Слава, любовь и скандалы

25

Огромная мастерская в «Турелло», где работал Жюльен Мистраль, была его единственным домом последние сорок лет.

И что теперь? Откуда это ощущение пустоты, нахлынувшее внезапно, пока он смотрел на незаконченное полотно? Откуда это раздражение, это беспокойство, это чувство незавершенности?

Месяц назад Мистраль понял, все дело в отсутствии Фов, и бесполезно убеждать себя в том, что дочь вернется и будет снова работать рядом с ним.

Но он нуждался в ней.

После смерти Тедди Жюльен Мистраль решил для себя, что никогда больше не будет ни в ком нуждаться. Он оставил Фов без колебаний и не видел ее восемь лет, ведь он боялся, что она напомнит ему о Тедди. Когда Мистраль не увидел в ее лице ни малейшего сходства с матерью, у него отлегло от сердца. Ни один мужчина не может дважды любить так, как он любил Тедди, и остаться в живых. Ему было не по силам снова стать заложником судьбы. Девять месяцев в году Фов проводила в Нью-Йорке, время текло медленно, но Мистраль не испытывал боли. Он знал, что в июне дочь снова вернется к нему и они вместе проведут все лето.

Если бы ему сказали, что Фов может оставить его, он бы никогда не поверил. Фов бросила его ради Эрика Авигдора. Она была дочерью Жюльена Мистраля лишь до того вечера, когда встретила этого мальчика.

Где Фов провела все эти дни? Она говорила, что они ездили в Арль, Кавальон, Ним. Как обычные туристы! Банально… О чем бишь она говорила в тот вечер, когда наконец удостоила их своим присутствием за ужином? О каких-то памятниках архитектуры, кажется. Мистраль считал, что куда приятнее и полезнее смотреть на цветущую вишню. И еще эти ее разговоры о жизни евреев в Провансе…

Против евреев Мистраль ничего не имеет, они его попросту не интересуют, впрочем, как магометане или индуисты. Почему Фов так очарована прошлым, которое не имеет к ней никакого отношения и так мало значит в современном мире?

Как раз накануне вечером, раздраженный до крайности, Мистраль спросил Фов, когда у нее наконец пройдет увлечение религией. И потом, почему бы ей не посещать католические соборы, раз ее родственники по отцу были католиками? «Соборы слишком доступны, — ответила его дочь, страшно довольная собой. — Они повсюду, в каждом городе их несколько. Это старинные здания, но в них нет тайны».

Мистраль отложил в сторону палитру. Он мерил шагами студию, а в его душе нарастала паника. Уже середина июля. Еще шесть недель, и Фов уедет в Штаты. На следующий год ей будет уже семнадцать, а ему семьдесят. Семьдесят, подумать только! Но это всего лишь цифры. У него больше энергии, больше любопытства, чем в пятьдесят.

Мистраля беспокоило поведение дочери, а не груз прожитых лет. Покоренная вниманием первого в ее жизни молодого человека, она стала легкомысленной, ветреной, ее переполняет пустой энтузиазм. Ей придется в конце концов спуститься с облаков на землю, только и всего.

Каждое лето Мистраль писал портрет Фов, но в этом году она почти не бывала дома, для отца у нее не оставалось времени. Все их милые привычные занятия — уроки живописи, позирование, совместные походы в кафе в Фелисе, — все было забыто из-за этого несносного парня.

Мистраль снял холст с мольберта и небрежно поставил у стены. Двигаясь с легкостью юноши, спешащего на свидание к возлюбленной, он подошел к чистым холстам и выбрал самый большой. Портрет в полный рост, ода, гимн Фов Люнель и ее мини-юбке. Ей это понравится.

Фов и Эрик искали в букинистическом магазине Авиньона книги, которые могли бы им помочь восполнить пробелы в их знаниях по истории. Пока им не очень везло, но Эрик не терял оптимизма. Он заметил странное выражение на лице девушки.

— Что случилось, Фов?

— Все дело в моем отце.

— А что такое? Послушай, я знаю, что он меня не любит. Никто бы не смог назвать Жюльена Мистраля лицемером. Когда я приезжаю за тобой, он едва удерживается в рамках приличий, но я же чувствую.

— Нет, дело не в тебе.

Фов присела на лестницу, которая вела на второй этаж магазина, и обняла руками колени. Ее наряд напоминал нижнее белье актрисы в старом фильме про ковбоев. Это был последний крик моды в бутиках юга.

— Каждое лето отец писал мой портрет, — продолжала Фов. — Он хочет, чтобы я начала позировать ему с завтрашнего дня. Я не могу ему отказать, Эрик, не хочу его обижать. Это наша с ним традиция. Я и так чувствую себя виноватой из-за того, что отказалась от его уроков. Он больше о них не заговаривает, когда мы встречаемся за завтраком, но я знаю, что у него на душе. О боже…

— Это просто удивительно, что у тебя хватает сил ему противостоять, — заметил Эрик.

— Я должна, — просто ответила Фов. — Это вопрос самосохранения. Отец не понимает, что он заставляет меня подражать ему. Видишь ли, папа считает, что существует только его путь в живописи, единственно верный… Он ни разу не сказал ни одного доброго слова ни о ком из живущих художников. Он восхищается только теми, кто уже умер. Но его работы — это отражение состояния его души, и этому невозможно научить.

— Значит, все эти годы занятий с ним…

— Нет, они не прошли даром. Я овладела техникой, необходимыми навыками, и у меня неплохо получается, скрывать не буду. Но ведь точно так же пишут и другие художники. Я узнаю, есть ли во мне что-нибудь, только когда найду собственный стиль. Но мне его никогда не найти, если я буду продолжать учиться у отца.

— Почему ты ждала так долго, прежде чем принять решение?

— Еще в прошлом году мне нравилось писать так, как он. Этакое подражание Мистралю. В Нью-Йорке я хожу в художественную школу, и преподаватели боятся критиковать мои работы из-за преклонения перед отцом, потому что я пишу в его манере. Я не могу добиться от них правдивой оценки. Я не сразу это поняла. Видимо, я несколько туповата.

— Ничего подобного, Фов, ты просто еще очень молода, — успокоил ее Эрик.

— Отец всегда слишком меня хвалил, — задумчиво добавила Фов. — Писать я могу, но как не слишком способный Мистраль. Если я хочу создать что-то свое, то его уроки станут для меня убийственными.

— А ты не можешь поговорить с ним, объяснить, заставить его понять?

— Полагаю, что мне удастся продвинуться не дальше первой фразы. Но я должна ему позировать, этого мне не избежать.

Эрик уселся у ее ног.

— И сколько на это уйдет времени?

— Отец намеревался работать несколько часов с утра и несколько часов после обеда. Но я сказала, что смогу позировать только по утрам. Он возразил, что у нас остается всего шесть недель. Но я настояла на своем. Я буквально разрывалась надвое, Эрик. Я никогда никого не предавала, а теперь я чувствую себя предательницей по отношению к вам обоим.

— Это не так. Ты сохранила верность нам обоим. Дорогая моя Фов, не мучай себя. Я знаю, что занимал все твое время. Нельзя во всем обвинять твоего отца. У нас останется вечер. Смотри, я хотел приберечь это на потом, но тебя просто необходимо развеселить. — Эрик достал тяжелую старую книгу в кожаном переплете и вручил ее Фов. — Хочешь верь, хочешь нет, но мама отдала мне ее только вчера. Она случайно вспомнила о ней.

— «История евреев Авиньона и графства Венессен», автор Арман Моссе, — прочитала Фов. — Здесь должно быть все! — возбужденно воскликнула она. — Это здорово! Ты уже заглянул в нее?

— Нет, я подумал, что мы прочитаем ее вместе, но теперь у нас остается не так много времени. Бери ее себе, будешь читать в свободные минуты. Может быть, ты сможешь это делать во время позирования.

— С моим отцом такие штучки не пройдут. Ничто не должно отвлекать меня, мне позволено только дышать. — Фов прижала книгу к груди. — Она попала в хорошие руки. Интересно, с какого времени начинается рассказ?

— Я заглянул в начало, и, судя по всему, евреев выслали из Рима при императоре Тиберии, приблизительно в двадцатом году нашей эры.

— О! Я ожидала чего-то более современного.

— Ты надеялась на «Унесенных ветром» в еврейском варианте?

— А почему бы и нет?

Фов стояла на помосте в мастерской отца в шокирующе коротком розовом мини-платье, том самом, которое она надевала в тот вечер, когда познакомилась с Эриком. Пусть она не могла быть с ним, но в ее силах было надеть тот наряд, в котором она впервые встретила его. Ей просто необходимо было чувствовать контакт с ним каждую минуту.

Она неохотно согласилась позировать отцу по утрам, но эти сеансы оказались на удивление полезными. У Фов наконец появилось время подумать об Эрике. Они проводили вместе практически все дни, а вечером она возвращалась домой, совершенно сбитая с толку его поцелуями. Ей некогда было предаваться размышлениям. Она просто не верила, что такое счастье и в самом деле возможно. Фов жила в волшебном мире, где рядом с ней был Эрик, и он любил ее. Встреча с ним изменила всю ее жизнь, превратив прошедшие без него годы в одинокий и далекий остров, который она покинула, ни разу не оглянувшись назад.

Фов стояла в туфлях без каблуков, поставив ступни под прямым углом друг к другу, перенеся вес на одну ногу, чуть согнув другую, повернув к отцу голову и свободно опустив руки. Мистраль сказал, что эта поза будет данью Дега, тем более что розовая юбка Фов была короче любой балетной пачки и может развеселить даже самого ворчливого старика.

Но для нее сейчас куда более реальными, чем шаги отца по мастерской, были густые волосы Эрика под ее пальцами, шрам в форме полумесяца под его правым глазом, след от падения в пятилетнем возрасте.

Ее губы ощущали нежную кожу Эрика возле уха, когда она осыпала его лицо поцелуями. Эрик говорил, что у нее самые нежные губы на свете, а она ответила, что ей не с чем сравнивать, потому что ни один из мужчин, которых ей доводилось целовать, ей не запомнился. Фов улыбнулась, вспомнив, как напрягся Эрик, услышав эти слова. Он, конечно, потребовал от нее ответа, скольких она уже целовала. Немногих, ответила она и уточнила: нескольких, понимая, что этим дразнит его. Она не могла удержаться и заставляла его ревновать, потому что он был на четыре года старше. Фов понимала, что у Эрика уже был некоторый опыт, хотя он никогда не упоминал об этом, а у нее нет.

Он был невероятно щепетилен по отношению к ней, всегда помнил, что ей только шестнадцать. Фов нахмурилась, не подозревая о том, что Мистраль замечает малейшую перемену в выражении ее лица. Лучше бы она солгала Эрику, когда он спросил ее о возрасте. Ну почему она не сказала, что ей восемнадцать! При ее росте она бы легко заставила его в это поверить. Как бы то ни было, теперь Эрик знал, что ей едва лишь исполнилось шестнадцать, и оставался галантным идеалистом, не желавшим воспользоваться ее неопытностью.

Накануне вечером они поужинали в недорогом, но хорошем итальянском ресторане в Вильнев-лез-Авиньон, а потом отправились в сад у гостиницы «Монастырь».

Так как персонал гостиницы занимался гостями, заполняющими каждый вечер ресторан при отеле, они сумели проскользнуть незамеченными через гараж и бойлерную в обнесенный высокой каменной стеной цветущий рай, наполненный ароматом раскрывшихся бутонов и освещенный веселыми китайскими фонариками.

Они долго бродили там, обняв друг друга за талию, и наконец остановились под грушевым деревом в самом дальнем углу сада. Фов и Эрик оказались совершенно одни, и она прижалась к нему всем телом. Пусть она ничего не знает о том, как занимаются любовью, она научится. А Эрик нежно, но твердо отстранил ее.

Нет, сказал он ей, это совершенно невозможно, и Фов должна это понять. Если ее не остановить, то они зайдут слишком далеко и уже не смогут остановиться. Разве она не понимает? Она слишком молода, это неправильно, нечестно… Фов глубоко вздохнула, не зная, прав ли Эрик, подозревая, что он прав, и отчаянно желая его.

— Фов! Я не смогу работать, если ты не прекратишь гримасничать! Если ты не можешь удержаться от ужимок, уходи!

Она дунула на волосы, упавшие ей на лоб, и с выражением крайнего неудовольствия, произнесла:

— Я не гримасничаю, а думаю. Ты хочешь написать портрет безмозглой куклы или думающей женщины?

— Что ж, ты права, хотя думающей женщиной я бы тебя не назвал. Ладно, давай сделаем перерыв.

Фов сошла с помоста, с наслаждением потянулась, подошла к креслу в углу и села, взяв книгу, которую дал ей Эрик. И в ту же секунду она забыла обо всем, поглощенная чтением.

Мистралю эта книга была хорошо знакома. Когда Фов начала позировать ему, она принесла ее с собой. Во время каждого перерыва она читала, часто останавливалась, чтобы прочесть тот или иной отрывок вслух. Наконец, окончательно выведенный из себя Мистраль заявил, что это отвлекает его, мешает сконцентрироваться на работе. Частые перерывы вредят творчеству художника, не говоря уже о насильственных уроках истории.

— Хорошо, — легко согласилась Фов, — я не буду тебя отвлекать. Но это совершенно невероятно, я расскажу тебе позже, — и тут же вернулась к чтению. Кто бы мог подумать, что еще прошлым летом во время подобных перерывов они говорили о живописи, Фов забавляла его историями о Софи и Луизе, оказавшихся — кто бы мог подумать! — внучками его приятелей по самой первой команде, с которой он играл в шары.

И вот теперь Фов сидит, поглощенная историей, которой верить нельзя, и ведет себя так, словно ей открылась истина.

— Готова продолжать? — спросил он.

— А… Да, конечно. Кстати, отец, ты будешь очень возражать, если мы закончим сегодня на полчаса раньше? Родители Эрика приехали на несколько дней в Экс на музыкальный фестиваль. Они пригласили нас на обед в ресторане «Вандом». На дорогу понадобится не меньше полутора часов, а мне не хотелось бы опаздывать. Ты не против? Мы только сегодня закончим пораньше.

Что он мог сказать ей? Настоять, чтобы она осталась? Заставить завтра позировать на полчаса дольше? Фов не в первый раз уходила раньше по той или иной причине. Было время, когда они понимали друг друга. Фов позировала, и как будто звучала легкая мелодия, которую он смог оценить только теперь, когда она исчезла. Ее место заняли чувство долга и абстрактная привязанность со стороны дочери.

— Разумеется, Фов, ты можешь ехать. Если хочешь, закончим сейчас.

— Отец, ты просто душка! Спасибо! — Фов вскочила с кресла, торопливо обняла его и выбежала из мастерской, не потрудившись даже скрыть облегчение.

И все же, заметил Мистраль, свою книгу она забрать не забыла. Его лицо стало сердитым и замкнутым, на нем проступили морщины от боли и уязвленной гордости.

Если стилем называть полное совпадение внешнего вида с личностью человека, когда вы выглядите именно таким, какой вы есть на самом деле, то Надин можно назвать в высшей степени стильной, размышляла Фов, входя в столовую, где для редкого совместного ужина собрались Мистраль, Кейт и Надин. Ее сводная сестра только что приехала из Парижа, намереваясь провести в «Турелло» несколько дней, пока ее муж заканчивал какую-то сделку. Мистраль презирал Филиппа Дальма, за которого Надин вышла замуж, и по молчаливому уговору между Кейт и Надин о нем упоминали только в случае крайней необходимости.

Когда Фов впервые приехала в Прованс к отцу, Надин исполнилось пятнадцать с половиной, но уже тогда она выглядела очень изысканно. С течением времени первое впечатление лишь подтвердилось. В двадцать три года Надин, как отличной огранки бриллиант, была холодна и блестяща. Ее белокурые волосы обрамляли лицо двумя гладкими прядями, о которые, казалось, можно обрезаться. Глаза она подвела четкими черными линиями, не забыв о зеленых тенях, придавших ей сходство с древней египтянкой.

Нос не выглядел острым, но белоснежные крепкие зубы напоминали о том, что их предназначение — кусать. Губы безукоризненно изгибались в улыбке, и Фов вынуждена была признать, что Надин неотразима. Невозможно было не смотреть на нее. Она всегда притягивала к себе взгляды.

Надин Мистраль демонстрировала себя такой, какой она была на самом деле, не пытаясь скрывать своего отношения к себе. О ее превосходстве кричали безукоризненные белые льняные брюки, элегантная черная блуза, перехваченная поясом на тоненькой талии, и великолепная пара серег из оникса в окружении сияющих бриллиантов.

Во внешности Надин никто не нашел бы ни малейшего изъяна. Неизвестно, сколько часов в неделю тратит ее сводная сестра, чтобы так выглядеть, но Фов не сомневалась, что другие женщины могут потратить целую жизнь, пытаясь добиться непринужденной элегантности Надин, и у них ничего не получится. Потому что в последнюю минуту они все же решат добавить к наряду нитку жемчуга, или распушат волосы, или украсят себя цветком. Надин была в своем роде минималисткой, заявлявшей о себе наименьшим из возможного количеством элементов в единственно возможном сочетании.

Намерение Кейт Браунинг полностью посвятить себя мужу, охватившее ее в тот день, когда она впервые увидела Жюльена и его работы, распространилось и на Надин. Четыре года, проведенных без Мистраля, сначала увлеченного Тедди Люнель, а потом бродившего по свету, заставили ее сосредоточиться на материнских обязанностях. Да, для нее было важнее всего оставаться мадам Жюльен Мистраль, но на втором месте теперь стояло счастье ее дочери и ее положение в жизни.

С того момента, как Надин вышла замуж, Кейт постоянно испытывала бессильную ярость по отношению к Мистралю, который стоял между ее дочерью и ее правом стать самой богатой наследницей во Франции. Со временем Надин унаследует все, что принадлежит Мистралю: драгоценные картины, сложенные в огромной комнате-сейфе, богатое, приносящее постоянный доход поместье «Турелло», счет в банке, все капиталовложения. Огромное состояние согласно французским законам перейдет к Надин, но пока бедной девочке приходилось работать, чтобы поддерживать привычный уровень жизни.

Два года назад Надин вышла замуж за Филиппа Дальма, которого в прессе всегда называли «инвестором». Задолго до встречи с Надин его имя уже не сходило со страниц газет, но это были разделы светской хроники и сплетен. Филипп прославился многочисленными связями с самыми богатыми женщинами. За ним также закрепилась слава «самого быстроногого холостяка в Париже», потому что к тридцати девяти годам он так ни разу и не был женат.

Дальма был посредником. Он сводил тех, кто нуждался в деньгах, с теми, кто намеревался их вложить. Но почему-то комиссионных едва хватало на то, чтобы вести безбедную холостяцкую жизнь.

Господин Дальма прославился как «самый лучший в мире гость». Веселый, красивый и гетеросексуальный, он оставался пределом мечтаний любой хозяйки дома.

Когда Надин познакомилась с этим чувственным мужчиной, превыше всего ценящим удовольствие, которое получал сам и дарил другим, она сразу же преисполнилась решимости заполучить его, несмотря на окружавший его ореол недоступности. Филипп со своей стороны, помня о приближающемся сорокалетии, собрался положить конец своей славной холостяцкой жизни. Он не хотел провести зрелые годы в качестве гостя в чужих домах, пусть и самых роскошных и приветливых.

Надин удалось выйти за него замуж, но только потому, что она появилась в жизни Дальма в нужный момент. Ей исполнилось двадцать один год. Филипп не мог не остановить свой выбор на ней, свежей, сияющей, безупречной, будущей наследнице Жюльена Мистраля. Знаменитый холостяк никогда бы не женился ради денег, но и бесприданница была бы ему не по средствам.

Надин Мистраль и Филиппа Дальма отличала невероятная, глубоко укоренившаяся поверхностность во всем. Они уделяли максимум внимания форме, поэтому вдвоем являли миру необычайно декоративную пару, можно сказать, редкий антиквариат. Как только хозяйки парижских салонов смирились с потерей Филиппа в качестве веселого холостяка, они стали соревноваться между собой за право принимать у себя супругов Дальма, ставших примером того редкого случая, когда муж и жена вместе становятся единственной звездой вечера.

Кейт пришлось позабыть об амбициях, которые она питала по поводу дочери, но она не могла отрицать, что Надин обожала мужа. Мистраль, проведя полчаса с зятем, пришел к выводу, что тот совершенно пустой, никчемный человек. Мистраль объявил, что Надин не получит никакого приданого, а в качестве свадебного подарка он купил супругам средних размеров квартиру на авеню Монтень. И то Кейт пришлось убеждать его, что отделаться меньшим они никак не могут.

Мистраль отказался платить им месячное содержание, хотя с легкостью мог это сделать, и предупредил Кейт, что до его смерти дочь ничего не получит. Она не могла даже делать им дорогие подарки. Мистраль, всегда позволявший жене принимать за него все решения по поводу финансов, вдруг решил сам вести переписку с дилерами и банкирами. Так что Кейт потеряла возможность свободно распоряжаться внушительными суммами, и теперь муж выдавал ей деньги только на ведение хозяйства в «Турелло». Из полновластной хозяйки она превратилась в экономку и управляющего в одном лице. Кейт затаила обиду. Но Надин отнеслась к нововведениям философски, помня о том, что отцу почти семьдесят. Что ж, придется временно сократить расходы. А пока ей казалось даже забавным, если не сказать шикарным, говорить друзьям, что она зарабатывает себе на жизнь. Ведь никто не сомневался в том, что скоро она станет невероятно богатой.

Надин нашла для себя занятие, выгодно подчеркивавшее ее совершенство. Она работала с Жаном Франсуа Альбеном, единственным из французских кутюрье, кто мог похвалиться такой же международной известностью, как и Ив Сен-Лоран. Обязанности Надин были расплывчаты. Она не занималась рекламой, потому что переговоры с прессой по всему миру вела Лили де Мар, прошедшая стажировку у Диора. Дизайн одежды или ее продажа также оставались вне ее компетенции, как и все остальные стороны жизни Дома моды Альбена. Надин занимала должность лучшего друга Жана Франсуа Альбена.

Она стала единственным существом в мире, без которого кутюрье не мог работать. Надин служила буфером между ним и всем миром, который представлялся Альбену полным врагов или, в лучшем случае, людей, не умеющих чувствовать. Кутюрье верил, что только Надин никогда ему не солжет. Он не сомневался, что лишь она не ищет никакой выгоды от общения с ним. Что может получить дочь Жюльена Мистраля от дружбы с любым дизайнером одежды, даже самым знаменитым?

Для Альбена Надин Дальма стала той идеальной женщиной, для которой он создавал свои модели. Он наделял ее почти мистической силой, позволяющей ей успокаивать, вдохновлять его и вдыхать в него новую жизнь. В момент кризиса он больше всего нуждался в Надин. Анри Гро, партнер Альбена по Дому моды, получавший огромные прибыли от продажи трех наименований духов и нескольких лицензий на пошив одежды, с радостью платил Надин неплохие деньги за ее преданность Альбену, хотя ее роль могла показаться весьма расплывчатой. Такой уязвимый творец, как Жан Франсуа Альбен, должен был во что бы то ни стало получать все, что ему требовалось, дабы он мог по-прежнему создавать по две коллекции в год.

Когда Надин рассказывала родителям и Фов о своей работе за ужином, ее высокомерная, горделивая манера говорить не изменила ей, потому что это была не маска, не поза, а суть ее натуры. Она на самом деле гордилась своей жизнью. Она говорила как всегда спокойно, уверенно, чуть тише, чем было принято, так что людям поневоле приходилось прислушиваться к ней, прекращая все другие разговоры.

— Видишь ли, отец, Жан Франсуа пережил кризис. Новая коллекция была уже полностью закончена, до последней пуговицы, и вдруг в прошлую среду он позвонил мне среди ночи в полном отчаянии. Когда я приехала в ателье, он собирался порезать ножницами все свои творения. Я мягко увела его оттуда, как если бы он был лунатиком, и сказала, что мы поедем в лучшую клинику в Сен-Клу, где он сможет пройти курс лечения сном до понедельника. И я оставалась с ним рядом до той минуты, пока он не заснул. Я все время держала его за руку. Когда я приехала за ним в понедельник, передо мной предстал совершенно новый человек.

— И часто это случается? — спросила Кейт.

— Последние несколько месяцев у него одни неприятности, — объяснила Надин. — Пятеро наших новых манекенщиц ушли работать к Живанши. Летний дом на Сардинии, о котором я тебе говорила, причиняет только хлопоты. Кроме того, Жан Франсуа никак не может найти общий язык с декоратором.

«Вот это да!» — подумала Фов.

— К счастью, — продолжала Надин, — я избавила его от большинства забот. Этот год просто ужасен. В конце концов, Альбен не может не замечать, что стал объектом культа. А ничто не делает человека сталь уязвимым, как всеобщее восхищение. Но что Альбен может сделать? Он обязан выставляться снова и снова, должен рисковать, должен меняться.

— Что же он должен менять? — резко спросил Мистраль, отодвинув тарелку.

— Длину, отец. Жан Франсуа уверен, что мини умерло и пришло время предложить максимальную длину. Но разве эти коровы из публики осмелятся последовать за ним? Смогут ли они подняться до его высоты? Альбен в таком ужасе перед покупательницами и прессой, что я просто не представляю, как он сможет с ними встретиться по окончании показа.

— Тогда зачем он все это делает? — проворчал Мистраль.

— Если кутюрье не выйдет на подиум и не поклонится зрителям, отец, снова поползут слухи. В свете станут говорить, что он покончил с собой, принял слишком большую дозу наркотиков или попал в сумасшедший дом. Этого Жан Франсуа не вынесет.

— И сколько же лет Жану Франсуа? — поинтересовался Мистраль.

— Никто точно этого не знает, даже я, но мне кажется, около сорока.

— Этот тип ведет себя как ребенок. А когда живешь в мире детей, то поневоле опускаешься до их уровня, — раздраженно заметил Мистраль.

— Хватит разговоров о Жане Франсуа, — вмешалась Кейт, торопясь спасти беседу. Ей слишком хорошо было известно мнение мужа о высокой моде, и она представляла, какой ледяной станет Надин, как только услышит критику в адрес Жана Франсуа. — Надин, почему бы тебе не спросить у Фов, как та проводит лето? Девочка совершила удивительные открытия.

Надин посмотрела на мать и поняла по выражению ее глаз, что так и следует поступить. Для общения им не требовались слова. Она едва заметно пожала плечами и повернулась к Фов:

— Ты сегодня удивительно молчалива, Фов. Я слышала кое-что о тебе и очень симпатичном молодом архитекторе. Неужели малышка Фов наконец снизошла до того, чтобы признать существование мужского пола? Ну и как первая любовь?

Надин говорила с таким холодным любопытством, что Фов вздрогнула. Она инстинктивно попыталась найти путь к отступлению, потому что знала: Надин примется играть с ней, как огромная кошка с беззащитной мышью, пока не удовлетворит свой интерес.

— Мужской пол оказался весьма полезным. Не представляю, как я раньше проводила здесь лето, имея в своем распоряжении только велосипед. У этого парня своя машина, и мне удалось убедить его повозить меня по окрестностям. Я сумела увидеть за шесть недель больше, чем за прошлые восемь лет.

— Так у тебя к нему чисто туристический интерес? И ты ждешь, чтобы я тебе поверила, Фов?

— Хочешь верь, хочешь нет. Но я изучаю историю евреев в Провансе.

— Господи, как это странно! Мне казалось, они все в Париже!

— Так думают многие. — Фов едва не рассмеялась, радуясь, что ее маневр имел успех. Надин даже не спросила фамилию Эрика. — Евреи поселились здесь примерно две тысячи лет назад.

— Две тысячи лет? Ты уверена в этом, Фов? — В зеленых, как малахит, глазах Надин зажглось изумление.

— Абсолютно уверена.

Фов отложила вилку, радуясь возможности поделиться тем, что она узнала из книги Армана Моссе.

Девушка сыпала именами, датами, фактами, говорила о папах Александре VI и Юлии II как о своих друзьях, потому что и у того, и у другого личными лекарями были евреи. С искренней ненавистью она рассказывала о папе Юлии III, который приказал сжечь Талмуд.

Она была настолько поглощена темой разговора, что не заметила, какими взглядами обменялись Кейт и Надин, когда она возмущалась тем, что пятьсот лет до Французской революции евреи были обязаны носить заметный желтый лоскут на своей одежде. Мистраль бесстрастно слушал, как она описывала ужасы старых гетто, которые запирали на ночь. Многие поколения евреев влачили там жалкое существование в тесных каморках, когда все остальные могли свободно селиться в плодородной долине Воклюза. Правила, жестокие и строгие, регулировали все аспекты жизни евреев. Никто не прерывал горячий монолог Фов. Она совершенно забыла о времени, когда Надин, покончив с сыром, безразлично поинтересовалась:

— Что с тобой, Фов? Почему это тебя так волнует? Все эти люди давным-давно умерли. Зачем говорить об этом так, словно это имеет значение? Это так странно.

— Ничего странного нет, Надин. Почти на каждой странице я встречаю фамилии Астрюк и Люнель, фамилии моих родственников и… мою.

— Такая древность! Какое же это родство?

— Нет, черт побери, я так не считаю.

Горячность Фов заставила Мистраля нарушить упрямое молчание:

— Хватит! Когда ты вернулась из Кавальона, ты убедила меня, что евреям жилось совсем неплохо, с ними нормально обращались, а теперь ты перечисляешь все эти ужасы и страдания. У тебя настоящая мания!

— Отец, я ничего не знала, жила иллюзиями. — Фов не испугало его неодобрение. — Синагога в Кавальоне была построена около двухсот лет назад, и я по глупости решила, что это говорит об идиллическом прошлом. Но теперь я знаю, что это был очень короткий период, когда евреям позволили жить относительно спокойно. При этом они все равно жили в гетто. До сих пор некоторые люди называют Прованс раем для евреев, но это если сравнивать эти места с другими, где евреев сжигали заживо. Прованс являлся всего лишь лучшей из тюрем для людей, не совершивших никакого преступления.

— Тюрьмой? — повторила Кейт, внимательно следя за выражением лица мужа, получившего отповедь от обожаемой дочери. Кейт была здесь единственной, кто догадывался о том, насколько неприятен Мистралю интерес Фов ко всему еврейскому. — Почему же тюрьмой, Фов? Мы не в ответе за то, что произошло с этими людьми. Мы никогда не были жестоки с евреями. Мы никогда не обращались с ними так, словно они совершили преступление. В самом деле, Фов, я поражена, что ты до сих пор не обвинила нас в том, что мы отправляли их в концентрационные лагеря.