Слезы пустыни

24 Бегство из Дарфура

Весь день мы ехали по пустынным ухабистым дорогам. Незадолго до наступления темноты из-под машины раздался неприятный металлический треск, и мы остановились. Выйдя из кабины, Абдул проверил днище грузовика. Известие оказалось скверным. Дорога была неровной, груз — тяжелым, и механизм, приводивший в движение колеса, не выдержал. Нам оставалось только ждать другого грузовика и просить забрать деталь в ближайший город для починки.

По счастливой случайности другой грузовик не заставил себя ждать. Пассажиры перекочевали в него, и молодой помощник, прихватив металлическую ось, отбыл вместе с ними — отдать деталь в ремонт. Решив всецело довериться Абдулу, я осталась с ним и его искалеченным грузовиком. Поломка произошла посреди саванны, поэтому он предложил мне спать в кабине, а сам улегся на земле. Там теплее, сказал он, и я буду чувствовать себя в большей безопасности.

— Знаешь, вся моя жизнь — сплошная цепь неудач, — сказала я. — А теперь еще и это. Зачем ты только согласился взять меня!

Абдул усмехнулся:

— Ах, да не волнуйся ты. У нас вечно проблемы с этой развалюхой. Разберемся. Мы всегда разбираемся.

На следующее утро мы уселись под деревом. Абдул заварил чай на угольной печурке, которую всегда возил с собой. У него имелись жестяной чайник, стаканы, банка с сахаром и свежая мята. Мы можем застрять тут на какое-то время, предупредил он, когда мы потягивали восхитительный мятный чай. Надо придумать историю, на случай, если у кого-то возникнут вопросы.

Мужчина и женщина, путешествующие вместе, не родственники и не супруги, — это сразу вызовет подозрение. Мы должны представляться мужем и женой, предложил Абдул. Я знала, что он прав. Если кто-нибудь спросит, я — миссис Расул.

В тот день я окончательно прониклась симпатией к Абдулу. Он и вправду оказался добрым человеком: сходил в ближайшую деревню за едой, разогрел ее на своей печке и настоял на том, чтобы я поела, поскольку путь мне предстоял долгий. Усадил меня в кабину, чтобы я послушала музыку по радио. Он убеждал меня не застревать в прошлом, а научиться вновь испытывать счастье. Он смешил меня забавными историями. И постепенно я начала больше рассказывать о себе.

Он не верил, что я просто пытаюсь спастись от войны. Что я натворила, спрашивал он. От чего я бежала? Убила кого-нибудь? Я сказала, что скрываюсь от военных, агентов безопасности. За мной охотятся. Если найдут, убьют. Я не хотела вдаваться в подробности. Все это было слишком ужасным и слишком личным.

— Ты уверена, что они охотятся за тобой? — спросил Абдул.

Я кивнула. Я была уверена.

— Тогда придется тебе уехать из страны. Останешься в Судане, тебя найдут. Опасность будет всегда.

Я пожала плечами:

— Знаю. Но куда я пойду?

Абдул посмотрел на меня:

— Слушай, я должен задать тебе этот вопрос, но помогаю я тебе не поэтому. Понимаешь?

Я сказала, что понимаю.

— Ну вот и славно. У тебя есть деньги? Я знаю людей, которые могут вывезти тебя из Судана. Но заломят немало. Потому и спрашиваю.

Отчасти я боялась быть откровенной с Абдулом. Что, если он ограбит меня? Выдаст правительству? После всего, что я видела и испытала, мне было трудно кому-либо доверять.

— И куда меня могут отправить? — спросила я, пытаясь обойти денежный вопрос. — В какую страну?

— Честно говоря, не знаю. Это не мне решать. Существуют агенты, которые ведают такими вещами. Они всё устраивают. Но, разумеется, не за просто так.

— Сколько?

Абдул пожал плечами:

— Точно не знаю. Недешево. Поди, миллионы суданских фунтов. Так что вопрос в том, есть ли у тебя такие деньги…

— А как это организовать?

На мгновение он задумался.

— Можешь поехать в Хартум, поживешь у нас. У меня жена и четверо детей. Ты по виду не шибко от нас отличаешься — скажем, что ты наша родственница. А когда мы все подготовим, уедешь из страны.

На починку грузовика ушло четыре дня, и к тому времени я решила поехать с Абдулом в Хартум. Я пыталась рассуждать рационально, но в конце концов все свелось к чувствам. Абдул напоминал мне отца, и я чувствовала, что могу довериться ему. Он станет моим советчиком. Когда мы снова отправились в путь, я молилась и надеялась, что не ошибаюсь.

Через день мы добрались до Хости[14], откуда шла гладкая асфальтированная дорога до Хартума. К вечеру мы достигли окраины города. Мне было неспокойно: находясь в розыске, я возвращалась в столицу, в сердце арабского режима, который желал моей смерти. Мы направились прямиком к дому Абдула, одноэтажному бетонному зданию, во дворе которого он припарковал грузовик. Дети с радостными криками выбежали ему навстречу:

— Папа! Папа! Папа! Папа вернулся!

Затем они заметили меня.

— Кто это? — с любопытством стали спрашивать они. — Кто там такой у папы в кабине?

Вышла жена Абдула — высокая, стройная и очень красивая. Она еще больше удивилась при виде меня, хотя изо всех сил старалась этого не показывать. Малайка — так ее звали — пригласила меня в дом выпить чаю. Вскоре они с мужем, извинившись, исчезли в спальне. Я догадалась, что Абдул хотел наедине объяснить ей, кто я такая и почему здесь.

Конечно, любопытные дети тут же окружили меня. Я изо всех сил старалась улыбаться и отвечать на все их вопросы и одновременно осматривалась. Помимо кухни-столовой — хорошо оборудованной, с электрической плитой, холодильником и телевизором — и хозяйской спальни имелась всего лишь одна комната: детская. Дом казался очень тесным, но уютным — жилище счастливой семьи, где царит дух благополучия.

Выйдя из спальни, Малайка с широкой улыбкой обняла меня. Извинившись за отсутствие комнаты для гостей, она указала на детскую и предложила разделить кровать с их старшей дочерью. Остальные дети лягут на второй.

Кто-то из детей позвал соседских ребятишек, и они прибежали посмотреть на гостью. Вопросы посыпались с удвоенной силой. Малайка поспешно объяснила, что я ее младшая сестра, которая приехала присматривать за детьми.

После обеда я помогала хозяйским ребятишкам с уроками. Проверяя задачки, правописание и грамматику, я заметила, что Малайка внимательно приглядывается ко мне. Как только дети были уложены, Абдул, Малайка и я сели смотреть телевизор. Транслировалась только какая-то спортивная программа. Абдул сидел как приклеенный, но нам с Малайкой было скучно. Она повернулась ко мне; я поняла, что ей хочется поболтать.

— Ты такая умная, — заметила она. — Я видела тебя с детьми… Где ты всему этому научилась? В университете?

— Не совсем, — ответила я. — Просто я хорошо успевала в школе.

— Так ты работала учительницей? Я ведь вижу, что ты образованная. Одной школы для этого мало.

Я покачала головой:

— Нет, я не учительница. Просто у меня способности к математике. Передались от бабушки.

Малайка улыбнулась:

— Я знаю, что ты образованная. Почему такой образованный человек, как ты, должен бежать?

— Ну, иногда приходится скрываться от неприятностей…

Она взволнованно схватила меня за руку:

— Ты бежишь от семьи, да? Тебя пытались выдать за какого-нибудь мерзкого старика? Расскажи!

— Нет, тут другое. Мне нужно уехать из Судана, вот и все.

Разочарованная, Малайка отодвинулась. Я не винила ее за любопытство. Я понимала, что ей хотелось подружиться. Ей хотелось привнести в свою жизнь немного ярких красок; история женщины в бегах как нельзя лучше могла послужить этой цели. Но я не собиралась раскрывать ей душу. Ее мужу я рассказала ровно столько, сколько сочла нужным. Больше всего я опасалась, что, если открою им всю правду, они так перепугаются, что сдадут меня властям. Может быть, Абдул хороший и храбрый человек, но его жену я знала недостаточно и не могла судить о ней.

Я прожила у них в доме восемь недель, почти не выходя за дверь, боясь показаться на людях. Абдул говорил: чем меньше народу знает, что я здесь, тем лучше. Время я проводила, помогая Малайке с уборкой и присматривая за пятилетней малышкой Мэйэ. Я чувствовала, что Малайке нравится мое общество. Я вела себя дружелюбно, не сидела сложа руки, и ей было с кем поговорить. Но мне это претило. Мне было скучно и одиноко, и я жила в неопределенности. И каждый день мне приходилось преодолевать страх.

Через день Малайка выходила за покупками. Оставаясь в доме одна, я возвращалась мыслями к семье, погибшему отцу и нашей оскверненной деревне. Я думала о матери и сестре. Где-то они теперь? Насколько там безопасно? Я думала о братьях, которые сражались на стороне повстанцев. Наша семья была разрознена и разбросана по всему Судану, и мы ничего не знали друг о друге. Как же дошло до такого, спрашивала я себя. Как это могло случиться?

Вернувшись, Малайка заставала меня в слезах. Она обнимала меня и просила рассказать, в чем дело, умоляла открыться ей, относиться к ней как к сестре. Но я не могла. Они с мужем были добры ко мне, но я опасалась, что, услышав о войне, пытках, изнасиловании, о том, что меня ищут полиция и солдаты, они отвернутся от меня. Я не могла пойти на такой риск и потому позволяла Малайке пребывать в убеждении, что бегу от принудительного брака.

Месяца через два после того, как я поселилась у них, Абдул привел домой человека лет тридцати, арабской внешности — того самого агента, которому предстояло организовать мой побег. С самого начала он инстинктивно не понравился мне. Он сказал, что его услуги обойдутся мне в восемь миллионов суданских фунтов. Я ответила, что у меня есть только два миллиона наличными, но имеется кое-какое золото. При упоминании о золоте его глаза загорелись. Он с радостью продаст для меня мое золото, сказал он, а затем посмотрим, сколько наберется.

Я знала, что он взялся за это дело только из-за денег. Но чего мне было ожидать — еще одного хорошего человека? Такого, как Абдул? Я показала агенту наши семейные драгоценности. Золото бабушки, золото мамы, моей сестры и мое собственное. Большой бабушкин браслет и три ее кольца с рубинами. Ее великолепную агади — традиционную загавскую цепь, древнее золото нашего племени. Агент созерцал сокровища, жадно потирая руки.

Ему нужно все это, сказал он. Все это. И даже тогда еще может оказаться недостаточно. На мгновение я заупрямилась. Так много воспоминаний, так много семейного было связано с этой сверкающей красотой. Но потом я подумала: для чего мне драгоценности здесь, в Судане, где я нахожусь на положении смертницы? Мне захотелось оставить себе только одно крупное кольцо, которое особенно любила бабуля Сумах. Возьмите всё, сказала я, но кольцо я не отдам. Но мне нужно все это, ответил агент. В конце концов я сдалась, рассталась даже с четырьмя прелестными браслетами — отцовским подарком к свадьбе.

После этого я каждый день спрашивала Абдула, куда запропастился этот агент. Ничто не мешало ему удрать со всем моим добром, и тогда со мной было бы покончено. Но Абдул сказал, что беспокоиться не нужно: ему известно, где живет этот человек, просто так он исчезнуть не может. Абдул пообещал, что не подведет меня. Я должна сохранять спокойствие и доверять ему.

Агент появился через месяц. Для побега все готово, заявил он. Завтра он заедет за мной и отвезет в аэропорт. Я спросила его, куда меня отправляют. В безопасное место, туда, где хорошие люди помогут мне, — вот и все, что он счел нужным объяснить. Мы полетим вместе, выдавая себя за мужа и жену. Моя роль заключается в том, чтобы следовать за ним и делать в точности так, как он скажет. И было одно условие: не задавать вопросов, никогда. Ничего не поделаешь, таковы правила.

Я предполагала, что он не хотел сообщать мне лишнего, чтобы я не проболталась на допросе, если нас схватят. Я даже его полного имени не знала.

Теперь, перед отъездом, мне было радостно и страшно одновременно. Я продолжала ломать голову над тем, куда я направляюсь и что будет, когда я туда доберусь. А что, если этот агент просто бросит меня на полпути? Но беспокоиться поздно. Теперь все в руках Господних. Если Господу будет угодно, все пройдет благополучно.

В ту ночь я не могла заснуть. Сколько бы я ни молила Бога заглушить мои страхи, разум кипел от тревожных мыслей. Схватят меня, или мой отъезд будет завершением ужасного путешествия? Вернусь ли я когда-нибудь домой? Увижусь ли снова с родными? Но как я с ними увижусь, если буду далеко, в чужой стране?

На следующее утро Малайка дала мне небольшой саквояж, в который я уложила свои нехитрые пожитки: запасной тоб, дорожную накидку, шаль и зубную щетку. У меня не осталось ничего на память о доме — ни камешка, ни ветки, ни даже песчинки. Только воспоминания. Малайка пожелала мне удачи. Она улыбалась. Она никогда не забудет меня, сказала она, и, может быть, однажды я расскажу ей всю правду о себе. Абдул же вновь заверил меня, что беспокоиться не нужно. Все будет хорошо, он нисколько в этом не сомневается.

В три часа явился мой агент на машине. За рулем сидел его водитель. Он указал мне на заднее сиденье, сел рядом, и мы в молчании поехали по городу. Я нервничала, старалась вжаться в сиденье, чтобы меня не заметили снаружи. Но агент велел мне сесть прямо и вести себя естественно. Потом я заподозрила, что он везет меня прямо в полицию. А что? Это было бы куда проще, чем куда-то лететь. Я знала, что почувствую себя в безопасности, только оказавшись на борту самолета.

Когда мы подъезжали к аэропорту, агент снова принялся наставлять меня: «Делай, что велю, не говори ни слова, и никаких шагов без моего разрешения. Веди себя, как я сказал, и мы будем в порядке». Но если я забуду его наставления и выкину какой-нибудь фортель, меня сцапают. «Помни, мы с тобой супруги». Я всегда должна быть послушной и идти на несколько шагов позади него, как подобает благовоспитанной мусульманской жене.

В аэропорту водитель остановился и взглянул в зеркало заднего вида.

— Ты когда обратно?

Агент пожал плечами:

— Пока не знаю. Мне там особо делать нечего, только вот с этой разобраться. Так что завтра, если все пройдет нормально.

— Мне тебя забрать?

— Да, в обычное время. Если что, позвоню.

В зоне вылета была давка. По мере того как пассажиры проходили регистрацию, толпа рассасывалась. Агент намеренно задержался и прошел на паспортный контроль, когда там никого не осталось. Обменявшись рукопожатием с чиновником в униформе, он протянул оба паспорта. Я стояла позади, как послушная жена. Чиновник взглянул на меня, потом понимающе улыбнулся агенту. Они обменялись несколькими фразами, затем наши паспорта были проштампованы, и нас без проволочек пропустили.

— Всего хорошего и доброго пути, — сказал чиновник моему агенту. — Скоро увидимся, да?

Тот улыбнулся:

— Конечно. И спасибо.

Мы подошли к следующей группе чиновников. На этот раз, прежде чем пропустить, у нас проверили сумки. Мы пересекли аэропорт, спустились по ступенькам, на перроне вместе с остальными пассажирами подождали появления автобуса. Короткая поездка через перрон, и нас доставили к самолету. Он стоял на взлетной полосе, приземистый и ослепительный.

Возле него я увидела группу белых людей в элегантных синих униформах. Одна женщина, провожая нас в самолет, приветливо улыбнулась агенту. Затаив дыхание я поднималась по ступенькам. Мельком оглянувшись, шагнула в самолет. Я была в безопасности. Я в безопасности. Я в безопасности. Я в целости и сохранности в этой машине, которая унесет меня в безопасное место.

Итак, я на пути из Судана туда, где охотники не смогут найти меня. Одному Господу ведомо, в какую страну я направляюсь, но это еще предстоит узнать. Сейчас важнее то, что я улетаю из страны — страны, которая пожирает мою отчизну. Я откидываюсь на спинку сиденья и чувствую, как усталость волной накрывает меня. Я так устала. Так устала. Так устала. Я никогда не чувствовала такой усталости…

Когда самолет взмыл в небо, я должна была бы испугаться, ведь прежде мне не доводилось летать. Но после того, что я пережила, мне все было безразлично. Что могло тронуть меня? Что могло по-настоящему ранить или испугать меня? Если бы мы взорвались, превратились в огненный шар, что бы я потеряла? Я столько раз просила о смерти, а смерть не смогла найти меня. Чего мне бояться, если она отыщет меня теперь?

Я видала самолеты только с земли, а теперь проносилась по небу высоко над нею. Мы поднимались выше и выше, и я увидела облака, проплывавшие в иллюминаторе. Я вглядывалась прямо в середину пухлой белой гряды. Мы были окружены облаками, и мне стало интересно, что удерживает нас в воздухе. На мгновение меня охватил трепет перед всей этой магией. А небо в мягком безмолвии проносилось мимо окна.

Я разглядывала пассажиров: вдруг что-то подскажет мне, куда я направляюсь? Большинство было в традиционных одеяниях арабов Персидского залива, поэтому я не исключала, что лечу в одну из этих стран. В какую же из них? Я пыталась вспомнить школьные уроки географии. В Дубай? В Саудовскую Аравию? В один из карликовых Арабских Эмиратов? Женщина в элегантной синей униформе подошла к нам: белоснежные волосы, в глазах улыбка.

— Чай, мадам? Кофе? — спросила она. — Может быть, газированной воды?

Я покачала головой:

— Нет, спасибо.

Я была слишком взволнована и слишком измучена, чтобы думать о питье или еде. И потом, у меня не было денег, ведь агент забрал всё подчистую, а я предполагала, что придется платить. Агент попросил чай, и когда дама наклонилась ко мне, я уловила аромат напитка. Пахло восхитительно. Я заметила, что денег она не спрашивает, и передумала.

— Прошу прощения, — сказала я. — Я все-таки хотела бы чаю.

Через два часа мы начали спуск. За время полета солнце зашло, и я почувствовала, как самолет несется к земле через темнеющее небо. Интересно, куда мы садимся? В какой стране я должна попытаться обрести новый дом? И как я там выживу? С легким стуком мы приземлились на посадочную полосу и вырулили к зданию аэропорта. Вместе с другими пассажирами я поднялась на ноги, но почувствовала, как чья-то ладонь сжимает мою руку. Это был агент. Жестом приказав мне сесть, он покачал головой:

— Еще рано. Будет второй рейс. Жди на борту.

Целый час мы сидели на взлетной полосе. Агент спал. Самолет заполняли люди, по большей части арабы Персидского залива, но были и европейцы. Белый мужчина средних лет, приветливо улыбнувшись, занял место рядом со мной. Тронув его руку, я спросила, как долго нам лететь. Шесть часов, сказал он. Через шесть часов мы будем в Лондоне.

Так вот куда я направлялась! Я направлялась в Лондон, в Англию, страну, о которой узнала в школьные годы.

Я направлялась в страну хаваджат — белого человека.

25 Приют отчаяния

Я проснулась рано утром. Стюардесса подала мне пластиковый поднос с завтраком. Мой агент сказал, что я собираюсь в страну, где мне помогут, и я задавалась вопросом, все ли англичане так любезны и приветливы, как сотрудники авиакомпании. Стянув крышку из фольги, я принялась изучать завтрак. Уж наверняка там не асида!

Агент гонял еду по тарелке.

— Свинина! — пробормотал он. — Ты едешь туда, где любят есть свиней. Имей в виду.

С этими словами он отпихнул свой поднос и уставился в окно. Вывезти меня из Судана оказалось несложно, но хотелось бы знать, как агент намерен ввезти меня в Англию? У него два паспорта, так что в одном, по-видимому, значится имя его «жены», то есть мое. Мне не удалось внимательно изучить паспорт, а задавать вопросы агент мне запретил. Но в Хартуме он сфотографировал меня — для документов, по его словам, — так что, надо полагать, в этом паспорте и вправду мое настоящее фото.

Я опять встревожилась. Допустим, агент доставил меня в Англию — как мне действовать дальше? Следуй за мной, и я отвезу тебя в безопасное место — вот все, что я от него услышала. На минуту я задумалась о своем муже, Шарифе. Удастся ли мне разыскать его? Насколько я знала, он все еще в Англии, но мы с ним не связывались уже несколько месяцев. Я решила, что сперва надо попасть в Англию. Это будет означать, что я вырвалась из Судана и наконец-то в безопасности. Шариф, новая жизнь, мое будущее — все это может подождать.

Пока самолет рассекал рассветное небо, я неотрывно смотрела на то, что предположительно было Лондоном. Я видела внизу мерцающие огни, но их скрывало нечто вроде лежащих на земле облаков. Мы приземлились так гладко, что я практически не почувствовала встряски, и это поразило меня. Я изумилась: как такое возможно? Ведь самолет только что упал с неба! Я схватила свой саквояж и встала, чтобы проследовать за агентом к выходу. Мы смешались с толпой, которая вливалась в здание, и по коридорам прошли к ряду стоек, у которых остановились.

Я увидела две очереди: одна — для тех, у кого были паспорта пурпурного цвета, вторая — для всех остальных. Большинство обладателей пурпурных паспортов были хаваджат, поэтому я предположила, что это очередь для британцев, и удивилась, когда к ней присоединился мой агент. Я подошла к нему, и мы стали медленно продвигаться вперед, пока не дошли до стойки. Чиновник протянул руку и взял у агента оба паспорта. Он затолкал их в какой-то прибор, потом несколько секунд разглядывал, взглянул на агента, на меня и пропустил нас.

Мне просто не верилось. Как агенту это удалось? Как он доставил нас в Англию, затесавшись в британскую очередь? У нас не было багажа, так что агент торопливо провел меня через терминал в уличный холод. Снаружи с трудом пробивалось слабое солнце, но здание терминала окутывал густой туман, который я видела из самолета. Бусинки влаги покрывали всё: окна автомобилей, одежду людей, даже их волосы. И было ужасно холодно.

Я вытащила из чемоданчика накидку и набросила ее на плечи, но это не помогло мне согреться. Мы встали в очередь, и перед нами остановился черный автомобиль. Желтый свет сверху освещал английское слово TAXI. Мой английский был довольно примитивным, школьным; я только время от времени освежала его британскими телепрограммами. Слово taxi я узнала из одной из них. Мой агент через открытое окно поговорил с водителем, затем жестом велел сесть в машину.

— Ну, я свою работу сделал, — заявил он. — Этот человек отвезет тебя в безопасное место. Я ему заплатил, так что он тебя доставит куда надо, а я пошел. Счастливо тебе.

С этими словами он повернулся и был таков.

Такси отъехало от аэропорта. Я попыталась расслабиться — по крайней мере, в машине было тепло — и принялась рассматривать город. Ну да, всё как на картинках в учебнике. Но я ни капли не доверяла своему агенту. Таксист, белый человек, казался вполне дружелюбным; я наклонилась вперед и постучала по стеклу.

— Это Лондон? — спросила я. — Это правда Лондон?

Он глянул на меня в зеркальце:

— Правда, дорогуша. Дождливый, туманный старый городишко Лондон. Вот ведь дыра, а?

Мы ехали, ехали целую вечность по этому бесконечному городу. Мне не верилось, что города бывают такими огромными. Столько домов, и машин, и людей, и уходящих в небо башен — всё как в учебнике. Наконец таксист съехал на обочину. Он указал мне на двоих мужчин в темной униформе:

— Полиция. Скажи им, что тебе нужно убежище, дорогуша, хорошо? Убежище.

— Убежещ, — попыталась произнести я. — Убежещ… А что это?

— Об этом не беспокойся, дорогуша. Просто скажи, и все. Ступай. Давай-давай.

Попетляв по оживленной дороге, я подошла к полицейским. Я очень нервничала: мое знакомство с полицией в Судане нельзя было назвать приятным.

— Доброе утро. Убежещ… Вы знаете убежищ?

Ближайший полицейский улыбнулся:

— Недавно здесь, красавица? В первый раз?

Я кивнула:

— Я из аэропорта.

— Убежище ищешь, верно?

— Да. Убежище.

— Ладно, идем.

Он привел меня к серому бетонному административному зданию. На улице стояли две очереди, и он указал мне на одну из них. Люди самых разных национальностей переговаривались на самых разных языках. Учительница английского говорила, что в Лондоне можно найти представителей всех народов мира, и это оказалось не шуткой. Было еще рано, но очередь уже впечатляла. Многие были с чемоданами.

Чернокожий человек улыбнулся мне из очереди:

— Сомали?

Я покачала головой:

— Судан.

Я откопала в сумке шаль: было так холодно, что меня начало трясти. Человек средних лет, добродушный с виду, контролировал проход у дверей здания. Он подошел ко мне.

— Откуда? — поинтересовался он. — Судан? Дарфур?

Я кивнула.

— Дарфур.

Он сочувственно улыбнулся.

— Ты в порядке?

Я покачала головой:

— Замерзаю.

— Я так и думал. — Он снял с себя большую черную куртку и вручил мне: — Вот, примерь. Давай, давай, кутайся. Я-то к холоду привычный.

— Спасибо. Очень любезно… — застенчиво улыбнулась я.

— Пойдем-ка внутрь, пока ты насмерть не простыла.

Он провел меня вне очереди, вручил номерок и указал на боковую комнату.

— Жди здесь, — сказал он. — Я найду кого-нибудь, чтобы тебя приняли. Жди здесь, хорошо?

Я снова кивнула. Я была уже почти счастлива: этот человек был так добр ко мне. Свернувшись в кресле, я попыталась согреться. Меня стало клонить в сон. Подошли две женщины индийской наружности и спросили, не голодна ли я. Застенчивость помешала мне ответить утвердительно, поэтому я сказала, что просто устала. Они велели мне подождать, пока не выкликнут мой номер. Я задремала, но внезапно проснулась: из главного зала раздался крик. Выглянув через стеклянную дверь, я заметила сомалийца, который приветствовал меня в очереди. Двое полицейских выволакивали его из здания, подхватив с обеих сторон.

— Нет, братья мои! Нет! — кричал сомалиец. — Не убивайте меня! Не уводите меня! Не забирайте меня!

Я была потрясена и растеряна. Что же такого он натворил, что с ним так обращаются?

Три часа спустя на экране появился мой номер. Мне указали на застекленное окошечко, и я присела напротив него. Рядом со мной села женщина арабской внешности; представившись моей переводчицей, она пояснила, что мне предстоит беседа с человеком в окошечке. Я должна буду отвечать на все его вопросы.

В окошечке появился молодой белый весьма неординарной наружности: тучный, с какими-то вздыбленными колючками вместо волос. Я никогда прежде не видела ничего подобного. Почему этот человек делает себя похожим на шайтана, поразилась я. Лицо его под колючками тоже не особенно лучилось дружелюбием.

— Отвечайте только на то, что я спрошу, — приказал Колючка. — И говорите правду. Солжете — попадете в тюрьму. Ясно?

— Да.

Мне снова стало не по себе.

— Как вас зовут?

Я ответила.

— Как вы сюда попали?

Я рассказала ему о двух своих перелетах.

— Как называлась авиакомпания?

Не знаю, сказала я.

— Разумеется, знаете, — возразил он. — Так как?

— Я была с агентом. Он привез меня. Я понятия не имею…

— Да ладно! Хотите сказать, что не видели названия на борту самолета? Или внутри?

Я кивнула:

— Да. Не видела.

— Я вам не верю! Ни капли я вам не верю!

Я недоуменно взглянула на арабскую переводчицу:

— Почему он так сердится? Зачем мне что-то выдумывать?

— Что она говорит? — спросил из-за стекла Колючка.

— Она просто проверяет, поняла ли вопрос, — солгала арабская дама и обратилась ко мне: — Смотри, он начинает выходить из себя, поэтому постарайся вспомнить. Что было в салоне? Буквы? Числа? Фотографии? Хоть что-нибудь?

На мгновение я задумалась. На обертках от завтрака были какие-то буквы, но мне не пришло в голову их рассматривать.

Я покачала головой.

— Я не помню. Не помню. Простите.

Колючка, побагровев, посмотрел на часы и объявил, что идет пить чай, а когда вернется, желал бы получить кое-какие ответы. Переводчица сказала, что ей пора, ее смена закончилась.

Я сидела и ждала. Прибыла другая переводчица. Она назвалась Алисией и сообщила, что приехала из Ливана. Вернулся Колючка, и я с облегчением увидела, что он немного успокоился.

— Итак, давайте начнем с самого начала. Откуда конкретно вы родом?

Я сказала, из какой я деревни и какие большие города расположены поблизости. Он сверился с картой. Затем потребовал перечислить школы, в которых я училась. Я ответила и на это.

— Почему вы приехали в Великобританию?

— В нашем регионе идет война. У меня были неприятности с правительством. Меня хотели убить. Моя деревня подверглась нападению, и моя семья тоже. Мне пришлось бежать из страны.

— Вы замужем? — спросил он. — Дети есть?

— Я замужем. Но у нас пока нет детей.

— Где ваше свидетельство о браке?

— Я не знаю. Возможно, оно было у моего отца, но он погиб.

— Послушайте, так вы замужем или нет? — снова сердитый взгляд. — Без свидетельства брак недействителен.

— Да, я замужем.

— Ну, без свидетельства вы не можете доказать, что замужем. Где ваш муж?

— Я думаю, что он здесь, в Англии. Но я не уверена.

Колючка недоверчиво уставился на меня:

— Хорошо, давайте разберемся. Вы утверждаете, что состоите в браке, но свидетельства у вас нет. Вы утверждаете, что у вас есть муж, но не знаете, где он. Может быть, он в Англии, может быть, нет. Так это?

— Да, так.

— Это ваш муж заплатил агенту, чтобы он привез вас сюда?

— Нет. Я продала фамильное золото, чтобы заплатить агенту. Даже кольца моей бабушки.

— Ну да, разумеется, — он закатил глаза. — Так где же ваш муж? В какой европейской стране он находится?

— Я уже сказала вам, что не знаю. Вероятно, в Англии, но точно сказать не могу.

— Не знаете, в какой стране находится ваш муж? Это невозможно.

Я молчала. Я пыталась помочь ему разобраться. Я говорила правду. Чего же еще он от меня хотел? Он велел назвать полное имя Шарифа, дату и место его рождения. Затем взглянул на меня:

— Итак, он ваш единственный муж или есть другие?

— Почему он задает мне такой вопрос? — поинтересовалась я у переводчицы. — Здесь, в Англии, у женщин много мужей?

Она пожала плечами:

— Не обращай внимания. Они тут всегда так.

— Ну спроси его за меня, сколько у него жен. Ни одной, могу поспорить. Кто захочет замуж за такого ужасного человека?

Переводчица сдержала смех.

— Что она говорит? — требовательно спросил Колючка. — Что она говорит?

— Она говорит, что у нее только один муж, — слукавила переводчица. — Только один.

Колючка отправил меня на «следующий этап». У меня взяли отпечатки пальцев. Затем сфотографировали и выдали карточку — удостоверение личности со снимком, после чего вернули все к той же стойке. Подошел третий переводчик. На сей раз это был немолодой, седеющий чернокожий мужчина в элегантной куртке и галстуке, с теплым, приветливым лицом. Я сразу определила, что он из Судана.

В ожидании Колючки он рассказал мне, что прибыл из Кордофана — области, которую я прошла пешком, убегая из Дарфура. Его дочь даже училась в том же университете, что и я. Вернулся Колючка. Было видно, что ему уже не до меня, он явно торопился домой. Он сообщил, где я могу переночевать, и снабдил меня картой.

— Тут помечено. Видите? Если заблудитесь, спросите. Кто-нибудь вам покажет, куда идти.

Я в замешательстве уставилась на карту. В деревне у нас, разумеется, никаких карт не было, и я понятия не имела, как ими пользоваться.

— Но я ничего не знаю в этом огромном городе. Как я найду дорогу?

— Я же вам говорю — просто сверяйтесь с картой и спрашивайте. Вперед! Идите и ищите дорогу.

— Но если бы вы приехали в мою страну и я сказала вам — идите и найдите какое-то место в Хартуме, вы бы заблудились. Вот и со мной здесь то же самое.

Колючка вздохнул:

— Слушайте, уже поздно. Мы закрываемся. Я за вас больше не отвечаю. Я уже сказал — вам пора идти.

Переводчик успокаивающе накрыл ладонью мою руку:

— Не беспокойся. Подожди меня снаружи. Я тебе помогу.

Когда мы вышли, было уже девять часов. Старик провел меня к другому зданию, в нескольких шагах.

— Эти люди организуют для тебя какое-нибудь пристанище, — сказал он. — Я сам приехал сюда как беженец, так что знаю.

Я улыбнулась ему:

— Спасибо. Вы так добры…

— Вот, — он вручил мне десятифунтовую банкноту. — Возьми это. Тут немного, но больше не могу. По крайней мере, хоть что-то…

Той ночью меня отправили в приют для беженцев в Кройдоне. Кроме меня в комнате были еще две женщины — из Эритреи[15] и из Буркина-Фасо[16]. Эритрейка Сара, будучи на поздних сроках беременности, заняла нижнюю койку, мне же досталась верхняя. В приюте царила ужасающая атмосфера безысходности. Я чувствовала боль, неустроенность и жгучее разочарование, господствующие в этих стенах. В ту ночь я лежала без сна, думая о доме, о любви и тепле моей семьи, и плакала.

Первые впечатления не обманули меня: это место поистине оказалось юдолью отчаяния. Я быстро выучила правила. Каждое утро мы должны были расписываться в журнале регистрации, чтобы засвидетельствовать свое присутствие. Затем вставали в очередь за завтраком, состоявшим из чая и хлеба. Помимо нашей комнатушки и столовой, пропахшей кулинарным жиром, в приюте имелась еще приемная с двумя телевизорами. Особо заняться было нечем, и единственным способом скоротать время был сон.

Если ты один раз пропускал запись в журнале, тебе выносили предупреждение. Если дважды, тебе угрожали, что выставят на улицу. По крайней мере, теоретически. На практике это не работало. В приюте жил один иракский писатель, потерявший всю семью. Тихий безумец, он по-прежнему был одержим работой и каждое утро, встав спозаранку, расписывался в журнале за всех. Мы вовсе не возражали: он мастерски копировал чужие подписи.

Моя соседка по комнате, эритрейка Сара, быстро взяла меня под свою опеку. В ее стране шла война, и женщины были вынуждены сражаться. Сара бежала из страны, оставив четверых детей и мужа. Я не могла поверить, когда она сказала, что живет в приюте почти год. Министерство внутренних дел потеряло ее дело, и ей пришлось заново подавать заявление о предоставлении убежища. За этот долгий срок Сара сделалась экспертом по всем вопросам приютской жизни, и новоприбывшие обращались к ней за советами.

Я не умела пользоваться стиральной машиной; Сара показала мне, как положить в нее одежду, как потом ее высушить. У меня не было аппетита, и я часто пропускала завтраки и обеды. Но Сара пыталась убедить меня есть хотя бы понемногу. Мне не хотелось общаться с другими — многие казались мне такими потерянными. Даже после всего, через что я прошла, я сохранила чувство собственного достоинства, гордость за свою индивидуальность. А некоторые здесь без видимых причин затевали потасовки. У других случались нервные срывы, и они катались по полу в коридоре и кричали.

Этих людей сломили всевозможные ужасы, которые они пережили в своих странах. Одной женщине из Ирака пришлось бросить десятилетнюю дочь. Всякий раз, думая об этом, она впадала в истерику. Ночи напролет она кричала и причитала, и ее вопли эхом разносились по коридорам. Это было невыносимо. Ее крики могли свести с ума кого угодно, если слушать их, лежа без сна. Я знала, что она страдает, я видела это в ее глазах. Но ведь и мы все страдали.

Каждый день персоналу приюта приходилось звонить в полицию, чтобы та усмирила или забрала кого-то. У всех имелись проблемы, и никто не был одинок в своих страданиях. Я знала, что эти люди прошли через ад, но не хотела уподобляться им. Не хотела дойти до такого, стать одной из них. Уцелев в пекле Дарфура, пережив бегство от преследователей, я не хотела, чтобы это место доконало меня.

Но получалось у меня не очень хорошо. Без физической нагрузки, питаясь кое-как, я заболела. И все же болезнь пожирала мой разум и сердце в такой же степени, как и тело. Я погрузилась в депрессию, в глубокую депрессию, я испытывала неслыханное доселе одиночество. Члены моей семьи либо погибли, либо были разбросаны по долам и весям. Моя деревня была уничтожена. Еще немного, и мое племя будет стерто с лица земли. Для чего мне оставалось жить?

Четыре месяца я прожила в приюте, но они показались мне целой жизнью. Я спрашивала себя, зачем я здесь. Для всего этого? Для этого ужасного подвешенного состояния, этого сумасшедшего дома, этой нереальности? Возможно, мне следовало попытать счастья в Судане. Здесь я была жива. Я спасла свою жизнь. Но помимо этого — что у меня оставалось? Я знала, что мне нужно, просто необходимо выбраться отсюда.

Сара известила сотрудников общежития о моем нездоровье, и они отправили меня к местному терапевту. Немолодой англичанин выслушал меня с искренним состраданием. Как медик, я чувствовала, что могу доверять ему, и в силу возраста он стал для меня кем-то вроде отцовской фигуры. Я рассказала ему все. Я рассказала ему о своем разочаровании и депрессии. Я тоже была врачом. Я хотела что-то делать, вносить свой вклад, чувствовать, что у меня есть для чего жить. Я не хотела сидеть сложа руки, без дела в этом приюте отчаяния.

Терапевт очень сочувствовал мне, но ничем помочь не мог. Он прописал мне антидепрессанты и отправил в больницу: после всего пережитого мне нужно было пройти полный медицинский осмотр, правильно питаться и поправляться. Оказалось, что у меня сильная инфекция уха — из-за того, что солдаты в Маджхабаде били меня по голове. Нашлись и другие осложнения.

Пролежав в больнице три недели, я снова окрепла. Но предлога, чтобы держать меня там дольше, не было, и в конце концов мне пришлось вернуться в приют, где я изнывала от тоски. Сара сказала, что если я действительно хочу выбраться отсюда, мне понадобится адвокат. Зачем, спросила я. Разве я что-нибудь натворила? Для чего мне адвокат? Сара объяснила, что адвокат будет защищать мое дело в Министерстве внутренних дел, и все пойдет быстрее.

Она отвела меня в адвокатскую контору, где мне назначили юриста, пожилую англичанку. Я должна была повторить ей всю свою историю, чтобы она могла оформить свидетельские показания и обсудить мой случай с Министерством внутренних дел. Когда мы закончили, она просмотрела свои заметки и, взглянув на меня, улыбнулась:

— Такие убедительные доказательства — редкий случай. Вы из Дарфура и чудом выжили после всего этого. Вам немедленно должно быть предоставлено убежище.

Настроение у меня улучшилось. Может быть, все изменится.

Через две недели Сара родила прекрасную девочку, которую назвала Ташаной, и ей с младенцем выделили собственную комнату. Ее подруга нашла на улице старый телевизор и притащила его в приют. Мы установили его в комнате Сары, и он заработал. Теперь у нас появился маленький оазис спокойствия, где мы собирались без посторонних, смотрели передачи и болтали.

В течение нескольких недель это делало жизнь чуть более сносной. Но так продолжаться не могло.

26 Лондон, любовь, жизнь

Каждое утро обитатели приюта проверяли, не появилась ли на доске объявлений новая информация о предоставлении жилья. Вам могли выделить где-нибудь комнату или квартиру, что позволяло по крайней мере выбраться из приюта отчаяния, и вот две недели спустя в списке кандидатов на переселение оказалось имя Сары. Я очень обрадовалась за нее и малышку, но в то же время мне было грустно, поскольку это означало потерю близкой подруги и наставницы — не говоря уже о комнате, которую мы превратили в свою отдушину.

Услыхав новость, Сара расплакалась. Вереница людей, в том числе и персонал приюта, потянулась к ней с поздравлениями. Сара пробыла здесь так долго, что все знали и любили ее. Но как только они с маленькой Ташаной уехали, настроение у меня снова упало. Я отправилась повидать моего доброго врача, и он договорился, чтобы меня приняли в Медицинском фонде помощи жертвам пыток. Он был уверен, что там смогут мне помочь.

На обратном пути из офиса врача я задержалась в небольшом парке. Стоял солнечный день, парк был красивый, вход бесплатный. Я лежала на траве, смотрела в небо, думая о доме, и меня сморил сон. А когда я проснулась, почти рядом со мной на траве сидели мужчина и женщина. Они обнимались и непрерывно целовались, теребя друг на друге одежду.

Сперва я не могла даже смотреть на них, затем не могла оторвать от них глаз. Я удивлялась, отчего они не делают этого в уединении собственного дома. Неужели не стесняются? Что же это за страна, где люди так ведут себя на публике? Многие здешние традиции и привычки казались мне странными. Я их просто не понимала.

Женщина, принявшая меня в Медицинском фонде, была очень любезна и приветлива. Мне пришлось рассказать ей свою историю в мельчайших подробностях. Она спросила, нельзя ли взглянуть на шрамы, и я показала, где солдаты резали и прижигали меня. Эта женщина приняла все так близко к сердцу, что осмотр не смутил меня. Она сказала, что займется моим делом. Я должна приходить к ней каждую неделю. Мы будем обсуждать мои проблемы, и она попытается помочь мне.

Она заверила меня, что я могу рассказывать ей все, что захочу. Что же касается практической стороны вещей, она поговорит с моим врачом об антидепрессантах, которые мне назначили, и подыщет университетские курсы — чтобы я снова начала бывать на людях. Мне необходимо общение, мне нужно опять работать головой. Нужно восстановить уверенность в себе, найти смысл жизни. Разумеется, я понимала, что она права, но если бы все было так просто.

Я записалась на курсы английского языка в местном колледже неподалеку от приюта. Дважды в неделю ходила в Медицинский фонд. И время от времени встречалась со своим адвокатом. Всякий раз Лондон поражал меня: до чего же странное место! Никто никогда не здоровался. Казалось, люди не общаются даже с соседями и вместо лиц у них застывшие маски. Ничего похожего на спонтанное тепло, к которому я привыкла у себя в деревне.

Всякий раз, сбиваясь с пути, а это случалось нередко, я старалась обратиться к пожилому человеку, который помог бы мне найти дорогу. У пожилых, по крайней мере, обычно находилось для этого время. Молодые же вечно куда-то спешили — бежали, бежали, бежали. Старики весьма охотно останавливались поговорить. Я поняла, что многие из них одиноки — даже более одиноки, нежели я. У меня здесь не было семьи, но я могла поболтать с соседями в приюте.

Однажды я набрела на пожилую даму, сидевшую на скамейке в парке. Мы разговорились, и она рассказала мне о себе. Она жила одна в большом доме. У нее было четверо детей, но они выросли и разъехались. Время от времени они звонили, но приезжали только на Рождество и в дни рождения. Я сказала ей, что наша традиция не позволяет оставлять родителей жить в старости одних. Мать носила тебя девять месяцев и с младенческих лет растила тебя. Отец защищал тебя. Нужно дорожить ими и уважать их преклонный возраст. Когда я закончила, у пожилой дамы стояли слезы в глазах.

Через четыре месяца жизни в приюте я наконец увидела свое имя в списке подлежавших переселению. Меня отправляли в Ньюкасл — мне объяснили, что это город на севере Англии, — а перед этим из приюта отчаяния перевели во временное общежитие в Хрустальном дворце[17]. Но в запланированный день я никуда не поехала из-за желудочной инфекции. Я по-прежнему неправильно питалась, и теперь меня непрерывно рвало.

В общежитии я провела две недели. В будни там было пустынно, поскольку всех развозили по различным местам назначения. В выходные же приют бурлил — поступала новая партия беженцев на распределение. Кроме меня там оставалась только одна девушка, которая, как и я, была слишком больна для дальнего переезда. Мы с ней окрестили это место «Призрачный приют».

В конце второй недели привезли очередную партию. Среди новоприбывших оказался человек, в котором я признала загава. Мы разговорились; его история была душераздирающей. При каждой возможности я пыталась выяснить что-нибудь о Шарифе, но пока безуспешно. Я спросила этого человека, не слыхал ли он о мужчине из племени загава, которого разыскивает его жена-врач.

Он сказал, что ничего такого не слышал, но предложил позвонить в группу поддержки общины загава в Ковентри. Они могли что-то знать.

Я сообщила ему свое полное имя и имя Шарифа. Он позвонил, обменялся с кем-то парой реплик, и его лицо расплылось в широкой улыбке. Кивнув мне, он снова улыбнулся и нацарапал что-то на листке бумаги. Это был номер мобильного телефона Шарифа. Группа в Ковентри знала все о нем и обо мне. Они просто не могли выяснить, где я нахожусь и как свести нас.

Дрожащей рукой и с трепещущим сердцем я набрала номер Шарифа и услышала его голос.

— Алло. Алло.

— Шариф? Шариф? Это ты? Это я, Халима. Это твоя… твоя жена.

Мне было так странно произносить это слово — «жена». Я не чувствовала, что и вправду замужем. Я знала, что замужем, но до сих пор этот факт никак не влиял на мою жизнь.

— Ого! Халима! С приездом. С приездом. Когда ты приехала? Как ты меня нашла? Я так счастлив — я искал тебя повсюду.

— Рада тебя слышать, — застенчиво сказала я. — Где ты?

— Это место называется Саутгемптон[18], — засмеялся он. — А где оно, неважно. Сама скоро увидишь. А ты сейчас где? Я к тебе приеду!

Шариф пообещал, что отправится в Лондон следующим утром. Мы встретимся в приюте и проведем день в городе. И если нам повезет, этот день на исходе сентября даже будет солнечным.

Утром я стояла у входа в приют, с волнением ожидая встречи с мужем. Ясное синее небо над головой казалось знаком, что мои молитвы о хорошем дне услышаны. Но мне было тревожно, так тревожно. Интересно, он знает? Знает ли Шариф? Увидит ли он меня насквозь, заметит ли шрамы, оставленные насильниками? Почувствует ли мой страх, мой стыд, мое ощущение вины?

Завидев человека, направляющегося к приюту, я мгновенно поняла, что это он. Но теперь кузен мало походил на деревенского подростка, которого я помнила с детства. Теперь это был высокий, темнокожий, поразительно красивый мужчина в элегантной дубленке, темных брюках и темных ботинках. Застенчиво улыбаясь, мы поздоровались.

В красном лондонском автобусе он умчал меня на Шепердз Буш Маркет[19]. Это место встречи для суданцев всех племен, сказал мне Шариф, и там можно найти настоящую суданскую еду. По пути мы обсуждали последние новости из дома. Я спросила Шарифа, не слышал ли он чего-нибудь о моей семье, но он покачал головой: нет, ничего. Однако он считал, что беспокоиться не нужно: мои родные наверняка в безопасности в лагерях для беженцев в Чаде.

Шепердз Буш Маркет — это бесконечные ряды киосков и лавок, скучившихся в проходах под арками железнодорожной линии. Многолюдный и сумбурный, он сразу же напомнил мне о базарах на родине. Мы остановились у одной палатки, и Шариф принес мне предоплаченный мобильный телефон, чтобы мы всегда оставались на связи. Затем мы нашли лоток, где продавался фуль — тушеная фасоль со свежими помидорами и кунжутным маслом, — который я так любила с детства.

Поедая его, мы бродили по рынку. Мне не верилось, что я наконец-то рядом с мужем. Шариф говорил негромко, и с его красивого лица почти не сходила застенчивая полуулыбка. Он рассказал, что усердно учится, чтобы завершить высшее образование. Его учеба в Хартуме оборвалась так внезапно, когда ему пришлось бежать из страны. По ночам он работал охранником и делил маленькую квартирку в Саутгемптоне с тремя друзьями-загава. Там было тесно, но это был его дом.

— Почему бы тебе не переехать ко мне? — предложил Шариф. — Саутгемптон — славное место. Нам придется жить вместе с друзьями, но все мы загава, так что разберемся.

— Но где мы будем спать? — спросила я.

Прекрасная идея, но выполнимо ли все это?

— Не волнуйся. Я уже поговорил с ребятами. Они отдадут нам спальню, а сами переберутся в гостиную. Говорю же тебе: разберемся.

Мне не удалось выбраться из приюта так быстро, как хотелось, но через неделю после визита Шарифа я переехала к нему. Квартирка с единственной спальней была очень маленькой, но меня это не смущало. По крайней мере, я сбежала из приюта отчаяния.

Шариф, казалось, был знаком со всеми и каждым загава в Саутгемптоне, и поток гостей не иссякал. Они понимали, что все тут ново для меня: и Англия, и сообщество, и Шариф. Ко мне относились так, словно я только что вышла замуж. Я получила множество прекрасных свадебных подарков: новое платье, красивые украшения, кухонные принадлежности.

Я была счастлива снова жить среди народа загава. Теснота не смущала меня: квартира со всеми ее обитателями была крошечной копией деревни. Одни работали по ночам, другие днем, так что у нас выработалась система посменного использования спальных мест. Но мы всегда старались хотя бы раз в день есть всей «семьей». Пища готовилась на всех, и во время трапезы продукты складывались в общий котел. У Шарифа и его друзей даже одежда, казалось, была общей. Мы словно принесли деревенские традиции в наш английский дом.

Но самым большим облегчением для меня стал выход из системы, избавление от угроз, правил и предписаний. Мне все еще приходилось ездить в Лондон к адвокату и в Медицинский фонд, но по крайней мере теперь я была независима и свободна. Здоровье и настроение у меня улучшились чрезвычайно, и постепенно я набралась храбрости рассказать Шарифу о том, что со мной случилось. Мысль о том, что наша счастливая новая жизнь будет построена на лжи, была невыносима. Шариф — мой муж, и он должен знать.

Я рассказала ему о своем аресте в Хашме. Рассказала об изнасиловании школьниц в Маджхабаде. Мало-помалу поведала и о прочих страшных испытаниях, выпавших на мою долю. Шариф слушал молча, с болью в глазах. Наконец он узнал все. Я видела, что он разгневан, но не на меня: Шариф сгорал от ненависти к тем, кто сделал это со мной, и мгновенной его реакцией было найти и убить их всех.

Он сказал, что видел очень много горя в Судане, особенно во время поездок на юг страны, и понял, на какие нечеловеческие поступки в отношении женщин и даже маленьких детей способны мужчины. Как очень и очень многие в Судане, я стала жертвой чудовищного преступления. Шариф успокоил меня: мне не за что винить себя и нечего стыдиться. Те, кто творят такое, хуже зверей. Его единственным желанием была месть.

После того как я открыла свои тайны Шарифу, настала его очередь признаться мне в своих «неудачах» и «нестабильности». Он сказал мне, что квартира, в которой мы живем, взята в краткосрочную аренду. Нас могли выставить в любой момент. Но хуже всего было то, что его иск о предоставлении убежища в Великобритании увяз на полпути, и Шариф не имел представления о точном положении дел. Загавская гордость мешала ему отдаться на милость системы пособий, поэтому он пытался зарабатывать на жизнь и усердно учиться, чтобы получить степень, — все одновременно.

Шариф был полон решимости работать и не опускать головы, но многие искатели политического убежища просто злоупотребляли системой. Хуже всех были сомалийцы: казалось, они знали все возможные и невозможные хитрости. Им выделяли квартиру, они сдавали ее в аренду и жили с родственниками. Они обманывали систему, привозя в Лондон целые семьи и сочиняя небылицы о насилии в своей стране. Им все было нипочем.

Нам будет трудно нормально устроиться здесь, в Британии, сказал Шариф, но он обещает, что мы справимся. Откровенно говоря, выбора у нас не было. Это было жизненно важно, тем более что я ждала ребенка.

Конечно, физическая близость поначалу давалась мне нелегко. После того кошмара, что я претерпела от Крючка, Крикуна и Шофера, я не знала, смогу ли когда-нибудь доверять мужчине. Но с Шарифом мне невероятно повезло. Настоящее благословение свыше! Ему каким-то образом удалось совмещать силу и повадки воина загава с мягкостью и деликатностью. И поскольку он сам страдал и видел много горя, он сумел проявить ко мне терпение и понимание.

Со временем я стала чувствовать себя хорошо с ним и спокойнее воспринимать близость.

В начале января мой живот сделался уже довольно заметен. Мы с Шарифом были так счастливы. В нашей культуре брак без детей ничего не значит. Вынужденные уехать за много тысяч миль от дома, Шариф и я не имели ни единого близкого человека, кроме друг друга, но теперь ждали появления третьего члена нашего «клана» — если все будет в порядке.

В конце января в загавское сообщество в Саутгемптоне явились две представительницы организации «Иджис Траст»: они собирали доказательства военных преступлений в Дарфуре. Особенно они были заинтересованы в общении с женщинами. Один друг-загава привел их к нам. Готова ли я рассказать свою историю, спросил он. Анонимно. Шестеро загавских мужчин уже говорили с ними, но не женщины загава, которых в эмигрантском сообществе вообще было очень мало.

Но была ли я готова стать той, что нарушит молчание?

27 Нарушая молчание

Сначала я колебалась — ведь мы с Шарифом договорились, что кошмар, случившийся со мной, останется нашей и только нашей тайной. Я позвонила Шарифу, чтобы посоветоваться. Он сказал, что если это произойдет неофициально и если я не против, то нужно действовать. Я спросила женщин, для чего они намерены использовать информацию, и они ответили, что передадут ее правительствам могущественных держав, чтобы изобличить чудовищное насилие в Дарфуре. И свидетельство женщины чрезвычайно важно.

На минуту я задумалась о своем отце. Я знала, чего он ждал бы от меня в подобной ситуации. Чтобы я была храброй, как моя тезка Долли Ратиби, и выступила с заявлением. Я рассказала женщинам свою историю, опустив только самое страшное, самое личное. Они не допытывались. Я рассказала им о нападениях на деревни, о том, что я видела и как спаслась. Как только я начала говорить, мне стало легче. Приятно было сознавать, что мои слова могут возыметь эффект. Возможно, это придавало некий смысл всему, что я выстрадала.

После разговора с этими женщинами жизнь быстро вернулась в свою колею. Конечно, у меня была масса дел, например подготовка к появлению ребенка. Я была убеждена, что у нас родится девочка, ходила по магазинам и покупала девчоночьи одежки, розовенькие и в цветочек. Но с увеличением срока беременности я начала все чаще чувствовать ужасную слабость и усталость.

Меня положили в больницу и после различных анализов поставили диагноз: хроническая анемия. Обнаружилось кровотечение в матке, и это было очень серьезно. Будучи беременной, я постоянно теряла кровь. Меня направили в Лондон к специалисту, но даже там не смогли разобраться, что именно не так. Мне приходилось то и дело возвращаться к этому специалисту, однако в глубине души я по-прежнему чувствовала, что все будет в порядке. И тут грянул гром.

Это произошло в начале мая, я была на седьмом месяце беременности, все еще слаба. Кровотечения не прекращались, но ребенка, по крайней мере, я не потеряла. Мне позвонила мой адвокат. Она даже не знала, как сообщить мне дурную новость: мое ходатайство о предоставлении убежища отклонено. Она не могла объяснить толком почему, но мне нужно было ехать в Лондон, чтобы немедленно подготовить обжалование. У нас было на это пять дней. Если мы не успеем подать апелляцию, сказала она, меня депортируют. Меня отправят обратно в Судан.

Не могу описать, что я чувствовала в этот момент. А физически мне было так плохо, что поездки автобусом в Лондон я бы не осилила. Беременность сделала меня сверхвосприимчивой к запахам, и одна только мысль о нескольких часах в битком набитом душном автобусе была невыносима. Поэтому Шариф раскошелился на железнодорожный билет, хотя мы с трудом могли себе такое позволить, и я отправилась в Лондон.

Сидя в поезде, я созерцала прелестную сельскую местность Англии. Весенние цветы пробивались сквозь траву, на деревьях наливались почки, но в сердце моем была зима. Прошел почти год с тех пор, как я подала заявление о предоставлении убежища. Для чего был нужен этот год? Для этого? Для того, чтобы мне сказали, что моя история не соответствует действительности, и отправили меня назад в Судан? Моя деревня разрушена, отец убит, а семья разбросана бог знает где. Моих соотечественников травили, как диких зверей, и я сама бежала от тех, кто охотился на меня.

И тем не менее меня должны отправить обратно в Судан?

Интересно, что такого записал обо мне этот человек с колючими волосами в тот день, когда я прибыла в Лондон? Как он должен был преподнести факты, чтобы они послужили основанием для подобного решения?

По прибытии к адвокату мне зачитали отказ. Насколько я могла понять, главный аргумент был таков: возвращение в Хартум опасности для меня не представляет. В Хартуме нет военных действий, так о какой опасности может идти речь?

Как они могли говорить такие вещи? Они вообще читали мое дело? Безумие! Злобное безумие!

Мне назначили нового адвоката, который специализировался на запросах политического убежища. С этим дружелюбным молодым англичанином по имени Альберт Харвуд мы встретились в заваленном бумагами, тесном офисе. Нам пришлось подготовить совершенно новое свидетельское заявление для моей апелляции. Я была вынуждена повторить свою историю, на этот раз добавив новые факты: то, как я разыскала мужа, мою беременность, разговор с «Иджис Траст». Альберт все записал, и по мере того, как продвигалась наша работа, мое доверие к нему росло. Похоже, дело и вправду не оставило его равнодушным. Он сказал мне, что беспокоиться не нужно. Как только мы подадим апелляцию, я окажусь в безопасности — тогда моя депортация в Судан будет незаконной.

Закончив разговор с Альбертом, я пошла к своему врачу. Он осмотрел меня и велел немедленно возвращаться в больницу. Я была так слаба, что сомневалась, что меня выпустят до родов. Ввиду экстренной ситуации врач намеревался устроить меня в Лондоне.

Конечно же, мне сказали, что я должна остаться в больнице. Срок был уже около тридцати семи недель, и вскоре предстояла искусственная стимуляция родов. Я провела там несколько дней, томясь от скуки, тоски и одиночества. Я хотела родить в Саутгемптоне, чтобы Шариф и мои друзья были рядом, и сказала своему консультанту, что хочу домой. Она умоляла меня остаться. Еще одна неделя здорового питания, восстановления сил, и мы проведем стимуляцию, обещала она. Я согласилась.

В день стимуляции Шариф приехал в Лондон. Сразу стало ясно, что роды будут трудными. У меня началось сильное кровотечение, и акушерка-австралийка нажала аварийную кнопку. Прибежала команда врачей. Они проверили меня ультразвуком, и оказалось, что ребенок облеплен плацентой. Мне предстояло кесарево сечение. Шариф надел медицинский халат, чтобы сопровождать меня в операционную. Но совершенно внезапно ребенок пошел, и в палате поднялся неописуемый переполох.

Мой ребенок родился естественным путем, но я об этом уже не знала. Некоторое время спустя я очнулась в странном, темном месте. Меня окружали огни, попискивавшие и вспыхивавшие с каждым ударом моего сердца. И было холодно, так холодно. Мне казалось, что я мертва. Надо мной возникло белое лицо, плавающее среди моря тусклых огней. Это была медсестра.

Я в отделении интенсивной терапии, объяснила она. Тело мое было все в бинтах, в каждой руке — игла от капельницы.

— Как вы себя чувствуете? — спросила медсестра.

Я попыталась улыбнуться:

— Нормально… Где мой ребенок?

Она глазами указала на что-то возле моей кровати. Я искоса взглянула туда. Рядом со мной была прозрачная пластиковая тележка, а в ней — крошечный живой сверток, из которого торчали малюсенькие руки и ноги. Пух черных как смоль кудряшек. Плотно закрытые глаза. Мой ребенок.

— Могу я ее подержать?

Медсестра покачала головой:

— Вы слишком слабы. Может быть, завтра. И кстати, это не «она». Это он. У вас прекрасный мальчик.

Она подтолкнула кроватку ближе. Я с восторгом смотрела на крошечное сморщенное личико. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и мигнул в тусклом свете. На мгновение его взгляд встретился с моим, и, клянусь, он улыбнулся. Мой маленький мальчик улыбнулся мне.

— Он в безопасности? — прошептала я. — Его не украдут? Я не могу следить за ним и защищать его…

Медсестра улыбнулась.

— Не волнуйтесь. Вот смотрите, я прикреплю к нему звоночек, так что если кто-нибудь возьмет его, вы узнаете, хорошо?

Медсестра наклонилась над кроваткой и прикрепила что-то к его крошечной лодыжке. Я решила, что сейчас он в безопасности, и начала напевать ему — ласково, тихо, еле слышно нашептывать колыбельную, песенку, которую пели мне отец и мать, когда я была совсем маленькой…

Прошло много дней, прежде чем нам с малышом разрешили вернуться домой. Шариф и его друзья забрали нас и отвезли обратно в Саутгемптон. Пора было совершать церемонию имянаречения. Разумеется, поскольку он был нашим первенцем, его назвали Мохаммедом. У меня не было одежды для мальчика, так что в первый день мы с Шарифом нарядили сына как девочку.

Все наши посетители восклицали: «О, какая хорошенькая малышка!»

Пришлось объяснить им, что «ее» зовут Мохаммед, и все встало на свои места! После имянаречения Шариф и наши соквартиранты переехали к друзьям. Я осталась с ордой загавских женщин. Они готовили для меня, купали и одевали Мохаммеда, а я отдыхала и набиралась сил. Каждый день Шариф навещал меня. Так продолжалось положенные сорок дней, и к исходу этого срока я в значительной степени оправилась.

Некоторое время Шариф, Мо и я жили жизнью счастливой семьи, хотя и сознавали, что над нами нависает тень.

За это время нам предоставили жилье в Лондоне — крошечную квартиру в викторианском здании, поделенном на дюжину одинаковых клетушек. Состояла она из единственной комнаты с раскладной кроватью, встроенной кухни и душевой кабинки. Несмотря на безнадежную тесноту, эта квартирка стала нам домом.

Наконец мое обращение о предоставлении убежища было услышано, и я получила ответ из Министерства внутренних дел. Я не могла набраться смелости вскрыть конверт и отнесла его своему адвокату. Мне в любом случае было нужно, чтобы он прочел письмо, потому что я не понимала сложного юридического жаргона. Я вручила письмо Альберту, и он с улыбкой вскрыл его, не сомневаясь, что ответ будет благоприятным. Но как только он прочел вслух несколько строк, улыбка сбежала с его лица.

Он не мог в это поверить. Он был ошеломлен. Мою апелляцию отклонили. В общем и целом в письме говорилось, что война в Дарфуре не коснулась народа загава, что возвращение в Хартум не представляет для меня опасности. Пока я беседовала с «Иджис Траст», в Судане объявили свободу слова, так что проблем из-за этого у меня не возникнет. Письмо завершалось заявлением, что нам обоим, Шарифу и мне, отказано в убежище в Великобритании. В очередной раз мы оказались в списке подлежащих немедленной депортации в Судан.

Дочитав письмо, Альберт просто остолбенел. На его лице было написано полнейшее недоумение. Я же ощущала огромную пустоту. Какой смысл продолжать, думала я. Зачем все это тянуть?

Но разгневанный Альберт не позволил мне опустить руки. Мы подадим еще одну апелляцию, сказал он. Мы обратимся в Верховный суд. Если понадобится, дойдем до Палаты лордов, но не сдадимся.

Альберт приступил к подготовке второй апелляции, а мы с малышом Мо и Шарифом вернулись в нашу лондонскую квартирку. Я пала духом, мне было очень плохо. И еще я была испугана. Все, чего я хотела, — остаться здесь, в покое и безопасности. Я хотела вернуть чувство собственного достоинства, хотела внести вклад в это общество. Я была квалифицированным врачом и знала, что этой стране нужны врачи. Но вместо этого Министерство внутренних дел заставляло нас жить на подачки, утверждая, что моя история была сплошной ложью.

Раз в неделю я была вынуждена ходить в миграционный центр. Там я расписывалась за всю семью, и у меня брали отпечатки пальцев. Центр походил на тюрьму. Именно здесь просителей убежища хватали охранники. Их бросали в камеры, расположенные прямо в том же здании, а оттуда доставляли в аэропорт и депортировали назад в страны, из которых они бежали. Находиться в этом помещении было невыносимо тошно, и всякий раз меня охватывал ужас, что с малышом Мо и мной случится то же самое.

Люди из «Иджис Траст» обратились ко мне во второй раз. Мое первое свидетельство возымело громадный эффект, сказали они. И вот теперь они организовывали Всеобщий день Дарфура — всемирную кампанию с общественным резонансом. Никто точно не знал, сколько человек убито в Дарфуре, но в сообщениях упоминались сотни тысяч. Цифры ошеломляли. Всякий раз, когда я думала об этом, в воображении вставала родина, залитая кровью, полыхающая пламенем. Миллионы и миллионы бежали в Чад, в лагеря для беженцев, но даже такой лагерь становился местом безысходных страданий. Одному Богу было ведомо, где находилась моя семья.

Сотрудники «Иджис» спросили меня, готова ли я выступить публично, в средствах массовой информации. Я обещала подумать. На душе у меня было неспокойно. Я уже беседовала с прессой в Судане, и вот куда меня это завело. А что, если у меня опять будут неприятности, если я выступлю здесь, в Англии?

Я встретилась с пресс-секретарем «Иджис» Дэвидом Брауном в лондонском кафе. Он сказал мне, что основная тема Всеобщего дня — насилие над женщинами. Вот почему мое выступление так важно — мир должен узнать правду. Браун договорился об интервью с Би-би-си.

Я обдумала его слова. В тот момент я была разгневана. Я гневалась из-за того, что кошмар в Дарфуре продолжался, гневалась на британское правительство. Трижды чиновники отказались верить моей истории, по сути, обвинили во лжи — однажды, в Министерстве внутренних дел, прямо в глаза и дважды в письменной форме. В холодном слепом неведенье они намеревались отправить меня, Шарифа и малыша Мо в Судан. Дэвид прав, решила я: мир должен узнать.

Я поняла силу Би-би-си. Я знала охват их аудитории. Я вспомнила, как отец настраивал свое маленькое радио на их волну. Не нужно было и гадать, каких действий он ожидал бы от меня в сложившихся обстоятельствах, — это было очевидно. Я сказала Дэвиду, что выступлю на Би-би-си. Да что там, я готова говорить с любой прессой и с любыми СМИ, которые захотят меня выслушать. И плевать мне на то, кто что подумает, и на стыд мне плевать.

Но я хотела быть уверена в одном:

— Если я поговорю с прессой, со мной не расправятся? У меня не будет неприятностей? Я ничем не рискую? Я боюсь за Мо…

Дэвид улыбнулся:

— Это не Судан. Здесь свободная пресса. Никто не сумеет сделать с вами ничего дурного. Вы можете говорить все что угодно.

Получив добро, Би-би-си сняла интервью со мной для «Ньюснайт»[20], своей главной программы новостей. Примерно в то же время я беседовала с журналистами из «Сандэй Телеграф»[21]и «Индепендент»[22]. «Сандэй Телеграф» опубликовала мою историю с заголовком: «Тони Блэр признает, что Дарфур — это трагедия. Так почему же он отсылает жертву группового изнасилования назад, к агрессорам?»

Приливная волна гласности, хлынувшая за публикацией и трансляцией этих первых историй, накрыла меня с головой. «Чаннел 4 Ньюс»[23] выпустил продолжительный доклад об одном из орудий войны — насилии над женщиной. Арабский канал новостей пригласил меня выступить в прямом эфире. «Аль-Арабия»[24] сделала репортаж на основании моей истории. Американские телеканалы тоже обратили на меня внимание, и вскоре непрерывный поток журналистов и съемочных групп сновал взад-вперед в нашей крошечной квартирке.

Вот что я сказала СМИ о том, что происходило в Дарфуре.

Погибают невинные. Некоторым нечего есть, нечего пить. У людей нет крыши над головой, они живут на улицах, в саванне. Они блуждают в пустыне, умирают от голода и жажды, умирают из-за войны. Почему? Что они сделали? Ничего. Людям нельзя забывать о гуманности. Если бы с вами случилось то же самое, смирились бы вы? Если бы это случилось с вашей семьей, смирились бы вы?

Где мусульманский мир? Где мир арабов? Где люди всего мира? Как мусульмане без причины могут убивать других мусульман? Это запрещено Господом. Бог сказал: «Не отнимай жизнь без основания и права на это». Но преступления совершаются без права, без основания, люди без причины убивают невинных.

Дарфур не изолирован от мира; Судан не изолирован от мира; но те, кто может остановить то, что происходит, просто стоят и смотрят. Люди не должны смотреть на это с политической точки зрения, потому что жертвы — невинные люди. Они умирают не по своей вине. Что они сделали? Они ничем такого не заслужили.

Я одна из выживших, одна из сбежавших. Возможно, Господь избрал меня, чтобы донести сообщение до всего остального мира, чтобы предупредить мир о том, что гибнут невинные люди, чтобы мир мог защитить их, помочь им.

Я стала олицетворением скорби Дарфура — газеты всего мира осуждали насилие над суданскими женщинами, публикуя на всю полосу афиши с моей фотографией. Дошло до того, что я уже не понимала, кто и откуда все эти журналисты.

В конце концов силы мои иссякли. Я сказала Дэвиду, что пора все это прекращать. Я была измотана. Мы с Шарифом и Мо нуждались в личном пространстве, чтобы снова жить как нормальная семья. Дэвид ответил, что понимает меня. В любом случае я сделала более чем достаточно. Я действительно нарушила молчание.

Ко всему прочему у нас были проблемы с соседями. В верхнем пролете нашей коммунальной лестницы жили сестры из Ирака, которые повадились приставать к журналистам, хныча, что у них только одна комната.

— Вы зайдите, посмотрите! — вопили они. — Мистер Би-би-си, смотрите, что дает нам ваше британское правительство! Разве тут можно жить? Это сущий ад! Собака, и та побрезгует…

— У вас есть комната, — выговаривала я им, когда журналисты уходили. — Здесь можно жить. Имейте уважение. Перестаньте ныть.

Но они не прекращали канючить и жаловаться всем, кто соглашался слушать. В итоге им дали жилье получше. Вот так работала система. Если вы роптали и действовали хитростью, она реагировала. Если вы вели себя скромно и почтительно, как мы, то оказывались в тупике.

Возмутительный пример этого принципа я получила прямо в нашем доме. Напротив нас жили миловидная белокурая албанка Замира и ее маленькая дочка. Мы обе водили своих малышей в ясли, созданные на общественных началах. Это было замечательное место: воспитательницы и другие матери очень хорошо относились к нам с сыном, и все мы, представительницы различных рас и религий, отлично ладили. Мне там действительно очень нравилось, и Мо тоже.

Замира, тихая и порядочная, никогда ни на что не жаловалась. И в отличие от иракских сестер, не пыталась унижать нас за то, что мы черные африканцы; сестры же такой возможности не упускали.

И вот однажды она вернулась из миграционного центра, и на ней лица не было. Подъехал автомобиль. Замира стала метаться по квартире, в спешке собирая вещи. Я встретила ее у входа, и она вдруг сунула мне в руки какие-то игрушки своей дочки. Вид у нее был совершенно убитый, и я заметила непроглядную тоску в ее обычно жизнерадостном взгляде.

— Для Мо! — сказала она, тяжело дыша. — Возьми!

— Но что…

Прежде чем я успела спросить, в чем дело, она торопливо уселась в машину и уехала. Ее дочка была пристегнута на заднем сиденье. Больше я их никогда не видела. О том, что случилось, я узнала от другой соседки, британки Фрэнсис. В миграционном центре Замиру схватили и собирались немедленно выслать, но ненадолго освободили, чтобы она забрала свою девочку, за которой присматривала подруга.

Когда мы с Мо в следующий раз пришли в ясли и меня принялись расспрашивать о Замире и ее дочери, я растерялась. Я не знала, что ответить. Мы были единственные просители убежища в этой группе — что я могла ответить? Что их правительство пыталось отправить Замиру обратно в страну, из которой она бежала? Что она была перепугана? Что она вновь подалась в бега? И я сказала, что не знаю, что случилось с моей приятельницей и ее дочкой.

Яслями заведовала Саманта, красивая чернокожая женщина с роскошными волосами до пояса. Мы подружились, она стала заходить ко мне. В конце концов я рассказала ей о себе. Саманта слушала, обливаясь слезами. Я так тебе сочувствую, сказала она. Отчего бы тебе не заняться какой-нибудь волонтерской деятельностью? Выходить, общаться с людьми. Но я ответила, что должна оставаться дома и присматривать за сыном. Мне было так трудно доверять людям, и я ни за что не оставила бы Мо на попечение других.

Я не могла надышаться на малыша Мо. Он был моей жизнью. Именно он дал мне желание жить.

Дэвид уговаривал меня подумать над предложением Джеймса Смита, его начальника в Центре Холокоста[25], где расположен «Иджис Траст». Джеймс — мой коллега, врач — предлагал мне выступить перед медицинскими работниками с рассказом о пережитом в Дарфуре. Это пошло бы на пользу и мне, и делу.

Мне никогда прежде не приходилось выступать на публике, поэтому я нервничала, тем более что говорить предстояло о кромешном мраке, которого я хлебнула с лихвой. Но я хотела больше узнать о Центре и об умерщвлении миллионов невинных людей во время Второй мировой войны.

Центр Холокоста в Ноттингеме — первый в Британии Мемориально-просветительский центр Холокоста. Меня воодушевлял тот факт, что выжившие после геноцида в Боснии и Руанде выступали там до меня, и я рассчитывала на сочувствие и солидарность моих коллег.

Июньским утром я села в поезд. Центр Холокоста расположен на двух акрах прекрасных садов. После красоты и умиротворения этих садов фотографии, развешенные на стенах выставочного зала, повергли меня в шок.

Рассматривая снимки неописуемых ужасов и массовых убийств времен Второй мировой войны, я снова оказалась в аду Дарфура. Тьма, из которой я бежала, вновь поглотила меня. Я опять погрузилась в страдания своего народа и в свою личную трагедию. Подступили слезы, и я не могла их сдержать.

И в то же время я испытывала странное удовлетворение, даже счастье. Да, сказала я себе, наконец-то нашлись люди, которые расследуют геноцид и выступают против него, чтобы никто никогда не мог забыть о смерти невинных на моей родине, в Дарфуре.

В лекционном зале было тихо, лица слушателей тонули во тьме. Оказавшись перед аудиторией, я ужасно робела, опасаясь, что не сумею найти слов. Но мгновение спустя зазвучал мой голос, рассказывавший о счастливом детстве в Дарфуре.

Я хотела передать обыденность всего этого — возможно, в каком-то смысле мое детство немногим отличалось от детства тех, кто меня слушал. Я хотела, чтобы они поняли, сколько любви и смеха было в жизни моей дружной семьи, моего деревенского племени. Поняли, что было раздавлено и осквернено, когда кошмар объял Дарфур.

Я говорила негромко, моя уверенность возрастала, по мере того как исчезала скованность. Но перейдя к рассказу об ужасах, свидетельницей которых была, и о том, что постигло меня лично, я почувствовала, что голос мой дрожит и вот-вот сорвется. Однако я постаралась сдержать поток эмоций, угрожавший сокрушить меня, и продолжила.

Когда я закончила, в лекционном зале воцарилась мертвая тишина. А потом мои сотоварищи встали и принялись аплодировать мне. Из последовавших вопросов я поняла, что они глубоко тронуты. То, что подобное может случиться с коллегой-врачом — просто из-за его стремления помочь больным и раненым в родной стране, — потрясло их до глубины души.

28 Воля к жизни

Близился первый день рождения малыша Мо, а насчет моего заявления о предоставлении убежища до сих пор не было ничего слышно. Я спрашивала, могу ли работать врачом или хотя бы медсестрой, но мне отвечали, что просители убежища права на работу не имеют. Шариф и я пытались подыскать квартиру побольше, но вскоре осознали, что, если мне не позволят работать, мы не сможем платить за аренду. Нам до смерти хотелось съехать оттуда; просто не верилось, как можно жить так, как некоторые соседи.

У загава есть поговорка: «Ближайший сосед лучше, чем дальний родственник». Это означает, что в повседневной жизни соседи порой оказываются важнее семьи. Но здесь все было иначе. Многие из наших соседей были просто тихим ужасом.

У одной из соседок было девять детей, большинство — от разных отцов. Вся семья, очевидно, жила на пособие. Дети-подростки болтались туда-сюда в любое время дня и ночи, на всю мощь запускали музыку, ссорились и дрались. Возвращаясь однажды домой, я увидела, что улица оцеплена полицией. Оказалось, что соседские дети похитили в парке мальчика и держат его у себя в квартире в заложниках. Это был поистине сумасшедший дом, и я не хотела жить рядом с такими людьми.

Ситуация с другой соседкой, Фрэнсис, была и вовсе уму непостижимой. Вскоре после того как мы переехали, я обнаружила ее распростертой на коврике у двери. Я остановилась, чтобы помочь ей, и волоком втащила внутрь. От нее несло алкоголем. Должно быть, она прониклась моей готовностью помочь, поскольку повадилась заходить к нам. Ей было одиноко, хотелось с кем-то поговорить, а наши традиции не позволяют отказывать в гостеприимстве.

Мы впускали ее, готовили для нее еду. Она излила нам душу, поведав историю своей жизни. Словами не передать, до чего я была потрясена! Оказывается, отец ее дочки — лучший друг ее сына. Четыре года назад у нее были муж, двое детей и хорошая работа. А потом она влюбилась в этого друга своего двадцатилетнего сына. У них завязался роман, она забеременела, муж развелся с ней и выставил на улицу. Он получил опеку над обоими своими детьми, а она оказалась безработной и бездомной. Фрэнсис начала пить, и ее разместили здесь, с дочерью, прижитой от лучшего друга ее сына.

Все это она рассказала мне откровенно, не стесняясь Шарифа. Для нас такое поведение немыслимо. Мы живем на разных планетах, сказала я ей. Я сказала ей, что она сама себя ввергла в геенну огненную. Как она могла пойти на такое? Рассудка лишилась? Для британцев это в порядке вещей, ответила она. У женатых вполне могут быть романы на стороне. Я не знала, верить ей или нет.

Фрэнсис продолжала заглядывать к нам. Мы не могли не впускать ее, хотя в половине случаев она была мертвецки пьяна. Отчасти я беспокоилась за нее и хотела помочь. Мы готовили ей что-нибудь поесть, пытались утешать. В конце концов Шариф врезал в нашу дверь стеклянный глазок. Всякий раз, когда она приходила, а у меня не было сил общаться с ней, я просто не открывала. Мне было неловко нарушать наши обычаи, но я не могла позволить ей вторгаться в нашу жизнь.

Однажды утром Шариф вышел купить хлеба к завтраку — накануне вечером заходила Фрэнсис и съела все, что у нас нашлось. Его не было целую вечность, и я не понимала, что могло его задержать. Выйдя вынести мусор, я увидела по ту сторону улицы двух полицейских. Они разговаривали с Шарифом. Меня охватила паника, когда ближайший к нему достал из кармана что-то блестящее. Через мгновение он приковал себя наручниками к моему мужу.

Господи, что происходит? Куда они его забирают? Куда они забирают его?

Я бросилась через дорогу.

— Что происходит? Что вы делаете?

Полицейский взглянул на меня:

— Извини, дорогуша, но нам приказали взять его… А ты вообще-то кто?

— Это мой муж… Но почему вы забираете его? За что?

Другой полицейский вытащил блокнот и ручку:

— Прежде всего, дорогуша, нам нужно знать твое полное имя и дату рождения.

Я ответила, и он связался с кем-то по радио, чтобы проверить мои слова. Затем мне объяснили, что везут Шарифа в полицейский участок. Министерство внутренних дел внесло его в список намеченных для немедленной депортации в Судан.

— Послушай, дорогуша, я знаю, это тяжело для тебя, — добавил полицейский. — Но и нам это нелегко. Мы просто делаем свою работу.

Шарифа затолкали в подъехавшую машину. Полицейский набросал адрес участка и вручил его мне со словами:

— Принеси ему какие-нибудь вещи. Смену одежды, типа того.

Шариф смотрел на меня в окно уезжавшей машины. Я осознала, что нам даже не дали попрощаться.

Страх когтями разрывал мне сердце. Они взяли Шарифа. Они взяли его! Конечно, именно это сейчас произошло! Господи, что же мне делать? Кто может помочь ему сейчас? Я подумала о Саманте, воспитательнице ясельной группы. Наверняка она поможет. Я попыталась дозвониться до нее, но она не отвечала. Моя паника росла. Я стояла в одиночестве на улице, оставив в квартире малыша Мо, а Шарифа отправляли назад, в Судан.

Что делать?

И тут я вспомнила о Дэвиде из «Иджис Траст». Я с мобильника позвонила на его мобильный телефон, но Дэвид долго не отвечал, и я решила, что он не хочет со мной разговаривать. Услыхав наконец его голос, я разрыдалась.

— Они взяли Шарифа! — причитала я. — Его взяли и высылают обратно…

— Кто его взял? — спросил Дэвид. — И почему?

— Полиция. Забрали только что. Не знаю почему. Собираются депортировать…

— Хорошо, послушайте, вам известно, где они его держат?

Я сообщила Дэвиду адрес полицейского участка.

— Так, мы вот что сделаем. Прежде всего позвоните своему адвокату и спросите, может ли он каким-то образом остановить депортацию. Хорошо?

— Да, я попробую.

— Я свяжусь с прессой. Если я направлю к вам журналистов, вы пойдете с ними в участок?

— Конечно. Все что угодно. Нужно остановить высылку.

— Хорошо, я перезвоню, как только появятся какие-то новости.

Телефон отключился. Я бросилась наверх, чтобы успокоить маленького Мо. Я слышала с улицы его плач и благодарила Бога, что наш сын не знал, что происходит с его отцом. Мо — вылитая копия Шарифа, и они были так близки. Для загава Шариф был весьма раскрепощенным. Гордый отец, он повсюду носил малыша Мо на руках. Обычно мужчины нашего племени возлагают всю эту «возню с детишками» на мать.

Дэвид перезвонил почти сразу. Ему не удалось подключить Би-би-си, но он связался с «Чаннел 4 Ньюс», и ко мне уже выехали съемочная группа и репортер. Он не обещал, что давление со стороны СМИ заставит Министерство внутренних дел остановить депортацию, но надеялся на это.

Я заметалась, собирая вещи для Мо и себя. Теперь я была в гневе. Во мне вспыхнул неистовый дух бабули Сумах.

Прибыла та же команда «Чаннел 4», что брала у меня интервью. Мы направились в полицейский участок, где оператор установил оборудование на улице — камера смотрела прямо в дверной проем. Ведущая приготовилась к съемке. Все вместе мы вошли с включенной камерой. Я увидела Шарифа, сидящего в смежной комнате, и указала на него ведущей.

Она подошла к столу и представилась. К ее воротнику был прикреплен микрофон, и звук записывался на наружную камеру. Ведущая потребовала разрешения поговорить с Шарифом и попросила об интервью с представителем полиции, который мог бы объяснить, почему человека депортируют в страну, где его жизнь будет в опасности.

— Они уехали из Дарфура из-за войны, — сказала она. — Полагаю, вы в курсе, что там происходит? Несколько сотен тысяч убитых, в основном женщины и дети. Миллионы беженцев… Не самое подходящее место, чтобы отправлять туда кого бы то ни было…

Представитель полиции ответил, что они всего лишь выполняют инструкции, и показал нам факс из Министерства внутренних дел. В нем Шарифу предписывалось отправляться в миграционный центр, откуда его депортируют. Полицейский добавил, что не видит проблемы в интервью, ведь, строго говоря, Шариф не арестован. Моему мужу позволили выйти на улицу, где он несколько минут обсуждал с репортером страшную перспективу быть отправленным обратно в Судан. Затем говорила я — о психологической травме и боли, которые вызвало бы насильственное разлучение нашей семьи.

В конце концов полицейские сказали, что в миграционный центр Шариф может отправиться самостоятельно. Команде «Чаннел 4 Ньюс» требовалось срочно вернуться в студию, чтобы подготовить вечерний эфир. То, что они делают с вами, возмутительно, сказала ведущая; история должна вызвать огромный резонанс. Что касается Шарифа, он знал, как поступить. У него не было иного выхода — только исчезнуть. Он поспешно попрощался со мной там же, на улице, крепко обнял малыша Мо и скрылся в толпе.

Тем же вечером я поговорила с Дэвидом. Оказалось, что по всей стране идут массовые аресты. В десятках мест дарфурцев задерживали для депортации в Судан. Но наибольшее беспокойство вызывала легальная подоплека всего этого. Палата лордов собиралась заслушать дело, где оспаривалось, что возвращение в Хартум не представляет для дарфурцев опасности. Ожидалось, что Министерство внутренних дел проиграет, и перед этим оно, похоже, пыталось депортировать как можно больше наших.

Единственная причина, по которой Шарифу удалось сбежать, заключалась в том, что я была известной фигурой в СМИ; это давало нам некоторые привилегии. Несмотря на это, охота на моего мужа не прекращалась. Через неделю за ним опять явились. В шесть утра меня разбудили удары в дверь. Открыв, я обнаружила толпу полицейских в униформе и штатском. Офицеры в штатском предъявили мне удостоверения личности. Через мою голову они заглядывали в комнату; я знала, что они ищут Шарифа.

— Что вам нужно? — спросила я.

— Кто здесь с вами? — ответил вопросом на вопрос один из них.

— Мой сын. Больше никого.

Я широко распахнула дверь, чтобы они могли видеть комнату. Сотрудница полиции в форме сделала пару шагов внутрь и заметила малыша Мо, крепко спавшего на кровати. Должно быть, Мо почувствовал ее взгляд; он проснулся и заплакал.

— Извините, — сказала женщина. — Ребенок… Вы не возражаете, если я проверю другие комнаты?

Я пожала плечами:

— Других комнат нет. Но проверяйте.

Она заглянула в кухню и душ. Тем временем офицеры в штатском начали стучать в двери других квартир. Я слышала, как они спрашивают, не здесь ли «Мустафа». Мне было глубоко безразлично, действительно ли они перепутали имя Шарифа или просто натужно острят.

— Вы знаете, где ваш муж? — спросила сотрудница полиции.

Я покачала головой:

— Нет, не знаю. И его зовут Шариф. Шариф. Не Мустафа.

— Не представляете, где он может быть?

— В последний раз я видела его, когда его послали в миграционный центр.

— И вы не знаете, где он сейчас?

— Не знаю. Хотела бы знать. Шариф — мой муж, отец моего ребенка.

Перед тем как они ушли, сотрудница полиции еще раз попросила прощения за беспокойство. Я знала, что она просто делает свою работу. Она старалась обращаться со мной любезно, с уважением. Здешние полицейские вообще казались милейшими людьми по сравнению с насильниками и убийцами, с которыми я столкнулась в Судане.

На следующее утро я отправилась на ГМТВ[26]. Я говорила о методах, с помощью которых моих соотечественников отправляли обратно в Судан, где их ждали арест, пытки и даже нечто худшее. Я знаю, что с ними произойдет, когда они попадут в руки властей, утверждала я. Посмотрите, что произошло со мной.

Шариф по-прежнему скрывался. Я регулярно беседовала с Дэвидом, и он сказал мне, что ситуация ухудшается. В некоторых случаях аресту подвергались целые семьи, всем им угрожала депортация. Кое-кого уже выслали. Дэвид вышел на след двух дарфурских мужчин, высланных в Хартум, где они были арестованы и подвергнуты пыткам. Ему удалось вывезти их из Судана в безопасное место. Он записал их страшные рассказы, видел шрамы — доказательства пыток. Эти сведения он передавал в зарубежные СМИ, однако Министерство внутренних дел не оставляло попыток депортировать людей.

Я была в гневе, и мой гнев не убывал. Шариф был в гневе, и гнев его усиливался день ото дня. Я звонила ему по мобильному телефону. Он признался, что дошел до того, что уже хочет, чтобы его депортировали. Он ненавидел эту страну и то, что она делала с нами, с ним. Я возразила, что он не вправе покинуть нас с Мо. Либо мы все уедем и встретимся с ужасом лицом к лицу, либо мы все останемся. Но один он туда не вернется.

Шариф скрывался два месяца, а затем Палата лордов вынесла решение. Министерство внутренних дел проиграло. Лорды сочли, что Хартум не безопасен для беженцев из Дарфура, что депортации нужно прекратить. Я позвонила Шарифу и сообщила ему новости. По крайней мере, сейчас ему ничего не грозило. Он мог вернуться к нам. Мог вернуться ко мне и малышу Мо. Пока, по крайней мере, мы снова могли стать семьей.

Я усадила Мо на колени, покачивая и напевая ему песенку. Ту, что пели мне родители, когда я была совсем маленькой.