Собачьи дни

Глава 17

Следующие два дня я постоянно ставила «Немецкий реквием» Брамса, совершенно законно сидя дома. Прогуливать работу, конечно, прекрасно, но в качестве компаньонов мне навязались грусть и раздражительность. К счастью, мне было чем заняться: грусть, раздражительность и я доделали все домашние дела, так долго стоявшие в плане.

Из ванной комнаты исчезла Филида, которую сменило что-то менее одиозное. Я дошила занавески для спальни, рисунок которых (тут я всхлипнула) не увидит ни один мужчина. Раз или два вспомнила (честнее, честнее, ты вспоминала об этом много раз) грудь Роланда, его юмор и до тошноты безупречные черты лица. Занавески висели криво. Ну как знают. Подшиты и хватит с них, дело сделано.

Позвонила Ванесса, приглашая на ленч, но я отказалась.

— Мне совсем худо, — призналась я, не покривив душой.

Ванесса приняла извинения и предложила провести с ней Рождество, от чего я тоже отказалась. Я хотела провести праздник у себя на Флоризель-стрит, в уютной норке, с Рейчел, Брайаном и первой рождественской елкой моей Новой Эры. Несмотря на проявленное мною великодушие, Гордон не пожелал брать дочь на праздники: они с Мирандой собрались на Барбадос.

Ни хрена себе, на Барбадос!

Конечно, туда не стоит тащить ребенка десяти лет, с этим я согласилась без возражений. Мое дело предложить, их — отказаться. Что делать, любовникам необходима свобода. Поймав себя на этой мысли, я задалась вопросом: откуда во мне взялись покладистость и благодушие? Должно быть, я поняла, что нужно благодарить небеса за то, что Гордон так удачно и без осложнений влюбился. Его роман существенно облегчил первые четыре месяца после развода, грозившие стать катастрофически стрессовым периодом для нашей дочери. В какой-то момент я скинула ослиную шкуру упрямства. Пусть Миранда с Гордоном будут счастливы, если это нам на пользу, пусть вкушают от барбадосских удовольствий, пока я наслаждаюсь дома холодной индейкой. Это еще очень малая цена.

Рейчел немного надулась, но Миранда пощекотала ей подбородок и сказала:

— Если мамочка не будет возражать, возьмем тебя куда-нибудь на Пасху.

— Куда? — сразу спросила Рейчел с раздражающей детской непосредственностью.

Конечно, Гордон преисполнился гнева. Он засопел и запыхтел, как обычно, но Миранда сказала:

— Да ладно тебе, Гор! — (Гор?! Ну почему не я придумала это ужасное уменьшительное имя?) — Мы уже обо всем договорились. Если ты едешь с тем мероприятием в Барселону, почему Рейчел не может к нам присоединиться? Она составит мне компанию, это будет чудесно. Не правда ли, Пэт?

Ах ты, Боже мой, вот уж молодой энтузиазм… Я невольно подумала, что для такого места можно было бы найти компаньона получше моей дочери.

— А Барселона где? — спросила Рейчел.

— В Испании, — ответила Миранда, многозначительно глядя на Гордона.

— Как ты насчет этого? — нехотя буркнул Гордон. По его лицу я читала как в открытой книге: как же ему хотелось услышать от меня «нет!».

— Замечательная идея, — восхитилась я. — Кому еще сыра?

Брайан сполз со своего одра, и Миранда с Рейчел почесывали его под столом, понимающе улыбаясь друг другу.

— Потрясающий пес, — сказала любовница моего мужа. — Рада с тобой познакомиться. — И лохматая развалина выдала трюк, которому Рейчел пыталась его обучить с момента взятия из приюта: уселась на жалкую тощую задницу и приветственно подняла переднюю лапу. — Ах! — вырвалось у Миранды. — Значит, мы друзья?

Аминь, подумала я. Полагаю, мы таки друзья.

Позже я и Гордон сидели рядом на двухместном диванчике с бренди в руках — более непринужденно, чем когда-либо, — и наблюдали, как Рейчел в ночной рубашке и Миранда, пившая кока-колу с таким же удовольствием, как и моя дочь (гораздо охотнее, чем кьянти), играют в «Подложи свинью»[45]. Они спорили, смеялись, пытались мошенничать, а мы с Гордоном смотрели на них с обожанием, как любящие родители на двух чудесных деток.

— Она — просто прелесть, — шепнула я Гордону.

— Знаю, — расчувствовался он, едва не прослезившись. — Она красавица.

Теперь я могла с этим согласиться. И — ах! — ощутила укол зависти.

После их ухода мне не спалось — выпила слишком много или, наоборот, недостаточно. Где-то внутри я ощущала боль, и, как ни поворачивалась на матраце, боль не унималась. Спасибо небесам за уик-энд и Ванду — есть чего ждать. Впервые после переезда. Может, решусь попробовать Вандиных сексуально озабоченных мужчин из кембриджских болот… Я погрузилась в беспокойный сон. Мне было жарко, хотя на улице стоял мороз, и когда в семь утра Рейчел заползла ко мне под одеяло с географическим атласом в руке, оживленно тараторя о Барселоне, мне понадобились все силы, чтобы отвечать с подобающим энтузиазмом.

— Ты ведь больше не выйдешь замуж? — спросила дочь, беззаботно водя пальчиком по Пиренеям.

Я уже хотела ответить «нет, конечно, никогда», но у меня неожиданно вырвалось:

— Ничего нельзя знать наверняка…

Пальчик остановился. Рейчел с тревогой подняла на меня глаза:

— А я надеялась, мы так и будем жить вдвоем и с Брайаном!

— Что ж, — я погладила дочь по голове. — Может, так и будет.

— Только «может»?

— Никто не в силах заглянуть в будущее. В принципе я не собираюсь замуж. А почему тебя это беспокоит?

— У Мэри Кларк новый папа, просто ужасный, загоняет ее в постель в восемь вечера и все время спит в одной кровати с Кэрол, — Рейчел огляделась и похлопала мое одеяло. — Мне бы это не понравилось.

— Однажды, — начала я, — ты уедешь отсюда, обзаведешься собственным домом…

Большие глаза встретились с моими и расширились от негодования:

— Я никогда этого не сделаю! Я всегда останусь тут, с тобой!

— Ладно, поживем — увидим…

Сколько раз все мы клялись не произносить эту дежурную родительскую фразу?

Через секунду Рейчел сказала:

— Хотя все может получиться нормально. Только выбери кого-нибудь хорошего.

— Ладно, выберу… Если это вообще произойдет. В любом случае можешь не сомневаться: у тебя только один папа, Гордон, и твоим отцом всегда будет он, а не кто-то другой. О’кей?

Дочь кивнула с удовлетворенной улыбкой.

— Хорошо бы он женился на Миранде, — радостно сказала она. — Ему нужна забота, а она такая милая!

Уже не в первый раз меня посетила мысль, что мужчины по-прежнему пользуются огромным преимуществом, но я сдержала гнев и привела убедительный аргумент:

— Если ты не возражаешь, чтобы папа снова женился, тогда нечестно, что мне нельзя выйти замуж!

Рейчел поразмыслила — не без внутренней борьбы — над услышанным, и детское чувство справедливости взяло верх.

— Ну ладно, — сказала она. — Но только пусть он любит собак. И чтобы не очень старый.

— Не очень старый для чего? — искренне заинтересовалась я.

— Для тебя, конечно. А ты правда считаешь, что выйдешь замуж? — Пока я придумывала что-нибудь правильное и психологически безвредное, Рейчел спросила: — Как ты думаешь, в Барселоне будет бассейн?

— Не знаю. Насчет второго тоже не имею представления, — ответила я, немало удивив себя. Разве ответом на первый вопрос не должно быть уверенное «нет»?

В течение этих двух дней мистер Харрис звонил несколько раз — я представляла, как он щиплет себя за волосы в ноздрях, — и спрашивал о вещах, не имевших особой важности. А где то? А где се? А это я сделала? А не помню ли я?.. Вопросы задавались не для того, чтобы получить информацию, — они лишь служили символом его власти. Мистер Харрис страдал чрезмерной исполнительностью и как следствие не мог не держать руку на каждом пульсе, включая пульс отсутствующей подчиненной. По-своему я была благодарна начальнику, позволявшему мне чувствовать себя нужной. Все это время я ощущала странную опустошенность. Победа оказалась пирровой: да, мы разобрались в своих отношениях — я, Гордон и Рейчел, но почему-то лишь они рады результатам. Сгорбившись над шитьем, я чувствовала себя унылой как смертный грех. Грех, подумала я. Ну почему я не согрешила, пока была возможность? Полагаю, именно в тот момент край шторы и повело…

Ванда пришла в восторг от нашего приезда, и веселье оказалось заразительным. Насыпав Рейчел полные ладошки конфет (бездетные люди делают подобные глупости), Ванда повалилась на ковер, к большому удивлению Брайана. Пес намеревался проявить, как обычно, минимум активности, но у него ничего не вышло. Он гавкнул. Ванда гавкнула на него. Брайан попробовал снова, ему понравилось, и вскоре пса пришлось призывать к порядку.

Дом Ванды был обставлен еще более причудливо, чем в прошлый раз: повсюду белая кожа и атласные черные подушки, отороченные золотом. В гостиной подруга соорудила настоящий бар с зеркалами и высокими табуретами, окружавшими густо покрытую гравировкой стеклянную барную стойку. Рейчел заинтересовали мириады бутылок, бесконечно отражавшихся в зеркалах. Ванда вручила ей огромный бокал приторного липкого питья, которое, по ее словам, не содержало ни грамма алкоголя, но при виде разгоревшихся щечек дочери, без возражений отправившейся спать через полтора часа, у меня возникли смутные сомнения в безалкогольной природе угощения.

— У нас дома это обычный детский напиток, — заявила Ванда, когда я сделала неудачную попытку почистить Рейчел зубы, пока та продолжала ныть, что вовсе не устала, и отвела в постель, где она сразу сонно засопела.

— Если Рейчел проснется с похмельным синдромом, — зловеще сказала я, — никогда тебя не прощу.

— Эта штука чище материнского молока. — Ванда выставила вперед ладони с комически честным видом. — В любом случае похмелья мы ей не позволим, потому что завтра утром идем на здешнюю рождественскую ярмарку. С Рейч все будет в порядке, попомни мое слово.

Вряд ли на свете есть что-нибудь более раздражающее, чем люди, не имеющие родительского опыта, но с уверенностью пророка предсказывающие реакцию детей. Хотя нет, пожалуй, еще больше выводит из себя, когда они оказываются правы. Как Ванда, например.

Ночь мы с ней провели очень спокойно: Майк отсутствовал допоздна.

— Он мечтал до Рождества выкроить вечерок на девочек из салона, вот наконец и подвернулась возможность, — пояснила подруга.

— Иными словами, ты выдворила мужа из дома, — констатировала я, приканчивая второй бокал неизвестного напитка, менее липкого и более крепкого, чем у Рейчел, и надеясь, что к завтрашней вечеринке буду как огурчик.

— И да-а-а, и не-е-ет, — пропела Ванда. — Захотелось узнать, чем ты живешь, вот и все. Нельзя говорить о сексе, когда рядом болтается мужик. Это их возбуждает.

— Но я вовсе не хочу говорить о сексе, — возразила я. — Мне нечего сказать на эту тему. Вообще нечего.

— Ты скучаешь по сексу? — подруга расширила большие карие глаза.

— Эх, Ванда, — сказала я, напустив на себя, как я надеялась, грустный вид. — Я забыла, что это такое! Тебе известно, что мы с Гордоном не спали вместе несколько лет.

— Известно, — отмахнулась Ванда. — Вы сумасшедшие. Но разве ты еще не встретила мужчину? Совсем никого? — Подавшись вперед, она ощутимо надавила рукой мне на лобок. — Я имею в виду, никого, кто что-нибудь делал бы с тобой там?

— Отвали, ведьма, — сказала я, наслаждаясь ощущением и стараясь этого не показать. — Руки прочь от моих интимных мест!

— Вздор, — заявила подруга, откинувшись на спинку стула. — Ты меня разыгрываешь.

— Нет. Это правда.

Ванда посмотрела на меня, я на нее, и мы обе отпили по глотку из бокалов. Почуяв аппетитный запах мяса, шипевшего на кухне, я уже собралась было намекнуть, что проголодалась, но вместо этого неожиданно уткнулась лицом в ладони, смеясь и плача одновременно.

— О, Ванда, — сказала я, слегка дрожа, — ты просто прелесть. И кошмар.

И я рассказала Ванде о Роланде, рубашке, впитавшей запах его кожи, Роде Стюарте и всем остальном.

— Уф, — сказала подруга, дослушав до конца. — Забудь его. Нужны тебе эти осложнения, как мне перманент. — Она провела пальцами по тугим черным кудряшкам.

— Знаю, — отозвалась я. — И все же, все же…

— Никаких «все же», — отрезала подруга. — Потерпи до завтрашнего вечера. Мы пригласили несколько гостей, которые поднимут тебе настроение.

— Любопытные экземпляры? — спросила я, неожиданно почувствовав себя очень хорошо и легко (напряжение прошло — чего стесняться? После пары коктейлей скромность превращается в свою противоположность).

— Еще какие, — похвасталась Ванда. — Вот увидишь, совсем другой коленкор. Секс — чудесная вещь, — подмигнула подруга, вставая. — А теперь пошли есть.

С приходом светловолосого Майка, раскрасневшегося от, без сомнения, огромной дозы начальственного флирта, стало совершенно ясно, что они никак не дождутся, когда смогут наконец уединиться. Почувствовав себя лишней, я удалилась в свою комнату, надеясь, что скрип кровати и другие звуки не просочатся сквозь стены. Мне вновь пришло на ум, как глупо (и чудесно, конечно) мы поступаем, заводя детей. Полюбуйтесь на эту парочку, подумала я, когда вскрики и возня стали слышнее и пришлось сосредоточиться на захваченной из дома Маргарет Дрэбл, — что на ту, что на другого, что на обоих вместе. А заодно на секс, длящийся ночь напролет, ибо прелюдию эти счастливцы, похоже, опустили.

Городок выглядел очень мило, наводненный толпами празднично настроенных обывателей, наслаждавшихся морозным утренним воздухом. Розовые стены старинных домов украшали красные и зеленые фестоны, а в центральном сквере разбили огромный красно-белый шатер, где можно было увидеть глуховатых старушек, подававших чай, нервных старых дев, викария, толстых деревенских жительниц со скромными прическами и разношерстную толпу оживленной, шумной, розовощекой молодежи. Пробиваясь к лоткам и обратно, я чувствовала себя до неприличия заурядной. Казалось, в этом уголке Суффолка время остановилось, и хотя здесь обязательно должны были присутствовать привычные глазу граждане, я их что-то не заметила. Окружающая обстановка переносила на тридцать лет назад, в эпоху металлических чайников и домашних булочек. Рейчел, свеженькая как огурчик, расстегнула кошелек, намереваясь предаться оргии закупок рождественских подарков, а я, мучимая похмельем, извилистыми путями пробиралась за Вандой в праздничной толчее.

— Почему ты не торгуешь за каким-нибудь лотком? — поинтересовалась я.

— Майк делает стрижки, позже я пойду ему помогать.

Я взглянула на Ванду. В тюрбане из пушистой белой шали с серебряными кисточками подруга выглядела невероятно красивой и ничуть не помятой после долгой бурной ночи.

— Как, черт побери, тебе удается оставаться такой свежей? — раздраженно спросила я.

— Предаюсь плотским утехам при каждой возможности, — ответила Ванда, многозначительно посмотрев на меня.

Решив, что на Рождество каждому позволено полакомиться домашним вареньем и домашними консервами или приобрести саше, в то утро я накупила массу подарков. Ничто не может сравниться с удовольствием от удачного предрождественского шопинга. Покончив с хлопотами, человек приходит в превосходное настроение — по крайней мере так произошло со мной, — а сознание того, что я внесла лепту в достойное дело (доходы от ярмарки предназначались на реставрацию колокольни маленькой нормандской церкви), настроило на еще более возвышенный лад. Через полчаса вернулась Рейчел с коллекцией крошечных сувениров: стеганые чехольчики для яиц (интересно, ими кто-нибудь когда-нибудь пользуется?), саше из душистых трав и тому подобная дребедень. Среди всего этого добра я заметила большой, слегка помятый кусок пирога.

— Дай откусить, — умилилась я, наклоняясь к нему и заранее открыв рот, но дочь убрала руку и гневно запротестовала:

— Это для Брайана!

Сунув покупки (кроме собачьего угощения) мне в руки, Рейчел преспокойно вышла на улицу, где мы привязали пса.

Однажды матери восстанут по-настоящему, и это закончится не сжиганием лифчиков или призывами к освобождению, но ниспровержением всей существующей порочной системы. Они перестанут собирать грязные носки, расшвырянные по всему дому, вытирать пол в ванне, заботиться о домашних питомцах своих детей, и их отпрыскам с испугу покажется, что мир перевернулся. Восставшие матери нанесут сокрушительный удар по родительскому рабству, заявив: «С нас довольно. Сами разгребайте кавардак, разбирайтесь с трудностями, запускайте воздушных змеев и подбирайте свои трусы». Однако, пока восстания не произошло, я стояла, нагруженная горой покупок, дочкиных и собственных, соображая, как лучше поступить. Через полог шатра я видела, как Рейчел ласково склонилась над беспородной псиной, кормя его, словно тяжелобольного родственника. Я открыла рот, чтобы подозвать дочь к себе, объявить о забастовке и начать бунт, но — не решилась. В большом городе, среди единомышленников, пожалуй, я бы отважилась: настало время обрести уверенность и избавиться от чувства вины. Но здесь, среди веселых леди и облаченных в твид мужчин, кураж выдохся. «Позже, — пробормотала я себе под нос. — Ну, девочка моя, подожди». Пробившись сквозь толпу, я подошла к Майку и Ванде с самым веселым видом, хотя от похмелья и раздражения внутри у меня все клокотало.

— Вау! — сказала Ванда, державшая расческу и зеркало. Майк щелкал ножницами, подравнивая растительность на голове сидевшего в кресле мужчины. — От тебя батарейки можно заряжать.

— Я чертовски зла, — сказала я. — Чувствую себя мусорной корзиной своей доченьки. Погляди на весь этот хлам. — Я опрометчиво шевельнула рукой, и целый ливень дешевой дребедени обрушился на голову подстригаемого.

— О-ох! — крякнул тот, нащупав деревянный пенал, приземлившийся ему на шею сзади, и тут же издал куда более громкий «ох», потому что ножницами Майк задел ему ухо. Кровь брызнула струйкой, к счастью, на полотенце, обернутое вокруг плеч. Неудивительно, что клиент поднялся, кипя от негодования.

— Ну, — начала Ванда, — я не планировала знакомить вас так рано…

— Иисусе, Майк! — сдавленно простонал незнакомец, держась за ухо, — кровь сочилась сквозь пальцы. — Что ты со мной сделал, черт побери?

— Прости, — ответил Майк, — ты сам двинулся.

— Конечно, двинулся! На меня что-то упало!

— Господи, — пробормотала я, роняя еще несколько покупок, — это все из-за моей дочери.

— Вот как? — спросил потерпевший ледяным тоном, в котором явственно слышалась враждебность. — Мне показалось, это вы уронили.

— Верно, — ответила я раздраженно. — Но ей не следовало всучать мне свой хлам.

— Ага, ну пойду попрошу ее извиниться за инцидент. Между прочим, неплохо было бы услышать извинение и от кого-то из вас.

— Зачем же грубить…

— Да вы посмотрите на меня! — возопил пострадавший, указывая на окровавленное ухо.

Я посмотрела. Недостриженный мужчина казался симпатичным даже в гневе и испачканном кровью полотенце: круглолицый, с темными глазами в окружении морщинок, с густыми, наполовину подстриженными черными волосами. Клиент Майка мог быть чуть старше или моложе меня — но определенно в ту минуту он был гораздо более сердит. Должно быть, морщинки у его глаз образовались от смеха, но в тот момент их можно было принять за что угодно, кроме признака приятного характера.

— Успокойся, Стив, — сказал Майк. — Это всего лишь ухо, а не мужское достоинство. Ранки на ушах всегда сильно кровоточат. — Он начал стирать кровь носовым платком, сжав пострадавшее ухо указательным и большим пальцами. — Скоро остановится.

— Посмотри на мой свитер, — сказал истекающий кровью. — Нет, ты посмотри!

На рукав не очень чистого свитера попало несколько капель крови.

— Я заплачу за химчистку, — сказала я. Снова дежа вю… — Извините, — с вызовом прибавила я.

— Ну вот, — подытожила Ванда. — Ты получил извинения, а это можно постирать в машине. Пятна не останется, если не тянуть со стиркой. Отправляйся и застирай прямо сейчас. Кроме того, тебе не мешает умыться.

— Да уж, — хмыкнула я, сразу же пожалев о сказанном.

Пострадавший окинул меня ледяным взглядом.

— Я оплачу стиральный порошок и затраченное электричество, — добавила я, прикидывая, что этак, пожалуй, зайду очень далеко.

— Крайне великодушно с вашей стороны, — съязвил мужчина. — Между прочим, очень больно. — Он прижимал к уху клочок ткани, впитывавший сочившиеся капли крови.

— А-а, — сказала я с большим сарказмом, нежели собиралась.

Если бы взглядом можно было убить, Рейчел осталась бы сиротой.

— Приходи вечером! — окликнула Ванда пострадавшего, гневно шагавшего прочь.

Майк засмеялся.

— Пойду за ним, — сказал он. — Похоже, Стив забыл, что я подстриг его только наполовину. — Пощелкивая ножницами, он ушел из палатки вслед за уходержцем.

— Ну вот, — сказала Ванда, сверля меня глазами, — ты все испортила.

— Вот дурак, — сказала я. — Какой же самодовольный дурак…

— О, прекрати! Не забывай! — из него только что вырезали кусок мяса!

— Почему мужчины такие неженки?

— Потому что мамаши дольше кормят мальчиков грудью. Ладно, вечером он будет в порядке. Стив — то, что надо. Я знаю, вы понравитесь друг другу. — Ванда снова посмотрела на меня в упор: — По крайней мере хотя бы для…

— А он…

— Был.

— Забудь об этом, — твердо сказала я.

— Но он идеален, просто идеален! Если описать его в романе, читатель просто не поверит в такой персонаж! — Ванда начала загибать пальцы. — Во-первых, твоего возраста. Во-вторых, редактор «Восточных новостей», значит, интересный мужчина. В-третьих, его бывшая подружка уехала в Гонконг…

— Я не удивлена.

Ванда не отреагировала на реплику:

— Значит, он не голубой! В-четвертых, совсем не бедный.

— В-пятых, он мне не нравится.

— Что ж, девочка, и такое случается. Посмотрим вечером, когда Стив поздоровеет и Майк доведет его голову до ума. — Ванда издала свое знаменитое оглушительное ржание, от которого, клянусь, задребезжала посуда на столе. — А в-шестых…

— Да?

— Пострадало его ухо, а не…

— Ох, да заткнись ты, — сказала я, внезапно ощутив усталость. — Могу я вернуться и сложить всю эту кучу где-нибудь в доме? Я просто кипятком писаю от роли маленького помощника Санта-Клауса.

Рейчел успела найти приятеля, мальчика примерно своего возраста. Они как раз обсуждали пса, когда я тащилась мимо.

— Могла бы и помочь матери, — бросила я.

— Но Люк хочет показать мне своих щенков!

Я взглянула на Люка из-за горы сувениров. Мое возмущение росло.

— Почему бы вам обоим не помочь мне, а потом…

Бунт снова был подавлен, не начавшись. Женщина, предположительно мать Люка, чей поношенный плащ и огромные зеленые резиновые сапоги выдавали настоящую деревенскую жительницу, вмешалась:

— Вы гостите у Ванды и Майка, верно? Ну а мы живем через несколько домов. Можно вашей дочке зайти к нам на ленч? Потом я ее провожу. Ничего, если так?

Рейчел с энтузиазмом кивала; даже Брайан вскочил на ноги. Что мне оставалось делать? Возвратившись в эпоху, предшествующую публичному сжиганию бюстгалтеров, я сказала:

— Ну что ж, иди. Как-нибудь донесу эту гору сама.

Если я надеялась усовестить дочь, это не сработало.

— Отлично, — бросила Рейчел, даже не обернувшись. Маленькая дрянь.

Женщина, просияв, повернулась ко мне:

— Люси Тернер, — сказала она, протянув руку, которую я, разумеется, не смогла пожать. — Надеюсь, вечером увидимся?

— Полагаю, да, — процедила я сквозь стиснутые зубы.

Почему-то мне хотелось завизжать.

Причина этого выяснилась вечером, когда я встряхнула белую атласную блузку и положила ее на кровать рядом с черной шелковой юбкой. Я возлагала большие надежды на Вандиных болотных мужиков — раз уж я одна в спальне и никто меня не видит, могу открыть вам правду, — и если дневной недотепа со свиным ухом считался одним из лучших, тогда об атласе и шелке, столь тщательно уложенных в дорогу, можно забыть. Ни единого шанса, что в моей душе пробудится романтический интерес, даже если порезанный оправится от операции и придет вечером, плавясь от желания заняться со мной сексом. Хотя — не станет он плавиться. Женщина такие вещи сердцем чует, подумала я, нанося капельку духов в вырез на груди. Он отпустит в пространство несколько противных колкостей об утреннем происшествии и прошествует в другой конец комнаты. А я останусь с запасным кавалером из Вандиного резерва, птицеводом из окрестностей Норвича, который — подруга постоянно подчеркивала эту деталь — одновременно является ведущим актером в любительском драматическом театре, еще к тому же пишет стихи. Очень занимательно…

Перед тем как спуститься вниз, я решила заглянуть к Рейчел. Дочь сидела в кровати — жизнерадостная, нагулявшаяся на свежем воздухе, — и читала ежегодный выпуск «Бино».

— Это мне Люк одолжил, — похвасталась она. — Люк хороший. Я обещала, что мы, наверное, возьмем одного из щенков.

— Нет, — твердо ответила я.

— А мы не можем поселиться в деревне?

— Нет, не можем.

— Почему? — спросила Рейчел, расширенными от удивления глазами уставившись на ту, которая так редко говорила «нет».

— Потому что у меня работа в Лондоне.

— Найдешь работу здесь. Мама Люка разводит собак, ты тоже сможешь. Я не стану возражать, чтобы ты снова вышла замуж, если мы переселимся в деревню.

На лице Рейчел появилась мина, с которой дочь нередко пытается шантажировать меня отказом выполнять домашние дела за карманные деньги. Эта ситуация требовала жестких мер при полном игнорировании тонкостей детской психологии и собственного чувства вины.

— Я не собираюсь ни жить в деревне, ни выходить замуж.

— Ты говорила, ничего нельзя знать наверняка, — отпарировала Рейчел почти мгновенно.

— И я ненавижу собак! — крикнула я.

На этом я выдохлась и замолчала, ожидая ожесточенного сопротивления.

— Не глупи, — спокойно сказала моя ничуть не шокированная дочь. — Ты же любишь Брайана?

Пес, неожиданно отреагировавший в конце концов на свою кличку, поднял голову. Неужели возвращается к жизни? Непостижимо…

Будьте честными с детьми, припомнила я призыв миссис Лич или доктора Спока. Вытянув руку, я почесала наименее неприглядное из двух плешивых ушей:

— Да, его я люблю.

Я поднялась с кровати и разгладила юбку, боясь разрыдаться, что уже не лезло бы ни в какие ворота. Наверное, это все гормоны.

— Но только его, — отрезала я. — Чтобы свет был погашен через полчаса.

И с тяжелым сердцем стала спускаться по лестнице.

Предчувствия меня не обманули.

Едва приехав, Стив заявил: «Пожалуй, я буду держаться от вас подальше» — и сдержал обещание, за что я осталась ему очень благодарна. Птицевод из Норвича оказался толстым коротышкой-силачом, явно осведомленным о моей доступности (Вандина забота). Он намертво приклеился ко мне, то и дело наполняя мой бокал. Я потихоньку выплескивала вино в близстоящую юкку. Каждый раз, когда кавалер отворачивался, чтобы захватить новую горсть сырной соломки, фаршированных яиц или сосисок на шпажках (таковым оказалось обслуживание — Ванда знала свою территорию!), я спаивала растение.

— Ух ты, — удивлялся птицевод. — Вот что значит уметь пить!

У новоявленного кавалера оказался ужасный запах изо рта. Я гадала, как его партнерша (они ставили пантомиму «Золушка», где птицевод был принцем) смогла обойтись без бельевой прищепки. Может, он съел что-нибудь этакое, но, боюсь, причина была в слишком активном кишечнике или какой-то другой патологии. При первом удобном случае я извинилась и отсела к Люси Тернер, с которой промучилась остаток вечера, обсуждая собак и детей (именно в таком порядке), в душе мечтая почитать Маргарет Дрэббл и завалиться спать.

В конце концов мы вернулись в родные пенаты. Мое сердце (хотя Ванда всячески старалась убедить меня в обратном) осталось девственно нетронутым, зато с Рейчел ситуация оказалась прямо противоположной. Они с Люком разыграли прелестную маленькую сцену прощания через стекло автомобиля, и мальчик пообещал ей писать. Рейчел поклялась, что тоже будет писать, а я подумала: держу пари, не будешь. Бьюсь об заклад, напишешь, только если я напомню. Однако я ошиблась: едва войдя в дом, дочь попросила писчей бумаги, опрометью кинулась наверх в свою комнату, провожаемая пристальным взглядом Брайана, и принялась с усердием выводить строчки чудесной сверкающей ручкой. Ирония была столь жестокой, что я даже не смогла порадоваться, что дочь наконец сделала что-то самостоятельно, без маминого понукания. Я распаковала вещи, отложила блузку для химчистки, повесила юбку на вешалку, рассортировала рождественские покупки на две кучи и закрылась в ванной. Отмокая в теплой воде, я старалась ни о чем не думать, в первую очередь о Роланде и запахе его рубашки, но это оказалось очень трудно. Не помогало даже искусственно вызванное воспоминание о дыхании птицевода. Погрузив лицо в воду, я начала пускать пузыри. Хорошо, что завтра на работу. По крайней мере у меня есть свое дело… Когда я вошла, чтобы напомнить Рейчел о том, что пора ложиться спать, она уже сидела в постели, почесывая Брайана за ухом и перечитывая написанное.

— Можно взглянуть? — спросила я, присев рядом.

— Конечно, нет, — возмутилась дочь, точно скопировав мою интонацию. — Я же не лезу в твою личную жизнь!

Черта с два ты не лезешь, удрученно подумала я, спустилась вниз и налила себе выпить, раз уж у Ванды даже не пригубила вино.

Снова поставив «Немецкий реквием», идеально подходящий к моему настроению, я довольно долго просидела, горестно сгорбившись, прежде чем сдалась и пошла спать. Единственное письмо, которое мне предстояло написать, — карточка с благодарностью Ванде за прием, но мне не очень хотелось это делать. Истина заключалась в том, как я призналась себе под одеялом, что в моей жизни образовалась пустота. Правда, я не могла с точностью сказать, чем именно она должна быть заполнена.