Смерть композитора. Хроника подлинного расследования

«… и как бы наступил спад в его творчестве»

Теперь, когда мы закончили рассмотрение экспертиз, назначенных в ходе расследования, имеет смысл остановиться на показаниях некоторых свидетелей, не упомянутых ранее. Не потому, что они очень важны — на самом деле, не очень! — но потому, что если автор не упомянет о наличии таковых показаний, то наверняка заслужит упрёк в «сокрытии материалов», «манипулировании фактами» и т. п. Конечно, цитирование этих показаний удлинит и без того длинное повествование, но на это имеет смысл потратить некоторое время ещё и потому, что данные материалы дают определенное представление о личности Ивасюка.

Думаю, что все, кому Владимир интересен как композитор и человек, будут благодарны за такое цитирование.

Итак, о чём идёт речь? В следственных материалах есть показания Мазепы, консерваторского преподавателя Владимира Ивасюка. Мазепа с самого начала контактировал со следствием, напомним, что именно он первым опознавал труп композитора ещё до того, как это сделала мать Владимира. То есть, понятно, что уже с первых часов расследования Мазепа общался с Гнативом и сообщал тому какую-то информацию без протокола, скажем так. Что логично… И уже по этому предварительному общению Гнатив понял, что Мазепа ничего особенно ценного с точки зрения расследования сообщить не может.

Думается, что именно поэтому Гнатив не спешил с формальным допросом свидетеля, хотя понятно было, что таковой должен быть проведён. Лешек Зигмундович Мазепа, заведующий кафедрой композиции Львовской консерватории, был допрошен следователем Гнативом только 12 июня 1979 г, т. е. на 4-й неделе расследования. Из протокола допроса мы узнаём, что родился Лешек Зигмундович в 1931 г, возглавил кафедру в 1975 г, т. е. за 4 года до описываемых событий. На кафедре обучалось более 20 студентов, из них 4 являлись студентами 3-го курса.

Уже с первых фраз допроса ясно, что Лешек Зигмундович был полностью в курсе специфики обучения Владимира Ивасюка, его отчисления и последующего восстановления в консерватории, а также лечения в психиатрической больнице.

Учёбу Ивасюка в консерватории Лешек Зигмундович охарактеризовал в следующих выражениях: «Хорошо он учился и на третьем курсе. В текущем году Ивасюк планировал закончить третий и четвертый курс, а на следующий год — закончить консерваторию. Для того, чтобы досрочно закончить консерваторию ему необходимо было за третий курс написать музыкальное трио „Соната“, а за 4 курс — „Квартет“. (…)»

В целом, первая часть допроса выдержана в весьма позитивном для Ивасюка ключе, видно, что преподаватель ценил талантливого ученика. Но в какой-то момент интонация Мазепы изменилась: «Мне, как учителю, не понравилась тематика первой части [„Сонаты“ — прим. А.Р.]. Я ему про это говорил. Он согласился со мною, сказав, что 2-ю и 3-ю части исправит. Он был самокритичен.» Ну, что ж, творческий процесс — он такой, как полосатая зебра! — черная полоса следует за белой и наоборот. Всегда сочинять одинаково хорошо невозможно. Как можно понять со слов преподавателя, Ивасюк особой трагедии из его критики не делал.

Какой была последняя встреча Мазепы и Владимира Ивасюка? Лешек Зигмундович рассказал о ней в таких выражениях: «Перед выездом в Хмельницкий на конкурс молодёжной песни Ивасюк заходил ко мне и сказал, что ему необходимо поехать. Я ему сказал, что скоро сессия и время дорого, а потому было бы лучше, если бы он не ездил. Он заметил, что его кандидатура выдвинута на соискание премии имени Островского и потому необходимо поехать на этот конкурс, поскольку это был конкурс по линии комсомола (…). Володя мне пояснил также перед выездом в Хмельницкий, что будет работать во время этого конкурса.» Эта информация прекрасно соответствует тому, что мы уже знаем, а именно — поездка на конкурс молодежной песни оказалась для Владимира до некоторой степени вынужденной и особой радости не вызывала.

Над чем ещё работал Владимир? Мазепа высказался об этом следующим образом: «Ивасюк мне говорил, ещё весной минувшего года, что он работает над написанием произведения „Кантата“ по заказу министерства культуры. (…) Написал ли Ивасюк „Кантату“ или нет, мне неизвестно. Черновика этой „Кантаты“ он мне не показывал. (…) Мне Ивасюк говорил, что он написал „Полифоническую сюиту“ и что она будет исполнена музыкантами филармонии на концерте творческих работ студентов 10–11 мая. (…) Как я узнал у солиста филармонии Владимира Гинзбурга, гобоиста, насчёт этой работы, то он мне сказал, что не имеет нот.»

То есть с исполнением «Полифонической сюиты» в филармонии что-то не срослось, музыканты не получили нот и, соответственно, не могли репетировать. Ясно, что далее?

Преподавателю был задан вопрос и о судьбе того романса, исполнение которого Владимир Ивасюк хотел поручить Басистюк — ранее упоминалось, что у композитора были такого рода планы. Мазепа отговорился полнейшим неведением: «Про некий романс, что Ивасюк написал для солистки Басистюк, мне ничего неизвестно».

Львов 1970-х гг: памятник Адаму Мицкевичу (слева), Оперный театр (в центре), Латинский собор (справа).

Но самый главный вопрос, как полагается, был задан под конец допроса. Мы помним, что Ивасюк уходил из дома с нотами в портфеле, а когда 18 мая портфель был найден возле трупа, нот в нём не оказалось. Судьба нот представлялась довольно интригующей, один из вариантов их исчезновения мог быть связан с передачей кому-то для переписывания. Мазепе был задан вопрос, связанный с этим предположением, и преподаватель ответил вполне определенно: «Я знаю, что никакие ноты Ивасюка не надо было переписывать, так как все они очень хорошо написаны и их лишь необходимо было размножать на ротапринте.»

Говоря о личных качествах Владимира Ивасюка, преподаватель охарактеризовал его эпитетами «скрытный», «стеснительный», «старательный», «здравомыслящий». Затем упомянул как после похорон Ивасюка их общий знакомый (его фамилия и имя приведены в протоколе, но вряд ли их нужно здесь приводить), рассказал Мазепе, будто видел, как Ивасюк пил какие-то таблетки. Человек этот запомнил название таблеток и навёл справки, по словам Мазепы это было лекарство, которое используется при лечении психиатрических заболеваний. Само название таблеток в протоколе не зафиксировано.

Как Мазепа узнал об исчезновении Ивасюка? Рассказ его в этой части довольно любопытен, в нём есть детали, которых не найти в показаниях других свидетелей. Процитируем эту часть протокола целиком: «Про обстоятельства смерти Ивасюка мне ничего неизвестно. Помню, что 24 апреля я заходил в 8 часов 30 минут [вечера] в консерваторию на работу и работал, и что у входа в консерваторию стояла мать Володи и [она] сказала, что он приходил и она теперь не может найти ключа от квартиры. Также она поинтересовалась делами Володи. Я ответил, что [всё] нормально и закончил разговор. В четверг или пятницу [т. е. 26 или 27 апреля — прим. А.Р.] зашла ко мне сестра Володи — Галя — и принялась расспрашивать, не знаю ли я куда мог отправиться Володя, и сказала, что его разыскивают. Она меня просила, чтобы в консерватории никто не узнал, что его ищут и чтобы я никому [об этом] не рассказывал».

Понятно, что история про исчезнувший ключ от квартиры — это не более чем выдумка матери, не пожелавшей сообщить преподавателю истинную причину поисков сына и связанного с этим визита в консерваторию. Поведение родственников выглядит… э-э… несколько противоречивым. Это если мягко говорить. Ну, в самом деле, давайте вспомним их упрёки в адрес Жуковой, якобы не интересовавшейся судьбой Володи и не желавшей помогать в его розыске — подобного рода заявления звучали в качестве «доказательства» её виновности в исчезновении Ивасюка. Но теперь из уст совершенно постороннего и потому объективного свидетеля мы узнаём, что розыски Ивасюка проводились родственниками в строжайшей тайне. То есть они сами отсекали окружающих от розыска, в т. ч. и ненавистную им Жукову, а потом её же и обвиняли в том, что она равнодушна к судьбе Володи и вообще лицемерна.

Ну что это за двоемыслие такое?!

Показания Мазепы натолкнули следователя на мысль выяснить, какие именно творческие обязательства имел композитор. Гнатив подготовил и направил Министерству культуры Украинской ССР запрос с просьбой прояснить судьбу «Кантаты» Ивасюка, над которой последний работал по заказу Минкульта. Также запрашивалась информация о возможном существовании иных творческих заказов композитору со стороны Министерства.

Ответ Министерства культуры Украинской ССР с информацией о заключенных в 1977–1978 гг с Ивасюком договорах на создание музыкальных произведений.

Ответ Минкульта был получен прокуратурой 16 июля 1979 г. Из него можно узнать, что украинский Минкульт в 1977 г заключил с Ивасюком 2 договора (на песню и кантату), а в марте 1978 г — ещё один (на песню). Песни Ивасюком были написаны и представлены заказчику, т. е. 2 договора были исполнены, а вот кантата представлена не была.

Другим свидетелем, о допросе которого следует упомянуть, явилась Леонтина Тимофеевна Мельничук, секретарь парторганизации консерватории и одновременно с этим — доцент кафедры марксизма-ленинизма. На момент описываемых событий этой женщине исполнилось 52 года.

Её показания, данные следствию 10 июня 1979 г, содержат ряд небезынтересных для нас деталей, процитируем эти фрагменты: «Лично я, как преподаватель, преподавала студенту Ивасюку историю изобразительного искусства на 3-м курсе, а также историю театра [где марксизм-ленинизм, а где история искусства и театра… ну да ладно, будем считать, что Леонтина Тимофеевна замещала больных преподавателей — прим. А.Р]. Лично на мои лекции он ходил, выступал с рефератом „Театр и музыка“. (…) В общественной жизни консерватории Ивасюк принимал участие. В частности, выступал весной 1979 года в г. Харькове на республиканской межвузовской конференции. В г. Шепетовка принимал участие в жюри клуба творческой молодёжи. На теоретической конференции в г. Харькове выступал также студент Безрук, который получил вторую премию. Я не интересовалась почему Ивасюку не было награды за его выступление на конференции.»

Следователя интересовал вопрос о возможном злоупотреблении Ивасюком спиртным, на что Мельничук ответила так: «Мне как секретарю партийной организации консерватории никто не жаловался, что Ивасюк употребляет спиртные напитки или ведёт себя аморально За последнее время Ивасюк вёл себя также хорошо, учился неплохо и ничего плохого о нём [я] не могу сказать.»

По понятиям того времени рассказать секретарю парткома о вывихах в поведении того или иного работника — даже не коммуниста — это норма. Парторг совал свой длинный нос вообще во всё, для него запретных тем не существовало. При парткомах учреждались особые дисциплинарные партийные комиссии, призванные разбирать разного рода инциденты, склоки, дрязги и прочие шалости на коммунальной кухне. Одной из причин резкого падения доверия и уважения к КПСС со стороны простого народа являлось именно то, что коммунистические воспитатели с упоением занимались полосканием чужого грязного белья, будучи при этом людьми весьма и весьма далёкими от нравственного идеала. Автор судит об этом на основании личного опыта. Моё впечатление от этой публики, вынесенное из 1980-х гг и многократно подтвержденное в последующие десятилетия, когда все эти активисты принялись учить нас новой реальности, заключается в том, что КПСС собирала в своих рядах и наделяла властью самых отвратительных лентяев и карьеристов. Не зря в эпоху «развитОго социализма» люди шутили: «коли тупой и не можешь работать, пойдёшь в руководители, руками водить любой коммунист сможет».

Чтобы читатель понял, до какой степени кретинизма доходила мелочная опека низового партаппарата, приведу такой пример из личного опыта. Когда у меня, молодого инженера в Минсредмашевском КБ совершенно официально накопились за переработку отгулы и я пожелал ими воспользоваться, ко мне — ни разу не члену партии! — прибежал парторг и заверещал: «Какие такие у тебя отгулы?! Это что за отпуск такой ты решил устроить?! Кто будет работать, если все пойдут гулять?!» Вот буквально такими словами и, разумеется, на «ты». Коммунисты — они же всегда близки к народу, какие там церемонии могут быть…

Поэтому фразу Мельничук «мне никто не жаловался» надо понимать не как метафору или условную фигуру речи, а буквально — жалоб на Ивасюка не было. Стало быть, Владимир действительно пил очень мало. На этом все инсинуации о возможном злоупотреблении им спиртным можно закончить.

Но не это самое интересное в рассматриваемом документе. Самое важное в показаниях Мельничук, по мнению автора, следует далее: «Ивасюк обращался ко мне по вопросу вступления в партию. Я имела с ним беседу и предлагала ему готовиться. Анкету [для подачи заявления на приём в кандидаты в члены КПСС] я не давала Ивасюку для заполнения. Ему я говорила, что будем решать вопрос о принятии его в кандидаты [в] члены партии. Однако, в связи с тем, что он уехал и готовился к теоретической конференции как-то вопрос о принятии его в кандидаты был отсрочен. Затем мы думали, что он получит премию им. Островского и после этого будет решен вопрос с принятием его в кандидаты [в члены] партии. (выделено мною — А.Р.) В райкоме партии был согласован вопрос, то есть весь разговор. Мой заместитель секретаря парторганизации (так в оригинале — А.Р.) Дражница Леонид Леонидович говорил Ивасюку, что он будет принят в кандидаты [в члены] партии.»

Владимир Ивасюк.

Это любопытный момент, который следует принять к сведению. Во-первых, Владимир Ивасюк хотел вступить в КПСС, что представляется логичным, поскольку без членства в Партии в Союз композиторов попасть было невозможно. Во-вторых, особых проблем с вступлением в ряды КПСС перед ним не возникало, что в реалиях того времени немаловажно. Тут следует подчеркнуть, что тогда коммунистическое руководство на пути интеллигенции в ряды партии ставило определенные барьеры, интеллигенты были в партии не нужны, нужны были рабочие, которые не особенно-то стремились делать партийную карьеру. Перед Ивасюком такой проблемы не стояло, что также понятно — он талантливый и очень перспективный музыкант, такому самое место в Партии, он далеко пойдёт, помочь ему — разумно и во всех отношениях правильно. В-третьих, вступление Владимира в КПСС обуславливалось его победой на конкурсе им. Островского! Все верили, что он победит и далее процесс пойдёт по накатанной колее: райком комсомола рекомендует, парторганизация консерватории на общем собрании единогласно поддержит, а райком партии — торжественно примет достойного члена общества в сплоченные ряды кандидатов в члены КПСС. Запомним эти детали, как кажется, они до некоторой степени повлияли на те настроения и ожидания, в плену которых Владимир Ивасюк находился весной 1979 г.

Покамест продолжим цитирование протокола допроса Леонтины Тимофеевны: «Я не помню такого, чтобы я у Ивасюка спрашивала, не уезжает ли он за границу. Такого разговора не было. Студент Ивасюк с другими студентами не поддерживал контакта, он ограничивался в выборе друзей. Известно, что он дружил с Жуковой Таней как бывшей студенткой консерватории. О Тане Жуковой я ничего плохого не могу сказать. В консерватории преподавательский состав говорил, что у Ивасюка наступила растерянность в той части, что песни он может сочинять, а большие музыкальные произведения он не мог написать и как бы наступил спад в его творчестве [выделено мной — А.Р.]. Мы рекомендовали кандидатуру Ивасюка на получение премии им. Островского по предложению Обкома комсомола. Ивасюку были созданы все условия для учёбы и творческой работы. Поэтому я не видела никаких препятствий по отношению к Ивасюку, которые бы могли быть в причинной связи с [его] смертью. О причинах смерти Ивасюка мне трудно [что-либо] сказать.»

Как видим, со стороны Партии и комсомола Ивасюку оказывалась всемерная поддержка. Львовский обком ЛКСМ Украины выдвигал его на республиканский конкурс, парторганизация консерватории никаких препон не чинила, всеобщее ожидание было таковым, что талантливый, широко известный и всеми любимый соискатель самой авторитетной молодёжной премии республиканского уровня что-нибудь на конкурсе да получит! В конце-концов, не так-то и много молодых и талантливых композиторов уровня Ивасюка проживало в то время не только на Украине, но и во всём Союзе!

Но проблема заключалась в том, что Владимир на конкурс не прошёл. В своём месте мы разберёмся в деталях этого фиаско. Но каковы бы они ни были, соль всей этой истории заключалась в том, что композитор не оправдал ожиданий всех тех, кто в него верил. И в собственных ожиданиях он тоже жестоко обманулся.

Помимо перечисленных выше допросов, нельзя, пожалуй, обойти молчанием ещё один документ. Речь идёт о допросе Стефании Юник, той самой соседки Владимира Ивасюка, упоминание которой мы встречали в показаниях Татьяны Жуковой. Ничего особенно ценного Стефания Ивановна следователю не сообщила, но если мы полностью проигнорируем этот документ, может сложиться впечатление, будто в нём есть нечто, что автор в силу неких подспудных причин желает скрыть.

Это не так, содержание протокола таково, что скрывать там решительно нечего, в чём читатели сейчас сами же и убедятся. Стефании Ивановне на момент допроса, проведенного 10 июля 1979 г, исполнилось 44 года, как видим, это была вполне ещё молодая женщина, родилась она в селе под Полтавой, образование имела среднее, то есть школу-семилетку закончила и тем ограничилась. Юник состояла в браке, нигде не работала, числилась домохозяйкой. Проживала в квартире № 14 по ул. Маяковского, дом № 106, Ивасюк являлся её соседом, что называется, за стенкой (он занимал квартиру № 13).

Во время допроса Юник уточнила, что других соседей на лестничной площадке не имелось, а кроме того, сделала ещё одно любопытное уточнение: по её словам, Владимир из всех жильцов дома разговаривал только с нею, с остальными же — здоровался. Похоже, Стефания Ивановна очень гордилась как своим знаменитым соседом, так и возможностью общаться с ним накоротке. Подобную вежливость, судя по всему, она воспринимала почти как доверительные отношения.

Теперь по существу. Познакомилась Юник с Ивасюком в 1973 г, когда Владимир заехал в предоставленную ему горисполкомом квартиру. Проживал он там первоначально с сестрой Галей, учившейся во Львовском медицинском институте, затем в квартире поселилась пожилая женщина Лиля, бывшая некогда няней отца Владимира. Потом Лиля уехала жить к отцу в Черновцы, а вместо неё приехала мать Владимира.

По словам свидетельницы, композитор много работал над музыкальными произведениями, порой не ложился спать до 3 часов ночи. Юник поначалу не могла к этому привыкнуть, но потом пообвыклась. Узнав, что Владимир страдает от бессонницы, Стефания Ивановна принесла ему книгу с описанием гимнастики йогов, в ней содержалось изложение практики, которая могла помочь преодолеть проблемы с засыпанием. Как мы знаем, йога помогла Владимиру мало…

Некоторую иронию вызывает тот фрагмент протокола, в котором Стефания Юник простодушно рассказывает о том, как спрашивала Владимира, когда же тот женится? По словам свидетельницы, знаменитый сосед обычно отвечал, что ему надо найти «хорошую дивчину» или, что сначала он закончит «Сонату», а потом и женится… Женщина, похоже, не понимала неуместность и даже бестактность подобных вопросов, адресованных взрослому самостоятельному мужчине. По-видимому, Стефания Ивановна всерьёз считала эти идиотские вопросы и ответы на них чем-то важным для следствия, коли в кабинете прокурора принялась делиться подобными воспоминаниями. Вот уж, воистину, можно вывезти девушку из села, но невозможно вывезти село из девушки!

Безо всяких околичностей Юник рассказала следователю о том, как вела беседы с Владимиром Ивасюком о его отношениях с Жуковой. Во время этих бесед она заявляла Владимиру, что Татьяна ему «не подходит» и спрашивала, почему он не найдёт себе «хорошей девушки». Как несложно понять, Юник не считала Жукову «хорошей», ставя ей в вину «высокомерие». Другой её упрёк в адрес Жуковой сводился к тому, что та якобы вела себя «некрасиво с материальной стороны».

Вообще, конечно же, удивительно, почему Ивасюк терпел подобные закидоны со стороны какой-то непонятной дамочки, живущей за стенкой. Почему не остановил раз и навсегда пустопорожнюю бабскую болтовню на деликатные темы. Понятно, что брехливую соседку привечала мать Владимира, но окоротить дамочку, сующую нос в чужие дела и распускающую язык, следовало непременно.

Из этих показаний Юник видно, что Владимир, в общем-то, был мужчина мягкий, терпеливый, интеллигентный и не конфликтный. И наверное, даже бесхребетный — этот эпитет, конечно же, режет глаз и может показаться уничижительным, но основание написать так, у нас имеется. Стефания Ивановна даже после смерти Владимира не поняла, что вела себя с ним как самое обычное селюковское быдло. Быдлом обычно называют дурно воспитанных мужчин, но в данном случае это понятие с полным основанием можно отнести к соседушке композитора.

Вся по-настоящему содержательная часть допроса может уместиться в нескольких фразах: «Последний раз я видела Владимира 18–19 апреля 1979 года во дворе. Я торопилась и мне было не до разговоров. Он только сказал мне, что [отправляется на] работу. Потом я узнала, что Владимир приехал из Хмельницка и что он пропал.» Свидетельница даже точную дату не могла вспомнить, когда же именно видела своего знаменитого соседа в последний раз!

Фрагмент протокола допроса Стефании Юник: «Последний раз я видела Владимира 18–19 апреля 1979 года. (…) Потом я узнала, что Владимир приехал из Хмельницка и что он пропал.» Это всё, что Стефания Юник сказала дельного и по существу заданных ей вопросов. Кстати, допрос её вёлся на украинском языке, как, впрочем, и некоторых других свидетелей. Эта деталь красноречиво доказывает то, что в уголовном судопроизводстве и следственной практике на территориях национальных республик Советская власть никаких языковых ограничений не чинила.

Прочую болтовню, вроде того, что родители Владимира не верили в его самоубийство и считали, будто им не говорят всей правды, можно пропускать мимо ушей — это в чистом виде сплетни, разговор ни о чём. Следователь Гнатив задал Юник вопрос о финансовом положении Владимира Ивасюка, и велеречивая соседушка, распираемая осознанием собственной важности, пустилась в многословные рассуждения о том, что ей ничего неизвестно о сбережениях Владимира, но она думает, что деньги у него были, а давал ли он взаймы, она не знает, но думает, что кому-то давал, кому именно не знает, но думает, что кому-то из консерватории… Честное слово, читать такое — это просто кровь из глаз, удивительно, что Гнатив потратил время на запись всей этой чепушни…

Пожалуй некоторый интерес может представить следующий пассаж гражданки Юник:» [Мне] известно также, что Володя когда болел, как-то раз с отцом и сестрою ходил в Брюховичи [т. е. в Брюховичский лес — прим. А.Р]. Часто прогуливался в районе Погулянки.» О том, что Ивасюк ходил гулять в Брюховичский лес, мы знаем из показаний Татьяны Жуковой, так что в данном случае Юник лишь подтвердила справедливость её слов.

Интересно то, что отец композитора о прогулке с сыном в Брюховичи следствию ни единым словом не обмолвился. Это стремление родителей обходить молчанием детали, укрепляющие предположения о самоубийстве сына, выглядит как-то не очень красиво, если говорить точнее, то смахивает такое поведение на неумелые попытки манипулировать следствием. Неужели отец действительно забыл, что гулял с сыном в том самом лесу, где впоследствии его нашли повешенным? А ведь возможно даже, они проходили совсем неподалёку от того самого места! Нет, конечно же, ничего отец не забывал, он умолчал о прогулке с сыном умышленно…

После изложения показаний Юник, мы должны сказать несколько слов о допросе ещё одного свидетеля — Вишатицкого Ростислава Степановича. Фамилия эта прежде не упоминалась и понятно почему — Ростислав является персонажем совершенно проходным и как бы незначительным для сюжета, но… Во время допроса, проведенного 11 июля, Вишатицкий сообщил следователю ряд интересных деталей, которые по мнению автора, отлично дополнили складывавшийся Гнативом пазл. Эти детали имеют важное значение для понимания нами логики поведения Ивасюка в последней декаде апреля 1979 г.

Вишатицкий родился в г. Львове в 1953 г, т. е на момент описываемых событий это был сравнительно молодой мужчина и притом моложе Ивасюка. Ростислав Степанович делал успешную партийную карьеру, несмотря на молодость он уже являлся членом КПСС, трудился освобожденным работником Обкома комсомола, числился заведующим группой.

Существовала в Советскою пору категория таких вот молодых, да ранних партвыдвиженцев, начинавших свою карьеру как правило во время службы в Советской армии. Ходили эти ребятки в костюмах-«тройках», при галстуках, с аккуратными стрижками, с горящим взором, все такие из себя респектабельные и абсолютно фальшивые. Это как раз про таких молодых деятелей через несколько лет спел Виктор Цой: «У кого есть хороший жизненный план, Вряд ли станет думать о чём-то другом». По-моему, этих людей никто из сверстников не уважал и друзьями не считал. Впрочем, в дружбе такие ребятки и не нуждались. В своей основной массе учиться они не могли — от слова «совсем» — ввиду своей тупизны и лени, но дипломы о высшем образовании получали безо всяких проблем. Как это им удавалось, спросит автора наивный юноша из поколения ЕГЭ? Да очень просто — эта публика никогда не сдавал экзамены на общих с остальными студентами основаниях, для таких «передовых учащихся» устраивались особые «досрочные экзамены». Они приходили в аудиторию, брали экзаменационные билеты, после чего преподаватель из аудитории выходил, давая возможность «передовикам» списать ответы. Это не шутка! Преподаватели знали, что ответы будут списаны и устный экзамен вообще не проводили, просто забирали листки с ответами и молча ставили «пятёрки». Коммунистическая партия всегда и во всём внедряла подобный порядок вещей и все знали: коммунисты — не ровня остальным даже в такой мелочи, как сдача экзаменов! Это была официально признанная игра в поддавки: комсомольский актив делал вид, будто старательно учится, а преподаватели делали вид, будто верят этому. И не было бы в этом особой проблемы, если бы не один пустячок — высшее образование подобным образом получали будущие руководители. Этот административный разврат вызывал отвращение и презрение к системе, насаждавшей его.

Вернёмся, впрочем, к Вишатицкому. Ростислав входил в состав делегации от Львовского обкома ЛКСМУ, отправившейся на конкурс молодёжной песни в г. Хмельницкий. Делегация была большой, по словам свидетеля, «более 12 человек», в неё входили ансамбль «Арника» и двое солистов. В составе делегации был и Ивасюк, включенный, как мы помним, в жюри конкурса. Показания Вишатицкого касаются событий в Хмельницком, т. е. того, что происходило за считанные дни до исчезновения Ивасюка (конкурс проходил 20–22 апреля, а Владимир пропал без вести, как мы помним, во второй половине дня 24-го). Из Львова делегация отправилась автобусом 18 апреля, видимо, именно в тот день Стефания Юник и видела Владимира Ивасюка в последний раз (поскольку 19 числа его уже в городе не было). Допрашиваемый сообщил следователю с кем именно из членов делегации в те дни общался Ивасюк — Скорик, Бабич и он сам, Вишатицкий. Для чего-то уточнил: «Со Скориком разговоры велись чисто [об] их творческих планах, упоминали Львов.»

Владимир Ивасюк.

А вот дальше Вишатицкий говорит то, что превращает его показания в очень ценное свидетельство. А именно: «На конкурсном просмотре был секретарь ЦК ЛКСМУ Плохий, с ним был инструктор Лисенко и зав. отделом пропаганды ЦК ЛКСМ Черноус В. Г. Я думаю, что на протяжении просмотра Ивасюк мог с ними вести разговор [о том], что его волновало. Мне неизвестно, выяснял ли Ивасюк у кого-нибудь о прохождении его кандидатуры на конкурс им. Островского, может быть и выяснял.»

После общения с ответственными работниками ЦК ЛКСМ Украины Ивасюк неожиданно отклонил предложение Вишатицкого возвратиться во Львов автобусом вместе со всеми, т. е. тем же путём, каким делегация ехала в Хмельницкий. Как он обосновал отказ? Да очень просто, Вишатицкий передал слова Ивасюка так: «Он сказал, что очень много потратил времени и потому спешит. Из этого разговора я узнал, что его ждёт работа и потому он спешит.»

Прямо скажем, ответ Владимирав Ивасюка звучал грубовато, подтекст его выглядел дао некоторой степени уничижительным, дескать, я не такой бездельник, как вы, меня ждёт работа!

Допрашиваемый пояснил следователю, что был знаком с композитором совсем недолго, около 3 месяцев, поэтому судить об изменении его поведения не может. А потом рассказал о… как бы это помягче выразиться… неловком моменте, имевшем место между ними — т. е. Ивасюком и Вишатицким — перед самой поездкой. Слово Ростиславу Степановичу:» (…) перед поездкой в г. Хмельницкий я вручил Ивасюку почётную грамоту ЦК ВЛКСМ по [случаю] 60-летия комсомола. Когда мы приехали в Хмельницкий, Ивасюк увидел у Бабича значок на груди, который вручается вместе с грамотой. Такого значка я Ивасюку не вручал, потому что у меня его не было. Из-за этого Ивасюк меня в Хмельницком спросил, почему я отнимаю такой значок и сказал мне, что ему Бабич хвастался [значком], а он его не имеет. Из этого разговора я заключил, что Ивасюк очень хочет получить этот значок и потому я сказал, что по возвращении я ему достану такой значок.»

С одной стороны, история эта выглядит совершенно смехотворно, взрослые мужчины устроили разборку из-за какой-то дряни, железки на лацкане, которую адекватные люди вообще стыдились одевать… Сколько скабрезных анекдотов ходило в те годы про значки с профилем Ильича-Лукича (первый, приходящий на ум из этой серии — про старичка-крокодила, проглотившего комсомолку)!

Значок к Почётной грамоте ЦК ВЛКСМ по случаю 60-летия организации. Именно такой значок Владимир Ивасюк должен был получить из рук Вишатицого после вручения грамоты, но… не получил. А почему? А потому, что по словам Вишатицкого «значка у меня не было». Ай, врёт чертяка комсомольская, хотел значок заныкать!

Но с другой стороны, дело ведь не столько в значке, сколько в том неуважении и невнимании, что проявил Вишатицкий в отношении Ивасюка. Понятно, что грамота ЦК ВЛКСМ шла единым комплектом со значком, их нельзя было разделять, поскольку наличие значка на груди свидетельствовало о вручении соответствующей грамоты. Если Вишатицкий вручил Ивасюку одну только грамоту, стало быть, значок он куда-то заныкал… Сам носить стал или подарил кому-то? Непорядок. И непонятно, кстати, как на самом деле разговор между ними сложился, Ивасюк-то ведь не мог подтвердить Гнативу правдивость слов Вишатицкого! Нельзя исключить того, что имело место какое-то обострение и нелицеприятные выпады.

В общем, история получилась некрасивая. И неизвестно ещё, какое бы она получила развитие, поскольку Вишатицкий повёл себя очень недостойно и даже мошеннически, в принципе, его можно было подтянуть под очень неприятную разборку, напиши Ивасюк жалобу в ЦК ЛКСМУ. Дескать, ответственный работник Обкома повёл себя жульнически, грамоту вручил, а насчёт значка ни полслова, ни гу-гу… Но Ивасюк пропал без вести и Вишатицкий отделался испугом.

Впрочем, наплевать на эти комсомольские цацки, в допросе Вишатицого нам интересно другое. А именно — во время конкурса Владимир Ивасюк получил прекрасную возможность пообщаться накоротке с высокопоставленными комсомольскими функционерами республиканского уровня. Надо понимать, что секретарь республиканского ЦК комсомола и начальник отдела ЦК — это уже серьёзный уровень, это не юные комсомольцы, а партработники из числа номенклатуры высокого уровня. Понятно, что Ивасюк был знаком с каждым из них и ранее, но теперь представилась возможность спокойно поговорить обо всём, ибо конкурс долгий, в зале надо отсидеть от начала до конца и времени на общение много. И вот тогда-то Ивасюк узнал, что на на главный комсомольский конкурс республики он не проходит. Ну, то есть вообще… Львовский Обком ЛКСМ на конкурс им. Островского его выдвигать вообще не стал! Хотя это выдвижение было Ивасюку обещано! Вы можете представить такой обман?!

Статья в газете «Комсомольское знамя» от 24 апреля 1979 г: «От комиссии ЦК ЛКСМУ по республиканской комсомольской премии имении Н. Островского 1979 года в области искусства, архитектуры и исполнительской деятельности». В этой статье по мнению автора находится ключ к пониманию логики поведения Владимира Ивасюка в последние дни его жизни.

То, что Владимир Ивасюк узнал об этом от присутствовавших на конкурсе комсомольских чинуш, сомнений нет никаких. В уголовное дело подшита статья из газеты «Комсомольское знамя» от 24 апреля 1979 г, т. е. номера, вышедшего в печати в тот самый день, когда композитор вышел из дома и не вернулся. Статья называется формально и косноязычно: «От комиссии ЦК ЛКСМУ по республиканской комсомольской премии имении Н. Островского 1979 года в области искусства, архитектуры и исполнительской деятельности». Следователь Гнатив обвёл красным карандашом статью и выделил нужный абзац, из которого можно узнать, что «Комиссия ЦК ЛКСМУ (…) сообщает, что для участия в конкурсе (…) в 1979 году допущены такие кандидатуры: (…) Герасимчук Д. К. Книга „За всi роки до нашоi любовi“. Выдвинута Львовским обкомом ЛКСМУ».

Другими словами, Львовский обком комсомола цинично Ивасюка обманул, выдвинув на соискание республиканской премии не его, а некую Герасимчук Д. К.

Номер, датированный 24 апреля надлежало сдать в печать вечером накануне, т. е. в понедельник 23 апреля. Понятно, что решение о выдвижении готовилось не в последний день и не передавалось в редакцию «с колёс». Зная неисправимую любовь советской номенклатуры подгонять все мероприятия к тем или иным памятным датам, можно было не сомневаться, что решение об окончании конкурсного этапа должно было последовать к 22 апреля (дню рождения Ленина, если кто забыл, что это за дата). Поскольку 22 число являлось воскресеньем, все необходимые решения и бумаги должны были быть приняты и оформлены либо к пятнице, 20 апреля, либо в непосредственно в пятницу. Последнее, кстати, в реалиях того времени представляется маловероятным, поскольку такие важные решения в последний момент не принимались.

В любом случае, товарищи из ЦК ЛКСМУ Плохий, Черноус и Лисенко ко времени проведения конкурса в Хмельницком уже были в курсе, что фамилии Ивасюка в списке выдвинутых на соискание премии нет. И вряд ли кто-то из этих ответственных работников принялся наводить тень на плетень и отговариваться неосведомленностью. Это было глупо во всех отношениях, в т. ч. и потому, что через день-другой Ивасюк всё равно обо всём бы узнал из газет. Поэтому Ивасюку ответили как есть…

Фрагмент статьи «От комиссии ЦК ЛКСМУ по республиканской комсомольской премии имении Н. Островского 1979 года в области искусства, архитектуры и исполнительской деятельности», из которого следовало, что Львовский обком ЛКСМУ выдвинул на республиканский конкурс отнюдь не композитора Ивасюка, а поэтессу Герасимчук.

Мы не знаем, что именно он почувствовал, но наверное, ему стало очень неприятно. Его уговаривали поехать на конкурс в Хмельницкий — а ведь он изначально не хотел тратить на это время! — превратили эту поездку чуть ли не в комсомольское поручение, ещё в начале недели заявляли об успешном выдвижении на премию Островского, а уже в пятницу втайне от него всё переиграли и отдали предпочтение другой кандидатуре. А ведь у Ивасюка столько было связано с участием в конкурсе, до которого его не допустили! Прежде всего — вступление в ряды кандидатов в Партию. А со вступлением в КПСС жёстко увязывался его приём в Союз композиторов. Одно тянуло за собой другое, один срыв провоцировал провал по всей цепочке.

Неудивительно, что Владимир испытал крайнее раздражение. Удивительно другое — то, что он не выказал своего гнева окружающим. Всё, что он себе позволил — отказался от поездки в автобусе с неприятным ему Ростиславом Вишатицким и отправился домой поездом. В отличие от всего этого комсомольского блудняка Владимир Ивасюк действительно был занятым человеком, ему надлежало готовиться к экзаменам и доделывать «Кантату».

Теперь автор знает почти наверняка, что именно лежало в портфеле Ивасюка, когда он уходил в последний раз из дома, и почему портфель оказался пуст, когда его нашли возле трупа. Впрочем, догадливый читатель теперь это знает не хуже автора! Следователь Гнатив, разумеется, тоже всё понял, но в отличие от автора этого очерка, он не имел возможности назвать вещи своими именами. Поэтому он безо всяких комментариев вшил в уголовное дело заметку из газеты «Комсомольское знамя» от 24 апреля 1979 г, оставив тем самым подсказку для некоего «условного Ракитина», который через многие десятилетия получил бы возможность внимательно прочесть документы и разобраться в скрытых в них смыслах.