Со взведенным курком

В ловушке

Увы, из «спокойного» Актюбинска мне тоже пришлось бежать — на паровозе, в инструментальном ящике. После этого судьба швыряла меня из города в город по всей России. Даже до Ташкента добрался. Но август 1908 года застал меня снова на родном Урале.

В начале ноября, когда я работал в Миньяре, партийная организация поручила Ивану Забалуеву и мне размножить на гектографе листовку. Печатание уже подходило к концу — работали мы в доме Филимона Забалуева, брата Ивана, — когда из Уфы приехала курьером боевичка Лиза Огурцова. Она привезла мне письмо Уфимского комитета партии.

Нужно сказать, что к этому времени ряды наши еще сильнее поредели. Так было не только у нас, на Урале. Первая русская революция потерпела поражение. Это стало совершенно ясно партии, и она выдвинула новую главную задачу: длительную работу по воспитанию, организации, сплочению масс пролетариата, подготовке к новому революционному подъему. По постановлению V областной Уральской партийной конференции боевые дружины ликвидировались, их члены переходили на общее для партийцев положение, оружие приказано было запрятать в тайных хранилищах в ожидании того дня, когда российский пролетариат снова вступит в открытый бой за власть.

В письме Уфимского комитета и содержалось одно, из поручений, связанных с ликвидацией боевой организации. Я должен был передать Филимону Забалуеву типографию, что хранилась близ Миньяра, а сам заняться ликвидацией складов оружия. Если оружия окажется немного, нужно было самому привезти его в Уфу. Оттуда мне предстояло отправиться за границу — только теперь должна была состояться та поездка, которую готовил Миша Гузаков и в которую мы собирались вместе с ним. Эх, Миша, Миша!..

Лиза привезла уже мне и шифрованные явки, необходимые для столь дальнего путешествия.

Основная часть нашего оружия хранилась в Аше, у Пелагеи Ереминой, сестры Миши Гузакова. 13 ноября я выехал в Ашу. Поезд туда прибывал ровно в двенадцать ночи. Это было мне на руку: ночью легче проскочить незаметно. Но на всякий случай я решил спрыгнуть на ходу, не доезжая станции, где всегда можно нарваться на шпиков и полицейских.

Ночевать я отправился к тетке, сестре матери. Она жила в Аше замужем за Павлом Булавиным, заводским возчиком, у которого мы с Мишей и раньше не раз отсиживались. Хотя Павел и был беспартийным, он часто оказывал нам услуги, и мы ему вполне доверяли.

Встретили меня Булавины радушно, как всегда.

— Ты надолго, Ванюшка? — спросил дядя, позевывая и почесывая под рубашкой грудь.

— Завтра ночным поездом в Уфу, — отвечал я, хлебая теплый борщ, который тетка вытащила из печи. — Тетя, вы мне поможете уехать? У меня будет багаж.

— Помогу уж, ладно. А что, боле некому?

— Да вы не одна, еще ребята пособят.

Спал я чутко и проснулся оттого, что дядя собирался на работу: он уезжал рано, часам к шести. Выходя, он словно невзначай спросил:

— Ты как, Иван, до самого поезда у нас будешь или куда перейдешь?

Бывали случаи, что мы с Мишей, переночевав у Булавиных, утром для безопасности переходили на другую квартиру.

— Пересижу у вас, коль не выгоните, — ответил я. — Только днем по делам схожу.

— Зачем тебя гнать! — добродушно усмехнулся дядя Павел. — Чай, свой, не чужой. — С тем он и вышел, плотно притворив дверь.

Время приближалось к девятому часу. Тетка заторопилась на вокзал провожать новобранцев. Бабушка покормила меня завтраком, и я снова, одетый уже, прилег на кровать и стал перелистывать томик Некрасова. Торопиться мне было некуда. Бабушка, охая и покряхтывая, ворочалась на печке.

Вижу, бабушка приподнялась с лежанки и уставилась в окно.

— Сынок, а сынок, — вдруг с тревогой прошамкала она, — никак полиция…

Меня как ветром сдуло с кровати. Через окно я увидел, как к дому движется цепь стражников. Глянул в другое окно — та же картина. Дом был окружен.

Что делать? Первая мысль: выскочить в сени, как только появится первый городовой — стрелять в упор и идти напролом. Но нет — нельзя: подведу хозяев.

Мигом я очутился у печки и сунул старушке револьвер.

— Спрячьте, бабушка. Никому не показывайте… — А сам бросился на кровать и снова раскрыл Некрасова.

Между прочим, у нас с Еремиными было условлено так: если паче чаяния попадусь в Аше, скажу, что приехал наниматься на завод. Мое прошение муж Пелагеи заранее передал в контору. В любом случае я надеялся при таких условиях на слабый конвой и не очень бдительное содержание под арестом. А тогда — побег.

«Но как охранка узнала, что я здесь?! — лихорадочно билась в мозгу мысль. — Опять предательство?..»

Я торопливо перебирал все обстоятельства, людей, которые знали о моей поездке. Тогда я не пришел к определенному выводу. Но позже стало известно: предателем был мой дядя Павел Булавин…

Распахнулась дверь — я нарочно скинул крюк, — и первым в избу осторожно вошел местный жандарм. За ним — урядник, а сзади с опаской — пристав.

Убедившись, что все мирно и никто не стреляет и не швыряет бомб, пристав выдвинулся из-за спин жандарма и урядника, оттеснил их плечом малость назад, приосанился и, обращаясь в пространство, веско спросил:

— Это дом Павла Булавина?

— Булавина, Булавина, барин, — пришепетывала бабушка, не слезая с печи.

— Где хозяева?

— Сын на работе, а сноха на вокзал ушла, рекрутов провожать.

— А это у вас кто? — Пристав спрашивал так, словно я был деревянным чурбаком и сам о себе сказать ничего не мог.

— Это, барин, жилец.

Пристав метнул в мою сторону короткий напряженный взгляд и, подойдя к бабушке, сунул ей какую-то бумажку. Бабушка повертела бумажку в корявых, негнущихся пальцах и вернула полицейскому.

— Я, милый, не ученная читать, неграмотная.

— Это предписание произвести обыск и арестовать вашего жильца, — пояснил пристав. После этого он оставил в покое бабушку и приступил с расспросами ко мне: — Кто таков? Откуда? Зачем приехал в Ашу?

Я отвечал, что фамилия моя Гришин, что это легко можно установить по паспорту, — я подал его приставу, что я нанимаюсь на завод, прошение подал.

— Ты арестован до выяснения личности, — металлическим голосом объявил пристав. — Онуфриев, обыскать!

Два стражника обшарили меня.

— Петров, сходи в заводскую контору, узнай, принят ли на работу Гришин.

Петров, огромный детина с хитрым, но добродушным лицом, козырнул и вышел.

Несколько человек небрежно обыскали квартиру. Хотели было осмотреть лежанку и попросили бабушку сойти вниз, но та так запричитала, заохала, что пристав, поморщившись, нетерпеливо махнул рукой:

— Ладно! Не трогайте старуху.

Так умная бабушка спасла меня от прямой и страшной улики — браунинга. Я много раз с благодарностью вспоминал поступок этой неграмотной старой женщины, который она свершила ради человека, делавшего малопонятное для нее дело, — видать, силен был у нее бедняцкий инстинкт: обмануть полицию — всегда свято!

Конвой привел меня в новое, еще не совсем отстроенное арестное помещение — длинную комнату с одним окном, которое даже не было еще зарешечено. Сквозь незаделанные щели в стенах видны соседние камеры. Доски пола тоже неплотно прилегают друг к другу. Видно, мне досталась сомнительная честь обновить каталажку.

Новоселье я справлял не в одиночестве: вместе со мною в камере находились два стражника, вооруженные винтовками со штыками.

Поначалу у меня даже забрезжила надежда, что обойдется: поманежат и выпустят — я тогда еще не знал о предательстве дяди. Но безошибочное чутье подпольщика подсказало: «Нет, не случайно тебя забрали. Хорошо еще, что не успел получить у Ереминых оружие, хорошо, что не нашли при обыске браунинга». И тут у меня похолодела спина: а явки, пароли! Ведь они, хоть и зашифрованные, зашиты под подкладку моего картуза! Их найдут при мало-мальски тщательном обыске! Во что бы то ни стало уничтожить бумажку!..

Я попытался заговорить со стражниками. Сначала они отвечали неохотно и односложно, но понемножку, полегоньку втянулись в разговор.

— Чего это вы меня целой армией атаковали, словно я крепость Порт-Артур? — весело поинтересовался я. — Сколь народу, все с ружьями — и на одного! И зря, все равно скоро выпустят: не виновный я ни в чем. Ошибка вышла. На завод приехал работать, деньжат немного сколотить — хочу избу себе новую ставить.

— Да кто ж знал, что мы тебя воюем! — огрызнулся один из стражников. — Начальство нам сказало: опасный преступник против царя-отечества, всегда с оружьем ходит, без стрельбы в руки не дастся. Он, мол, из «лесных братьев», что скрываются в горах и нападают на нашего брата.

— А ты, земляк, местный, уральский?

— Нет, — отвечал стражник, — я орловский. А напарник вот, — он кивнул на другого, молчаливого стражника, — он из хохлов, «с пид Полтавы». Так, Василь?

— Эге ж, — отозвался Василь.

Больше он так ничего и не сказал, и я видел, что он нет-нет да посматривает за мною.

— Про «лесных братьев» я тоже слыхал. Но только не врут ли про них с перепугу? А в общем мне плевать, все равно к вечеру отпустят, — беззаботно повторил я.

Потом, словно со скуки, принялся осматривать свою теплую тужурку, подергал пуговицы, крепко ли пришиты.

— Ишь ты, одна вот-вот оторвется. Надо укрепить.

Я снял картуз и принялся разматывать нитку с иголки, заткнутой в подкладку. А сам одновременно неприметно подпорол подкладку, вытащил заветную бумажку. Сунуть ее в рот и проглотить было делом одной секунды.

Но стражник украинец заметил, с криком вскочил и кинулся на меня со штыком.

Слава богу, нас в дружинах учили и фехтованию и приемам защиты в рукопашном бою. Если б не эта выучка, пропорол бы меня стражник, как чучело на ученье. Но я молниеносно отклонился, схватился за винтовку и с силой дернул ее на себя и вниз. Конвоир грохнулся наземь, штык влетел с маху в щель пола и с треском переломился у самой трубки.

Стражник отшвырнул винтовку, вскочил и бросился в кулаки. Эх, и славно мы потузили друг друга! Последний удар остался за мною, противник снова свалился на пол. Тогда его товарищ, с азартом следивший за поединком, наконец, встал между нами и заявил, что, если я еще попробую сунуться, он меня пристрелит.

— А я вот скажу вашему начальству, что вы за деньги согласились помочь мне бежать и велели разыграть нападение на вас, — со злорадством произнес я, счищая с себя грязь.

Недавний противник, к моему удивлению, сел и захныкал:

— Що ж я зараз буду казаты хвельдхвебелю, коли вин прийде?

Товарищ принялся его успокаивать:

— Да брось! Все обойдется. Доложим, что он хотел выйти без спроса, а ты к нему со штыком. Он, мол, за штык так сильно дернул, что штык воткнулся в щель и сломался, Про записку мы ничего не скажем, — это уже в мою сторону, — а он не скажет, что по своей воле согласились его отпустить.

На этих условиях перемирие было достигнуто.

Украинец немного успокоился, и у нас троих вскоре даже снова возникла почти что приятельская беседа. Я узнал, что в наши места прибыло восемь вагонов со стражниками, человек по двадцать в каждом. Их разместили в Аше, Миньяре и Симе, придав каждому отряду группу конных — из отряда в шестьдесят кавалеристов, пришедшего раньше. Их задача — прочесать леса.

— А вот сегодня утром всех спешно стянули в Ашу, тебя ловить, — сказал орловец. — Ежели ты — это не ты, то кто-то здорово наше начальство опутал!

В этот миг распахнулась дверь. Явилась смена во главе с фельдфебелем, маленьким тощим мужичонкой с жестким взглядом. Орловец доложил ему о происшествии со штыком.

Фельдфебель злобно покосился на меня, я не опустил взгляда, и он, как это бывает с жестокими, но трусливыми людьми, отвел глаза в сторону и с ненавистью произнес:

— Надо бы его приколоть, да начальство не велело ни бить, ни убивать.

Караул сменился, и я остался с двумя новыми стражами. Один из них, Петров, тот самый здоровенный дядя, которого пристав посылал на завод, ухмыльнулся с этакой добродушной снисходительностью:

— Я смотрю, наших сменщиков ты уже успел уговорить: мол, тебя по ошибке взяли? Да? Эх, парень, уж меня-то не проведешь! Я ходил в контору заводскую. Правильно, приняли Гришина работать. Здорово вы все запутали! Но и мы не лыком шиты, распутали, голубок, все распутали…

— Чего ж вы распутали? — Я притворился равнодушным, но сердчишко екнуло.

— А вот чего: пошли мы с ротмистром на станцию, отозвали жену Павла Булавина, — стало быть, твою тетку…

— Никакая она мне не тетка!

— Да постой, постой! — ласково потрепал меня по плечу Петров. — «Не торопись поперед батьки в пекло». Я говорю — отозвали твою тетку: «Мол, мы у тебя в доме арестовали сейчас Ванюшку Мызгина и он сказал, что ты спрятала несколько тысяч ихних денег. Так что иди показывай, где денежки». Она плакать да причитать. «Как это, — говорит, — родной племяш, а такое на тетку валит! Ничего я про деньги и слыхом не слыхала, хоть режьте!» — Петров басовито рассмеялся. — Так-то, брат Ванюша!

Я от злости стиснул челюсти, аж зубы заболели. Но промолчал. И что я мог сказать? Попался. Теперь не падать духом!

Вечером тетке разрешили свидание со мною: видать, надеялись, что я что-нибудь сболтну. Стражники не спускали с нас глаз. Тетка принесла мне еды и все плакала, вытирая глаза большим пестрым платком. Она шепнула мне, что по всей Аше идут обыски: вроде еще кого ищут…

Только бы не нашли оружия, не взяли товарищей!..

Часу в одиннадцатом вечера снова открылась дверь, и в камеру ввалилась целая толпа: знакомый мне исправник, жандармский ротмистр, какие-то чиновники и чуть ли не взвод полицейских.

— Н-ну-с, волчонок, оказывается, ты и здесь неспокоен! Придется принять профилактические меры. — Что такое «профилактические», я, честно говоря, не знал, но сразу понял, что это какая-нибудь гадость. — Одевайся.

Я натянул свою тужурку.

— Связать ему руки.

Ремнем мне скрутили руки за спиной.

— Чтоб не сбежал, как в Златоусте! — весело пояснил исправник.

— А я думал, мне для удовольствия, — мрачно процедил я.

— А ты не чужд юмора, волчонок, — благодушно засмеялся исправник.

Я больше не стал с ним говорить. Меня вывели из каталажки и, окружив сильным конвоем, повели по улицам. Но что за черт?! Я считал, что поведут па вокзал, чтобы отправить в Уфу, — и время было подходящее, скоро приходил ночной поезд, — но мы шли почему-то совсем в другую сторону. Это меня насторожило и даже испугало. Версты через полторы вышли к железнодорожной линии и двинулись вдоль нее в сторону Миньяра. Не раз бывали случаи, когда жандармы арестованных расстреливали «при попытке к бегству».

Я остановился.

— Не пойду дальше. Хотите стрелять — стреляйте здесь.

Фельдфебель легонько подтолкнул в спину:

— Не дрейфь, парень. Тебя убивать мы не будем. Слишком дорого ты нам стоишь. Потому попадешь на «вешалку», как положено, по закону! Не бойсь, иди! Сейчас поймешь, куды идем. Марш! — скомандовал он стражникам. — А то опоздаем.

Еще верста — и показался семафор. Его длинная рука преграждала путь подходившему пассажирскому поезду.

— Скорей, скорей! — заторопил фельдфебель.

Мы не успели еще подойти, как паровоз, дав длинный гудок, затормозил, окутавшись паром. Состав, лязгая буферами, остановился. Мне помогли забраться на подножку и, словно почетного пассажира, провели в купе первого класса.

Теперь я сообразил, почему путешествие началось таким необыкновенным образом: власти постарались избежать проводов на вокзале. Даже в это время они страшились придавленных террором, но непокоренных пролетариев-революционеров!

…В Уфу прибыли к утру. Меня доставили в полицейский участок и посадили в специально приготовленную камеру. Она была в буквальном смысле слова пуста: там не было ничего, кроме голых нар. Но я страшно устал, бросился на нары и уснул мертвецким сном.

Разбудил меня лязг замка. В камеру вошел молодой франтоватый околоточный надзиратель.

— Прошу вас встать.

— Что, куда поведете?

— Нет…

— Тогда я не встану. Всю ночь ехали, спать вовсе не пришлось. Дайте поспать.

— Я прошу вас встать, — все так же вежливо повторил околоточный. — Сейчас сюда изволит прибыть его превосходительство господин вице-губернатор. Он выразил желание вас видеть.

— А я не выражал такого желания.

Но в этот момент в коридоре раздалась громкая команда «смирно!», затем скороговорка рапорта. Мой околоточный отпрянул к двери и вытянулся с рукой у козырька. В камеру быстрой, уверенной походкой вошел солидный господин в форме статского генерала, за ним человек шесть свиты. Среди них я узнал охранника Ошурку, нашего старого врага. Я, конечно, и не подумал встать.

Вице-губернатор с минуту молча разглядывал меня, а потом удивленно процедил:

— Какой юный! И столько раз бегал?! Ну-с, молодой человек, на сей раз ты попался прочно. Можешь быть в этом уверен. У тебя будет время подумать обо всем и раскаяться… если суд отнесется к тебе мягко. Во многом это зависит от тебя самого.

Ошурко что-то прошептал вице-губернатору на ухо. Тот улыбнулся, кивнул своей прилизанной головой. Потом снова обратился ко мне:

— Есть ли у тебя какие-нибудь просьбы?

— Есть.

— Я тебя слушаю.

— Переведите меня сейчас же в тюрьму, здесь я сидеть не желаю. Не переведете — обязательно убегу.

Посетители удивленно переглянулись.

— Я думал, ты что-нибудь путное станешь просить, — сказал вице-губернатор, отирая рот большим шелковым платком, который даже на расстоянии источал запах крепких духов. — О тюрьме не беспокойся. Отправим. — И «гости» ушли.

Так я и не понял, зачем они пожаловали. Из любопытства, что ли?

После полудня, надев ручные кандалы, меня вывели из камеры и отвезли в тюрьму. Тяжелые ворота со скрипом раскрылись и вновь захлопнулись.

Короткие формальности. Тщательный обыск. Расковав руки, меня водворили во второй одиночный корпус, где содержали самых беспокойных арестантов. Камера номер три надолго стала моей «резиденцией».