След крови

Глава девятая

Сильвия с подозрением посмотрела на Мадлен.

— Почему вы назначили этой Локлир встречу в обеденное время? Вы же работали с ней вчера.

Сильвия собиралась уходить и запихивала коробку с вегетарианскими бутербродами в громадную сумку из ротанга. Мадлен смерила ее испытующим взглядом. Ее секретарь, к сожалению, была сторонницей специфической моды. Ее трикотажное платье выглядело так, будто было куплено на распродаже «Все по 1 фунту», устроенной Фондом по борьбе с раком. Кожаная удавка на шее, похоже, прямо из зоомагазина «Братья наши меньшие», а браслеты напоминали собачьи экскременты, нанизанные на шнурок.

— Почему именно собаки, Сильвия?

— Что?

— Ладно, ступай. Приятного аппетита.

В приемную ворвался Джон, взъерошенный и, как обычно, спешащий.

— Везу Ангуса к хиропрактику! — задыхаясь, выпалил он. — Наша договоренность в силе?

— Разумеется, Джонни. Я же сказала, что приеду. Значит, приеду.

Оставшись одна в клинике, Мадлен села на стул Сильвии и принялась ждать. Обычно Рэчел не опаздывала, но стрелки на настенных часах показывали уже начало второго. Мадлен было неспокойно. Всю ночь она обдумывала, как поступить в сложившейся ситуации, и решила выложить всю правду. Она расскажет, что у нее была дочь, которая родилась в то же день, месяц и год, что и Рэчел. И Мадлен в силу своей профессии просто обязана прояснить такое поразительное совпадение. Хотя Рэчел не указала дату своего рождения в формуляре, Мадлен будет стоять на том, что пациентка как-то в беседе ее упомянула. Мадлен надеялась, что Рэчел и в голову не придет, что она шарила в ее вещах или каким-то другим коварным способом выясняла подробности ее личной жизни. Она еще раз спросит, существует ли вероятность того, что Рэчел удочерили. Возможно, та и сама об этом не знает. Она уточнит, могла ли Рэчел унаследовать свои экзотические черты от родственников-англичан. О боже! Заново обдумывая свою речь при свете дня, Мадлен поняла, насколько она фальшивая. Ну да ладно, она обязана это сделать. Она попытается оперировать фактами, не забывая о здравом смысле и особо подчеркнув, как важно установить истину. Ведь если они родственницы, то сеансы психотерапии следует прекратить немедленно. Черт! Звучит просто ужасно. Лучше сказать: «как иажно исключить возможность их родства», чтобы они могли закрыть эту тему и продолжить сеансы.

Мысленно репетируя свою речь, Мадлен сжалась. Она представила презрительное выражение лица Рэчел. Возможно, она просто рассмеется ей в лицо и скажет, что Мадлен нечем заняться и ей самой надо бы обратиться к психотерапевту.

Мадлен взглянула на часы. Десять минут второго.

Она вытянула книгу, которую Сильвия прикрыла подносом для входящей корреспонденции. Вот тебе на! Это была «И цзин».[18] Ее назойливая секретарша, вне всякого сомнения, использовала книгу китайской мудрости, чтобы помочь тем бедолагам, на которых не действовала терапия. Мадлен пролистала книгу. Несмотря на то что бабушка Форреста была китаянкой, Мадлен никогда всерьез не интересовалась ни Китаем, ни китайцами. Духовные наставления она черпала из толстого тома дилоггуна — «священного писания» сантерии. Как и «И цзин», дилоггун был не только пророческим инструментом, но и вратами в мир бесчисленных преобразований. Верования Мадлен отчасти были подорваны тем, как Росария злоупотребляла сантерией, отчасти же тем, что судьба так безжалостно разлучила ее с Форрестом. И все же она нередко испытывала грусть, что отреклась от религии. Сантерия — вера в красоту и тайну, подкрепленная тысячелетиями. В юности Мадлен верила в силу сантерии. Но, приехав в бездуховную Англию, она с легкостью отреклась от сантерии как причудливой и бесполезной религии. Теперь она задумалась о ее мудрости, испытывая потребность в путеводной нити по жизни. Она не знала в Англии ни одного человека, за исключением Росарии, кто исповедовал бы сантерию и к кому она могла бы обратиться за советом, хотя таких, вероятно, было немало. Она решила разыскать библию сантерии, когда приедет домой, и воскресить в памяти слова предсказаний.

Минуты шли. В двадцать минут второго она поняла, что Рэчел не придет. Почему? И почему она не позвонила, чтобы отменить встречу? Вполне вероятно, что ее оттолкнули вчерашний допрос, странное поведение Мадлен и навязчивые вопросы. Неужели она больше не придет? Никогда? Мадлен пришло в голову, что и Рэчел стала задаваться вопросами их родства, что у нее появились те же подозрения. Если дело именно в этом, то, скорее всего, вчера Мадлен видела свою пациентку в последний раз. Ее собственная дочь Микаэла, в конце концов, так и не захотела связаться со своими родителями.

Она заперла клинику и вышла на улицу. В переулке люди все еще толпились в очередях в модные ресторанчики. У Мадлен пропал аппетит, но стояла солнечная погода, поэтому она решила немного прогуляться, чтобы развеять гнетущее чувство досады. Кем бы ни была Рэчел, Мадлен понимала, что утратила пациентку, к которой искренне привязалась. Если Рэчел и впрямь больше не появится, ей будет не хватать этих безжалостных, пылких дискуссий, даже сарказма и насмешек над ее наивностью. Рэчел открыла ей жизнь с абсолютно незнакомой стороны. Мадлен, безусловно, сама вынесла из их сеансов несколько уроков.

Ее пугь лежал к реке через Палтни-бридж, потом она повернула налево на Генриетта-стрит — элегантную извилистую улочку с домами в георгианском стиле. На противоположной стороне улицы раскинулся знакомый парк.

Каждое утро они прогуливались по Генриетта-парку. Парк был маленьким, не больше городского квартала, зато здесь росли старейшие в Бате деревья, дарившие прохладу во время летнего зноя. Но сегодня массивные деревья с облетевшими листьями скорее походили на скелеты, а роса укрыла траву холодным серебристым одеялом.

Росария толкала детскую коляску, а Мадлен плелась позади. Хотя она была худющей, как жердь, тело казалось невыносимо тяжелым, а ноги будто налиты свинцом. Мать ее, напротив, словно заново родилась на свет. Со спины ее легко можно было принять за молодую девушку: копна черных волос, ниспадавших до талии, легкая, пружинистая походка. Исчезла зависимость от Мадлен, ее сменила радость материнства — пускай речь и шла о внучке. Она беспрестанно сюсюкала с малышкой, а та агукала в ответ.

Мадлен же как будто оканемела. Врач поставил диагноз: послеродовая депрессия, и ни малейших признаков, что дело идет на поправку. После родов — девять месяцев назад — у нее началась горячка. Раньше, пока не изобрели пенициллин, эта беда косила женщин, как траву. Росария уговорила ее рожать дома, доктор не возражал. Но когда развилось воспаление, он тут же во всем обвинил роды в домашних условиях и снял с себя всякую ответственность. Мадлен отправили в больницу, где она провела три недели, одна, пока мама с радостью хлопотала около малышки. Потом, словно отвесив последнюю пощечину, Мадлен сказали, что больше она не сможет забеременеть…

Она медленно брела за матерью с коляской. Поначалу Мадлен страшилась выходить на улицу, боялась встретить одноклассников, спешащих на занятия. Кто они, юные создания в школьной форме? Но теперь ей не было до них никакого дела. Ее сердце было далеко, она ненавидела этот город. И не потому, что Бат не был красив — с его-то внушительными золотистыми каменными фасадами, местами покрытыми столетней копотью. Мадлен все бы отдала, чтобы увидеть дом, возведенный из выгоревшего на солнце дерева, с бирюзовыми ставнями, с резной верандой филигранной работы и попугаем, который встречает прохожих пронзительным криком. Дом, от крыши которого отражается слепящий свет. Или нечто приземленное — например, петушка, гоняющего цыпленка через дорогу, или геккона, стрелой пробегающего вверх по стене. Платаны и ореховые деревья Бата казались величавыми, но они не шли ни в какое сравнение с покрытыми красной корой мексиканскими лавандами, с палисандровыми деревьями и индийскими фикусами, зелеными шапками кокосовых и финиковых пальм.

— Эй, вы двое, подождите! — окликнула она.

Мать остановилась и обернулась.

— Магдалена, прибавь шагу. Ты плетешься как старуха. — Она расстегнула ремни коляски и взяла ребенка на руки. — Кьето, чикийя.[19] Мы должны подождать твою сестру.

Сестру. Вот кто она теперь. Она была против, но мать оказалась настойчивой, ее сила сантеры и упорство вселяли страх. Мадлен же, наоборот, лишилась последних сил сопротивляться. Она была уверена, что мать обидела ее не намеренно. Она любила Мадлен, но малышку — и это было очевидно — она любила больше.

Невилл встретил их, когда они вернулись в огромный особняк в георгианском стиле, который он приобрел, подчинившись внезапному порыву и ни у кого не спросив совета. Отец все реже и реже бывал дома.

Мадлен бросилась ему в объятия.

— Привет, малышка! — воскликнул он, захваченный врасплох. Теперь они редко обнимали друг друга. Искусство интересовало Невилла куда больше, чем родная семья.

— Папа, мы можем поехать на праздники домой? Прошло уже полтора года. Я ненавижу этот город!

Отец повернулся к Росарии.

— Ты видишь, что происходит? Ребенок пропустил две четверти в школе.

— Врач сказал, что ей нельзя ходить в школу, — пожала плечами Росария. — Да она и сама отказывается туда идти.

— Это просто смешно! С понедельника она вернется на занятия, даже если придется повторить весь год. Она должна, черт возьми, закончить хотя бы неполную среднюю школу!

Мадлен ударила отца по руке.

— Я стою рядом с тобой! — воскликнула она. — Ты можешь обращаться прямо ко мне. Нам не нужен посредник.

Она сбросила куртку, туфли и убежала в оранжерею — единственное место в доме, где она чувствовала себя более-менее спокойно. Здесь она целыми днями сидела, поджав под себя ноги, на старом потертом диване, оставшемся от прежних владельцев, и рисовала муравьев. Муравьи, тысячи муравьев, ими кишели целые страницы. Весь пол был усеян этими рисунками.

Но сейчас она упала на диван с криком:

— Я американская шлюха, которую обрюхатили! И семья у меня придурки! Как я вернусь в школу и посмотрю людям в глаза?

Вошел Невилл.

— Придержи язык, маленькая дрянь! Что это на тебя нашло? Нельзя так разговаривать с родителями.

— Правда? — усмехнулась она. — Уж кто бы командовал! Тебя никогда не бывает дома. Мама не подпускает меня к собственному ребенку. Она называет меня сестрой, черт побери! Я здесь как бельмо на глазу.

Мадлен разрыдалась.

— Думай, что говоришь! — отрезал отец, не в силах подобрать нужные слова.

Мадлен ожидала, что он позовет мать, чтобы уладить конфликт, но, к его чести, делать этого он не стал. Он закрыл дверь и присел возле Мадлен, ожидая, пока она успокоится. Через некоторое время он поднял с пола рисунки.

— Господи, девочка моя! — воскликнул он. — Ты только посмотри… Ты вся в отца!

Мадлен молчала. Меньше всего она жаждала походить на отца.

Он поднял еще несколько рисунков.

— Почему так много муравьев?

— Мог бы и сам догадаться, — пробормотала она сквозь слезы. — Ты же меня научил.

Он обернулся и посмотрел на дочь. Как будто впервые ее видел.

— Чего ты хочешь, малышка? Чего ты хочешь от жизни?

— Все предельно просто. Я хочу вернуть свою дочь и уехать домой.

Он решительно покачал головой.

— Ты слишком юна и для первого, и для второго.

— Ерунда. Мне уже семнадцать. Если я захочу, то смогу и ребенка забрать, и домой вернуться.

— Твоя мама этого не вынесет. Ты этого хочешь?

— Прекрасно, давай все валить на меня! Какого черта тебя не бывает дома? Ты ее муж. — Она осуждающе ткнула пальцем ему в грудь. — Дело в том, папа, что у тебя своя жизнь. Мама счастлива, заботясь о малышке, я под боком, чтобы она не скучала, поэтому ты — великий художник Невилл Фрэнк — можешь вести светский образ жизни, словно холостяк.

Отец отвесил ей пощечину — не слишком сильную, но довольно ощутимую. От этого Мадлен словно очнулась, у нее тут же прояснилось в голове. Казалось, впервые за много лет она мыслит необычайно четко. Она холодно спросила:

— Чем, черт побери, ты занимаешься в Лондоне? И с кем?

Она дерзко задрала подбородок и подставила другую щеку, но пощечины не последовало. Когда она украдкой посмотрела на отца, он разглядывал очертания Бата на фоне неба. Он не смотрел ей в глаза, когда сказал:

— Раз уж ты задаешь вопрос в лоб, я расскажу тебе, как обстоят дела. Я попытался уговорить твою маму забрать тебя и малышку и вернуться в Ки-Уэст, пожить в нашем особняке. Там ей было бы намного лучше, и вы бы ни в чем не нуждались. Но она категорически отказалась уезжать от меня. Вместе до гробовой доски — вот ее принцип.

— Повезло тебе, — заметила Мадлен, попытавшись скрыть сарказм в голосе. — Повезло, что у тебя такая любящая и преданная жена.

— Только не думай, что я не люблю ее, — слабо запротестовал отец.

Они посмотрели друг на друга. Если бы они были дома, все бы разрешилось. Папа надел бы соломенную шляпу, расположился у себя в студии и начал рисовать. Он бы боготворил маму и хвастался женой перед друзьями. Они бы снова полюбили друг друга, Мадлен была в этом уверена. Но отец стремился к другому. Мадлен поняла, что ей придется принимать решение самостоятельно.

— Ладно. Послушай, я много об этом думала. Вот уже несколько месяцев я буквально разрываюсь на части… — У нее душа ушла в пятки от собственных слов. — Так больше продолжаться не может. Мы с мамой не должны бороться за Микки. Закончится тем, что мы возненавидим друг друга.

Невилл взглянул в глаза дочери.

— Что ты хочешь сказать?

— Я сдаюсь, папа. Отошли меня домой. Мама позаботится о Микки. Даже если бы попыталась, я не смогла бы их разлучить. Ты же понимаешь: как бы я ни поступила, все равно буду виновата. Я хочу, чтобы мама была счастлива. И не хочу, чтобы вы разводились.

Отец долго молчал, потом положил ей на плечо свою большую ладонь.

— Значит, ты твердо решила вернуться домой? Она стряхнула его руку.

— Ты должен мне пообещать, что позаботишься о них. Мама никогда здесь не приживется. Здесь все ей чужое. Ты ей нужен.

— Может, так оно и к лучшему, малышка. Мы можем попытаться.

— Никогда больше не называй меня малышкой! Ты для меня просто Невилл.

До их ушей донесся звук, похожий на звон колокольчика. Это Росария затянула кубинскую милонгу.[20] Малышка громко завизжала от восторга.

Мадлен бросила чемоданы на крыльце и прикоснулась к двери, исследуя желобки, крути и причудливые узоры. Когда ей было лет восемь-десять, Невилл позволял ей рисовать узоры на дверных панелях, а сам потом вырезал их стамеской. Дверь заклинило. Должно быть, она разбухла во время недавних тропических ливней. Мадлен ударила в дверь ногой, и та распахнулась.

Дом выглядел так, словно стоял необитаемым уже много лет, хотя с тех пор, как их семья покинула Ки-Уэст, прошло всего лишь полтора года. Она несколько мгновений стояла не двигаясь, вдыхая знакомый запах выгоревшего на солнце дерева. Даже боль от расставания с Микки и матерью утихла от радости возвращения домой.

В комнатах пахло пылью, а на кухне чем-то кислым — оказалось, что это кучка свежего птичьего помета. Похоже, голубиная семья вывела и вырастила на лестнице не одно поколение птенцов. Какой-то хулиган сорвал сетку от насекомых, но никаких следов взлома не было, никто не пытался проникнуть в дом. Мадлен заметила, что стены снаружи нуждаются в срочном ремонте. На веранде было несколько аккуратных кучек опилок, и она опасалась, что это завелись термиты. Она мысленно отметила: не забыть бы сказать об этом Невиллу, когда он будет снова звонить. Он говорил, что готов дать деньги на обустройство.

Мадлен побродила по дому, где почти не осталось мебели, открыла окна, распахнула деревянные ставни. Дом наполнился щебетанием птиц и музыкой регги, льющейся из соседского сада, а еще — солнечным светом. Она пыталась решить, в какой комнате ей устроиться, но здесь каждый уголок дышал воспоминаниями. В спальне родителей остался маленький алтарь ее матери: маленький столик, накрытый вышитой красной скатертью, а на нем — семь священных камней. Посередине, на подставке из ракушек, — маленький череп какого-то зверька. Мама нарочно оставила его здесь — оберегать дом. Это было так трогательно, что Мадлен чуть не расплакалась. Бедная мама, ничего удивительного, что она выглядит чудачкой в проклятом Бате. У англичан нет воображения, они не понимают магии. Сколько они теряют! Ее мать могла творить чудеса. А могла и порчу навести, извести того, кто пришелся не но душе.

Мадлен вышла из дома, чтобы осмотреть сад. Настоящие джунгли! Парень, которого наняли периодически приходить пода и подрезать деревья и кусты, явно бездельничал и только клал денежки в карман или, что вероятнее всего, пропинал. Она отправилась проверить, живет ли кто-нибудь в пруду, есть ли на деревьях гнезда, не упадут ли ей на голову кокосы с пальмы. Пару лет назад на плечо их соседу упал кокос — и в результате вывих ключицы. А упал бы на голову — совсем убил бы. У индийского фикуса стало еще больше воздушных корней; еще несколько лет — и фикусы разрастутся по всему саду. Мадлен взобралась в домик на дереве. Добрый Анджело, жив ли он еще? Прошло десять лет; а домик такой же крепкий, как в тот день, когда старик его построил. И это несмотря на то что дерево росло, а ветры его постоянно раскачивали! С площадки она видела почти весь Ки-Уэст: гладкие жестяные крыши вспыхивали среди зелени, как будто к солнцу повернули сотни зеркал. Город со всех сторон был окружен океаном. У площади Маллори было пришвартовано огромное круизное судно, возвышавшееся над всеми строениями городка.

Мадлен нашла ключ от студии Невилла на обычном месте — на ржавом гвозде под навесом. Она вошла и тут же поняла, где станет жить. Студия обветшала и заросла паутиной, но Мадлен провела здесь столько часов, увлеченная тем, что никогда бы не заинтересовало мать. На полке стоял даже домик для муравьев, который смастерил Анджело. Но жильцы-трудяги уже давно покинули его. Она улыбнулась и отдернула со стеклянной стены выгоревшую занавеску. Она поставит здесь кровать и как только утром откроет глаза — окажется в саду.

Старенький «шевроле» Невилла, грустный и покинутый, стоял на подъездной аллее, покрытый клейким соком плачущей смоковницы, нависшей над входом. За полтора года вынужденного простоя спустили две шины и «сдох» аккумулятор. Мадлен сбросила сапоги и джинсы, натянула хлопчатобумажные шорты и сандалии. Она отправилась к Бобу Вудсу, механику на пенсии (он жил чуть дальше по переулку), и попросила, когда будет минутка, прийти отрегулировать «камаро». Она сказала, что ей уже семнадцать и она незамедлительно собирается получить водительские права. Жена Боба усадила Мадлен в кресло-качалку на крыльце и угостила стаканом чая со льдом и кусочком лимонного пирога. Кстати, Мадлен не нужен шестипалый котенок, той самой породы, которую вывел Хемингуэй? Господи, как же хорошо дома!

— О чем речь, миссис Вудс! Конечно, я хочу шестипалого котенка.

Но эйфория от возвращения домой вскоре омрачилась щемящей тоской. Когда она снова увидит свою малышку? Микаэ-ла в тысячах километров от нее. Разумеется, в надежных руках, но это не руки родной матери. Этому она уже научилась у жизни: что-то ты получаешь, чего-то лишаешься. Негоже просить слишком многого. Иначе все потеряешь.

Впрочем, кое-что из утраченного можно еще попытаться вернуть, применив чуток женской смекалки и навыки сыска. Именно с такими намерениями она спустя две недели оказалась на автостраде 1, в междугородном автобусе «Грейхаунд», следовавшем в Майами. Поспрашивав в порту у местных рыбаков, Мадлен получила адрес в Ки-Ларго: мотель «Домик дельфина». Путешествие заняло добрых три часа, включая остановки, но она не обращала внимания на жару и парня на заднем сидении, который вырвал все, что съел на обед, добавив к этому фонтан непереваренного пива.

Мимо пролетали острова, связанные между собой двумя параллельными мостами, старым, заброшенным, и новым, — Биг-Пайн, Маратон, Лейтон, Исла-Морада, Тавернье — и крошечные островки между ними. Парень на заднем сиденье достал «косяк», но никто не возмущался — общеизвестно, что марихуана останавливает тошноту, к тому же запах от сигареты перекрыл вонь рвоты. На Севен-майл-бридж парень начал пинать спинку ее сиденья. И почему было не подождать, пока она получит права? «Камаро» приобретали, чтобы ездить на нем, хотя, как и большинство жителей острова, Мадлен предпочитала велосипед.

— Ки-Ларго! — выкрикнул водитель и остановился на боковой дороге, идущей вдоль автострады. Мадлен забросила рюкзак на спину и выпрыгнула из автобуса, подняв облако пыли.

— Не подскажете, как найти мотель «Домик дельфина»? — спросила она у водителя, прежде чем он закрыл двери.

— Придется с километр вернуться. Нужно было раньше сказать.

— Да ладно, дойду, — отмахнулась она.

Она шла по боковой дороге. Сандалии забились песком и пылью, солнце нещадно жгло голову. По автостраде в обоих направлениях летели машины. Какие-то парни из грузовика кричали ей вслед, предлагая подвезти. Казалось, теперь все разъезжают на этих чудовищных машинах. Острова изменились, Мадлен видела это собственными глазами. Уютные, домашние придорожные кафе и сувенирные лавки сменились экспресс-закусочными, аллеями для гуляния и модными курортами. Но Мадлен была счастлива, это была ее родина.

Девушка-администратор, казалось, была настолько ленива, что не хотела даже рта открыть.

— Он на пристани, — с подчеркнутой медлительностью произнесла она. — За мотелем.

Мадлен обогнула ряд ветхих лачуг и, к своему удивлению, оказалась на набережной с зарослями кариот.[21] Пристань уходила прямо в воду, а вдоль нее располагались ивовые кресла и столики. В одном из кресел сидел мужчина и пристально разглядывал скалы внизу.

— Здравствуйте! — окликнула его Мадлен, подходя ближе. — Прошу прощения, вы мистер Серота?

Мужчина поднял глаза. Он был без рубашки, черный, как негр. Обветренное лицо, длинные седеющие волосы собраны в «конский хвост». Седая борода закрывает рот. У него был китайский разрез глаз. А Мадлен уже и забыла, что рассказывал ей Форрест: мать его отца была китаянкой. Когда она вышла замуж за Энтони Сероту, это вызвало настоящий скандал в Сан-Франциско; видимо, они переехали во Флориду, чтобы избежать гнева обеих семей. Энтони Серота занялся ловлей креветок, потом дело продолжил Сэм, его сын, и Форрест… красавец-внук.

Мистер Серота надел очки, чтобы лучше рассмотреть незнакомку.

— Мы знакомы?

— Мадлен Фрэнк, — представилась она. — Из Ки-Уэста.

Его борода дрогнула, губы расплылись в улыбке.

— Черт меня побери. Конечно! Я слышал о вас.

Она стояла, испытывая неловкость.

— Мне сказали, что вы купили здесь мотель.

— Да, продал катер, — ответил он, снова отвернувшись к скалам.

Мадлен не могла удержаться, чтобы не взглянуть, что же так привлекло его внимание. Под пристанью две огромных игуаны встретились на плоской скале нос к носу. У одной сильно кровоточила глубокая рана у основания хвоста. Обе замерли.

— Боже, она ранена! — воскликнула Мадлен.

— Они дерутся с обеда, — пояснил мужчина. — Думаю, схватка вот-вот закончится.

— Они такие красивые… — прошептала Мадлен, глядя на меряющихся силами доисторических рептилий — больших, как коты. В мгновение ока потенциальная победительница вскочила на раненую подругу, и они стали драться, в приступе ярости вонзая друг в друга зубы. Наконец раненая игуана упала в воду, но тут же перевернулась и стала карабкаться назад.

— Она возвращается! — изумилась Мадлен. — Не могу поверить.

— Вот вам и рептилии. Гордость и полнейшая глупость. Ведут себя, как драчуны в пивной.

Внезапно он поднял на нее глаза.

— О, я совсем увлекся! Присаживайтесь, прошу вас.

Мадлен села в плетеное кресло и положила ноги на стол.

По правде говоря, ей не очень-то хотелось смотреть на отвратительное побоище. От этого зрелища к горлу подступила тошнота. Она взглянула на крошечные островки, разбросанные вдалеке. Над головой пролетели два пеликана. Мимо в каноэ проплыл какой-то мужчина.

— Мистер Серота, я приехала узнать насчет Форреста.

Он откинулся назад и тоже забросил ноги на стол.

— Да, я так и подумал, мисс.

— Пожалуйста, зовите меня Мадлен.

— Мадлен. Хотите холодного пивка?

— Да, пожалуй. — Она ужасно хотела пить.

Мужчина полез в сумку-холодильник, достал оттуда бутылку и откупорил ее причудливым перочинным ножом.

Она сделала большой глоток.

— Мистер Серота, вы получали мои письма?

— А, так это вы писали? Из Англии? — переспросил он, глядя на нее.

— Вы переслали их Форресту, мистер Серота?

— Послушайте, голубушка, я упомянул Форресту о письмах, и он велел мне вернуть их отправителю. Думаю, чтобы не попасть в неприятности. Кроме того, я никогда точно не знаю, где он находится. Мне очень жаль, но у меня не было времени отослать их обратно. Если хотите, могу отдать их прямо сейчас. Они в моем кабинете.

Сердце Мадлен упало. Она не сводила с собеседника глаз.

— Значит, он никогда не спрашивал… Он даже не знает, что в этих письмах?

— Я не читаю его писем. А сам он никогда не просил.

— Он уехал полтора года назад… — Она пыталась говорить равнодушно, хотя чуть не плакала. — Он не собирается вернуться?

Сэм Серота пожал плечами.

— Честно сказать, я не знаю, что ответить. Думаю, он сыт ловлей креветок по горло. Перед ним открылись новые горизонты. Я подарил ему лодку, потому что сам не мог с ней управляться. Понимаете, артрит скрутил колени. Пока я строю свои планы без него. — Вид у Сэма Сероты был смущенный. Но разве Форрест не говорил, что будет до конца жизни заниматься ловлей креветок?

— И где же он сейчас?

Мистер Серота взглянул на море.

— Именно сейчас — не могу знать, — ответил он. — Последний раз, когда Форрест звонил, он преподавал в школе в… черт его знает, не могу припомнить название… Какой-то маленький городок в Индии. Он сказал, что на пару месяцев собирается в монастырь, а после попытается податься в Тибет, хотя не очень-то надеется получить визу.

Мадлен подковырнула отслоившуюся краску на ручке кресла. Мир вокруг поблек. Значит, Форрест ничего не знает! Ничего из того, что произошло, — ни о ее беременности, ни о рождении Микаэлы. Он понятия не имеет, что у него есть дочь. Как и его отец не знает, что стал дедушкой. Она боролась с искушением сказать правду.

— За последние полтора года я много о нем думала, — призналась она. — По правде говоря, мне его очень не хватает. К тому же мне необходимо ему кое-что рассказать.

Серота достал очередную бутылку пива и сделал глоток. Потом потеребил бороду. У него были такие же большие руки, как у Форреста, но все в ужасных шрамах.

— Я бы не стал здесь ничего ловить, Мадлен, если вы об этом. Тут. Замешана одна… кажется, канадка. Они уже какое-то время живут вместе. Идея отправиться в монастырь принадлежит именно ей. Хотя до безумия скучно, по-моему, соблюдать пост и целыми днями читать молитвы.

Форрест живет дальше… Разумеется, жизнь продолжается.

— Когда он с вами свяжется, передадите, что я приезжала? — Она помолчала. — Скажите, что я навсегда уехала из Англии и вернулась в Ки-Уэст. В тот же дом. И телефон тот же.

Сэм Серота посмотрел Мадлен в глаза.

— А вам не кажется, что лучше оставить его в покое? Я уверен, когда-нибудь он вернется и вы сами ему все скажете.

Она допила пиво, встала и вгляделась в край пристани. Игуаны исчезли.

— Смотрите, их нет.

— Да, — тихо подтвердил он и указал заскорузлым пальцем: — Вот она.

Мадлен посмотрела, и увиденное заставило ее вздрогнуть. Мертвая шуана качалась на волнах, которые быстро уносили ее в море.