Со взведенным курком

Предварительное заключение

Когда я впервые попал в коридор второго одиночного корпуса, меня чуть не стошнило от зловония. В этот коридор выходили двери восьми камер и семи карцеров — тесных каморок с парашей в углу, которую выносили раз в сутки, и несколькими дырками в двери для «вентиляции» и «освещения». Камеры были немногим «комфортабельнее»: койка из толстых березовых обрубков с приколоченными к ним двумя досками, брошенный на доски кусок старой кошмы, серое суконное одеяло и вместо подушки мешок, набитый соломой; столь же «тщательно», как и койка, сработанный столик, на нем ложка и металлическая миска, она же по совместительству кружка для чая; крохотное оконце с двойной решеткой, пробитое на такой высоте, что, даже вскарабкавшись на стол, едва-едва можно было достать кончиками пальцев до внутренних прутьев. В такой камере я просидел более двух лет…

…Шел май 1909 года. Весной сидеть в тюрьме становилось совершенно невыносимо — оживала природа, пели птицы, в камеру пробивались заблудившиеся солнечные лучи, и даже в тюремном дворе зазеленели чахлые травинки. В весеннюю пору тюрьма становилась похожей на решето — все в ней было изрезано и продырявлено смельчаками, пытавшими счастья в побеге.

В одну из майских прогулок у меня как-то особенно болезненно щемило сердце, нестерпимо тянуло в лес, в горы, на волю, к свободным людям, к борьбе. В этот день при мне дежурил пожилой стражник. Старик сидел на березовом обрубке, обняв винтовку, солнечное ласковое тепло его разморило, и он то и дело клевал носом.

В углу, между высокой тюремной стеной и первым одиночным корпусом, виднелась водосточная труба. Она не доставала до земли, нижний ее край был довольно высоко, но уцепиться рукой все же можно.

Ну-ка, рискну!

Затаив дыхание я стал следить за своим стражем. Вот он основательно засопел. Давай!

Я ухватился за трубу, подтянулся. Чтобы достать до края стены, надо было вскарабкаться по трубе выше. Я еще раз подтянулся, уперся в стену ногами и… с грохотом обрушился наземь вместе с трубой.

Мой часовой вскочил, растерянно хлопая глазами. Воспользовавшись его замешательством, я сразу захватил инициативу:

— Молчи, а то тебе влетит, скажу, что ты спал.

Он сообразил, что потеряет больше, чем я, и, когда выбежавший из второго корпуса дежурный надзиратель испуганно спросил: «Что случилось?» — довольно спокойно ответил:

— Вишь, труба свалилась. Видать, дождем крюк размыло…

Так это мне и сошло с рук. А стражнику я напоследок сказал:

— Ты, отец, лучше не спи, когда меня сторожишь. А то один соблазн, убегу!..

Но моему старику со мной явно не везло, и он нарвался-таки на большую неприятность. Вот как было дело.

Многие арестанты, а особенно арестантки, охотно посещали тюремную церковь. Конечно, политические там не богу молились, а стремились лишний раз побыть вне стен своих камер, подышать «вольным» воздухом и посмотреть на свободных людей: хотя церковь была на территории тюрьмы, в нее допускали «благонадежных» обывателей. В тот злополучный для моего стражника день был какой-то праздник. Мы гуляли по тюремному двору, а в это время в церкви служили обедню.

Вдруг со стороны храма божия до нас донесся душераздирающий женский вопль: «Товарищи, спасите!»

Я повернулся и увидел, как несколько стражников тащат прямо за косы трех заключенных женщин, зверски их избивая.

Ярость и гнев буквально ослепили меня. Не помня себя, с какой-то неистовой силой я рванул винтовку из рук стражника, передернул затвор и выстрелил поверх голов надзирателей, тащивших женщин.

— Бросьте, сволочи! Перестреляю, гады!.. — Я не узнал своего голоса в этом диком крике.

Надо отдать справедливость тюремщикам: благоразумия у них хватило — они тотчас же бросили арестанток и скрылись. Мой старик спрятался за стену. А я стоял в дверях своего корпуса с винтовкой на изготовку.

Откуда-то стали стрелять.. Но попасть в меня было невозможно: с одной стороны тюремная стена, а с другой — первый одиночный корпус надежно прикрывали мою позицию.

Стрельба взбудоражила всю тюрьму. Началась обычная бомбардировка дверей табуретками, крики, протесты. Немедленно прибыли прокурор, начальник и инспектор тюрьмы: видимо, они тоже были в церкви. Не показываясь из-за первого корпуса, при посредничестве кого-то из заключенных они начали переговоры.

— Начальство предлагает тебе бросить ружье! — крикнули из какого-то окна.

— Скажи, пусть дадут честное слово, что не станут бить и не посадят в карцер. Тогда брошу.

Спустя несколько минут тот же голос сообщил:

— Дают обещание не трогать.

И тут же другой голос, мне показалось — Михаила Кадомцева:

— Соглашайся. Если не выполнят, будут иметь дело со всей тюрьмой.

Я бросил винтовку. Немедленно показалось начальство, из-за стены вышел мой стражник — у него был совсем растерянный и обескураженный вид.

Начальник, инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.

— Юноша, юноша, — поцокал языком прокурор, — как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!

— А истязать беззащитных женщин — это не ужасно, господин прокурор?

— Что?! Кто истязал женщин?

— А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.

Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор — за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте — его мутило бешенство. Ему явно хотелось сказать что-то крепкое, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.

Меня не били. В карцер не сажали.

А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой!..

Нужно сказать, что тюремная администрация остерегалась слишком уж притеснять дружинников: у нее существовало несколько преувеличенное представление о всемогуществе боевиков, оставшихся на поле. Начальство знало, что заключенные поддерживают с ними связь, и боялось мести за свои зверства.

Кое-кто из тюремщиков действительно поплатился жизнью.

Однажды ночью, это было в июле 1909 года, и моей камере устроили неожиданный и очень тщательный, хотя безрезультатный обыск. Уже сидя и карцере, куда меня все-таки упрятали на сутки «для острастки», на всякий случай, я продолжал недоумевать: где причина обыска?

На следующее утро заключенные были взвинчены мгновенно распространившимся слухом об убийстве старшего надзирателя Уварова, гнусного истязателя заключенных. Незадолго перед этим нам стало известно, что Уваров исполнял и обязанности палача при казнях. Каким путем это выяснилось, не помню — ведь палач делал свое подлое дело в маске, и имя его было тайной не только для арестантов, но и для надзирателей. Особую ненависть к Уварову вызвало то, что именно он вешал Мишу Гузакова.

Я не поставил тогда в связь два события: убийство палача и обыск в моей камере. И только несколько дней спустя надзиратель Лаушкин, сочувствовавший партии и выполнявший в тюрьме ее задания, — тот самый Лаушкин, что поднял на ноги Уфимский комитет при погроме в тюрьме, раскрыл мне подоплеку дела.

Как всегда в это время года, группа арестантов под наблюдением Уварова и еще двух надзирателей убирала сено на архиерейском лугу за рекой Белой, верстах в шести от города. Около семи вечера, когда работа уже кончилась и Уваров построил арестантов, чтобы вести их в тюрьму, к нему подошли двое молодых людей.

— Это арестанты из Уфы тут косят? — осведомился один.

— А вам какое дело?

— Нам бы надзирателя Уварова увидеть.

— Ну, я Уваров.

— Это точно Уваров? — обратился другой уже к арестантам.

Те подтвердили.

— Ну, давай быстрей, чего надо?

— Как тут через Дему перебраться? — кивнул первый парень в сторону протекавшей неподалеку реки.

— А вон там…

Едва Уваров поднял руку, чтобы показать направление, как молодые люди в упор открыли по нему огонь из браунингов. Надзиратель, даже не вскрикнув, мешком свалился в траву. Один из юношей нагнулся и спокойно выстрелил в Уварова еще дважды.

— Это ему за Михаила Гузакова, за Ивана Ермолаева и за других. Так и передайте начальству! — громко объявили неизвестные и не торопясь пошли к лесу.

Поднялся страшный переполох. Подъехавший в этот момент случайно начальник тюрьмы и еще кто-то пустились в погоню, на опушке произошла перестрелка, но все безуспешно — стрелявшие скрылись.

Молодой златоустовский рабочий Ваня Ермолаев был одной из жертв Уварова. Надзиратель так зверски избил его, что парень вскоре скончался в тюремной больнице. С Ваней мы некоторое время сидели вместе, а потом, когда его после избиения бросили в карцер, я с ним перестукивался. Лаушкин сообщил мне, что именно поэтому вся администрация была уверена, что с Уваровым разделались не без моего ведома.

— Они считают, — сказал Лаушкин, — что у тебя есть список, кого из надзирателей убрать.

…Тянулись месяцы предварительного заключения. А между тем следствие по моему делу — верное, по моим делам — шло своим чередом, и я о нем не рассказываю подробно, ибо это было обычное политическое следствие с намеренными затяжками, с различными иезуитскими ходами и подходами, с попытками то запугать, то войти в доверие.

…Наконец пришел день, когда чиновник военного суда вручил мне обвинительный акт. На следующее утро я получил свидание с защитниками — Кашинским и Кийковым.

Во втором одиночном корпусе меня по возвращении ждал «сюрприз».

— Как чувствуешь себя, дьяволенок? — громко опросил знакомый голос, когда я, бренча кандалами, шел по коридору.

Михаил Кадомцев! Да, это был он, наш организатор и командир!

В первую секунду меня охватила бурная радость. Но тут же ее задавил ужас. Кадомцев здесь, в одиночке второго корпуса! Но ведь это может означать лишь одно…

Так оно и было. Михаил Кадомцев и его товарищи по процессу, осужденные на смерть, переведены были в наш корпус в ожидании утверждения приговора командующим Казанским военным округом свирепым усмирителем генералом Сандецким.

Ожидание суда, пытка неизвестностью были тяжелы и сами по себе. Но они обострялись еще и тем, что в соседних камерах с часу на час ждали казни друзья. С часу на час… И тем не менее — я понимаю, в это трудно поверить — никто в нашем коридоре не унывал. Большевики-смертники наотрез отказались просить о помиловании и держались бодро. Во втором корпусе царила какая-то удивительная твердость духа. Эта несокрушимая духовная сила помогала сохранить мужество и мне. Товарищи, особенно Михаил, с трогательной заинтересованностью относились к моим делам, давали советы — умные, толковые, партийные советы.

…И вот, наконец, однажды утром с лязгом распахнулась дверь моей камеры и надзиратель скомандовал:

— Мызгин! Собирайся! Выходи!

В коридоре сразу окружили солдаты конвоя.

Итак, военный суд…