Слушается дело о человеке

— Но ему объявили выговор? — продолжал допрашивать Драйдопельт. — По крайней мере так мне сказали. И с заведования отделом его тоже сняли. Нет, что-то у вас тут не сходится. — И он обвел присутствующих своим пронзительным взглядом.

Особа, которая уже сложила носовой платок и сунула его в карман, стояла, почесывая в растерянности подбородок. Но ей пришел на помощь счастливый случай. В освещенной двери пивной появился Отто Гроскопф и, тяжело ступая, направился прямо к собравшимся.

Драйдопельту невольно припомнился корабельный трюм, когда из него один за другим вылезают пассажиры. В юности он служил на флоте и навсегда сохранил любовь к морю. Увидев Гроскопфа, он даже сплюнул…

— Святой Никодим! — воскликнул тот, заметив Драйдопельта. — Какая неожиданность! — и протянул ему руку.

Но, должно быть, человек, к которому он обратился, не заметил этого. Драйдопельт закашлялся, словно поперхнувшись, и не вынул рук из карманов.

Теперь, очевидно, они были в полном сборе. Не говоря ни слова, маленький отряд снялся с места и, словно по команде, тронулся в путь. Они шли мерным, уверенным, бюргерским шагом по ночным улицам. Но разговор у них не клеился. Видно, пиво парализовало их мыслительные способности. Генрих Драйдопельт отстал на ближайшем углу.

Тем временем Мартин Брунер обжаловал выговор. В своем заявлении он сослался и на показания свидетельницы фрау Элизы. Документ этот Брунер решил лично отнести в отдел кадров и заодно разузнать, чем вызвано двусмысленное поведение начальства. Как раз когда он засовывал заявление в портфель, в комнату вошла Люциана.

— Тебя спрашивает какой-то человек. Я повстречала его на лестнице. Он искал нашу квартиру. Не понимаю, кто бы это мог быть…

Мартин вышел в переднюю. Там стоял какой-то незнакомец и, не говоря ни слова, пристально взглянул на Мартина. Мало-помалу лицо его прояснилось.

— Слава богу, слава богу! — пробормотал он.

Брунер все еще смотрел на него, не шевелясь.

— Это вы?! Слава тебе господи!

Мартин Брунер чувствовал, что лицо незнакомца странным образом притягивает его. Но он не мог бы сказать, почему.

— Нет, это и впрямь вы, господин Брунер, — громко и ясно сказал незнакомец и, назвав свою фамилию, протянул руку. Мартин крепко пожал ее. Они продолжали стоять, глядя друг на друга.

— Мое имя вам, конечно, ничего не скажет. Разрешите войти?

Мужчины сразу почувствовали удивительное взаимное доверие. Казалось, обменявшись рукопожатием, они сплели не только свои руки, но и судьбы. Оба доверчиво засмеялись.

— Разумеется! Войдите, пожалуйста!

Они вошли в комнату и сели.

— Да, конечно, — начал незнакомец, — как только вы появились в дверях и посмотрели на меня, я сразу вас узнал. Подумайте, ведь прошло столько времени…

В Брунере искрой вспыхнуло воспоминание.

— Послушайте, я вас уже видел когда-то. Вы не…

— Да, да, он самый, — засмеялся гость. — Я тот самый машинист.

— О господи, я вас совсем не узнал!

— Что же мудреного? На всех тогда лица не было. И потом мы были в форме.

— Да, да, тогда все были в форме.

— Да, ведь была война.

— Да, конечно, война…

Брунер смотрел на своего собеседника и не видел его. Серые обои куда-то исчезли, исчез и человек, сидевший напротив… Широкое покрывало ночи клочьями повисло над корчащимся в конвульсиях городом. Послышался короткий гудок паровоза. «Уезжай, приятель, уезжай из этого ада. Вот мой адрес, может когда-нибудь пригодится».

— Из-за этого и вышла такая дурацкая история, — сказал, нарушая тишину, гость.

Стены возвратились на прежнее место. Брунер ясно видел лицо своего собеседника. Только теперь разглядел он грубые, топорные черты, освещенные взглядом светлых глаз.

— Не успел я снять мундир и снова сесть на паровоз, как они начали сживать меня со света. Но скажите, кому же хочется остаться без куска хлеба? На мое место так и рвутся другие. Я, видите ли, ненадежен, говорят они, я нарушаю их приказания. Но ведь это случилось всего один раз, и то во время воздушного налета. Вы хорошо знаете, как все было. И вот, пожалуйста, никто ничего не помнит! Лучше бы они все подохли. Простите, вы ведь тоже там были. Ну как вам кажется, стоило рисковать жизнью для этих людей? Еще счастье, что жена взялась перекраивать сынишке штаны из моего мундира. Тут ей и попался конверт с вашим адресом. Вы единственный можете рассказать, как обстояло дело. Я часто сравниваю страх, которого натерпелся тогда, когда дрожал за свою жизнь, и страх, который испытываю сейчас, вот сегодня. Разумеется, война требует от человека всех сил, всех, до последней капли. Но вот ты с честью выдержал все испытания и выжил, и тогда приходят какие-то люди и начинают тебя медленно душить. Нет, так жить нельзя. Это ясно. И умереть тоже нельзя — в нас так много еще бурлит. Господа жрут, пьют и блудят, а на нашу долю остается один только страх да мерзкая канцелярщина. Простите, не знаю, кто вы по профессии, но, уверяю вас, во всем повинна наша бюрократическая машина. Вернее, повинна война, которая создает эти бюрократические учреждения и чиновников, стоящих у власти. А теперь все только и кричат, что положение напряженное, что готовится новая война! Нет, мы никогда не добьемся покоя!

Откровенность посетителя ошеломила Брунера. Он просто не решился сказать ему, во всяком случае в эту минуту, что он тоже чиновник.

Рассказчик же окончательно разволновался и, желая дать выход обуревавшему его возмущению, плюнул что было силы и громко крикнул: «Позор!» Затем, взяв себя в руки, он заговорил более или менее спокойно.

— Мне нужно во что бы то ни стало раздобыть справку. Справка — это самое главное. Удивительные люди! Они думают, что человеческую душу можно переписать на бумагу, а бумагу скрепить печатью. Удивительные люди!

Рассказчик вытащил из кармана пиджака помятый конверт.

— Посмотрите, вот он. Уцелел прямо чудом. Я взял отпуск и сказал жене: «Еду к нему». Вот и поехал по этому неразборчивому адресу, и, подумайте только, нашел вас. Оказывается, еще бывают чудеса в этом чудеснейшем из миров.

Он посмотрел на Брунера, и лицо его снова потеплело. Взаимное доверие, которое они почувствовали с первой минуты, как будто еще усилилось. Они смотрели друг другу в глаза и смеялись.

— А в чем вас обвиняют? — задумчиво спросил Брунер.

— В чем обвиняют? Право, не знаю. Они говорят, что я подозрительный элемент. Я, видите ли, нарушил правила железнодорожного движения. И вообще тут какое-то темное дело, — так они говорят. Стоит человеку покуситься на их заржавелый порядок, его сразу прогоняют. А вот если он покушается на другого человека…

Машинист повел плечами, сложил конверт и осторожно, словно драгоценность, опустил его снова в карман.

— Я, видите ли, угнал поезд, да еще тайком. Этого одного достаточно, чтобы навсегда подорвать доверие ко мне. Кто может поручиться, что в один прекрасный день я снова не выкину такой же фортель? Мое дело приобрело слишком громкую огласку, говорят они. Меня невозможно взять на государственную службу. Да мало ли, что они там говорят! Вот о себе они небось ничего не рассказывают. Тут они тише воды, ниже травы.

Он замолчал и уселся поглубже, словно все это время сидел на краешке стула.

— Видите ли, — продолжал гость, — самое трудное — принять решение на собственный страх и риск. Принять без всякого официального указания. Принимаешь решение, потом отвергаешь его, потом опять принимаешь… Не смейтесь, пожалуйста, что я философствую. Но я так много передумал с тех пор, как заварилось это дело о нарушении служебной дисциплины…

— Прекрасно понимаю, — горячо сказал Брунер. — Сделаю все, что в моих силах, но только поможет ли вам мое письменное подтверждение?

Он направился к столу.

«Вот в этом и состоит трагедия человека, способного понимать чужое горе, — пробормотал Брунер про себя. — Кажется, что это твое собственное, только увеличенное в сто раз».

— Пожалуйста, не подумайте, что я свихнулся и несу невесть что, — поспешно сказал гость. — Все документы при мне.

Он снова полез в карман.

— Иногда действительно кажется, что сходишь с ума. Во всяком случае, свихнуться можно.

— Я знаю эти документы и знаю их составителей, — сказал Брунер, отстраняя бумаги рукой, и, достав из папки копирку, начал писать. Он давно набил руку в составлении подобных документов. Скоро все было готово.

— Так!

Он вынул из машинки исписанный лист, быстро пробежал его глазами и поставил свою подпись.

Да, но свою ли? Почему-то она расплылась. Может быть, к ней примешался чужой почерк? Уж не уборщицы ли Элизы? Да, но под каким документом?

Он вложил документ на белой бумаге, который должен был возвратить человека к жизни, в белый конверт и протянул другу.

Они не расставались до отхода поезда. Только третий звонок вернул их к скучной действительности.

Перед ними вновь простирался бесконечный огромный плац. Строиться, ать — два!

На другой день, едва успев прийти на работу, Мартин Брунер поднялся к начальнику отдела кадров. Начальник сидел, склонившись над делами. Через несколько мгновений он поднял голову, осторожно и несколько смущенно.

Брунер спокойно положил на стол свое заявление.

— Я принес протест, господин Шварц.

— Н-да, — начальник отдела кадров погладил подбородок, казавшийся черным по сравнению с его белой рукой.

— Н-да, должен признаться, я тоже был поражен. Ваш случай совершенно ясен. Право, вы не должны придавать такого значения этой истории.

— Раз все так ясно, прошу объяснить, за что же мне дали выговор?

Шварц передернул плечами и принялся пересчитывать листы в одной из папок:

— Восемнадцать, девятнадцать… Но ведь выговор имеет силу только в течение трех лет. Повторяю, меня самого удивило… девятнадцать, двадцать, двадцать один…

— Но мне кажется, что в таком случае вы могли бы обратиться с соответствующим протестом к юрисконсульту и добиться отмены неправильного постановления.

Нет, это уж слишком! Начальник отдела кадров подскочил в кресле и отпрянул от письменного стола, словно его укусило ядовитое насекомое. В стеклах его очков закачалось отражение оконной рамы.

— Я? А при чем здесь я? Уж не я ли повинен в том, что вы нарушаете порядок? Юрисконсульт имеет в этом деле решающий голос. Уж он-то, разумеется, знает, за что вам дан выговор. Я вообще не имею никакого отношения к этому делу, во всяком случае не я решаю его исход.

Начальник отдела кадров опустил свои белые руки на колени — подобно белым лилиям выделялись они на темном сукне, — потом снова придвинулся к письменному столу и, начертав какие-то цифры, провел под ними толстую черту.

— Ну что ж, тогда я обращусь к юрисконсульту, — решительно сказал Брунер и, откланявшись, вышел.

Разумеется, это было глупо. Разве можно, даже не попытавшись добиться посредничества, не извинившись, взять и уйти? Несомненно, Брунеру следовало быть гораздо более кротким и держать себя в узде. Ведь он разговаривал все-таки с начальником отдела кадров, с доверенным лицом главы города. Конечно, все эти служебные мерзости давят, словно камни, но это еще не значит, что он может срывать свое настроение на сослуживцах, да еще на таких влиятельных.

Как бы там ни было, Брунер оставил начальника отдела кадров разобиженным и направился прямо к юрисконсульту. Секретарша была сегодня в новом платье, очень модном, очень вызывающем, и пахла духами «Суар де Пари». Все это означало, что заместитель главы магистрата, доктор Себастьян Шнап, был у себя и находился в самом добром расположении духа.

Дама улыбнулась и немедленно доложила о Брунере.

Юрисконсульт поздоровался с ним и смущенно заерзал в кресле, словно стараясь занять удобное положение.

— Я пришел по личному делу, господин доктор Шнап, — не дожидаясь вопроса, начал посетитель. — Меня очень удивило, что именно вы объявили мне выговор и…

— Но… но… но простите, дорогой господин Брунер, — перебил его прекрасный серебристый голос, — я вообще ничего не объявлял. Ведь я же говорил вам, что не вижу ничего ужасного во всем этом деле с велосипедом — если вообще его можно назвать делом. Это просто абсурд.

— Но ведь выговор, который мне объявили, подписан вами!

— Мною? Ничего подобного! В приказе сказано: «по поручению», — рассмеялся господин с серьезным лицом. — Только по поручению, дорогой мой господин Брунер. Я лично не имею никакого отношения к этому делу. И мое мнение вам известно.

Юрисконсульт закурил сигарету, придвинул к себе пепельницу и, затянувшись, выпустил дым через ноздри. Бесформенные клубы окутали его голову.

Лицо его стало медленно-медленно таять и наконец растворилось в прозрачной дымке.

У Брунера помутилось в голове. Он поднял руку, но разве можно схватить дым. И рука его опустилась.

Действительно! Верно! Шнап подписал «по поручению»! Значит, нужно притянуть к ответу самого главу магистрата. Правильно! Только глава может и должен дать во всем отчет.

Размышляя над этим вопросом, он вернулся на почву реальности. Глаза его снова приняли нормальное выражение. Юрисконсульт поднялся со стула, Брунер встал тоже. Юрисконсульт протянул ему руку.

— До свидания. Пожалуйста, не относитесь к этому делу так трагически и, главное, имейте терпение. Avec de la patience on arrive a tout.

Но Брунер уже мчался на всех парах и вовсе не собирался останавливаться или отступать.

Он пробежал по длинному, натертому до блеска коридору, мимо большой толпы посетителей, миновал несколько дверей, поднялся по широкой лестнице и наконец остановился у одной, совершенно особой двери, Он постучал и тотчас же вошел.

— Он у себя? — спросил Брунер пожилую тощую даму, сидевшую за машинкой.

— К сожалению, нет! Уехал в служебную командировку.

— Гм, — хмыкнул Брунер, несколько упав духом. — А когда примерно он должен вернуться?

— Трудно сказать. Может быть, завтра, может быть, только в конце недели. Трудно сказать точно.

— Пф-фф-ф, — пропыхтел Брунер, которому поневоле пришлось затормозить свое наступление. — Пожалуйста, сообщите мне, как только он приедет. У меня чрезвычайно важное дело.

— Разумеется, — кивнула тощая дама и немедленно принялась за завтрак. Очевидно, она никак не могла его отложить. Боясь помешать, Брунер поклонился и вышел.

Совершенно неожиданно начальство вернулось в тот же день. Слух об этом событии немедленно облетел магистрат.

Не желая терять времени и торопясь попасть первым, Брунер бегом бросился наверх. Но уже на лестнице сообразил, что главу города ждет по возвращении, вероятно, множество срочных дел и вряд ли он жаждет его посещения. Шутка сказать, сколько обязанностей приходится выполнять на столь хлопотливом посту. Однако тут же Брунер решил усмотреть в этом неожиданном возвращении хорошее предзнаменование и не упускать счастливого случая. Разве он не смеет требовать, чтобы его выслушали по личному делу? Он — чиновник магистрата и имеет, в конце концов, право на некоторое даже родственное внимание. И он поднялся по лестнице.

— Да, начальник у себя. Но сегодня он, к сожалению, не принимает, — заявила дама с тихим участием в голосе. — Кроме того, завтра утром он опять уезжает, и совершенно неизвестно, когда вернется.

Все слова, которые Брунер собирался сказать начальству и которые хранил в уме, как в копилке, разом развеялись в небытии.

— Благодарю вас, — сказал он, ощущая в себе полную пустоту, и удалился.

Погруженный в свои мысли, чиновник магистрата спускался по лестнице. На нижней площадке он повстречал коллегу, который шел, важно ступая, с папкой под мышкой.

Никак нельзя сказать, чтобы этот коллега был общим любимцем. Тем не менее, по мере сил и возможностей, все старались быть с ним любезными. Он ведал распределением пригласительных билетов на вечера и концерты. Именно в этом и усматривал он главную цель своих служебных, столь добросовестно выполняемых обязанностей.

Увидев Брунера, он поздоровался с ним коротко и небрежно. Его занимали высокие мысли, — мысли, которые приходят в голову только уполномоченному по вопросам культуры. Кроме того, ему предстояла важная беседа с госпожей доктор Райн, членом правления женского ферейна, по поводу ее участия в организации вечера с бутербродами.

Вернувшись в свой кабинет, Брунер увидел, что дверь в комнату Гроскопфа открыта. Птичка упорхнула бесследно. Любительница герани в красивых хорьках, которая собиралась войти к нему, остановилась в изумлении на пороге. Лицо ее выразило крайнее разочарование.

— Не знаете ли вы, когда он вернется? — спросила она сладким голосом. — Для меня это так важно!

— Не могу ли я быть вам полезен? — предложил Брунер.

— О нет, благодарю вас! Вы очень любезны. Но мне нужно поговорить с ним лично.

Дама поспешно удалилась, а он снова принялся за работу.

Но даме с геранями повезло. Не успела она повернуть за угол, как из своей аппетитной лавки вышел колбасник, схватил Гроскопфа за плечо и прошептал ему что-то на ухо. Оба засмеялись. Колбасник вернулся в лавку, а Гроскопф безуспешно пытался закрыть свой портфель. Замок все время отскакивал. Раздосадованный, он зажал кожаное чудовище под мышкой и энергично зашагал прочь. Вот тут-то он и столкнулся с дамой в хорьках. Эта встреча и огорчила его и обрадовала. А портфель по-прежнему пытался проскользнуть в пространство между рукой и бедром и даже не собирался принять устойчивое положение. Гроскопфу пришлось использовать свободную руку, чтобы удержать его. Поглощенный мыслями о содержимом портфеля, он продолжал разговаривать с дамой. Они остановились как раз против входа в кино.

Перед ними плясала дива с глазами дьяволицы в одних чулках-паутинках. Кадр сменился, и она совершенно неожиданно оказалась в постели, вся укутанная в изящные кружева. Сестра милосердия считала ей пульс. Очевидно, малютка простудилась.

— Я чувствую себя очень плохо, — сказала дама с хорьками, прижимаясь к своему спутнику. — Все эти препятствия, которые чинят мне с постройкой дома… Да еще омерзительная возня с налогами… Клянусь вам, я просто не в силах выдержать больше.

И она беспомощным и трогательным взглядом посмотрела на Гроскопфа.

— Какое счастье, что вы так милы и оказываете мне поддержку, — прибавила она с чарующей улыбкой.

— Я делаю все, что в моих силах, — сказал Гроскопф, и лицо его просияло, как луна. Он справился наконец с портфелем и потрепал свободной рукой по спине своей дамы…

— Все, что в моих силах!

Дама на рекламе уже выздоровела и появилась в элегантном дорожном костюме под руку с каким-то импозантным, очень богатым господином — вероятно, директором банка или коммивояжером по продаже холодильников. И он увез ее в своем лимузине.

— Я навещу вас сегодня после обеда, и мы подробно обо всем поговорим, — предложил Гроскопф, снова принимаясь за свой портфель.

Но тут портфель стал распространять упоительный и не подлежащий точному определению аромат. Может быть он исходил от отличной ливерной колбасы, может быть от копченой корейки. А может быть и от сосисок, тоже лежавших здесь.

— Сейчас, к сожалению, я очень спешу домой.

Прелестные, еще совсем юные дамочки задирали ножки в такт оглушительному джазу. Дива сидела, равнодушно развалясь, в ложе. Богатый господин стоял позади нее.

— Вы собираетесь прийти ко мне? О, как это чудесно, — пролепетала дама с хорьками, теребя мех горжетки.

Она многозначительно улыбнулась, протянула ему изящную руку и упорхнула.

Гроскопф опять взглянул на пестрые кадры, мелькавшие на фасаде кинотеатра, и отправился кратчайшим путем домой. Его супруга должна была еще успеть подать на стол папки, то есть, наоборот, жаркое.

Глава магистрата вернулся из командировки в конце недели. Но его ждала обширная корреспонденция, и в первые дни он никого не принимал. Кроме того, он должен был провести собрание в ресторане «Келлербрай». А воскресенье само собой отпадало, хотя и в этот день он отнюдь не предавался праздности. Как всегда, после возвращения из церкви состоялось закрытое совещание по финансовым вопросам, затем последовал банкет. Он должен был показать своим приезжим гостям город. Вечер ему пришлось посвятить личным делам, в частности подготовиться к следующей командировке. Так что воскресенье само собой отпало.

Брунер отложил свое дело до понедельника.

— В понедельник все решится, — сказал он жене. — Начальник обязан заботиться и о своих сотрудниках.

— Но если он в отъезде? — возразила Люциана, чистя картофель. — Не может он быть одновременно и тут и там!

— Вот в том-то и дело. Начальство не может быть одновременно и тут и там. Поэтому его нет именно там, где оно особенно нужно. Ты сама видишь, что из этого получается. Этакий пакостный выговор! Ведь это же черт знает что! Что же, так и глотать все молча!

— Мартин, ради бога! Стену головой не прошибешь. И ты сам разрешаешь плясать у себя на голове. Да, да, я так считаю. — Она вскочила и принялась с раздражением перемывать картофель. — Твое благодушие истолковывают как слабость. Огрызнись ты хоть раз, все бы пошло по-другому. Просто не сомневаюсь в этом. Но, может быть, во всей этой истории что-нибудь да не чисто? Представить себе не могу, что тебя хотят вышвырнуть просто так, без всякой причины. — Она зажгла газ и поставила кастрюлю на огонь. — Должно же быть хоть зерно истины в этой истории.

Она замолчала. В тишине явственно раздавалось ритмическое прищелкивание розового языка. Кот Мориц с наслаждением лакал молоко из миски.

Люциана испугалась. Мартин смотрел на нее потемневшими глазами. Уж не сказала ли она что-нибудь лишнее? Может быть, его оскорбили ее слова?

Она собрала перемытую посуду и поставила чашки горкой на столе. «Упадут», — подумала она и опять расставила чашки.

Он все еще молча смотрел на нее.

Люциана принялась возиться с газовой горелкой, газ сегодня горел плохо, видно, слабый напор.

— То есть, я не так сказала, — промолвила она тихо. — Пойми же меня. Я здесь одна в четырех стенах. Мне кажется, что у вас там в магистрате творится бог весть что. Да и чего хорошего можно ждать от всей этой канцелярщины!

Он отвел от нее глаза и посмотрел в окно. Во дворе ребятишки играли в кошки-мышки. Рослый соседский мальчик ловил его маленькую дочку. Он поймал ее, но, переусердствовав, схватил слишком крепко. Девочка тихонько вскрикнула. Мальчик с торжеством повел свою добычу в середину круга.

Брунер медленно отвернулся от окна.

— …А я-то думал, что ты мне веришь… Но ты права. Вероятно, моя ошибка в том, что я слишком много помогал другим. Очевидно, это всегда плохо. Больше этого со мной не случится. Кончено. Я не стану рисковать собственной семьей. Что слишком, то слишком. С благотворительностью покончено. Раз и навсегда. Все имеет свои границы. Вот доберусь я завтра до господина начальника.

Он зашагал по кухне, весь дрожа от волнения.

— Нельзя поступать, как считаешь правильным. Сразу наденут намордник. Только и слышишь: «руководящие круги», «директивы», снова «руководящие круги». Чуть вышел из повиновения — изволь уходить. Да кому же хочется остаться без куска хлеба? Пикни, посмей! Тебя сразу так возьмут в работу, что ты и своих не узнаешь: лечь — встать! лечь — встать! Кру-гом! Лечь — встать! А если нет больше сил терпеть, ну что же, тебя вышвырнут, а на твое место возьмут другого, покладистее. Удивительные порядки! Порядок непорядочности! О, незримая казарма, в которой мы живем! Она хуже, чем сложенная из камня. Ее не видишь, но вырваться из этих тесных стен невозможно. Господа советники магистрата могут уволить меня под любым вымышленным предлогом. Неужели ты не понимаешь?

Он распахнул дверь, выбежал в соседнюю комнату и, сев к столу, опустил голову на руки, Люциана осталась одна. Когда она ставила последние чашки в буфет, пальцы ее слегка дрожали. Через несколько секунд она неслышно вошла в комнату и, остановившись возле мужа, стала гладить его по голове.

Мориц, черный кот в белом жилете и ослепительных гамашах, тоже последовал за ней. Тихо мурлыкая, он улегся у их ног.

Невзирая на все старания Брунера, понедельник начался неудачно. Глава учреждения, правда, был у себя, но к нему на прием записалось столько просителей со всех концов города, ему необходимо было просмотреть такую обширную корреспонденцию, и у него было столько неотложных телефонных разговоров! Нет, при всем желании, он вынужден был отложить все маловажные дела.

Подумать только! Он воплощает в одном и том же лице, и главу города и вьючную скотину. Он, только он отвечает и за форму работы и за ее содержание. Разумеется, за форму прежде всего. Ее видят все. Он всегда умел показать ее в самом выгодном свете.

Глава трудился не покладая рук. Он вел переговоры с отцами города о новом стадионе; вносил поправки в бюджет; принимал представителей промышленности; решал наиболее неотложные вопросы. Словом, работал, не зная передышки, с раннего утра и до позднего вечера. Кроме того, он занимал еще ряд почетных общественных постов, и, дабы не уронить славу своего имени, которое было у всех на устах, ему приходилось присутствовать всюду и участвовать в делах, которые не имели ни малейшего отношения к его городу.

Конечно, всякий другой согнулся бы под столь непосильным бременем, но он считал исполнение своих обязанностей священным долгом, и это придавало ему особый вес в глазах окружающих.

К счастью, он сохранил юношескую подвижность. Правда, жене приходилось то и дело переставлять пуговицы на его пиджаке. Однако все увеличивающаяся тучность нисколько не мешала ему отправлять столь многообразные обязанности. Конечно, если смотреть на него со спины, он мог показаться одеревенелым — за исключением затылка, складками ниспадавшего на воротник. Впрочем, массивность придавала ему даже нечто величественное. Но кто же станет обращаться к собеседнику, да еще к главе города, стоя у него за спиной? Так что разглядывать его спину было вообще совершенно излишне.

Начальник магистрата крепко стоял обеими ногами на земле и всегда умел вырвать для себя все, чего бы только ни пожелал. Однако он пользовался доверием города и управлял им уже несколько лет на благо своих сограждан.

Разумеется, и у него не все шло гладко. Что поделаешь! Вина тут была не его, а тех лиц, от которых он всецело зависел. Зато его деятельность так неразрывно связана с их интересами, что они никогда не выступят против него.

Когда он спешил по неотложным делам, и машина его гудела, прокладывая путь сквозь уличную сутолоку, все ощущали железную работоспособность, при помощи которой он сумел добиться столь поразительных результатов своей деятельности.

Случалось ему идти и пешком. Он шагал тогда прямо вперед, не поворачивая головы ни направо, ни налево, и только глаза его под колючими бровями, похожие на коричневые брючные пуговицы, так и шныряли по сторонам.

Зато стоило ему повстречать какую-нибудь важную особу, как он немедленно сгибался в три погибели, насколько только позволяло брюхо, и, почти касаясь шляпой земли, угодливо опускал глазки-пуговички. Потом снова подымал их, но важной особы уже не было. И он продолжал катиться по улице, словно на роликах.

Брунер решил во что бы то ни стало пробиться к начальству. Но тощая секретарша заверила его, — как только глава магистрата освободится, она сама доложит ему о Брунере.

— Ну что ж, хорошо!

Он ждал так долго, может подождать еще несколько дней. Ждать ему, однако, почти не пришлось. На другое утро, когда он работал в своем кабинете, к нему вошел необычайно взволнованный Гроскопф и сказал, что командир, то есть, простите, пожалуйста, начальство желает видеть Брунера немедленно.

— Что вы такое натворили? Почему вас вызывают к старику?

Брунер просиял, и Гроскопф решительно не мог понять, что здесь происходит. Он с удивлением посмотрел на коллегу и вышел, продолжая ломать голову все над тем же вопросом: для чего и зачем вызывают Брунера к главе учреждения. При одной только мысли о начальнике Гроскопф щелкал каблуками и становился навытяжку. Однако он так и не нашел разгадки этой загадочной истории и вернулся к себе ни с чем.

Брунер бросил все дела и стремительно побежал наверх.

Начальство сидело у себя за письменным столом и, казалось, с головой ушло в работу. Видимо, оно совершенно забыло о том, что приказало вызвать Брунера. Погрузившись в вспоминания о своей командировке, оно пыталось вспомнить, что же было в ней существенного, на чем следовало остановиться в отчете. Перед взором начальства всплыл светлый отель на берегу синего озера, конференц-зал, в котором стояло множество кресел… Отсюда из окон открывался вид на Чертову гору, поросшую густым лесом…

— С добрым утром, господин начальник, — сказал Брунер, решившись наконец напомнить о себе.

Начальство по-прежнему ничего не видело и не слышало.

Брунер медленно подошел к столу всесильной личности и остановился в ожидании.

— Здрасьте! — буркнуло начальство, указывая рукой на стул.

Брунер все еще стоял перед огромным письменным столом, не зная, с чего начать. Начальство второй раз взмахнуло рукой, что несомненно означало: садись!

Светло-коричневые глазки-пуговички устремились на Брунера, и начальство сказало:

— Садитесь же наконец!

Брунер сел.

Он все еще не знал, как короче изложить свое дело. Начальство было, очевидно, крайне занято и не располагало временем.

— Ну-с? — спросило начальство, и в голосе его послышалось легкое нетерпение.

Брунер поглядел на массивную голову, на локти, лежавшие на столе. Все, все указывало на то, что начальник работает без устали, что он весь горит жаждой деятельности.

Даже ничтожный лоскут бумаги, лежавший перед ним на столе, по-видимому, способен был совершенно поглотить его внимание.

…Да, прием у губернатора — пьянчуга он этакий! — был недурен. Интересно, сколько шампанского я там выдул? Мы засиделись чуть не до рассвета, а утром пришлось идти на скучнейшее заседание…

— Я пришел к вам по личному делу, — начал Брунер, прерывая нить воспоминаний своего начальника. Начальник отодвинул бумаги и посмотрел на посетителя.

— Итак, в чем дело?

— Я опротестовал выговор, который мне вынесли за историю с велосипедом.

— За какую историю? — и начальство смерило его взглядом.

— За историю с велосипедом. Мне вынесли выговор согласно вашему указанию, — пояснил Брунер, не сводя глаз с лица своего начальника. Наконец-то все выяснится!

— Согласно моему указанию? Понятия не имею! — И начальство в негодовании так повернулось, что кресло отъехало от письменного стола.

— Ах да, припоминаю, — сказало оно, помолчав. — Вопрос, кажется, шел о нарушении правил хранения казенного имущества? Я лично не изучал этого дела и плохо с ним знаком. Советую вам обратиться к доктору Шнапу, нашему юрисконсульту.

Брунер остолбенел. Он не верил своим ушам.

— Я уже был у доктора Шнапа, — проговорил он наконец. — Юрисконсульт утверждает, что мне объявили выговор согласно вашему указанию.

Начальство покачало головой.

— Нет, право, я ничего не понимаю. Мне нужно будет разобраться. Потерпите немного. Я лично ознакомлюсь с делом и тотчас же извещу вас о результатах.

Глава магистрата попытался приподняться в кресле, но застрял и повис между ручек, как на качелях. У него решительно не было больше времени. Телефон звонил, не умолкая. Отец города поспешно сунул Брунеру руку.

— Я вручил свой протест с соответствующей мотивировкой начальнику отдела кадров в трех экземплярах, — сказал Брунер в дверях. — До свидания!

Но начальник уже не слушал его. Он с головой ушел в составление повестки дня предстоящего совещания.

Брунер, выходя, столкнулся на пороге со следующим посетителем.

— Не принимаю, — рявкнуло начальство на секретаршу, и та немедленно увлекла непрошенного гостя обратно в приемную и затворила за собой двери.

Внизу Брунер случайно узнал, что юрисконсульт уехал за границу с целью изучить юрисдикцию зарубежных стран.

Не успел Брунер войти к себе в кабинет, как навстречу ему бросился советник магистрата Карл Баумгартен, пользовавшийся репутацией весьма солидного человека. Он схватил Брунера за плечо.

— Советую вам по-дружески, бросьте вы эту историю с протестом. Не надо оказывать решительно никакого нажима. Пусть все идет своим чередом. Поверьте, вы только привлекаете излишнее внимание к своему делу.

— Но мне нечего скрывать, и я вовсе не собираюсь отказываться от протеста, — сказал Брунер с некоторым раздражением.

— Уважаемый господин Брунер, лично я верю вам совершенно. Но далеко не все разделяют мое мнение. Поверьте, у меня есть основания, иначе я не стал бы предостерегать вас. Будьте осторожней. У вас, кажется, жена и дети?

— Что вы хотите сказать?

— Да, право, ничего, ничего решительно. Но вам никогда не простят шума, который вы подняли. Рано или поздно вам все равно придется смириться и запеть с ними в унисон. Стену головой не прошибешь. Предайте все забвению.

Баумгартен взглянул на часы.

— У меня еще много дел. Прощайте и подумайте над моими словами, — и Баумгартен поспешно вышел из комнаты.

Но не успел Брунер задуматься над его словами, как дверь опять отворилась, и к нему вошел другой сослуживец.

— Я принес вам на подпись бумаги. Скажите, у вас нет билета?.. Вы не можете меня выручить? Нет ли у вас лишнего билета тотализатора?

Брунер вытащил несколько билетов.

— Вы какие предпочитаете? По десять или по двенадцать?

— Разумеется, по двенадцать, на них больше шансов выиграть.

— А вы хоть раз выиграли?

— Нет, ни разу. Но я не отчаиваюсь.

Сослуживец взял билет и вышел. Но в дверях он снова обернулся.

— А вы на кого ставите? На УК или на КВ?

— Разумеется, на УК.

— Так я и думал.

Сослуживец исчез, и Брунер остался один со своими мыслями и делами.

Две тысячи семьсот тринадцать марок, отнять две тысячи четыреста пять, остается триста восемь. Следовательно, библиотека располагает наличными в сумме трехсот восьми марок…

Рогатый еще раз проверил колонки черных цифр с красными контрольными пометками на полях, провел языком по толстым сухим губам и встал.

— Триста восемь марок! Кругленькая сумма! Придется Грабингеру сегодня же предъявить их все до последней марочки! Он как раз возвращается из отпуска! Сегодня! Просто прекрасно!

Из непроницаемых очков Рогатого посыпались искры.

— Нечего сказать, веселенький у него был отпуск! Торчал безвыходно дома. Был и нянькой, и кухаркой, и прислугой за все. Хи-хи…

Рогатый опять облизнулся и принялся потирать руки.

— Славный сюрприз я ему приготовил!

Рогатый был один у себя в кабинете. Но он громко разговаривал сам с собой, беспрерывно шмыгая из угла в угол. Хотя все окна были плотно закрыты, в комнату, очевидно, ворвался ветер, потому что вдруг оба вихра встали дыбом у него на голове, и он зябко повел плечами.

— Триста восемь, триста восемь, — снова забормотал Рогатый и отпрянул в сторону. Он схватил черный портфель, зажал его под мышкой и, вертясь волчком и прихрамывая, выскочил из комнаты в коридор. Однако, не дойдя до лестничной площадки, он остановился и стремглав бросился назад — послышался звонок телефона.

Рогатый поднял трубку. Говорил глава магистрата.

— Слушаюсь, я немедленно доложу господину начальнику обо всем, — сказал Рогатый и расшаркался перед трубкой. — Я хотел бы доложить вам, господин начальник, и о некоторых других важных делах, например о деле Германа. С исключительным трудом мне удалось установить, что в течение длительного времени ему переплачивали каждый месяц шестнадцать марок тридцать девять пфеннигов. За год это составит сто девяносто шесть марок шестьдесят восемь пфеннигов, за двадцать пять лет четыре тысячи девятьсот семнадцать марок двадцать пфеннигов, за пятьдесят лет… Что вы изволили сказать, господин начальник? Вы полагаете, что подобное расточительство может завести нас далеко? О, разумеется! Я лично доложу вам об этом деле, господин начальник. О, если бы у нас все работали с должной энергией! Мы могли бы сэкономить грандиозные суммы, и наш город рос бы и процветал. Если бы только у нас не швыряли деньгами направо и налево! У меня есть еще множество предложений, касающихся этого же вопроса, которые я хотел бы сделать господину начальнику. Так точно! До свидания, мой начальник!

Рогатый опустил трубку на рычаг и вдруг заметил цифру 195, номер собственного телефона.

— Да, положить бы лишних сто девяносто пять марок в карман, это не шутка, для этого стоит потрудиться. Уж я сумею найти к ним лазейку. И ключ к этой лазейке называется: расположение главы магистрата.

Рогатый состроил отвратительную гримасу, уши его зашевелились, вытянулись и приняли невероятные размеры.

Однако он вспомнил о своих обязанностях, ударил копытом об пол, пролетел сквозь комнату в вестибюль и приземлился в библиотеке.

Молоденькая секретарша Нелли, которая вошла через некоторое время в кабинет, немедленно раскрыла оба окна. Она никак не могла понять, чем это здесь так странно пахнет.

Грабингер, бледный и усталый, сидел возле книжных полок. Только когда финансовый контролер подал ему руку, он наконец встрепенулся.

— Да вы, я вижу, уже на посту, — пошутил библиотекарь и отодвинул свои бумаги. — Посмотрите-ка, я припас для вас очень интересную книгу…

Грабингер склонился над списком книжных новинок. Рогатый швырнул черную папку на пишущую машинку и развалился в кресле.

— Вечно одни только книги. Я не интересуюсь чепухой.

Он положил ногу на ногу и принялся барабанить пальцами по столу.

— Вот другую книгу мне хотелось бы просмотреть. Книгу счетов. Я провожу сейчас выборочную ревизию.

Грабингер открыл ящик стола, вынул книгу счетов, протянул ее контролеру и немедленно углубился в свой список.

— Это что же такое? — спросил с удивлением контролер, уставившись в книгу. — Нет, что же это такое? У вас в итоге значится триста двадцать четыре марки. Но почему же триста двадцать четыре, а не триста восемь? Здесь излишек в шестнадцать марок.

Непроницаемые роговые очки склонились над страницей. Да, он не ошибся. Излишек!

Грабингер спокойно посмотрел на Рогатого.

— Где? Здесь? Правильно. Этот излишек составляют деньги, полученные библиотекой за пользование моими личными книгами. Понимаете?

— Да, то есть нет. Неужели вы даете мусолить свои собственные книги? Вот уж ни за что бы не позволил, если бы только у меня водились книги. И вы сдаете эти деньги в кассу магистрата? Удивительно, просто удивительно! — и Рогатый с сомнением покачал головой. — Разрешите проверить денежный ящик.

— С удовольствием, — рассмеялся Грабингер. — Весьма польщен вашим недоверием. Вот уже пятнадцать лет, как я тут хозяйничаю, и…

— Знаю, — перебил его контролер по финансовым делам. — Я работаю здесь всего несколько лет, но тоже весьма добросовестно отношусь к своим служебным обязанностям. Надеюсь, вы поняли меня? Так где же ящик?

— Вот он — ройтесь в нем, сколько душе угодно.

Грабингер сунул руку в стол, но тотчас же отдернул, словно напоровшись на острый гвоздь.

— О господи, я в спешке позабыл ящик дома. Еще вчера, когда я привез жену из больницы, я вспомнил о нем. Не согласитесь ли вы отложить ревизию до вечера? Раньше мне не успеть. Я все еще живу на другом конце города, вы знаете. Может быть, вы подождете с ревизией, раз уж она так необходима?

Взволнованный Грабингер склонился над столом и принялся свертывать сигарету. Он не заметил ехидной усмешки, промелькнувшей на лице его собеседника.

— Разумеется, подожду, — сказал, помолчав, контролер по финансовым делам. — Разумеется! Но почему вы храните деньги у себя дома? Согласно существующей инструкции, им полагается лежать вот в этом шкафу.

Грабингер взглянул на него с удивлением.

— Вы прекрасно знаете почему. Я побоялся оставить деньги здесь на время моего отсутствия, а бухгалтерия была уже закрыта. Вы знаете сами. За деньги отвечаю я.

Он что-то пометил в записной книжке.

— Стоит только не записать, и непременно забудешь… — сказал он со вздохом. — Надо же было вам явиться в первый же день…

— Да уж как случится — вот именно, как случится. Но дело не в этом. Вот видите ли, коллега, могло бы возникнуть подозрение…

— Только, пожалуйста, без подозрений, — перебил Грабингер.

— Ну, разумеется, — поспешил его успокоить контролер, — я говорю — могло бы. Прощайте, до завтра. У меня куча всяких дел.

Он схватил свою папку со стола и поспешно вышел.

Прошел день, другой. Рогатый не приходил. Грабингером овладело странное чувство. С одной стороны, он был рад, что его избавили от ревизии. Очевидно, ему доверяют. Но он смутно чувствовал, что над ним нависла какая-то беда.

Он давно уже привез ящик с деньгами, водворил его на законное место и позвонил контролеру по финансовым делам. Но там никто не ответил. Мало-помалу Грабингер забыл об этом деле. Он был просто завален работой. Надо было готовить доклад для конференции по вопросам культуры. Уполномоченный, ведавший этими вопросами, к сожалению, заболел. Кроме того, Грабингеру часто приходилось работать в сверхурочное время. Многие читатели могли пользоваться библиотекой только после окончания рабочего дня, и Грабингер охотно оставался в библиотеке до вечера.

Неправильный образ жизни очень обострил его желудочное заболевание. Грабингер совсем расхворался. Ему пришлось взять на несколько дней отпуск. Правда, на завтра он все же притащился в библиотеку, чтобы закончить самые неотложные дела. Но ему стало еще хуже, и он слег окончательно. Его терзала такая адская боль, словно его резали ножами.

В этот самый день жена подала ему письмо из магистрата. Грабингер спокойно распечатал его, и вдруг кровь ударила ему в голову. Он покраснел, потом побледнел и упал на подушки.

Ветер слегка шевелил занавесками на окне, письмо лежало на полу.

Что им от него надо? Ведь он знает сотрудников магистрата всех наперечет. И они его знают. Не может быть, чтобы они, да еще единогласно, предъявили ему обвинение в растрате казенных денег! Ему, Клаусу Грабингеру, городскому библиотекарю! Но именно это и было написано в письме, которое только что подала ничего не подозревающая жена. Вот здесь, здесь написано, что его обвиняют в растрате трехсот восьми марок.

Грабингер сразу почувствовал себя здоровым. Ведь это положительно смешно. Ну, хорошо же! Он будет защищаться, и защищаться немедленно!

Он поднял письмо с пола и начал его перечитывать. Нет, подумать только, в официальном документе даже не указывается, на основании какой статьи предъявлено обвинение. Не указан и срок для подачи протеста в письменном виде.

Представление Грабингера о законах было самым туманным. Поэтому он аккуратно сложил письмо, передал его жене, и та бросилась к своему брату. Вскоре она вернулась, сияя от радости.

— Постановление не имеет силы. В нем отсутствует ссылка на статью, — воскликнула она. — Понимаешь, оно ровно ничего не означает.

— То есть как это не означает? — переспросил Грабингер. — Документ подписан самим начальником магистрата. Ну, хорошо! Уже я им отвечу!

И он с большим удовольствием принялся составлять свой ответ. Раз каша заварилась — что ж, по крайней мере он сможет излить наконец, что накипело у него на душе. Он скажет им и о служебных интригах и о волоките с квартирой. Теперь уж он выложит все!

Грабингер всегда действовал импульсивно. Поэтому, не теряя времени, он сел за машинку и отстучал протест, излив в нем все свои претензии. Этот протест написан человеком, стучал Грабингер, который, правда, никогда не знал роскоши, однако всегда умел прокормить себя и свою семью. Если речь идет об интеллектуальном богатстве, то он имеет полное право причислить себя к негласным богачам. Что же касается трехсот восьми марок, то о них Грабингер упомянул только так, вскользь, между прочим. Это обстоятельство он считал совершенным пустяком…

Грабингер писал и писал, и вдруг почувствовал ужасную слабость. Голова у него закружилась, губы побелели. Ему пришлось немедленно лечь и отложить все дела на завтра. Но и на другой день врач запретил ему заниматься чем бы то ни было и ушел, предписав постельный режим и диету. Да, по правде говоря, Грабингер и сам чувствовал себя совсем больным.

Прошло несколько дней, пока он снова собрался с силами и смог приняться за свой протест.

Наконец все было написано, черным по белому, именно так, как ему хотелось. Захватив с собой несколько книг, он направился в магистрат.

Здесь он, во-первых, отнес заявление, а во-вторых, позвонил контролеру по финансовым делам, но контролера не оказалось на месте. Только секретарша, юная Нелли, пропищала что-то в трубку.

Прошло очень немного времени, и Грабингера вызвали к юрисконсульту. Торжественно и идолоподобно восседал юрисконсульт за своим стильным столом. Да, ему пришлось прервать заграничное путешествие. По каким-то не вполне понятным причинам.

Серебряным голосом он приветствовал Грабингера.

Справа от него сидел Рогатый. Он облизывал сухие толстые губы и беспрерывно приглаживал торчавшие, словно рога, вихры. Но вихры немедленно опять становились дыбом. В руках он держал какие-то бумаги. Очки Рогатого метали искры.

Высокое судилище предложило вошедшему занять место в кресле, и юрисконсульт приступил к изложению мотивов обвинения.

— Глава магистрата предложил мне ознакомиться с вашим делом, господин библиотекарь. Сперва я не счел его слишком серьезным. Но теперь, теперь, к величайшему моему сожалению, оно предстало передо мной совсем в другом свете. Должен признаться, я жестоко разочаровался в вас.

Справа от оратора послышалось довольное ворчание. Рогатый порылся в своем черном портфеле, вытащил из него какую-то бумагу и протянул ее юрисконсульту.

— Да, — сказал юрисконсульт, пробежав ее глазами. — Да, вижу. Вот протокол заседания. Члены магистрата пришли к выводу, что вы пытались присвоить казенные деньги. Удалась вам попытка или нет — это совершенно не меняет существа дела. Остается доказанным, что при ревизии денег на месте не оказалось. Я хочу при этом сослаться на мнение некой весьма высокопоставленной особы, которая пользуется отличной репутацией. Она настаивает на строжайшем наказании за подобный проступок.

Тут юрисконсульт повернулся к своему соседу и передал ему протокол.

— Чрезвычайно обязан! — сказал Грабингер. — Вполне достаточно. Я полагаю, что под особой подразумевается ваш высокочтимый дядюшка, господин советник Пауль-Эмиль Бакштейн? Не так ли?

Рогатый склонил голову в знак согласия.

— Но, — совершенно некстати взорвался вдруг Грабингер, — но все же знают, что я взял деньги домой только для верности, только потому, что мне пришлось неожиданно уйти в отпуск. Ведь отвечаю за них я. Правда, я так завертелся, что забыл захватить деньги, когда вышел на работу. Это верно. Но советникам магистрата достаточно известна моя репутация.

Рогатый постучал карандашом по столу.

— А кто докажет, что вы не хотели воспользоваться деньгами и вернули их на следующий день только потому, что почувствовали опасность? Всякое, даже временное присвоение казенных денег, карается по закону. — Он присвистнул сквозь зубы. — Семейные затруднения, больница и прочее… Что вы можете привести в подтверждение своих слов?

Под перекрестным огнем устремленных на него четырех стеклянных глаз Грабингер спокойно заложил правую ногу за левую, потом левую за правую и вдруг вскочил.

— Если вам нужны доказательства, я, к сожалению, ничем помочь не могу. Однако вам, господин коллега Шартенпфуль, я посоветовал бы запастись аргументами в оправдание собственного образа действий.

— Но, ради бога, прошу вас, господин Грабингер, не забывайтесь, пожалуйста, — вскричал юрисконсульт. — Господин контролер не совершил никакого проступка, решительно никакого. Он только с исключительной ответственностью выполняет свой служебный долг.

Но Шартенпфуль вдруг заторопился, распрощался с юрисконсультом и под предлогом неотложных дел исчез с быстротой молнии.

— Я спешу на ревизию, — сказал он, выбегая вприпрыжку.

— Я совершенно не собирался накладывать взыскание на столь уважаемого сотрудника, как вы, — тотчас же заявил юрисконсульт. — Лично я убежден, что у вас и в мыслях не было присвоить деньги или хотя бы временно воспользоваться ими. И, разумеется, господин Грабингер, именно в этом смысле я и выступил на нашем совещании. Но большинство голосов оказалось против меня.

Он поднялся.

— К сожалению, мне нужно уйти. Я еще вернусь к этому делу, господин библиотекарь. Не относитесь к нему так трагически, имейте терпение. Avec de la patience on arrive à tout.

И Грабингера отпустили.

Он вышел в длинный коридор и немедленно налетел на Черного Жоржа.

— Минуточку, господин библиотекарь. Н-да! Ко мне поступило заявление. В нем говорится, что во вторник вы слишком поздно вышли на работу без уважительных причин. Н-да! Просто не знаю, как к этому отнестись…

— Да просто оставить клевету без внимания, господин начальник отдела кадров, — сказал, любезно улыбаясь, Грабингер. — Ведь именно вы дали мне указание покупать книги два раза в месяц, по вторникам.

Георг Шварц нахмурился.

— Н-да, то есть… н-да… Возможно, конечно. Тем не менее, однако… И потом, вы стали слишком часто опаздывать под этим предлогом. Именно сейчас, когда разбирается ваше дело…

— Пожалуйста, бросьте прикидываться. Вы прекрасно знаете, что я живу на другом конце города. А кроме того, я занят реорганизацией архива по личному заданию главы магистрата.

Начальник отдела кадров стоял, устремив глаза в пол, на котором проступили какие-то безобразные пятна.

— Н-да, все это, может быть, и так. Но ваше дезорганизованное поведение явилось дурным примером для окружающих. Другие служащие начали тоже опаздывать на работу. Как хотите, но твердый порядок необходим. Для чего же и существует наш прекрасный казарменный, то есть я хотел сказать, — служебный порядок!

И юрисконсульт закашлялся, словно поперхнувшись собственными словами.

— Понимаю, — засмеялся Грабингер. — Вам, видно, вспомнилось утро… Подъем! Раздатчики! За хлебом: шагом марш! Шагом марш! Выходи строиться! Шагом марш!.. Помним.

Шварц закашлялся еще сильней. С трудом отдышавшись, он обиженно поглядел на своего собеседника.

— Пожалуйста без намеков. Уж я-то никогда не был сторонником военщины. И никто меня таковым не считает. На вашем месте, коллега, я был бы осторожней. Ведь ваше дело сейчас…

— Вы сами затронули эту тему, — перебил его Грабингер, поворачиваясь, чтобы уйти.

Но начальник отдела кадров еще не высказал всего, что было у него на душе.

— Минуту, коллега, — окликнул он библиотекаря. — Мне нужно получить от вас еще один документ, и, пожалуйста, в пяти копиях. По какой причине в вашей кассе оказалось не триста восемь, а триста двадцать четыре марки, то есть на шестнадцать марок больше, чем следовало? Будьте любезны представить мне соответствующее объяснение, и не позднее завтрашнего утра.

Все это Шварц проговорил, не отрывая глаз от пола.

Сначала Грабингеру показалось, что он ослышался. Он даже переспросил Шварца. Но начальник отдела кадров в точности повторил свои слова.

— На вашем месте я бы не стал так себя вести, господин Грабингер. Ваше дело еще далеко не закончено…

И взбежав вверх по лестнице, Шварц исчез почти бесшумно. Но это объяснялось тем, что он носил ультрамодные, прочные и сверх того гигиенические ботинки на каучуковой подошве.

Грабингер же, наоборот, очень громко зашагал по коридору прямо в противоположную сторону. По дороге ему повстречался некий старый любитель книг, который радостно бросился ему навстречу, подхватил под руку и повлек за собой в библиотеку.

В магистрат зашел грузчик из городской конторы по вывозу мусора. Ему нужен был Брунер.

— Его нет сейчас, — ответил Гроскопф.

Человек в рабочем комбинезоне спросил, когда его можно застать. В ответ Гроскопф только пожал плечами.

— У вас к нему важное дело?

Грузчик растерялся и в смущении посмотрел на Гроскопфа.

— Я хотел… Мне бы очень хотелось поговорить с ним лично.

— Вы можете поговорить и со мной, — любезно предложил Гроскопф.

— Разумеется… но мне кажется…

В эту минуту в комнату вошел Брунер.

— Вот хорошо, что вы пришли, коллега, — встретил его Гроскопф. — Вы представили мне на утверждение приказ о повышении в должности двух наших чиновников. Но почему же именно этих? Они вовсе не лучшие из моих подчиненных.

— Но уж и не худшие, разумеется. Они пользуются репутацией безупречных и старательных работников.

— Да, но думаю, что из этого все равно ничего не выйдет. У нас нет ни одной свободной вакансии, — возразил Гроскопф и удалился.

Только теперь Брунер заметил человека, стоявшего в углу.

— Вы ко мне?

— Да, господин Брунер. Я насчет яблок. Жена велела передать, что Матильда, наша дочь, принесет их вам вечером. Жена так и сказала: эти яблоки только для господина Брунера, только для него. Ведь это он мне помог, когда девочка была без работы.

Брунер решительно не мог понять, о чем толкует грузчик, но вдруг сообразил…

— Ах, так вот в чем дело! Нет об этом и речи быть не может. Пожалуйста, съешьте яблоки сами. Или продайте. За них можно выручить деньги. А что делает ваша дочь?

— О, ей очень нравится на фабрике. Ну что ж, раз вы не хотите взять яблоки, пусть так и пропадают на дереве.

Брунер почувствовал, что невольно обидел этого человека, которого знал только в лицо. Он видел каждый день, как грузчик разъезжал на машине, собирая мусор.

— Передайте, пожалуйста, большую благодарность своей жене. Мы будем ждать вашу дочку.

«Люциана уж как-нибудь все уладит», — добавил он мысленно. Мужчины крепко пожали друг другу руки и расстались. Но Брунеру вдруг показалось, что сбылось какое-то его давнишнее, заветное желание. Уж не попал ли он в иной, чудесный, бесконечно добрый мир?

С чувством счастья, какого он давно не испытывал, Брунер снова принялся за работу.

Тут в дверях показался Гроскопф.

— Я ухожу на минутку. Мы еще поговорим с вами об этом, как его там… — сказал он, очевидно подразумевая под «этим» повышение по службе собственных подчиненных.

Но Брунер задержал своего начальника.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Что вы знаете о доносе на Эдельхауэра, который поступил к Цвибейну?

Гроскопф смутился, но тотчас оправился и сделал пренебрежительный жест рукой.

— Ерунда! Мы проверили этот донос. По-моему, все в полном порядке. А почему он вас интересует?

— Да просто потому, что я услышал о нем.

Гроскопф не стал допытываться дальше и поспешил уйти.

Оставшись один Брунер увидел среди прочих бумаг, лежавших на столе, какую-то папку с пометкой «Весьма срочно». К папке была приколота записка: «Господину Брунеру. Проверить лично. Гроскопф». Брунер раскрыл папку.

Это был донос на колбасника, приятеля Гроскопфа, лавка которого находилась рядом с кино. Брунер принялся читать заявление. Оно не вызвало в нем ни удивления, ни особого интереса. Ему было ясно одно: это дело Гроскопф решил во что бы то ни стало спихнуть с себя. Он хочет возложить всю ответственность на Брунера, на лицо незаинтересованное. Ну что ж, совершенно понятно. Гроскопфу неловко, да, кроме того, ему вовсе не хочется из-за какой-то там ерунды порывать с колбасником. И, наконец, тщательное расследование этого дела чревато большими опасностями. Колбасник — разумеется, совершенно случайно — пользовался доброй славой среди самых именитых граждан и был партнером главы города по скату.

Впрочем, колбасник и сам был чрезвычайно уважаемым гражданином. Он не оставался равнодушным к делам благотворительности и делал все, что было в его силах, стремясь облегчить клиентам процесс покупки.

Совсем недавно он переоборудовал свою лавку, превратив ее в сущий колбасный рай. Под сверкающими небесами болтались на золоченых стержнях окорока. Пониже висели роскошные ножки, грудинки и вырезки. Даже наискромнейшие ливерные и кровяные колбасы обрели среди этих необозримых мясных просторов какой-то совершенно своеобразный и возбуждающий аппетит блеск, так что их можно было принять за изысканнейшие произведения кулинарии. Продавцы были облачены в фартуки, сверкавшие белизной. Особы женского пола увенчали свои головы диадемами из накрахмаленного полотна. Среди всего этого райского великолепия покупатели словно парили в облаках. Невольные охи и ахи слетали с их уст, и они не могли устоять перед окружающими соблазнами.

Правда, встречались люди, которые не осмеливались переступить и порога этого райского сада. Они предпочитали стоять в очереди в маленькую лавчонку, торговавшую кониной. Она находилась как раз по соседству, и в ней тоже шла бойкая торговля. Только ангелы там не пели и покупатели не парили в облаках.

Брунер захлопнул папку. Вот и извольте обследовать этот рай! Он составил собственный план действий, чтобы с его помощью — как по веревочной лестнице — забраться в заоблачную высь. Но в глубине души он молил небеса ниспослать ему полное безветрие, иначе лестницу начнет трясти.

И действительно, в ближайшие дни ему пришлось убедиться в том, что поднялся ветер. Вначале лестница дрожала почти незаметно, совсем чуть-чуть. Но вскоре ее так закачало, что удержаться на ней не было просто никакой возможности.

И тут с вышины раздался голос:

— Хватайте, хватайте его! Он собирается штурмовать устои священного государства. Горе! Горе ему! Трижды горе!

Когда Брунеру удалось наконец спуститься на твердую землю, он был почти в бессознательном состоянии. Он не мог ни есть, ни пить, его тошнило. А все потому, что во время расследования он невольно влез в кучу навоза. Он твердо решил впредь быть осмотрительней. Не то так влипнешь, что и не вылезешь!

Зато Гроскопф пребывал в прекраснейшем расположении духа. Правда, он все еще жаловался на гипертонию, но, впрочем, был совершенно здоров. Все эти неприятности не имели к нему ни малейшего отношения. Ему не придется даже подписывать акт о результатах расследования. В этот день — он мог предсказать это с абсолютной точностью, — в этот день гипертония прикует его к постели. Впрочем, столь важную обязанность он смело передоверит Брунеру. Уж на него-то можно положиться!

Итак, в самом лучшем настроении Гроскопф лишь мимоходом осведомлялся у Брунера о ходе дела.

Но Брунер не мог сказать ему ничего определенного. Чем больше он блуждал в тумане, тем непроницаемей становился туман. И никакие силы земные и небесные не могли бы пролить свет на это дело.

По совершенно непонятным причинам сиятельный колбасник не удостаивал Брунера хотя бы взглядом, и даже его супруга поворачивалась к Брунеру спиной.

Различные высокопоставленные особы в самых пышных выражениях советовали Брунеру получше смотреть себе под ноги, не то можно шлепнуться в лужу.

Однако представители различных общественных кругов встали на сторону сотрудника магистрата. Они говорили, что одни бедняки находятся на подозрении. За ними вечно следят, вечно смотрят, чисты ли они на руку. Еще бы! У нищих нет перчаток, им некуда спрятать пальцы.

Брунер старался вразумить критиканов. Он утверждал, что расследование прекратили в интересах общественного порядка и безопасности. Соблюдать спокойствие — вот первейшая и священнейшая обязанность каждого гражданина. Об этом никогда не следует забывать. Все будет улажено к всеобщему удовольствию, нужно только прибегнуть к некоторой доле дипломатии.

А граждане только посмеивались в кулак. Они считали, что понятие «дипломатия» к данному случаю совершенно неприменимо. Здесь следовало призывать не к дипломатии, а к «ответственности». Но, разумеется, граждане думали так про себя.

Как бы там ни было, через некоторое время все это происшествие попало в особую комнату, на особую полку, под рубрику: «Дела, прекращенные производством».

Однако время не стоит на месте и зиму сменяет весна.

Дама с хорьками, жившая напротив Брунера, давно уже съехала с квартиры. Она поселилась в собственной вилле с парком, бассейном и гаражом.

Бар «Мороженое» в южном районе города достиг невероятного процветания. Холодная пустая лавка с молниеносной быстротой превратилась в красивое уютное кафе, и поток посетителей непрерывно вливался в помещение, благоухающее изысканнейшими сортами пломбира, Большая радиола, окруженная зелеными растениями, особенно способствовала развлечению посетителей.

— Нет, радиола — поистине предмет обстановки, достойный всяческий похвалы, — говаривал хозяин кафе, обращаясь к своей супруге. — Она не только красива, она, кроме того, и полезна. Такая радиола способна производить звуки в любое время и в любом количестве. А что способен произвести человек? Во-первых, всякий раз, как только человек играет в кафе, ему надо платить все сполна до последнего пфеннига. Во-вторых он играет с перерывами, а публика тем временем скучает. И играет-то он всего часа два днем и три вечером. Я не против таперов и оркестров, но радиола, конечно, заткнет за пояс всех. Подумай, с ее помощью один-единственный оркестр способен беспрерывно и одновременно обслуживать весь земной шар, а слушателям это и гроша не стоит. Нет, наша радиола настоящая приманка для посетителей, недаром они так и валят к нам. Поверь мне, жена, с ней мы сделаем хорошие денежки.

И действительно, в кафе было всегда полным-полно. Правда, цены были несколько вздуты. Но публике нравилось здесь, и она охотно позволяла надувать себя.

Проходя мимо радиолы, обер-кельнер включил радиоприемник, поставил поднос на стол и подал посетителям заказ. Не успел он подойти к следующему столику, как вдруг раздалось приятное сопрано. Мелодия была ему знакома, и кельнер начал тихонько насвистывать в такт. Однако не только голос и мелодия привели в восторг кельнера и посетителей. Передаче придавал особую прелесть какой-то совсем посторонний звук. То был чарующий голос радиорепортера, который передавал спортивные новости, держа своих слушателей в непрерывном напряжении. К сожалению, дама пела слишком громко. Может быть, следовало заглушить танцевальную музыку, которая звучала где-то вдалеке и тоже отвлекала внимание? Но ведь именно это сочетание самых разных передач и могло удовлетворить любые вкусы.

Кельнеры старательно обслуживали клиентов. Дамы поглощали снежные горы взбитых сливок. Мужчины курили, проглядывали газеты и беседовали друг с другом. Хозяйка величественно восседала за стойкой. И, повторяем, все чувствовали себя как нельзя приятней.

Только у Брунера болела голова. Он зашел сюда выпить чашку кофе. Некоторое время он тоже наслаждался пением сопрано, отчетом радиорепортера и бойкой танцевальной музыкой. Затем он поднял глаза и оглянулся. Он услышал, как дама за соседним столиком прошептала: «Нет, это просто невыносимо!» — и сосед по столику из вежливости поддакнул ей. Остальные продолжали беседовать и развлекаться, как ни в чем не бывало. Воспитанные люди не проявляют своих личных вкусов в кафе. Они стараются приноровиться друг к другу.

Поэтому и Брунер пил кофе и проглядывал газеты. Но окружающие чувствовали себя, видимо, гораздо лучше, чем он. Голова болела у него все сильнее, а другие посетители казались совершенно здоровыми. Наконец Брунер встал, решительно направился к стене, у которой стояла радиола, выключил приемник и тем же твердым шагом вернулся на свое место. Никто не сделал ему ни малейшего замечания. Посетители не считали, что он нарушил их права. Им было здесь очень уютно. Об этом свидетельствовал и новый поток гостей…

На звонок никто не вышел. Иозеф Эдельхауэр слегка нажал ручку, и дверь отворилась сама собой.

В вестибюле было темно. Он стал шарить рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель, но наткнулся только на ящик для писем. Эдельхауэр принялся громко звать владельца лавки. Никто не откликнулся.

«Невероятно, — подумал он, — что ж, подожду». Он постоял и снова вышел на улицу. В доме ни звука, ни огонька. Откуда-то с центральной улицы, словно приглушенный ватой, доносился шум, да в парке ухала сова. Владелец лавки не появлялся.

Эдельхауэр снова отворил незапертые двери и снова принялся искать выключатель. Напрасно! Он нащупал тот же почтовый ящик. Вокруг царила та же тишина.

Вдруг он вздрогнул. Кажется, кто-то разговаривает? Неразборчиво, глухо, словно откуда-то из погреба, доносились звуки. Нет, снова все смолкло. Видно, ему почудилось.

«Куда же, черт подери, запропастился владелец лавки?» — подумал человек в вестибюле, вспомнив о своем деле.

Снова послышалось бормотание. Но оно шло не из погреба, а из-за соседней стены. Пробираясь ощупью, Эдельхауэр нашел наконец двери и повернул ручку.

В первую минуту он ничего не мог разглядеть. Потом при свете лампадки заметил чью-то бледную тень, вздымавшуюся под потолок. Ее отбрасывал человек, который стоял на коленях в углу полутемной каморки и молился. Глухие неразборчивые звуки то нарастали, то вновь замирали.

Наконец глаза Эдельхауэра привыкли к полумраку. Он разглядел в углу над красной лампадкой маленькую статуэтку. Сквозь облезшую краску, словно голое тело, белело дерево. У ног святого лежала ветка зеленой туи и пахла кладбищем.

Молящийся все еще стоял на коленях на маленьком коврике и бил земные поклоны. Он сосредоточенно молчал, уйдя в эту совершенно непонятную для Эдельхауэра церемонию.

Наконец инспектор магистрата собрался с духом и тихонько кашлянул. Молящийся, не оборачиваясь, продолжал отправлять свою божественную службу. Закончив, он осенил крестом себя и коврик, поднялся с колен и, выйдя в темную кладовку, принялся греметь жестяной посудой. Потом вернулся, неся маленькую лейку, подлил масла в лампадку и снова вышел.

Эдельхауэр все еще стоял неподвижно, испытывая невольное смущение. Он никак не мог поверить, что этот молящийся и есть тот самый мошенник, который торгует контрабандой, укрывается от налогов, надувает своих служащих. Но именно так было написано черным по белому в протоколе, который лежал у него в кармане.

— Мир вам!

Эдельхауэр вздрогнул. Он и не заметил, как молящийся подошел к нему и протянул руку. В углу мерцала лампадка, разгоняя своим светом дурные мысли.

Владелец лавки поднял обе руки и благословил гостя. Эдельхауэр в смущении теребил портфель, то открывая, то закрывая замок.

Вдруг он почувствовал, что его усаживают на стул.

— Сигарету? Прошу вас!

Чиркнула спичка. Хозяин и гость поглядели друг на друга, и, словно вспомнив о чем-то, хозяин бросился в нишу. Облобызав ногу святого, он снова возвратился к столу.

— Что привело вас ко мне?

Эдельхауэр откашлялся, все еще не решаясь прервать молчание.

— Говорите, мы здесь одни.

Представитель магистрата обрел наконец дар речи, правда, далеко не в достаточной степени. Зато хозяин лавки заметно оживился. Он сел и самым непринужденным образом принялся болтать о чем попало, смеясь над собственными остротами и закуривая сигарету от сигареты. Огонек лампадки отсвечивал в его зрачках и, казалось, горел у него в мозгу. Однако сотрудник магистрата пришел сюда вовсе не для того, чтобы слушать болтовню. Он попытался собраться с мыслями.

— Не можете ли вы зажечь свет? — спросил он.

— Разумеется, — смеясь ответил лавочник и вышел.

Вспыхнуло электричество. Комната тотчас же обрела реальный вид, а ее хозяин стал обычным человеком. Впрочем, лампочка горела довольно тускло, и посетитель так и не выудил ничего, кроме нескольких бессвязных и маловразумительных фраз.

— О господи, как поздно! — сказал в испуге хозяин и поднес к уху часы. — Вы, вероятно, очень устали? Да, вашей службе не позавидуешь!

У Эдельхауэра действительно был очень утомленный вид. Он и не заметил, как перед ним очутилась коробка пралине.

— Для супруги, — пояснил лавочник. — Ведь наши кошечки любят полакомиться. Особенно на сон грядущий. А это для детишек, — прибавил он, и перед Эдельхауэром выросли две коробочки, украшенные золотом. — У вас, кажется, двое?

— Да, — подтвердил Эдельхауэр, и не успел он опомниться, как в руки ему лег большой сверток с сигаретами.

— Я и сам держусь на ногах только благодаря куреву, — сказал владелец лавки.

Он снова выключил свет и осенил крестом все вокруг. Гость начал укладывать подарки в портфель, но не успел уложить последнюю коробку, как послышался шорох в дверях. Право, он нисколько бы не удивился, если бы в комнату вдруг вползла змея. Но эта была вовсе не змея. Наоборот, в комнату впорхнуло нежное существо женского пола.

— Добрый вечер, — прощебетала незнакомка. — Так поздно, а вы все еще возитесь со служебными делами? Бедняжечка!

Дама повернула выключатель.

— Мой брат не любит света. Он признает только эту кроткую лампадку. — Она рассмеялась. — Посторонним он, вероятно, кажется помешанным. Но поверьте, умней его нет никого на свете.

Она сложила бантиком свои хорошенькие губки и протянула Эдельхауэру ручку, благоухающую лавандой.

Но тут брат, который стоял погруженный в глубокую задумчивость, вдруг встрепенулся и попросил гостя позволить ему вернуться к вечерней молитве.

— Ты проводишь его, голубка?

Она кивнула головкой и заперла за Эдельхауэром двери. Когда он вышел на улицу и оглянулся, в комнате было темно и только еле заметный красный огонек мерцал в окошке.

Хотя пятница всегда и неизменно посвящалась богу кеглей, но на сей раз советник магистрата Пауль-Эмиль Бакштейн вынужден был отказаться от своего любимого удовольствия. Это было весьма неприятно. Насколько он помнил, он ни разу еще не пропустил игры. Вечера эти считались неприкосновенными и священными.

Как нарочно, именно в эту пятницу советник магистрата был особенно в форме. Но что поделаешь! Пришлось взять себя в руки и не думать о кеглях. Конечно, он мог бы сослаться на нездоровье или на неотложные дела. Но он чувствовал себя просто обязанным использовать бесплатные билеты. Правда, советник с полным презрением относился ко всяким культурным развлечениям и понятия не имел ни об известном пианисте, ни о программе его вечера. Но он боялся, что, пропустив концерт, может повредить своей репутации.

Итак, его чиновничья душа решила отречься сегодня от кеглей.

Волей-неволей, а придется отправиться в концерт! С грустью в сердце он попросил свою Агнетхен заранее приготовить ему черный костюм, боясь, как бы в последнюю минуту не позабыть, куда именно следует идти.

Впрочем, это была излишняя предосторожность. Он твердо помнил о своем решении.

Ему чуть не помешало совсем другое обстоятельство. По дороге домой его остановил библиотекарь Грабингер и спросил, как обстоит дело с его жалобой. Подтвердили ли советники магистрата предъявленное ему обвинение в растрате казенных денег? Установили ли они, что при вынесении выговора допущена ошибка и что, в сущности, он недействителен? Грабингер очень просит господина советника лично проследить за его делом.

Именно в эту минуту советник магистрата вспомнил о вечернем концерте.

— Извините, пожалуйста, мой дорогой. Я очень спешу. Мне, право, жаль, но я вынужден вас оставить. Сегодня концерт этого, как его там… Если меня не будет, произойдет настоящий скандал. Очень, очень сожалею. До свидания. Как-нибудь в другой раз.

Советник приподнял шляпу и поспешно удалился.

Оставшись один, Грабингер подумал, что они с женой тоже собирались в концерт. Но больница поглотила все до последней копейки. Они сидели буквально без гроша. Правда, он уже много раз просил уполномоченного по вопросам культуры дать ему бесплатный билет.

— Да, да, конечно, — всегда обещал уполномоченный и, конечно, всегда забывал. Ну, разумеется! Его занимали гораздо более высокие мысли.

Впрочем, достать билеты в концерт было очень легко. Проданы были места только в первых рядах. Сидящие здесь дамы соперничали друг с другом в цвете, фасоне и элегантности шляп. Изобретательность их была поистине изумительной. Они не щадили сил, стараясь привлечь внимание к себе и тем самым к своим мужьям. Мужья, напротив, казались совершенно равнодушными к их прелестям. Они сидели, беседуя друг с другом о влиянии высокопоставленных лиц на частную и общественную жизнь. Даже господин Карл Баумгартен, чрезвычайно скромный и молчаливый чиновник, принял участие в этом разговоре.

Юрисконсульт, доктор Себастьян Шнап, торжественный и важный, восседал рядом со своей супругой, которая умела замечательно ловко скрывать под слоем пудры мельчайшие морщинки на своем лице. Рядом с ними сидел контролер по финансовым делам Юлиус Шартенпфуль. Он явился в концерт в паре со своим дядюшкой Паулем-Эмилем Бакштейном. Советнику было вовсе не так скучно, как он боялся. Он почти забыл о кеглях. Сидя на своем месте, он мысленно составлял смету ремонта концертного зала, прикидывая, сколько должна стоить побелка потолка, включая сцену. Покончив с подсчетами, советник приступил к выбору образцов окраски. Образец 3-ф показался ему слишком крикливым и, пожалуй, слишком дешевым для такого помещения. Образец 4-д — чересчур скучным и неинтересным. 6-а, пожалуй, подошел бы… Впрочем, надо просто остановиться на номере 7! Что и говорить, в чем, в чем, а уж в своем деле он разбирался!

Знаменитость окончила первое отделение. Раздались продолжительные аплодисменты, прервавшие размышления Бакштейна. Он тоже зааплодировал с важным и рассеянным видом.

Наступил антракт. Дамы принялись вертеться во все стороны. Каждая старалась выставить напоказ свой прелестный профиль. Публика, успевшая соскучиться, столпилась в проходах и фойе и принялась болтать.

— Не понимаю, неужели есть люди, которые не любят искусства! — вздохнула супруга юрисконсульта и поправила кудряшки на лбу.

— Да, просто непостижимо, — поддержал ее Бакштейн.

Вдруг он заметил багровое лицо Гроскопфа. Пробормотав что-то нечленораздельное, Гроскопф бросился к советнику.

— И вы здесь! — воскликнул он, приветствуя Бакштейна.

— Приходится. Нельзя обижать устроителей, особенно когда они присылают бесплатные билеты.

Гроскопф вытащил носовой платок и вытер лоб и затылок.

— Моя гипертония сведет меня сегодня в могилу.

— Вам надо беречься, дорогой.

— Беречься? При моей работе! Разве это возможно?

— Да, вот что я хотел сказать, — промолвил советник, понизив голос. — Брунер обжаловал решение по делу о велосипеде. Но мы не дали хода его протесту. Мы ждем Белого Жоржа[10] из отпуска. Уж он-то сумеет дать делу нужный оборот.

Гроскопф улыбнулся проходящей мимо даме и кивнул головой.

— Конечно, — продолжал советник, — жаль Брунера. Но он кругом виноват. Зачем нарушать мир и гармонию в нашем высоком учреждении? Все могло идти просто прекрасно. Но нужно уметь различать явления, нужно прежде всего твердо знать, где проходит граница между чернью и представителями власти. Этого требует наш авторитет. Недавно я застал Брунера в его кабинете — прошу заметить, в его служебном кабинете, — когда он разговаривал с каким-то весьма подозрительным типом, с каким-то художником, что ли. Брунер, по-видимому, в чем-то его убеждал. Ну, знаете, это уж слишком. Куда же это нас заведет? Разве мы можем знаться со всякими там художниками? Боже меня сохрани! Они существуют исключительно за наш счет, за счет наших налогов. Поработали бы кельмой да взялись за раствор, вот тогда бы и узнали, что значит трудиться. Мы бог знает сколько лет из кожи вон лезем, чтобы выбраться в люди, но кого они считают приличными людьми — это узнает только святой Михаил в день страшного суда.

— Совершенно согласен с вами, дорогой Бакштейн. Мы бьемся день и ночь, чтобы прокормить своих жен и дочерей, а эти людишки только и умеют, что уклоняться от уплаты налогов. Я постоянно твердил Брунеру, что нельзя возиться с простонародьем. Ведь мы представляем высокочтимую общественную организацию, а не какую-то там частную фирму. Например, я всегда напускаю на этих людишек страху. Пусть подождут, пусть чувствуют, кто здесь хозяин.

— Разумеется, мой дорогой, но, кажется, концерт уже начался.

И торжественно прошествовав в зал, господа уселись на свои места.

Второй нос Генриха Драйдопельта донес ему, что жена товарища, который пропал без вести на фронте — они вместе служили санитарами, — обожгла себе руку. Драйдопельт немедленно взял свою «походную аптечку» и отправился к ней. Определив степень ожога, он сразу принял необходимые меры и начал искусно лечить руку. Кроме того, он заметил, что сынишка больной разбил колено. Он занялся и им. И наконец, увидев на голове у девочки шишку, он «заговорил» ее, что, как известно в народе, помогает чрезвычайно.

Таким образом, всем трем больным была оказана медицинская помощь, и, к полному их удовольствию, дело обошлось без врачебного вмешательства. Драйдопельт собрался уже уходить, как вдруг женщина вспомнила еще об одном деле.

Она попросила своего благодетеля принять участие в судьбе Германа. Герман, как он, конечно, знает, человек семейный. Он живет рядом с Золотой Рыбкой, в соседней квартире. Но Золотая Рыбка решила избавиться от соседей. Она не хочет иметь свидетелей своей личной жизни и сумела выбросить Германов из их жилья; милая Золотая Рыбка, добавила женщина.

Драйдопельт слушал, набивая трубку, и даже не взглянул на рассказчицу.

— Вы всюду бываете, — продолжала женщина. — Не можете ли вы чем-нибудь помочь? Например, через магистрат? Просто жалко людей.

Драйдопельт слушал, задумчиво почесывая подбородок.

— Так, так, — сказал он. — Я знаю эту пышечку. И не думаю, что Германам можно помочь. У нее влиятельные покровители. Понятно?

— Совершенно понятно. Покровители у нее влиятельные. Как ни печально, но факт. Ее навещает Зойферт раза четыре в неделю. Впрочем, и в остальные дни она времени не теряет. Перед Зойфертом в магистрате все стоят навытяжку. Никто не посмеет пойти ему наперекор. Еще бы. Не бойся бога, бойся судьи. Подлипалы несчастные!

Женщина опасалась, что ее не поймут, и поэтому говорила возможно пространней. Но Драйдопельт прекрасно все понял.

— Ничего, моя милая, все это не так страшно, как вам кажется. Уж очень у Зойферта хлопотливая должность, вот ему и приходится время от времени искать утешения. А наш брат давно привык стоять навытяжку. Это у нас в крови. Война, правда, кончилась, но у нас все осталось без перемен. Только прежде мы носили форму, а теперь ходим в штатском.

Он сунул трубку в рот, уложил бинты в чемоданчик и простился со своей пациенткой, обещая скоро зайти. Дойдя до дверей, где он в прошлый раз повстречал советника магистрата, который собирался сесть в служебную машину, — дойдя именно до этих дверей, Драйдопельт смачно сплюнул.

— Дерьмо этакое, — крикнул он и перешел на другую сторону улицы.

Свой второй нос Драйдопельт успел заранее отправить в кабачок «У фонарика», и здесь нос принялся жадно поглощать водку особой крепости и закусывать ее разными новостями.

— Знаете, у людей не хватает винтика в голове, — сказал Драйдопельт хозяину кабачка и велел подать себе еще рюмку водки.

Вдруг он вспомнил, что собирался зайти к фрау Брунер, дабы растолковать ей, как необходимо твердо стоять на ногах, даже если барометр показывает «бурю». Но тут в кабачок ввалилась ватага веселых гуляк. Многие из них знали Генриха Драйдопельта. Они окружили его и ни за что не хотели отпустить. Волей-неволей Драйдопельту пришлось отказаться от своего намерения.

Брунер по обыкновению спешил на работу, но, подойдя к зданию магистрата, увидел нечто ужасное. Сначала он не поверил своим глазам и прямо остолбенел. Какой-то прохожий толкнул его изо всех сил и крикнул:

— Эй, парень, чего глазеешь? Чего ты здесь не видел?

Но Брунер по-прежнему стоял словно пригвожденный и решительно ничего не понимал.

— Что тебе здесь не нравится? — продолжал зловещий голос.

Брунер вздрогнул и обернулся. Никого! Он сделал еще несколько шагов по направлению к своему учреждению и снова остановился.

«Это еще что такое?» — хотел вскрикнуть он, но не смог.

Брунер стоял и, не отрываясь, смотрел на решетку, которая за ночь появилась на окне его кабинета. Он беспомощно покачивал головой. Еще вчера все было в полном порядке. О решетке и речи не было. Нет, очевидно, над ним просто подшутили. В полной растерянности он побрел дальше, но ему никак не удавалось дойти до ворот.

— Это сделано для твоей безопасности: как бы ты не выпал в окно, — услышал он знакомый голос.

Он быстро обернулся и успел увидеть, как кто-то поднялся в воздух.

Растерянный и ошеломленный Брунер, спотыкаясь, побрел к воротам, но ему так и не удалось до них дойти.

К Брунеру подошел незнакомец и вручил ему какую-то бумагу.

«…согласно решению Всемирного суда, ты немедленно восстанавливаешься в должности начальника отдела. Выговор, это темное пятно на твоей душе, снят. Его сожгли при ликовании толпы и звуках райских свирелей…»

И какая-то неразборчивая подпись.

— Я вижу, твоя честь восстановлена публично, — сказал податель письма; лицо его казалось расплывчатым.

Брунер молчал, не в силах собраться с мыслями и ответить. Он все еще не мог отвести глаз от письма.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал незнакомец. — Тебе возвращают честь. Разумеется, дело здесь не в пустом тщеславии. Честь нужна тебе не для того, чтобы важничать и бахвалиться перед окружающими. Нет, порядочный человек не может существовать без чести, она необходима, без нее не достичь успеха. Утратив честь, человек становится в людском мнении ничем. Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать. Но не воображай, пожалуйста, что чем больше тебе будет чести, тем лучше ты станешь. Быть человеком и быть любезным окружающим — вовсе не одно и то же. Ты обязан выбрать. И выбрать сам. А теперь решай. Больше я ничем не могу тебе помочь.

Изумленный Брунер поднял глаза. Кругом была пустота.

Чья-то рука вынула письмо из его руки, и оно исчезло.

Он понял, что стоит уже перед самыми воротами, хотя по-прежнему не сдвинулся с места. Он поглядел во двор и вытаращил глаза от удивления. Он увидел множество людей, построенных в шеренги. Они то бросались на землю, то вскакивали. Перед ними стоял какой-то человек и, отбивая такт, выкрикивал команду. Брунер отчетливо слышал каждое слово. Он узнал старую безобразную песню: «Лечь — встать! Лечь — встать!»

В окнах виднелись элегантные господа и крикливо разодетые дамы. Они держали сигареты в зубах и с любопытством следили за учением, время от времени лениво указывая рукой вниз.

Там наступил перерыв, очевидно на отдых. Маршировавшие принялись счищать пыль со своих костюмов и разминаться. Некоторые приплясывали, смеясь во все горло. Один упал. Его тотчас же унесли. Остальные снова построились во фронт и замерли в ожидании команды.

Брунера особенно поразило одно лицо, оно показалось ему очень знакомым. Он начал пристально всматриваться в этого человека. Да, сомнения не было — это был он сам! Но что он там делает? Уж не спятил ли он? Брунер попытался припомнить, как же это все могло случиться. Но помнил только одно: он стоял у ворот и смотрел на пустой двор, окруженный высокой оградой.

Господа в окнах начали нервничать. Они требовали продолжения.

Шеренги тотчас построились вновь. Среди маршировавших был и директор ремесленной школы. Брунер сразу узнал его по измятому галстуку. А рядом — да ведь это кажется главный врач отдела здравоохранения? Да, конечно же, он! Только без своей обычной сигары. А еще дальше — Брут, руководитель юношеской спортивной организации. И зубной врач, и безногий инвалид, и молодой ассесор — учитель гимназии имени Канта, и, наконец, Макс, водитель автобуса. А вот и юный жених в свадебном фраке. Он стоит плечо к плечу с владельцем молочного кафе из южного предместья. И наконец, позади всех, в самом последнем ряду — господин в дорожном костюме. Господин, видимо, очень торопился. Он поднял свои чемоданы и поспешно направился к воротам.

— Стой! Назад! Бегом марш! — крикнул громовым голосом командир.

Господин в дорожном костюме тотчас вернулся, встал в шеренгу и опустил чемоданы на землю.

— Продолжать!

Все снова приступили к учению.

Однако у пассажира, видно, и вправду не было времени. Он снова схватил чемоданы и снова попытался незаметно улизнуть. И снова его окликнул тот же голос.

Опустив голову и сгорбившись, человек вернулся в шеренгу.

Еще несколько раз он пытался сбежать, но каждый раз безуспешно. Ему никак не удавалось улизнуть.

Вдруг Брунер почувствовал, как под ногами у него затряслась и заколебалась земля. Здание магистрата с грохотом развалилось. Оконные рамы покоробились и превратились в какие-то страшные рожи. Прутья решетки, извиваясь, свернулись, как змеи. Только небо, спокойное, неподвижное и благостное, продолжало сиять в вышине. И тут Брунера коснулась чья-то рука.

— Слава богу! — прошептала, склоняясь над ним, Люциана.

Все стояло на своих местах: будильник, шкаф, кровать.

— Будильник уже давно прозвонил, — сказала Люциана. Брунер увидел ее лицо словно сквозь туман. Он приподнялся в постели и соскочил на пол.

Только умывшись и выпив горячего кофе, Брунер окончательно пришел в себя.

Через некоторое время, ощущая какую-то робость, он вошел в ворота магистрата.

В его кабинете сегодня было темней, чем обычно. Прежде чем сесть к столу, он поглядел в зеркало, висевшее над умывальником. Какая-то тень упала ему на лицо. Он вынул гребешок из кармана и провел им по волосам.

Вдруг он очнулся от своих мыслей и замер на месте. Обернувшись к окну, он погладил несколько раз мизинцем зубья своего небьющегося гребешка. Д-зз, д-зз…

Он смотрел, не отрываясь, на окно и даже сделал несколько шагов к нему.

Да, действительно! Окно было забрано решеткой! Действительно забрано, во всю ширину и длину.

Только теперь Брунер почувствовал боль в мизинце. Он наколол палец о гребешок. Так, значит, это не сон? Он не поверил бы если бы не боль в мизинце. Так значит, это не сон?!

Брунер подошел к окну, распахнул обе половины рамы и ощупал прутья. Они существуют на самом деле. Железные, их только что вмазали. Брунер захрипел, ему недоставало воздуха. Он должен выбраться из этой клетки, чего бы это ни стоило. Он принялся трясти решетку изо всех сил. О господи, до чего же крепко вделаны прутья.

Неожиданно дверь стремительно растворилась и в комнату ворвался молоденький каменщик в застиранной спецовке и сапогах, заляпанных известкой. Лицо его так и пылало.

— Хозяин велел мне сказать вам, что я болван. Хозяин говорит, что я вставил решетку не в то окно.

Брунер выпустил из рук прутья и уставился на парня. Действительно, они решили накануне зарешетить на всякий случай окно в кладовой рядом с его комнатой.

— Вы что же, ошиблись дверью? — спросил он и попытался улыбнуться.

— Да нет — окном.

В эту минуту в комнату вошел Отто Гроскопф. У него глаза на лоб полезли от изумления.

Каменщик уже раздобыл долото и молоток и принялся за работу. Цемент еще не успел затвердеть, и решетка скоро поддалась.

Усевшись наконец за письменный стол, Брунер заметил какую-то повестку. Городская прокуратура привлекала к ответу его сослуживца Эдельхауэра по обвинению в получении взятки, что карается согласно статье 331 Уголовного кодекса.

До Брунера донеслись удары молотка по долоту.

— Придется как можно тщательней проверить дело. Он наш лучший сотрудник, — сказал Гроскопф и пожал в недоумении плечами.

Не успел Брунер закончить опрос свидетелей, как к нему, не дождавшись вызова, вошел Эдельхауэр.

— Я слышал, что против меня возбуждено дело…

Брунер испытующе посмотрел на него.

— Да, да, я знаю! На меня донесли.

— Раз вы все знаете, — сказал Брунер, — я вынужден сказать, что вы меня просто поразили. Я думал — вы гораздо ловчей.

— А в чем меня обвиняют? — спросил Эдельхауэр с напускным спокойствием.

Брунер смотрел на коллегу, стараясь разгадать его тайные мысли.

— В том, что вы взяли шоколад и сигареты у лавочника, к которому явились в качестве должностного лица. Так?

«Неужели он донес на меня? Там присутствовала только его сестра — змея этакая!» — пронеслось в мыслях у Эдельхауэра.

Он тотчас же все понял и, состроив скорбное лицо, беспомощно опустил руки.

— Да, я взял шоколад и сигареты — сам не знаю, зачем и как…

— А куда вы их дели?

— Сдал, как полагается, в магистрат и занес в инвентарную книгу. — И он протянул квитанцию.

Брунер посмотрел сначала на бумажку, потом на Эдельхауэра.

— Квитанция выдана задним числом. А кроме того, вы вообще ничего не сдавали, — сказал Брунер и снова поглядел на квитанцию. — Подумайте сами — ведь у вас жена и дети.

Обвиняемый молчал. Он вспомнил странного владельца лавки и его очаровательную сестру.

— Куда девались эти подарки? — продолжал допытываться Брунер.

Эдельхауэр молчал.

— Может быть, они у вас дома? Или здесь, в письменном столе?

Обвиняемый молчал.

— Отвечайте же наконец, куда вы их девали? Выкурили? Съели?

Эдельхауэр утвердительно кивнул головой.

Брунер замолчал.

В коридоре послышались голоса, дверь снова распахнулась. Какой-то здоровяк силой ворвался в комнату и бросился к Брунеру.

— Вот и я, господин начальник. Я человек в цвете сил, и я выпиваю самое большее… Да нет, по совести, я почти не пью; и скоро у меня опять будет Францль. Он уже, так сказать, в пути.

И человек протянул совершенно ошеломленному чиновнику магистрата свою крепкую руку.

— Мне непременно хотелось самому сказать вам об этом, господин начальник. — Тут бывший пьяница повернулся. Почти не спотыкаясь, вышел он из комнаты, не обращая внимания на любопытных и удивленных посетителей, которые столпились в коридоре.

Брунер затворил за ним дверь и снова обратился к своему сослуживцу.

— Почему вы сразу не сообщили мне об этом деле, господин Эдельхауэр? Теперь вам придется отвечать по закону. Очень сожалею. Но при всем желании ничем не могу вам помочь.

Эдельхауэр поднялся и медленно вышел из комнаты… Он, несомненно, был подавлен сознанием своей вины.

— Какое значение имеют эти проклятые окурки и паршивые конфеты по сравнению с тем, что творят настоящие преступники? А ведь они разгуливают на воле как ни в чем не бывало, — жаловался возмущенный Эдельхауэр своему другу Эмилю Шнору.

— Пусть только меня припрут к стенке, я не пощажу никого, никого… Невзирая на лица. — И Эдельхауэр в бешенстве выбежал от приятеля.

Разве Шнор не ухмылялся, когда жрал его конфеты? Разве Цвибейн не выкурил его сигареты? Разве не они посоветовали ему подделать запись в инвентарной книге?

Эдельхауэр побежал в ближайшую пивную, чтобы залить свое горе.

Дело Эдельхауэра затронуло весьма широкий круг лиц.

Достойный советник Бакштейн сетовал втайне на то, что вечно попадаются не те, кому следовало бы. С делом Эдельхауэра уже ничего не попишешь, но… Но тут мысли достойного советника оборвались, чтобы дать место другим.

— Нам надо быть начеку, — прошептал достойный советник.

— Только, пожалуйста, не волнуйся, — сказал Мартин Брунер, когда в одно прекрасное утро жена подала ему вызов в суд. — Мне не нужен адвокат. Я прекрасно обойдусь без него.

Разумеется, в этот день он все время гадал, зачем его вызывают. Впрочем, он не особенно волновался. Правда, его вызывают в качестве соответчика, но это явное недоразумение, которое тотчас же разъяснится.

— Не беспокойся, я скоро вернусь, — сказал он через несколько дней Люциане, прощаясь с ней перед уходом.

Она улыбнулась ему в ответ, и он вышел в самом бодром настроении. Кот Мориц перестал мурлыкать, повесил хвост и забился под стол.

Но день миновал, а Мартина все не было. Люциана начала беспокоиться, хотя для этого не было решительно никаких поводов, ведь она верила в своего мужа. Однако чем больше темнело, тем тревожнее становилось у нее на душе. Неужели он… Люциана гнала прочь эти мысли.

— Мориц, какого ты мнения о нашем хозяине?

Кот поднялся и неторопливо направился к Люциане. Его жилет и гамаши белели в темноте. Он опустился у ее ног и замурлыкал громко и недвусмысленно. Очевидно, он был самого лучшего мнения о хозяине. Улыбаясь, она погладила его по черной шерстке.

На лестнице послышались шаги. Кто-то прошел мимо. Наконец около полуночи снова раздались шаги. Люциана, бледная от ожидания, бросилась навстречу мужу.

— Ты, должно быть, думала, что я уж не вернусь? — сказал он весело. — Видишь, меня не арестовали. А вот Эдельхауэра приговорили к тюрьме. Право, жаль! Его приятели отделались большим штрафом. Хозяина лавки тоже привлекли к суду по обвинению в даче взятки, но за отсутствием улик он оправдан согласно статье пятьдесят первой. А меня присудили — но, разумеется, я тотчас опротестовал приговор, — а меня присудили — но, разумеется, это просто недоразумение, — а меня присудили только к уплате штрафа в двести марок.

И Мартин попытался весело улыбнуться.

— К уплате двухсот марок или к двадцати дням тюрьмы. Но об этом, разумеется, и речи быть не может! A потом еще — но это просто сплошная ерунда, — а потом еще к тремстам маркам штрафа или к тридцати дням принудительных работ. Успокойся, ради бога! Это только недоразумение!..

Люциана окаменела.

— Недоразумение? Да что же ты такого сделал? Ведь не сядешь же ты в тюрьму!

— А почему бы и нет, детка? Почему бы и нет? Сидели люди и поважнее меня. И даже весьма выскопоставленные особы, вот, например… Это еще не самое скверное. Я, право, подумаю, прежде чем…

— Не шути, ради бога, это слишком серьезно! — воскликнула Люциана, вытирая слезы.

— Скажи мне, скажи прямо и честно, скажи мне всю правду. Умоляю тебя, Мартин.

Он смотрел на нее в полной растерянности. Люциана повернулась к нему спиной и разрыдалась.

— Просто так в тюрьму не попадают. Я желаю знать наконец правду. Неужели я не имею на это права?

— Люциана, да посмотри на меня! Неужели ты мне не веришь?

— Как же я могу верить? Кто может в это поверить?

Люциана провела рукой по глазам и опять отвернулась от мужа.

Но Мартина нисколько не тронуло ее горе. Обняв жену, он прижал ее к себе.

— Нет, скажи, что именно ты натворил? Иначе я не успокоюсь, — сказала Люциана, отстраняясь от него.

— Сказать? Непременно?

Он заглянул ей в лицо. Она опустила ресницы. Из ее покрасневших глаз снова полились слезы.

— Подойди сюда, сядь…

И он рассказал ей, что Эдельхауэр, желая свалить вину на других, выдал своих приятелей, а под конец оклеветал и Брунера, обвинив его в соучастии.

— Нет, ты подумай, он заявил — это запротоколировано, — что я знал о его намерении и обещал покрыть преступление.

— Но ведь это неправда! — воскликнула Люциана, немного успокоившись.

— У меня не было адвоката. От имени всех нас троих выступал защитник Цвибейна. Мы и опомниться не успели, как все было окончено.

— А как вели себя приятели Эдельхауэра?

— Старались выгородить Эдельхауэра и очернить меня. Трое против одного… У меня вообще не было свидетелей, ведь мы беседовали с глазу на глаз. Судья даже не пожелал разобраться в деле. Он произвел на меня очень плохое впечатление.

Мартин снова обнял Люциану.

— Я обжаловал решение суда и уверен, что меня оправдают. Скажи, ты довольна мной?

— И этот спектакль длился так долго? — спросила вместо ответа Люциана.

— Нет, он кончился намного раньше. Я зашел еще — угадай, куда? Я зашел после суда к адвокату, к доктору Иоахиму. Было так поздно, что я даже не решился позвонить к нему и хотел было повернуть от дверей. И вдруг Тим как залает! Доктор сам подошел к дверям, увидел меня и заставил войти. Я рассказал ему о своей беде. Он пришел просто в восторг. «Вот наконец настоящее дело», — сказал он, потирая руки. Я уверен, что уж он-то сумеет его повести!

Иоахим заставил меня повторить ему все подробно и совершенно уверенно заявил: «Я обжалую приговор по формальным основаниям. Это не так-то просто, но мы сумеем поставить на своем». И он решил заняться этим делом немедленно.

Люциана вздохнула с облегчением.

— Это ты хорошо придумал.

— Вот так-то лучше! Пусть только кончится вся эта кутерьма. Тогда мы зададим пир! На славу! Я потребую, чтобы меня восстановили в должности начальника отдела. Но пусть это будет для нас сюрпризом, а покамест давай держать голову высоко!

— Ко-неч-но! — только и сказала Люциана.

На другой день, придя на работу, Мартин увидел у себя на столе извещение. В нем сообщалось, что, согласно приказу главы магистрата, его, Брунера, впредь до конца судебного разбирательства отстраняют от занимаемой должности.

Решительно ничего не понимая, Мартин пошел к юрисконсульту.

— Н-да, — сказал юрисконсульт. — Знаете, это только для виду. Чтобы успокоить общественное мнение. Вы, вне всякого сомнения, вернетесь на свое место. А пока считайте, что вы в отпуске. Поверьте, нас самих это чрезвычайно огорчает. Жалованье вам, разумеется, будут выплачивать и впредь.

Брунер молча повернулся и вышел. Он хотел попрощаться с Гроскопфом, но Гроскопфа не было на месте.

В коридоре он столкнулся с Цвибейном и Шнором. Их тоже временно отстранили от должности, но они, как ни в чем не бывало, направились к советнику Бакштейну.

Очутившись так рано дома, Брунер попытался прикинуться веселым.

— Знаешь, я решил побыть дома. Просто неожиданное счастье. Наконец-то мы будем вместе!

Так началась новая жизнь. Будильник уже не подымал его по утрам. Ребятишки тормошили его и просили поиграть с ними. Люциана была неотлучно рядом. Никто не врывался в дверь, никто не молил о помощи, никто не приносил никаких бумаг. Началась совсем новая жизнь. Несколько раз в неделю Брунер навещал господ советников магистрата и подробно разъяснял каждому суть своего дела. Но господа советники и без того готовы был встать на его защиту.

Так прошел месяц, и Люциана, как обычно, отправилась в банк за жалованьем мужа.

— Перечисления нет, — сказал чиновник, покачивая головой.

— То есть как нет?

Человек в окошечке еще раз проверил счет и повторил:

— Нет.

— Быть не может, — еле слышно пролепетала Люциана и вышла из банка. В кармане у нее было всего несколько марок.

— Но ведь этого быть не может! — сказал Мартин. — Меня ни о чем не предупредили.

Он зашел в ближайшую телефонную будку и позвонил в бухгалтерию магистрата.

— Да, вам ничего не перевели.

Брунер позвонил юрисконсульту. Тот, казалось, онемел от удивления. Но затем коротко и ясно разъяснил, что в силу устарелого, но, к сожалению, все еще действующего постановления, выплата жалованья Брунеру задержана впредь до конца процесса. Отступить от правила нельзя.

— Подумайте, — сказал юрисконсульт, в которого разговор по телефону вселял особое мужество, — подумайте, существует еще полторы тысячи таких же постановлений. Все они давно устарели, отмерли, их необходимо отменить… Это настоящая паутина из бесконечных ссылок. Продраться сквозь нее невозможно. Каждое постановление ссылается на предыдущее, и так до бесконечности. Н-да, очень огорчительно. Но, к сожалению, в данную минуту ничего нельзя изменить.

И, пожелав Брунеру скорейшего и счастливого завершения судебного процесса, юрисконсульт повесил трубку.

Совершенно оглушенный, Брунер вышел из телефонной будки и попал прямо в объятия госпожи доктор Райн, этого высокочтимого и уважаемого члена президиума местного женского ферейна.

— Привет! Давно вас не видела. Как дела? — воскликнула госпожа доктор Райн и отшатнулась. Ей показалось, что перед ней стоит незнакомый человек.

— О господи! Да я вас просто не узнала. Что с вами? Вы больны? Ну разумеется, такая погода! Меня тоже всю разломило. Нет, вы мне решительно не нравитесь. Ступайте сейчас же к врачу, пока не поздно. Только не волнуйтесь, пожалуйста, кругом столько больных!

Госпожа Райн вздохнула, не сводя с него глаз.

— Ну, конечно, я вижу, ясно вижу! Вы больны. Ложитесь немедленно!

Но Брунер был решительно не в состоянии поддерживать беседу.

Он вежливо раскланялся и оставил ее.

В ближайшей витрине он увидел отражение чьего-то лица.

«Неужели это я?» — подумал Брунер, не веря собственным глазам. Не останавливаясь, он пошел дальше, пытаясь овладеть собой. Безуспешно! Вдруг перед ним мелькнуло лицо женщины с лебединой шеей и обнаженными плечами. Зеленый прозрачный нейлон прикрывал ее ослепительную юность. Женщина нагло улыбалась, ее порочный взгляд был устремлен на прохожих. Четвертую неделю подряд мы показываем «Тех, кто торгует любовью». Тех, кто торгует любовью — четвертую неделю. Тех, кто торгует любовью — четвертую неделю. Тех, кто торгует любовью — четвертую неделю. Четвертую неделю — четвертую неделю — торгует любовью — неделю…

Его затошнило от красивой дамы, размноженной на киноплакатах, сплошной лентой покрывавших желтый щит для реклам. Он отвернулся, но его притягивало это лицо. Дама улыбалась своей размноженной улыбкой — четвертую неделю — те, кто живет любовью — четвертую неделю живет любовью — неделю.

Наконец лента с кинорекламой кончилась, дальше шла обычная выщербленная стена дома.

Брунер вздохнул с облегчением.

— Где-то нужно добыть денег, — почти вслух сказал он.

Владелец большой рыбной лавки, только что перестроивший и расширивший свое помещение, которому Брунер недавно помог в одном спорном деле, выразил чрезвычайное сожаление по поводу того, что в данный момент он лишен, к сожалению, возможности ссудить деньгами горячо уважаемого господина Брунера. Перестройка — Брунеру и самому, конечно, это ясно — поглотила целое состояние. И, кроме того, всеми деньгами распоряжается жена. Впрочем, он всегда к услугам Брунера. Не угодно ли, только что получен свежий тунец, он уступит его по самой сходной цене. Впрочем, он надеется, что как-нибудь позднее он сможет оказать ему некоторую поддержку.

Брунер слушал, испытывая необычайное унижение. Почти без всякой надежды на успех он все же решил обратиться по другому адресу. Он пошел к владельцу кафе, своему старому фронтовому товарищу. Они воевали в одном подразделении.

Брунер вошел в зал, и его сразу охватила приятная и уютная атмосфера. Звучала музыка. Хозяин порхающей походкой выбежал ему навстречу.

— О, мой дорогой, наконец-то и вы! Какая честь для нас!

Гость молчал.

— Да, да, у каждого свои заботы, — рассмеялся боевой товарищ. — А помните — тогда, в грязи?..

Брунер кивнул.

— Мне и теперь ничуть не лучше, — сказал он.

— О, очень вам сочувствую, — воскликнул хозяин и оглянулся с озабоченным видом, давая понять, что он сейчас занят.

Собравшись с духом, Брунер рассказал наконец, зачем он пришел.

Владелец кафе поскреб у себя в голове и состроил такую гримасу, будто проглотил уксус.

— Да, — протянул боевой товарищ. — Вот незадача! Прямо как нарочно! Понимаете ли, именно сейчас я сам в очень стесненном положении.

Брунер машинально кивал головой. Впрочем, он видел, что его собеседник не испытывает решительно никакого стеснения. Наоборот, он чувствовал себя очень свободно, в своем свободном и модном костюме. Голова, руки, ноги — все, решительно все было на месте и в полном порядке.

— В очень стесненном, — повторил добрый знакомый, и лицо его приняло еще более сладкое выражение. — Мне грозит полное банкротство. Налоги — вы знаете, — налоги пожирают буквально все. Нет, поверьте, так жить больше невозможно!

Он безнадежно махнул рукой, надул щеки и испустил такой вздох, что стройные бокалы, стоявшие на стойке, закачались и чуть не упали.

— О, разумеется, я с удовольствием бы вам помог, поверьте мне, с большим удовольствием. Ведь каждый из нас может оказаться в таком положении. Но надо же, чтобы именно сейчас…

И приятель снисходительно похлопал Брунера по плечу…

Подойдя к третьей двери Брунер успел только дотронуться пальцами до звонка и сразу же бросился бежать на цыпочках, словно боясь разбудить окружающих… Скрипнула ступенька, казалось, что пищат мыши. Сбежав на нижний этаж, Брунер невольно засмеялся. В эту минуту наверху раскрылась дверь и кто-то крикнул: «Вы ко мне?»

Брунер стал спускаться еще быстрее, оступился и подвернул ногу.

— Не обращай внимания, мама, он, видно, спятил, — заорал какой-то карапуз и вихрем промчался по лестнице. Малыш спешил в школу…

Тем временем Люциана сидела дома и ломала себе голову, придумывая, на чем сэкономить или что бы такое продать. Что у них лишнего? Удивительно, как хорошо она помнила все имущество семьи. Только вот лишнего никак не могла найти. Даже слово это казалось ей каким-то незнакомым. Вдруг она вспомнила про картину — картину, написанную маслом, которую им подарил друг. Пожалуй, она и вправду лишняя, и за нее дадут несколько марок. А кроме того, ну, разумеется, рояль. Уж он-то наверняка лишний. Подумаешь, тоже невидаль какая, просто разбитый ящик! Что рояль! Сущая ерунда по сравнению с голодом. Прекрасно! Рояль она и продаст.

Люциана медленно встала и подошла к инструменту. Он засмеялся, сверкая белыми зубами. Она осторожно погладила клавиши.

Нет, нет! Может быть, для кого-нибудь рояль и вправду ненужный предмет обстановки. Только не для нее! Она стиснула зубы. Нет, ни за что на свете! Она не отдаст рояль. Уж лучше пойдет побираться!

И вдруг она вспомнила про аккордеон. Сколько раз он выручал ее, когда надо было расшевелить скучных гостей. Что ж, теперь ему снова придется прийти на выручку, на этот раз ее детям. Она достала аккордеон и проверила басы. Они были в полном порядке. Прекрасно! Она продаст аккордеон, только потихоньку, чтобы дети не заметили. А потом, при случае, купит им новый. Уж аккордеон-то, наверно, не запрещено заменить. И, успокоенная, она спрятала аккордеон в футляр — как раз в ту минуту, когда вернулся Мартин.

Глаза Мартина лихорадочно блестели. Беззвучно шевеля губами, он молча сел к столу и запустил левую руку в левый карман пиджака, а правую — в правый. Наконец он вытащил пачку каких-то квитанций, торопливо перелистал их, вынул одну бумажонку и снова засунул пачку в карман. Потом, все еще молча, он склонился над бумажкой и начал вписывать мелкие цифры в маленькие квадратики.

Вдруг он вскочил, отыскал старый номер газеты, снова швырнул ее, пересчитал мелочь, лежавшую в кармане, покачал головой и снова опустился на стул… Ноль — один, один — ноль, один — два, ноль… Он вздрогнул, словно в испуге.

Люциана схватила его за плечи.

— Что ты тут делаешь?

Мартин засмеялся.

— Знаешь, у меня есть одна марка. А меня просто воротит от денег. Нечего ей делать в кармане. Ну-ка, убирайся отсюда!

Он швырнул марку на стол, подхватил ее, потом аккуратно сложил бумажонку и побежал в тотализатор.

Утром дети начали жаловаться на голод. Мартин и Люциана вышли из дому. Они шли по улицам, тесно прижавшись друг к другу. Оба молчали. Слышался звон праздничных колоколов. Мощные удары сотрясали воздух. Мартин и Люциана, словно серые тени, брели все дальше и дальше. Наконец они исчезли под сводами высокого собора. Над ними гремели колокола. Но и предки оказались бессильны помочь им. Уничтоженные войной, они лежали в своих жалких гробах. Холодом веяло от их могил. Бим-бам-сжальтесь, бим-бам-сжальтесь! Колокола гремели под высокими сводами.

Неужели у них в хозяйстве действительно нет ничего лишнего? Люциана сомневалась в этом. Нищенка, продававшая лубочные картинки, которая всегда стояла возле церковной ограды, крадучись, прошла по каменным плитам и скрылась за колонной. Сквозь узкое окно на хорах падал луч света. «Слава господу, господу богу нашему, утешителю всех скорбящих!» Разумеется, она расстанется с аккордеоном. Луч света подымался до самого купола. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». А может, похлопотать, чтобы Мартину повысили пенсию? Ведь он инвалид войны. «Господу богу нашему, аминь!»

Из магистрата не было никаких вестей. Зато на другой день пришло письмо из Управления надзора.

Мартин Брунер приложил это послание ко всем прочим и, твердо веря в справедливость, стал ждать результата своей апелляции. Тем не менее, завидя сослуживцев, он делал крюк, чтобы не говорить о своих делах. В конце концов он стал не то чтобы бояться, но избегать коллег. Пропасть между ними становилась все больше. Они изо дня в день с величайшей добросовестностью выполняли свои служебные обязанности. Они не подавали ни малейшего повода для нареканий. Они умели приобретать все новых и новых друзей. Он же, напротив, несмотря на все усилия выполнить как можно лучше свой долг, потерпел полное крушение.

Однажды у входной двери прозвенел звонок и тотчас раздался неистовый стук. Мартин вздрогнул. Люциана на цыпочках вбежала в комнату.

— Ты слышишь? Кто бы это мог быть?

— Не знаю. Уж не из магистрата ли? Как ты думаешь?

— Возможно. Меня нет дома.

— И меня тоже.

— А если они поняли, что мы дома?

— Все равно, нас нет!

— Если бы только знать, что им нужно?

— Хуже все равно уже быть не может.

— Так чего же мы боимся?

— Сама не знаю. Впрочем, мы вовсе не боимся. Просто не хотим никого видеть.

Стук становился все неистовей. Наглость какая! Они же видят, что дома никого нет. Мартин встал, застегнул пиджак и сделал несколько шагов к двери.

— Ты идешь отворять? — спросила Люциана.

Сердце колотилось у нее так, что, казалось, хотело выпрыгнуть из груди.

— Может быть, мы совершили какое-нибудь новое преступление?