Со взведенным курком

На волю, на волю!

Военно-окружной суд не закончился для меня виселицей только потому, что приглашенные партийной организацией блестящие адвокаты сумели использовать противоречия в показаниях главных свидетелей обвинения, запутать этих свидетелей и заставить их отказаться от того, что говорили раньше. Судьи были вынуждены вынести оправдательный приговор!..

Но меня ожидал еще второй процесс — в Казанской судебной палате по обвинению в принадлежности к РСДРП, к ее боевой организации, в хранении бомб, которые полиция нашла у меня на квартире, когда мы с Василием Лаптевым сумели скрыться.

В ожидании суда мне удалось добиться перевода из второго одиночного в так называемый «красный корпус», где режим был мягче. А главное — я сидел теперь в общей камере вместе с товарищами-боевиками, среди которых был и Петр Гузаков.

В первый же день Петя рассказал мне, как казнили Мишу.

На суде Михаил принял на себя вину многих боевиков-сопроцессников, спасая их от смерти. Председательствовавший генерал иронически переспросил:

— Так вы, подсудимый, определенно утверждаете, что принуждали товарищей участвовать и экспроприациях и убийствах, подчиняя себе их волю, превращая вот этих взрослых, сильных людей в безвольных марионеток? Оч-чень, знаете ли, интересно!..

Миша гордо выпрямился, прозвенев кандалами, оперся кулаками о барьер и, пристально глядя генералу в глаза, властно сказал:

— Мне тоже было бы оч-чень интересно, ваше превосходительство, посмотреть, как бы вы, встретившись со мною на свободе, посмели ослушаться моего приказа.

В зале воцарилась гробовая тишина. Побледневшее «превосходительство» растерянно мигало маленькими глазками, не в состоянии произнести ни звука. Мурашки побежали по спинам избранных «столпов режима», допущенных на закрытое заседание военного суда. Скованный по рукам и ногам двадцатидвухлетний юноша показался им грозным символом неотвратимой расплаты…

Миша, Митя Кузнецов и Вася Лаптев спокойно выслушали смертный приговор.

Трагической ночью 23 мая девятьсот восьмого года Петя и сидевший еще тогда в Уфимской тюрьме Павел собственными глазами из камер «красного корпуса» видели, как свора палачей вела на виселицу их любимого брата.

— Миша шел и курил папиросу, — тихо ронял Петя, а в глазах его тлела ненависть. — Когда он был саженях в двадцати от нашего корпуса, я услышал его совершенно спокойный голос: «Прощай, Паня, передай привет симцам». Это он брату Павлу говорил. Потом: «Петюша, не бросай борьбу за рабочее дело! Если нужно, отдай за него жизнь!» Никогда я этих слов не забуду…

Герой в жизни, Миша остался героем и в страшную минуту казни. Сказав: «Уйди ты, чучело!» — он, оттолкнув палача, сам надел петлю на шею… Последние его слова были: «Да здравствует социализм!» Но, видно, и после смерти тень грозного народного борца не давала покоя царским приспешникам: Мишу судили еще по одному делу и вторично, посмертно, приговорили к повешению.

…Мы с Петей попытались бежать. Надзиратель Лаушкин приготовил возле тюремной стены словно невзначай забытую лестницу. Побег не удался лишь по несчастному стечению обстоятельств. Взобравшись на стену, мы нос к носу столкнулись с часовым, которого, по расчетам, в это время не должно было там быть, спрыгнули вниз. Солдат опознать нас не смог, и мы остались безнаказанными.

Новый суд хотя и не грозил мне смертной казнью, все же сулил малопривлекательную перспективу — лет пятнадцать каторжных работ. Адвокат Кашинский придумал, как заставить судей смягчить приговор.

Я должен был заявить, что бомбы и оружие принес ко мне домой Василий Лаптев, а я, мол, и понятия не имел, что у него в узле. Партийная организация разрешила мне это сделать: ведь Васи уже не было в живых. Для подтверждения такой версии Кашинский подобрал двух свидетелей, которые согласились обмануть царский суд и показать, будто видели, как в утро перед обыском Лаптев входил ко мне в дом с узлом.

Словом, надо было оттянуть процесс и заставить следствие заново собирать весь материал по делу. Но как этого добиться?

И изобретательный Кашинский предложил совершенно фантастический ход.

…Следователь Иващенко закончил следствие и вызвал меня, чтобы выполнить процессуальную формальность: прочесть мне все «дело». Он зажег лампу, уселся поудобнее, раскрыл папку и принялся читать. В углу комнаты уютно потрескивали дрова в печке.

Разве мог ожидать следователь, что обвиняемый вырвет у него из рук свое «дело»?!

Иващенко расширенными от ужаса глазами следил, как я яростно рву, кромсаю, уничтожаю аккуратно подшитые листы. Но когда я швырнул клочья «дела» в печь я там вспыхнуло яркое веселое пламя, следователь пришел в себя.

— Охрана! Надзиратель! — дико завопил он. — Сюда! Он сошел с ума!

В кабинет вбежал конвойный с винтовкой. Я сидел, помешивая в печи кочергой, и улыбался.

Результат этой истории оказался довольно многогранным: я сначала попал в карцер, а потом вернулся во второй одиночный. Иващенко был отстранен от следствия. А новому следователю, как этого и хотел адвокат, пришлось начинать все сначала и допрашивать нужных нам свидетелей.

Казанская судебная палата дала мне «всего» восемь лет каторги, а «приняв во внимание несовершеннолетие обвиняемого в момент совершения преступления», снизила срок до двух лет восьми месяцев каторжных работ с последующей вечной ссылкой в отдаленные области Сибири.

Свою каторгу я отбывал в той же Уфимской тюрьме. Опять пытался бежать — и опять неудачно! Снова избиение, карцер… Хотя срок мой заканчивался в ноябре 1911 года, я ушел в этап, в ссылку, только в апреле 1912-го.

Страшное было это путешествие. Самым ужасным был путь от Иркутска в пересыльную тюрьму Александровского централа: на каждой версте тяжелой, покрытой вязкой грязью дороги падали обессилевшие товарищи, и конвойные добивали их… А на следующем этапе, на паузке, спускавшемся вниз по Лене, ссыльные как мухи мерли от кровавого поноса, и конвой сдавал трупы крестьянам, платя за похороны по три рубля…

В ссылке, на берегу Лены, в селе Маркове далекого Киренского уезда, я батрачил у кулака-живоглота Якова Дружинина, работал в экспедиции по изучению русла Лены, которой руководил молодой и либерально настроенный инженер Шарко. Он даже собирался на следующий год помочь мне бежать. Но я не стал дожидаться следующего года.

С того момента, как мне в тюрьме объявили: «Собирайся в этап!» — все мои помыслы были устремлены к одному: «Бежать!» Все окружающее — дорогу, климат, людей — я оценивал с одной точки зрения — с точки зрения своего будущего побега. Ведь там, в России, рабочий класс во главе с большевиками вставал на новый бой за свободу…

…Весь девятьсот двенадцатый и зиму девятьсот тринадцатого года я провел в ссылке.

Пришла весна. Все сильнее пригревало суровое сибирское солнце, набухал лед в реках и ручьях. С каждым днем приближалась пора вскрытия Лены. Зимнее санное движение по ней постепенно замирало, уже больше недели не приходила почта.

Мысль о побеге с такой силой захватила меня, что я не мог уже думать ни о чем другом. Но я отлично понимал: чтобы бежать удачно, нужно тщательно подготовиться. Пришлось надеть на себя волевую узду и постепенно, исподволь готовить побег.

Мне удалось скопить немного денег на дорогу. Главное в таком пути — обувь. Я купил местные ичиги, в которых одинаково хорошо идти в любую погоду. Помаленьку запасал провизию — сало, вяленую рыбу, сухари. Оставалось самое сложное — паспорт. И еще — нужно было найти верного человека, чтобы посоветоваться, как лучше и с меньшим риском добраться до Иркутска. Все месяцы ссылки я внимательно приглядывался к местным крестьянам. Нужно сказать, что в отличие от самого Дружинина, моего хозяина, члены его семьи относились ко мне дружелюбно. А со Степаном, старшим сыном, мы стали почти друзьями. Степан несколько лет служил в пограничной страже, с малолетства много охотился, отлично знал здешние места, обычаи, людей.

Я стал выжидать удобного случая, чтобы заговорить. Он скоро представился.

Как-то мы со Степаном возили бревна на сарай. Разговорились, и я осторожно направил беседу и нужное мне русло.

— А что, Степан, — спросил я, — отсюда в Иркутск только один путь — по Лене, а потом трактом? Другой дороги, поближе, нету!

— Отчего нету, — отвечал тот, — есть, и намного ближе. Однако, той дорогой нет никакого жилья. Пройти там могут лишь бывалые люди, тайгу надо знать, как свой дом. Не то пропадешь. Я уж на что привычный и то, ежели забреду в незнакомое место и там ночую, делаю затесы на деревьях: откуда, мол, пришел и куда пойду.

Мы помолчали. Степан несильно хлестнул лошадь; та дернула, пошла быстрее.

— А скажи, много отсюда бежало нашего брата, ссыльных?

— Да нет, не так много. Однако, бежали.

— И что же, попадались или…

— Больше попадались… Трудно отселе уйти. Места у нас, сам знаешь, малолюдные, новый человек всегда заметен. А беглец — он пути не знает, с местными держаться не умеет, вот его все и выдает. Так что даже и с большими деньгами тяжело убежать. — Он вдруг пристально посмотрел мне в лицо. — А ты что меня так-то пытаешь? Разве не боишься, что я тебя посажу?

— Нет, не боюсь, — сразу, не задумываясь, ответил я. — Знаю, что ты на это не способен.

— Та-ак… — Степан опять помолчал, потом снова вскинул на меня глаза. — Стало быть, уйти от нас хочешь… Я почему-то сразу про тебя подумал: этот скоро навострит лыжи. Уж больно ты неспокойный. Ну что ж, Ваня, счастливый тебе путь, парень!..

— За «счастливый путь» спасибо. Но одного пожелания, брат, для счастливого пути маловато. Раз уж на то пошло, ты вот посоветуй, как лучше добраться. И куда — в Иркутск или Бодайбо.

— Оба конца одинаковы. А только в Иркутске чугунка… Там к России куда как ближе!

— Да ведь у меня паспорта, сам понимаешь, нету. Не знаешь, как достать?

Степан чуть помедлил:

— Пожалуй, знаю.

— А поможешь? — задал я главный вопрос.

Степан натянул вожжи, остановил лошадь. Придвинулся ко мне.

— Ты мне доверился, помогу, — твердо выговорил он. — Вот слушай. — Он снова тронул коня. — Остался у меня старый паспорт, до военной службы выданный. Надо только в нем год выдачи исправить, а остальное — комар носа не подточит.

— Кто ж переправит? Я не шибко грамотный.

— Есть здесь у нас учитель один. Живет в деревне Мостовой, верстах в пяти отселе. Он сделает. Однако, иди к нему так, чтобы ни одна душа не знала, ни наши, ни ссыльные. Учитель мужик хороший, но только с вашими якшаться боится, чтобы место не потерять. Жена у него молодая, тоже баба что надо!

— Спасибо, Степан.

— Ладно, спасибо скажешь, когда домой доберешься. Однако, вот какая моя к тебе просьба: дай честное слово, что, как только добежишь до Иркутска, паспорт уничтожишь.

— Даю слово.

— Ну и хорошо. Да он тебе в России и не годен. Ежели попадешься с ним, больше подозрения будет, что беглец. Станут тебя держать, покуда не придет ответ из нашей волости. А тогда…

— Ты прав. Да и тебя не хочу подводить.

— Ну, значит, сговорились. Завтра, как снова и лес поедем, я тебе паспорт и отдам. Теперь слушай и дальше. Дорогой в села не заходи, а тем паче к ссыльным: за вами за всеми следят. Я тебе дам сала и сухарей, от охоты немного осталось. Отселе, из Маркова, уходи пароходом. Как соберешься, скажи — я провожу. Может, знакомые матросы будут. Они тебя бесплатно довезут хоть до Качуги. Но до Качуги ехать не след, там с пристани незаметно не уйдешь. Придется тебе примерно от Усть-Кута топать пеше. От Манзурки до самого Иркутска степь да степь. Там один не ходи, пристраивайся к обозам.

Лес мы со Степаном возили целую неделю. Кончили, и я отправился в Мостовую к учителю. С ним и с его женой мы сразу нашли общий язык. Настроены они были революционно. Учитель охотно помог мне, искусно исправил запись в паспорте и даже дал явку в Иркутск — видно, не впервые оказывал подобную услугу.

Время шло. День ото дня становилось все теплее и теплее, весна входила в свои права. Лед на Лене вот-вот должен был тронуться. Из Качуги телеграф сообщал, что там он уже пошел. Значит, скоро в путь!

Однажды ночью меня разбудил страшный грохот, словно тысячи орудий открыли канонаду. Земля вздрагивала… Я вскочил, выбежал на крутой высокий ленский берег, смотрел и не мог насмотреться на великолепную, могучую стихию, на ее безграничную силу.

Меня охватило страстное нетерпение: «Скорее, скорее!..» Я потихоньку сложил на сеновале все свои припасы, сказал всем, что мне нездоровится, и почти перестал появляться на людях. Я был так возбужден, что не мог ни есть, ни пить. Скорей бы пароход!

И вот в одно утро со стороны Тирской косы, что верстах в трех ниже Маркова, донесся низкий гудок парохода. Степан уже несколько дней как охотился в тайге. Я схватил все приготовленное и бросился к товарищам:

— Отвезите меня на пароход. Хочу побывать в Усть-Куте.

Мы поспешили к лодкам.

На берег высыпало множество людей — кому же не хочется встретить первое судно, вестника лета!

Пароход должен был пристать около почты, на противоположной стороне реки. Но почему-то он шел посередине Лены, похоже не собираясь сворачивать к берегу.

— Видно, не пристанет, — сказал кто-то из старожилов. — Пройдет вверх без остановки.

Неужели не повезло?!

— А может, они с лодки подберут пассажира?

— Бывает, подбирают. Садись, паря, в лодку и подплывай.

Капитан согласился принять меня на борт. На пароходе оказались знакомые парни из Маркова, кочегары и матросы. Они зазвали меня к себе, интересовались, куда я собрался. Я отвечал:

— В гости, в Усть-Кут.

Один из кочегаров, недавно вернувшийся солдат, не очень поверил моим россказням. Улучив момент, когда мы как-то остались одни, он вдруг прямо выпалил:

— Так, дружище, не убежишь.

У меня душа ушла в пятки. «Ну, — думаю, — попался! В лучшем случае каталажкой на месяц обеспечен!»

По я счастливо ошибся: парень оказался свой. Он посоветовал мне сойти пораньше.

Верст за пять до Усть-Кута пароход причалил грузить дрова.

— Идем с нами на берег, — шепнул мне кочегар. — Отсюда шагай тайгой. Обойди город: там полно жандармов. Не бойсь, не выдам…

Я поблагодарил его и тронулся в путь. На сердце было радостно: начало сулило удачу.

Сошел я с парохода ранним утром. Стоял густой туман. Это было и хорошо — укрывает от лишних глаз, и плохо — я скоро весь промок. Перец вечером далеко обошел Усть-Кут, забрался в глубь тайги, подальше от дороги разжег костер, обогрелся, обсушился и немного соснул. С первыми проблесками зари снова в путь.

Оживающая под лучами весеннего солнца природа вселяла бодрость. Перекликались, перелетая с ветки на ветку, птицы, журчали ручейки, прямо из-под ног выскакивали зверюшки, изредка попадались сайга и косуля. Со всеми этими жителями девственной тайги мне было спокойно и привольно. Только бы не попался на пути человек! Чтобы избежать опасных встреч, приходилось забираться как можно дальше в тайгу, где не было ни дорог, ни даже троп. За первые пять дней поэтому продвинулся очень мало. К тому же я все еще нащупывал, когда идти лучше, днем или ночью. Решил идти днем.

Чтобы не потерять счет времени, каждые сутки клал в карман прутик.

Тайга, тайга, тайга… Немереная, дикая. Бездорожье, а то трясина, кочки… Я измучился от лесной жары и духоты.

Потом на целую неделю зарядил дождь.

Недели, недели, недели с горы на гору — и никаких признаков человеческого жилья!

Однажды ранним утром я услышал с реки гудок — первый с тех пор, как я покинул пароход. Он словно влил в меня новые силы, напомнил, что человеческий мир рядом.

Еще день пути… Ночь… Утром гудок проревел совсем близко. К полудню я достиг Лены и верстах в трех увидел на том берегу село. Подсчитал прутики — мой путь длился уже пятьдесят суток.

Два дня спустя вплавь переправился через Лену. Рискнул и окликнул людей на проплывавшем вниз самоходом плоту:

— Э-эй! Далеко ли до Верхоленска?

— Верст десять, за поворотом! — донесся ответ.

Лес вокруг города оказался вырублен, по множеству дорог — оживленное движение. Был какой-то праздник, и, видимо, ожидался большой базар. Это было мне на руку — в толпе легче затеряться.

На базаре я благополучно избавился от ставшей ненавистной тяжелой телогрейки, а главное — купил хлеба и масла. Довольный удачей, поскорее ушел из Верхоленска.

…Только в начале августа, с трудностями и лишениями, добрался до Манзурки. Здесь была большая колония ссыльных, среди них — руководитель иваново-вознесенских боевиков Михаил Фрунзе. В Манзурке, как говорили Степан и учитель, попались в лапы полиции большинство тех, кто пытался бежать, — в этих местах много жандармов и шпиков. Я сделал большую дугу, чтобы обойти подальше это проклятое место.

Последний, самый опасный, — степной участок пути. И Степан и кочегар советовали пристроиться к ямщикам. Мне удалось договориться со старшим одного обоза: за шесть рублей он согласился довезти меня прямо до постоялого двора в самом Иркутске.

Всю жизнь буду помнить 27 августа 1913 года. В этот день я приехал в Иркутск и отыскал большевистскую явочную квартиру. Позади остались сто дней измотавшего меня пути, восемьсот с лишним верст ленской тайги…

Приняли меня сердечно, дружески — как принимали в те времена товарищи по борьбе. Дня через три иркутяне достали мне паспорт на имя одного ссыльного, которому разрешалось ездить по всей губернии, кроме нескольких городов — Иркутска, Черемхова, Нижнеудинска, Балаганска. Это был отличный — подлинный — «вид на жительство»! Хозяин его бежал за границу, а документ оставил в распоряжении Иркутского комитета большевиков. Тут же я выполнил обещание, данное Степану, — сжег его паспорт.

Шестого сентября я приехал в поселок Зима, где жили в ссылке мои старые товарищи по подполью и каторге — Борис Шехтер с семьей, Володя Густомесов, Коля Сукеник.

Вот это была радость! Появление мое было совершенной неожиданностью, и друзья поначалу даже немного растерялись: куда меня прятать? Они ведь не знали, какой у меня в кармане лежит великолепный документ!

Мне продолжала улыбаться удача: прописка прошла без сучка и задоринки. Я нашел комнату у одной старушки и сразу нанялся работать маляром к подрядчику. Познакомился с другими рабочими-ссыльными.

Скоро я стал своим человеком в Зиме. Под видом культурной работы мы стали вести агитацию среди местной интеллигенции и рабочих.

Но день ото дня меня все сильнее тянуло в родные места, на Урал. Я знал, что именно там особенно нужен партии — все выше взмывала революционная волна. Но для возвращения на Урал мне нужен был другой паспорт. Пришлось снова съездить в Иркутск, в комитет.

…В половине февраля 1914 года в Миньяре появился некто Петр Скворцов, уроженец Самарской губернии. Его с распростертыми объятиями встретили миньярские большевики…