Снег, собаки и вороны

Стена

Он стоял на ступенях, глядел во все глаза и ничего не мог понять. Он проснулся, как всегда выглянул во двор и… оторопел.

Еще вчера во дворе все было на месте. А сегодня? Невероятно, невиданно! Его горящие от счастья глаза упивались новой картиной. По соседнему двору, среди цветов и зеленых грядок, расхаживала Судабе и размахивала красивой леечкой. Маниже, ее старшая сестра, сидя на корточках у бассейна, чистила зубы.

А он — вот чудеса! — все это видел прямо со своего порога. Но ведь еще вчера он не мог видеть ни Судабе, которая поливала из своей маленькой лейки цветы, ни Маниже, которая чистила зубы, присев у бассейна. Откуда взялось все это именно сегодня и что произошло, пока он спал?

Было еще совсем рано, все вокруг плавало в молочном призрачном свете, а солнце, будто большой красный мяч, только выкатывалось из-за края неба. На деревьях верещали и суетились воробьи. Задыхаясь от счастья, он закричал:

— Эй, Суди… Суди! Ты меня видишь?!

Но Судабе была занята и не слышала его. Скорей вниз, по ступенькам! Вот тебе на! Их дворы соединились, а дом, оказывается, тоже стал общий. На месте каменной стены лежала в пыли груда битых кирпичей и штукатурки.

Ему стало весело. Вниз, бегом по двору! Стоп! Нога споткнулась, он упал. Подбежал отец, подхватил его на руки:

— Ну-ну, не плачь. Все в порядке?

Голос мамы:

— Что случилось? Не надо спешить, родной. Ударился?

Он ударился больно, но плакать было некогда. В другой раз можно было бы остаться лежать на земле и реветь. Но сейчас он вскочил и радостный побежал в дом.

Мама уже налила ему чай и сообщила, что ночью от бури рухнула стена. Отец, одеваясь, заметил с неудовольствием:

— Надо позвать дядюшку Аббаса, сегодня же. Хороший мастер, он все сделает как следует.

Тут, откашлявшись, заговорил Сирус, старший брат, который считал себя вторым, после отца, мужчиной в доме:

— Да, ну и времена, ни на кого положиться нельзя.

— Ты не знаешь, ночью был такой ливень и буря. Вы, дети, спали, — заметила мама, ставя перед ним стакан с чаем.

— Да? — Брови Сируса в удивлении поползли вверх. — Ветер мог разрушить такую стену?

Тут вдруг в комнату вошла Судабе. Она явилась без стука… просто открыла дверь и вошла. Лицо сияет и рот до ушей.

— Пойдешь гулять, Наси? Вчера ночью ветер разломал стену! Ты теперь приходи к нам, когда захочешь. Пойдем?

— Ветер? Сломал стену? Да? — ликуя и удивляясь, спросил Насер.

— Да, да. Сломал — и все!

Навстречу им шел Бахман, младший брат Судабе. Он был босиком, в короткой рубашке, едва прикрывавшей голый живот. В одной руке — ломоть дыни, в другой — большое красное яблоко. Бахман тоже весь сиял, семеня на своих маленьких, толстых ножках.

— Знаешь, Наси, был ветер и сломал стену…

Скоро во дворе уже вовсю шла игра. Играли в «гостей и хозяев». Вынесли коврик под дерево и расселись, как воспитанные взрослые люди. Судабе разожгла маленький самовар, Насер выпросил у мамы абрикосов и черешни. К этому добавили яблоко и кусок дыни Бахмана — и все было готово. Закипел пир, веселый и долгий пир в честь рухнувшего забора.

Потом Судабе-ханум была невестой, а женихом — Насер-хан. Он сидел на ковре, скромно потупив голову. Рядом с ним — господин Бахман, его дружка. Парване-ханум, дочь дяди Судабе, которая как раз пришла к соседям в гости, стала матерью невесты и теперь убирала ее. Она сделала невесте красивую прическу, прилепила к губам красные лепестки горошка, наконец, вывела ее к гостям и усадила рядом с женихом. Все запели свадебную «Дай бог им счастья». Самовар заговорил, засвистел и потихоньку завел песню, выражая свое одобрение всеобщему счастью. Суетливые воробьи стайкой перелетали с дерева на дерево, из одного двора в другой. Будто маленькие коричневые мячики, возникали они вдруг, на всех ветках, под головой Судабе, потом так же внезапно срывались и исчезали с гомоном и чириканьем. Казалось, они тоже радуются, что стена упала.

До самого вечера, пока их силой не развели по домам, дети играли, бегали, веселились и хохотали. Придя в дом, Насер, захлебываясь, рассказывал обо всем матери.

Сейчас он стоит у окна и тоскливо смотрит во двор. Глаза погасли. Губы вздрагивают, ему хочется плакать. Двор, как прежде, перегорожен новой кирпичной стеной. Опять они разделены, разлучены друг с другом. Опять дворы стали узкими и тесными, как клетки. Ему вспоминается, как мама бросила отцу с обидой: «Боже мой! Когда наконец мы уедем из этого дома?! Ты же мужчина, придумай что-нибудь… Это не дом, это просто клетка, клетка!..»

Как ему тоскливо! Вон в бассейне рыбы гоняются друг за другом. А он уже не сможет теперь играть с Судабе и Бахманом, не сможет бегать с ними из одного двора в другой и хохотать. Его маленькое сердце переполнено горем. Он ждет только предлога, чтобы закричать, заплакать, начать опрокидывать все вокруг, чтобы вывести из себя отца и мать.

Стоя у окна, он сжимает в руках железную защелку. Лоб нахмурен, как это бывает у малышей, когда им наносят непоправимую обиду. К горлу подступил комок, слезы вот-вот закапают. Все эти дни он с возмущением смотрел на поднимавшуюся стену, на каменщиков и рабочих. Всей силой души он ненавидел их и поэтому назло не отвечал, когда они обращались к нему. Иногда он подбегал, бросал в них горсть песка и камней и прятался. Не замечая ничего, рабочие звали его: «Эй, господин сынок, будь добр, окажи милость, принеси из дому водички попить…» Он делал вид, что не слышит, и уходил, даже не оборачиваясь. Как ему хотелось, чтобы они свалились, переломали себе кости, чтоб стена рухнула и придавила их всех!

— Пусть они умрут, пусть умрут!

Он не мог теперь ходить к Судабе: стена преградила путь в их двор. Несколько раз он подходил к калитке на улицу, хотел пойти к соседям, но калитка была заперта, а до замка он не доставал. Если бы даже она была открыта, все равно отец не разрешал ему одному выходить со двора. Если бы он осмелился уйти, отец наверняка наказал бы его — в пятницу не взял бы в кино. Но если даже такой ценой… если выйти, все равно — кто откроет ему калитку во двор к Судабе?

Горе и печаль его были беспредельны. С ненавистью смотрел он на возводимую стену, на рабочих и каменщиков, замуровывавших его счастье.

Прежде, когда была еще та, старая стена, он всегда играл один. С утра до вечера во дворике катался на трехколесном велосипеде, играл в машину, в классы. Разговаривал, ссорился и мирился сам с собой, с деревьями, каменными плитами, рыбами в бассейне. По вечерам гулял с отцом и матерью, не скучал, не томился и совсем не ощущал своего одиночества. Теперь прежние развлечения казались ему пустыми и скучными. Теперь невыносимо было играть одному.

Он никак не мог понять: какой смысл в этой кирпичной стене и почему отец так печется о ее постройке? Ведь всем было так хорошо в те несколько дней, пока стены не было.

…В тот день, когда мать принесла с базара гору зелени для сушки на зиму, соседка с дочерьми пришла к ним, и все вместе до вечера с веселыми разговорами мыли и чистили овощи. Мать сказала потом, что, если б не они, она провозилась бы с этой зеленью дня четыре, не меньше. Потом и она пошла к соседям помочь выбивать ковры и занавески.

Пока не было этой стены, вечерами они расстилали под деревом ковер, мать ставила самовар, а его посылала к соседям.

— Пойди передай: «Папа шлет всем привет, если вы свободны, пожалуйте к нам, посидим все вместе».

Разговоры матерей были бесконечны — как ухаживать за детьми, как шить и кроить, как убирать дом. Они сетовали на домашнюю работу, советовались о покупках. Было так приятно и радостно: все наперебой старались проявить любовь и расположение друг к другу. А ведь раньше не виделись неделями и представить себе не могли, что будут собираться и так весело проводить вечера. Если иногда и окликали друг друга из-за стены, казалось, что кирпич поглощал тепло человеческого голоса, перенося лишь приглушенный, сдавленный звук. Казалось, что перекликались два незнакомых человека или разговаривали стена со стеной.

Вот почему Насеру было теперь так тоскливо. Он не видел смысла в некоторых поступках взрослых. Вот почему его мучило желание делать все наперекор, бить, разрушать. Ему так хотелось пойти поиграть с Судабе и Бахманом, побегать по двору, посмеяться с ними. Ему хотелось этого, но именно это и было запрещено. Запрещено взрослыми. Они всегда готовы бранить и ругать его, причинять ему страдание.

— Мамочка, скажи, чтобы меня выпустили… ну пожалуйста… я хочу поиграть с Суди, — умолял он мать.

— Зачем? Кто это научил тебя шататься по чужим домам?.. Пойди поиграй сам…

Он не понимал, почему мать недовольна им. Он не хотел «шататься по чужим домам», просто хотел поиграть с Судабе и Бахманом…

На сердце было тоскливо. Он вернулся в дом. Стал смотреть на поднимавшуюся стену, на огромных, толстых каменщиков и рабочих, на деревья. Ветер раскачивал ветки, посвистывал и поскрипывал, как сверчок: «Си-си-си… си-си-си…» Все были заняты делом. Рабочие подавали кирпич, каменщики работали, стена росла. Только ветер беззаботно качался на ветках и распевал свои песни. Наверное, ему уже не хотелось бросаться на стены и разрушать их. Он не собирался вступать в бой с новой кирпичной стеной. Ему, кажется, нравилось сидеть там, на ветках, раскачиваться и смотреть вниз.

«Он больше не повалит стену… не хочет… испугался», — сказал себе Насер.

А стена подбиралась к своей прежней высоте. Каменщики работали быстро. Они все выше взбирались по лестнице, рабочие поднимали кирпичи, кадки с раствором, сновали вверх-вниз.

Стена росла, и глаза Насера становились печальней. Он мог еще видеть угол их двора. Видел Маниже, старшую сестру Судабе, — она гладила белье на террасе. Вокруг Маниже — разноцветные пятна постиранной одежды. Время от времени она встряхивает головой, спутанные пряди волос падают на хмурое лицо.

Наверное, ее отругали, потому-то она сердитая. Да, не смеется и совсем не красивая, не то, что раньше.

А тогда ее черные волосы блестящими прядями лежали на голове, и казалось, будто это спят, тесно прижавшись друг к другу, скворцы. «Только бы не проснулись и не улетели скворцы, как бы не спугнуть их», — думал он тогда.

Наверное, поэтому Сирус появился во дворе на цыпочках, озираясь, подошел к Маниже и осторожно обнял ее. Он боялся, как бы не проснулись скворцы. В тот день круглые, румяньте щеки Маниже блестели, точно фарфоровые чашки, и солнце золотило их веселым живым светом. А Сирус, его родной брат, обнимал Маниже и целовал прямо в эти щеки!

А Маниже? Она тихонько смеялась и говорила:

— Оставь… пусти… не надо….

Сирус что-то шептал ей на ухо, они тихонько смеялись, целовали друг друга и щекотали, пока, наконец, Маниже не вырвалась и не убежала…

Сегодня Маниже не смеялась, те блестящие скворцы, видно, проснулись и упорхнули с ее головы, и теперь на их месте сидела старая лохматая ворона. Лицо Маниже было хмурым, губы сжаты. Она не была веселой и счастливой, как тогда. Изредка она поднимала голову и молча оглядывала стену и каменщиков.

Вчера, когда Сирус ушел и в комнате никого не было, мать что-то горячо доказывала отцу, а тот кивал головой и улыбался. Насер подошел к дверям и стал слушать. Он не совсем понимал смысл разговора. Родители часто повторяли имена Маниже и Сируса и спорили, «брать или не брать» Маниже.

Насер не понимал, что совершила Маниже, за что ее надо «брать»? Как они это будут делать? Может быть, поэтому у нее сегодня плохое настроение, думал он.

В соседнем дворе вдруг раздался крик Бахмана:

— Пусти, я не хочу. Да, вот буду, буду назло делать!

Он вспомнил, что Бахман повторял это «назло», несколько дней назад. Когда Насер зашел к ним поиграть, Бахман с грустью сказал:

— Знаешь, мама так придирается к нам… Вчера не пустила к тебе играть.

— Да, сама пошла к вам, а нам не разрешила, — добавила Судабе.

— Кричала на нас…

— И ругала: «Дети не должны все время торчать в чужом доме, не должны своевольничать!»

— Она сказала: «Не должны таскаться по чужим домам»…

— Мы совсем не хотели «таскаться»…

— Мы хотели поиграть.

— Потом она взяла и пошла к вам одна…

— А мы остались играть.

— В свадьбу играли.

— Я был жених… Суди — невеста.

— Плохо было играть…

— Плохо…

— Мы совсем не пели, не плясали, не смеялись совсем…

— Потом за мамой ушла Маниже, а нас не пустили…

Со двора соседей неслись крики Бахмана:

— Вот назло буду!.. Не хочу… не хочу!

«Да, наши родители сердятся на нас… Поэтому они строят стену, чтобы мы не могли играть вместе… Теперь я знаю, — с тоской думал Насер, — это нам назло».

Его позвали. Он отошел от окна. Мама сидела у себя перед зеркалом. Когда она собиралась на свадьбу или в гости, то садилась перед зеркалом и начинала разукрашивать себя, как куклу. Черным обводила глаза, красной помадой — губы, накручивала волосы, белым кремом покрывала лицо, розовым щеки, потом надевала красивое платье и душилась. Насер тихо подошел к ней:

— Мама!

— Что? Папа пришел? — спросила она не оборачиваясь.

— Нет.

— Как только придет, позови меня.

— Куда вы уходите?

— На смотрины.

— Я тоже хочу с вами.

Мать с удивлением посмотрела на него:

— Куда с нами?

— На смотрины. — вот как?.. Куда еще ты хочешь пойти, а?

Насер смолк. По тону матери он понял: просить бесполезно, его не возьмут. Но что-то сидело в нем, что-то сверлило его. Он не решался сказать, но и не мог дольше хранить это в себе. Он переминался с ноги на ногу, поглядывая на ярко накрашенное лицо матери, и наконец не выдержал.

— Мама!

— Что, милый?

— Зачем это они строят стену, разделяют наш дом и дом Судабе?

— Зачем стену строят? О чем ты говоришь?.. Но ведь иначе нельзя.

— Почему нельзя?

— Нельзя, чтоб дома не отделялись стеной.

— Почему, мама?

— Ну, откуда я знаю… Отстань от меня… Так надо. Все дома отделены друг от друга стенами.

— Зачем?

— Вот что, иди-ка лучше поиграй, мой мальчик.

Насер умолк. Он так ничего и не понял. Хотел снова постоять у окна… Вдруг что-то словно озарило его. Он вспомнил!

— Мама!

— Ну, что тебе?

— А если построят стену, то как же Сирус будет ходить целовать Маниже?

— Что ты сказал? Разве Сирус целовал Маниже, а?

Глаза матери стали круглыми и уставились на него.

Вот точно так она смотрела на него иногда, когда у них были гости и он брал со стола слишком много сладостей. Мать всегда настойчиво угощала гостей, но они, наверное, были сыты и потому обычно отказывались. Зато Насер не заставлял себя упрашивать и ел за всех. В такие моменты долгий взгляд матери не предвещал ничего хорошего — после ухода гостей его ждал нагоняй.

Поэтому сейчас он испугался знакомого взгляда. Да, видно, он сказал что-то не то. Матери не понравилось, что Сирус и Маниже целовались.

— Нет, он ее не целовал под деревом. Он ее руками обнимал, — попробовал исправить положение Насер.

— Обнимал Мани…?

Глаза у матери округлились еще больше, она застыла на полуслове. А Насер совсем растерялся: он сказал что-то еще более ужасное.

— Нет, он не обнимал Маниже и не целовал…

— А что же он делал?

— Ничего. Просто гладил ее. Они смеялись. И даже ни капельки не целовались и совсем не обнимались.

— Значит, он гладил Маниже и они смеялись, да?

— Нет, мамочка.

— А что было?

— Они не смеялись, не целовались, и они ничего, ничего не делали…

Мать засмеялась и вышла… У Насера отлегло от сердца. Угроза наказания, кажется, миновала. Он опять занял свое место у окна.

Деревья стояли, неподвижно устремившись в небо. Может, они совершали молитву? Ветер не шнырял в ветках со своим свистом «си-си»: наверное, тоже испугался и навсегда убежал из сада. Сердце Насера разрывалось от тоски и безысходности. Никто, никто не мог ему помочь! Перед затуманенным взглядом стояла стена и, как злой див, хмуро смотрела на него.

— Ну конечно, это див, настоящий див, — повторял он, со страхом и трепетом всматриваясь в кирпичный забор. С веток и листьев постепенно сползал золотой отсвет закатного солнца. Насеру казалось, что это желтые канарейки стайками улетают в небо, а пустые листья изнанкой поворачиваются к нему… Двери, стены помрачнели и враждебно смотрели на него. Насер испуганно отошел от окна, выбежал во двор. Скорей, мимо каменщиков, мимо рабочих, в дальнюю часть двора! Кажется, отец уже пришел, это его голос.

Вдруг Насер остановился, бросил быстрый взгляд на белеющую стену, на рабочих. Глаза его блеснули, лицо расцвело в счастливой улыбке. Он нагнулся, рука нащупала обломок кирпича. Со страхом огляделся — нет, никто не обращал на него внимания. Так, все спокойно. На мгновение задумался: как осуществить свой план? Он был полон решимости. Выпрямился, вглядываясь в лысую голову коренастого рабочего, который в нескольких шагах от него что-то искал на земле, затем, бледный, с дрожащими руками, нагнулся — правая рука нащупала кирпич. Быстрый взгляд в одну сторону, в другую. Сердце трепетало и билось, словно в ладонях пойманный воробей. Кровь бросилась в голову, лицо горело. Он сделал шаг в сторону, уперся ногами и завел руку назад. Он целился в лысую голову коренастого, она блестела, как начищенный медный котел, и резко выделялась на фоне белой стены. Рука с кирпичом взметнулась в воздух…

Вдруг ему показалось, будто страшная белая стена подмигнула и двинулась на него. Его сковал страх, рука, как плеть, повисла, пальцы выпустили кирпич.

— Див… див… див… — едва выговорил он заплетающимся языком, закричал и бегом бросился к дому. Мать, полуодетая, выскочила из комнаты, прижала его к себе и испуганно спросила:

— Что с тобой, что случилось?

Уткнувшись в нее и дрожа, он проговорил сквозь слезы:

— Див пришел, див… хотел меня съесть!