Собачьи дни

Глава 4

В течение двух следующих месяцев перед Рождеством жизнь словно попала под ослепительный свет огромной дуговой лампы. Ничто не могло укрыться от беспощадных лучей: поднимая брошенный носок, я отмечала пренебрежительную неряшливость его хозяина. Чистить ванну непосредственно перед собственным мытьем стало делом принципиальной важности. Ставя еду на стол, я затаив дыхание ожидала «спасибо», но ничего похожего не слышала. Дуговая лампа безжалостно обличала, во что я превратилась — по крайней мере для Гордона (и, несомненно, начинала превращаться и в глазах Рейчел): пользуясь терминологией Филиды, в хозяйственный придаток и поломойку. Конечно, вина целиком на мне, но все равно обидно. Подождите, дорогие, думала я, сидя, словно Золушка, на пепелище собственной жизни, грядут большие перемены. Тешась этой мыслью, в глубине души я все же надеялась, что слепящая лампа высветит и приятные стороны, которые я проглядела и о которых дважды подумаю, прежде чем отказаться. Оказалось, ни одной, кроме вышеупомянутой рутины — аккуратного ведения хозяйства, оплаченных счетов, надежного тыла, но никаких эмоциональных или чувственных аспектов, ничего, что затрагивало бы во мне женщину. Мать — да. Мать — проняло до глубины души. Я смертельно страшилась испортить налаженную, обеспеченную жизнь дочери. Мысль открыть Рейчел, что у меня на уме, заставляла холодеть от ужаса. Я избегала думать об этом слишком долго.

Но кошмар, в который превратился наш брак, становился все невыносимее, рос с каждой неделей, и неизбежный взрыв был лишь вопросом времени.

Рождество застало меня тихо всхлипывающей посреди скомканной оберточной бумаги и засохшего остролиста, отгоняющей мысль, что это наше последнее совместное Рождество. Принятое решение повлекло за собой ужасный момент, и открытка Филиды — у-у, хитрюга — с надписью «Счастливого и позитивного всем вам Нового года» ни капли не утешила. И вот пришел Новый год.

Канун праздника, тридцать первое декабря. В тот день лицемерие оказалось куда болезненнее, чем в пять или шесть предыдущих. Чертова дуговая лампа заливала сцену ослепительным светом, не оставляя спасительной тени. Праздник мы справляли у соседей, Джоанны и Саймона. Мы всегда ходим на Новый год куда-нибудь недалеко после одного случая, когда Гордон, проявив выдающуюся тупость, настоял на посещении торжественного приема в Хайгейте. Возвращаться предстояло на такси либо ночным автобусом. Я наотрез отказалась добираться домой в три утра на двадцать седьмом рейсовом с пьянющим водителем, Гордон категорически не хотел платить за такси, в результате мы отправились на своей машине. Маленькая победа осталась за мной, когда мы бросали монетку, кому оставаться трезвым и садиться за руль на обратном пути. Гордон проиграл, но протестовать не стал: я разрядила ситуацию, сказав, что заплачу няньке из денег на домашние расходы; подобные мелочи существенно улучшали работу механизма, которым представлялся мне наш брак — смешно, как вспомнишь, но все-таки… Прием устраивал какой-то виолончелист: море показухи, помпы и шума. Раз или два я подходила к Гордону убедиться, что он выпивает в разумных пределах — муж обещал позволить себе не более трех бокалов шампанского, — но вскоре вспомнила, что имею полное право расслабиться, и отдала должное игристому вину. Абсурдность ситуации заключалась в том, что как раз я осталась достаточно трезвой, чтобы вести машину, ибо, дорвавшись до гор вкуснейшей еды, провела больше времени с тарелкой в руках, чем с бокалом. Когда пришло время уходить, Гордон выглядел нормально. Двигался слегка неуверенно, но ведь и я дурацки подхихикивала.

— С тобой все в порядке? — уточнила я.

— Будь спокойна, — ответил муж.

И мы отправились домой. Возле Шепердс-Буш на дорогу выбежала кошка, Гордон резко вывернул руль и въехал, торжественно и ровно, прямо в фонарный столб. Было около двух часов ночи, но полиция не заставила себя ждать. Подтянутые люди в форме легкой поступью приблизились к нам и с прекрасной дикцией задали вопрос: «Простите, сэр, вы пили?» Еще бы он не пил… Не исключено, что действительно не больше трех бокалов шампанского, но стоило проверить, какого размера были бокалы. Дыхательный тест на алкоголь дал положительный результат, и Гордона забрали в участок. Я поехала домой, чтобы отпустить няньку, хромая в нашем смятом «пежо», пристыженная и очень злая. А если бы Гордон убил нас обоих?.. Каким-то образом он отболтался от происшествия, и дело не возбудили. Думаю, муж ненамного превысил разрешенную норму и к тому же устроил в участке импровизированный концерт, растрогав любителей домашнего уюта, которым ночные дежурства давно стали поперек горла. И Гордона отпустили домой.

— Никаких нотаций, — вернувшись, предупредил муж, подняв указательный палец для вящей доходчивости.

Я и не начинала.

Но я не простила Гордону ослиную глупость его поведения, и с тех пор мы ходили на Новый год пешком, например, к живущим рядом Джоанне и Саймону.

Слова Филиды звучали в ушах. Улыбаясь и перебрасываясь шутками с Эвансами, Дрейкоттами и Симпсонами, слушая одну из вечных (но очень смешных) историй Саймона о его мальчишках из шестого класса, я не переставала думать, что этот позор в виде брака не должен дольше существовать. Сильнее обычного меня страшил роковой миг, когда часы пробьют двенадцать: предстояло сделать то, что и остальным, — поцеловать супруга, сделав вид, что поздравления и добрые пожелания искренни и щедры, а не являются дутым притворством. Под бой курантов мы с мужем собрались с силами, и Гордон поцеловал меня прямо в губы (вряд ли он намеревался это сделать, наверное, просто промахнулся. Наши губы не встречались уже несколько лет, и меня шокировало, как это противно и как неприятно колется его борода. Я отпрянула, и мы, замерев, стальными глазами смотрели друг на друга, униженные бессмысленностью поцелуя. Тут кто-то чмокнул меня, кто-то — Гордона, его увлекли в безопасное место — к пианино, зазвучали аккорды аккомпанемента, и мы были избавлены от дальнейшего публичного притворства. Начался тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год.

Мы шли домой, держа руки в карманах — морозно. Я молчала, Гордон очень красиво напевал «Тихую ночь». Мы оба все понимали, хоть и не произносили вслух — слишком было страшно. Я ощущала облегчение (возможно, Гордон тоже) оттого, что нам вновь удалось пройти по тонкому льду, избежав открытой конфронтации. В душе затеплилась надежда, что так будет продолжаться до бесконечности.

Но второго января, когда после ослепительного солнечного дня и сверкающего снега на землю опустился темно-синий бархатный вечер, застав меня коленопреклоненно отмывающей духовку, наступила развязка.

Рейчел уже спала. Незаметно я увлеклась своим удручающе неблагодарным занятием. Кто-то должен это делать, иначе произойдет пожар или взрыв. В начале января я традиционно отмывала духовку. Это служило мне епитимьей, своеобразной флагелляцией, по окончании которой я чувствовала себя настолько чудесно, что наливала джина с тоником, приносила стул, усаживалась перед сиявшим чистотой духовым шкафом и любовалась, смакуя джин. Я обожала этот момент. Но когда зазвонил телефон, я не дошла еще и до середины процесса: резиновые перчатки были перепачканы жиром, окалиной и едкой моющей жидкостью.

— Возьми трубку, — крикнула я Гордону в комнату.

Телефон продолжал звонить. Я поднялась и потащилась к столику в коридоре.

Гордон в гостиной смотрел телевизор.

— Показывают «Порги и Бесс», — сообщил он, словно это избавляло его от телефонной повинности.

Я схватила трубку, вымазав ее жирной слизью и мылом.

— Да! — рявкнула я в телефон.

Даже Гордон удивленно оглянулся. Боже мой, злилась я, даже самую грязную работу спокойно не сделать — везде достанут… А затем с возрастающим гневом удивилась: Господи, я уже выхожу из себя, когда меня отвлекают от мытья духовки. Со мной явно что-то не то.

В трубке послышался дребезжащий голос звонившей третий раз за неделю Гордоновой тетушки Мэгги: вместе с дочерью — старой девой — она проживала на побережье вблизи Сент-Эндрю. Будучи единственными родственниками Гордона в Шотландии, пожилая тетка и благочестивая кузина всегда были рады пообщаться с талантливым родичем, которым безмерно гордились. «Приезжай в любое время» было любимой фразой старушки, словно пятьсот миль пути — сущая безделица, но Гордон не желал ее навещать. Я-то не возражала (Сент-Эндрю — идиллическое место для поездки на выходные с ребенком) и пару раз даже предлагала съездить туда вдвоем с Рейчел, однако ничего не вышло. Гордон всякий раз обещал, что в этом году получится, или в следующем, или когда-нибудь потом, но до дела так и не дошло. Причина проста: он не хотел тратить деньги на поездку туда, куда его не тянуло. Единственный раз мы побывали у тетушки Мэгги, когда Рейчел было два года: там не было даже телевизора, и Гордону пришлось катать нас на лодке, водить на прогулки и даже — ох, Боже мой! — поддерживать беседу.

— Приве-ет! — пропела тетушка Мэгги. — Он рядом, дорогая?

Я увидела, что на экране пошли титры, поэтому просунула голову за дверь и сказала Гордону шепотом:

— Твоя тетя Мэгги.

— Нет-нет, — проартикулировал он в ответ и замахал руками в шутливом ужасе.

— Он идет, тетушка, — сказала я, гневно глядя на мужа.

Из трубки лились лирические стенания о красотах снежного пейзажа в окрестностях Сент-Эндрю, которым малышка-пампушка Рейчел будет «прошто ошарована».

— Гордон, — громким шепотом позвала я снова, — пожалуйста…

Жирная слизь капала с перчаток прямо на ковер.

— Я не хочу с ней говорить, — прошипел он.

— Что ж, я тоже не хочу. — И затем я очень твердо сказала в трубку: — Он рядом, передаю ему телефон, — и ткнула трубку Гордону.

К сожалению, он как раз сипел «мать твою», поэтому из телефона послышалось озадаченное тетушкино: «Что? Что такое?»

Я впихнула трубку Гордону. Прикрыв решетку свободной рукой, он рявкнул: «Отвали, на хрен!» — прежде чем начал говорить с теткой. Внезапно я поняла, что так и сделаю — отвалю, на хрен, а то многовато в последнее время стало подобных приглашений. Я очень спокойно и очень решительно вернулась к духовке. Час пробил.

С его стороны бесполезно было плестись на кухню и бурчать, что он сожалеет, нагрубил нечаянно, просто в тот момент не хотел ни с кем говорить. Абсолютно бесполезно.

— Кое-кто слишком часто посылает меня по известному адресу, — сказала я, в последний раз вытирая решетку гриля. — Пожалуй, туда я и отправлюсь. Хватит с меня твоего пренебрежения. Мы должны развестись.

Это получилось так просто, что я удивилась, почему столько времени боялась это сказать. К моему удивлению, инстинктивным шестым чувством, которому полагается существовать между супругами, давно живущими вместе, Гордон мгновенно понял, что я не шучу.

Первое, что он сказал, когда я выпрямилась полюбоваться девственно чистой духовкой, было:

— Рейчел ты не получишь.

— Она останется со мной, — уверенно сказала я. — Никто не станет отнимать ребенка у матери.

Замечательно презрительным движением стягивая розовые резиновые перчатки — щелк, щелк, — бросила их на сушку для посуды.

— А как же дочь отнимут у отца? — возмущенно спросил он.

— Нельзя приносить жертвы бесконечно, Гордон. Мое терпение, во всяком случае, закончилось.

Взяв стул и наполнив бокал, я уселась напротив духовки. Муж орал, забегая справа и слева, топал ногами и бил в стену кулаком, но я не отрывала взгляда от сверкающей эмали, потягивая джин.

В конце концов Гордон заявил:

— Вот сама ей и говори. И подумай, каково тебе придется.

Я и думала.

Следующий месяц я мало о чем думала, кроме этого, а Гордон превратился в папашу, которым никогда раньше не был: отменял выступления, чтобы до окончания рождественских каникул водить Рейчел повсюду, читал ей сказки на ночь, покупал комиксы, сласти, усаживал на колени для долгих меланхолических объятий. От всего этого меня тошнило, но я выигрывала время. Пока я не буду абсолютно уверена, пока не пойму точно, что собираюсь сделать, я не начну действовать. Как ни странно, тот месяц запомнился райской свободой. Я знала цель, выбирала дорогу, сама творила свою судьбу. Свободная женщина, готовая пуститься в путь…