Снежная пантера

Часть вторая НА ПАПЕРТИ

На рассвете десятого дня мы покинули стоянку и поехали на джипах в западном направлении. Солнце выбеливало землю. «Сердцевина светящихся сумерек», — сказал бы даос. Нашей целью было озеро Аньюголь у подножия Куньлуня в ста километрах от нашей хижины. «Доедем до конца долины, — сказал Мюнье. — Там будут яки». Хороший план на день.

На сто километров по колее понадобился день. С неба стекали черные рельефы гор, вылощенные миллионами зим. Защищенная с севера предгорным ледником, раскрывалась долина. То тут, то там перед нами вставала вершина-шеститысячник. Но кого это могло интересовать? Звери не поднимаются так высоко. Альпинизм здесь не практикуют. Боги покинули те места.

Потоки царапали откосы, как будто вода не хотела стекать вниз, то есть умирать. Температура стояла — минус двадцать по Цельсию; пустыню оживляли движущиеся линии: ослы расплывались в пыли, газели побивали рекорды скорости. Звери никогда не устают. Хищные птицы стерегли норы грызунов. Пересекались пути королевских орлов и балобанов — с путями голубых баранов; средневековый бестиарий в ледяном саду. Волк, тревожно озираясь, мародерствовал около трассы на аллювиальном скате. Звери вовсю резвились на пятитысячной высоте — и это вызывало досаду. Горело в груди.

Пейзаж выстраивался ступенями, как на тибетских картинах, развешенных в монастырях. Великолепие мира располагается на трех уровнях. В небе — вечный лед. На склонах — скалы, где занимается дымка тумана. В долине — пьяные от скоростей звери. За десять дней мы привыкли к встречам с животными. Я упрекал себя, что явления их превратились для меня в обыденность. Думал о Карен Бликсен, авторе самой прекрасной книги о земном рае. Вот она каждый день невозмутимо завтракает у подножия Нгонго, а перед ней вспыхивают розовые фламинго. Наскучивало ли ей это великолепие? Ее «Африканская ферма» — доказательство, что к неописуемому нельзя привыкнуть.

Чангтан, прелюдия моего свидания с любовью, становился все ближе. Я годами кружился вокруг этой башни мира. Между двадцатью и тридцатью пятью годами я бороздил его паперть пешком, на грузовике и велосипеде, но ни разу не проникал внутрь, не бросал даже взгляда через стены. Изрытое плато размером с Францию в сердце Тибета на высоте примерно 5000 метров, переход между Куньлунем на севере и цепью Гималаев на юге. Просторы плато избежали благоустройства, то есть обезображивания техническими сооружениями. Здесь никто не живет, лишь изредка плато пересекают кочевники. Селений нет, дорог нет. Присутствие человека кое-где может обозначаться клокочущим на злобном ветру полотнищем палатки. Даже картография этой высокогорной пустыни приблизительна: на картах XXI века воспроизведены весьма приблизительные ее очертания, зафиксированные исследователями XIX века. О существовании плато Чангтан хорошо бы знать мертвым душонкам, хнычущим, что «мы родились слишком поздно, в мире нет больше тайн» (перефразированные слова Альфреда де Мюссе: «Мы родились слишком поздно, и мир наш слишком стар»)… «Конец приключения». Для тех немногих, кто ищет темные пятна, тайны и приключения существуют. Достаточно толкнуть правильную дверь, пойти по нужной лестнице. Чангтан — вот она, греза. Однако добраться туда — ох, как непросто!

В 60-е годы это пространство бороздил Джордж Б. Шаллер, американский биолог с мировым именем, плейбой американского флота. Он изучал фауну: медведей, антилоп и пантер. Он первым предупредил о браконьерстве на Чангтане. Охотники ставили западни и опустошали плато. Власти, однако, были в доле с убийцами зверей. Американца никто не слушал. Регион объявили национальным заказником лишь в 1993 году, и только в 2000-х запретили там какую бы то ни было охоту. Книга Шаллера стала нашим евангелием, она лежала перед ветровым стеклом автомобиля. Ее название — «Дикая жизнь в тибетских степях», — по словам самого образованного из нас Лео, означало на современном глобалистском языке: «Дикая фауна степей Тибета». Несколько лет назад Мюнье встречался с Шаллером. Мэтр отпустил нашему другу комплимент по поводу его фотографий арктических волков. Мюнье показалось, что король посвятил его в рыцари.

Шаллер стал чем-то вроде наставника нашей экспедиции по двум причинам. Во-первых, он открыл тайны Чангтана. Во-вторых, в 70-е годы совершил пешее путешествие по непальскому Дольпо с писателем Питером Маттисеном. Двое американцев гонялись за голубыми баранами и снежными барсами. Шаллер с ними встретился, а Маттисен — нет. Последний сочинил путаную книгу «Снежный барс», рассказывающую вперемешку о тантрическом буддизме и об эволюции видов. Маттисен был занят главным образом собой. Рядом с Мюнье я начинал понимать, что наблюдение за животными показывает вам собственное же ваше отражение, только перевернутое. Звери воплощают сладострастие, свободу, автономию: то, от чего мы отказались.

В пятидесяти километрах от озера небо приобретало особую чистоту: в нем отражало свой свет зеркало воды. К югу от нас бежало стадо. Я открыл евангелие по Шаллеру и узнал антилоп. В рамке уточнялось тибетское название: «ширу».

— Стоп! — сказал Мюнье, справлявшийся без Шаллера.

Средства передвижения остались посередине колеи. Силуэты антилоп оживляли сушь пейзажа радостными пятнами. Ширу — обречены из-за своего белого с серым руна мягче кашемира. Браконьеры продают шкуры текстильным производствам, глобальному бизнесу. Несмотря на государственные охранные программы, виду грозит уничтожение. Ореол света мерцал вокруг голов ширу. Вспыхнула мысль, и я не стал ее гнать: шествуя по земле, человек способен оставлять за собой пустое место. Мы решили философский вопрос о своей природе: человек — это чистильщик.

Ну, вот, рассуждал я сам с собой, прижимая бинокль к глазам, шерстинки меха этих существ чудесно закручиваются и ластятся одна к другой, и они предназначены украшать плечи человеческих существ, физически ничтожных по сравнению с ширу… Какая-нибудь Люсетта, неспособная пробежать и ста метров, не постесняется надеть на себя кашне из шерсти ширу.

Я лежал на краю колеи, и передо мной расстилалась плоскость из белых камней, идущая под уклон к северу. Мари снимала схватку двух самцов. Они бились рогами — похоже на бряцание фарфора о лакированную деревянную чашу. У ширу острые рога, выгнутые вперед. Они могут проткнуть живот противника, но расколоть череп — едва ли. Наконец мушкетеры разняли рапиры. Победитель побежал за наградой — к самкам. Мари сложила камеру.

— Они дерутся, а потом идут к девицам… Старая история.

Озеро Аньюголь, священное согласно китайскому учению Дао, висит на высоте 4800 метров среди голой степи. Нефритовая гостия на песке. Мы увидели озеро в сумерках, в глубине чаши, с севера обрамленное клыками Куньлуня высотой более 6000 метров и с юга — зубьями Чангтана. За Аньюголем — таинственное плато.

Мы звали этот водоем «озером Дао». Каждое лето здесь собираются паломники. Они придерживаются идеи об изначальном единстве, некоторые исповедуют бездеятельность. Даосизм принес сюда, на территорию буддизма, тонкую китайскую интуицию. Первое учение рекомендует ничего не делать, второе — ничего не желать. Но как сюда занесло нас, людей западных?

Учение Дао возникло в VI веке до н. э. и вскоре забралось на плато Тибета. Кто принес его в эти пределы? Сам Лао Цзы? Традиция представляет Почтенного покидающим мир верхом на буйволе, после того как он написал «Дао дэ цзин». Мне казалось, что призрак его до сих пор вышагивает где-то здесь, уже под лучами XXI столетия.

На западном берегу озера китайские власти поставили ряд строительных бараков для паломников. Там не было ни души, куски толя хлопали на шквалистом ветру. Развевались красные знамена, в небе парили хищные птицы. Воздух был пуст, жизнь замерла. Темнело. Вода среди теней походила на молоко.

Мы разложили спальные мешки в халупах с металлическими перегородками, эффективно охлаждавшими пространство. В семь часов вечера нам удалось ударами ботинок закрыть отваливавшуюся дверь. В сумерках еще бегали газели, скакали пищухи, парили грифы.

«Может ли твоя душа объять единство мира?» — вопрошает десятая глава «Дао дэ цзин». Этот вопрос оказался великолепным снотворным. Он преследовал меня с того момента, как начались встречи со зверями. Мир представал воспоминанием об изначальной силе, рассыпавшейся на множество агрессивных форм. Источник распался, что-то случилось, и нам никогда не узнать, что именно. Стало ли Дао именем начала или именем разделения и множественности? Я открыл первый стих:

Истоки и существа. Абсолют и предметы.

Мистики искали праматерь. Зоологи интересуются потомками.

Завтра мы будем делать вид, что относимся ко вторым.

На юге высилась безымянная гора. Мы заметили ее сразу, как только очутились на озере: внушительная пирамида над кромкой Чангтана. Обосновавшись на берегу, уже на следующее утро мы гуськом двигались к вершине. Добраться рассчитывали за два дня. Судя по карте, пик достигал 5200 метров, с вершины можно было охватить глазом горизонт. «Это будет наша ложа», — как сказал Лео. Вот что нам было нужно: балкон над пространством. Как если бы мы собирались разыграть там сцену из даосской практики: подняться к небу и созерцать оттуда пустоту… Сначала, однако, нужно было преодолеть заледеневшую реку, и мы толкли ботинками фарфор. На другом берегу начинался подъем по гальке.

Мюнье, Мари и Лео шли, задавленные грузом, как шерпы. Провизия, все, что нужно для стоянки, плюс фотографическое оборудование — вес рюкзаков моих друзей достигал тридцати пяти килограммов. Мюнье тащил все сорок. Сверх того, он не расставался со своим культурным багажом и тащил Шаллера. В порядке компенсации я делал по пути быстрые записи замерзавшими чернилами и на привалах читал их товарищам… «Спуски бороздят черные прожилки — подтеки из Божьей чернильницы, когда Он положил перо, очертив мир». Никакого преувеличения: конусообразные обломки высотой в 5000 метров имели форму поставленных на стол чернильниц с забрызганными черным боками. Вдалеке различались пунктирные пятна — яки, казалось, подвешены в воздухе.

Осыпи на склонах выглядели бронзовой обшивкой. Патина отражала свет, мы дышали светом. И шли вперед, ослепленные холодом, омываемые ветром. Мои товарищи опускались на уступы, чтобы передохнуть. Перед нами открывались темные коридоры каньонов. В такие места забираются три породы людей: созерцатели, искатели и охотники. Мы относимся к первой. Каждая долина влекла к себе, но мы не отклонялись от цели. Поставив палатки на высоте 4800 метров в глубине сухой лощины, мы до наступления темноты поднялись еще на двести метров. На самую вершину, венчавшую ледяную долину. В шесть часов на противоположном хребте в километре от нас показался як. Потом второй, третий… Двадцать яков в лучах угасавшего света. Массивные фигуры вырезали зубцы на стенах замка.

Тотемы, дошедшие до нас через века. Тяжелые, мощные, спокойные, неподвижные. Не наших времен! Они не эволюционировали, не скрещивались. Одни и те же инстинкты управляли ими миллионы лет, одни и те же гены кодировали их желания. Они держались — против ветра, против крутизны хребтов, против смешивания, против каких бы то ни было изменений. Сохраняли устойчивость и чистоту. Застывшие корабли времени. Плач доисторических эпох, и каждая слеза становилась яком. Тени на стенах как будто говорили: «Мы — природа, мы неизменны, мы здесь и в вечности. А вы — куда вы двигаетесь? Постоянно меняющиеся, уязвимые с этой вашей культурой, без конца придумываете что-то новое, не можете остановиться… Куда вы идете?..»

На термометре минус двадцать по Цельсию. Люди не могут здесь жить, мы обречены уйти. Для нашего вида недоступна большая часть поверхности земного шара. Мы плохо приспособлены, не адаптированы ни к каким условиям. У нас есть только мозг с его корой, губительным оружием. Он разрешает нам все. Мы сумели заставить мир согнуться перед нашим умом, научились выбирать себе природные условия. Паллиативом нашего бессилия стал разум. А выбор пространства — нашим проклятьем.

Человек разрывается между противоположными стремлениями. Мы не «лишены инстинктов», как утверждали философы-культуралисты. Напротив, мы обуреваемы множеством противоположных инстинктов. За генетически передающуюся недетерминированность приходится платить нерешительностью. Коль скоро гены ничего нам не предписывают, приходится делать произвольный выбор между всеми имеющимися возможностями. Вот она — суета! Проклятие иметь возможность охватить все! Человек страстно стремится к тому, чего боится, хочет преступить то, чего только что добился, мечтает о приключениях, лишь только возвратился домой, но плачет о своей Пенелопе, как только пускается в плавание. Он может сесть на любой корабль и — обречен на вечное недовольство. Он всегда мечтает о «в то же время». Но «в то же время» биологически невозможно, мало того — психологически нежелательно и политически недостижимо.

Ночами на террасе кафе в Пятом округе Парижа я, бывало, представлял себя в тихом домике в Провансе, но направление мысли тут же менялось и уносило меня на пути приключений. Неспособный определить свое единственное место, колеблющийся между покоем и движением, обуреваемый сомнениями, я завидовал теперь якам, замкнутым в строгом детерминизме. Им дано довольство быть тем, что они есть, жить там, где они могут выжить.

Гении среди человечества — это те, кто смог выбрать единственный путь, кто не отклонялся. Гектор Берлиоз считал условием гениальности навязчивую идею. Качество музыкального произведения он определял по тому, насколько выдержано единство мотива. Если хочешь оставить что-то потомкам, не стоит разбрасываться и гоняться за разной добычей.

А вот звери неизменно пребывают в той среде, куда их занесли случайности эволюции. Они запрограммированы выживать в своем биотопе, пусть даже враждебном. Они адаптированы, и потому независимы и свободны, ибо не испытывают желания находиться в другом месте. У каждого животного — своя навязчивая идея.

Температура резко падала, и нужно было уходить. Мы покинули яков. Те продолжали жевать в неподвижности. Хозяева мира — люди, но какие же слабые и истерзанные! Гамлеты, бродящие по крепостным стенам…

Мы вернулись в лагерь, залезли в спальные мешки. Прежде чем застегнуть молнии палаток, Мюнье бросил:

— Не надевайте беруши — могут запеть волки.

Слышать такие фразы — вот для чего я отправился в это путешествие.

Взошла луна, но тепла от нее нет — в палатке все равно минус тридцать.

Сны замерзали.

Подъем в четыре утра. На термометре — минус тридцать пять по Цельсию. Вылезать из мешка кажется глупостью.

Спасение от холода в подобных условиях состоит в строжайшей продуманности действий. Каждый жест должен быть точен, как в сольфеджио: взять перчатку, зашнуровать ботинки внутри мешка, разложить все необходимые вещи в строгом порядке, снять рукавицы, чтобы застегнуть ремень, мгновенно надеть их снова. Стоит чуть помешкать — мороз хватает за конечность и отпускает уже только для того, чтобы укусить за другую. Холод забирается внутрь организма. Тело человека с течением лет не закаляется. Страдания можно уменьшить лишь с помощью точных действий. У Мюнье такой опыт сворачивания зимнего лагеря от Элсмира до Камчатки, что ему, кажется, удается верными маневрами избежать наскоков холода. Лео двигается правильно и бывает готов раньше меня: рюкзак застегнут, одежда прилажена. Мы с Мари не столь толковы, нам больно собираться в холодном помещении, и мы счастливы пуститься в путь. Согласно учению Дао, «движение побеждает холод». И это соответствует первому принципу термодинамики. В то утро в соответствии с указаниями китайской философии и европейской физики мы добровольно трудились изо всех сил.

Мы поднимались по широкому хребту на высоту 5200 метров. Двигались медленно, потому что не были достаточно акклиматизированы. Вершина, маленькая издалека, оказалась плоской каменной промерзшей платформой. В вышине занимался день; глазу открывалось наконец высокое плато Чангтана. На тысячу километров — плоское пространство, прорезанное белыми пятнами; в воздухе дрожит пелена. Горизонт теряется в тумане. Тут и там в пустоте скрывается жизнь.

Я представлял себе нескончаемый путь с востока на запад. Существуют места, само название которых — греза. Например — Чангтан. Такие магические имена, бывает, становятся названиями картин или поэм. Так, поэт Виктор Сегален грезил о недостижимом для него Тибете (он писал «Thibet», через «h»). Поэт видел в нем бездну, где очищается дух. Словом «Thibet» он назвал один из своих сборников, где признавался в любви к недосягаемым землям. Сегалена обуревала Femweh, германская страсть к скитаниям, тоска по местам, куда никогда не доберешься. А у моих ног лежал Чангтан; бесконечное пространство звало к приключениям. Это царство надо было завоевать, проскакать верхом, колонной, со знаменами. Однажды мы вступим на его иссушенную поверхность. Как я был счастлив видеть это плато на такой высоте! Состоялось свидание с тем, что я не должен был узнать.

Мы провели на вершине два часа, но не увидели ни зверя, на даже хищной птицы. Внизу был отводной канал, прорытый бульдозерами китайцев. Возможно, они искали полезные ископаемые?..

— Опустошили регион, — произнес Мюнье. — Как у меня в Вогезах. Отец бил тревогу еще в шестидесятые годы, совсем молодым: он предчувствовал катастрофу. Рейчел Карсон разъясняла вред пестицидов в «Безмолвной весне». Хотя в те времена они еще не были так распространены, страшная угроза еще не вырисовалась, и Рене Дюмон, Конрад Лоренц, Робер Энар проповедовали в пустоту. Отец проявлял упорство, и его считали леваком. Он заболел из-за всего этого — раком печали.

— В его плоти страдала Земля, — сказал я.

— Если угодно, — сказал Мюнье.

В один из дней мы возвратились к центру мира, к нашему озеру. Опускался вечер, мы уселись на берегу после восьми часов ходьбы. Тишина гудела. Уже потемневшие хребты Куньлуня высились, как дружественная стража. На плато было пусто. Ни малейшего шума, никакого движения, никакого запаха. Общий сон. Отдых Дао, абсолютно тихое озеро, без ряби. Учение родилось вот из этой его пластичной формы:

Мне нравится этот затягивающий герметизм. Дао, как дым гаванской сигары, рисует сладкие загадки. Не нужно слишком много понимать, просто пребываешь в блаженном оцепенении, как при чтении святого Августина.

В Тибете не мог появиться монотеизм. Нужен был Благодатный полумесяц для того, чтобы родилась мысль о едином Боге. Скотоводы и земледельцы устраивали свою жизнь. На берегах рек возникали города. Стало невозможно довольствоваться жертвоприношениями быков богине-матери. Нужно было управлять общиной, отмечать успех жатвы, считать баранов. И вот тогда стала вырисовываться картина мира, восхваляющая стадность. Возникло универсалистское учение. Даосизм же остается доктриной одиночек, блуждающих по плато. Верой для волка.

— Почитай еще из Дао, — попросил Лео.

— Все существа происходят от Сущего.

Ни одна антилопа не пронеслась мимо и не оспорила стих.