушел вместе с Эллой в студию.

— Это еще что за ископаемое? — удивленно спросила я, когда они вышли.

— Тебе же объяснили: старый друг Бориса, — огрызнулась Люда.

— Что значит «объяснили»? Я тоже старый друг, а эту фрю в глаза не видела.

— Кого не видела? — изумился Петруша.

— Фрю. Винительный от слова «фря». Разве не ясно?

— Где уж нам! Не театроведы.

— При чем тут театроведы! Нормальное русское слово. Кстати, не в первый раз отмечаю смутность знакомства эрудита-философа с родным языком.

— Кончайте ругаться, — вдруг весело скомандовала Люда, — а фрю смотрите у Даля.

Петруша послушался, принес четвертый том. Открыли — нашли фрю. Но оказалось, что она не склоняется. «Ай да фря!» — сказать можно, «гони фрю в шею» — неграмотно.

— А жаль, — добавил Петруша, глядя на возвращающихся Бориса и Эллу.

Потом все сконцентрировалось вокруг стола. Долго дебатировался вопрос, убрать ли сирень. Петруша, усевшийся рядом с Эллой, настаивал на том, что не нужно.

— Цветы на столе, весна, ароматы, — говорил он, открывая бутылки.

На секунду мне показалось, что он хочет пролить хванчкару на нежно лимонный костюмчик Эллы. Но он ограничился тем, что причмокнул, глядя, как она играет своим прибором:

— Какая ручка! Какие кольца! Сколько все это стоит!

— Кьянти? — спросил Борис Эллу, перегибаясь через стол и протягивая руку справа от сирени. Сделать это было нелегко, так как сидели мы за столом, годным для компании человек в двадцать.

— Лимонад, — улыбнулась Элла, — ведь я за рулем.

— Немножко можно. За встречу.

Сверкнув бриллиантами (ну прямо голливудский фильм!), Элла стремительно протянула ему бокал:

— Да! За встречу! За удивительную встречу через двадцать лет.

— Четыре дня назад вы виделись, в «Современнике», — уточнил Петруша, наливая себе рюмку водки.

— Ну, это не в счет, — отозвались в один голос Борис и Элла и засмеялись, оттого что воскликнули так дружно, а Люда встала и пошла сливать воду из-под картошки.

Пар поднялся над раковиной столбом; «осторожно!» — крикнул Петруша, но руку уже обварило. Началась суета. Элла предлагала тереть обожженное место мылом; Борис побежал в ванную за одеколоном; «уж лучше водкой», — сказал Петруша; «да замолчите вы», — бросила Люда и ушла в комнату, а все остались за столом, и Элла слегка пожала плечами, и было ясно, что она права, глупо все это, и не надо обращать внимания, надо спокойно говорить о чем-нибудь простом, обычном. И даже Петруша подчинился этому молчаливому приглашению, наклонился к Элле: «Налить?» — и она кивнула, и только обронила едва слышно: «Ах да, ведь я за рулем», а потом сразу заговорила, взволнованно, с жаром:

— Какие все-таки места дивные за Звенигородом. Я и в прошлом году туда ездила. В это же время. День был какой-то легкий, шелестящий. Машина шла — странно — как зверь, почуявший след, и такие мелькали поляны чудесные, перелески. В каком-то месте шоссе изогнулось круто, и открылась даль. Я затормозила — казалось, что машина остановилась сама, — и вышла; ступила на обочину, с нее на траву, а трава высокая, до колена почти, и тянет, тянет, как волны иногда затягивают. Идти с каждым шагом и тяжелее, и легче, и горше, и радостнее. Я иду, смеюсь, слезы по щекам катятся: вот-вот откроется что-то, вот-вот узнается… А потом силы кончились вдруг, упала я на траву, руками в землю вцепилась. А земля колышется подо мной, дышит тяжело. Очнулась я оттого, что руке щекотно стало. Посмотрела — муравей ползет, деловито так, разумно ползет. «Привет, друг, — говорю, — как дела?» А он не отвечает, ползет себе дальше. Ну что ж, думаю, и мне ползти пора. Поднялась, пошла обратно к машине. А возле моей драндулетки мотоцикл гаишный стоит. И страж порядка уже в сумочке роется. «Простите, — говорю, — в чем дело?» «Вы кто?» — спрашивает, а права мои как раз открытыми держит. Я глазами на фотографию показываю, он еще раз всмотрелся, руку к козырьку вскинул: простите, Элла Васильевна, не узнал. Машина находилась на запрещенном для стоянки участке и казалась брошенной. Остановился уточнить ситуацию. «Ну и как, уточнили?» «Так точно», — отвечает. «А я вот не уточнила», — говорю. «Помощь требуется?» — «Требуется, только не ваша, инспектор». Он снова козырнул, вскочил на своего вороного и был таков. А я в зеркальце глянула — боже мой! Счастье еще, что он меня признать согласился.

— Интуиция помогла. Правильно распознавать социальную принадлежность автомобилевладельцев — важная часть их служебных обязанностей.

Но Элла просто не слышала Петрушиной реплики. Пальцы ее крепко сжимали ножку бокала, глаза казались незрячими. Она слушала себя. Похоже было, что она даже про Бориса забыла. Наступило молчание. Я посмотрела на Петрушу, но Петруша сосредоточил внимание на салате. Борис напряженно ждал.

— А неделю назад я пошла на Кузнецкий мост — на выставку, — зазвучал голос Эллы, — и увидела картину: маленькая женская фигура уходит прочь от зрителя по бескрайнему пестрому лугу. И пахнет клевером, надеждой, отчаяньем… И почему-то я поняла, кто автор этой картины, еще до того, как взглянула на табличку.

— Так надо было картину купить и дома в каком-нибудь подходящем месте повесить. И вам было бы хорошо, и всем спокойно, — назидательно сказал Петруша, наполняя рюмки.

Теперь Элла услышала.

— Вы злой, Петя. Зачем вы так со мной говорите? Я вам ничего худого не сделала.

— Надобности не было. Понадобится — сделаете.

— Ты не прав, Петро, Элла добрая. — Голос у Бориса был со слезой. Надраться он, что ли, успел?

— Ты откуда знаешь, что добрая? Вы двадцать лет не виделись. За это время новое бытие Эллы Васильевны по жесткому и давно установленному закону выработало новое сознание.

— Ты хочешь сказать, что жена занимающего привилегированное положение человека не может быть доброй?

— Почему же? Может. Но в рамках этих самых привилегий.

Вернулась Люда. Видно было, что она старалась привести себя в порядок, но усилия дали результат, обратный желаемому. Кожа казалась под пудрой серой, каштановые волосы некрасиво висели вдоль щек.

— Мы говорили о доброте, — сказала, глянув на Люду, Элла.

А ведь у этой дряни удивительные глаза, можно сказать, фиалковые, вдруг пришло мне на ум.

— Я хочу написать твой портрет, Элла, — сказал Борис. — Карандашом. Лицо. Если что-то получится, попробую маслом. Но как передать цвет глаз — не представляю.

— А помнишь, ты звал меня синеглазкой?

Красотка хватала уже через край. На губах Бориса выступила виноватая улыбка, он как-то ссутулился, но имел вид человека, получающего незаслуженно щедрый подарок.

— Водочки, водочки выпить надо, — загудел Петруша. — Люда, тебе налить? Наталья? Не хочешь — дело твое. А ты, Людмила, молодцом. Еще? Отлично.

Но ничего отличного не было. Люда хлестала водку с самого начала. Не подливать ей нужно, а наоборот, увести от стола. Я почувствовала, что начинаю злиться на Петрушу. Чего, собственно, он добивается? И, неожиданно для себя, встала.

— Не дергайся, — насмешливо сказал Петька. — Все идет своим чередом, все уже давно записано в Книге судеб.

— Я что-то не понимаю, о чем у вас речь, — сказал Борис, глядя на Петрушу с полным недоумением.

— А тебе сегодня понимать и не положено, — спокойно ответил тот.

Элла серебристо засмеялась:

— Думаю, дело в том, что все уже захмелели. Да и поздно отчаянно. Мне пора, — докончила она, поднимаясь.

— Секунду, — Борис бросился в комнату.

Элла неспешно двинулась в сторону прихожей.

— Где-то тут была моя сумка, — донесся до нас ее голос. — Вот. Нет, это, наверно, Наташина.

Пришлось идти ей на помощь. За столом осталась одна Люда.

Когда сумку наконец нашли и Элла накрасила губы и обмотала шею длинным шелковым шарфом, спустившимся до конца подола, в прихожей возник Борис, деловито похлопывающий себя по карманам куртки.

— А ты-то куда собрался, хозяин? — растягивая слова, спросил Петруша.

Борис глянул на него изумленно:

— Я должен проводить Эллу.

— Элла на машине.

— Ну и что? Сейчас поздно.

— Вот именно. Пора по койкам.

— Пора, пора, — засмеялась Элла и крикнула в сторону кухни: — Милочка, до свиданья!

Все это напоминало какую-то пьесу, но я никак не могла вспомнить какую, хотя и отчетливо представляла себе следующую сцену, изображающую нас с Петрушей, растерянно топчущихся в прихожей, после того как закрылась дверь за Борисом и Эллой и настала тишина.

Тишину почему-то страшно было нарушить, и возвращались мы в кухню чуть не на цыпочках.

Люда все так же сидела за столом.

— Будь добр, достань мне чемодан с антресолей, — сказала она Петруше.

— Не глупи. Он вернется через полтора часа, — бесцветным голосом ответил философ.

— Я знаю. Это не имеет значения, — сказала Люда.

Петька молчал.

— Мне самой лезть на антресоли? — В голосе Люды послышалось что-то, похожее на любопытство.

— Люда, вы прожили девять лет.

— Да, на два больше, чем следовало.

Очень точно, отметила я про себя. Именно тогда появилось ощущение, что они вышли на финишную прямую. Я пришла к ним — как раз сирень расцвела — и сразу же поняла, что произошли какие-то перемены, а они старательно делают вид, что все как прежде, и особенно старается Борис. Но как же постарела за это время Люда, вдруг осознала я, и мне стало страшно. Я сжалась в углу между окном и буфетом, а флегма Петька летал по кухне, на ходу переставляя стулья. Его обычная невозмутимость испарилась без следа.

— Он на гребне сейчас, поэтому и зарвался, — тонким фальцетом выкрикивал Петруша. — Но это же ненадолго; он к тебе привык, он даже не представляет себе, до какой степени не может жить один. — Еще стул полетел в сторону. — Без тебя.

Последним двум словам убедительности недоставало. Лицо Люды стало похоже на сморщенное яблочко.

— Петь, у нас речь шла о чемодане и антресолях.

Чертыхнувшись, Петруша вышел из кухни. Люда посмотрела на меня вопросительно:

— А ты что молчишь?

— Не думаю, чтобы на тебя подействовали какие-либо слова.

— Неважно. Каждый выполняет свой долг до конца, — она дернула уголком рта, — или ты этим и собираешься заняться? На всякий случай: за бельем приедут из прачечной утром в четверг, серый костюм в химчистке — квитанция и расчетные книжки здесь.

— Ты с ума сошла.

Люда сняла телефонную трубку, вызвала такси…

Через полчаса она уехала. Петруша повез ее чемодан, а я осталась мыть посуду. Название пьесы я вспомнила — ее финал не сулил мне удачи. Но Петруша прав: не к чему дергаться, все уже давно записано в Книге судеб.