Снежная пантера

Предисловие

Впервые мы встретились как-то на Пасху — после демонстрации его фильма об абиссинском волке. Он говорил, что звери неуловимы и что высшая добродетель — терпение. Он поведал мне о жизни фотографа-анималиста, рассказал, как сидят в засадах. Хрупкое и изысканное искусство: нужно маскироваться под природу и ждать зверя, не имея ни малейшей уверенности, что он появится. Весьма велики шансы вернуться несолоно хлебавши. Он принимал неопределенность, и это показалось мне очень благородным. В нем было, кроме всего прочего, что-то как будто противостоявшее современности…

А вот я, привыкший мотаться по дорогам и по подмосткам, — смог бы я часами сохранять неподвижность и не издавать ни звука?

Мы затаились в зарослях крапивы, и я во всем слушался Мюнье: ни малейшего жеста, ни малейшего звука. Единственное из самых привычных вещей, что разрешалось, — дыхание. Шляясь Болтаясь по городам, я усвоил привычку беспрерывно болтать — труднее всего было умолкнуть. Сигары — под строгим запретом. «Покурим позже, там, на откосе, — будет темно и ляжет туман!» — сказал Мюнье. Перспектива выкурить гавану на берегу Мозеля позволяла переносить лежачую позу наблюдателя.

Птицы рассекали вечерний воздух в грабовой чаще. Вокруг взрывалась жизнь. Птицы не тревожили покоя гения места. Причастные к этому миру, они не нарушали порядка. Царила красота. В ста метрах текла река. Эскадры хищных стрекоз парили над водой. На западном берегу пускался в разбой дворянчик-сокол. Точный, как ритуал, смертоносный полет — пикирующий бомбардировщик.

Но расслабляться было не время: из норы показались два больших барсука.

Спускалась ночь, и под покровом тьмы мы умилялись, как они забавны и вместе с тем — грациозны и мощны. Должно быть, барсуки дали знак: из лаза показались четыре головы, скользнули четыре тени. Начались сумеречные игры. Наша засада была в десяти метрах, звери нас не замечали. Барсучата боролись, карабкались по земляному склону, скатывались в яму, покусывали друг другу затылки, получали оплеухи от взрослого, присматривавшего за этим вечерним цирком. Черные меховые спины с тремя полосами цвета слоновой кости исчезали в листве, появлялись где-то в другом месте. Звери вышли на охоту — рыскать по полям и у берега. Они разминались перед ночной прогулкой.

Случалось, что один из барсуков подходил совсем близко: был виден вытянутый длинный профиль; голова поворачивалась — он превращался в фас. Темные полосы меланхолическими линиями очерчивали глаза. Зверь подходил еще ближе, ступая на всю стопу; можно было различить его скошенные внутрь мощные лапы. Когти этого маленького медведя отпечатывались в земле Франции; какая-то древняя порода людей, не слишком еще осознававшая себя, нарекла их следами зла.

Такое было со мной впервые — спокойно ждать в надежде на встречу. Я не узнавал себя! Я, исходивший и исколесивший пространства от Якутии до департамента Сена-и-Уаза, всегда раньше придерживался трех принципов.

Неожиданное никогда не приходит само — его надо подстерегать.

Движение оплодотворяет вдохновение.

Скука бежит медленнее, чем человек, устремляющийся вперед.

Можно сказать, я был убежден, что значимость события связана с тем, насколько оно далеко. Неподвижность — генеральная репетиция смерти. Моя мать покоится в склепе на берегу Сены; почтение к ней заставляло меня исступленно мотаться: суббота — горы, воскресенье — морские пляжи. Я не обращал внимания на то, что происходит вокруг. И вот — тысячи километров пути однажды приводят вас к откосу над рекой, где вы лежите подбородком в траву…

Рядом со мной — Венсан Мюнье; он фотографирует барсуков. Мускулистое тело, скрытое камуфляжем, сливается с растительностью, но в слабом свете пока виден профиль. Внятно очерченное длинной острой линией лицо, вылепленное, дабы командовать; нос — повод для насмешек азиатов, скульптурный подбородок и очень мягкий взгляд. Добрый великан.

Мюнье рассказывал о детстве: отец брал его с собой в лес, и они прятались под елкой, дабы присутствовать при пробуждении кораля, то есть большого тетерева-глухаря. Отец, рассказывавший, что обещает тишина; сын, открывавший ценность ночей на замерзшей земле; отец, объяснивший, что высшее вознаграждение за любовь к жизни — появление зверя; сын, который начинал подстерегать зверей и постигать секреты устройства мира в одиночку, учился брать в объектив полет козодоя. Отец, открывавший для себя художественные фотографии сына. Сорокалетний Мюнье, что лежит сейчас рядом со мной, рождался теми ночами в горах Вогезов. Он стал фотографом зверей, самым великим для своего времени. Его безупречные образы волков, медведей и журавлей продаются в Нью-Йорке.

«Тессон, — сказал он, — я поведу тебя в лес смотреть барсуков». И я согласился, потому что никто не отказывается от предложения художника посетить его мастерскую. Он не знал, что на старофранцузском тессон означало барсук. В некоторых говорах на западе Франции и в Пикардии их и сейчас еще так называют. Слово тессон возникло в результате деформации латинского taxos. Отсюда же таксономия — наука о классификации животных, таксидермия — искусство делать чучела животных (человек ведь любит сдирать шкуру с того, кому только что придумал имя). На военных картах Франции попадается термин tessonières — открытые луга, пространства, выжженные когда-то прежде огнем жертвоприношений. Ибо в сельской местности барсука ненавидели и неизменно уничтожали. Зверю вменялось то, что он роет землю и делает дыры в изгородях. Его выкуривали и убивали. Заслуживало ли это тихое ночное животное озлобления со стороны людей? Одинокий зверь стремится быть незаметным, царит в сумраке и терпеть не может гостей. Он знает, что свой мир приходится защищать. И он вылезает из убежища ночью, чтобы на рассвете скрыться опять. Вот человеку и приходится сносить существование этого таинственного тотема, соблюдающего дистанцию и гордо хранящего безмолвие. Биологические описания сообщают, что барсук — «моногамное и оседлое» животное. Этимология связывает меня с этим животным, но по природе своей я на него непохож.

Спустилась ночь, звери разошлись по чаще, откуда раздавалось шуршание. Мюнье, должно быть, заметил мою радость. Эти был один из самых прекрасных вечеров в моей жизни. Я повстречался с абсолютно свободными живыми существами. Они не вели неустанной борьбы, чтобы вырваться из обстоятельств. Вдоль берега мы возвращались на дорогу. Я раздавил в своем кармане сигары.

— В Тибете есть зверь, за которым я гоняюсь шесть лет, — сказал Мюнье. — Он живет на плато. Чтобы его увидеть, надо забираться очень далеко. Зимой я отправляюсь туда опять. Давай со мной.

— Что за зверь?

— Пантера горных снегов[1], — ответил он.

— Я думал, она исчезла, — сказал я.

— Это она хочет, чтобы мы так думали.