Слезы пустыни

6 Школьные дни

И учителя, и ученицы в школе были как арабами, так и чернокожими африканцами. Мисс Шадия, чернокожая африканка — не знаю точно, из какого племени, — была моей классной руководительницей и преподавательницей математики. Я сразу же прониклась к ней симпатией и почувствовала, что это взаимно.

По счастливой случайности, у меня обнаружились способности к математике, что укрепило нашу дружбу.

В то первое утро мисс Шадия распределила нас по местам. Самые низкорослые ученицы сидели впереди, самые высокие — сзади, чтобы каждый мог видеть учительницу, а она — их, на случай, если кто-то станет плохо себя вести. Моя трехместная парта мне понравилась — она стояла примерно посередине класса, вплотную к стене. Оттуда была хорошо видна доска, но при этом я не бросалась в глаза.

Я заняла место у стены. Рядом со мной села маленькая черная девочка. Я взглянула на ее лицо, и сердце мое подпрыгнуло от радости: у нее были шрамы, выдававшие принадлежность к племени загава. Я потянулась и дружески сжала ей руку. Улыбнувшись, она пожала мне руку в ответ. Последнее место заняла девочка с арабской внешностью. Волосы у нее были уложены в длинные блестящие косички и заплетены ярко-красными лентами. Я поприветствовала ее робкой улыбкой, и она улыбнулась мне в ответ краешком губ. Теперь наш ряд из трех человек был укомплектован.

Когда поднялось солнце, железная крыша над нашими головами превратила класс в раскаленную печь. Но хуже всего было то, что все уроки велись на арабском языке. Отец обучил меня основам арабского, однако во время перерыва на ланч я обнаружила, что голова у меня идет кругом — отчасти из-за жары, отчасти от умственного напряжения, с которым я пыталась вникнуть в язык, чуждый моему племени. Я уселась на траву и стала рыться в школьной сумке в поисках бутербродов. Девочка, сидевшая в классе рядом со мной, подошла и опустилась рядом.

— Привет. Тебя как зовут? — поинтересовалась я.

— Мона. А тебя?

Я сказала ей, что мое имя Халима, но все зовут меня Ратиби.

— Ты ведь загава?

Мона кивнула.

— А ты? Ты выглядишь как загава, но где твои очки?

Она имела в виду «очковые» шрамы — два глубоких пореза на висках. Я хихикнула:

— Ну, моя гадкая старая бабуля пыталась меня порезать, но я сбежала. Видишь? — я указала на бледный шрам на щеке. — Вот тут меня поцарапали, когда я сбежала.

Мона улыбнулась:

— Вот ненормальная… Но ты ведь загава, правда?

Я кивнула в свою очередь.

— Ну, вот, теперь нас уже двое.

Я взглянула на других девочек:

— Интересно, сколько нас таких тут еще?

Прежде чем Мона успела ответить, я получила сильную затрещину и, обернувшись, увидела возвышающуюся над нами фигуру с большой палкой в руке. Через мгновение она треснула по голове и Мону.

— Не говорить по-загавски! — рявкнула она; лицо ее было мрачнее тучи. — В моей школе разговаривать только по-арабски. Еще раз услышу, разберусь с вами у себя кабинете!

Прежде чем мы смогли ответить, она в раздражении ушла искать других правонарушителей. Выяснилось, что эта грозная дама — наша директриса. Нам с ней суждено было вскоре стать заклятыми врагами.

Я повернулась к Моне и пробормотала:

— Мерзкая старая хрычовка… Ты по-арабски умеешь?

— Шуайя-шуайя — немного, — ответила Мона.

— Я тоже. Значит, нам просто нужно учиться побыстрее, иначе у этой старой хрычовки будет отличный повод нас лупить…

В первом семестре наше расписание включало естествознание, математику, исламоведение и арабский. Больше всего мне нравилась математика, и особенно потому, что ее преподавала мисс Шадия. К тому же это был единственный предмет, где знание арабского не являлось преимуществом: числа универсальны, и языковые барьеры им не страшны. Но на других уроках девочки, хорошо владевшие арабским, вскоре начали поддразнивать нас. Хуже всего нам приходилось на уроках этого языка. Когда мы с большим трудом писали или изъяснялись на нашем ломаном арабском, они хихикали и передразнивали нас.

Мисс Джелиба, учительница арабского, изо всех сил старалась быть справедливой. Сама арабка, она бранила арабских девочек и запрещала им делать гадости. Когда мисс Джелиба стояла лицом к классу, они немного утихомиривались, но стоило ей отвернуться к доске, насмешки возобновлялись. С трудом пытаясь ответить на вопрос с помощью тех арабских слов, которым обучил меня отец, я заметила, что девочка с косичками, сидящая рядом с Моной, смеется надо мной. Я почувствовала, как в душе моей растет жгучая обида.

Начало школьной недели приходилось на субботу, и учеба продолжалась до четверга. Пятница — священный для мусульман день — была нашим единственным выходным. Я проводила его с дядиными дочерьми. Мы стирали и гладили школьную форму и заново заплетали волосы. Сальма и Фатьма ходили в ту же школу, что и я, но учились в старших классах. Мои уроки заканчивались к часу дня, а им приходилось оставаться в школе далеко за полдень, в жару.

Каждое утро начиналось построением на школьной спортплощадке. Звонок на линейку раздавался ровно в восемь, и горе опоздавшей! Учительница стояла в воротах, отлавливая нарушительниц. Иногда я не успевала, поскольку жила довольно далеко от школы. В качестве наказания полагалось чистить отхожие места — ряд деревянных хижин на другом конце спортплощадки. Внутри каждой хижины имелась деревянная же платформа с вырезанным в ней отверстием, под которым стояло ведро. Чистить эти ведра было самым ужасным.

Стоило открыть дверь, как из недр хижины с гуденьем поднималось густое облако мух и тошнотворный запах просто сбивал с ног. Нужно было пробиться внутрь, снять с петель платформу, вытащить ведро и перенести его на тележку, в которой каждую неделю специальный человек оттаскивал смердящие отходы на местную свалку. После опорожнения ведра требовалось отмыть уборную шваброй и тряпками.

Иногда, опаздывая по утрам, я пряталась за воротами, дожидаясь одиннадцатичасового перерыва и пытаясь затесаться среди играющих девочек, чтобы потом пробраться в классную комнату. Но в половине случаев меня ловили и наказывали. Единственной альтернативой было пойти домой, но тогда мои дядя и тетя огорчились бы и могли рассказать отцу. Так что все, что оставалось, — успевать к страшному звонку.

Сама линейка была настоящим испытанием. Ученицы должны были выстраиваться рядами: самые маленькие впереди, самые старшие сзади. Мы вытягивали руки, и директриса проверяла наши ногти, одежду, лица и волосы. Заметив хоть пятнышко грязи на одежде, которое ты посадила по дороге в школу, она огревала тебя палкой. В строю надлежало хранить мертвое молчание. Били всех подряд, и ни одна из нас не хотела оказаться следующей.

Но хуже всего бывало, если не надеть носки или отрастить слишком длинные ногти. Тогда директриса приказывала явиться в свой кабинет, где выбирала из нескольких отрезков садового шланга разных диаметров тот, который считала соответствующим преступлению. Ничего приятного, когда тебя бьют по пятой точке. Со временем я догадалась надевать дополнительные трусы, чтобы смягчить удары. Но директриса вскоре поняла, что к чему, и стала бить по голым подошвам ног. Большим шлангом по подошвам — это было самое страшное. Действительно невероятно больно.

После первых двух уроков, в одиннадцать часов, мы прерывались на второй завтрак. К тому времени у школьных ворот уже раскидывался лоточный базар. Мона и я мчались, чтобы быть первыми у лотка женщины из племени феллата, чернокожего африканского народа, вышедшего из Нигерии. Она торговала лучшим фалафелем с салатом из баклажанов и соусом чили — мы ели это со свежим сандвичем. Затем следовала «ледяная конфета» — фруктовый сок, замороженный в полиэтиленовом пакете. Моим любимым было мороженое из древесного сока, который по вкусу походил на свежий горошек.

Когда нам надоедал фалафель, мы заказывали фуль — тушеную фасоль с помидорами и кунжутным маслом. Он был очень вкусен со свежим салатом и заправкой из йогурта. Иногда нам везло, и у лоточницы-феллата находился разбавленный йогурт со специями и мелко нарезанным огурцом; она наливала нам по чашечке: запить сандвич с фалафелем или тушеную фасоль.

Управившись с едой, мы отправлялись на игровую площадку — чертили «классики», размечая на пыльной земле шахматные квадраты. Стоя в первом из них, нужно было бросить камешек так, чтобы он угодил во второй, и потом доскакать до него. Если камень падал за пределы площадки, приходилось начинать сначала. Другие играли со скакалками: две девочки держат скакалку, третья прыгает.

Но «классикам» и скакалкам я предпочитала игру в «вышибалы»: старый носок туго набивали тряпками и связывали в мяч. Одна девочка вставала посередине, а две другие по обеим сторонам старались «вышибить» ее мячом. Водящая становилась одной из вышибал, а тот, кто попадал в нее, занимал ее место. «Вышибалы» нравились мне тем, что больше всех прочих школьных игр напоминали драку, а настоящие драки были строжайше запрещены.

После школы большую часть дороги домой Мона и я проходили вместе. С самого раннего детства ее семья жила в городе, поэтому Мона знала все ходы и выходы и обладала практической смекалкой. В ее компании я чувствовала себя уверенно и спокойно. Наш маршрут пролегал через оживленный базар и мимо главной мечети, откуда Мона поворачивала домой, а я — к дяде.

Однажды днем мы как раз уходили с базара, как вдруг Мона схватила меня за руку:

— Гляди! Гляди! Хаваджат! Хаваджат! Спорим, ты никогда таких не видала!

Я заметила двух белых людей — хаваджат, — прогуливающихся по базару. Я знала, конечно, о существовании белых людей — мне рассказывал о них отец, — но до сих пор никогда их не встречала. Женщина с длинными волосами, точно жидкое золото, и мужчина с огромной бородой, красной, как огонь, — я уставилась на них во все глаза. Меня не смущало, что это невежливо, потому что так же смотрели на чужаков почти все вокруг.

Я наблюдала, как хаваджат бродят по базару. Их белая кожа, казалось, была сделана из масла, и меня очень интересовало, не растает ли она на солнце. Оба они были в широкополых шляпах, будто и в самом деле опасались солнечных лучей. Но мужчина разгуливал в странных штанах, которые заканчивались выше колен, так что кожа у них все-таки не таяла.

Они отчаянно пытались игнорировать неряшливую стайку уличных ребятишек, вприпрыжку бежавших вслед за ними, голося во все горло: «Хаваджат! Хаваджат! Хаваджат!» Время от времени какой-нибудь взрослый хватал одного из маленьких нахалов и отвешивал ему оплеуху, чтобы угомонить. Но помогало это ненадолго. Дразнить хаваджат определенно было слишком большим удовольствием, чтобы удержаться.

Мона объяснила, что хаваджат приехали из далекой страны под названием Германия. Хорошие люди, говорили о них. Здесь хаваджат жили в лесу, копали колодцы и строили школы для народа загава. Они приезжали в город раз в месяц, чтобы пополнить запасы. Когда мы покидали базар, я рассказала Моне несколько бабушкиных веселых историй о тех временах, когда Суданом правили англичане. Вскоре мы хохотали до упаду.

— Знаешь, что бабушка говорила? Она говорила: «Эти хаваджат — они не знают, что такое прекратить работу, отдыхать и расслабляться… Если работаешь с одним из этих хаваджат, он тебя загоняет до смерти, и в один прекрасный день ты просто умрешь».

Будучи истинной горожанкой, Мона каждую неделю меняла прическу. Сегодня косички у нее были заплетены в стиле Боба Марли — том самом, который бабуля так люто ненавидела. А мне он очень нравился, и я решила уложить волосы точно так же. Вернувшись в дом дяди, я попросила Сальму и Фатьму помочь. Мне было безразлично, что думает об этом бабуля: таким образом я бунтовала против ее власти.

Сальма и Фатьма, нимало не колеблясь, заплели мне косички под Боба Марли. Когда они управились со мной, я провела остаток вечера делая уроки. Лежа на циновке, я читала свои учебники и упражнялась в арабском, время от времени обращаясь к Сальме или Фатьме за помощью. Они стали мне как старшие сестры, которых у меня никогда не было. Но, конечно, никто не мог заменить мне настоящую семью.

За несколько школьных дней я осознала, что скучаю по дому — по маме, отцу, Мо, Омеру и даже по бабуле. Я тосковала, видя, как одноклассниц провожают в школу родители, — мне так не хватало моих. Другие девочки приносили с собой на ланч домашние лакомства, а я покупала еду в палатке у женщины-фелатта. Конечно, каждый вечер я ужинала с дядей, тетей и двоюродными сестрами; ко мне относились как к родной, но это было не совсем то.

Почти не отвлекаясь на посторонние предметы, я усердно училась и вскоре начала преуспевать. Я твердо решила, что ни одна из арабских девочек не будет больше смеяться надо мной, и без устали практиковала свой арабский, пока он не сделался почти таким же хорошим, как и у них. В кратчайшие сроки обогнала по всем предметам Мону, а затем начала превосходить остальных во всем, кроме арабского.

Две арабские девочки, Наджад и Самиджа, всегда соревновались за первенство в классе. Но уже через месяц с начала семестра я обогнала их обеих в своем любимом предмете — математике, а вскоре после этого пригрозила, что обгоню в исламоведении и естествознании. Ни одной из них, похоже, это не понравилось, но Мона и другие чернокожие девчонки подначивали меня.

Я представляла, как радовался бы отец, видя меня сейчас. Эта мысль преисполняла меня теплым сиянием гордости. Но именно тогда, когда дела пошли так хорошо, на эти первые счастливые дни легла тень.

Однажды утром на линейке, когда я стояла на спортплощадке, директриса шла вдоль строя. Как только она поравнялась со мной, на голову мне обрушился жестокий удар. Через мгновение я распростерлась на земле. Я изо всех сил пыталась подняться, но ни одна из девочек не могла мне помочь, иначе наверняка избили бы и ее. Я приподнялась на колени и уставилась в искаженное яростью лицо. Я пыталась сосредоточиться на словах, но половину моего лица ужасно жгло, а ухо онемело.

— В строй, дурная девчонка! — завопила директриса. — Встань на место! Если я еще раз замечу, что ты вышла из строя…

Не отводя взгляда от этой жестокой женщины, я чувствовала, как по лицу у меня бегут горячие слезы ярости. На каждой щеке у директрисы было по три шрама — традиционные знаки арао. Я была уверена, что арабскую девочку она просто вернула бы в строй, а не избила с такой злобой. Я ненавидела эту женщину самой лютой ненавистью и твердо решила, что отомщу за обиду. Я не позволю поступать со мной так только потому, что я маленькая чернокожая девчонка загава.

Неделю спустя меня вызвала в учительскую мисс Урса, одна из преподавательниц естественных наук. В ее обязанности входила организация дежурств по уборке. Каждую неделю ученицам поручалось собирать листья и бумажки на спортплощадке, убирать классные комнаты и чистить ужасные нужники. Ученицы одного класса работали в парах. Мисс Урса объявила, что я буду работать с Саирой, арабской девочкой, которая делила парту со мной и Моной. Саире предстояла уборка задней части нашего класса, а мне — передней.

На следующее утро я пришла на двадцать минут раньше, чтобы успеть провести порученную мне уборку. Я нашла метлу и принялась за свою половину класса. На дорогу до школы я тратила целый час, поэтому встать пришлось рано, что далось мне тяжело. Но сама по себе уборка протеста у меня не вызывала, ведь ею занимались все по очереди, да и в любом случае она казалась мне пустяком по сравнению с моими домашними обязанностями в деревне.

Я подметала, чистила, вытирала пыль со столов и мыла доску. Время пролетело быстро. Близился час построения, а Саиры все не было. Я практически закончила уборку своей половины класса и задумалась, не приступить ли ко второй половине, когда вошла мисс Урса. Я стояла с метлой в руке, гордясь своей работой. Темнея лицом, мисс Урса окинула взглядом помещение.

— Почему так грязно в том конце? — спросила она, указывая на вторую часть класса. — И где другая девочка… Саира?

— Я не знаю, мисс, — ответила я. — Должно быть, опаздывает, мисс.

— Понятно, что опаздывает. Но почему ты не убрала эту половину?

В замешательстве я огляделась.

— Но ведь эту половину должна убирать Саира…

— Не спорь со мной, девочка, — прервала мисс Урса. — Прибери там — и пошевеливайся, пока не начались занятия.

— Но мисс, это не…

— Я сказала, не спорь со мной! Ты что, не расслышала? Сейчас же бери метлу и начинай подметать!

Если бы она похвалила меня, отметила, как хорошо я потрудилась, я бы с радостью прибрала и другую половину. Если бы только она попросила меня, а не приказала. Именно несправедливость и измывательство я сочла совершенно неприемлемыми. Я сглотнула, почувствовав страх, растущий во мне из-за того, что я собиралась сделать. Но я знала, что должна сделать это. Должна постоять за себя.

— Нет, — пробормотала я, уставившись в пол. — Не буду.

Мисс Урса воззрилась на меня:

— Что ты сказала? Что?! Надеюсь, я ослышалась!

Я вызывающе опустила метлу.

— Не буду.

— Ты не… — не веря себе, повторила она. — Послушай, милочка, ты сделаешь, как я сказала, слышишь? Ты сделаешь, как я сказала!

— Не буду. Это нечестно.

— Нечестно! Нечестно! — Лицо мисс Урсы налилось краской от гнева. — Тут я решаю, что честно, а что нет! Так что давай начинай подметать — сейчас же! Сейчас же! Сейчас же!

Мгновение длилась страшная пауза. И на мгновение я почувствовала, что моя решимость дрогнула, но затем меня пронзила мысль. Отец назвал меня Ратиби в честь чернокожей африканской женщины, которая противостояла тем, другим расам, — и я должна сделать то же самое. Что бы ни случилось со мной, я должна противостоять. Я была уверена, что отец встанет на мою сторону, даже если меня навсегда исключат из школы.

— Нет, — повторила я как никогда упрямо. — Не буду.

Я вздрогнула, когда мисс Урса сделала два быстрых шага через комнату и схватила меня за шею.

— Это твой последний шанс, — прошипела она мне в лицо. — Я приказываю тебе убрать эту комнату. Приказываю тебе. Если ты не сделаешь это, я…

— Я же сказала, что не буду, — закричала я. — Это нечестно.

— Я приказываю тебе слушаться! — гремела она. — Немедленно выполняй приказание. ВЫПОЛНЯЙ! Начинай уборку!

Она грубо толкнула меня к задней части класса, и я неловко налетела на стол, но тут же выпрямилась и развернулась к мисс Урсе лицом.

Все мы уже знали, что мать Саиры преподает в нашей школе; Саира это скрывала, но слух просочился. Мысль о том, что я должна выполнить уборку за избалованную учительскую дочку, была для меня невыносима. Вот чего я совсем не переваривала, так это чтобы ко мне относились как к чьей-нибудь рабыне.

Я покачала головой:

— Нет! Ни за что! Я свою половину убрала и не буду делать грязную работу за Саиру…

Вскрикнув от ярости, мисс Урса набросилась на меня; одной рукой вцепилась мне в волосы, чтобы я не смогла вырваться, а другой схватила метлу и принялась колотить меня по голым ногам. Каждый удар был пыткой, но я не плакала и не показывала, как мне больно. Я не собиралась доставлять мучительнице удовольствия. Наконец, она снова толкнула меня, и я ударилась бедром о край парты.

Меня пронзила боль, и вместе с ней поднялась волна пламенной ярости. Ну уж нет, с меня хватит! Если она снова бросится на меня, я буду драться, кусаться и царапаться, как дикий зверь, и я знала, что одолею ее. Крепкий деревенский ребенок, драться я умела. И в глубине души походила на Омера — бесстрашная как лев. Мисс Урса же, напротив, своей свирепой внешностью маскировала трусость.

Я отскочила и загородила ей путь партой. Теперь она не могла до меня дотянуться. Несколько секунд мы ходили кругами. Я сверлила ее гневным непокорным взглядом — я больше не боялась ее и знала, что она это видит. На лице мисс Урсы читались удивление и страх. Удивление, потому что маленькая деревенская девочка вдруг отказалась повиноваться. И страх, потому что я была чернокожей африканкой, а она, как и многие арабы в моей стране, считала себя одной из хозяев, данных мне свыше.

— Твой последний шанс, — прошипела мисс Урса. — Я приказываю тебе начать уборку. Последний шанс — ты слышишь меня? Или я сообщу директрисе.

— Ну и сообщайте, — ответила я. — Сообщайте. Я вас не боюсь, и ее не боюсь, и вообще никого. Я только Бога моего боюсь.

Мисс Урса развернулась и исчезла. Секунду я смотрела ей вслед. Волна облегчения накрыла меня. А потом страх и беспокойство вернулись с удвоенной силой. Господи, что же я натворила?! И что они теперь со мной сделают?

Долго ждать мне не пришлось.

Когда линейка закончилась, меня отправили в кабинет директрисы. Она сидела за столом, сверля меня холодными темными глазами. Я стояла перед ней, стараясь не выказывать страха. Твердым, ровным голосом она передала мне слова мисс Урсы. Правда ли это? Правда ли, что я отказалась делать уборку? Правда ли, что я открыто не повиновалась учительнице, оскорбив ее в школьных стенах? Если это так, то я грубая, невоспитанная девчонка и меня надлежит очень строго наказать.

Я начала излагать историю со своей точки зрения, приказав себе не терять самообладания. Они могут избить меня до полусмерти, но лучше так, чем позволить мисс Урсе или кому-либо из них тиранить меня.

Я призналась, что не послушалась мисс Урсу, но только потому, что она была ко мне несправедлива. Я убрала свою половину классной комнаты. А если Саира не выполнила свою часть работы, наказывать меня за ее оплошность нечестно. Я вообще не собираюсь терпеть несправедливости от кого бы то ни было. Я буду отвечать только перед Богом.

— Надо же, никогда не слышала такой наглости! — напустилась на меня директриса. — Никогда! Перед Богом можешь отвечать за этими стенами, но не в моей школе. Здесь ты будешь отвечать передо мной. А теперь ступай! Убирайся прочь, чтобы глаза мои тебя не видели! Мне нужно подумать, что с тобой делать…

Я вернулась в класс, гадая о возможных последствиях и почти жалея, что директриса не избила меня на месте — тогда со всем этим было бы покончено. Сейчас же угроза наказания нависала надо мной, как смертный приговор. Однако, несмотря на мои тревоги, в тот день со мной больше ничего плохого не случилось. По дороге домой я размышляла, чем обернулась идея отца дать мне образование.

Он убеждал меня, что отъезд в большую школу станет чудесным, сказочным приключением. Я верила каждому его слову. Но знал ли он, что меня ждет? Как знать, не лучше ли было мне остаться в деревне и ходить в местную школу? По крайней мере, там я была бы с моей семьей, с моим народом, и никто не обижал бы меня. Тоска по семье отдавалась болью в сердце. И я скучала по дружеской толкотне, по шуму и легкой, незамысловатой деревенской вольнице.

Дядя сообщал о моих школьных успехах отцу, который, однако, ничего не знал о неприятностях, поскольку единственным человеком, с которым я их обсуждала, была Мона. Она посоветовала мне не создавать себе проблем, а делать то, что говорят учителя. Но по какой-то причине я просто не могла заставить себя пойти на это. Если мне предстояло оставаться в этой школе, я должна была бороться за то, что считала правильным. Я просто хотела, чтобы ко мне относились справедливо и как к равной.

Прошла неделя, и между мисс Урсой, директрисой и мной возникло нечто вроде напряженного перемирия. Но я знала, что это ненадолго. Всякий раз, когда я видела их вместе, они глядели на меня, злобно хмурясь, словно волки; на мрачных лицах читался некий злой умысел. Я всеми силами старалась избегать их и в страхе ждала, что будет, не сомневаясь, что бунта мне не простят.

Саире, моей нерадивой напарнице, я ни словом не обмолвилась о случившемся. Тем не менее она стала вести себя странно по отношению ко мне. Всякий раз, проходя на свое место у стены, я должна была протискиваться мимо нее, и, пропуская меня, она непременно вздыхала и фыркала, словно невыразимо страдала. Она будто намеренно провоцировала меня.

Я пыталась сосредоточиться на зачетах, до которых оставалось меньше двух недель. Дни летели, заполненные учебой, и я делала все возможное, чтобы избежать неприятностей. Результаты, вывешенные на доске объявлений, ошеломили меня: я оказалась первой в классе по всем предметам, кроме арабского. Мона и другие чернокожие африканские девочки пришли в восторг. А вот Саира и другие мои одноклассницы-арабки, похоже, были не очень довольны.

На следующий день за мной приехал отец. Я забросила сумки в кузов его обожаемого лендровера, махнула на прощание подругам, и мы тронулись в путь. Взяв курс на лесную чащу, отец протянул мне пакет печенья. Счастливая, я грызла его, а отец вводил меня в курс новостей. Затем сказал, как он гордится моими достижениями. Конечно, при упоминании о школе все неприятности всплыли у меня в памяти.

— Как прошли экзамены? — с нетерпением спросил он.

— Первое место в классе, — ответила я.

— Вот это да! Ратиби! — с криком восторга отец шмякнул руками по рулю. — Я же говорил — эта белая ресница породила истинного гения и удачу тоже!

Я кивнула и уставилась в окно. Я только что провела три месяца в незнакомом месте, где взрослые ужасно издевались надо мной. Мне хотелось стряхнуть с себя все плохое, и отец был единственным человеком в мире, перед которым я могла открыться.

— Лучшая в классе — во всем? — спросил он.

Я фыркнула, пытаясь сдержать слезы:

— Во всем, кроме арабского.

Отец посмотрел на меня и снизил скорость. Я продолжала глядеть в окно, пытаясь скрыть от него свои эмоции.

— Ратиби, все в порядке? — мягко спросил он. — Ты в порядке?

— У меня все отлично, — солгала я.

Моя нижняя губа задрожала, как у Мохаммеда, когда он собирался плакать.

— Ну, арабский — подумаешь, дело, — сказал отец, останавливая машину. — Ты скоро его подтянешь…

— Да тут другое, — выпалила я, разражаясь слезами. — Это ты во всем виноват…

Отец заглушил двигатель и потянулся, чтобы обнять меня. Секунду или около того я сопротивлялась, а потом кинулась к нему на шею. Он снова и снова повторял, как сильно он меня любит и как дома все скучали по мне, пока я полностью не выплакалась.

— Ты мне все наврал, абба, — говорила я, путаясь в словах, теснивших друг друга. — Ты сказал, что школа — это здорово, но это не так, и учителя ненавидят меня и бьют, и арабские девочки ужасные, и ты прозвал меня Ратиби, и я думаю, что должна давать им отпор, а на самом деле я просто хочу вернуться домой и жить с тобой, эйей и бабулей и ходить в школу, где люди хорошие…

Отец взял меня за руку, нежно, но твердо:

— Послушай, Ратиби, разве я когда-нибудь говорил, что будет легко?

— Нет, но все равно ты меня обманул, абба. Ты сказал, что школа — это хорошее место, но они там просто нас не любят. Или меня не любят, какая разница.

И я рассказала отцу все об ужасной директрисе, о моей стычке с мисс Урсой и о проблемах с Саирой. Закончив, я почувствовала себя немного лучше, вытерла нос и попыталась улыбнуться.

Отец с улыбкой ободрил меня:

— Ратиби, ты должна понять одну вещь. В этой стране арабы никогда не дадут нам жить спокойно…

Я кивнула. Теперь я знала, что отец прав — стычка в школе не прошла даром.

— Я рад, что ты дала им отпор, — продолжил он. — Я горжусь тобой, Ратиби, за это я горжусь тобой больше, чем за что-либо еще. Но если ты хочешь получить хорошее образование и бросить вызов арабам в нашей стране — это единственный путь. Деревенской школы будет недостаточно. Им это не понравится. Они будут пытаться помешать тебе. И именно поэтому ты должна продолжать. Ты уже доказала, что ты лучше них, так что не сдавайся. Ты увидишь, станет легче.

Я кивнула:

— Я ведь в самом деле заняла первое место в классе, абба. Я обставила всех этих арабских девчонок…

Отец улыбнулся.

— Да, ты их обставила! Ну что, ты поступишь как я сказал? Будешь бороться? Хотя бы ради меня.

Я снова кивнула:

— Я попробую, абба.

Для моего отца я сделала бы все что угодно.

7 Бойцовская школа

К тому времени, как мы добрались до деревни, я напрочь позабыла обо всех своих тревогах. У меня словно камень с души свалился. Мать суетилась около меня, пощипывая, чтобы убедиться, что я здорова и не отощала. Братья шныряли вокруг, забрасывая меня вопросами. Какое счастье быть дома! Я отправилась в бабушкину хижину, чтобы бросить там сумки. Она приветливо встретила меня, широко улыбаясь, и протянула руки для объятий.

— Поди-ка, поди-ка сюда, лапочка моя, — торжественно проговорила она.

Я окунула лицо в ее теплый пряный запах. Я осознала, как мне не хватало бабушки с ее гордым, бесстрашным нравом: если бы только она была со мной в школе, никто не осмелился бы придираться ко мне. Она крепко обняла меня, затем отодвинула на расстояние вытянутой руки, чтобы хорошенько рассмотреть. Я редко видела бабулю такой счастливой, и в эти минуты было видно, как сильно она любит меня.

— Ты… ты ничуть не изменилась, — объявила она. — По крайней мере, все эти школьные штуки тебя не сгубили.

— Абу, — пробормотала я. — Я скучала по тебе. Я так по тебе скучала…

— Погоди-ка, — воскликнула бабуля, потемнев лицом. — Погоди-ка! Это еще что такое?

Она резко протянула руку и сдвинула в сторону мой платок. И только тут я вспомнила, что мои волосы все еще были заплетены в стиле Боба Марли. Мгновение бабуля в ужасе смотрела на меня; глаза ее чуть не вылезли из орбит. Потом она схватила меня за ухо и принялась крутить его, покуда оно не стало гореть, и потащила меня в хижину матери.

— Что это такое? — взвизгнула она. — Что это такое? Что эта девчонка сделала со своими волосами? Боб Марли! Боб Марли! Беери уже недостаточно хорош для девицы из большого города, так, что ли?

Бабуля подтолкнула меня к маме. Я пыталась объяснить, что у Моны, моей лучшей школьной подруги, такая же прическа под Боба Марли, а ведь она загава, так что в этом может быть плохого? И косички мне заплели двоюродные сестры, и дядя не возражал… Но бабуля прервала меня на полуслове, больно ущипнув за живот.

— Арабский! Арабский! Арабский! — напустилась она на меня она. — Она говорит на этом дрянном арабском! Бла, бла, бла, бла — чтобы бабушка ни слова не могла понять… Арабский — тьфу! Ты думаешь, твоей маме и мне приятно слышать это кваканье, этот дрянной лягушачий язык? Ты так думаешь, да?

Я спохватилась, что бабуля права — я и вправду говорю по-арабски. По дороге домой я беседовала на нем с отцом, а дома продолжила с матерью. Вот он, результат трехмесячного пребывания в большой школе, где нас лупили за разговоры на каком-либо другом языке.

— Лягушачий язык! — продолжала бабуля. — Мы не желаем его слышать, и все остальные в деревне тоже. И мы немедленно покончим с этим Бобом Марли. Немедленно!

От бабулиного толчка я плюхнулась на маленькую табуретку посреди двора. Я не сомневалась — она хочет, чтобы все стали свидетелями моего унижения.

— Сиди смирно! — приказала бабуля и отправилась за ножницами. Вернувшись, она приступила к моим косичкам, бормоча себе под нос: — Боб Марли… Спуталась с чужаками и сразу захотела быть как они…

Осторожно подбирая слова на родном языке, я снова попыталась объяснить ей, что просто хотела быть похожей на Мону, мою школьную подружку из племени загава. Мне нравился этот стиль, с ним я выглядела по-другому. Но бабуля и слышать ничего не хотела. Чем больше я протестовала, тем сильнее она дергала мои косички. Мысленно я велела себе впредь быть осторожнее. В следующий раз перед возвращением в деревню я переплету волосы в стиле беери, пусть он и кажется мне скучным.

— Три месяца вдали от дома, и ты забыла свои корни, — ворчала бабуля. — Я же говорила, что ничего хорошего из этого не выйдет. И если тебе так хочется говорить по-арабски, что ж, иди тогда и живи с арабами…

Через час мои волосы снова были уложены в скучном стиле беери — заплетены в жесткие ряды, плотно прилегавшие к черепу. После ужина с мамой и брюзжащей бабушкой мы с отцом пошли отдыхать на циновках во дворе. Мать, Мо и Омер присоединились к нам, и я начала рассказывать им о жизни в большом городе. Но бабуля ушла и заперлась в своей хижине: она не желала присутствовать при подобных разговорах о нездешних местах и чужих людях.

Я поведала им о двух хаваджат, которых видела на базаре. Я сравнила их кожу со сливочным маслом и рассказала, как мы удивлялись, что она не таяла на солнце. Я описала волосы женщины, подобные тонким нитям из пряденого золота, и густую бороду мужчины, огненно-красную, как заходящее солнце.

Конечно, наши деревенские знали, что белые люди существуют. Изредка высоко над деревней пролетал авиалайнер, и дети выбегали посмотреть на него, крича и маша ему, словно пассажиры могли слышать и видеть.

— Хаваджат! Хаваджат! Хаваджат! — кричали мы, а потом начинали петь: — Самолет номер три! Самолет номер три! Это самолет номер три!

Не знаю, откуда взялись эти словечки. Возможно, кто-то когда-то видел такую надпись на борту самолета.

Я пояснила, что, вообще говоря, хаваджат с базара в Хашме жили в глухом лесу. В городе они пополняли припасы, чтобы потом вернуться к своей работе — строить колодцы и школы. Моя подруга Мона сказала мне, что они — хорошие люди: приехали издалека, чтобы помогать народу загава.

Отец усмехнулся:

— Да, Ратиби, сейчас-то хаваджат действительно пришли с добром. Но так было не всегда. Сотни лет назад англичане явились как захватчики, чтобы разделить племена и натравить их друг на друга. Они назвали эту политику «разделяй и властвуй».

Омер фыркнул:

— Опять вы об этой скучище, о политике? Всегда ты так, когда Ратиби рядом. Я пошел спать.

Отец оставил этот выпад без внимания, и Омер скрылся в темноте. Я посмотрела на остальных. У огня лежал полусонный Мохаммед, а рядом с ним — мама, тоже клевавшая носом.

— В те времена британцы пришли в нашу страну с единственным намерением — заграбастать все, что можно, — продолжал отец. — Они забрали нашу землю, чтобы выращивать свой урожай, забрали горы, чтобы добывать золото, они пытались заставить наших людей работать на них. Но мы, загава, сопротивлялись, и нас никогда не могли победить по-настоящему.

Отец взглянул на меня; глаза его блестели.

— Но знаешь, что самое худшее сделали англичане? Самое-самое худшее? Уходя, они передали всю власть арабским племенам. Они передали власть арабам. Вот такие вещи вы должны изучать в школе.

— Может быть, теперь они возвращаются, чтобы искупить свою вину перед нами, — предположила я. — Может быть, они чувствуют себя виноватыми.

Отец рассмеялся:

— Может быть, Ратиби, может быть. Они, безусловно, должны чувствовать свою вину. Они должны нам.

Мы погрузились в молчание, глядя в огонь. Мне так сильно не хватало всего этого — чувства семейной близости и любви, прохладного бархатистого ночного воздуха, ласкающего кожу, и мерцающего жара огня, и смеха, и непринужденной беседы, то оживленной, то затихающей.

— Я тебе еще кое-что скажу, — добавил отец. — Есть такая страна, сейчас она первая в мире, — Америка. А если бы Америка не стала первой, то стал бы Китай. И та и другая — огромные страны. Но когда британцы правили Суданом, они правили большей частью мира, а ведь Британия — всего лишь крошечный остров. Британцами нужно восхищаться: голыми руками им удалось покорить мир.

— Как они это сделали, абба? — спросила я.

— Понятия не имею, правда. Но знаешь, когда кто-то появляется ровно в назначенный час, мы в шутку говорим, что он живет по хаваджатскому времени. А известно тебе, почему мы так говорим? Потому что британцы всегда были пунктуальны. Всегда. И еще они знали, что значит усердно работать. Они никогда не останавливались. Так что, возможно, из-за этого. Возможно, этим умением усердно трудиться и всегда быть точными они сумели покорить мир.

— Ты когда-нибудь работал с хаваджат?

— Это было до меня… — Отец помолчал, затем сказал: — Но ты знаешь, Ратиби, о чем я думаю. Я думаю, что, если ты продолжишь хорошо учиться и если у меня хватит средств, мы, может быть, сумеем отправить тебя в Великобританию. Ты могла бы учиться там и получить самое лучшее образование…

В ту ночь я отправилась спать, раздумывая, насколько серьезно был настроен отец. Для меня и отъезд в Хашму оказался нелегким испытанием, так что одна только мысль о путешествии в дальние дали, на учебу в краю хаваджат, и будоражила, и пугала меня.

На следующее утро я проснулась рано: меня разбудило глухое низкое тарахтенье в воздухе. Я взглянула на бабушкину кровать, но она была пуста. Я слышала, как шум нарастает, затем становится слабее; то, что летало в воздухе, приближалось и удалялось. Наконец любопытство одолело меня, и я вышла посмотреть, в чем дело. Оказалось, что над полями к востоку от деревни носится крошечный самолет, волоча за собой облако белой пыли.

Отец объяснил, что ночью налетела стая саранчи и теперь самолет уничтожает ее, опрыскивая поля. Многие годы губор, как мы их называли, не давали о себе знать, а потом прилетало первое из этих гигантских крылатых насекомых. В прошлом огромные тучи, случалось, опустошали всё. Сады, посевы кукурузы и сорго, кустарники и деревья в лесу — всё было пожрано подчистую. Я еще никогда не сталкивалась с этим, и отец полагал, что на нас летит целое сонмище.

Наскоро позавтракав, Мо, Омер и я поспешили в саранчовую экспедицию. Направившись в чащу, мы вскоре заметили дерево, клонившееся под тяжким грузом насекомых. Омеру просто не терпелось. Он вскарабкался на ствол и принялся стряхивать саранчу.

Тем временем мы с Мо начали разводить костер. Я захватила из домашнего очага тлеющую головню, набросала на нее сухих листьев и травы, раздула, и вскоре разгорелось сильное потрескивающее пламя. Схватив горящую ветку, я сунула ее в самую гущу саранчи. Когда дым окутал их, они стали срываться с веток. У некоторых вспышкой пламени опаляло крылья, и они стремительно падали на землю. Омер спустился с дерева собирать упавшую саранчу, а мы с Мо ходили вокруг с головнями.

Вскоре мы набрали с полмешка губор. Отправившись на дальнейшие поиски, мы обнаружили целый ковер из саранчи, пирующей на каких-то невысоких растениях: слышалось жуткое «щелк-хрум-щелк» тысяч крошечных жующих челюстей. Мы набросились на них и отловили столько, сколько влезало в сложенные чашечкой ладони. Ковер насекомых поднялся и взлетел, но вскоре вновь приземлился неподалеку. Мы продвинулись за ним и приступили ко второй операции захвата.

Когда мешок был наполнен под завязку, мы поспешили домой к бабуле. Она любила полакомиться саранчой, веря, что эта чудо-пища предотвращает множество болезней. Бабуля возбужденно схватила мешок с живыми насекомыми и высыпала саранчу в большую глиняную плошку, придавив ее деревянной крышкой.

— А теперь идите! — поторопила она, возвращая мне пустой мешок. — Идите и наберите еще!

К концу дня мы были покрыты грязью и пылью и совершенно обессилены, но счастливы. Я чувствовала себя куда спокойнее, нежели в течение долгих школьных дней. Дома нас ждала награда от бабули: тарелка жареной саранчи. Берешь одну, отрываешь голову и крылья, суешь в рот и жуешь. Рот наполняется сладкими жирными соками, вызывая непреодолимое желание есть еще и еще.

Поскольку вода в нашей деревне была драгоценна, мы мылись только по пятницам — в святой день у мусульман. Почти каждый вечер мама втирала в наши тела кунжутное масло — для увлажнения и чистки. Перед сном она особенно тщательно умастила нас маслом в попытке избавиться от самой сильной грязи, въевшейся в кожу во время охоты на саранчу. За работой она тихонько напевала, а я рассказывала ей о наших дневных приключениях.

Для моих волос мать использовала особое снадобье под названием зит каркар. Оно представляет собой кунжутное масло с ароматом сандалового дерева, которое смешивают до загустения с пчелиным воском. Я сидела у мамы между коленей, а она втирала мне в волосы зит каркар — ощущение успокаивающее и расслабляющее. К тому времени как она закончила, я заснула, и проснулась оттого, что она обвязывала мне голову шарфом. Без него волосы были бы забиты сором, прилипшим к восковидному маслу.

В ту первую неделю дома я всякий час, когда не спала, собирала саранчу. В конце концов стая исчезла, так и не превратившись в катастрофу. Разумеется, к тому времени губор нам до смерти надоел, но бабуля по-прежнему подавала его на завтрак, обед и ужин, и горе тому, кто не съедал свою порцию.

— Вы, дети, избалованные, — ворчала она. — Вы не знаете ценности еды. Однажды в деревне начнется голод, и многие умрут. И тогда вы поймете.

После этого бабуля поведала нам о последнем большом голоде. Сперва не было дождей, а потом налетела саранча — облако настолько большое, что закрыло солнце. Это произошло в те годы, когда Рональд Рейган был президентом Америки. Американская гуманитарная служба явилась в деревню с колонной сверкающих грузовиков с гуманитарной помощью. Затем американский самолет сбросил мешки с кукурузной мукой. Дети плясали вокруг, указывая на небо, и распевали: «Рейган! Рейган! Рейган! Рейган идет!»

Один из жителей деревни во время голода написал песню. Звучала она так:

Бабуля предостерегла нас: никто не знает, когда придет следующий большой голод. Вот почему никогда нельзя пренебрегать пищей.

Каникулы пролетели незаметно, и вскоре пришло время возвращаться в школу. Дни, проведенные в деревне с любящей семьей, почти исцелили душевные раны, полученные мною в первом семестре. Меня опять непреодолимо потянуло к учебе, и я надеялась, что теперь все будет хорошо. Ловить саранчу и уворачиваться от бабушкиных колотушек — это было прекрасно, но мне снова страстно хотелось учиться.

Отец решил поехать со мной. Мы это не обсуждали, но я знала, что он хочет напомнить о себе в школе. Он поздоровался с каждой из учительниц и всем вручил подарок — деньги. Перед отъездом он пошел к нашей ужасной директрисе и сделал пожертвование в школьный фонд. Бабуля свято верила: покажи, что ты богат, и тебя зауважает даже злейший враг. Отец был согласен с нею, поскольку деньги в Судане являлись эквивалентом власти.

Я заметила, как сразу же изменилось отношение ко мне учительниц, но на моих соучениц это повлияло мало. Саира, по-прежнему сидевшая рядом с Моной, все так же вздыхала и выставляла локти и колени, когда я протискивалась мимо нее. Она нарывалась на неприятности, и я знала, что рано или поздно мне придется постоять за себя.

Хашма — по преимуществу загавский город, и арабы были там в меньшинстве. Но в школе они составляли большинство — как ученицы, так и учителя. Арабские семьи приехали в Хашму со всего Судана: торговцы с севера, семьи офицеров, командированных в этот район, правительственные сотрудники из Хартума.

Семья Саиры, чей отец был государственным служащим, жила в фешенебельной части города. Мы с Моной проходили там по пути в школу: великолепные многоэтажные дома в английском стиле, с настоящими стеклами в окнах. Но я твердила себе: неважно, где живет Саира и кто ее родители. Все это вовсе не означает, что она лучше меня.

Через неделю после начала второго семестра дела приняли критический оборот. Во время одиннадцатичасового перерыва Мона и я играли в «вышибалы» с Наджат, Самирой и Макбулой, нашими подружками из племен загава и фур. Вернувшись в класс, я обнаружила, что Саира уже сидит на своем месте, и заподозрила, что она специально явилась пораньше. Я вежливо попросила ее пропустить меня на мое место у стены. Саира поднялась, испуская вздохи и демонстрируя раздражение, — все как обычно, но когда я стала протискиваться мимо, она поддала мне под коленки. На секунду я чуть не потеряла равновесие, но успела схватиться за парту, после чего изо всех сил толкнула Саиру. Та до смерти перепугалась. Она даже представить себе не могла, что девчонка из саванны способна оказать ей сопротивление, и не подозревала, насколько сильными мы были по сравнению с городскими неженками. Не для того я сызмальства таскала воду, собирала хворост и дралась, чтобы меня толкала тщедушная, злобная городская арабская девчонка.

— Эй, ты чего вообще? — завопила она. — Идиотка! Деревенщина сиволапая. Поосторожнее со своими огромными дурацкими…

Я повернулась к ней, и одно только выражение моего лица заставило ее замолчать.

— Перестань орать, — холодно сказала я. — И не лезь на рожон на виду у остальных. Если хочешь выяснить отношения, встретимся в четверг после школы под большим деревом. В четверг днем — я буду ждать. Приходи. А нет, так помалкивай.

Я не искала проблем. Я просто хотела спокойно учиться и чтобы ко мне относились так же, как к другим. Но если дело дойдет до драки, то четверг будет самым подходящим днем. Уроки закончатся в полдень, так что после обеда школа опустеет. Стало быть, до нашего поединка оставались сутки, но я гадала, придет ли Саира вообще. Вполне возможно, у нее не укладывалось в голове, что маленькая черная девочка из саванны в самом деле бросила ей вызов. Было самое время подтвердить, что это именно так.

После школы меня окружили Мона, Наджат, Самира и Макбула. Никто из них не сомневался: схватка с Саирой неизбежна, иначе она никогда не оставит меня в покое. Они уверяли меня, что тут кроется больше, нежели просто личный конфликт. Саира — дочка арабской учительницы и чиновника арабского правительства, однако впереди всех в классе была я, а не она. В каком-то смысле это была борьба моих подруг так же, как и моя.

— Мы будем рядом, — сказала Мона. — Не волнуйся.

— Встанем у ворот, оттуда все видно, — добавила Макбула.

— А если она явится со своими арабскими подружками, мы их поколотим, — пообещала Наджат.

— Да она, может, и вовсе не придет, — предположила Мона. — А даже если и придет, то приведет свою мамочку-учительницу, чтобы та ее за ручку держала…

Мы рассмеялись. Мона всегда шутила, чтобы разрядить обстановку. Осознание, что я не одна, укрепило мою решимость. Я не могла себе представить, какие у меня возникнут проблемы, если я поколочу одноклассницу, дочку учительницы и правительственного чиновника. Но так же, как и с мисс Урсой, я знала, что у меня нет выбора: мне необходимо было постоять за себя.

На следующий день, когда ученицы хлынули из школьных ворот, я встала под большим деревом и сделала вид, что с головой ушла в книгу, поджидая подружку. Уголком глаза я видела Мону и других девочек, столпившихся у ворот. Никто из учителей не догадается, что мы затеяли, сказала я себе. Я ждала и ждала, пока школа не опустела. Возможно, Саира пошла на попятный.

Я уже решила, что больше ждать не стану, когда заметила фигуру, идущую через спортплощадку. Это была Саира, одна — без подружек, без матери-учительницы. Она направилась ко мне. Некоторое время мы стояли лицом к лицу, и Саира сверлила меня пристальным взглядом. Она была на добрых полголовы выше, но я ничуть не боялась ее. Наконец она взглянула на дерево, на землю, затем снова на меня.

— Ну и для чего ты меня позвала сюда? — презрительно хмыкнула она. — Ах да, вам, деревенским девчонкам, приятнее встречаться под деревом, да? Чувствуете себя как дома…

Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не броситься на нее и не швырнуть на землю. Я умирала от желания сбить с ее лица эту надменную ухмылку, но не хотела начинать драку сама. Пусть она сделает первый шаг, тогда у меня по крайней мере будет некое оправдание перед учителями. Когда меня вызовут к директрисе — а я не сомневалась, что так и случится, — я честно скажу, что именно Саира первой подняла на меня руку.

— Почему ты ведешь себя так, будто это твоя школа? — парировала я. — Она не твоя, не моя и ничья.

— Понятия не имею, о чем ты, — ответила она. — Ты просто все делаешь назло, как вчера, когда так хамски лезла мимо меня…

— Неправда, и ты это знаешь! Ты ведешь себя так, будто это твоя личная парта. И твоя личная школа.

Саира подбоченилась:

— В бутылку лезешь, да?

— Послушай, самое время тебе научиться делиться этой школой с другими.

— Да что ты говоришь? И кто же меня научит, уж не ты ли? Вот это мне нравится! — Она наклонилась вперед. — На хорошую трепку ты нарываешься!

— Знаешь, что я думаю? — сказала я. — Я думаю, что ты ведешь себя, словно школа принадлежит тебе, только по одной причине: потому что твоя мать здесь учительница.

— Слушай, я знаю все о тебе и твоих проблемах с учителями. Отказалась класс убирать, да? Слишком низкая работа для деревенщины-загава, да? Ну, вот это и правда новость!

— Они тебе все рассказали? — ахнула я. — Твоя мать и мисс Урса…

Саира вытянула руку и принялась тыкать меня в грудь.

— Уж известно, какая ты скандалистка. Не воображай, что мисс Урса все это забыла. Или директриса. Они до тебя доберутся. Ох, доберутся они до тебя…

Когда она снова ткнула меня, я схватила Саиру за руки и прижала их к ее бокам:

— А ну-ка стой нормально и говори со мной уважительно. Попробуй, вдруг получится.

— Отпусти! — вскрикнула она. — Как ты смеешь! А ну отпусти меня!

Я сделала, как она просила, и отступила.

— Вот тебе! Сама напросилась! — закричала Саира и бросилась на меня, схватив за блузку у шеи.

Я услышала резкий звук рвущейся ткани. Поддев Саиру под руки, я отшвырнула их от себя и тоже схватила ее за блузку. Она сделала первый ход, так что теперь драка началась. Я сильно толкнула Саиру назад, к дереву, и увидела потрясение в ее глазах, когда, притиснув к стволу, попыталась разорвать на ней одежду. Но ее блузка была из хлопка гораздо лучшего качества, чем у меня, и не рвалась.

Саира схватила меня за волосы и начала драть их с корнем. Волна гнева поднялась во мне, вырвались наружу все разочарования школьных дней. Я не замечала боли. Занеся правую руку, я с силой ударила Саиру по лицу. Удар парализовал ее, и я воспользовалась этим преимуществом. Сделав подсечку, я повалила ее наземь, уселась сверху, схватила за шарф и стала закручивать его у нее на шее. Охваченная слепой яростью, я снова и снова слышала крики, не веря, что сама же и кричу:

— Я тебя убью! Я тебя убью! Я тебя убью!

Руки мои сжимались все сильнее. Глаза Саиры вылезли на лоб, лицо побагровело. Внезапно я подняла глаза. Вокруг собрались мои подруги, с энтузиазмом подбадривая меня, и от этого я пришла в чувство. Саира была родом из арабского племени и полагала, что она лучше нас. Учителя делали ей огромные поблажки, а меня оскорбляли. Но все-таки смерти она не заслуживала, и я разжала хватку.

Я поднялась на ноги и встала над ней; она держалась за горло, хватая воздух ртом. Ее глаза были полны невыразимого ужаса. Что бы ни случилось дальше, сейчас я преподала ей урок, которого она никогда не забудет. И это доставило мне удовольствие. Я наклонилась и рывком поставила Саиру на ноги. Несколько секунд она со страхом глядела на меня и моих подруг, затем заковыляла к главному зданию школы.

Я знала, что это затишье перед бурей, и приготовилась к тому, что за этим последует. Через несколько мгновений появилась Саира, таща за собой свою мать-учительницу.

— Девочка! Эй, ты там! Девочка! — закричала мать Саиры с лицом, перекошенным от ярости. — Ты что это наделала! Да как ты посмела! Как ты посмела!

Я почувствовала, что мои подруги подошли поближе, образовав группу поддержки.

Мать Саиры остановилась перед нами. Из-за ее плеча выглядывала дочь. Волосы ее были забиты листьями и грязью — ведь я поваляла ее по земле. Один только вид Саиры ободрил меня и укрепил мою решимость.

— Разорвала блузку… Чуть не задушила… — ее мать хватала воздух ртом. — Ты просто тварь! Тварь! Отправляйся назад в школу, немедленно!

— Ваша дочь первая начала, мисс, — сказала я ей. — Она мне блузку порвала. Вот как она это начала. Так что она сама виновата.

— Возвращайся в школу! — вопила мать Саиры. — Я не собираюсь обсуждать это здесь! Возвращайся в класс!

Я стояла на своем:

— Нет. Уроки закончились, и я иду домой. Ваша дочь начала драку. Это ее вина, а не моя. Если вы не верите мне, спросите у них, — я жестом показала на подруг. — Они всё видели.

Мать Саиры обвела взглядом лица девочек. Мона, Наджат, Самира и Макбула кивнули.

— Халима правду говорит, мисс, — сказала Мона. — Саира первая начала.

— Вы не можете винить Халиму, мисс, — продолжила Макбула.

— Посмотрите, что Саира сделала с ее блузкой, — вступила Самира. — Вся изорванная…

— Халима просто защищалась, — подвела итог Наджат.

Мать Саиры впилась в нас взглядом. Мгновение она молчала, злобно поджав губы. Ее разум лихорадочно работал, пытаясь решить, что делать дальше.

— Ну это мы еще посмотрим, да? — заявила она, с ледяной яростью уставившись на меня. — Ты вляпалась, милочка. Крупно вляпалась. Избить дочь учителя… Это будет решать директриса. Я составлю для нее полный отчет. Полный отчет. Приходи в субботу, посмотрим, что будет. Посмотрим, смогут ли твои подружки помочь тебе!

С этими словами она развернулась, и они с Саирой ушли. А мне стало ясно, что мои несчастья только начинаются.

8 Бабушка восстает

В субботу утром я сидела в классе изрядно оробевшая. Храбрость и непокорность, которые я проявила под большим деревом, почти испарились. Саиры нигде не было видно. Я понимала: быть беде.

Пришла мисс Шадия и сразу же отвела меня в сторонку на пару слов. Я вызвана в кабинет директрисы. Моя наставница нравилась мне, и в глубине души я чувствовала, что это взаимно.

— Вы пойдете со мной? — спросила я. — Мне не хочется одной.

— Пойду, — ответила мисс Шадия. — Но сперва расскажи мне, что случилось. Расскажи правду. Почему ты начала драку?

Я объяснила, что драку начала не я, а Саира. И что она провоцировала меня уже несколько недель подряд. Я ее побила, сознаюсь. Но что же мне оставалось делать? Это была самооборона. Мисс Шадия пообещала, что, если это правда, она поддержит меня. Когда мы с ней шли в административное здание, я чувствовала, как укрепляется моя решимость, а в душе растет вызов. Если мисс Шадия поддержит меня, все будет в порядке.

Она отвела меня в кабинет директрисы, где уже сидели Саира и ее мать. Увидев меня, Саира разрыдалась.

— Вот эта! — вопила Саира. — Эта самая меня избила…

— Вы знаете, она две ночи не спала, — добавила мать Саиры, бросая мрачные взгляды в мою сторону. — Она травмирована, постоянно плачет. Разве это нормально, когда одна ученица так ведет себя по отношению к другой, так жестоко ее избивает?

Директриса испепеляла меня взглядом; лицо ее напоминало посмертную маску.

— Тебе есть что сказать в свое оправдание? Можешь начать с того, что извинишься перед бедной девочкой. Твое поведение ужасно. Стыдись! Попроси прощения и пообещай, что никогда больше так не поступишь.

— Я не стану просить прощения, мисс, — ответила я. — Драку начала Саира, не я. Я только пыталась защищаться.

— Ты извинишься, когда я тебе прикажу! — прогремела директриса. — Приказываю. Проси прощения. Сейчас же! Не то хуже будет. Ты этого хочешь?

Я покачала головой:

— Нет. Я не стану просить прощения. Я драку не начинала. Это она. Если вы не верите мне, спросите других…

— Видите? Видите? Теперь вы видите, какая она грубая и заносчивая? — воскликнула мать Саиры. — Теперь вы понимаете, как все произошло, как она напала на мою дочь и жестоко избила ее?

Директриса уставилась на меня.

— Все свободны, — объявила она низким ледяным тоном. — Кроме тебя, Халима. Ты останешься здесь. Я никогда не встречала такого откровенного неповиновения…

Я почувствовала, как мисс Шадия встрепенулась рядом со мной.

— Госпожа директор, боюсь, я должна возразить, — тихо заявила она. — Вы должны выслушать Халиму. Я ее классная наставница, и я никогда не замечала, чтобы она причиняла даже малейшую неприятность. Собственно, даже совсем наоборот. Есть свидетели драки. Если кто-то должен быть наказан, нужно ведь выслушать все стороны?

— Какой бы ни была правда, это грубая и дерзкая девчонка! — огрызнулась директриса. — И она это продемонстрировала, отказавшись повиноваться мне!

— Но она — очень способная ученица, — возразила мисс Шадия. — Она регулярно занимает первое место в моем классе, подает пример другим, и учить ее — одно удовольствие. И, конечно, несправедливо было бы допустить, чтобы подобный инцидент омрачил ее дальнейшую учебу, тем более что вы не выслушали ее объяснений.

Директриса подняла руку, призывая к молчанию:

— Довольно! Я приняла решение. Какими бы ни были твои успехи в учебе, Халима, ты, вне всяких сомнений, неучтивая и непослушная девочка. Ты исключена из школы на неопределенный срок — или до тех пор, пока твои родители не объяснят мне твое поведение.

Выходя из кабинета директрисы, я заметила самодовольно ухмыляющуюся Саиру. Я вернулась в класс, зная, что избежала порки только благодаря заступничеству мисс Шадии. Но исключение из школы было даже хуже: словно вырвали из рук мечту, которую лелеяли мы с отцом.

В классе подруги обступили меня.

— Что там было? — спросила Мона. — Она побила тебя?

Я попробовала храбро улыбнуться.

— Нет, и пальцем не тронула. Не знаю, как так получилось, но…

— Вот это да! Тебя вообще не наказали?

Я уставилась в пол.

— Ну, меня выгнали из школы…

— Что? Они не имеют права! — воскликнула Мона. — Не ты первая начала…

В этот момент вернулась мисс Шадия, ведя за собой Саиру. Когда та пробиралась к своему месту, послышалось тихое шипение девочек. Она плюхнулась на свой конец скамьи, и Мона наподдала ей под ребра, прошипев:

— Ябеда!

— Подлиза! — сказал кто-то.

— Ябеда, ябеда, ябеда…

— Так, тихо! — приказала мисс Шадия. — Раскрыли учебники. Все смотрим на доску…

Вечером я во всем призналась дяде. Младший брат моего отца, он был истинным загава — жестким и горделивым. Тем не менее я не знала заранее, как он отреагирует. Он спокойно выслушал меня, а потом сказал, что его возмущает то, как со мной обошлись. На то, чтобы послать весточку моему отцу и дождаться его приезда, ушло бы много времени, поэтому, если я не возражаю, он сам пойдет в школу и поговорит с директрисой. Ему не терпится показать, из какого теста мы, загава, сделаны.

На следующее утро я снова оказалась в школе. Саира и ее мать были в кабинете директрисы. Они явились, чтобы стать свидетелями моего унижения — по крайней мере, так они думали. Дядю Ахмеда пригласили в кабинет. Я слушала из-за двери его объяснения: что мой отец живет в деревне и что он, дядя, на это время мой опекун. Директриса сказала ему, что я плохо вела себя и что он должен меня наказать. Она хотела узнать в деталях, как именно он накажет меня, чтобы оценить, может ли она позволить мне вернуться в школу.

— Наказания не будет, — спокойно объявил дядя. — Не будет никакого наказания, потому что в нем нет никакой необходимости. Халима не сделала ничего плохого. Как вы знаете, я ей не отец. Но она живет с нами, мы относимся к ней как к родной дочери и знаем ее как хорошую девочку из прекрасной семьи. Она рассказала мне, что произошло. Она рассказала мне, что сделала вот эта девочка — сначала провоцировала ее, а потом устроила драку. Может быть, мне стоит повторить все это вам — для пользы дела.

— Как она смеет такое говорить? — взорвалась мать Саиры. — Что за вранье! Разве это ее чуть не задушили?

— Вы должны лучше следить за вашими ученицами, — продолжал дядя, игнорируя мать Саиры. — И в частности, относиться ко всем по чести и справедливости. Мне кажется, что вы вызвали меня сюда, чтобы решить свои собственные затруднения — драки. Дети всегда дрались и будут драться. На то они и дети. Зачем делать из этого такую проблему? Не потому ли, что вы не в состоянии должным образом выполнять свою работу? Я не хочу, чтобы вы беспокоили меня снова.

Я слышала, как директриса, запинаясь, подыскивала слова для ответа.

— Позвольте вам заметить, что в моей школе нет проблем с дисциплиной. И если вы намекаете на…

— Ну вот и отлично, — перебил ее дядя. — Отлично. Тогда накажите девочку, которая заварила всю эту кашу. Если вы этого не сделаете, у моей племянницы есть право защищаться. Эта девочка обидела Халиму, поэтому Халима просто постояла за себя. В этом нет ничего дурного. Накажите девочку, с которой все началось, и покончим с этим. Полагаю, больше вы меня вызывать не будете. За что мы платим вашей школе, если вы не в состоянии поддерживать справедливую, здоровую дисциплину?

— Будьте покойны, ваша плата оправдывает предоставляемые услуги, — огрызнулась директриса.

— Я в самом деле на это надеюсь, — ответил дядя и встал — послышался скрип стула по половицам. — Вот что, все мы потратили на это разбирательство достаточно времени. Я не требую, чтобы мне описали в подробностях, как накажут ту девочку, что затеяла драку. Оставляю это на ваше усмотрение. Я также рассчитываю на то, что вы сумеете впредь обращаться с Халимой по справедливости и моего вмешательства больше не понадобится. А теперь всем желаю здравствовать.

Я отошла от двери. Даже не верилось, до чего же хорошо дядя защищал меня. Директриса просто потеряла дар речи. Дядя Ахмед был моим героем. Он вышел из кабинета, лукаво улыбнулся мне и удалился на поиски уборной.

— Эта семья! Эти люди! — послышались восклицания директрисы. — Только посмотрите, как они себя ведут! Эти загава! Что они о себе думают? Они думают, что на них управы нет?

— Надо сказать, ты с этим очень плохо справилась, — заметила мать Саиры. — Очень плохо! Нужно было выпороть ее при первой возможности. А ты вызвала в школу родственника, и теперь мы ничего не можем!

— Ты меня обвиняешь? — отрезала директриса. — Меня? Это твоя дочь всю кашу заварила…

Оставив мать Саиры и директрису горячо пререкаться, я улизнула от двери. Я смеялась про себя, вспоминая, как дядя побил директрису ее же оружием. Поистине, он был победителем.

Моих одноклассниц поразил мой наскок на Саиру. До этого я была тише мыши, и на меня смотрели как на зубрилу. А теперь я знала, что, как бы ни отличилась на экзаменах, каждая хорошенько подумает, прежде чем схлестнуться со мной. Я показала, что в глубине души я воительница загава. Бабуля Сумах и мой отец, каждый по-своему, гордились бы мной.

С этого момента другие черные девочки и я сказали себе, что больше не станем терпеть обиды. «Араб хагарин — арабы относятся к нам как к животным», — сказали мы друг другу и решили, что с этого дня объединимся, чтобы вместе противостоять обидчикам, будь то учителя или ученицы.

Первое испытание этой решимости не заставило себя долго ждать. Каждый день по пути мы сталкивались с арабской девочкой лет тринадцати-четырнадцати, учившейся в средней школе. Завидев наше приближение, она попросту шла вперед, расталкивая нас. На наши приветствия она отвечала только хмурым взглядом.

— Эй ты, погоди-ка! — воскликнула как-то раз Мона, завидев ее. — Ты в зеркало когда-нибудь смотрелась? У тебя ведь рожа ослиная!

Арабка остановилась:

— Что ты сказала? Надеюсь, мне послышалось?

— Почему ты никогда не здороваешься? — срезала я ее. — Разве не знаешь, что это невежливо? Ты видишь, что мы идем по дороге, но нас как бы не существует, да?

— Противные, невоспитанные девчонки! — воскликнула она. — Что за чушь вы несете?

Не успела она протянуть руку, чтобы вцепиться в Мону, как мы схватили палки и комья земли и начали швырять их в нее. Она вскрикнула, скорее от удивления, чем от боли, и бросилась бежать. Мы с улюлюканьем преследовали ее, пока она не исчезла за углом. Это была наша вторая победа, но триумф продолжался недолго.

К сожалению, арабская девочка жила по соседству с одной из наших учительниц. Как только она описала нападавших, учительница безошибочно опознала нас.

На следующее утро на линейке директриса объявила, что шесть девочек избили ученицу средней школы. Каждой из нас пришлось сделать шаг вперед, и она выдала нам шесть ударов крепкой палкой по спине. Это было очень больно, но никто не вскрикнул и не взвизгнул. Мы знали, что, если мы это сделаем, другие услышат и будут смеяться. Я вернулась в строй с поднятой головой. Но при этом я заметила, что некоторые арабские девочки хихикают. Я посмотрела им прямо в глаза, чтобы дать понять: я все видела и я им этого не спущу.

Помимо классной наставницы моей любимой учительницей была молодая арабская женщина по имени Айша. Она преподавала английский у старших девочек, и мне просто не терпелось начать учиться у нее. Нередко мы с Моной часть пути домой проходили вместе с ней, и она всегда была разговорчивой и сердечной. Однажды мисс Айша несла много учебников и мы вызвались помочь; на этот раз мы дошли до самого ее дома в фешенебельном квартале. Она жила в одном из роскошных зданий в английском стиле.

Мисс Айша пригласила нас зайти. Она щелкнула выключателем на стене, и, как по волшебству, на потолке загорелись огни. Мы вымыли руки проточной водой, а потом она угостила нас пирогом и газировкой. Пока мы ели, я разглядывала гладкие стены и стильную лакированную мебель. Стены дома моего дяди были сложены из грубых самодельных глиняных блоков, а здесь — из ярко-красного кирпича. В сезон дождей мы добавили бы снаружи дополнительный слой глины в надежде, что это предотвратит размыв стены. Но этому зданию опасаться было нечего.

Осматривая красивый дом Айши, я поняла, что мы обитаем в разных мирах и живем разными жизнями, которые пересекаются только в школе. В каждом из этих домов были электричество и вода — то, о чем остальные горожане могли только мечтать. Я не могла понять, почему эти дома предназначались только для арабских семей. Арабы в Судане составляют меньшинство населения, так отчего же лучшие дома и лучшие рабочие места достаются им? Я вспомнила, что сказал мне отец: британские колонисты отдали всю власть арабам. Что же, насколько я могла видеть, с тех пор мало что изменилось.

В каждом из этих «арабских домов» стряпней и уборкой занималась команда слуг. Все они без исключения были чернокожими африканцами. Сами арабы работали мало. Нередко женщины даже не ходили на базар: у каждой из них был шофер, и его отправляли со списком покупок. Их жизнь проходила в ленивой роскоши, и именно такую жизнь вела семья Саиры. Поэтому, когда я выступила против нее в школе, она и ее мать восприняли это так, словно взбунтовалась одна из их служанок. Вот что было столь невыносимо для них.

В следующий раз, когда мы с Моной проходили по этому фешенебельному району, я подняла камень и швырнула через чей-то забор. Мы бросились бежать, а за спиной у нас послышался звон разбитого стекла. Я задумалась: почему я это сделала? Потому что я ненавидела этих арабов за их роскошь. Я хотела разбить их окна и ворваться в их уютную жизнь. Я хотела, чтобы они узнали о более суровой стороне жизни — той, которой мы жили ежедневно.

До дяди Ахмеда стали доходить слухи о моем непослушании. Он сказал, что я была права, не давая себя в обиду, но мне вовсе не нужна репутация возмутителя спокойствия. В конце второго семестра за мной приехал отец. Он хохотал до колик, когда дядя рассказал ему о моей стычке с Саирой и арабскими учительницами. Дядя спросил у него, как вышло, что его дочь — такой крепкий орешек. У девочки, выросшей под крылом бабули Сумах, других вариантов просто не было, объяснил отец.

По дороге домой мы проезжали мимо местной школы, и мне в глаза бросились сидевшие под деревом босоногие ребятишки. Я мгновенно поймала себя на мысли, что я лучше их. Если бы случилась буря, их уроки пришлось бы отменить, но в моей школе они все равно продолжались бы. И у этих детей была всего одна учительница, тогда как у нас — мисс Шадия для математики, мисс Айша для английского… Я поняла, что теперь ощущаю себя по-другому. Я чувствовала себя умудренной жизнью, исключительной, словно утратила большую часть своей деревенской наивности.

Выходя из отцовского лендровера, я остро осознавала, насколько элегантной, должно быть, выглядит моя школьная форма. Я чувствовала свою странную неуместность здесь — словно больше не вписывалась сюда. И в то же время я знала, что и в городе мне не место. В течение последующих нескольких дней я пыталась маскировать свою неуверенность, хвастаясь перед деревенскими ребятами. Я превосходила их во всем: у моей школы были нормальные здания с крышами, мы носили красивую форму, нас учили умные учителя. Всё это было куда лучше, чем у них.

В конце концов соседские дети начали изводить своих родителей просьбами отправить их в большую школу. Как только отец услышал об этом, он усадил меня и строго отчитал. Я не должна дразнить других, предупредил он. Не всем семьям повезло так, как нам, и у большинства нет денег, которые есть у нас. Я не должна быть такой заносчивой и такой тщеславной. Я извинилась; мне было стыдно. Но я по-прежнему не чувствовала, что вписываюсь в эту жизнь.

Я пыталась возобновить дружбу с Кадиджой, но и тут все изменилось. Через три года ей предстояло выйти замуж, переехать в деревню своей новой родни и вскоре после этого стать матерью. Наши пути расходились. То же самое было и с другими ребятами. Они относились ко мне так, словно я покинула деревню и отвергла их образ жизни. Возможно, это был их способ отомстить мне.

Я неизменно чувствовала себя в деревне дома, в окружении своего народа. Мне всегда казалось, что я в безопасности, что никто не смотрит на меня свысока. В школе меня постоянно тянуло назад, к простой деревенской жизни. Но теперь, когда я была здесь, мне почти хотелось вернуться в город. Я словно жила в двух мирах, разделилась на двух человек — на простую деревенскую девчонку и городскую ученицу большой школы.

Отец, похоже, уловил мое тревожное настроение. Однажды, когда он вернулся домой, рядом с ним в лендровере стоял черный ящик. Как только я увидела его, сердце мое подпрыгнуло от радости. Я точно знала, что это такое: телевизор. Я любила смотреть телевизор у Моны. Увидев впервые, как двигаются в черном ящике крошечные человечки, и особенно услышав, как они разговаривают, я решила, что это волшебство.

В доме Моны все устраивались перед телевизором — мы на полу, взрослые нежились на кроватях — и нередко так и засыпали. Мы смотрели всё подряд — детские программы, кулинарные программы, даже футбол, — пока не погасал экран. Нам казалось, что если что-нибудь пропустить, другого случая больше не представится. По возвращении домой мне стали приедаться длинные вечера у огня, когда нечем было заняться, кроме разговоров.

Наш телевизор занял почетное место посреди двора. Отец подключил его к автомобильному аккумулятору, и, когда на экране замерцала жизнь, в деревню словно заглянул город. Показывали музыкальное шоу с барабанщиками и пляшущими женщинами. Мо, Омер, мама и я устроились смотреть. Мы перестали есть, пить и тараторить и уставились в сине-серое мерцание. Шум его наполнил наши уши.

Первые полчаса с нами была и бабуля. Она пыталась болтать и подшучивать над тем, что происходило на экране, но в ответ слышала только мычание. Мы не могли оторваться от экрана. В конце концов она потеряла терпение, вскочила и злобным, сердитым голосом заявила, что телевизор — пагуба и скверна. По-прежнему никто ей не ответил, и тогда бабуля пошла и встала прямо перед экраном. Теперь она привлекла наше внимание.

— Эта проклятая штуковина! — воскликнула она. — Посмотрите на себя — вы же как призраки, как зомби! — Она повернулась к отцу. — А ты — ты тратишь деньги на проклятие! На проклятие! Это харам — танцы и люди в куцых тряпках. Мы должны проводить время, как положено в нормальной семье: разговаривать, есть и рассказывать истории. А не эту чепуху смотреть!

Никто не стал тратить лишних слов. Мы все привыкли к бабушкиным вспышкам и просто надеялись, что она уйдет и даст нам спокойно смотреть. Но у бабули на этот счет было другое мнение.

— Ты! — заявила она, тыча в меня пальцем. — Поди принеси дров. Огонь почти погас. А ты, Мохаммед, ступай за свежей водой.

— Но мы ведь только начали, — захныкала я и, схватив последнее полено, бросила его в огонь. — Вот! Теперь мне можно смотреть?

— Что это за чепуха? — возопила бабуля. — Этот телевизор — харам! Дети валяются и отказываются подчиняться старшим! Чему это может их научить, кроме самого плохого!

Отец больше не мог сдерживаться и расхохотался:

— Это просто телевизор… В больших городах они есть у всех.

— Это просто пшик! — парировала бабуля. — Продолжай в том же духе, и ты повредишься умом и навредишь своим детям! Посмотри на всех вас.

— Ну, надеюсь, что однажды застану перед телевизором и тебя, — ответил отец. — Это будет как с приемником. Сначала тебе не нравится ничто из того, что я приношу. Затем ты решаешь, что это потрясающая вещь и вообще это была твоя идея…

На этом бабуля сердито затопала к своей хижине. Как только она ушла, мы попадали со смеху. Отец созорничал, но то, что он сказал о радио, было истинной правдой, что да, то да.

Весть о телевизоре распространилась по деревне, как лесной пожар. Назавтра к вечеру к нам ватагами начали стекаться дети. Постепенно они заняли все сидячие места, поэтому взрослым пришлось стоять. Отец подсоединил батарею и включил телевизор, и глубокая тишина объяла толпу. Нечеткие голоса эхом разносились из черного ящика, а ряды маленьких мордашек неотрывно смотрели в жуткое мерцание.

Некоторые детишки кричали от удивления, когда наяривала музыка или крошечные люди начинали говорить громкими голосами. Через изгородь недоверчиво заглядывали старики. Думаю, они, как и бабуля, пытались сообразить, какое колдовство затеял отец. Загадочности происходящему придавало и то, что толпа ребятишек наполовину скрывала от них экран.

Мама расхаживала кругом, раздавая детям печенье и чашки с молоком. Некоторые семьи принесли с собой еду и устроили в нашем дворе импровизированный телеужин.

Через неделю после появления телевизора к нам пыталось пробиться около сотни людей — в основном дети. Некоторые проделывали путь во много миль.

Их прибывало все больше и больше, и вскоре я услышала знакомый вопль ярости: бабуля наконец потеряла терпение со всем этим телебезумием. Она выскочила из своей хижины, вооруженная большой палкой, гоня перед собой тех, кто стоял ближе всего. Прорвавшись к воротам, она встала, загородив вход и решительно разворачивая назад тех, кто представал перед ней.

— Нет! Нет! Уходи! — кричала она. — Там нет больше места! Нет места! Иди домой! Иди домой!

Всю ночь бабуля оставалась на страже. И странным образом она, казалось, нашла для себя роль в нашем телемире: стала привратницей. Однако же дети не собирались так легко сдаваться. Сперва они решили, что просто надо явиться на следующий вечер пораньше. Но с учетом этой новой угрозы бабуля изменила тактику борьбы: того, кто был допущен сегодня, отвергали завтра.

Бабуля внимательно всматривалась в лицо новоприбывшего, затем объявляла:

— Ты вчера приходил! Ты зачем сегодня опять явился? Иди домой!

Но пока одних заворачивали от ворот спереди, сзади другие карабкались на дерево и спрыгивали в наш двор. Дюйм за дюймом земля покрывалась детьми — кто сидел, кто стоял, кто лежал на принесенных с собой циновках. Поток зрителей казался просто неудержимым.

Никто никогда не спорил, какой канал смотреть, поскольку он был один-единственный. Наконец, однажды на мою кровать забралось столько детей, что она с громким треском рухнула. Разумеется, поняв, что никто не пострадал, мы разразились хохотом.

Примчалась взбешенная бабуля:

— Я говорила! Я говорила! Эта ужасная штуковина! Я говорила: она повредит ваш дом, ваши умы и ваши кровати — всё!

Наш дом сделался чем-то вроде деревенского кинотеатра. Иногда я в шутку говорила зрителям, чтобы в следующий раз принесли денег, а то бабуля не позволит им войти. Но никто, зная моего отца, не мог себе даже представить, чтобы он взял с кого-то плату. Такое просто было не в его характере. Так проходила неделя за неделей, пока кто-то на другом конце деревни не купил телевизор гораздо большего размера и не стал взимать деньги за просмотр.

Услыхав об этом, бабуля объявила его чрезвычайно умным человеком.

Однако наш телевизор оставался бесплатным, и многие деревенские детишки приходили его смотреть. Изображение, пусть и всего лишь черно-белое, им представлялось чем-то вроде волшебства. Большинство детей не могли понять ни слова, потому что передач на языке загава не было. Поэтому я переводила им то, что говорилось, и вскоре они выучили большинство телешоу наизусть.

Больше всего я любила английскую детскую передачу, плохо переведенную на арабский. В ней рассказывалось о двух сестрах, которые пытались найти своих давно потерянных родителей. На помощь им приходили полицейские из Скотланд-Ярда — верхом на лошадях, в шикарной черной форме. Самым необычным было то, что у каждой из сестер имелся парень, причем настоящий красавчик. Неудивительно, что бабуля думала, что телевизор учит нас неправильным, запретным вещам — харам.

Если показывали мультфильм, мы кричали друг другу:

— Идите скорей! Идите скорей! Кино мультик началось!

Даже взрослым нравились мультфильмы. У нас в семье особенно полюбился «Том и Джерри» — хотя мы и прозвали его «Мо и Джерри», причем под мышонком Джерри подразумевался Омер. Всякий раз, когда мы смотрели мультик, каждый из нас выбирал, каким он будет персонажем. Иногда это даже вызывало споры.

Как ни странно, ненависть бабули к телевизору со временем ничуть не уменьшилась. Она любила свой радиоприемник, но к телевизору относилась с неподдельным отвращением.

Время от времени я удивлялась, отчего это так. Но признавала, что кое в чем бабуля права. В отличие от радио, телевизор убивал общение. Будь бабушкина воля, она запретила бы телевизор и мы за один вечер разговоров с ней узнали бы куда больше. Например, она мастерски обращалась с числами, складывала и вычитала в уме и никогда не ошибалась. Именно от бабули я унаследовала свои способности к математике.

Всякий раз, когда отца не было дома, бабуля возобновляла попытки настоять на своем. Услышав, что кто-нибудь включает телевизор, она бросалась отгонять нас.

— Не сиди перед этой ужасной штукой! — вопила она. — Выключи его! Выключи!

Когда отец уезжал на лендровере, у нас не было аккумулятора, чтобы включить телевизор, и тогда бабуля приходила к нам и тыкала в нас своей палкой.

— Ха! Ха! — радостно восклицала она. — И что же вы собираетесь смотреть сегодня — пустой экран? Ляжете спать пораньше! Или, может быть, в этой семье снова научатся разговаривать друг с другом!

Однажды вечером, когда мы с отцом смотрели музыкальное шоу, он вдруг вскочил на ноги и ткнул пальцем в экран:

— Смотри, смотри! Ратиби! Это Ратиби — твоя тезка!

И точно, в субтитрах значилось, что выступает Долли Ратиби, чернокожая южноафриканская джазовая певица. Непокорная прическа афро, руки и ноги унизаны браслетами. Она пела скабрезную джазовую песню в стиле фанк[7], демонстрируя свои прелести. Поскольку пела она по-английски, я не понимала ни слова.

— Ты назвал меня в ее честь? — удивленно спросила я. — Почему? Посмотри на нее. Она же бешеная!

Отец рассмеялся, его глаза сияли от волнения.

— Ты судишь по ее внешности, а я — я понимаю слова. Она поет о правах черного человека в Африке. О борьбе Нельсона Манделы, о борьбе чернокожих за свободу в Южной Африке. Что белый человек значит для Южной Африки, то арабы означают для Судана.

Отец пристрастно следил за всем, что имело отношение к расовой политике в ЮАР. Он считал, что южноафриканское сопротивление — пример того, как загава, фур и другие черные африканские племена должны противостоять арабскому господству в нашей стране. Отец хотел поделиться со мной своими мечтами о свободе и золотом будущем для Судана.

И во мне, маленькой Ратиби, он нашел усердную ученицу.

9 Покушение на белую ресницу

К концу первого года в школе Мона, Наджат, Самира, Макбула и я раскусили арабских девочек. Конечно, стычки еще случались, но мы уже умели постоять за себя. Одноклассницы-арабки пытались доказывать нам, что все деревенское плохо, что ничего, кроме бедности, болезней и невежества, у нас нет. Мы возражали: город пуст и недружелюбен — никто здесь не заботится о ближнем. Город опасен, как дикий зверь. А вот в деревне можно расслабиться в кругу семьи и друзей. В итоге таких дискуссий мы приходили к выводу, что живем в параллельных вселенных.

Арабские девочки до сих пор шпыняли нас, когда мы разговаривали на языке родного племени. К тому же он, по их мнению, загрязнял и наш арабский, и они постоянно передразнивали нас. Но мстить было просто — стоило только начать оскорблять противниц на нашем языке. Мы говорили друг другу, что у одной — лошадиное лицо, а у другой нос крючком, как птичий клюв. В считаные секунды мы начинали умирать со смеху. Не понимая ни слова, арабские девочки улавливали суть наших слов, и это приводило их в бешенство.

Еще они дразнили нас тем, что мы не имели права влюбляться — мы просто должны были повиноваться родителям и вступать в брак с теми, кого для нас выбирали. Арабки говорили, что мы, чернокожие девочки, должны вырваться на свободу и жить. Мы же обвиняли их в распущенности и аморальности, в том, что они ходят с мальчиками до замужества. Мы даже намекали, что знаем об их общении с мужчинами до брака. Разумеется, учителя не позволяли нам вступать в какие-либо контакты с мальчиками. Дружить с мальчиками было категорически запрещено — харам. Ибо школа предназначена для учебы, и ни для чего больше.

Школа для мальчиков находилась совсем рядом. Всякий раз, когда мы выходили купить ланч, мальчики были там, у лотков с едой. Завидев нас, они свистели или улюлюкали. Мы притворялись, что сердимся, но в глубине души нас волновало внимание со стороны мальчиков — красивых, в элегантной форме. Наши учительницы негодовали, но что мы могли поделать? Мальчики есть мальчики, и мы вовсе не провоцировали их.

По окончании первого года наши уроки сделались более разнообразными. От мисс Айши, преподавательницы английского языка, мы узнали о свадьбах, где невеста одевалась во все белое. Такой скучный цвет показался мне странным выбором: красный куда выразительнее, он более броский. Возможно, английским мужчинам нравится белый, оттого что у их девушек белая кожа? Я спросила у мисс Айши, так ли это, но она объяснила, что белый считается цветом невинности, как нельзя лучше подходящим для невест.

Мы узнали о Биг-Бене, о здании парламента, о том, что Англия — родина демократии. Мы видели фотографии Лондона с домами-башнями, уходящими высоко в небо. Мы читали о шедеврах британской литературы. Но в то же время учительница истории рассказала нам, как англичане колонизировали Африку. Они приехали в Судан, принеся в него образование и больницы, но взамен забрали наше золото, нашу нефть и наш сельскохозяйственный экспорт. Учительница говорила: поняв англичан, мы будем знать, как с ними бороться, если они когда-нибудь попытаются снова колонизировать Судан!

Наш второй год подошел к концу, и наступила пора экзаменов.

По большинству предметов я опережала всех одноклассниц, но в этом учебном году в нашей параллели было три класса, и я задавалась вопросом, каковы мои успехи в целом. В день оглашения результатов экзаменов все мы вышли посидеть на улицу. Мое сердце яростно стучало, когда директриса зачитала имена десяти лучших учениц. Я услыхала свое имя — Халима Башир. Другие девочки вскочили на ноги. Неужели наша ужасная директриса действительно собирается поздравить меня — самую свою нелюбимую ученицу?

Я почувствовала, что кто-то подошел и встал рядом.

— Давай, Халима, — поощрила меня моя наставница, мисс Шадия. — Смелей. Ты — лучшая ученица года.

Я вышла вперед. Девочки расступались передо мной. Директриса с вымученной улыбкой наклонилась, чтобы пожать мне руку, вручила аттестат и повесила на шею золотую медаль. Затем развернула меня лицом к толпе. Девочки разразились оглушительными аплодисментами. Мне казалось, что все это происходит во сне.

— Молодец, Халима, — пробормотала директриса, положив руки мне на плечи. — Отличная работа. Лучшая ученица года. Я так рада, что наши маленькие… неурядицы теперь позади.

Приехавший за мной отец не мог поверить этой новости. Я видела, каким счастливым я сделала его, и знала, что это победа для всего нашего племени и личный триумф для нашей семьи. Видя восторг отца, я и сама прослезилась от радости. Мне не верилось, что я, его маленькая дочка, могла оправдать его ожидания.

Отец объявил, что я заслуживаю награды и в пределах разумного могу выбирать все, что захочу. Я выбрала цепочку из чистого золота и, совершенно счастливая, надела ее, когда мы возвращались домой в деревню.

Как только мы приехали, отец объявил новость: я обставила всех городских арабских девочек и вышла в первые ученицы года. Маму это поразило и, кажется, даже на бабулю произвело впечатление. Но Мо и Омер надулись — особенно когда увидели мою новенькую, блестящую золотую цепочку. Почему все так носятся с Халимой, спрашивали они. Почему ей достаются все подарки? Почему их, мальчиков, не отправляют в большую школу?

Мо недавно поступил в сельскую школу. Отец обещал отправить его в город, если он будет хорошо учиться, но первые результаты не слишком обнадеживали. В своем классе он был примерно на десятом месте.

— Ты должен равняться на Халиму, — заявил отец. — Ты десятый в классе, потому что единственное твое желание — иметь побольше игрушек. Ты должен хотеть учиться, гореть этим желанием. Ты должен жаждать этого, как Халима. Она учится, потому что ей это нравится…

Мо и Омер злобно ретировались, проигнорировав эти слова, сказанные им вдогонку. Позже я заметила, что они исчеркали мои учебники и разрисовали их грубыми картинками. Мама позвала Мо и Омера и спросила, кто это сделал. Оба они отнекивались, один винил другого. В конце концов мама вышла из себя и поколотила обоих. В итоге братья возненавидели меня еще больше.

Я не знала, что Омер решил, будто у меня в школе есть несправедливое преимущество: белая ресница. Ей, по его мнению, я была обязана всеми своими умственными способностями. И поэтому придумал, как от нее избавиться. Он сказал брату, что подержит меня, а Мо должен отрезать ресницу.

Однако Мо поинтересовался, с какой стати именно ему отведена такая роль. Омер упирал на его старшинство, однако тот все равно отказался. Омер поднял его на смех и заявил, что и сам справится.

На следующий день после моего возвращения из школы они подошли ко мне. Я несла на задворки корзину со стираным бельем, когда Омер позвал меня:

— Ратиби, иди сюда, я кое-что тебе покажу!

Когда я подошла взглянуть, в чем дело, он выставил ногу и сделал мне подсечку. Как только я упала, он уселся на меня сверху, а Мо прижал к земле мои руки и ноги. Пока Омер скакал у меня на животе и пытался придушить меня, я кричала, предполагая, что это просто шуточная потасовка, хотя и довольно неприятная.

Но крики сразу же застыли у меня в горле, когда я заметила большой, острый разделочный нож, сверкающий на солнце. Я уставилась на Омера, подносившего нож все ближе и ближе ко мне — в глазах его горело яростное безумие. В свои пять лет Омер был бесстрашен и силен не по годам. Я попыталась оттолкнуть его руку с ножом, но Мо крепко держал меня. Когда я ослабела, Омер свободной рукой потянулся и схватил мое веко. Нож рванулся вниз.

— Помогите! — закричала я. — Помогите! Он меня убьет!

— Я ее отрежу! — вопил Омер. — Тогда мы все будем одинаковые! Мы все будем равны!

Он полоснул ножом, лезвие мелькнуло у моего глаза, и я ощутила ужасный рывок в глазнице. Меня пронзило болью. С торжествующим криком Омер поднял что-то вверх.

— Белая ресница! — воскликнул он. — Я ее отрезал! Я ее отрезал!

Он отбросил в сторону крошечный белый кусочек и повернулся ко мне:

— Теперь я покончу с этим! — кричал он. — Я ее вытащу! Я ее отрежу! Я с ней покончу!

Он снова наклонился ко мне с ножом, и я почувствовала, как страх волной окатил меня. Но внезапно я уловила серое пятнышко сбоку от него, после чего последовал оглушительный треск: бабушкина большая палка огрела Омера по голове. Через миг он с ошарашенным видом лежал на земле. Бабушкина рука рванулась вниз и подняла упавший нож. Когда Мо попытался убежать, она схватила его за волосы и потащила назад.

— Что происходит, во имя Аллаха? — воскликнула она, размахивая ножом. — Ты думаешь, это игрушка, да? Хочешь в ножички поиграть с бабушкой?!

Мо разразился слезами. Через несколько секунд на место происшествия явились мама и отец. При виде ножа они пришли в ужас. Каждый из них приступил к допросу рыдающего Мохаммеда: почему его младший брат пытался убить меня? Что касается Омера, он сидел там, где упал, ошеломленный и смущенный. Бабуля от души его приложила, и он был слишком слаб, чтобы отвечать на вопросы.

Омеру удалось отрезать изрядный кусок моей белой ресницы, но в остальном она оказалась неповрежденной. Отец вздохнул с облегчением, однако неприятные последствия нападения только начались. Мама повздорила с ним, сказав, что отныне он должен будет привозить подарок для каждого из детей, не только для меня. В противном случае Омер может по-настоящему навредить мне — для этого он достаточно зол и достаточно ревнив.

И надо бы отцу прекратить всю эту шумиху вокруг моей белой ресницы, даже если эта ресница и вправду принесла нам большую удачу, а мне — знания. Потом мама обратилась ко мне. Я должна перестать бахвалиться своими подарками и дразнить братьев. Это правда, я их дразнила. С подарком в руках я выплясывала перед Мо и Омером и припевала: «Глядите, что у меня есть! Глядите, что у меня есть!»

Ну отлично, мама выступила в роли миротворца, а как быть со злодеем — Омером? Он-то почему по шее не получил? Ведь это он схватил нож, и подставил мне подножку, и ударил меня в глаз. И тем не менее никто и не пикнул, и я указала на это матери, на что она заявила, что Омер уже получил палкой от бабушки, куда уж еще его наказывать. А как быть с его взрывным характером, они не знали. Омер был словно дикий зверь и то и дело повергал родителей в отчаяние.

Отец и мама были серьезно озабочены. Порой их младшего ребенка, казалось, охватывали приступы яростного безумия, и в такие минуты он казался способным на что угодно. Единственное, до чего родители додумались, — попросить помощи у деревенского факира, ни словом не обмолвившись Омеру.

Факир принес яйцо, покатал его по маминому телу, разбил в чашку и уставился в нее, чтобы выяснить, не сглазил ли кто Омера. Если бы яйцо поглядело на факира дурным глазом, он бы понял, что это порча. Он разбил бы другое яйцо и попытался бы распознать имя. Порой для этого требовалось три яйца. Конечно же, яйца показали, что Омера сглазили.

Факир приготовил для Омера специальный хиджаб под названием мехия: его нужно было выпить. Факир написал на доске несколько стихов из Корана и смыл все написанное в чашку. Воду он перелил в маленькую бутылку, в которую добавил какие-то зелья. Родители поблагодарили факира и вернулись домой. Но Омер, заметив мехию, тут же понял, что к чему, и пить отказался. Его всячески умоляли и угрожали ему, но он не пил. Наконец бабуля потеряла терпение и отправилась за своей большой палкой.

— Пей! Тебе полезно! Пей! — приказала она. — Как же так? Тебе нравится, что ты такой чокнутый, да? Ты думаешь, что нам нравится жить рядом с таким сумасшедшим мальчишкой?

— Посмотри на все это, — возразил Омер, приподнимая подол рубахи и демонстрируя несколько хиджабов, обернутых вокруг пояса. — От них что, был какой-нибудь толк? Нет! А от питья что, будет толк?

— Неблагодарный мальчишка! — вспыхнула бабуля. — Без них ты был бы совсем безумным. А теперь пей, или мне что…

Внезапно Омер схватил бутылку и опрокинул в себя ее содержимое.

— Вот! — заявил он. — Посмотрим, что от этого изменится…

Вскоре после покушения на ресницу я начала испытывать сильные боли в желудке. Меня рвало после еды, я ничего не могла удержать. Бабуля повела меня к Халиме, деревенской знахарке, в честь которой меня назвали. Халима была все так же добра и ласкова. Она помассировала мне живот, бормоча какие-то заклинания, затем принялась мелкими порциями выдувать надо мной воздух, приговаривая:

— Дурной глаз — выходи! Дурной глаз — выходи! Дурной глаз — выходи!

Разогрев на огне фарфоровую чашку, она поставила ее на мой голый живот, перевернув вверх дном, чтобы та припечаталась, и принялась высасывать из меня зло. Я ощутила, как сквозь мое тело струится теплое сияние. После этого рвота ослабла, и вскоре мне стало лучше. По сей день я все еще верю в дурной глаз, в силу хиджабов, знахарок и факиров.

Факиры в нашей деревне были тщательно отобраны общиной. Все они обладали хорошим характером и истинной мудростью, а главное — благословенной способностью пользоваться силой Бога. Это было рискованно, если человек не понимал, как применять Священный Коран в сочетании с древними заклинаниями и другими традиционными законами. Но на каждого хорошего факира всегда находился самопровозглашенный плохой. Эти люди прибегали к опасным и темным силам — черной магии и сатанинским хитростям — для исполнения самых дурных человеческих желаний.

Примерно через месяц пребывания дома я стала свидетельницей того, как такой дурной факир причинил ужасный вред. Мой двоюродный брат Муса, молодой человек лет двадцати с лишним, как и большинство молодых людей, был забиякой. Однажды, поссорившись с кем-то, он пошел посоветоваться с плохим факиром. Факир приготовил заклинание против его неприятеля, но в момент его применения вместо врага оно обрушилось на самого Мусу. Несколько недель подряд Муса сидел запершись в своей хижине, и единственным человеком, с которым он был в состоянии говорить, был его старший брат.

Родители отвели его к хорошему факиру, но тот был бессилен. Прежде чем отменить заклинание, ему требовалось узнать имя плохого факира, наславшего порчу, и имя предполагавшейся жертвы. К сожалению, кузен был слишком безумен и не сумел назвать имен. В конце концов Мусу отправили в Нигерию, где факиры славились искусством снимать проклятия. Но даже они не смогли ничем помочь ему.

Всякий раз, когда мы навещали его, Муса сидел скрючившись в своей темной хижине. Лицо его кривилось в болезненной гримасе. Он казался таким несчастным, и мне было так жаль его. Я даже пыталась спрашивать его, кто наслал на него проклятие и кто был предполагаемой жертвой, но Муса только растерянно что-то бормотал. Наконец родные отвезли его в больницу. Врачи испробовали на нем всяческие лекарства, но ничто не помогло. И это — само по себе доказательство того, что безумие Мусы было вызвано заклинаниями злого факира.

Время летело быстро как в деревне, так и в школе. Мне исполнилось одиннадцать, и я чувствовала себя более чем готовой для средней школы. Но сначала мне предстояло сдать экзамены, без которых я не могла двигаться дальше. Их должен был сдавать каждый ученик, а результаты сравнивались по всей стране. Я занималась усерднее, чем когда-либо, и, покончив с экзаменами, мы с подружками стали ждать результатов. Чья-либо неудача разрушила бы товарищество, повидавшее немало побед над подобными невзгодами.

Однажды ранним утром кто-то постучался в дверь дома моего дяди. Это оказалась Мона. Вместе с родителями она смотрела телевизор и, услышав, что мое имя названо в числе пяти лучших учеников Дарфура, прибежала, чтобы рассказать мне об этом первой. Мона крепко обняла меня, и от радости мы пустились в пляс. Я не могла в это поверить. Просто невероятно. Одна из пяти лучших! В регионе были сотни и сотни школ.

Мы поспешили в школу. Я спросила у Моны, знает ли она уже, каковы ее собственные успехи. Она покачала головой и улыбнулась. Это не имело значения — она в любом случае прошла бы на следующую ступень. Вот что действительно имело значение — это то, что я, черная деревенская девчонка-загава, обставила всех арабских девочек в нашей школе.

У школьных ворот меня окружила толпа учителей и учениц. Новость слышали все — все, кроме меня, поскольку дядя не мог позволить себе телевизор.

Мы построились на одну из наших последних линеек. Директриса стояла впереди, а я заняла почетное место во время объявления результатов. Мне вручили Коран с золотым тиснением и приз — немного денег. Но важнее всего для меня было то, что я победила систему. Я доказала им всем, что раса не властна над талантом или интеллектом. Я оставляла школу, причинившую мне столько душевной боли, получив из рук директрисы награду как лучшая ученица.

В тот вечер в доме моего дяди был устроен праздник. Пришли Мона, Наджат, Самира, Макбула и многие другие мои подружки. Соблаговолили зайти даже некоторые из арабских девочек. (Саира год назад перешла в другую школу.) Но совсем хорошо стало, когда появился мой отец. Он услышал новости по своему радио, прыгнул в лендровер и гнал весь день, чтобы побыть со мной. Отец был вне себя от радости, что его имя, его родовое имя прозвучало в новостях. И он очень, очень гордился мною.

Вечеринка продолжалась до поздней ночи. Когда последние гости попрощались, отец вывел меня на веранду. Я сказала ему, что мне очень приятно, что я заняла пятое место в провинции, но, если честно, я жалею, что не стала первой. Тем не менее я показала, что черная африканская девочка может обойти девочек из богатых, привилегированных семей. Отец взял меня за руку, и мы сидели в тишине, исполненные блаженства.

Именно тогда отец рассказал мне о своей мечте в отношении меня: о том, что он очень хотел бы, чтобы я поступила в университет и выучилась на врача. Я доказала, что у меня есть способности, и если он будет много работать, то сможет финансировать мою учебу. Он признался мне, что из всех его детей талант был только у меня. Мо и Омер — хорошие помощники на ферме, но к учебе, откровенно говоря, особого интереса ни один из них не проявляет.

Врач. Интересно, смогу ли я в самом деле стать врачом?

У нас с Омером и Мо была такая игра: мы изображали тех, кем хотели стать, когда вырастем. Омер был бы стойким солдатом — он вопил и яростно размахивал мечом. Мо представлял себя шофером, держа воображаемый руль и переключая передачи. Ну а я расспрашивала братьев, что у них болит, — я могла бы вылечить их.

Потом мы начинали спорить, чья профессия лучше.

— Я лучший, потому что я собираюсь убивать людей, — говорил Омер.

— Я вожу людей на машине, — заявлял Мо. — Без меня никто не может никуда попасть.

— Но доктор лучше всех, — возражала я. — Когда вы заболеете, я помогу вам выздороветь.

Проигравший объявлялся ослом и был вынужден возить на спине победителя.

Отец признался, что Мо и Омер разочаровывают его отсутствием интереса к внешнему миру, политике нашей страны или даже к борьбе народа загава. Словом, ко всему тому, что, не считая жизни нашей семьи, больше всего занимало отца.

— Наши нынешние правители украли власть, — сказал мне отец; в голосе его слышался тихий гнев.

Кому управлять людьми, нужно решать им самим, а не кучке солдат в пластиковой униформе, так считал отец. Он добавил, что военное правительство омрачает блестящее будущее страны.

Когда мы вернулись в деревню, был организован второй праздник. Половина односельчан, очевидно, видели по отцовскому телевизору объявление результатов экзаменов, и все они были приглашены. Теперь Мо и Омер, похоже, примирились с тем, что мир науки не для них, и, казалось, были рады за меня. Праздник удался, и я очень гордилась достигнутым — я сделала это для моей деревни.

Во время моего последнего семестра в младшей школе родилась наша младшая сестренка Асия. Малышка Асия была тихой и нежной, совсем как Мохаммед в раннем детстве. Все ожидали, что она пойдет в мать: из тряпичного свертка выглядывали большие мамины глаза, а волосы обещали стать длинными и блестящими, как у нее. Конечно, я слегка ревновала, поскольку больше не была единственной дочерью. Увидев, как отец воркует с ней, я ощутила укол зависти. Но разница в возрасте была столь огромной, что вскоре все это прошло: мне скоро должно было исполниться двенадцать, а Асия была совсем малышкой.

Во время долгих летних каникул шли особенно обильные дожди, и деревья потяжелели от фруктов. Деревню окружали фермы с манговыми, гуавовыми, апельсиновыми и лимонными садами. Они изобиловали плодами, и мы полагали, что владельцам не обязательно собирать все подчистую. Но увы — фермеры ревниво охраняли свои деревья от противных малолетних воришек.

Однажды утром бабуля велела нам принести ей лимонов и манго с соседней фермы. Не то чтобы она прямо сказала стащить их, но это было и так ясно. Эту ферму мы хорошо знали. За ней присматривал старик, так что мы не особенно волновались. Когда мы туда пробрались, старика нигде не было видно. Мы принялись сбивать самые спелые плоды камнями и палками.

Собирая упавшие лимоны и манго, мы услыхали за спиной гневный рев и пустились было наутек, но мощные руки схватили Омера и меня сзади и сшибли наземь бедного Мо. Внезапно мы оказались лицом к лицу с молодым и очень крепким на вид мужчиной загава.

— Швырять камни и повреждать мои фруктовые деревья! — взревел он. — Поганцы! Стоять по струнке, пока я решаю, что с вами делать.

Он отошел на пару шагов назад и свирепо уставился на нас.

— Ага, я знаю, кто вы, да-да! Шатия-братия бабули Сумах. Неудивительно! Могу поспорить, это она вас послала. Ну, сознавайтесь!

— Никто нас не посылал, — заныл Мохаммед. — Никто нас ни за чем не посылал!

— Он правду говорит, — добавила я. — Мы сами по себе пришли.

Омер же упрямо молчал и только пожирал мужчину взглядом.

— Ладно, тогда стойте, пока кто-нибудь за вами не придет, — объявил он. — Могу поспорить, что вас послала бабуля, и я вас не отпущу, пока она не придет и не извинится.

Целое утро мы простояли под фруктовым деревом, и Злюка не спускал с нас зоркого взгляда. Но я была уверена, что бабуля ни за что не явится за нами. Для этого она была слишком умна. Прийти означало бы признаться, что она подбила нас на кражу. Злюка мог бы потребовать платы, а то и компенсации за поврежденные деревья.

В конце концов Злюка потерял терпение. Он задал хорошую трепку каждому из нас и отправил прочь. Когда мы вернулись домой, бабуля не выказала нам ни малейшего сочувствия — наоборот, выбранила за провал нашей миссии.

— Ступайте и попытайте счастья на другой ферме, — распорядилась она. — И на этот раз смотрите не попадитесь!

Мы пошли к Кадидже и ее братьям и завербовали их на помощь. Затем отправились на другую ферму, где разделились на две команды. Банда Кадиджи пошла вперед, намеренно показавшись на глаза старику сторожу. Мы смотрели из нашего укрытия, как он бросился за ними, вопя, чтобы воры покинули его владения. Как только он исчез из поля зрения, мы ворвались и набрали как можно больше фруктов, лежавших на земле аккуратными грудами.

Мы задали стрекача и направились прямо к заранее обговоренному месту встречи. Кадиджа и ее банда сумели обогнать старика, и мы разделили добычу поровну. Награбленные фрукты мы отнесли на базар, где половину продали торговцу, а остальное забрали домой для главаря нашего гангстерского клана — бабули Сумах.

10 Влюбленные родственники

В конце моих летних каникул в соседней деревне устраивали пышную свадьбу. Женился наш близкий родственник, и все мы должны были пойти в качестве группы поддержки с его стороны. Отец был в полях, так что нам предстояло путешествие на большом грузовике, служившем автобусом для местных жителей. Дважды в неделю грузовик курсировал между всеми окрестными деревнями, включая нашу. Пассажиры по большей части сидели, скорчившись, в открытом кузове или стояли, держась за борта. Но в кабине было удобнее всего.

Я не хотела ехать на свадьбу в кузове грузовика, это испортило бы наши красивые платья. Пассажиры возили с собой самый невероятный багаж: клетки с курами, коз на веревочке, мешки с кукурузой, старые велосипеды, а то и корову. Всякий раз, когда грузовик спотыкался на ухабе, все взлетало в воздух. Чаще всего вы оказывались на спине, сверху на вас лежала коза, а на голове стояла клетка. Доехать до пункта назначения, сохранив хотя бы толику элегантности, было невозможно.

К счастью, бабуля потолковала с водителем грузовика и забронировала три места в кабине. В результате мы прибыли в соседнюю деревню в отличной форме. В тот вечер перед свадьбой жениху предстояло ритуальное бритье. Освобождение жениха от растительности на голове сопровождалось пением, танцами и барабанным боем.

Конечно, брачный выкуп был обговорен много месяцев назад. Жених уже выплатил семье невесты часть золотом и скотом и купил будущей родне праздничные наряды. Со своей стороны, семья невесты построила для молодоженов дом и укомплектовала его всем, вплоть до кухонных принадлежностей.

На следующий день после ритуала бритья головы мы направились в дом невесты, где в ожидании ее появления устроились на циновках на полу. Все спрашивали, когда же мы наконец увидим девушку, но оказалось, что возникло непредвиденное обстоятельство: она каким-то образом ночью исчезла.

— Может быть, свадьбы вообще не будет, — мелодраматически объявила бабка невесты.

Мы все знали, что происходит: подобные спектакли были в порядке вещей. Семья спрятала невесту, чтобы в последнюю минуту выжать из жениха деньги. Мать девушки пыталась соблюдать достойное молчание, а бабка ходила вокруг да около.

— Как знать, может, сможем найти ее и уговорить, — заявила она жениху. — Но тебе придется заплатить, чтобы она согласилась.

Бабка назвала вымогательскую цену. Между тем мы знали, что выкуп уже полностью уплачен. Родные невесты красовались в прекрасных одеждах, купленных нашей стороной. Мы отказались платить, и начались споры и торги.

Бабуля Сумах обожала такие стычки и немедленно приняла вызов. Она вышла и встала перед семьей невесты.

— Ни стыда ни совести! — с театральным пафосом воскликнула она. — Просто безобразие! Разве так можно? Мы скоро станем одной семьей. Хорошо, мы заплатим, но сперва должна быть свадьба. Эта задержка — огромный позор…

Семья невесты знала, что задумала бабуля: как только девушку приведут, все мысли об оплате будут забыты.

— Нет! Ни за что! — возразила бабка невесты. — Это вам должно быть стыдно, потому что вы отказываетесь помочь нам. Семья или не семья — вы должны заплатить сейчас же.

Спор продолжался снова и снова: наша бабуля против их бабки. До сих пор не подавали ни еды, ни напитков. Семья невесты задерживала праздничный пир, чтобы заставить нас раскошелиться. Казалось, взрослых интересовала лишь борьба за деньги. Наконец, я не вытерпела.

— Эйя, я есть хочу, — заныла я. — Когда нас покормят?

Мама велела мне молчать. Она была известна как великий переговорщик в таких ситуациях — миротворец и посредник. Но бабуля Сумах считала, что чем яростнее борьба, тем лучше. В конце концов семья невесты согласилась принять все деньги, которые нашлись у нас. Но кое-что взрослые все же сберегли, припрятав в одежде.

Если свадьба проходит без скандала, то — по нашим понятиям — люди не получают истинного удовольствия. Лучше других запоминаются свадьбы с самыми крупными ссорами и самыми сердечными примирениями.

Как только деньги перешли из рук в руки, начался свадебный пир, затянувшийся далеко за полночь. Несмотря на поздний час, мой родственник от еды отказался. Он не мог расслабиться, пока не увидит свою невесту. Она была единственной дочерью, настоящей красавицей, и жених знал, что семья постарается извлечь из ситуации все возможное.

Он попросил своих друзей пойти поискать невесту. Сперва никто не соглашался показать им, где ее спрятали. Но потом друзья подкупили подружку невесты, и та отвела их в дом. Невеста по-прежнему отказывалась выходить, пока не разрешат родные. В конце концов жених потерял терпение и вместе с друзьями похитил девушку, проведя ее через деревню к свадебному дому. Жених знал, что, как только он введет туда невесту, все закончится: денег от него больше не потребуют.

В последний момент родные девушки сообразили, что происходит. Они поставили в дверях свадебного дома самых больших и толстых женщин, чтобы помешать жениху и невесте войти. Обе стороны стояли друг против друга, монотонно распевая, словно собирались на войну. Но партия жениха пустилась на хитрость. Когда жених сделал вид, что пытается попасть в дом через главный вход, его друзья снесли изгородь у заднего входа. Они подняли невесту к себе на плечи и с победными криками внесли ее внутрь.

Семья невесты знала, что потерпела поражение, и ей оставалось только радушно встретить молодоженов. Майе, барабанщик, поднял свой инструмент из коровьей кожи, натянутой на выдолбленный ствол дерева. Дерево было украшено резными изображениями зверей, птиц и мифических духов. Ремешок на барабане обвился вокруг его шеи, и он забарабанил стоя. Всякий раз, когда в свадебный дом входил новый человек, барабанщик выбивал глубокий звучный ритм, называя имя и рассказывая о происхождении гостя, перечисляя самые знаменитые свершения его семьи.

Вновь прибывшие непрерывно бросали деньги барабанщику. Они падали к его ногам и даже прилипали ко лбу, с которого струился пот. Мальчишка, прислуживавший майе, шнырял вокруг, подбирая монеты. Барабанный бой продолжался целую вечность — до тех пор, покуда у приветствуемых не закончились деньги или у барабанщика не иссякли пышные восхваления.

Когда явились все гости, барабанщик вышел на середину танцевальной площадки. Женщины выстроились в одну линию, мужчины встали лицом к ним. Когда барабанщик взял танцевальный ритм, каждый мужчина сделал шаг вперед, чтобы выбрать партнершу. Избранница, пританцовывая, выходила из строя, полуприкрыв шарфом лицо. Сквозь шарф она смотрела на мужчину, решая, хочет ли танцевать с ним. Если женщина отказывалась, мужчина оставался на площадке в одиночестве и все потешались над ним.

По большей части женщина принимала приглашение, и тогда пара начинала танцевать, кружась вокруг барабанщика, всё быстрее и быстрее, с нарастанием ритма, делая пируэты, подобно паре птиц, вертясь друг возле друга, но почти не соприкасаясь. Все больше и больше танцоров присоединялись к ним, и тогда они запевали песню, шедшую из самой глубины сердца.

Вечеринка продолжалась всю ночь, пока не настало время завтрака молодых. Была зарезана овца, и мать новобрачной впервые приготовила пищу для новоиспеченного зятя. Из белой муки тонкого помола она сделала специальную кашицу — асиду, потом налила в кофейную чашку очищенного топленого масла и разогрела его на огне. У нас считается, что чем больше горячего масла впитает асида, тем успешнее окажется брак. Молодоженам предстояло полакомиться маслянистой кашицей и острым рагу из овечьих кишок.

Как только завтрак закончился, свадьбу объявили завершенной. Пришло время возвращаться к себе в деревню, но обнаружилось, что грузовик, на котором мы собирались ехать домой, вышел из строя. Мама отвела нас к родственникам — разузнать, не имеется ли другого транспорта. Я заснула там прямо на циновках, поскольку две ночи подряд слишком поздно ложилась и была измотана. Проснувшись около полудня, я узнала, что один из моих кузенов, тринадцатилетний Шариф, предложил доставить нас домой на своей ослиной повозке. Дорога была длинной, но он рассчитывал поспеть до наступления ночи.

— Не волнуйтесь, — сияя, заявил он. — Я отвезу вас домой.

— А что, если повозка сломается? — сонно возразила я. — Будет уже темно, а мы дороги не знаем.

— Типичная горожаночка, а? — поддразнил меня Шариф. — Вот что происходит, когда поступаешь в большую школу. Слабенькая стала, изнеженная…

— Избаловал тебя отец! — добавила мать Шарифа. — Возит тебя повсюду в этой своей шикарной машине, ты уж и ходить разучилась!

Я отбивалась:

— Нет, не разучилась, и я не…

— Да ладно тебе, я знаю, что ты привыкла к машине, — прервал Шариф. — Моя повозка, может, и не такая быстрая и удобная, но она надежная. Я тебя доставлю в лучшем виде.

Прежде чем я смогла еще что-то сказать, было решено, что Шариф отвезет нас домой. Правда, не очень-то мне по душе был этот кузен, особенно после того, как обозвал меня изнеженной горожанкой. Да и от внешности его я была не в восторге. Он был одет в скучный старый балахон, как и все другие простые деревенские парни. Я решила, что выйду замуж за культурного, образованного городского человека, современного, в элегантном костюме и галстуке.

Поездка на Шарифовой повозке прошла без приключений, но и без комфорта. Когда мы добрались до дома, отец уже вернулся. Он поблагодарил Шарифа и настоял, чтобы тот остался ночевать — отцу не хотелось отпускать его на ночь глядя.

После ужина отец объявил, что у него есть для меня удивительная новость. Один из наших кузенов попросил моей руки. Он работал учителем в местной школе, был образованным человеком, и потому его семья считала, что мы станем отличной парой.

— Что скажешь, Ратиби? — спросил отец с блеском в глазах.

— Надеюсь, ты ему отказал! Как я смогу поступить в университет и всякое такое, если выйду замуж?

Отец рассмеялся:

— Несомненно, и я так и ответил: ты должна получить хорошее образование, а потом мы, может быть, подумаем о браке.

— И как же отреагировал этот кузен? — поинтересовалась я. Любопытство распирало меня. К тому же мне казалось, что Шариф уделял мне слишком уж много внимания, словно был неравнодушен ко мне. Я хотела показать ему, что до моего замужества еще очень далеко и что каким-либо надеждам деревенского мальчишки вряд ли суждено сбыться.

Отец пожал плечами:

— Очень рассердился. Вся семья очень рассердилась. Они восприняли это как оскорбление. Сказали, что дочери созданы не для образования. И что ты должна выйти замуж, завести детей и остепениться.

— Ну тогда просто отлично, что ты сказал «нет». Кончилась бы моя вольница. Застряла бы в четырех стенах, никакой учебы, никакой жизни…

Он поведал мне историю одной из своих племянниц. Ее отец отказал жениху, но тот похитил девушку и увез в далекую деревню. Долгие годы семья ничего не слыхала о дочери, хотя повсюду ее разыскивала. И вот однажды она вернулась в деревню со своими мужем и сыном. Ее отец был очень зол, но муж предложил уладить дело: он заплатил выкуп деньгами и скотом, и в конце концов разлад остался позади.

— Я не просто так тебе это рассказал, — пояснил мой отец. — Твой отвергнутый жених еще долго не остынет. Мы должны держать ухо востро и быть начеку. Все может случиться. Эти наши родственники решили, что мы пренебрегли ими. Так что чем раньше мы отправим тебя в новую школу, тем лучше. Я уверен, что, как только ты уедешь, все позабудется.

Меня и не требовалось убеждать — я была более чем готова к новой школе. Все мои подруги из начальной школы выдержали экзамены, так что в средней школе Мона, Наджат, Самира, Макбула и я сможем заново сформировать нашу банду. К этому времени мы недвусмысленно дали понять, что не позволим помыкать собой, и с прежними проблемами почти не сталкивались. К тому же я, черная деревенская девчонка, оказалась на пьедестале академического успеха — и кто теперь посмел бы утверждать, что мы чем-то уступаем арабам?

Отец все активнее занимался политикой. Он вызвался организовать сбор голосов в поддержку демократической партии для предстоящих выборов. Когда лидера партии Садыка аль-Махди избрали президентом Судана, радость отца была безграничной. Но, увы, недолгой. Однажды утром по радио передали шокирующее объявление: власть в стране захвачена военными. Оборвалась короткая демократическая весна в Судане, и вместе с ней словно умерла мечта моего отца.

Он сделался раздражительным и впал в отчаяние. Президента Садыка аль-Махди, честного человека, остро чувствовавшего, что черными африканскими племенами в Судане пренебрегают, бросили в тюрьму. Те, кто захватил власть, называли себя Национальным исламским фронтом. Они провозгласили себя «правительством ислама», чья миссия — очистить страну от всяческого неисламского образа мыслей, неисламских деяний и народов. Они собирались превратить Судан в чисто исламское государство, управляемое исламским законом шариата.

Национальный исламский фронт пообещал учетверить усилия в достижении победы над черными африканскими «неверными» на юге страны и призвал молодых мужчин присоединиться к этому джихаду. Тот, кто откажется записаться добровольцем, будет призван на военную службу.

Отец понимал, какая угроза будет исходить от правительства, состоящего из солдат и исламских экстремистов. Он знал, что оно станет правительством арабов для арабов. Инстинкт подсказывал ему — в Судане начинаются страшные времена. Вся страна окажется втянутой в войну, и населению Дарфура не избежать серьезных последствий.

Тревога истерзала отца, и он решил, что мы должны покинуть страну и уйти за границу, в Чад. Но мама и бабуля отказались. Они говорили, что он слишком остро реагирует. К тому же как быть с нашей учебой? В ближайшие месяцы мы узнали о нескольких семьях, бежавших в Чад. Они ушли, пока еще была возможность, утверждал отец, и нам нужно последовать их примеру. Но мать и бабуля решительно отказались покинуть свой народ и свою деревню. И мы остались.

Опасения отца мрачной тенью легли на мои школьные дни. Как ни старалась я сосредоточиться исключительно на учебе, сейчас мне все виделось в ином свете. Всякий раз, проходя по фешенебельному району города, я смотрела на всех этих важных людей, на их роскошные дома и терзалась от противоречивых чувств. С одной стороны, я хотела иметь то же, что имели они. С другой, я знала, что среди них — мужчины, которые украли власть и погубили мечты моего отца.

Однажды ранним утром я покупала еду на базаре. Мне нужно было немного салата и хлеба на ланч. Внезапно ни с того ни с сего вспыхнула ссора. Базарные торговцы слушали по радио последние известия о войне на юге Судана. Повстанцы одержали незначительную победу. Мускулистый черный человек затеял горячий спор с арабом: чье дело правое?

— Идиот! Что ты думаешь? — кричал араб. — Ты думаешь, мы позволим черным собакам победить нас и управлять нами? Ты так думаешь?

Черный человек молча смотрел на араба; его глаза горели гневом. Несколько секунд оба молчали, затем араб взорвался:

— Абед! Абед! Раб! Раб! — завопил он. — Что уставился! Абед! Ты просто черный раб. Убирайся отсюда, пока цел!

Чернокожий бросился на него и одним ударом сшиб на землю. Торговцы пытались удержать его, но он был вне себя от ярости. Он ударил араба кулаком в лицо, и я одновременно возликовала и испугалась. Часть меня хотела, чтобы чернокожий вколотил голову араба в пыль, чтобы тот никогда больше не поднялся. Но другая часть боялась непредсказуемых последствий.

Я повернулась, чтобы уйти, но в этот момент раздался визг шин — остановился полицейский лендровер. Шестеро арабов в униформе выскочили из него с дубинками в руках. Без малейших колебаний они начали зверски избивать чернокожего. Он упал под градом ударов. Я с ужасом смотрела, как они опускали эти тяжелые дубинки на его спину и голову, слышала глухой стук дерева по кости. Они втащили его, окровавленного, в заднюю часть лендровера и с шумом покинули место действия.

Я почувствовала, как во мне закипает ярость. Полицейские даже не попытались выяснить, кто затеял ссору. Они просто избили чернокожего, не тронув араба. Вокруг меня торговцы и покупатели гневно роптали, возмущаясь несправедливостью происшедшего. Безжалостная арабская элита управляла страной, даже не пытаясь замаскировать свою расистскую политику. Теперь в стране господствовал закон джунглей. Сильный победит слабого, и страна окажется в огне.

В смятении я пошла прочь от базара. Араб открыто назвал африканца «черной собакой» и «черным рабом». Значит, он и меня назвал черной собакой и рабом — мы с тем африканцем были похожи и цветом, и чертами лица. Неужели разница в оттенках кожи дала арабу основание полагать, что он выше меня? Неужели более острые, точеные черты лица позволили ему считать себя моим хозяином?

Я была сбита с толку, разгневана, обижена и напугана. Я родилась такой. Я — это я, и меняться не собираюсь.

Вскоре страхи отца обрели конкретную форму в нашем собственном доме. Появилась новая телепрограмма под названием Фисах Харт эль Фидах — «Голос с Поля битвы мучеников»: ежедневная сводка новостей, в которой показывали жестокие кровавые бои на юге Судана. Увидев программу впервые, я пришла в ужас и спросила у бабули, о чем это. Бабуля, обожавшая бряцание оружия и шум битвы на экране, объяснила, что мусульмане борются с неверными и правильно делают.

Но всякий раз после этой программы меня мучили кошмары. Однажды мы с братьями и друзьями как завороженные, в ужасе смотрели «Голос с Поля битвы». Бабуля не отводила глаз от экрана, словно впитывая в себя сцены насилия и кровопролития. Но отец, подойдя к нам, понял, что мы смотрим, и в сердцах выключил телевизор.

Впервые в жизни я увидела, как он напустился на бабулю.

— Зачем ты позволяешь детям смотреть такие вещи? На всю эту злобу и жестокость! Ведь ты — старшая среди нас! Годы принесли тебе мудрость. Кому и знать, как не тебе!

И бабуля в кои-то веки не нашлась что ответить. Никогда отец так не говорил с ней.

— Как ты можешь гордиться этой войной? — спросил он. — Ты ничего об этом не знаешь! Ничего! Это неправедная война, плохая война и нечестивая борьба.

— Но в телевизоре говорят, что это джихад, — пыталась возражать бабуля. — Воины Аллаха сражаются против неверных, против людей, у которых нет веры…

— Джихад? Джихад? Чушь собачья! — перебил ее отец. — Я скажу тебе, что это такое: это пропаганда, и насаждают ее те, кто украл власть в стране, — вот что это такое. Сплошное вранье, выдуманное кучей преступников, убийц и воров.

Возникла неловкая, смущенная тишина.

— Я тебе расскажу о твоих так называемых неверных, хочешь? — добавил отец. — Четыре миллиона из них бежали в лагеря беженцев, просто чтобы укрыться от храбрых «воинов Аллаха». В основном это женщины и дети. Очень многие из них — мусульмане. Ты убиваешь своих собратьев-мусульман, ты убиваешь женщин и детей, и ты называешь это джихадом?

Отец ущипнул себя за руку.

— И все эти «неверные» — такие же черные африканцы, как и мы. Так что думай, прежде чем забивать детские головы пропагандой, чушью и враньем.

Отец скрылся в сумерках. Бабуля на самом деле не разбиралась, что правильно или неправильно в этой войне: она просто наслаждалась картинами сражений. Я видела, как по лицу ее пробежала тень, затем она натянула на голову платок и молча пошла к своей хижине, и я впервые заметила, что бабуля постарела. Я знала, что она очень любит и уважает отца, и понимала, как сильно, должно быть, ее ранили его слова.

Но, конечно, отец был прав. И дела обстояли даже серьезнее, чем показывали по телевизору. Недавно правительственные агенты ходили по загавским деревням, вербуя молодых мужчин в этот так называемый джихад. Они выбирали легкую добычу: сирот, парней без образования и без работы. И именно из этой передачи, Фисах Харт эль Фидах, семьи загава узнавали о гибели близких: тела «мучеников» выставляли напоказ перед камерами.

Заслышав, что кто-нибудь подумывает присоединиться к джихаду, отец пытался отговорить его. Большинство завербованных были простыми деревенскими парнями, и им промывали мозги в специальных тренировочных лагерях. Отец объяснял, что это плохая, нечестивая война, с которой мало кто вернется живым. Не будет никаких святых мучеников, нет никакой чести в том, чтобы погибнуть такой смертью. Для воина загава такой конец вряд ли был бы достойным. И что хуже всего — нас, черных африканских загава, натравливают на наших черных африканских братьев. Всё это — огромная несправедливость.

Отцу была ненавистна мысль, что храбрые воины загава могут попусту загубить свои жизни. Воины нужны были нам для следующей битвы. В глубине души отец знал, что она не за горами.

11 Мечта сбывается

Для того чтобы поступить в университет и выучиться на врача, я должна была получить как можно более высокие оценки в средней школе, иначе все мои предыдущие достижения остались бы втуне. Поэтому я заставила себя отрешиться от отцовских волнений и сосредоточилась на учебе. Если я пока не могу помочь сбыться мечтам отца в области политики, то, по крайней мере, могу осуществить его мечтания в отношении университета.

Годы в средней школе пролетели незаметно, и как-то неожиданно быстро мне исполнилось восемнадцать. Впереди были выпускные экзамены, испытания на аттестат зрелости — общенациональный тест по всем изученным предметам. Если бы мне не удалось набрать более семидесяти процентов, мои шансы на место в университете были бы равны нулю. И для того, чтобы поступить на медицинский факультет, мне требовался очень высокий балл. Время экзаменов стремительно приближалось, и я занималась с невиданным прежде усердием.

Результаты экзаменов сперва объявил по национальному телевидению министр образования. Он перечислил имена тридцати лучших учеников по всей стране, но меня среди них не оказалось. Все эти лучшие ученики были выпускниками хартумской школы. Я отправилась в школу и присоединилась к подругам, ожидающим в воротах директора. Завидев его, мы рванулись к нему, умоляя сообщить наши результаты. Но он сердито отмахнулся от нас.

— Вы все — все до единой — провалились! — воскликнул он. — Неудачницы! Неудачницы! Только у двух из вас хорошие отметки. Только у двух! Остальные провалились!

Катастрофа! Я поверить не могла, просто надеялась и молилась — только бы мне оказаться одной из этих счастливиц. Директор заставил нас все утро ждать объявления результатов. Мы знали, отчего он так сердит. Чем больше учениц получали место в университете после первого тура, тем больше очков набирала школа и тем выше были у директора премиальные. Этот год, по его мнению, выдался не слишком доходным.

Непосредственно перед ланчем хмурый директор выстроил нас тесными рядами на спортплощадке. Первым было объявлено имя девушки, достигшей наивысшей оценки: Рехаб, одна из самых умных арабских учениц, получила восемьдесят девять процентов: хороший проходной балл по любым стандартам. Теперь я всерьез забеспокоилась. С колотящимся сердцем я ждала, когда назовут второе имя, отчаянно надеясь, что оно будет моим.

— Вторая, восемьдесят восемь процентов, — Халима Башир! — выкрикнул директор, внимательно вглядываясь в наши лица.

Я вышла за аттестатом, переживая бурную смесь эмоций. С одной стороны, я была безмерно рада, что прошла и получила шанс на поступление в университет. С другой — корила себя за то, что позволила Рехаб обойти меня на один процент. Я знала, что борьба для меня еще далеко не окончена. На медицинский факультет конкурс был наиболее высоким, и мои результаты должны быть не хуже, чем у других абитуриентов со всей страны. Восьмидесяти восьми процентов могло не хватить.

Интересно, где же я сплоховала? Особое внимание я уделяла естественным наукам — именно они требовались при изучении медицины. Как только на доске объявлений вывесили результаты, я пошла проверить. С тревогой пробежав глазами список, я убедилась, что по химии, биологии, английскому, арабскому, математике и исламоведению у меня самые высокие отметки. Слабым местом оказалась физика — предмет, который всегда обескураживал меня и ставил в тупик.

Когда Мона, Наджат, Самира и Макбула подбежали ко мне, чтобы поздравить, я заметила легкую зависть в их глазах. Это было начало конца нашего товарищества, поскольку никто из моих подруг не поступал в университет в этом году. В тот день мы с Моной совершили одну из наших последних прогулок домой из школы. Она поведала мне свою заветную тайну: результаты экзаменов больше не имели для нее значения. Ее родители сказали, что их родственник испросил разрешения жениться на ней. Они согласились. С образованием Моны было покончено.

На протяжении всех школьных лет они призывали дочь хорошо учиться и готовиться к университету. Но ее будущий муж, необразованный торговец, не хотел, чтобы она продолжала образование. Мне было жаль Мону. Она не слишком преуспела на экзаменах, но мысли о предстоящем замужестве вряд ли способствовали хорошей учебе. Я была так рада, что моя жизнь не пошла по ее образцу — моему отцу хватило храбрости отказаться от предложения кузена.

Последняя неделя в средней школе завершилась в четверг. Приехал на лендровере отец, и мы отправились в долгий путь в деревню. По дороге я призналась, как разочаровали меня собственные результаты. Но отец уговаривал меня не огорчаться, а радоваться. Восемьдесят восемь процентов — достаточно высокий балл для поступления в университет, а если я не смогу поступить на медицинский факультет, мы попробуем что-нибудь другое. Отец очень мною гордился, и я тоже должна была гордиться собой.

Вся деревня ликовала из-за того, что я успешно сдала экзамены. Заражаясь радостью односельчан, я начала склоняться к мысли, что, может быть, и вправду все сделала как надо. Никто из деревенских никогда не учился в университете, так что даже поступить туда уже было большой честью. Обычно девочек у нас выдавали замуж раньше, чем они могли задуматься о высшем образовании, а парни тяжело трудились, зарабатывая деньги на пропитание семьи.

Моя лучшая подруга Кадиджа была замужем, и у нее уже родился малыш. Она переехала в деревню своей новой родни, и я не видела ее целых пять лет, поэтому решила зайти к ней и сообщить свои новости. Но встреча получилась не слишком веселой. Кадиджа пыталась не воспринимать все чересчур серьезно, но мы обе знали, что между нами — огромная пропасть. Она вышла замуж четырнадцати лет и очень гордилась первенцем, малышом Мо. Посмеиваясь, она сказала, что мы должны остаться лучшими подругами, — я стану их семейным врачом.

— Сильно разошлись наши пути, верно? — тихо заметила Кадиджа. — Я вышла замуж, ты станешь учиться. Муж у меня хороший, но он сказал, что жены — не для того, чтобы учиться. Мне нужно присматривать за детьми. Так что учебу я бросила. Но я сделаю все для того, чтобы мой сын ходил в школу, а может, даже и в университет, как ты.

Сильнее, чем когда-либо прежде, я чувствовала теперь, что мне больше нет места в деревне. Образование сделало меня чужой друзьям детства, и я потеряла их. Где-то в глубине души я сожалела об этом, но этот путь я выбрала сама.

Вернувшись домой, я заполнила формуляры для подачи заявления в университет. Если бы с медицинским факультетом ничего не вышло, я попытала бы удачи в юриспруденции, а если бы не повезло и там — оставалась экономика. Отец забрал формуляры в Хашму и отдал их в приемную комиссию. Теперь нам предстояли долгие недели в ожидании ответа, и ожидание началось.

Как раз в это время до нас дошла страшная весть. Брошенный бабушкин муж отправился на гражданскую войну в Чад, забрав с собой двоих ее сыновей. Конечно, у дедушки была в Чаде вторая жена, так что он сражался в одном строю с родными. Но в пустыне Чада произошла крупная битва, и все трое были убиты. В одночасье бабуля потеряла мужа и сыновей.

Эта весть, казалось, отняла у нее все жизненные силы. Она рыдала, и мы никак не могли утешить ее.

— Мой муж! Мой муж! Отец моих детей! — причитала она. — Мои сыновья! Мои сыновья! Единственных моих мужчин я потеряла. Все мужчины теперь умерли. Все мужчины погибли…

Я никогда не видела бабушку в слезах, изливающей душу на людях, и это зрелище меня потрясло. Бабуля так жестко обращалась со своим брошенным мужем, а теперь оплакивала его смерть, словно он был ее единственной настоящей любовью. И судя по ее горю, так и было. Она никогда не переставала любить его, но гордость и горячий нрав помешали ей помириться с ним. И вот теперь он был мертв, и они навсегда разлучены, и два ее сына ушли вместе с ним.

Мы оделись в традиционные белые траурные одежды. К нам потянулись посетители, чтобы отдать дань уважения. Прежде чем присоединиться к стенаниям, женщины снимали обувь у ворот — из почтения к мертвым.

— Это были очень хорошие люди, — утешали они бабулю. — Нам будет не хватать их. Нам будет не хватать их.

Обычно тела мертвых заворачивают в белую благовонную одежду и кладут на погребальное ложе — ангрэб. Ложе покрывают белым погребальным саваном, бхиришем, и оставляют в хижине, чтобы люди могли отдать усопшему последние почести. Перед закатом тело доставляют на кладбище, ибо мусульманина надлежит предать земле в день его смерти. Мужчины выносят ангрэб из деревни, женщины бегут за ними, пытаясь в последний раз прикоснуться к телу. Прибыв к свежевыкопанной могиле, тело опускают в землю с помощью того же бхириша.

Но дедушку и его сыновей похоронили там, где они погибли, поэтому погребение в нашей деревне было чисто символическим. Три дня гости оставались в нашем доме, чтобы оплакивать дедушку вместе с нами. Бабуля, мои родители, братья, сестра и я должны были держать траур полных сорок дней и ночей — священное число у мусульман. Это потому, что пророк Мохаммед сорок дней скитался в пустыне. Там он услышал слово Божие и получил свои священные уроки.

За эти сорок дней траура я заметила, что бабуля начала чахнуть. Ей словно не для чего стало жить. Она без конца повторяла, что ее мужчины погибли и в жизни ее ничего не осталось. Все опустело. Отовсюду исчезла надежда. Бабуля перестала нормально есть и перестала сердиться. Она даже перестала колотить внуков. Вместо этого она сделалась тихой и ласковой, словно боялась потерять то, что осталось от ее семьи.

Порой мне было очень жаль бабулю. Жизнь ее и без того была достаточно сурова, а теперь еще и это. Она стала ходить в мечеть, молиться за души погибших. Но больше всего мы встревожились, когда она принялась раздавать вещи. Ее драгоценное имущество, которое она собирала долгие годы, было роздано родственникам и друзьям, будто больше она ни в чем не нуждалась. Будто самый дух ее умер, будто бабуля рассталась с волей к жизни.

К концу этих сорока дней мы все нуждались в какой-нибудь хорошей новости. И однажды ранним утром такую новость принес взволнованный сосед, один из дядюшек Кадиджи.

— Я слышал твое имя! — закричал он. — По радио! Халима Башир! В списке студентов, принятых в университет в Хартуме!

— Боже! Боже! Но на какой факультет? На который?

— На медицинский, — возвестил дядюшка. — Медицинский! Ты будешь учиться на доктора!

Я не могла в это поверить. А что, если он ослышался? Папа не мог себе простить, что сам пропустил сообщение по радио. Он решил ехать в Хашму, чтобы проверить сведения непосредственно в Министерстве образования, и немедленно отправился в путь. Я хотела поехать с ним, но он велел мне оставаться дома. Я все еще была в трауре, и мне ехать не подобало.

Два дня спустя отец вернулся. Он вышел из лендровера с широчайшей улыбкой, какой я у него еще не видала, и раскрыл мне объятия. Дядя Кадиджи не ошибся, объявил он. За мной закрепили место для обучения на терапевта.

Мо и Омер изо всех сил старались радоваться, и малышка Асия казалась довольной, проникшись общим счастьем. Даже бабуля как будто немного вышла из своего подавленного состояния. Я слышала, как она и мама хвастались перед другими женщинами, перечисляя хвори, которые я смогу вылечить, словно я уже была доктором. Я надеялась, что выдержу предстоявшие мне семь лет интенсивных занятий. Я надеялась доказать, на что способна, надеялась, что исполню мечту отца. И я надеялась, что найду себе друзей и буду счастлива там, в далеком большом городе.

Половина каникул уже прошла, а первый семестр в университете должен был начаться не раньше мая. Мне предстояло как-то убить восемь месяцев. Дома я помогала с готовкой, стиркой и прочими домашними делами. Мама и отец накупили мне целый новый гардероб, и мы несколько раз ездили в Хашму за учебниками. Но по большей части особо заняться было нечем, и я растолстела и потеряла форму. Я почувствовала, что мой мозг пресытился бездельем. Пора было уезжать и приступать к учебе.

Пора было осваивать новые места.