Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ

Клавдія Гюнихъ

Пѣвица пѣла визгливымъ механическимъ голосомъ, похожимъ на граммофонъ. Черные румыны въ расшитыхъ бѣлыхъ курткахъ пилили на деревянныхъ скрипкахъ, и лица у нихъ были такія же деревянныя, и мелодія катилась впередъ быстро и однообразно, какъ карусель на ярмаркѣ.

Кафе-шантанъ былъ полонъ. Въ лѣтнемъ саду подъ каждымъ деревомъ, за каждымъ столикомъ сидѣли люди. Лакеи метались во всѣ стороны, натыкались другъ на друга, несли бутылки за бутылками, но никакъ не могли напоить жестокую волжскую жажду. Публика была пестрая, всѣхъ классовъ и всѣхъ націй, персы въ черныхъ сюртукахъ европейскаго покроя и въ огромныхъ папахахъ, татары въ тюбетейкахъ, самарскіе мукомолы, бѣлые и сытые, и степенные арендаторы съ сожженными лицами. Въ городѣ было много дѣлъ, и торговцы пріѣзжали сюда изъ средней Азіи и даже изъ Индіи. По дорогѣ на ярмарку въ Нижній здѣсь былъ первый этапъ.

Найти свободное мѣсто было довольно трудно. Но за однимъ столикомъ далеко отъ сцены я увидѣлъ знакомыхъ. Это были сибиряки проѣздомъ изъ Иркутска, Промзинъ и его команда. Промзинъ Михайло Михайловичъ торговалъ соболями. Онъ былъ старичекъ тихій, тщедушный и зябкій. Даже въ лѣтнее время онъ носилъ теплые сапоги съ суконнымъ подбоемъ. А въ карманѣ носилъ браунингъ съ полной обоймой зарядовъ. Два года тому назадъ на якутскомъ тракту самъ другъ съ товарищемъ они отбились отъ нападенія ссыльныхъ черкесовъ.

Былъ онъ человѣкъ малограмотный и лѣвый. Своимъ тихимъ голосомъ онъ иногда изрекалъ такія крѣпкія вещи, что стѣны трещали и слушатели оглядывались по сторонамъ. Впрочемъ, въ эту минуту Михайло Михайловичъ Промзинъ былъ занятъ другимъ дѣломъ. Онъ чинно сидѣлъ у стола и скромно пилъ коньякъ, стаканъ за стаканомъ. Можно было подумать, что онъ пьетъ сельтерскую воду.

Въ командѣ Промзина было два человѣка. Одинъ былъ Алферовъ, забайкальскій казакъ, огромный и нескладный. Особенно ноги были неслыханныя. Сапоги у него были высокіе, съ подкованными каблуками. Голенища были, какъ ведра. И когда онъ всталъ и ступилъ впередъ, чтобы пожать мнѣ руку, на пескѣ остался слѣдъ, какъ будто отъ конскаго копыта. Онъ былъ золотоискатель. Карманы его были набиты самородками, естественными и также искусственными, сдѣланными по его заказу, — для русскихъ покупателей. Онъ продавалъ паи и участки мѣтилъ не только на русскихъ, но и на иностранцевъ. Послѣ ярмарки Промзинъ обѣщалъ везти въ Петербургъ его и его товарища.

Товарищъ его былъ косматый человѣкъ звѣрообразнаго вида, одѣтый въ одежду страннаго покроя: блузу и вмѣстѣ пиджакъ изъ сѣраго люстрина. Штаны у него тоже были люстриновые; шляпа огромная, сшитая изъ сѣраго сукна, едва ли не самодѣльная. Это былъ торговецъ скотомъ съ Витима на рѣкѣ Ленѣ.

Онъ разсказывалъ что-то съ большимъ жаромъ, но мой приходъ помѣшалъ ему.

За столомъ сидѣлъ еще одинъ человѣкъ, но я не зналъ его. Онъ былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Красивый брюнетъ, высокій и статный, съ мягкой бородкой и большими яркими глазами. Ему могло быть подъ тридцать. Одѣтъ онъ былъ красиво, хотя и нѣсколько своеобразно. Синяя шелковая рубашка, подхваченная шнуромъ; высокіе лакированные сапоги. Черезъ спинку стула было переброшено короткое пальто. А рядомъ на другомъ стулѣ стоялъ шелковый цилиндръ, совершенно новый, заграничной работы.

Онъ тоже всталъ мнѣ навстрѣчу, щелкнулъ каблуками съ особой выправкой и назвалъ свою фамилію. Я впрочемъ разслышалъ только послѣдніе слоги: — ановъ.

Онъ снялъ цилиндръ со стула и очистилъ мнѣ мѣсто.

— А у меня кошелекъ украли, — обратился ко мнѣ черезъ столъ витимскій торговецъ скотомъ. — Ей-Богу!.. Прихожу изъ Гостинаго ряда, а деньги — тютикъ.

Онъ разсмѣялся и даже подмигнулъ своими рыбьими глазками.

— Ну, да я ихъ надулъ, — прибавилъ онъ, — облизнутся деньгами те… Двѣ красныхъ пусть берутъ, а толстыя деньги, вотъ онѣ.

Онъ сталъ рыться во всѣхъ карманахъ и доставать какія-то обертки и старые конверты, даже бѣлыя тряпочки. И въ каждой оберткѣ были заложены кредитныя бумажки.

— Зналъ и запряталъ, — сказалъ онъ громко и посмотрѣлъ кругомъ торжествующимъ взглядомъ.

Даже сосѣди заинтересовались. Съ ближайшихъ столовъ смотрѣли на этого сибирскаго облома, какъ на новое диво. Онъ нисколько не смутился. На столѣ передъ нимъ набралась порядочная кучка денегъ и обертокъ. Онъ зажалъ ее въ кулакъ и поднялъ въ воздухѣ передъ лицомъ Промзина.

— Четъ или нечетъ, — спросилъ онъ, какъ будто между дѣломъ. Это было однако приглашеніе къ игрѣ, обычной въ Сибири.

— Отстань, — сказалъ старикъ и налилъ новый стаканъ.

— Ну, вы, — сказалъ торговецъ скотомъ, наивнымъ жестомъ протягивая руку къ сторонней публикѣ.

Промзинъ сдѣлалъ брезгливую гримасу.

— Спрячь деньги, — сказалъ онъ неохотно, — разиня!..

Этотъ разиня между прочимъ считался самымъ тонкимъ плутомъ на всемъ Витимѣ и на Бодайбо. Кромѣ торговли скотомъ, онъ былъ также спиртоносомъ изъ самыхъ крупныхъ, что требуетъ большой игры воображенія.

Впрочемъ, я увѣренъ, что исторія съ запрятанными деньгами не была уловкой и что кошелекъ у него дѣйствительно украли.

— А я васъ знаю, — тихо сказалъ мнѣ брюнетъ.

Я слегка поклонился.

— У меня даже есть къ вамъ дѣло, — продолжалъ онъ. — Я зналъ, что встрѣчу васъ здѣсь.

— Очень радъ… — Я изобразилъ фигуру ожиданія.

— Мы лучше встанемъ, — предложилъ брюнетъ.

На сценѣ появился плакатъ: 4. Дѣтскій балетъ. И тотчасъ же вышли съ полдюжины дѣвицъ, довольно поношенныхъ, одѣтыхъ въ костюмъ бебе, или, точнѣе говоря, почти совсѣмъ раздѣтыхъ. Весь костюмъ бебе состоялъ изъ одной рубашки.

Публика встрѣтила дѣтскій балетъ рукоплесканіями. Многіе стали вставать съ мѣстъ и подходить къ сценѣ. Мы тоже встали, но отошли къ сторонкѣ. Мнѣ показалось, что и витимскій спиртоносъ сдѣлалъ движеніе, чтобы встать, но Промзинъ звякнулъ стаканомъ, и команда осталась на мѣстѣ.

— У меня есть письмо къ вамъ, — сказалъ брюнетъ, — отъ Берса.

Это было имя моего стараго товарища, съ которымъ когда-то, лѣтъ 20 тому назадъ, мы сидѣли рядомъ въ острогѣ. Съ тѣхъ поръ насъ обоихъ трепала жизнь, но Берсу досталось еще хуже, чѣмъ мнѣ. Изъ 20 лѣтъ 12 онъ просидѣлъ подъ разными замками. Два раза бѣгалъ, и оба раза его ловили и били. Два раза принимался умирать отъ чахотки и если воскресалъ снова, то только благодаря ненасытной жаждѣ жизни, которая одновременно сожигала и сохраняла его изможденное тѣло.

Но въ этомъ письмѣ Берсъ писалъ: «Жилъ, жилъ, а теперь умираю. Харкаю кровью. На этотъ разъ серьезно. Ну, и чертъ съ нимъ и чертъ съ вами. Будетъ съ меня. Остальное Масюкъ разскажетъ».

Мы опять сѣли за столикъ уже отдѣльно.

— Что, съ Берсомъ плохо? — спросилъ я, складывая письмо.

— Да, плохо, — подтвердилъ мой новый знакомецъ. — Очень обижается онъ. Говоритъ: «Зачѣмъ жить? Два раза меня надули. А въ третій не надуютъ»…

Мы помолчали.

— Вы, стало быть, Масюкъ? — спросилъ я почти машинально.

Онъ поклонился: — Къ вашимъ услугамъ. А нынѣ Ливановъ, Василій Петровичъ.

Я слышалъ его первое имя два года тому назадъ, вскорѣ послѣ роспуска второй думы. Оно было связано съ фантастическимъ предпріятіемъ на западѣ Россіи, которое, какъ многія другія, началось кровью и кончилось кошмаромъ.

Я окинулъ его внимательно глазами. И опять въ его фигурѣ мнѣ показалось что-то своеобразное, не русское, что ли, хоть онъ говорилъ безъ малѣйшаго акцента полнымъ и поющимъ московскимъ говоромъ. Осанка у него была прямая, военная.

— Скажите, вы офицеръ? — рискнулъ я предложить вопросъ.

— Какъ сказать, — пожалъ плечами Масюкъ, — пожалуй, я военный… И даже имѣю Георгія за боевое дѣло…

— Если вамъ интересно, я разскажу, — предложилъ онъ послѣ минутнаго колебанія. — Начальство знаетъ, — прибавилъ онъ, слегка улыбаясь. — Отчего бы и вамъ не знать?..

Онъ бросилъ бѣглый взглядъ на окружающую толпу. Она шумѣла, какъ море. Черезъ два стола отъ насъ начинался легкій скандалъ. Одинъ господинъ неожиданно схватилъ зонтикъ и ударилъ по головѣ даму, сидѣвшую рядомъ съ нимъ, — разъ и другой и третій. Я полагаю, что это была его законная жена. Она даже не пошевелилась и какъ будто не замѣтила ударовъ, но ея сосѣдъ съ лѣвой стороны стремительно вскочилъ и крикнулъ: «Какъ вы смѣете бить женщину?»

Публика, впрочемъ, не обратила особаго вниманія на драку. Румыны опять завели свою музыкальную карусель, и подъ ея деревянные звуки Масюкъ разсказывалъ тихо:

«Я крови бродячей, бабка моя была цыганка. Дѣдъ былъ ухарь, кулачный боецъ. Его и теперь помнятъ у насъ въ Девьянскѣ. А отецъ жилъ степенно, держалъ трактиръ. Я кончилъ четыре класса, хотѣлъ дальше учиться. Отецъ взялъ меня изъ гимназіи, поставилъ за прилавокъ. А я черезъ недѣлю изъ дому ушелъ».

— Куда ушли?

За границу пробирался. Хотѣлъ въ Америку ѣхать, воевать съ индѣйцами. Да меня поймали на станціи, привезли домой. Отецъ погрозился выдрать меня. А я сказалъ, что домъ сожгу. Тогда онъ отступился…

На другой годъ я опять убѣжалъ. Поймали меня въ Вержболовѣ, вернули по этапу. Третій годъ былъ самый трудный. Матери у меня не было. Мачеха со мной говорила въ третьемъ лицѣ: этотъ да онъ… Лѣтомъ отецъ далъ мнѣ паспортъ и сто рублей: — Поѣзжай хоть къ черту, назадъ не возвращайся.

Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, я поѣхалъ въ Парижъ. Въ Парижѣ я пробылъ два съ половиной года. Мнѣ круто пришлось. Деньги вышли. Лица не русскія, никого не знаю. Жилъ я въ польскомъ отелѣ, у пана Фіолки, не платилъ за квартиру. А если панъ приставать станетъ, только и скажешь: «все равно комната пустая». И покажешь языкъ.

Сапожникъ былъ одинъ, стихи Шевченка переводилъ на французскій языкъ. Мы къ нему чай пить ходили. Дома сидишь не ѣвши. Только вмѣсто обѣда на гитарѣ поиграешь. Пробовалъ я фотографіи учиться. Работалъ въ магазинѣ, снимки печаталъ, святыя картинки, да почти ничего не платили. Раздавалъ объявленія по воскресеньямъ, пять франковъ можно заработать. Даже окурки собиралъ съ бродягами.

Пробовалъ я и учиться, да не вышло у меня. Только языку научился какъ слѣдуетъ.

У пана Фіолки я познакомился съ студентомъ Дашкевичемъ. Онъ жилъ внизу. Былъ онъ литовецъ изъ Ковно. Мы понравились другъ другу. Вмѣстѣ гуляли въ Булонскомъ лѣсу. Мимо ѣдутъ коляски. Дамы разряженныя, а мы злые-презлые. Моціона сколько угодно, а ѣды нѣту. Идемъ и ругаемъ Европу: — «Проклятый этотъ западъ. Здѣсь люди пропадаютъ».

Стали мы говорить: «Поѣдемъ лучше на востокъ. Тамъ больше простора». Панъ Фіолка далъ намъ совѣтъ поступить въ Иностранный Легіонъ, должно быть, избавиться хотѣлъ.

Мы сходили въ канцелярію. Намъ сказали, что можно записаться въ Африку, въ Сахару. О, и обрадовались мы: — Будемъ охотиться на львовъ, на пантеръ! Поступимъ въ Сенъ-Сирскую школу.

На другой день встали рано, пошли къ Эйфелевой башнѣ. Тамъ было военное бюро. Пришли въ восьмомъ часу, а оно открывается въ одиннадцать. Боялись: очередь будетъ, еще не примутъ насъ. Сидимъ на скамейкѣ и ждемъ. Башня надъ нами высоко, а наши мечты еще выше.

Приняли насъ безъ слова, записали имена, послали въ Домъ Инвалидовъ подписывать контрактъ: — Тамъ выдадутъ жалованье и деньги на проѣздъ… Мы пошли. Я по дорогѣ далъ телеграмму домой: «Ѣду въ Алжиръ. Да здравствуетъ Франція. Можетъ, еще увидимся».

Въ Домѣ Инвалидовъ къ намъ вышелъ чиновникъ, вынесъ печатную инструкцію. «Встаньте и выслушайте!» Сталъ читать: — Обязанности солдата — слѣдовать въ походахъ, исполнять приказы начальства; а за нарушеніе — кара по каждому пункту: «la mort, la mort». Мы стоимъ, а онъ выкрикиваетъ свое: «la mort». У меня сердце упало. Говорю товарищу: «Полно, подписывать ли?» А онъ по-французски совсѣмъ не зналъ. Я ему переводилъ. Говоритъ: «Пустяки. Извѣстно, пугаютъ. Давай, подпишемся».

«Выдали намъ по 16 франковъ и билеты до Марселя. Мы думали, дадутъ франковъ по 200, а оказалось — жалованье въ каждые пять дней восемь су, на табакъ не хватаетъ. Одинъ разъ пообѣдали, трехъ франковъ какъ не было. Потомъ собрались въ путь. Вещи Фіолка взялъ, книги товарищамъ отдали, поѣхали въ Марсель, а оттуда въ Оранъ черезъ море.

Въ Марселѣ насъ продержали недѣлю подъ конвоемъ, чтобы мы не ушли. Тутъ мы узнали первую службу и солдатскую работу, чистили отхожее мѣсто, воду таскали, тюфяки выбивали. Кормили насъ впроголодь. Солдаты французскіе злые, другъ друга ненавидятъ, а насъ тѣмъ болѣе. Одинъ разъ я капрала чуть не ударилъ. Спасибо, товарищъ удержалъ.

Помню въ этотъ вечеръ мы даже всплакнули. Сказали одинъ другому: „Мы, видно, попались“.

Стали планы строить! — Не будемъ служить, убѣжимъ въ Марокко, будемъ биться съ французами.

Мы записались оба во второй легіонъ, южный. На югѣ интереснѣе. Въ Оранѣ на перекличкѣ меня вызвали, поставили въ колонну, а его не выкликаютъ.

Спрашиваю: „Что такое?“ — „Молчать!“ Такъ и не попрощались. Послѣ сказали, что генералъ увидѣлъ два русскихъ имени вмѣстѣ, велѣлъ разъединить насъ. Съ тѣхъ поръ я не видѣлъ Лашкевича и не знаю, что съ нимъ сталось.

Черезъ два мѣсяца мы пришли на югъ въ пустыню. Мнѣ эта дорога досталась трудно. Французскій солдатъ въ пустынѣ нагруженъ, какъ оселъ. Ранецъ, ружье, шинель, въ мѣшкѣ хлѣбъ, въ манеркѣ два литра воды. Колодецъ отъ колодца верстъ за 60. Жарко идти. Пѣсенники поютъ самыя дурацкія пѣсни.

Еще глупѣе, чѣмъ у насъ.

Идешь въ тактъ пѣсни и спишь на ходу. И вдругъ схватишься: — „Господи, гдѣ я?…“ Солнце жжетъ голову, и воздухъ впереди сверкаетъ и струится, какъ марево.

На второй день къ вечеру я ногу стеръ. Пришли на стоянку: гетры не снялъ, а разрѣзалъ. И мнѣ же велѣли встать на часы. Стою и думаю: — Какъ дальше идти?

Только смѣнился, заснулъ, слышу — тревога, опять выступать. Хочу башмакъ надѣть, не могу. Нога распухла, какъ бревно. Нечего дѣлать, пошелъ къ офицерской палаткѣ. Капралъ говоритъ: „Пустяки, разойдешься въ пути“. Я говорю: „Не могу“. — „Ну, оставайся здѣсь. Возьмите у него ружье и оставьте хлѣба“.

Такъ полагается по уставу.

Вижу, костры погасаютъ. Кругомъ пустыня. И знаю: арабы немирные бродятъ. Увидятъ солдата, замучатъ. Сѣлъ на камень, чуть не плачу. Подходитъ капитанъ. „Что съ тобой?“ — „Ногу стеръ“. — „А кто ты таковъ?“ — „Я русскій“. — „А, русскій, русскій. Alliance russe. Ну, дамъ осла…“

Дали мнѣ ослика безъ сѣдла, только попоной покрытъ. Маленькій осликъ такой, а я, какъ видите, высокій. Ноги мои достали до земли. А товарищи кричатъ: „бѣлый генералъ ѣдетъ!..“

Стоянка наша была въ оазисѣ Бу-Мосенъ. Три баталіона солдатъ охраняли дисциплинарныя роты. Бѣлыя стѣны, высокій заборъ. Снаружи валъ. Рядомъ палатки солдатъ. Садикъ, кабакъ, и маркитантъ, pére Jacob, семь арабскихъ палатокъ. На сто верстъ вблизи нѣтъ жилья. Но дисциплинарные бѣгутъ. Ихъ ловятъ и бьютъ. Свяжутъ по рукамъ и ногамъ и положатъ подъ солнце. Нѣтъ хуже этой казни.

Около Бу-Мосена старинныя каменоломни. Еще карѳагенскіе ссыльные ломали мраморъ. И теперь тоже ломаютъ. Какъ будто ничто не измѣнилось съ той поры.

На валу по всѣмъ четыремъ угламъ будки и посты. Ночью стоишь на часахъ. Звѣзды свѣтятъ, и шакалы воютъ вдали. Скучно стоять. Ждешь не дождешься, пока разводящій выйдетъ и запоетъ такимъ протяжнымъ голосомъ.

И часовые отвѣчаютъ одинъ за другимъ.

И когда замолчатъ, то еще скучнѣе станетъ.

Нашъ капитанъ сталъ отличать меня. Онъ говорилъ мнѣ: „Плохая служба — Легіонъ. Готовьтесь къ экзамену. Мы вамъ поможемъ“.

Но я задумалъ другое.

Въ нашемъ батальонѣ былъ саксонскій нѣмецъ, тоже волонтеръ. Онъ уже пробовалъ бѣгать, но не удачно. Вернулся раньше законныхъ пяти дней и отдѣлался карцеромъ. Мы стали съ нимъ уговариваться. Дѣлать нечего, я написалъ отцу слезную просьбу: „Погибаю въ пустынѣ. Пришлите немного денегъ“. И адресъ далъ на маркитанта Якова. Отецъ прислалъ 50 рублей и ругательное письмо.

Тогда мы стали готовиться. Я укралъ у капитана карту. Мы сшили себѣ холщевые штаны изъ казеннаго бѣлья, сдѣлали шапки, купили арабскіе лапти, взяли мѣшокъ финиковъ, двѣ фляги воды, и пошли на сѣверъ. Какъ мы шли, долго разсказывать. Ночью мы шли, днемъ ложились въ кусты, или зарывались въ песокъ и закладывались камнями. Все-таки тѣнь отъ ужаснаго зноя.

Кончилась наша ѣда, мы листья жевали, какъ дѣлаютъ арабы. Два дня мы шли безъ воды. У меня стала голова мутиться. Саксонецъ велъ меня за руку. Помню: мерещилось мнѣ, будто я не въ пустынѣ, а въ самомъ аду, и ведетъ меня дьяволъ. Я кричалъ, вырывался, но саксонецъ держалъ крѣпко. Еще черезъ день я хотѣлъ броситься со скалы, но онъ удержалъ меня. Спасибо ему. Былъ онъ старше и сильнѣе духомъ.

Дней черезъ двѣнадцать мы вышли на большую дорогу. Тутъ стали насъ ловить верховые арабы. Имъ за каждаго живого дезертира платятъ 50 франковъ, а за мертваго 25 франковъ. Насъ выручили испанскіе каменщики. Они дорогу чинили. Въ Алжирѣ колонисты по большей части испанцы. Они поручились, будто знаютъ насъ. Арабы не посмѣли спорить. Здѣсь мы купили одежду, сѣли въ поѣздъ, поѣхали въ городъ Алжиръ. Въ Алжирѣ раздѣлили деньги пополамъ, попрощались и разстались. Попрощались мы, какъ братья, крѣпко расцѣловались и даже расплакались. Знали, что больше не встрѣтимся. Послѣ того я сѣлъ на пароходъ и поѣхалъ въ Марсель. Это былъ мой первый побѣгъ.

Я воротился домой безъ паспорта. Обратно черезъ границу перевезли меня, какъ Тараса Бульбу, въ повозкѣ съ кирпичемъ. Только кирпичъ былъ не польскій, а хорошій нѣмецкій.

Отецъ сказалъ мнѣ съ первыхъ словъ: „Ну, господинъ офицеръ, что ты теперь думаешь дѣлать? Стоять за моимъ прилавкомъ тебѣ покажется низко.

Я отвѣчалъ, что если я офицеръ, то пойду къ офицерамъ. Въ нашемъ городѣ стоялъ пѣхотный полкъ. Я познакомился съ двумя молодыми офицерами, сталъ давать имъ уроки французскаго разговора и скоро совсѣмъ переѣхалъ жить къ нимъ. Это было хорошее время. Деньги у меня были. Жизнь шла легко. Я собирался готовиться къ аттестату зрѣлости, а офицеры убѣждали меня поступить въ военную службу.

Когда мнѣ исполнилось 20 лѣтъ, я подумалъ, что все равно служить придется, и поступилъ вольноопредѣляющимся въ этотъ самый полкъ. Черезъ полгода я собирался держать первый военный экзаменъ, но вышло иначе.

Полковой командиръ неожиданно призвалъ меня и объявилъ:

— Знаете что? Уходите-ка вы отсюда, по добру, по здорову. Мы сдѣлаемъ видъ, что забыли о васъ.

— Какъ, за что?

— У васъ, говорятъ, слишкомъ длинный языкъ, — сказалъ командиръ. — Больше я не скажу вамъ ничего. Вы сами обдумайте.

Я думалъ недолго. Въ ту же ночь я досталъ паспортъ и уѣхалъ въ Москву.

Послѣ того я около года мотался безъ дѣла. Ккижки мнѣ надоѣли, разговоры тоже. А къ одинокому риску въ стилѣ того времени у меня сердце не лежало. Я предлагалъ устроить что-нибудь массовое въ духѣ декабристовъ, но надо мной смѣялись. Зрѣлые люди только качали головой. Я было собирался уѣхать на Лебяжью Рѣку въ Австралію, какъ вдругъ разразилась японская война.

Двѣ недѣли я проспорилъ съ нашими. Они говорили: „Побьютъ насъ“, а мнѣ было обидно. Я говорилъ: — Не побьютъ… Или на морѣ, пожалуй, побьютъ, а на сушѣ мы имъ отплатимъ.

Спорилъ, спорилъ, а потомъ взялъ да и махнулъ добровольцемъ въ дѣйствующую армію. Паспортъ у меня былъ хорошій, взяли меня безпрекословно, послали меня на востокъ до города Иркутска. Однако изъ Иркутска вмѣсто дѣйствующей арміи меня отправили на Ангару стеречь хлѣбные склады. Мѣсто это похоже на Бу-Мосенъ. Такъ же нечего дѣлать и такъ же скучно. Но только вмѣсто африканскаго зноя былъ лютый морозъ. Одно развлеченіе у меня было: смотрѣть на Ангару. Рѣка быстрая, течетъ, какъ съ цѣпи сорвалась. А морозъ снова куетъ. Она ломаетъ. Ледъ и пѣна. Глядишь и не можешь рѣшить, кто же сильнѣе.

Я впрочемъ не сталъ долго смотрѣть, а сдѣлалъ попрежнему. Только въ Сибирской военной суматохѣ вышло легче и проще. Каждый день сквозь станцію везли солдатъ, молодыхъ и запасныхъ. Я выбралъ минуту, поговорилъ на платформѣ съ проѣзжими бородачами и безъ лишнихъ церемоній сѣлъ въ вагонъ и поѣхалъ вмѣстѣ съ ними. Въ то время по дорогѣ войска тревожили мало и почти не провѣряли. Иные оставались самовольно, а другіе напротивъ приставали, какъ я.

Въ Харбинѣ на перронѣ ко мнѣ подошелъ офицеръ, посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и спросилъ: „Какого полка?“. Вѣжливо спросилъ и безлично, безъ ты и безъ вы.

Я сказалъ: „Я доброволецъ. Хочу идти вмѣстѣ съ вами на передовыя позиціи“.

Офицеръ пожалъ плечами и отошелъ въ сторону. Послѣ того меня не безпокоили больше. Дней черезъ десять мы попали въ первую перестрѣлку“…

— А какъ вы получили Георгія?

Онъ нахмурился, потомъ сказалъ: — Я лучше вамъ разскажу мое послѣднее дѣло.

Было это въ окопахъ на Хунь-хе. Передъ нашимъ окопомъ былъ глубокій ровъ и проволочныя загражденія. Японцы лѣзли въ атаку, а мы ихъ разстрѣливали и сбрасывали въ ровъ. Японцы ходятъ въ атаку рѣдко, но если напрутъ, то по своему обычаю удержу не знаютъ и лѣзутъ впередъ слѣпо, какъ саранча.

У насъ тоже было много убитыхъ. Мы положили ихъ на окопъ, чтобъ сдѣлать его выше. Они закоченѣли, замерзли и были, какъ дрова. Мы стрѣляли пачками черезъ ихъ спины, и если нечаянно толкнешь прикладомъ, мерзлое тѣло звенѣло, какъ дерево.

Но японскихъ тѣлъ было вчетверо больше. Они завалили ровъ, сперва до половины, потомъ доверху. Тамъ были мертвые и раненые и, должно быть, еще и такіе, которые просто упали внизъ и не могли вылѣзть. Потомъ японцы перешли черезъ ровъ и появились на нашей сторонѣ. Мы стали колоть ихъ штыками. Я ударилъ одного прикладомъ наотмашь. Онъ упалъ и, падая, схватилъ меня за ноги. Я выпустилъ ружье и мы полетѣли оба въ ровъ.

Во рву на грудѣ тѣлъ мы схватились и стали бороться. Я помню, что, въ отличіе отъ нашихъ труповъ, эта груда была теплая и какъ будто даже парная. И вся она шевелилась, какъ шевелятся черви въ ранѣ. Не знаю какъ, мы попали подъ низъ и тоже извивались вмѣстѣ съ другими и уходили все глубже, но не отпускали другъ друга. Я душилъ его за горло. Онъ притянулъ мою руку къ своему рту и закусилъ ее зубами. Тутъ я крикнулъ и потерялъ чувство»…

Я смотрѣлъ на него со страхомъ. Лицо его перекосилось и зубы стиснулись.

— Это кошмаръ, — сказалъ я полувопросительнымъ тономъ.

Вмѣсто отвѣта, онъ отвернулъ рукавъ рубахи и показалъ на правой рукѣ, повыше кисти, два полукружія шрамовъ, короткихъ, глубокихъ и странныхъ. Это были слѣды зубовъ, острѣе, чѣмъ волчьи.

«Я очнулся въ японскомъ госпиталѣ на койкѣ. Рана моя была пустячная, но болѣлъ я долго. Они отправили меня въ Йокогаму. Докторъ того госпиталя учился въ Парижѣ и хорошо говорилъ по-французски. Я выдалъ себя за француза и сказалъ, что хотѣлъ бы уѣхать обратно на родину.

Докторъ пожалъ плечами и сказалъ сухо: — „Лишнихъ плѣнныхъ намъ не нужно. Дайте подписку, что больше не будете драться, и я устрою, чтобъ васъ отпустили“.

Черезъ недѣлю меня, дѣйствительно, отпустили. У меня было странное состояніе, нервное, усталое. Въ Европу меня не тянуло, въ Россію еще меньше. Я снова было подумалъ о Лебяжьей Рѣкѣ, но для такой поѣздки у меня не хватало силы. Я поѣхалъ въ Шанхай, а оттуда угодилъ въ Сангунъ, большой торговый городъ въ южномъ Китаѣ.

Въ Сангунѣ былъ русскій консулъ, баронъ фонъ-Гюнихъ. Онъ жилъ здѣсь безвыѣздно лѣтъ пятнадцать, велъ большую торговлю копрой, волокномъ кокосоваго орѣха. У него была дочь Клавдія, восемнадцати лѣтъ. Меня пригласили давать ей уроки русской литературы. Послѣ перваго урока молодая баронесса безъ всякихъ церемоній предложила мнѣ переѣхать къ нимъ въ домъ. И пока я колебался, она велѣла запречь шарабанъ, съѣздила въ гостиницу и сама привезла мои вещи.

Необычайная дѣвица была молодая баронесса фонъ-Гюнихъ, Клавдія Ивановна. Она была русская по матери и православной вѣры. Но съ виду она была совсѣмъ нѣмка, высокая, бѣлая, съ круглыми сѣрыми глазами и длинными желтыми волосами. Когда она сердилась, глаза ея сверкали, какъ у филина, странно и дико, непріятно и красиво. И по-русски она говорила съ англійскимъ акцентомъ. Точно такъ же она говорила на семи языкахъ, по-нѣмецки, по-англійски и по-русски; по-французски съ китайскимъ акцентомъ, на двухъ китайскихъ нарѣчіяхъ и на англо-китайскомъ торговомъ жаргонѣ.

Несмотря на свое баронство, Клавдія фонъ-Гюнихъ не любила нѣмцевъ и была русской патріоткой. Гюнихи были обрусѣлые нѣмцы, у нихъ было имѣніе въ Орловской губерніи, но Клавдія Ивановна не знала Россіи. Мать у нея умерла рано, и ее привезли въ Сангунъ трехъ лѣтъ отроду. Послѣ того лѣтъ черезъ девять отецъ послалъ ее въ Россію, въ пансіонъ. Она вела себя такъ, что ему предложили взять ее изъ пансіона. Старый Гюнихъ махнулъ рукой и увезъ ее обратно въ Сангунъ.

Клавдія Ивановна выросла въ Сангунѣ на полной своей волѣ. Домъ ея отца, какъ и всѣ дома богатыхъ европейцевъ, былъ полонъ туземными рабами. Тутъ были опахальщики, которые качаютъ большое опахало надъ обѣденнымъ столомъ, скороходы, лакеи, конюхи.

А въ подвалѣ былъ карцеръ. Если кто провинится, его сажали туда, совсѣмъ какъ въ древнее время.

У ней были двѣ горничныхъ, пажъ для комнатъ, грумъ для ѣзды. Когда она была дѣвочкой, она запрягала въ колясочку двухъ молодыхъ китайчонковъ и ѣздила на нихъ, словно на парѣ козловъ. Дергала ихъ за косы, какъ будто за возжи. Сама мнѣ разсказывала.

Европейское общество въ Сангунѣ было смѣшанное. Все больше англичане. Но съ ними Клавдія Ивановна перессорилась изъ-за японской войны. Были нѣмецкіе приказчики и комми-вояжеры и всякій сбродъ изъ тѣхъ людей, что шляются по разнымъ морямъ. Они ходили къ фонъ-Гюниху обѣдать, но Клавдія Ивановна смѣялась надъ ними въ лицо.

Уроки наши по, литературѣ проходили странно. Я тоже зналъ не много. Да и книгъ не хватало. Лермонтовъ былъ, а Пушкина не было. Мы стали читать „Воскресеніе“ Толстого въ англійскомъ переводѣ, но до конца не дочитали. Клавдія сказала, что длинно.

Переводныхъ романовъ у насъ было много, съ французскаго и съ англійскаго. Мы читали ихъ вслухъ за неимѣніемъ лучшаго. Ихъ русскій языкъ былъ ужасенъ. Но Клавдія Ивановна знала ихъ чуть не наизусть. Особенно она любила одинъ, англійскій. Онъ назывался „Леди Сатанилла“. И когда я разговаривалъ съ ней о женскихъ тургеневскихъ типахъ, она приводила въ примѣръ для сравненій свою свирѣпую англійскую леди. И еще она любила русскія народныя пѣсни, но пѣла ихъ преуморительно, совсѣмъ на другіе мотивы, съ варіаціями изъ репертуара шарманокъ.

Мы стали съ ней каждое утро кататься верхомъ. У ней былъ черный конь, Сэръ Джонъ, высокій австраліецъ. А я досталъ мѣстнаго конька, маленькаго, но рѣзваго. Онъ назывался Алтаномъ. Клавдія Ивановна любила скакать въ карьеръ. Пуститъ коня и еще гикнетъ. Волосы выбьются изъ-подъ шляпы и разовьются по вѣтру. Совсѣмъ Валькирія. А мой Алтанъ скачетъ рядомъ и не отстаетъ ни на шагъ.

Эти поѣздки вліяли благотворно на мое здоровье. Вѣтеръ бьетъ въ лицо, Алтанъ мчится въ карьеръ, и каждый мускулъ напрягается, и чувствуешь себя по-прежнему человѣкомъ.

Чаще всего мы скакали вдоль рѣчки Тао. Высокая ровная площадь, слѣва ущелье, будто огромный разрѣзъ топора сквозь желтую глину. Обрывъ глубиною въ сто футовъ, а внизу рѣчка. Пока не подъѣдешь вплотную, такъ даже незамѣтно.

Было это весною 1905 года. Русская эскадра пошла къ Владивостоку. Мы ожидали, что она зайдетъ къ намъ. Особенно Клавдія ждала. Но эскадра прошла мимо. Заскучала Клавдія. Стала вызывать меня на прогулку съ шести часовъ утра.

Китайскіе крестьяне тянутся къ городу въ огромныхъ шляпахъ, съ ношами, съ коромыслами. Пройдетъ мальчишка съ ушастой свиньей на веревочкѣ. Изъ желтой кумирни раздастся тихій звонъ бронзовыхъ клепалъ и жужжаніе молитвенныхъ мельницъ. И стая розовыхъ птицъ поднимется изъ рощи и перелетитъ черезъ дорогу. А мы скачемъ, сломя голову, какъ будто за кѣмъ гонимся или за нами кто гонится.

Въ то утро она обогнала меня и выѣхала на поворотъ дороги. Тамъ былъ мысъ, какъ будто уголъ огромнаго стола. Она подскакала къ самому краю и вдругъ остановилась надъ обрывомъ, словно живой монументъ. Конь храпитъ, а она его дергаетъ, какъ будто хочетъ спрыгнуть внизъ. Я тоже подскакалъ и крикнулъ: „Что вы дѣлаете?“

А она вмѣсто отвѣта подняла хлыстъ и хочетъ ударить коня.

Я спрыгнулъ на землю и подбѣжалъ, схватилъ коня за уздцы и повернулъ назадъ.

Она подняла хлыстъ еще выше и нагнулась ко мнѣ, но не ударила, только головой тряхнула и вмѣсто хлыста задѣла меня по лицу своими рыжими волосами. А я поймалъ ихъ рукою и прижалъ къ лицу. Она не разсердилась.

А когда мы назадъ поѣхали, она заговорила: — Если бы у меня были крылья, я бы бросила коня и сейчасъ полетѣла впередъ, догнала бы эскадру.

Я промолчалъ. Мнѣ было тяжело говорить о войнѣ.

И она опять заговорила: — Эта эскадра везетъ россійскую судьбу.

Тогда у меня вырвалось, почти противъ воли: — Если бы у меня были крылья, я полетѣлъ бы на Южное море, отыскалъ бы пустынный островъ, чтобы жить тамъ и не слышать объ этой ужасной войнѣ.

Она нахмурилась и сказала презрительно: — Вамъ бы со мной помѣняться. Если бы я была мужчиной, я бы не стала ныть безъ дѣла на этомъ берегу.

Съ того дня началось мое рабство. Я не знаю, какъ его описать, Если сказать откровенно, то я отъ природы человѣкъ развратный и съ женщинами смѣлый; но только не съ нею. На десять шаговъ отойду и снова стану самимъ собой, предъ каждой женщиной. Но передъ ней все парализуется, какъ будто я глупѣю. Иду къ ней черезъ комнату, ноги цѣпляются за полъ. И для меня довольно глядѣть на нее издали.

Ей это нравилось, а отчасти смѣшило. Она давала мнѣ прозвища, называла меня своею тѣнью, своимъ вѣероносцемъ, оттого что я ходилъ за нею неотвязно и носилъ за нею вѣеръ, какъ носятъ слуги.

Если бы не рана и болѣзнь, быть можетъ, было бы иначе. Моя нервная слабость толкнула меня въ эти путы. Бывало, ночью запрусь, лягу на койку и плачу. Думаю о Клавдіи и плачу по цѣлымъ часамъ. Хочется сдѣлать для нея — что-нибудь такое, чтобы она не знала и никогда не узнала; рыцаремъ выѣхать во славу ея имени и не вернуться назадъ, носить вериги любовныя, погибнуть въ безвѣстности.

Пусть она скажетъ мнѣ единое слово. Я съ башни брошусь, руку сожгу на огнѣ.

И кажется, что это не Клавдія, а будто само божество, живой идолъ, прекрасный, загадочный, злой.

Черезъ три недѣли у насъ явилась наконецъ иная забота. Въ Сангунъ пришелъ русскій крейсеръ „Диръ“ и сталъ разоружаться. Потомъ явился другой крейсеръ „Селена“. На обоихъ судахъ было до тысячи людей. Фонъ-Гюнихъ помогалъ ихъ устраивать и устроилъ недурно, но все-таки были они, какъ овцы безъ пастыря. Это даже представить трудно. Русскіе матросы въ плѣну у китайцевъ и русскія пушки подъ китайскими замками. Фонъ-Гюниху пришлось много хлопотать, онъ попросилъ меня принять участіе въ хлопотахъ. Я принялъ участіе на собственный ладъ.

Былъ въ Сангунѣ русскій кабачекъ для проѣзжихъ матросовъ. Его содержалъ Шляпкинъ, отставной матросъ русской службы, выкрестъ-еврей изъ Одессы. Тамъ стали собираться матросскіе митинги въ билліардной. Потомъ организовался соединенный комитетъ сацгунскихъ матросовъ. Этотъ комитетъ былъ странный, совсѣмъ не такой, какъ россійскіе комитеты. Его нельзя было даже назвать революціоннымъ. Просто всѣ мы не знали, гдѣ мы и что мы. Положеніе было странное. Охрана китайская, а дисциплина русская. Одни законы на борту, другіе на берегу. Но на самомъ дѣлѣ не дѣйствуютъ ни тѣ и ни другіе…

Матросы собирались и обсуждали, какъ быть. Иные предлагали:

— Отобьемъ у китайцевъ свои пушки и уйдемъ въ море. А другіе спрашивали: „Куда?“ Было много сверхсрочныхъ, которымъ еще до войны приходилось выйти въ запасъ. Тѣ рвались больше всѣхъ и кричали: „Домой!“ А мы имъ говорили, что, конечно, англичане догонятъ насъ и вернутъ обратно.

Иные предлагали: — Покинемъ офицеровъ на берегу, шутъ съ ними. Сами пойдемъ обходомъ до Владивостока!..

Я въ то время удерживалъ ихъ, а зачѣмъ — не знаю. Говорилъ на митингахъ рѣчи каждый день, будто прорвало меня, и все о соціализмѣ, о будущемъ строѣ. О настоящемъ не говорилъ, а только о будущемъ; расписывалъ его, какъ радугу. А они слушали, какъ сказку. Старый Шляпкинъ тоже слушалъ, и однажды предложилъ: — Знаете что, возьмемъ свои корабли и уйдемъ въ океанъ. Я тоже пойду съ вами. Отыщемъ пустынный островъ. Тамъ устроимъ такую новую жизнь…

Теперь вспоминаю тѣ разговоры и самъ удивляюсь. Откуда что бралось? Кажется, природа моя совсѣмъ не подходящая, и раньше того я не былъ любителемъ такъ называемой пропаганды. Но видно время было такое и съ ними надо было разговаривать именно такъ.

Клавдія Ивановна тоже ходила на митинги. Наши роли какъ будто перемѣнились. Она ходила за мной неотвязно, слушала рѣчи, глядѣла на матросовъ. Но всѣ наши разговоры она понимала по-своему, иначе. Одинъ разъ она спросила меня въ упоръ:

— А вы вѣрите тому, что говорите?

Я вспыхнулъ и сказалъ: — Говорю, значитъ вѣрю…

Она не угомонилась, подошла къ Шляпкину и спросила: — А вы вѣрите Василію Андреевичу? — Въ то время меня звали такъ. И чуть не вышелъ скандалъ. Но Шляпкинъ подумалъ и сказалъ: — Я старому не вѣрю. Новому можно вѣрить.

Когда мы шли домой, Клавдія Ивановна сказала: — Если бы я была на вашемъ мѣстѣ, я взяла бы эти суда и ушла бы въ море.

— А куда? — спросилъ я такимъ же тономъ, какъ недавно матросы.

Она засмѣялась: — Пошла бы къ Саровакскому султану на островъ Борнео… Царство бы основала… Выкинула бы черный флагъ и стала пиратомъ… Я нашла бы, куда…

Въ домѣ у фонъ-Гюниха стали собираться русскіе офицеры. Было ихъ человѣкъ тридцать. Но они растерялись еще больше матросовъ. Что дѣлается въ Россіи, никто не зналъ. Русскія газеты къ намъ не доходили. Иногда получались старые номера „Харбинскаго Вѣстника“. Издавалъ его Ровенскій и, кажется, потомъ угодилъ за него на каторгу. Мѣстная англійская газета печатала телеграммы одна нелѣпѣе другой. Напримѣръ: „въ Петербургѣ диктаторъ поднялся на воздушномъ шарѣ, а опуститься негдѣ. Все занято мятежниками…“ Надо замѣтить, что это было осенью 1905 года, до манифеста.

Офицеры ходили ко мнѣ и спрашивали совѣта. Я выдвигался впередъ противъ собственной воли. Въ карты мы играли отъ нечего дѣлать. Везло мнѣ страшно. Я выигралъ 3.000 рублей.

Потомъ пришелъ манифестъ 17 октября. Тутъ я рѣшилъ, что надо вызвать кого-нибудь отвѣтственнаго и далъ на авось телеграмму во Владивостокъ, въ редакцію газеты. На другой день пришелъ отвѣтъ: „Ѣду, Берсъ“.

Берсъ пріѣхалъ черезъ недѣлю. Я видѣлъ его въ первый разъ. Онъ былъ сѣдой, важный, въ кудряхъ. Я снялъ клубный залъ и расклеилъ плакаты по городу: „Извѣстный общественный дѣятель, Анатолій Ивановичъ Берсъ, прочтетъ докладъ о современномъ политическомъ положеніи Россіи“. Пришли всѣ русскіе, матросы и торговцы. Даже англичане пришли. Если не послушать, то хоть посмотрѣть на Берса.

Берсъ говорилъ не по-моему. Стригъ онъ, и брилъ, и кровь отворялъ, бралъ города съ бою, сокрушалъ всѣ преграды.

На другой день фонъ-Гюнихъ въ полномъ парадномъ мундирѣ поѣхалъ знакомиться съ Берсомъ. И меня попросилъ вмѣстѣ. Карточки отнесли на подносѣ. Берсъ принялъ консула въ креслѣ, только всталъ навстрѣчу. Баронъ сидѣлъ недолго, держался, какъ передъ начальствомъ и пригласилъ Берса на обѣдъ.

Послѣ обѣда мы съ Берсомъ прошли къ барону въ кабинетъ. Берсъ объяснилъ, что разсчитываетъ получить отъ барона посильный взносъ. Баронъ немного помялся и сказалъ: „Большихъ денегъ у меня нѣтъ. Тысячи двѣ могу положить на алтарь отечества (такъ прямо и сказалъ полными словами). Зато могу предложить вамъ выгодный казенный подрядъ по продовольствію флота“.

Я зналъ, что такое эти подряды, но сгоряча готовъ былъ согласиться. Но Берсъ поморщился и рѣзко сказалъ: — Не нужно!.. И черезъ двѣ минуты баронъ фонъ-Гюнихъ вручилъ Анатолію Ивановичу пять тысячъ рублей, не знаю: своихъ, не знаю: казенныхъ. Я тоже отдалъ три тысячи, тѣ, картежныя. Берсъ сказалъ, что мнѣ нужно съѣздить во Владивостокъ. Я согласился съ радостью. Послѣ его разсказовъ мнѣ стало тѣсно въ Сангунѣ.

Когда гости разошлись, Клавдія Ивановна зашла въ мою комнату за новыми газетами, которыя я получилъ отъ Берса. И вдругъ остановилась и сказала: — Вотъ вы какіе. Я васъ не понимала.

Я ничего не сказалъ, только улыбнулся. Мнѣ было весело отъ Берса, отъ обѣда и отъ ея словъ.

Она подошла ближе и сказала: — „По-моему люди бываютъ овцы или волки. Волки ѣдятъ овецъ. Другъ мой, скажите мнѣ прямо, кто вы такіе?..“ И положила мнѣ руки на плечи.

Мнѣ показалось, что она шутитъ. Я засмѣялся и сказалъ: — Если угодно, мы волки, но только мы ѣдимъ не овецъ, а пастуховъ.

Руки ея обхватили мою шею. Она притянула меня къ себѣ и крѣпко поцѣловала въ губы.

На другой день намъ съ Берсомъ надо было уѣзжать. У меня голова закружилась. И я хотѣлъ остаться. Но Клавдія сказала: — „Поѣзжай и писемъ не пиши. Сдѣлай такъ, чтобъ мы услыхали о тебѣ. Мы съ папой все равно уѣдемъ въ Россію, кругомъ, по морю. И ты тоже пріѣзжай въ Россію, по собственной дорогѣ… Тамъ встрѣтимся“.

Дѣйствительно, вмѣстѣ съ почтой, которая принесла манифестъ, баронъ фонъ-Гюнихъ получилъ годичный отпускъ. Не то это была милость, не то отставка. Онъ самъ не зналъ.

Онъ сдалъ свои дѣла и также копру, и собирался ѣхать, недѣли черезъ двѣ: — Клавдія велѣла. Мы съ Берсомъ уѣхали на слѣдующее утро. Не знаю, что именно Клавдія сказала отцу, но только онъ прощался со мной совсѣмъ по-родительски, нѣсколько разъ цѣловался и даже прослезился и сказалъ: — Когда будете въ Россіи, не забывайте, что мой хлѣбъ и мой кровъ къ услугамъ вашимъ…

Съ Анатоліемъ Ивановичемъ онъ простился формально и почтительно. Однимъ словомъ, вышло немножко похоже на Гоголевскаго ревизора.

Мы уѣхали на нѣмецкомъ пароходѣ. Было тихо и ясно. И Берсъ говорилъ о русскихъ дѣлахъ. Но я не слушалъ и думалъ о другомъ.

Передъ глазами моими стояла Клавдія, высокая, съ дикими глазами, съ желтыми пушистыми волосами. Она звала куда-то и посылала меня. А куда — я не зналъ и она тоже не знала.

Я былъ, какъ пьяный, уходилъ отъ Берса на корму и смотрѣлъ назадъ. Но чаще всего я уходилъ на носъ и смотрѣлъ впередъ, и мнѣ казалось, что я вижу выпуклость земли и могу заглянуть за край горизонта. Тамъ ожидала Россія, новая жизнь и борьба, и новая встрѣча.

Во Владивостокѣ я въѣхалъ въ Россію и сразу будто окунулся въ багровую лужу и сталъ барахтаться тамъ, вмѣстѣ съ другими. Было двадцать партій и тридцать комитетовъ и всѣ собирались драться, но не знали какъ. Начальство, положимъ, знало, но еще не рѣшалось. Жизнь катилась, какъ будто захваченная зубчатымъ колесомъ, и шла къ развязкѣ. Меня тоже захватило и потащило, подняло вверхъ, потомъ бросило съ пулей въ плечѣ на койку тюремной больницы.

Рана была не опасная, но дѣло мое могло принести мнѣ вмѣсто одной пули двѣнадцать. Нѣсколько дерзкихъ людей, играя жизнью, вывезли меня изъ больницы и помѣстили въ укромномъ мѣстѣ на частной квартирѣ. Я скоро поправился и сказалъ себѣ, что буду дѣлать то же, платить за свою жизнь такой же монетой. Тогда я присоединился къ этой компаніи.

Мы ѣздили съ мѣста на мѣсто, выручали, кого можно и даже кого нельзя. Люди слыхали объ этихъ дѣлахъ. Должно быть, слыхала и Клавдія. Правда безъ имени. Не знаю, вспоминала ли.

Я вспоминалъ, но старался не думать, до поры до времени, не то шею свернешь. Я говорилъ себѣ: „Такъ вѣчно не будетъ. Настанетъ передышка. Тогда подумаю“…

Лѣтомъ созвали первую Думу. Въ тюрьмахъ стало легче жить. У насъ стало меньше дѣла. Тогда я вспомнилъ о Клавдіи и объ Орловской губерніи Хотѣлъ письмо написать, потомъ рѣшилъ — не надо. Поѣду прямо въ Орелъ. Застану, ладно. Не застану, хоть адресъ узнаю.

Имѣніе Гюниховъ было въ трехъ верстахъ отъ станціи. Я пріѣхалъ туда въ лѣтній полдень. Отъ станціи тянулось село. За селомъ усадьба.

Когда я подъѣзжалъ къ усадьбѣ, мнѣ повстрѣчались ингуши. Ихъ было пятеро, все верховые. На нихъ были черные казакины съ кожанымъ поясомъ.

За плечами винтовки и нагайки въ рукахъ. Они посмотрѣли на меня и тихо проѣхали мимо.

Клавдія встрѣтила меня на крыльцѣ. Она была въ такомъ же казакинѣ, съ такимъ же поясомъ и на поясѣ висѣлъ револьверъ въ желтой кобурѣ. Мы вошли въ комнаты. Къ намъ вышелъ старикъ. Я было принялъ его за консула Гюниха.

— Это дядя, — сказала Клавдія. — А папа уѣхалъ опять въ Сангунъ. Но я не уѣду. Нѣтъ, я не уѣду…

Послѣ обѣда Клавдія посмотрѣла на меня и сказала: — Ну, что вы дѣлали все это время?

Я отвѣчалъ коротко: — Велъ войну.

Она усмѣхнулась и сказала: — Я тоже вела войну.

— Противъ кого? — спросилъ я хмуро.

Она посмотрѣла на меня тѣмъ же вызывающимъ взглядомъ и отвѣтила спокойно: — Противъ васъ.

Горько мнѣ стало, и я сказалъ: — Развѣ я врагъ вашъ, Клавдія?

— Ваши друзья — мои враги.

— Какіе друзья?

Она ничего не сказала, только рукой повела вокругъ. И въ этомъ короткомъ жестѣ я прочиталъ цѣлую повѣсть: темныя ночи, безсонный страхъ и безпощадную ненависть. Вотъ для чего ей были нужны эти всадники съ плетьми… Досада меня взяла. И на минуту я почувствовалъ, что она барышня, дворянка, а я мужикъ.

— Съ мужиками, значитъ, воюете, — сказалъ я. — Легко вамъ воевать, когда у васъ стражники есть.

Она пожала плечами и сказала: — Стражники — сила. Я думаю, что мы сильнѣе васъ.

Я подождалъ, и она тоже молчала и ждала. И я тотчасъ же остылъ и сказалъ угрюмо: — На эту войну вы сами посылали меня.

Она возразила: — Быть можетъ, я посылала. Но вы стороною ошиблись. Я не ошиблась, я отыскала, гдѣ моя сторона.

Мы подавали другъ другу реплики, какъ въ театрѣ. Теперь была моя очередь. Но я не нашелъ словъ и вмѣсто отвѣта поглядѣлъ ей въ лицо. Оно было красиво, красивѣе, чѣмъ прежде. Глаза у нея стала иные, спокойные, дерзкіе, и буйные волосы были заплетены въ косы и свиты на темени желтымъ тяжелымъ вѣнцомъ.

Въ душѣ своей я не нашелъ удивленія. Я предчувствовалъ это и все время смутно зналъ, что Клавдія фонъ-Гюнихъ въ пучинѣ русской смуты именно будетъ такая.

Слабость нашла на меня, какъ прежде бывало въ Сангунѣ, и сердце упало.

Я склонилъ голову и тихо сказалъ: — Вы когда-то называли меня другомъ.

А она отвѣчала по-прежнему жестко: — Въ этомъ и я ошиблась. Теперь у меня другъ — вотъ, — и положила руку на револьверъ.

Я вспыхнулъ и крикнулъ: — Кромѣ меня нѣтъ для тебя пары. — А она возразила: — Нѣтъ и не надо. Пусть лучше буду я одна, непарная.

И тогда я разсердился, и она не уступала. Кровь хлынула мнѣ въ голову, а ея глаза сверкнули тѣмъ же знакомымъ угрюмымъ блескомъ, какъ у совы.

Мы говорили другъ другу неслыханныя вещи.

Я сказалъ: — Какъ это васъ не подожгутъ?

А она отвѣчала въ тонъ: — Какъ это васъ не повѣсятъ?

И я крикнулъ: — Когда меня будутъ вѣшать, я завѣщаю вамъ свою веревку на счастье!

Такъ и окончился мой азіатскій романъ. Послѣ того я уѣхалъ. Еще немного и я бы ударилъ ее. И когда ѣхалъ по деревнѣ, то, признаться, думалъ: — Не остаться ли здѣсь и подбить мужиковъ и пустить ей краснаго пѣтуха подъ крышу, чтобъ мое слово исполнилось раньше.

А потомъ махнулъ рукой, сѣлъ въ первый поѣздъ и уѣхалъ въ Москву.

Съ того времени я пустился во всѣ тяжкія и дѣла выбиралъ самыя безумныя, такія, что всякому ясно: не выйдетъ ничего, кромѣ краха и гибели. Но я выходилъ живъ и здравъ изъ пасти львиной, какъ будто на смѣхъ или на зло Клавдіи фонъ-Гюнихъ.

Наша звѣзда отходила съ запада на востокъ; ушла изъ Москвы, задержалась на Волгѣ, перешла на Уралъ, потомъ отступила въ Сибирь. Мы отступили и еще дальше, одни за границу, другіе съ револьверомъ къ виску на тотъ свѣтъ.

А у меня вмѣсто того и другого открылась въ плечѣ старая рана. Спасибо, Михайло Михайлычъ пріютилъ и вылѣчилъ»…

Мы долго молчали.

— Что вы теперь дѣлаете? — спросилъ я.

— Жениться собираюсь, — сказалъ Масюкъ съ жесткой улыбкой. — Михайло Михайлычъ подыскиваетъ мнѣ невѣсту съ приданымъ. «За васъ, говоритъ, при вашей красотѣ пойдетъ всякая съ радостью»…

— Ну и что же?

— Три нашелъ. У одной полмилліона. Я на приданое согласенъ, на невѣсту не согласенъ. А Михайло Михайлычъ смѣется, пристаетъ: «Бери всѣхъ троихъ. Купимъ свое пароходство. Я въ долю войду. Будемъ по Волгѣ ѣздить, крамолу разводить».

— Троихъ много, — сказалъ я полушутливо. Но ему было не до шутокъ.

— Чѣмъ сильнѣе они? — спросилъ онъ внезапно. И глаза его загорѣлись. — Деньгами, плетями? Взять бы мнѣ тоже плеть и исполосовать ее до полусмерти.

Я ничего не сказалъ.

— Рука не поднялась бы, — глухо сказалъ онъ. — Убить бы мнѣ ее на мѣстѣ, чтобъ никому не досталась… Клавдія Гюнихъ — змѣя…

С.-Петербургъ, 1909 г.