Смерть по ходу пьесы

Глава 1

Клинг отправился звонить на улицу. Ему не хотелось получать отказ, сидя в набитой народом дежурке, не хотелось становиться посмешищем для людей, вместе с которыми он работал и от которых частенько зависела его жизнь. Он вообще не хотел звонить из участка. Конечно, на каждом этаже висел телефон-автомат, но полицейский участок — все равно что маленький городишко. Слухи расползаются в мгновение ока. Берт не хотел, чтобы кто-нибудь из коллег услышал, как он бормочет извинения, получив от ворот поворот. А его преследовало предчувствие, что именно это его и ждет.

Потому-то он и стоял в квартале от полицейского участка, прячась от проливного дождя под синим пластиковым козырьком телефона-автомата, и набирал номер, который получил от дежурного. Номер был нацарапан на клочке бумаги и успел промокнуть под дождем. Клинг считал гудки. Один, два, три, четыре, пять — он уже подумал, что ее нет дома, — шесть, семь...

— Алло?

Ее голос застал Клинга врасплох.

— Алло, Шарон? — спросил он. — Доктор Кук?

— Простите, кто это?

Голос Шарон был резким, и в нем слышалось нетерпение. За стенами будки лил дождь. «Вешай трубку, дурень», — подумал Клинг.

— Это Берт Клинг, — ответил он.

— Кто-кто?

В ее голосе по-прежнему звучали резкие нотки, но теперь к ним добавилось замешательство.

— Детектив Берт Клинг, — повторил он. — Мы... э-э... встречались в больнице.

— В больнице?

— Да, в начале этой недели. Когда туда привезли раненую женщину-полицейского. Джорджию Моубри.

— Да, и что?

Наверное, пытается вспомнить, кто он такой. А он-то считал это незабываемой встречей, которая должна запомниться надолго.

— Я был вместе с детективом Берк, — сказал Клинг, готовый уже сдаться и отказаться от своего намерения. — Такая рыжеволосая женщина. Она была с Джорджией, когда...

— Ах да, теперь припоминаю. Как ваши дела?

— Спасибо, хорошо, — ответил Клинг и поспешно добавил: — Я звоню, чтобы сказать вам, что я разделяю вашу скорбь о Джорджии.

— Вы очень добры.

— Я понимаю, что мне следовало бы позвонить раньше...

— Нет-нет, я ценю ваше сочувствие.

— Но мы сейчас расследуем очень сложное дело...

— Я вполне вас понимаю.

Джорджия Моубри умерла во вторник вечером. А сейчас была суббота. Хотела бы она знать, что все это значит. Телефонный звонок застал Шарин за чтением газет. Она читала о вчерашних беспорядках в парке. О столкновении, произошедшем между черными и белыми. Черные и белые стреляли друг в друга, убивали друг друга.

— Ну... э-э... я знаю, как иногда тяжело переносятся такие потери, — сказал Клинг. — И я... просто счел нужным выразить вам свои... э-э... соболезнования.

— Спасибо, — ответила Шарин.

В трубке воцарилась тишина.

Потом последовало:

— Э-э... Шарон...

— Между прочим, меня зовут Шарин, — сказала она.

— А я что сказал?

— Вы сказали «Шарон».

— Ну да, правильно.

— Но меня зовут Шарин.

— Я знаю, — промямлил Клинг, окончательно смутившись.

— Через "и", а не через "о", — сказала она.

— А, ну да, — пробормотал Клинг. — Правильно. Спасибо. Прошу прощения. Конечно, Шарин.

— Что там у вас такое? — спросила она.

— Вы о чем?

— Что за звуки слышны в трубке?

— Звуки? А, это, должно быть, дождь.

— Дождь? Где вы находитесь?

— Я звоню с улицы.

— Из телефонной будки?

— Ну, на самом деле это не будка, здесь просто такой небольшой навес. Вам слышно, как дождь барабанит по пластику.

— И вы стоите под дождем?

— Ну, вроде того.

— А что случилось с телефоном в дежурке?

— С ним все в порядке. Но...

Шарин ждала.

— Я... я не хотел, чтобы меня кто-нибудь слышал.

— Но почему?

— Потому что я... я не знал, как вы к этому отнесетесь.

— К чему — этому?

— К моему... приглашению пообедать вместе со мной.

Молчание.

— Шарин?

— Да?

— Вы ведь заместитель главврача, — сказал Клинг. — Вы выше меня по служебному положению.

Шарин удивленно моргнула.

— Я думал, что это может оказаться препятствием. Потому что я всего лишь детектив третьего класса.

— Понятно.

И никакого упоминания о его светлых волосах или о ее темной коже.

Тишина.

— Это правда?

Она никогда в жизни не встречалась с белым мужчиной.

— Что — правда? — спросила Шарин.

— Это действительно может оказаться препятствием? Ну, ваше звание?

— Нет.

«Но как насчет другого? — хотелось спросить ей. — Как насчет того, что черные и белые убивают друг друга прямо посреди города? Что вы скажете об этом, детектив Клинг?»

— Сегодня дождливый день, — проронил Берт. — Я подумал, что было бы неплохо пообедать и сходить в кино.

«Вместе с белым мужчиной, — подумала Шарин. — Вот бы сказать матери, что я иду на свидание с белым мужчиной. Моей матери, которая, ползая на коленях, драила полы в кабинетах белых мужчин».

— Я освобожусь в четыре, — сказал Клинг. — Я могу съездить домой, побриться, переодеться и к шести заехать за вами.

«Ты слышишь, мама? Белый мужчина хочет заехать за мной к шести. Он приглашает меня на обед и в кино».

— Если, конечно, у вас нет каких-нибудь других планов, — поправился Клинг.

— Вы на самом деле стоите под дождем? — спросила Шарин.

— Ну да, — ответил Клинг. — Ну так как?

— Что как?

— У вас есть другие планы?

— Нет. Но...

«Надо сменить тему, — подумала Шарин. — Поставить вопрос ребром. Спросить у него, помнит ли он, что я чернокожая. Сказать, что я никогда не встречалась с белым мужчиной. Сказать, что от такой новости моя мать подскочила бы до потолка. Сказать, что я вовсе не собираюсь усложнять себе жизнь подобным образом, сказать ему...»

— Ну так как, вы... вас это не интересует? — спросил Клинг. — Сходить в кино и пообедать.

— Почему вам этого захотелось? — в лоб спросила Шарин.

На мгновение Клинг заколебался. Она прямо-таки увидела, как он стоит под дождем, обдумывая вопрос.

— Ну, я подумал, что, возможно, нам будет приятно провести время вместе, вот и все.

Шарин явственно представила, как он пожимает плечами. Он звонит с улицы, потому что не хочет, чтобы кто-нибудь из сослуживцев услышал, как он получит отказ из-за того, что он ниже по званию. Здесь не имело значения, кто черный, а кто белый, здесь были детектив третьего класса и заместитель главного врача полицейского управления. До чего же все просто. Шарин едва не улыбнулась.

— Простите, пожалуйста, — сказал Клинг, — но не могли бы вы решить побыстрее? А то тут довольно-таки мокро.

— В шесть часов меня устраивает, — ответила Шарин.

— Отлично! — обрадовался Клинг.

— Перезвоните мне, когда придете в помещение, и я дам вам мой адрес.

— Отлично, — еще раз повторил Клинг. — Просто замечательно. Спасибо, Шарин. Я вам позвоню, как только вернусь в дежурку. Какую кухню вы предпочитаете? Я знаю превосходный итальянский...

— Сейчас же уйдите с дождя, — приказала Шарин и быстро положила трубку.

У нее бешено колотилось сердце.

«О Господи, — подумала она, — что за кашу я тут заварила?»

Рыжеволосая женщина рассказывала, что ей стали угрожать по телефону. Он внимательно слушал. Она сказала, что за последнюю неделю было шесть таких звонков. Звонил один и тот же человек и тихо, почти шепотом, говорил, что он идет, чтобы убить ее. У стола, стоявшего в противоположном углу, невысокий мужчина в форменной рубашке снимал отпечатки пальцев у бородача в черной футболке.

— Когда эти звонки начались?

— На прошлой неделе, — сказала женщина. — Первый был в понедельник утром.

— Ну что ж, нам понадобятся еще кое-какие данные, — сказал мужчина и заправил в пишущую машинку бланк для оформления жалоб с шапкой «Отдел расследований Нью-йоркского департамента полиции». На полицейском была наплечная кобура с пистолетом 38-го калибра. Так же, как мужчина, снимающий отпечатки пальцев, он был одет в форменную рубашку. — Ваш адрес, пожалуйста.

— Восточная Семьдесят первая улица, 314.

— Это в Манхэттене?

— Да.

— Номер квартиры?

— 6-Б.

— Вы замужем? Одиноки? Разведе...

— Одинока.

— Ваш род занятий?

— Я актриса.

— Да ну? — Неожиданный интерес, брови приподнимаются. — Я мог вас где-нибудь видеть?

— Ну... Я много работаю на телевидении. Например, в прошлом месяце я делала «Закон и порядок».

— На самом деле? Это отличная передача. Я всегда ее смотрю. А которую из них делали вы?

— Ту, где шла речь об абортах.

— Да ну? Я ее видел. Точно, это было в прошлом месяце!

— Совершенно верно. Простите, детектив, но...

— Это моя любимая телевизионная передача. Ее снимают прямо здесь, в Нью-Йорке, — правильно? А вы будете делать еще какую-нибудь передачу?

— Ну... в данный момент я репетирую в одной бродвейской пьесе.

— Да ну? А что за пьеса? Как она называется?

— «Любовная история». Детектив...

— Что-то не так?

— Да, здесь есть некоторая сложность. Дело в том, что мне пора возвращаться в театр...

— А, ну конечно.

— И мне хотелось бы...

— Да-да, разумеется. — Все дела одновременно. Пальцы снова на клавиатуре печатной машинки. — Вы сказали, что эти звонки начались в прошлый понедельник. Это было... — Взгляд на настольный календарь. — Это у нас было...

— Девятое декабря.

— Да, верно, девятое декабря. — Под стук машинки полицейский спросил: — Не могли бы вы сказать мне, что именно говорил этот человек?

— Он говорил: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс».

— А дальше?

— Это все.

— Он называет вас «мисс»? Без имени?

— Да, без имени. Просто: «Я иду, чтобы убить тебя, мисс». Потом вешает трубку.

— Получали ли вы какие-нибудь письма с угрозами?

— Нет.

— Не видали ли вы каких-нибудь подозрительных людей, которые прятались бы около вашего дома...

— Нет.

— ...следовали бы за вами до театра...

— Нет.

— Ну что ж, по правде говоря, мисс...

— Вот здесь хорошо было бы сделать паузу, — прервал диалог Кендалл.

Оба актера заслонили глаза от света и посмотрели в темный зрительный зал. Женщина, играющая актрису, произнесла: «Эшли, мне неудобно...» — но Кендалл тут же перебил ее.

— Теперь пятнадцатую сцену, — сказал он. — Эту мы разберем попозже.

— Я просто хотела спросить у Фредди насчет одной реплики.

— Потом, Мишель, — повторил Кендалл, жестом отпуская ее.

Мишель испустила короткий раздраженный вздох, многозначительно переглянулась с Марком Риганти, актером, который играл детектива, любившего передачу «Закон и порядок», и вместе с ним удалилась за кулисы. Актер, играющий второго детектива, остался стоять у стола, тихо переговариваясь с бородатым коллегой, играющим арестованного.

Сидевший посередине шестого ряда Фредди Корбин тут же повернулся к Кендаллу и сказал:

— У них не может быть пистолетов, когда рядом находится вор, у которого снимают отпечатки пальцев.

— Это можно изменить, — откликнулся Кендалл. — О чем нам на самом деле надо поговорить, Фредди, так это...

— Это портит ощущение реальности происходящего, — продолжил свою мысль Корбин.

Его полное — и весьма почтенное — имя было Фредерик Питер Корбин-третий, но все друзья Корбина называли его Фредом. Кендалл же начал называть его Фредди с того самого момента, когда они были представлены друг другу. Конечно, это тут же было подхвачено, и теперь буквально каждый человек, так или иначе связанный с этой постановкой, называл его Фредди. Корбин, написавший два романа о нью-йоркских копах, знал, что это старая полицейская уловка. Уменьшительно-уничижительное обращение подрывает у заключенного чувство собственного достоинства и самоуважения. Сравните: «Так что вы думаете по этому поводу, мистер Корбин?» и «Ну, Фредди, где тебя носило в ночь на тринадцатое июня, а?» Чувствуется разница?

— Кроме того, — добавил Корбин, — я думаю, что он переигрывает в тот момент, когда детектив узнает, что эта женщина — актриса. Было бы забавнее, если бы он постарался сдержать волнение.

— Да, — сказал Кендалл, — и это как раз возвращает нас к самой сцене.

Полное имя Кендалла было Эшли Кендалл. Это не было именем, данным ему при рождении, но Кендалл носил его на законных основаниях вот уже тридцать лет, так что Корбин предполагал, что оно стало его настоящим именем, ну, более или менее. А Фредерик Питер Корбин-третий действительно было настоящим именем Корбина. Это был его первый опыт общения с режиссерами. Он начинал понимать, что режиссеры отнюдь не считают, что их работа заключается в том, чтобы поставить пьесу, они считают, что должны эту самую пьесу переделать. Он начинал ненавидеть всех режиссеров — причем Кендалла в первую очередь — и понимать, что у них у всех вместо головы задница.

— И что такое с этой сценой? — спросил Корбин.

— Ну... она вам не кажется чересчур знакомой?

— Но она и должна выглядеть знакомой. Это будни полицейских. Именно так все и происходит, когда кто-нибудь приходит в участок, чтобы подать жалобу...

— Да, конечно, но мы уже добрую сотню раз наблюдали эту сцену во всех подробностях. Да где там сотню — тысячу. Даже реакция детектива на то, что эта женщина — актриса, и та выглядит избитым клише. Этот вот вопрос: «Я мог вас где-нибудь видеть?» Я хочу сказать, Фредди, что с большим уважением отношусь к проделанной вами работе — такой запутанный сюжет, такая подробная проработка деталей. Но...

— Что — но?

— Но я думаю, что тот факт, что над ее жизнью нависла угроза, можно было бы подать более волнующим образом. Я имею в виду более сценично.

— Да, это пьеса, — согласился Корбин. — И я предполагаю, что мы оба хотели бы, чтобы она хорошо смотрелась на сцене.

— Я знаю, что вы прекрасный прозаик, — сказал Кендалл, — но...

— Спасибо.

— Но в пьесе...

— Драматическая линия есть драматическая линия, — произнес Корбин. — Это история актрисы, которая выжила...

— Да, я в курсе...

— ...после нападения на нее и сумела достичь огромного успеха.

— Ну да, предполагалось, что пьеса именно об этом.

— Не предполагалось, а так оно и есть.

— Нет. Это получилась пьеса о том, как несколько нью-йоркских копов расследуют запутанное дело.

— Нет, это не так...

— Между прочим, это у вас описано превосходно. В ваших романах. В этих историях о копах нет ничего плохого...

— Хотя они и являются полной чушью, — произнес Корбин.

— Я этого не говорил, — возразил Кендалл. — Я даже ничего подобного не думал. Все, что я сказал, — что, по моему мнению, это не должно быть пьесой о копах.

— Это и так не пьеса о копах.

— Ясно. А что же это тогда?

— Пьеса о триумфе воли.

— Ясно.

— Это пьеса о женщине, которая выжила, получив удар ножом, и нашла в себе достаточно мужества...

— Да, эта часть довольно хороша.

— А какая часть не хороша?

— Вся эта чепуха с копами.

— Эта чепуха с копами придает пьесе ощущение реальности.

— Нет. Чепуха с копами делает из этой вещи пьесу о копах.

— Когда женщина получает удар ножом...

— Ну да, ну да.

— ...она идет к копам, Эшли. К копам, а не к своему хироманту. Или вы предпочли бы, чтобы она с ножевым ранением действительно отправилась к хироманту?

— Нет, я...

— Правильно, потому что тогда это из пьесы о копах превратится в пьесу о хиромантах. Это вас больше устроит?

— Почему она приходит к копам еще до того, как на нее было совершено покушение?

— Это называют беспокойством, Эшли.

— Ясно.

— Между прочим, вы завели себе отвратительную привычку.

— Какую?

— Постоянно повторять «ясно». Это звучит довольно саркастично. Почти так же неприятно, как «ну вы понимаете».

— Ясно.

— Вот именно.

— Но скажите мне, Фредди, неужели вам действительно нравятся копы?

— Да, действительно.

— Ну так, кроме вас, они не нравятся никому.

— Я в это не верю.

— Ни единому человеку.

— Ну уж простите.

— Можете мне поверить. Никто не захочет три часа сидеть в театре и смотреть пьесу о копах.

— Тем лучше. Потому что эта пьеса — не о копах.

— Да о чем бы она ни была — я думаю, мы прекрасно можем вырезать треть первого акта, выбросить все это преследование.

— Выбросить все ее беспокойство...

— Мне не кажется, что пришедшая к копам женщина так уж сильно беспокоится.

— Выбросить все развитие характера...

— Это можно подать более сценично...

— Выбросить все...

— ...более зрелищно.

Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.

— Скажите-ка мне вот что, — наконец произнес он.

— Да, Фредди, что вас интересует?

— И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.

— Извините.

— Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.

— Я тоже.

— Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?

— Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.

— Ясно. Значит, потенциал.

— Кажется, это заразно, — заметил Кендалл.

— Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...

— Это звучит, словно отзыв в прессе.

— Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...

— Да, я ее не люблю.

— Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.

— Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.

— Если превратите ее из моей пьесы в свою.

— Я такого не говорил.

— Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?

— Это не первая моя пьеса, Фредди.

— Если вас не затруднит — Фред. А моя — первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...

— Да, я в курсе.

— И теперь вы предлагаете...

— Правильно, выбросить некоторые сцены.

— А я вам говорю — нет.

— Фредди... Фред... вы хотите, чтобы эта трахнутая пьеса, которую вы так сильно любите, прошла по сценам центральных театров? Или чтобы она сдохла, никем не замеченная? Потому что я вам говорю, Фред, малыш Фредди, что в нынешнем виде ваша полностью реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна так много сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе, так и останется издыхать на этих самых подмостках, на которых через три недели, считая с сегодняшнего дня, состоится ее премьера.

Корбин заморгал.

— Подумайте об этом, — сказал Кендалл. — Ведущие театры или эта дыра на окраине.

Детектив Бертрам Клинг жил на Айсоле. Из окон его квартиры были видны мерцающие огоньки моста Калмс-Пойнт. Если бы у Берта была машина, он мог бы проезжать по этому мосту, но обзаводиться машиной в этом здоровенном мерзком городе, где самым быстрым способом перемещения — хотя и не особо безопасным — была подземка, не имело никакого смысла. Проблема заключалась в том, что хирург Шарин Эверард Кук, заместитель главного врача, жила на другом конце Калмс-Пойнт-Лайн. Оттуда, несомненно, открывался великолепный вид на залив, но со станции метро, расположенной в трех кварталах от дома Клинга, туда было добрых минут сорок езды.

Было воскресенье, пятое апреля, и до Пасхи оставалось всего две недели, но в это слабо верилось при виде холодного дождя, заливающего окна вагона, когда его путь проходил по поверхности. Седой старик, сидевший напротив Клинга, подмигивал ему и облизывал губы. Чернокожая женщина, сидевшая рядом с Клингом, сочла это отвратительным. Сам Клинг тоже. Но она при этом еще и раскудахталась, выражая свое неодобрение, и в конце концов перешла в другой конец вагона. По вагону прошла нищенка, канючившая, что у нее трое детей и им нечего есть. Следом прошел еще один попрошайка. Этот утверждал, что он ветеран вьетнамской войны и что ему тоже нечего есть.

Дождь продолжал лить.

Когда Клинг спустился с платформы на бульвар Фармера — Шарин сказала, что он должен пройти по бульвару три квартала, а потом свернуть на Портман-стрит, и улица приведет прямо к ее дому, — порыв ветра вывернул его зонтик наизнанку. Клинг сломал пару спиц, пытаясь вернуть зонтик в исходное положение, и швырнул его в мусорный бак, стоявший на углу бульвара и Кновелс-стрит. Клинг был одет в черный непромокаемый плащ, но шляпы у него не было. Он заторопился, пытаясь как можно скорее добраться по адресу, указанному Шарин. Ее жилищем оказался окруженный симпатичным садиком дом в квартале от океанского берега. Отсюда были видны огни сухогрузов, пробирающихся сквозь ливень.

Клинг думал о том, что никогда в жизни не совершал ничего подобного. Подумать только — пойти на свидание с девушкой с Калмс-Пойнт. То есть с женщиной. Ему стало любопытно — сколько лет Шарин? Ему казалось, что около тридцати пяти. Примерно его ровесница, ну, может, чуть старше или чуть младше. Тридцать с чем-то. Где-то так. Но кто знает? Возможно, попозже вечером она скажет, что пятнадцатого октября ей исполнилось сорок. «В этот день родились многие великие люди», — скажет она, но не станет развивать мысль дальше.

К тому моменту, как Клинг позвонил в дверь, он изрядно промок.

Он подумал, что никогда больше не сделает такой глупости.

Шарин была ослепительно прекрасна. Берт тут же забыл о своем решении.

У нее была кожа цвета жареного миндаля и угольно-черные глаза. Синие тени на веках подчеркивали их глубину. Черные волосы были уложены в прическу в стиле «афро» — это придавало Шарин сходство с гордыми женщинами племени масаев. Высокие скулы были слегка оттенены румянами, а великолепные губы подкрашены помадой цвета бургундского вина. Ее выходной наряд был пошит из ткани того же цвета, что и тени на веках, и отделан крохотными яркими медными пуговицами. Короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках выставляли ноги Шарин в самом выгодном свете. Сейчас она вовсе не походила на врача-хирурга. У Клинга перехватило дыхание.

— Боже мой! — воскликнула она. — Вы опять промокли!

— У меня зонтик сломался, — сказал Клинг и беспомощно пожал плечами.

— Входите, ну входите же! — приказала Шарин, отступая в сторону и освобождая проход. — Давайте сюда ваш плащ. У нас есть время выпить. Я заказала столик на половину седьмого. Я могла бы встретиться с вами в городе, тогда бы вам не пришлось идти по этому дождю. Вы сказали — итальянская кухня. Здесь есть неплохое местечко в нескольких кварталах отсюда. Можно было бы пройти пешком, но лучше я возьму машину. О Господи, да вы совсем промокли!

Ей пришло в голову, что она трещит без умолку.

Еще ей пришло в голову, что он выглядит чертовски мило с этими светлыми прядями, прилипшими ко лбу.

Она взяла плащ Клинга, подумала, не повесить ли его в шкаф ко всей верхней одежде, потом произнесла:

— Я лучше повешу его в ванной. — И двинулась к выходу из прихожей, бросив на ходу: — Я сейчас вернусь. Располагайтесь как вам удобно, — она сделала приглашающий жест рукой в сторону большой гостиной и исчезла, словно ветер, пронесшийся над саванной.

Клинг вошел в гостиную и на мгновение замер на пороге, осматривая комнату, словно детектив — да он ведь и был детективом. Он быстро обежал гостиную взглядом, фиксируя скорее общее впечатление, чем детали обстановки. Справа у стены стояло пианино. Интересно, Шарин играет? Окна выходили на юг, на залив, но сейчас за льющимися струйками воды ничего не было видно. Диван, обтянутый кожей точно такого цвета, как одеяло из верблюжьей шерсти, которое когда-то было у Клинга. По всем углам разбросаны подушки темных оттенков. Ковер цвета пробкового дерева. Над диваном большая картина, изображающая уличную сценку в негритянском районе, она напомнила Клингу, что Шарин темнокожая.

— Ну так как, — донесся голос Шарин, — что вы будете пить? — И хозяйка стремительно вошла в комнату. Клингу нравилось, как Шарин ходит, и еще нравилось, что она почти такая же высокая, как он сам, ну, может, на пару дюймов ниже. По его прикидкам, в Шарин было пять футов и не то девять, не то десять дюймов росту. — Есть шотландское виски.

— Меня устраивает, — отозвался Клинг.

— Вода, содовая или чистое виски?

— Немного содовой.

— Со льдом?

— Да, пожалуйста. Вы прекрасно выглядите! — восхищенно выдохнул Клинг. Он не ожидал, что сможет высказать свои мысли, и был поражен, услышав слова, слетевшие с его губ.

Шарин тоже выглядела удивленной.

Клинг тут же решил, что он ляпнул что-то не то.

— Спасибо, — тихо ответила Шарин, опустила глаза и быстро подошла к какой-то штуке, которая выглядела как книжный шкаф со встроенным телевизором и стереосистемой. Но, когда Шарин откинула дверцу, за ней обнаружился бар. Клинг наблюдал, как она бросила в два невысоких бокала кубики льда, долила в них виски — «Рыжий Джонни» — и добавила в каждый немного содовой. Потом взяла бокалы и подошла с ними к дивану, рядом с которым неуверенно переминался с ноги на ногу Клинг.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она. — Я сейчас принесу вам полотенце.

— Спасибо, не стоит, — ответил Клинг и тут же провел рукой по своим мокрым волосам, после чего — явно смущенный собственным жестом — немедленно сел. Он подождал, пока Шарин усядется напротив, в кресло сливового цвета, прекрасно гармонировавшее с ее костюмом, и потом поднял бокал. Шарин в свою очередь подняла свой.

— За золотые дни, — сказал Клинг, — и...

— И пурпурные ночи, — докончила за него Шарин.

У обоих был удивленный вид.

— От кого вы это слышали? — спросил Клинг.

— А вы?

— От одного старого знакомого.

— И я от одного старого знакомого, — повторила она.

— Так или иначе, но это хороший тост, — сказал Клинг.

— Итак, за золотые дни и пурпурные ночи, — произнесла Шарин и улыбнулась.

— Аминь, — подытожил Клинг.

Ее улыбка была подобна внезапно засиявшему лунному свету.

Они выпили.

— Ну что ж, неплохо, — сказала Шарин. — Это был долгий день.

— Долгая неделя, — уточнил Клинг.

— Надеюсь, вам нравится северо-итальянская кухня? — поинтересовалась она.

— Нравится.

— Знаете ли, я бы предпочла, чтобы вы не настаивали на том, чтобы мы куда-нибудь пошли...

— Но ведь это первое свидание, — сказал Клинг.

Шарин посмотрела на него. На мгновение ей показалось, что он просто пытается произвести на нее впечатление. Но Клинг был совершенно серьезен — это было видно по глазам. Это было их первое свидание, а на первом свидании полагалось зайти за девушкой и пригласить ее куда-нибудь. В этом было нечто старомодное, затронувшее Шарин до глубины души. Ей неожиданно стало интересно, сколько лет Клингу. Во всяком случае, выглядел он довольно молодо.

— Еще я узнала, что идет в кинотеатрах, — сказала Шарин. — Вам нравятся фильмы про полицейских? В кинотеатре рядом с рестораном идет фильм про ограбление банка. Последний сеанс начинается в десять минут одиннадцатого. К какому часу вам завтра на работу?

— К восьми.

— И мне тоже.

— А куда?

— В Маджесту. На Ранкин-плаза. Там...

— Я знаю. Приходилось бывать.

— А по какому поводу?

— Ну, раз меня подстрелили, а в другой раз избили. Если вы берете отпуск по болезни, вас отправляют в Ранкин. Ну, вы, наверно, знаете.

— Да, знаю.

— Восемь — это довольно ранний час.

— Мне вполне хватает шести часов сна.

— Что — правда? Всего шесть часов?

— Это привычка, которая осталась еще со времен обучения.

— А где вы учились?

— В Джорджтаунском университете.

— Известное заведение.

— Да, довольно-таки. А кто вас подстрелил?

— А, один скверный парень. Это было уже давно.

— А избил вас кто?

— Еще несколько скверных парней.

— Вам нравится иметь дело со скверными парнями?

— Мне нравится сажать их за решетку. Потому я и выбрал эту работу. А вам нравится быть врачом?

— Очень нравится.

— А мне нравится быть копом, — сказал Клинг.

Шарин снова посмотрела на него. У него была манера говорить обо всем так прямо, что это выглядело несколько искусственным, натянутым. Она снова подумала, не рисуется ли Клинг. Но у него был совершенно невинный вид, какой бывает у человека, откровенно высказывающего все, что у него на уме. Шарин не была уверена, что ей это нравится. Хотя, может быть, и нравится. Она поймала себя на том, что изучает его глаза. «Пожалуй, их можно назвать зеленовато-коричневыми, цвета лесного ореха», — решила она. Клинг поймал ее пристальный взгляд, и на мгновение на его лице появилось озадаченное выражение. Шарин медленно опустила глаза.

— Во сколько вы уходите на работу? — спросил Клинг.

— Я добираюсь за полчаса, — ответила Шарин и снова подняла взгляд. На этот раз он принялся изучать ее. Шарин едва не опустила глаза обратно, но сдержалась. Их взгляды встретились и словно прикипели друг к другу.

— Значит, в половине седьмого, — сказал Клинг.

— Ну да.

— Значит, если фильм закончится в полночь...

— Он ведь так и закончится — разве нет?

— То у вас будет вполне достаточно времени, чтобы выспаться.

— Да, — ответила Шарин.

Они замолчали.

Клинг думал, не примет ли Шарин его за дурака — что он так на нее пялится?

Шарин думала, не примет ли он ее за дурочку — что она так на него пялится?

Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Наконец Шарин произнесла:

— Нам пора бы идти.

— Хорошо, — откликнулся Клинг и немедленно вскочил с дивана.

— Я принесу ваш плащ.

— А я поставлю посуду в раковину.

— Хорошо, — сказала Шарин и двинулась к выходу из гостиной.

— Шарин! — окликнул ее Клинг.

— Что, Берт? — обернулась она.

О Господи, как же она прекрасна!

— А где здесь кухня? — спросил он.

Мишель Кассиди рассказывала своему агенту о дурацких репликах, которые ей приходится произносить в этой пьесе. Джонни с интересом слушал. Последним по-настоящему хорошим контрактом, который ему удалось раздобыть для Мишель, было место в гастролирующей труппе «Энни». Тогда Мишель было десять лет. А теперь ей исполнилось двадцать три, и с тех пор немало воды утекло. Джонни удалось пристроить Мишель на главную роль в мюзикле, потому что у нее был на редкость сильный для десятилетнего ребенка голос — продюсер говорил, что она поет, как молодая Этель Мерман, — и еще потому, что у нее были волосы точно такого же цвета, как у этой сиротки, красновато-оранжевого оттенка, на редкость удачно сочетавшегося с ее миленьким платьицем и белым воротничком. Джонни знал, что это ее естественный цвет волос, поскольку спал с Мишель с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать.

Мишель ездила по стране вместе с труппой, пока в возрасте двенадцати лет и восьми месяцев у нее не начала оформляться грудь — просто отчаянный поворот событий для всех заинтересованных лиц, особенно для Джонни, который на тот момент, помимо Мишель, представлял всего двух клиентов, причем один из них был просто ничтожеством. Джонни считал, что внезапное превращение Мишель в достаточно фигуристого подростка положило конец ее выступлению в детских ролях. Но рыжие волосы Мишель по-прежнему продолжали сиять, словно красный свет светофора, и, конечно, возможность представлять ее как бывшую звезду «Энни» была отнюдь не лишней, хотя теперь ее голос стал довольно скрипучим — кто сказал, что голос ломается только у мальчишек? Джонни отвел ее на просмотр в театр, ставивший пьесу «Оливер!», рассчитывая на то, что у Мишель есть опыт выступлений в роли сиротки, а фигуру можно как-нибудь скрыть. Но режиссер заявил, что она выглядит скорее как девушка, а не как ребенок. Зато благодаря великолепным рыжим волосам ему удалось пристроить Мишель в рекламу апельсинового сока, а потом еще в ряд рекламных роликов, где нужны были многообещающие тринадцатилетки, приобретающие первый опыт обращения с лифчиками и резинками для чулок. Когда Мишель исполнилось четырнадцать, Джонни нашел для нее место в лос-анджелесском театре, решившем снова поставить «Мы с королем», — роль одной из девочек, хотя к этому времени Мишель и вправду начала выглядеть весьма чувственно, особенно в легкой сиамской блузке и брючках.

Если уж начистоту, голос Мишель преобразовался в нечто, более всего напоминающее блеяние жертвенного ягненка, в которого она вскоре, образно говоря, и превратилась, хотя пока что этого и не осознала. Мишель никогда не была особенно хорошей актрисой, даже когда в театре считали, что она подает надежды, но за время работы на телевидении она нахваталась отвратительных манер, которые теперь придавали ей безнадежно любительский вид. Слишком взрослая для детских ролей, слишком молодая для того, чтобы играть женщин легкого поведения — хотя эта роль ей вполне подходила. Джонни считал, что Мишель нужно будет окончательно оформиться — дозреть, так сказать, — прежде чем он сможет найти для нее мало-мальски приличную взрослую роль. А тем временем, чтобы хоть как-то вознаградить себя, когда Мишель исполнилось шестнадцать лет, Джонни соблазнил ее. Это произошло в комнате мотеля в Алтуне, небольшом пенсильванском городишке, в трех милях от театра, где Мишель играла одну из старших девочек в «Звуках музыки»...

Этим дождливым воскресным вечером Джонни Мильтон — его полное имя было Джон Мильтон Хикс, но он сокращал его, считая, что имя импресарио должно звучать более энергично, — обнаженным лежал в кровати бок о бок с Мишель и внимательно слушал ее жалобы. Он был почти на сто процентов убежден, что первая заметная роль, добытая им для Мишель со времен ее карьеры бедной сиротки, оказалась ролью в пьесе, которая гробанется на следующий же день после премьеры. Вершители театральных судеб этого города уже заменили название «Любовная история» на «Безнадежная история», что само по себе было предвестием провала. Это беспокоило Джонни. Он забеспокоился еще сильнее, когда Мишель процитировала ему некоторые реплики, которые ей полагалось произносить в той сцене, где дежурный детектив приходит в волнение, узнав, что она делала передачу «Закон и порядок».

— Я что имею в виду, — сказала Мишель. — Предполагается, что действие происходит в нью-йоркском театральном районе — в Северном районе, Южном районе, или как там эта чертовщина называется. Тогда почему коп чуть не уписался от восторга, встретив человека, делающего «Закон и порядок»? И кто сказал, что «Закон и порядок» все еще будет идти к тому моменту, когда эта пьеса будет поставлена? Если она вообще будет поставлена. Всунули сюда это упоминание о телевизионном шоу, которое вообще то ли идет, то ли нет, и делаем из себя какое-то старье. Если честно, Джонни, я считаю, что эта пьеса — дохлый номер. Хочешь знать, что она из себя представляет? Это пьеса, которую Фредди стоило бы написать для телевидения, вот что она такое. Это не пьеса, а сценарий фильма серий на семь. Не пьеса, а — прошу прощения — кусок дерьма.

Джонни был склонен согласиться с Мишель.

— Я сыграю премьеру, — продолжала Мишель, преисполнившись праведного гнева, — а через две недели снова окажусь в варьете. Ну, может, на пару дней позже. Если ты вообще сумеешь добыть для меня новый ангажемент. Я имею в виду, Джон, — кому нужна эта актриса, кого волнует, выйдет ли она на сцену в день премьеры? Хочешь, я тебе еще кое-что скажу? Вторая пьеса — эта самая пьеса внутри пьесы, как бы ее там Фредди ни называл, и которую они там репетируют, — точно такой же дохлый номер. На самом деле, она даже еще хуже. Он получит двух «Тони» за худшую пьесу года: одного за свою, а второго за ту пьесу, что внутри пьесы. И как я должна вытаскивать обе эти вшивые пьесы, хотела бы я знать?

Джонни задумался, как бы им выбраться из этого прискорбного положения с наименьшими потерями.

— И еще, я считаю, тебе стоит знать, что Марк лапает меня за кулисами, — сказала Мишель.

Марк Риганти. Актер, играющий роль персонажа, именуемого Детективом, который едва не упал в обморок от радости, когда персонаж, именуемый Актрисой, сообщил, что это она делала передачу «Закон и порядок». Марка тоже нельзя назвать хорошим актером. Берем вшивую пьесу — две вшивые пьесы, если верить Мишель, — добавляем к этому вшивого актера и вшивую актрису в главных ролях и получаем — что? Правильно, неприятности. Впрочем, Джонни не мог обвинять Марка за то, что тот лапает Мишель, поскольку сам сейчас занимался тем же, только не за кулисами, а в постели.

— Я попрошу Моргенштерна поговорить с ним, — сказал он.

— А что толку? — возразила Мишель. — Он и сам начал, еще раньше.

Связанные с Мишель неприятности — помимо того, что она была посредственной актрисой, никогда не умевшей танцевать и в придачу потерявшей голос, — заключались в том, что в ее присутствии мужчины тотчас же начинали распускать руки. Женщины, если верить рассказам самой Мишель, тоже. Ну, по крайней мере, был один такой случай в Огайо. Неприятности проистекали из того, что у Мишель постоянно был крайне сексапильный вид. Людям — как мужчинам, так и женщинам, — как-то не верилось, что девица с такой внешностью может оказаться хорошей актрисой. Ну, да она ею и не являлась. С такой фигурой провал был гарантирован, разве что играть проституток и девиц легкого поведения. Впрочем, многих актрис, с которыми Джонни был знаком, а при случае и спал, это вполне бы устроило. Но щеголять своими телесами и при этом произносить реплики типа «Это благороднейшая в мире профессия» было как-то неуместно для пьесы, в которой необычайно талантливая девушка была по заслугам вознаграждена за мужество, упорство и верность своему делу и стала звездой.

То есть после того, как получила удар ножом.

Весь сюжет вертелся вокруг Актрисы, которую пырнул ножом какой-то псих. Кто такой этот псих, так и оставалось неясным, поскольку Фредди казалось, что раскрытие этой тайны сделает из пьесы дешевку. Фредди одолевали более возвышенные помыслы. Например, изучение ситуации, в которой некто жертвует всем ради искусства. Преданность Актрисы своему делу косвенно подчеркивалась даже названием пьесы, поскольку подразумевалось, что ее истинной любовью был театр, который она любила «всей душой», как выражалась она в своей достопамятной речи, самой нудной во всем «Прологе». В этой пьесе Фредди со вкусом размышлял о значении наималейшего творческого деяния как противоположности ничтожным мирским делам, вроде необходимости зарабатывать себе на хлеб или кормить семью. «Любовная история» была «пьесой идей», как Фредди не раз заявлял Кендаллу. Кендалл же, напротив, считал пьесу чересчур «детективной» и полагал, что она недостаточно «серьезна».

Похоже, ни один из них не понимал простейшей вещи, которую Джонни знал с того момента, как прочел первый детектив: в истории с убийством высокие рассуждения неуместны. Потому что, как только кого-то пырнут ножом, внимание публики тут же сосредоточивается на жертве и вас прежде всего начинает интересовать, кто это сделал.

А ведь это, пожалуй, недурная идея!

В смысле — привлечь внимание к жертве.