Глава 7

Оса

Я снова очнулась и снова в темноте. Я лежала уже не на камнях и даже не на песке. Чувствовалось, что подо мной находится что-то вроде довольно жесткого матраса. Но кровать подо мной слегка покачивалась. Рядом негромко разговаривали мужчина, по голосу которого мне сложно было определить его возраст и женщина, явно уже весьма немолодая. Смысла разговора я не улавливала, выхватила только фразу, оброненную мужчиной: “Организм молодой, может и очухается. Лишь бы после такого удара по голове в своем уме осталась”. Я отстраненно подумала о том, в чьём же тогда уме я буду, и с этой мыслью опять отключилась.

Когда я проснулась в следующий раз, рядом уже было тихо, никто не разговаривал. В пересохшем рту была пустыня. Откуда-то я знала, что пустыня – это место, где много песка и очень сухо, совсем нет воды. Я слабо прохрипела: “Пить!”. Не особо надеялась, что кто-нибудь откликнется, но услышала старушечий голос:

– Очнулась, болезная! Сейчас-сейчас, подожди маненько, напою тебя.

Вскоре к моему рту прикоснулся край чашки и в рот полилась благословенная жидкость. Это был какой-то травяной настой, довольно противный и горький, но мне было все равно, потому что самое главное – он был жидкий!

Слегка утолив жажду, я почувствовала себя лучше. Хотя вокруг по-прежнему была кромешная тьма.

– Где я? – хрипло спросила старуху.

На самом деле меня больше интересовал другой вопрос: “Кто я?”. Я силилась понять и вспомнить, что произошло со мной, но не помнила ничего, даже своего имени.

– На корабле, – ответила старушка, – Шхуна “Святой Николай” называемся. Тебя Бориска с Силычем нашли. Отправились, значится, на берег, облепихи, да зелени какой набрать. В тех местах уж дюже знатные кусты с ягодой растут. А места безлюдные, не собирают их толком. А у нас тут ребятки часто болеть начали, ну фельшер наш, Палыч, и велел, мол, этих, ви-та-ми-нов надо. Вот они с утреца-то и отправились за витаминами теми на берег. Выходят, а там ты лежишь. Думали все, совсем сдох… богу душу отдала. Ан нет, вроде очухалась. Ну там-то неясно было, очухаешься ли. Ребятки-то и взяли тебя к нам на корабль, ибо не по-божески это – еще живого человека вот так бросать на верную смерть. Там поблизости ведь даже деревеньки захудалой нет, куда тебя определить можно было бы. Пришлось с собой взять. А тут и Палыч тобой занялся. Говорит, повезло тебе, что в теле, не худоба какая – переломов нет, только ушибы всякие. Как это он говорил? А, “подкожный жир защитил”, вот! Только на голове рана серьезная. Кто ж тебя так, несчастную?

Я с трудом подняла руку и ощупала голову: она была плотно перевязана какими-то тряпками. Снова попыталась открыть глаза. Они не открывались. Ощупала лицо и зашипела от боли: похоже, там сплошной синяк, прикасаться больно. Веки тоже отекли так, что глаза не открывались.

– А меня Агата зовут, – продолжала словоохотливая старушка, – я жена кока на этом корабле. Вот муженек-то мой в этот рейс с собой взял подработать слегка. Где на кухне помочь, вернее этом… кам-бу-зе, где зашить чего, где фельшеру нашему подсобить. Ну а как тебя, значит, принесли, так меня к тебе сиделкой и приставили. Фельшер наш еще заходит иногда, проверяет, как ты. Да только ты в себя все никак не приходила.

– И сколько я была без сознания? – спросила я.

– Да почитай дня два уже лежишь. На-ка, выпей еще отвару полезного. Палыч велел напоить, как очнешься. Сказал, спать с него будешь. а сон – лучший лекарь, значит.

К моим губам опять поднесли чашку с отваром. Затем Агата помогла мне сходить в туалет и снова уложила в постель. Вставать и идти было не то, чтобы больно. Было просто невыносимо и адски больно ступать на ноги, которые едва не подкашивались. Голова болела и кружилась и каждый шаг давался с огромным трудом. Но Агата, даром, что по голосу казалась совсем старой, по ощущениям оказалась бабулей довольно крепкой и сильной. Видимо, на корабль других и не берут. Поход в соседнюю комнатку задумчивости так меня вымотал, что, едва моя голова снова коснулась подушки, я погрузилась в сон.

Когда я очнулась в следующий раз, Агата уже была рядом. Она сразу заметила, что я проснулась, подошла ко мне, напоила отваром из кружки, сводила в туалет и ненадолго вышла, сказав, что пора меня накормить. Вскоре она вернулась, приподняла мне подушки так, чтобы я приняла полусидячее положение и поднесла к моему рту ложку с чем-то приятно горячим. Я надеялась на какую-нибудь сытную пищу, то тут я жестоко обманулась: во рту оказался бульон, судя по вкусу – куриный, чуть подсоленный. Впрочем, и эта еда мне показалась очень вкусной. Я так давно ничего не ела! Интересно, как давно? Не меньше двух дней, точно. Выхлебав весь положенный мне бульон, я устало откинулась на подушки. Этот процесс отнял все мои силы.

Глаза по-прежнему не открывались и пришлось делать все вслепую, на ощупь, с помощью пожилой женщины.

– Так как же ты оказалась не берегу-то, детка? – решила начать допрос Агата, – И кто тебя так избил?

– Не помню, – честно ответила я, – вообще ничего не помню. Даже имени своего не помню.

– Да ты что?! – удивилась она.

А потом рассказала, что когда Бориска с Силычем нашли меня на берегу, я успела назвать им свое имя, прежде чем потеряла сознание.

– Ты сказала, что зовут тебя – Оса, – уточнила Агата.

– Странное имя, – пробурчала я, прислушиваясь к своим ощущениям. Не чувствовала я это имя своим. Но все равно ничего не помню, так что какая разница. – А вещи какие-то со мной были, может по ним понять что-то можно?

– На тебе только платье было. Скромное, но из хорошей ткани. Подрано и грязное было настолько, что пришлось выбросить, как и все нижнее белье. Обувку свою ты, похоже, где-то там потеряла. Одела тебя пока в свою сорочку. Ты не подумай, она чистая, стираная.

Я ощупала себя: и правда, на мне была сорочка почти до пят с длинным рукавом. Похоже, Агата была несколько выше меня.

– Волосы у тебя были длинные – состричь пришлось. Колтун тот вычесать было невозможно – спутались совсем, репейника на него нацеплялось. Да и рану на голове обрабатывать так оно проще-то.

Голову я ощупывала, но под повязкой размер катастрофы был незаметен.

– Еще кулон у тебя на груди серебряный, его я не трогала.

– Может, ищет меня кто, – с надеждой сказала я, нащупывая кулон.

– Может и ищет. Только как понять. Вряд ли тебя сейчас и узнать-то смогли бы. Это хорошо, что ты сейчас не можешь видеть себя. Лицо-то все в синяках, отеках.

Я в красках представила это зрелище и нервно сглотнула.

– И что вы со мной теперь делать будете? – жалобно пропищала я, не узнавая своего голоса.

– Через пару дней у нас стоянка в Приморске. Городок небольшой, но там есть больница для неимущих. На лекаря поприличней-то у тебя денег нет, да и у нас тоже. А там тебя подлатают, опять же полицию вызовем, может в розыск тебя уже объявили, да отыщутся родные твои. Все образуется, девонька, не переживай!

Не сказать, чтобы я особо была уверена в том, что легко и быстро получится со всем разобраться, но так хотелось верить в лучшее, что я слегка успокоилась, расслабилась и снова задремала.

Так и подремывала я, не ощущая течения времени. Агата ушла по каким-то своим делам, только время от времени заглядывала в каюту, проверить, как я себя чувствую, не нужно ли чего. Она кормила меня бульоном, поила все тем же противным отваром. Иногда заходил Фельдшер Палыч, обрабатывал рану, менял повязку на голове, смазывал мои синяки и ссадины какой-то вонючей мазью. В такой полудреме и прошли два дня пути до Приморска.

На третий день в выделенную мне махонькую каюту снова вошла Агата и сказала, что мы прибываем в порт и надо бы мне собираться в дорогу. Я не совсем поняла, что именно я могу собрать, но женщина начала переодевать меня сперва в чистую нижнюю сорочку, потом надела сверху какую-то рубаху и длинную юбку. Видимо, поделилась своей одеждой. Потом натянула мне на ноги какие-то старые растоптанные ботинки. Они были мне слегка велики, Агата сказала, что это ботинки юнги, из которых он давно вырос. Хорошо, что не выбросил, пригодились вот.

Немного погодя в каюту зашли двое матросов, меня подхватили с двух сторон подмышки и практически вынесли куда-то наверх. Я пыталась переставлять ноги, но они все равно меня не держали.

Порт шумел. Я не видела, что происходит вокруг, но хорошо слышала звуки активной деятельности. Зычным голосом боцман командовал погрузкой, перемежая свои команды отборным матом. Видимо, грузчики не все делали как надо. Кричали чайки. Вдали лаяла собака. Негромко переговаривались матросы. И фоном всю эту какофонию сопровождал шум моря.

Меня куда-то вывели… практически вынесли и через какое-то время усадили, а вернее даже – уложили, судя по ощущениям в телегу. Ехали мы не очень долго, потом остановились, послышался голос возчика: “Вот она, лечебница-то для бедных”. Матросы поблагодарили (видимо, не только словами, но и в позвякивающем денежном эквиваленте), снова подхватили меня и понесли в больницу.

Глава 8

Оса

Пять утра. Загремело пустое ведро и открылась дверь подсобки, где я спала.

– Оська, подъем!

Это санитарка Нина Кузьминична. В больнице, где я нахожусь вот уже больше трех месяцев, активная жизнь начинается в семь утра. В это время медсестры начинают бегать по палатам, измерять температуру, давление, сахар в крови, делать уколы и прочее. Поэтому Нина Кузьминична приходит в пять утра (благо, живет рядом с больницей) и начинает мыть коридоры, кабинеты, столовую и прочие помещения, где в это время пока никого нет. Заодно будит меня.

Я выползаю из-под тонкого казенного одеяла, на ощупь нахожу свои тапочки, халат на стоящем рядом колченогом стуле и иду умываться. Затем иду помогать Кузьминичне. В мои обязанности входит носить и менять воду в ведре, отжимать тряпку и прочие незамысловатые работы, на которые я худо-бедно годна.

Три месяца назад, когда меня привезли в больницу, как ее тут называют, “для бедных”, лекари меня слегка подлатали. Залечили многочисленные ушибы и ссадины, рану на голове. Отечность спала и я, наконец, смогла открыть глаза. Да вот беда, все равно ничего не увидела. Зрение пропало совсем. И память так и не вернулась. Главврач Семен Степанович только охал и руками разводил: результат какого-то магического воздействия. И лечится такое только магами-целителями, специализирующимися на проблемах головы. Да только стоит это лечение целое состояние, а у меня и грошика-то нет. Из всего имущества на мне оказался единственный серебряный кулон в виде сердечка на груди. Много с него не получишь, даже если попытаться продать Впрочем, и целители-то такие только в столице есть, в маленьком городке в далекой провинции нашей страны им делать нечего.

Так и получилось, что хоть меня и подлечили, а идти мне некуда. Семен Степанович – добрая душа, не поднялась у него рука выгнать меня на улицу, где уже вовсю резвилась осень, поливая окрестности мелким, моросящим, но холодным дождем. У меня и одежды-то – набор в виде рубахи и юбки, выданный Агатой, да некогда белый, посеревший от времени, застиранный халат, выданный в больнице. Работать я, незрячая, нигде не могу. И не умею-то толком ничего. Вот и привлекают меня к нехитрым обязанностям: принести воды (благо, освоилась уже в больнице, могу на ощупь передвигаться по ней довольно уверенно), помочь сестричкам из большой упаковки ваты тампонов для обработки ран наделать или выстиранные бинты сматывать. Больница-то бедная, так что использованные бинты из плотной ткани тут не выбрасывают, а аккуратно снимают и в стирку отправляют.

Приходили ко мне и из полиции. Видимо, по просьбе все того же Степаныча. Расспрашивали, пытались хоть что-то из меня вытянуть, откуда я взялась, да что со мной случилось. Только ничего я сказать не могла. Даже места, где меня нашли, не знаю. А “Святой Николай” всего-то пару дней в Приморске стоял, с якоря давно снялся, рассказать про это место было некому. Когда основные отеки и синяки с моего лица сошли и стало оно хоть как-то походить на человеческое, сделали мой портрет и вроде как обещали объявление в газету дать. Даже и не знаю, дали ли. Я ж газет не читаю, а дергать всех вокруг и расспрашивать – неудобно. В отличие от меня, все делом заняты.

– Иди уже, помощница! – говорит мне старшая медсестра, к которой я пришла за очередным заданием. – Нет для тебя ничего.

– Тогда я пока к Ванечке? – радуюсь я.

– Иди к своему Ванечке. Совсем только не зацелуй – избалуешь! – ворчит она, но мне в ее голосе слышится улыбка.

Улыбаюсь в ответ и быстрым шагом направляюсь к Ванечке. Его палата расположена в дальнем конце коридора, куда я и топаю, уже довольно шустро обходя всякие препятствия. Хотя, подозреваю, что целый ряд живых препятствий сами отодвигаются в сторонку, чтобы я в них не врезалась.

Захожу в палату к Ванечке и слышу радостное:

– Осяяяаа!

Мои колени крепко обнимают, весело вереща:

– Плисла, уляаа!

Присаживаюсь на корточки, обнимаю Ванечку и нежно целую в пухлую щечку. Ну разве можно такого сладкого не тискать?

Ванечке три года. Его спасли во время пожара, в котором погибли его родители. Отец успел вынести мальчика из горящего дома, вернулся за матерью, тогда и рухнула вовсю уже разгоревшаяся крыша, похоронив под собой и мать, и отца ребенка. Родных в Приморске у Вани не оказалось, но в приют его Степаныч пока не отдал. Настоял на том, чтобы полиция отыскала родню мальчика, пока тому в нашей больнице залечивали небольшие ожоги. И ведь сыскалась какая-то там тетка. Но ехать ей далеко, телеграфировала, что приедет через несколько дней. Степаныч по своим каналам выяснил, что тетка та, хоть и бездетная вдова, но в целом добрый человек, да и Ванечку к себе забрать не против. И слава богу! Ждем ее теперь со дня на день.

Ванечку поселили отдельно в маленькой палате в конце коридора. За ним по очереди присматривали медсестры, сиделки и даже Степаныч иногда забирал его в свой кабинет, когда некому было с ним посидеть. Я забегала к Ванечке в свободное время, хотя не всегда моя помощь была актуальна. Конечно, покормить, переодеть – это было не ко мне. А вот поиграть, поговорить – тут мы нашли друг друга: два одиноких и по сути никому не нужных человечка. Впрочем, Ванечка был уже нужен, просто тетя еще не приехала.

Мы поиграли с Ванечкой в прятки. Конечно, он прятался, а я искала. Долго искала. Шла совсем не в ту сторону, в которой за шторкой у окна слышалось громкое сопение и тихое хихиканье. Шарила под кроватью, за тумбочкой, открывала дверцы шкафа. И только когда малыш нетерпеливо начал возиться в своем зашторье, наконец, его “нашла”. С радостным визгом Ванечка выскочил и запрыгал вокруг меня. Потом я водила по его ладошке, приговаривая “Сорока-сорока”. Откуда я знала эту игру для самых маленьких – я не помню. Так же. как не помню. откуда помню колыбельную, которую пела ребенку, когда он явно устал и угомонился, уютно устроившись на кровати. Когда же маленькая ладошка, крепко сжимавшая мою руку, расслабилась и отпустила меня, прекратила пение – уснул. Аккуратно на ощупь получше укрыла малыша и пошла на кухню – за обедом.

Первое время мне было очень страшно самостоятельно ходить по больнице. Когда вдруг перестаешь видеть окружающее, вдруг понимаешь, что глазами ты не только ориентировался в пространстве и воспринимал зрительные образы, ты буквально держался взглядом за находящиеся вокруг предметы. Мы выхватываем точки, за которые держимся глазами, как за соломинку. И когда вдруг слепнешь, то теряешь опору. Ведь и вестибулярный аппарат связан со зрением. И тут вдруг понимаешь, что возможность видеть этот мир – это гораздо больше, чем ты мог себе представить. Это контроль происходящего, твоего положения в этом мире, это твоя уверенность, опора. Как ноги, которые удерживают твое тело порой даже на небольшой поверхности. Как руки, которые держат тебя за стену или перила лестницы. И когда вдруг исчезает этот канал восприятия. ты чувствуешь себя сферическим конем в вакууме – я не вижу, кто я. я не вижу, где я, я болтаюсь где-то в пространстве и все время боюсь упасть, хотя даже не вижу, куда падать. Я боюсь на что-то наткнуться, споткнуться, упасть. Мир вдруг оказывается гораздо опаснее и страшнее. Пугают даже внезапные пороги или ступеньки лестниц, когда ты в любой момент можешь не почувствовать тот самый край и, потеряв опору, полететь куда-то вниз, больно пересчитывая ступени многострадальной тушкой. Откуда-то я помню, что падать, разбиваясь обо что-то твердое и неровное – это очень-очень больно.

Наверное, если ты уже много лет живешь без этого канала восприятия действительности, такого чувства потерянности не возникает. Но у меня, похоже, раньше все было хорошо с глазами, потому что паника, настигающая меня каждый раз, когда я теряла опору в виде стены, за которую держалась, перил или руки какой-нибудь доброй сестры милосердия, явно указывала на то, что это – непривычное для меня состояние. И тем больнее становится одиночество, когда ты понимаешь, что по большому счету никому не нужен и опереться тебе не на кого. Когда теряешься в лабиринте многочисленных коридоров и кажется, что ты осталась тут навсегда – бродить в этом неизвестном тебе мире, натыкаясь на стены, на предметы, спотыкаясь о пороги или оставленные на полу ведра с водой. А иногда даже кажется, что ты зависла одна в огромной пустой вселенной и болтаешься где-то среди звезд и за много-много тысяч световых лет вокруг – только темная пустота, в которой болтается маленькая песчинка в виде тебя. Только не спрашивайте меня, откуда я знаю, что такое – световой год. Просто знаю. Откуда-то.

Впрочем, когда такие ощущения и мысли вдруг возникали в моей ушибленной голове, я старалась не позволять им овладевать мной. На самом деле мне грех было жаловаться: люди по большей части были добры ко мне. Медсестры помогали там, где я не справлялась сама, особенно первое время, пока я изучала окружающую меня действительность, училась на ощупь есть, мыться, одеваться и передвигаться по больнице. Даже больные в коридорах, если видели, что иду не в ту сторону или есть риск натолкнуться на что-нибудь, брали меня под руку и отводили туда, куда мне надо было. Никто надо мной не смеялся, не издевался. Просто у всех были свои дела, свои заботы. Больные помогали скорее от скуки, а персоналу больницы просто некогда было заниматься еще и мной.

Я дошла до кухни и встала в проеме двери. Дальше проходить сама я не рисковала – слишком много опасного ждало меня в этом помещении. Кастрюли с кипящим супом, например. Тут повсюду были какие-то столы, плиты, шкафы и идти, держась за них было опасно – можно было ненароком свернуть со стола подготовленный тазик с нарезанным хлебом или просто врезаться и без того не очень здоровой головой в угол навесного шкафчика с посудой. Поэтому обычно я вставала у двери и ждала, когда освободится кто-нибудь из работниц и поможет мне. Одна из поварих, тетушка Анна, заметила мое появление.

– Привет, Осинка! Голодная? Седись за столик, он свободен. Сейчас принесу тебе поесть.

Я осторожно прошла к маленькому столику недалеко от двери и села на табуретку. Повариха принесла мне тарелку супа, кусок хлеба и кружку с компотом. Еда в больнице была простая, но кормили три раза в день, так что голодать мне не приходилось. Хотя, судя по тому, как мне голодно было первое время, когда шоковое состояние прошло и я, наконец, смогла нормально питаться, привыкла я к совсем другому. Мне все время хотелось чего-нибудь вкусненького. Но чего – я не помнила.

Загрузка...