Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ

I. Ожилъ

Жаркій лѣтній день загорался надъ Урочевомъ. Солнце только что взошло, и роса блестѣла въ травѣ, но комары и слѣпни поднимались тучами, готовые опять напасть на скотъ, немного отдохнувшій на ночномъ пастбищѣ отъ дневного мучительства. Лошади ушли на болото, гдѣ было свѣжѣе, но пузатыя коровы, тонкія ноги которыхъ были слишкомъ слабы, чтобы пробираться по кочкамъ, не хотѣли уходить отъ деревни и жались у дымокуровъ, которые каждая семья разводила передъ своею дверью для защиты отъ насѣкомыхъ.

Изъ березовой рощи, примыкавшей къ поселку, слышалось негромкое горловое пѣніе, похожее на жужжаніе шмеля.

Это молодыя якутки, возвращаясь съ ночного осмотра рыбной верши, зашли надрать бересты для бураковъ, такъ какъ лѣто выдалось многотравное и благопріятное для скота, и для молочныхъ скоповъ нужна была новая посуда.

Урочево представляло безпорядочную группу деревянныхъ юртъ, разбросанныхъ на небольшой полянѣ, расчищенной изъ-подъ лѣса, — это было единственное сухое мѣсто на двадцать верстъ въ окружности.

Дальше, за предѣлами ближайшихъ ивовыхъ зарослей, начинались мокрые луга и совершенно непроходимая тайга, гдѣ корявыя деревья росли на верхушкахъ странныхъ зыблющихся холмиковъ и въ густомъ мху подъ буреломомъ стояли холодныя лужи, заставлявшія проваливаться по поясъ самаго опытнаго путника, который рискнулъ бы забраться въ эти непролазныя дебри.

Якутскія юрты были устроены съ небрежностью, скорѣе пригодной для тропиковъ, чѣмъ для суровыхъ урочевскихъ холодовъ.

Зимою вмѣстѣ съ людьми здѣсь помѣщался также скотъ, въ темномъ отдѣленіи по другую сторону входа. Для большей теплоты стѣны смазывались толстымъ слоемъ навоза, но лѣтомъ обмазка осыпалась, и повсюду свѣтились щели, давая свободный проходъ не только вѣтру и солнцу, но даже надоѣдливымъ насѣкомымъ.

Посреди поселка на низкомъ, но довольно широкомъ холмѣ, образовавшемся отъ столѣтнихъ наслоеній мусора и щепокъ, стояло большое зданіе, по внѣшнему виду котораго трудно было судить о его назначеніи.

Оно было по образцу якутскихъ жилищъ составлено изъ стоячихъ бревенъ, но бревна были на подборъ ровныя, толстыя и такъ плотно прилаженныя другъ къ другу, что нигдѣ не осталось мѣста для щели. Надъ бревнами было положено нѣсколько связей, срубленныхъ по-русски уголъ на уголъ, и въ небольшихъ перпендикулярныхъ стѣнкахъ были прорѣзаны бойницы, заткнутыя изнутри круглыми затычками изъ оленьей шкуры. Огромная труба камина возвышалась на плоской крышѣ, какъ дупло обгорѣлаго дерева, и надъ нею нависла какая-то странная шапка, соединенная съ системой колѣнчатыхъ деревянныхъ рычаговъ, сходившихъ внизъ. Со всѣхъ четырехъ сторонъ были пристроены сараи, хлѣва, сѣнники, странные туземные амбары на высокихъ стойкахъ, какъ будто забравшіеся на ходули, навѣсы для сушеной рыбы, и надъ всей этой кучей построекъ поднимался длинный жидкій шестъ съ громоотводомъ и анемометромъ, а въ нѣкоторомъ отдаленіи возвышалась сухопарая метеорологическая будка съ рѣшетчатыми стѣнками и такими прямыми деревянными ногами, какъ будто онѣ потеряли способность гнуться отъ застарѣлаго ревматизма.

Будка соединялась съ жилищемъ рѣшетчатымъ переходомъ, по которому можно было пробираться только при помощи системы кольевъ, пристроенныхъ то слѣва, то справа. Прогулка по этому переходу въ ненастную зимнюю ночь была впору развѣ для искуснаго акробата, а не для обыкновеннаго смертнаго.

Переходъ доходилъ до самой двери, въ верхней части которой была вырѣзана форточка, въ родѣ слухового окна, плотно закрытаго изнутри деревяннымъ ставнемъ. Послѣднее колѣно рычага, сходившее съ крыши внизъ, тутъ же проникало сквозь дверной косякъ внутрь жилища. Форточка безшумно отворилась, и длинное тощее тѣло проскользнуло наружу, съ ловкостью паука пробѣжало по утлому переходу, быстро перебирая руками и ногами по невѣрнымъ точкамъ опоры, потомъ выпрямилось на небольшой площадкѣ передъ будкой и усѣлось на перекладинѣ, замѣнявшей скамью. Это былъ человѣкъ высокаго роста и красиваго худощаваго сложенія, одѣтый въ короткую кожаную рубаху, открытую на груди и съ большимъ карманомъ у пояса, откуда торчала коричневая записная книжка.

Его скрещенныя ноги, небрежно спущенныя внизъ черезъ край доски, напоминали извѣстную статую Мефистофеля, изваянную Антокольскимъ, но на широкихъ сухихъ плечахъ сидѣла типичная голова стараго степного татарина съ жидкой бородой, широкими скулами и глубоко впавшими темнокарими глазами; тонкія губы были плотно сжаты, высокій, немного суженный съ боковъ черепъ былъ выточенъ округло и крѣпко.

Идеи, попадавшія подъ этотъ черепъ, не разлагались и не вывѣтривались, но медленно и упорно развивались, стараясь достигнуть зрѣлости, чтобы потомъ такъ же упрямо стремиться къ воплощенію въ дѣло.

Александръ Никитичъ Кириловъ былъ старожиломъ Урочева. Когда, десять лѣтъ тому назадъ, онъ поставилъ первое бревно своего жилища на уплотненную почву выморочнаго якутскаго сельбища, по сосѣдству было только два дома. Съ тѣхъ поръ къ жителямъ присоединились еще восемь семей, привлеченныхъ возможностью заработка вокругъ обширнаго молочнаго хозяйства, которое онъ развелъ на этихъ сочныхъ болотистыхъ лугахъ, и возникъ порядочный поселокъ. Теперь съ каждымъ годомъ прибавлялись новые дома, и Урочево скоро обѣщало сдѣлаться центромъ этого малонаселеннаго околотка, гдѣ большая часть поселковъ состояла изъ одного, двухъ жилищъ.

Доставъ изъ кармана книжку, Кириловъ принялся методично записывать наблюденія. Онъ велъ станцію уже восьмой годъ, имѣлъ два хвалебные отзыва за аккуратность и даже серебряную медаль, которою втайнѣ очень гордился.

За всѣ восемь лѣтъ онъ пропустилъ только одно наблюденіе, когда внезапно налетѣвшій буранъ свалилъ и будку и мостки и угрожалъ снести съ мѣста даже крѣпко вкопанное въ землю жилище одинокаго метеоролога.

Аккуратность Кирилова, дѣйствительно, была необыкновенна; онъ такъ привыкъ три раза въ день пробѣгать на четверенькахъ по своимъ воздушнымъ жердочкамъ и отмѣчать цифры въ книжку, что ни болѣзнь, ни погода не могли задержать его хотя бы на одно мгновеніе; кажется, даже въ случаѣ внезапной смерти трупъ его все-таки производилъ бы наблюденія, по крайней мѣрѣ до погребенія.

Записавъ температуру и влажность, Кириловъ сталъ оглядывать небо для опредѣленія облачности. Небо было совершенно чисто и сіяло блѣдной синевой, свойственной сѣвернымъ широтамъ. Только на юго-востокѣ легкія кучевыя облака пылали въ лучахъ восходящаго солнца.

Взглядъ Кирилова задержался на минуту на тонкой полоскѣ горъ, чуть выступавшей на горизонтѣ подъ этими яркими облаками.

Когда-то онъ любилъ эти отдаленныя горы, которыя начинались за двѣсти верстъ отъ Урочева и оттуда тянулись непрерывно до самаго моря, становясь все выше и круче и постепенно превращаясь въ зубчатыя стѣны нетающихъ бѣлковъ. Даже свой плоскій пейзажъ съ этой небольшой синей полоской на горизонтѣ онъ упорно называлъ горнымъ видомъ.

Онъ любилъ эти горы за то, что онѣ были непроходимы и уходили на югъ Богъ знаетъ какъ далеко.

Въ долгіе лѣтніе вечера, разглядывая ихъ съ вершины своей обсерваторіи, онъ иногда мечталъ о далекихъ тропинкахъ, пролегавшихъ сквозь дремучую тайгу, гдѣ еще никогда не ступала человѣческая нога. Такъ мечтаетъ старый бродяга, который самъ хорошенько не знаетъ, хватитъ ли у него силы въ послѣдній разъ еще попробовать дорожнаго счастья. Но въ послѣдніе годы эти мечты отошли на задній планъ…

Тучи насѣкомыхъ становились все гуще. Коровы жалобно мычали, какъ бы призывая на помощь владѣльца; толкаясь у дымокура, онѣ наполовину затоптали тлѣющій навозъ. Телята упрямо лѣзли въ огонь, не обращая вниманія на запахъ горѣлой шерсти, поднимавшійся отъ ихъ обожженныхъ ногъ. Кирилловъ поспѣшно вернулся въ свое жилище и черезъ минуту появился на порогѣ внизу уже въ полной лѣтней одеждѣ, состоявшей изъ той же рубахи съ прибавкою кожаныхъ штановъ и короткихъ чулокъ изъ мягкой шкуры жеребенка. Грудь его была попрежнему открыта, а шапки онъ не носилъ ни лѣтомъ, ни зимою. Комары почти не трогали его; быть можетъ, они убѣдились, что изъ такой сморщенной кожи и ссохшихся жилъ трудно добыть хотя бы каплю теплой крови.

По сторонамъ дома были устроены четыре большихъ навѣса въ строгомъ соотвѣтствіи съ четырьмя румбами компаса. Посреди каждаго навѣса было уложено нѣчто въ родѣ земляныхъ жертвенниковъ, окруженныхъ деревянной оградой и назначенныхъ для дымокуровъ.

При неудобномъ выборѣ навѣса, не соотвѣтствовавшемъ направленію воздушныхъ струй, подъ низкую деревянную кровлю проникало слишкомъ мало дыма или, наоборотъ, навѣсъ наполнялся густыми клубами дыма, заставлявшими кашлять и чихать дойныхъ коровъ и обращавшими въ бѣгство нетерпѣливыхъ телятъ.

Подумавъ съ минуту, Кириловъ обошелъ кругомъ дома, намѣреваясь устроить дымокуръ съ юга. У жертвенника уже копошилась небольшая человѣческая фигура, раскладывая огонь. Очевидно, въ этомъ скотоводческомъ поселкѣ забота о благосостояніи коровъ мѣшала спать не одному только хозяину.

Новая фигура у огня была одѣта въ короткій кафтанъ изъ телячьей кожи и широкіе кожаные штаны. Голова ея была повязана пестрымъ ситцевымъ платкомъ, нахлобученнымъ до самыхъ бровей, какъ это въ обычаѣ у мужчинъ и женщинъ на сѣверѣ, но изъ-подъ платка свѣтились большіе каріе глаза, смирные и спокойные, какъ у молодой коровы, красныя круглыя щеки горѣли смуглымъ румянцемъ отъ постоянной работы и движенія на открытомъ воздухѣ. Это была скотница Хаспо, которую Кириловъ въ рѣдкія минуты шутливости называлъ Шасспо. Она происходила изъ очень бѣдной, почти нищей семьи, постепенно вымиравшей отъ того отсутствія жизненной энергіи, какое часто поражаетъ цѣлые поселки на крайнемъ сѣверѣ. Въ концѣ концовъ, пятнадцати лѣтъ Хаспо осталась круглой сиротой, и родовичи, не знавшіе что съ ней дѣлать, были рады пристроить ее къ хозяйству Кирилова, которое въ то время только что заводилось. Съ тѣхъ поръ уже десятый годъ Хаспо вѣрой и правдой ходила за коровами и телятами Кирилова, число которыхъ постепенно возросло до двухъ десятковъ. Она убирала хлѣвъ и задавала кормъ, топила печь въ коровникѣ, окапывала его снѣжнымъ валомъ, чтобы телята не мерзли по ночамъ. Лѣтомъ она разводила дымокуръ, гоняла скотъ на пастбище и водопой, слѣдила, чтобы ни одинъ теленокъ не застрялъ въ болотѣ. Хаспо не любила сидѣть безъ дѣла, она обладала такой силой и проворствомъ, что сосѣдніе парни, которымъ не разъ приходилось испытывать силу ея руки, дали ей прозвище: мужикъ-баба — высшая похвала, которой удостаивается изъ устъ якута только самая проворная и работящая женщина и то среднихъ лѣтъ.

Коровы со всѣхъ сторонъ сходились подъ навѣсъ къ спасительному дыму.

— Доить пора, господинъ! — сказала Хаспо, прикладывая правую руку къ груди.

Она питала къ Кирилову почти такое же чувство, какое хорошая охотничья собака питаетъ къ доброму и недрачливому хозяину. За всѣ десять лѣтъ Кириловъ ни разу не сказалъ ей грубаго слова. Она была вольна выбирать себѣ ѣду по собственному вкусу изъ разнообразныхъ запасовъ въ амбарахъ усадьбы. Каждый мѣсяцъ она получала жалованье, тканями, кирпичнымъ чаемъ и деньгами. Большую часть она отдавала сосѣдкамъ, которыя съ тѣхъ поръ, какъ Хаспо разбогатѣла, усердно начали считаться съ нею родствомъ. Въ щедрости ея не было ничего необыкновеннаго, ибо жители одного и того же поселка обыкновенно живутъ, не считаясь между собой займами и услугами; все-таки на сто верстъ въ окружности ни у кого не было такихъ нарядовъ, какъ у Хаспо, и ея зимняя парка изъ чернаго мѣха, крытаго алымъ сукномъ, представляла предметъ зависти даже для дочерей князьца, которыя должны были довольствоваться дешевымъ ластикомъ.

Кириловъ сходилъ въ избу и вернулся съ большимъ кускомъ желтаго мыла и грубымъ холщевымъ полотенцемъ въ рукахъ. Онъ строго слѣдилъ за опрятностью своего молочнаго хозяйства, и его скопы отличались отъ туземныхъ именно отсутствіемъ грязи и всякаго сора. Однако, несмотря на долголѣтнюю практику, ему еще не удалось научить Хаспо мыть руки по собственной иниціативѣ. Особенно въ зимніе холода Хаспо явно отлынивала отъ горячей воды и мыла, ибо, какъ и всѣ якуты, она была убѣждена, что кожа, лишенная грязи и изнѣженная ежедневнымъ мытьемъ, потомъ трескается на морозѣ. Однако теперь было лѣто, и Хаспо довольно добросовѣстно вымыла руки по локоть и стала отводить коровъ въ подойный хлѣвъ. Кириловъ вынесъ изъ-подъ навѣса нѣсколько большихъ берестяныхъ бураковъ, которые назначались для разлива удоевъ. Онъ собственноручно вымылъ ихъ наканунѣ горячей водой, ибо наблюденіе за чистотой посуды онъ тоже не довѣрялъ скотницѣ. Послѣ этого онъ окончательно вернулся въ избу. Его трудовой день начинался, и ему нужно было до обѣда передѣлать много разнообразныхъ дѣлъ.

Внутреннее убранство юрты представляло необыкновенный видъ. Огромный глиняный каминъ, занимавшій почти всю заднюю стѣну, былъ весь заставленъ какими-то сложными приспособленіями изъ деревянныхъ рычаговъ и желѣзныхъ крючьевъ и даже зубчатыхъ колесъ, искусно вырѣзанныхъ изъ старыхъ дубовыхъ клепокъ. Приспособленія имѣли цѣлью автоматически передвигать горшки и котелки сверху внизъ и справа налѣво, соотвѣтственно измѣненію температуры въ разныхъ углахъ каминнаго жерла. Вверху подъ самымъ челомъ парила огромная желѣзная сковорода, поддерживаемая на вѣсу невидимыми проволоками. Немного пониже висѣлъ чугунный котелокъ странной формы, снабженный двойнымъ жестянымъ забраломъ въ защиту отъ копоти и пожога и болѣе похожій на старый шлемъ, чѣмъ на сосудъ для варки пищи. Вертикальная ручка рычага, проведеннаго на крышу къ дымовой трубѣ, торчала сбоку камина, какъ огромный восклицательный знакъ. По бокамъ камина были три подставы для дровъ, въ видѣ большихъ этажерокъ. Кириловъ подбиралъ полѣнья, толстыя къ толстымъ, а тонкія къ тонкимъ, ибо такой подборъ скорѣе и равномѣрнѣе сгоралъ и давалъ больше тепла. Третья этажерка назначалась для лучины, которая запасалась въ такомъ огромномъ количествѣ, что всѣ сосѣднія хозяйки каждую зиму брали ее у Кирилова взаймы безъ отдачи.

Единственное окно было устроено подъ самымъ потолкомъ. Передъ окномъ на высотѣ полутора саженей былъ прилаженъ узкій столъ изъ грубой некрашеной доски. Передъ столомъ стоялъ необыкновенный табуретъ съ узкимъ сидѣньемъ и очень длинными ножками. Табуретъ былъ такъ высокъ и шатокъ, что, казалось, только птица могла взлетѣть на это необыкновенное сѣдалище безъ риска сломать себѣ шею. Отъ окна тянулись полки, уставленныя книгами въ крѣпкихъ, но немного запыленныхъ переплетахъ. Кириловъ выписывалъ ихъ на деньги, вырученныя отъ молочнаго хозяйства. Почти всѣ онѣ были историческаго и философски-научнаго содержанія, и въ долгіе зимніе вечера между Дарвиномъ и Рескиномъ и передъ яркимъ пламенемъ горящаго камина Александръ Никитичъ какъ-то чувствовалъ, что онъ не одинъ въ комнатѣ. Но два года тому назадъ зрѣніе его стало портиться и, опасаясь ослѣпнуть, онъ совсѣмъ забросилъ чтеніе.

Впрочемъ, онъ обладалъ хорошей памятью и еще теперь, сидя передъ каминомъ, повторяя себѣ наизусть длинные отрывки изъ своихъ любимыхъ авторовъ, нечувствительно смѣшивая ихъ вмѣстѣ и соединяя въ одну общую философскую систему. Противъ камина въ разныхъ мѣстахъ стѣнъ были устроены трое полатей различной высоты. Кириловъ спалъ только четыре часа въ сутки, но всегда при одной и той же температурѣ. Онъ ложился на самой нижней кровати, но къ утру постепенно перебирался вверхъ по мѣрѣ охлажденія своего жилища. Постели у него не было, ибо онъ съ ранней юности привыкъ спать на голыхъ доскахъ, и его отвердѣвшія кости, казалось, такъ же мало нуждались въ мягкой подстилкѣ, какъ и полѣнья за каминомъ.

Въ правомъ переднемъ углу были устроены большіе вѣсы, съ рычагомъ, раздѣленнымъ по десятеричной системѣ, сдѣланные изъ твердаго дерева безъ малѣйшаго кусочка желѣза. Въ лѣвомъ углу пестрѣли затѣйливо выплетенныя изъ молодой ивы загородки для телятъ. Кириловъ любилъ ихъ и зимою всегда держалъ двухъ или трехъ въ избѣ. Въ декабрьской полутьмѣ, въ просторной хозяйственной лабораторіи было такъ тоскливо, что даже телята составляли общество для одинокаго человѣка. Они играли для Кирилова ту же роль, что тѣни шакаловъ въ пустынѣ для Святого Антонія. Кириловъ привязался къ своимъ четвероногимъ питомцамъ, какъ къ маленькимъ дѣтямъ, кормилъ ихъ изъ собственныхъ рукъ и даже клалъ ихъ спать на свою кровать, перенося ихъ съ собой вверхъ по мѣрѣ обычнаго восхожденія. Надъ больными телятами онъ просиживалъ безсонныя ночи и усердно отыскивалъ для нихъ лѣкарство въ домашней аптекѣ, которую пополнилъ каждый годъ и съ одинаковымъ успѣхомъ примѣнялъ къ лошадямъ и коровамъ и къ туземнымъ сосѣдямъ. Въ деревянномъ полу въ разныхъ мѣстахъ были врѣзаны люки, которые вели въ погреба и погребки, вырытые въ мерзлой подпочвѣ. Здѣсь хранились молочные скопы и разнообразная готовая пища въ охлажденномъ или даже замороженномъ видѣ. Всѣхъ погребовъ было пять, и каждые два года Кириловъ выкапывалъ еще одинъ.

Быстро поставивъ въ каминъ охапку тонкихъ дровъ съ лѣвой этажерки, Александръ Никитичъ усѣлся на свое обычное мѣсто впереди каминнаго жерла. Со своей странной татарской головой, сухопарой фигурой и небрежной одеждой онъ походилъ на монгольскаго кудесника, который готовится при помощи таинственныхъ заклинаній привести въ движеніе окружающіе предметы и заставить ихъ исполнять свои приказанія. Взявшись за ручку большого рычага, выходящаго наружу, онъ сильно потянулъ ее къ себѣ. На крышѣ послышался скрипъ, и большая черная затычка поднялась надъ дымовой трубой, какъ ведро надъ колодцемъ, потомъ отошла въ сторону и спустилась внизъ. Сѣверные жители, открывая и закрывая трубу, взлѣзаютъ на крышу по особой лѣстницѣ, вырубленной изъ толстаго бревна. Кириловъ, устроивъ систему рычаговъ, пересталъ лазить на крышу и потомъ, слѣдуя обычной логикѣ изобрѣтателя, сбросилъ на землю ступенчатое бревно и велѣлъ разрубить его на дрова. Къ сожалѣнію, хитрая деревянная механика дѣйствовала не очень аккуратно, и иногда затычка, поднятая на рычагѣ, ни за что не хотѣла попасть обратно въ трубу послѣ топки. Изба была такъ высока, что обыкновенный человѣкъ навѣрное бы почувствовалъ затрудненіе, но длинноногій хозяинъ взлѣзалъ вверхъ прямо по стѣнѣ, цѣпляясь за ея выступы, какъ кошка, и до сихъ поръ ни за что не хотѣлъ поставить на прежнее мѣсто другое бревно со ступеньками. Открывъ каминъ, Кириловъ двинулъ другой рычагъ. Широкій и многовѣтвистый скребокъ, искусно вырѣзанный изъ большого оленьяго рога, въ видѣ лапы съ растопыренными и очень острыми пальцами, немедленно высунулся внутрь камина и усердно сталъ выгребать загнѣту изъ-подъ дровъ, поставленныхъ для топки. Нѣсколько горячихъ углей, скрывавшихся подъ загнѣтой, вышли наружу, но огня было мало. Кириловъ отодралъ большую полосу бересты и подбросилъ ее къ дровамъ. Береста, сухая, какъ порохъ, затлѣлась, потомъ вспыхнула пламенемъ, и дрова весело загорѣлись. Чайникъ еще съ вечера былъ наполненъ водой, а котелокъ — различными ингредіентами, изъ которыхъ хозяинъ приготовлялъ себѣ ѣду. Съ незапамятныхъ временъ Кириловъ относился къ пищѣ почти съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ и окружающіе якуты и юкагиры. Онъ считалъ преступленіемъ, если малѣйшая съѣдобная частица пропадетъ безъ пользы. Поэтому ѣду себѣ онъ обыкновенно варилъ изъ разныхъ отбросовъ молочнаго и рыбнаго хозяйства, на которые лѣтомъ никто не хотѣлъ обращать вниманія, квасилъ полуобъѣденную рыбью кожу въ молочной сывороткѣ, разваривалъ въ рыбьемъ жиру обрѣзки конскаго потроха или телячьей головизны, приготовлялъ въ подражаніе туземцамъ ѣдкую сору, гдѣ въ обильной молочной кислотѣ растворяются даже рыбьи кости и головки, брошенныя въ закисающее молоко для большей питательности. Время отъ времени онъ приготовлялъ въ видѣ лакомства какой-то странный продуктъ, смѣшанный изъ коровьяго и конскаго жира вмѣстѣ съ мелкимъ сахаромъ, ягодами и кислыми сливками. Онъ называлъ его пастилой и употреблялъ преимущественно для угощенья пріѣзжающихъ, посылалъ также большое количество въ видѣ гостинца многочисленнымъ пріятелямъ въ городѣ Пропадинскѣ. Муки и вообще растительныхъ продуктовъ Кириловъ не употреблялъ по принципу, считая ихъ недостаточно питательными для этого холоднаго климата. Ихъ, впрочемъ, почти невозможно было доставать въ этомъ отдаленномъ углу, гдѣ даже въ часовнѣ, замѣнявшей церковь, по нѣскольку лѣтъ не было ни одной просфоры.

Обширное хозяйство давало много остатковъ, и Кириловъ каждое утро собиралъ ихъ и превращалъ въ пригодную для человѣческаго потребленія пищу. Въ концѣ концовъ онъ былъ недурнымъ поваромъ и даже изъ отбросовъ могъ приготовить вкусныя блюда, но самъ онъ потреблялъ очень мало пищи. Еще тридцать лѣтъ тому назадъ онъ сталъ пріучать свой организмъ къ воздержанію и съ тѣхъ поръ принималъ пищу только одинъ разъ въ день, вѣсомъ и мѣрою. Въ старые годы онъ чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ только при тюремной больничной палатѣ или въ большой пересыльной партіи, для которой онъ приготовлялъ ежедневно обѣдъ, а для себя самого собиралъ остатки изъ горшковъ и переваривалъ ихъ въ новое невиданное блюдо. Теперь въ урочевскомъ пустынножительствѣ, при его крайней умѣренности въ ѣдѣ, изо дня въ день въ погребахъ и хоронушкахъ собирались все большіе и большіе запасы, ибо многочисленныхъ голодныхъ желудковъ, готовыхъ поглощать всѣ эти дары, уже не было вмѣстѣ съ Кириловымъ. Александръ Никитичъ ощущалъ это обиліе, какъ иго, и несъ его, какъ могъ, однако не безъ нетерпѣнія. Его угнетала мысль, что вся эта совершенно готовая пища назначена для него, и для него одного, что ему приготовлены обѣды за мѣсяцъ впередъ, и избавиться отъ ихъ перспективы уже нѣтъ возможности. По мѣрѣ увеличенія готовыхъ запасовъ, Александръ Никитичъ становился все мрачнѣе, наконецъ онъ не выдерживалъ и, за неимѣніемъ лучшаго средства уборки, посылалъ скотницу по юртамъ сзывать сосѣдей на пиръ. Якуты сходились съ женами и дѣтьми, какъ на уборку или помочь, и дѣйствительно, черезъ три часа всѣ погребки были чисты, и Александръ Никитичъ снова становился свободенъ. Якуты такъ привыкли къ этому періодическому угощенію, что теперь разсматривали его, какъ нѣчто должное. Они предполагали даже, что «вѣра» Кирилова предписываетъ ему совершать ежемѣсячное жертвоприношеніе, конечно, съ угощеніемъ работниковъ и сосѣдей, и что самый успѣхъ его хозяйства связанъ съ точнымъ соблюденіемъ этого предписанія. Впрочемъ, жизнь и привычки Кирилова были до такой степени необычайны и непонятны для нихъ, что они принимали ихъ безъ объясненій, какъ явленіе природы, и даже ничему не удивлялись, какъ не удивляется суевѣрный человѣкъ причудливымъ измѣненіямъ галлюцинацій или сновидѣній. Въ ихъ первобытномъ умѣ Кириловъ помѣшался вмѣстѣ съ духами земли и природы, которыхъ было такое множество и которые тоже были способны на самыя непонятныя штуки.

Вытопивъ каминъ и убравъ приготовленную пищу, Александръ Никитичъ полѣзъ въ погребъ и досталъ порцію, приготовленную еще три дня тому назадъ.

Потомъ онъ развелъ миніатюрный дымокуръ на маленькомъ жестяномъ блюдечкѣ и чрезвычайно ловко и легко взлѣзъ на высокій табуретъ и усѣлся въ вышинѣ противъ слухового окна. Обѣдъ онъ помѣстилъ передъ собой на столѣ, а изъ окна вынулъ легкую раму и въ предохраненіе отъ насѣкомыхъ помѣстилъ на подоконникъ дымящееся блюдечко. Послѣ того онъ принялся медленно и осторожно ѣсть мягкую, сильно разваренную пищу, шамкая челюстями, ибо у него не было ни одного зуба. Зубы его съѣла цынга двадцать лѣтъ тому назадъ въ одномъ укромномъ мѣстѣ, и, вспоминая то время, Александръ Никитичъ только удивлялся, что вмѣстѣ съ зубами не ушли и самыя челюсти.

Окончивъ ѣду, Александръ Никитичъ задержался на минуту на высокомъ помостѣ, глядя передъ собой на свой горный видъ. По мысленному расписанію, которое онъ давно составилъ для своей уединенной жизни и десять лѣтъ исполнялъ безъ малѣйшихъ отступленій, эти нѣсколько минутъ были отведены для отдыха и мирнаго наслажденія природой, но въ послѣднее время даже наслажденіе тишиной и прелестью пейзажа имѣло примѣсь горечи, которая выросла незамѣтно для него самого и мало-по-малу заполонила его душу.

Тонкая полоска хребта спокойно синѣла на краю горизонта, но обширное стадо, бродившее по полю, раздражало Кирилова.

«Зачѣмъ нужны эти стада? — думалъ Александръ Никитичъ. — Произволъ скотовода, молочные скопы, убой?..»

— Глупо и жестоко! — сказалъ онъ вслухъ, слѣзая съ помоста на землю.

Пресловутый горный пейзажъ подъ наплывомъ злыхъ мыслей внезапно потерялъ привлекательность, и онъ торопился вернуться къ своимъ ежедневнымъ занятіямъ.

Эпоха, воспитавшая Кирилова, сдѣлала изъ него идеалиста, дала ему міросозерцаніе, полное самоотреченія, и внушила альтруистически дѣятельное стремленіе трудиться для всеобщаго счастья. Но въ борьбѣ съ житейскими испытаніями самоотреченіе превратилось въ суровый аскетизмъ, а стремленіе къ дѣятельности привело къ этимъ деревяннымъ мосткамъ и приготовленію молочныхъ скоповъ. Даже заброшенный въ эту пустыню, Кириловъ все старался исправить страждущій и несовершенный міръ, но мало-по-малу его созерцаніе вмѣсто страданій жизни стало направляться на ея пороки, и въ послѣдніе годы онъ иногда чувствовалъ непреодолимое отвращеніе и желаніе бросить все и уйти, какъ уходили отъ жизни буддійскіе монахи или христіанскіе схимники.

Спустившись внизъ, Кириловъ быстро убралъ избу, потомъ снялъ съ себя одежду и, сунувъ ноги въ широкія странныя калоши изъ коровьей шкуры, не очищенной отъ шерсти, пошелъ на озеро купаться. Такъ поступали всѣ жители Урочева, ибо на берегу озера не было сухого мѣстечка, куда положить одежду. Кириловъ слѣдовалъ общему примѣру. Немногіе обитатели этой полярной пустыни часто поступали, какъ Адамъ и Ева до грѣхопаденія, и ему и въ голову не приходило видѣть въ этомъ соблазнъ. Этотъ вольнодумный аскетъ, умерщвлявшій свою плоть безъ надежды на будущую награду, былъ наивенъ, какъ монахиня, и, несмотря на свою житейскую опытность, не понималъ соблазна, какъ пятилѣтній ребенокъ. Но изъ всѣхъ культурныхъ привычекъ онъ сохранилъ любовь къ тѣлесной чистотѣ и, отказавшись отъ хлѣба и сахару, не могъ обходиться безъ мыла и свѣжей воды. Даже зимою, онъ ежедневно мылся въ большомъ ушатѣ передъ горящимъ пламенемъ очага, хотя добывать и согрѣвать воду было долго и затруднительно, а рѣзкія измѣненія температуры грозили простудой даже самому закаленному здоровью.

Александръ Никитичъ Кириловъ происходилъ изъ хорошаго дворянскаго рода и въ числѣ своихъ предковъ считалъ именитаго казанскаго мурзу, на котораго онъ, поводимому, сталъ похожимъ подъ старость. Воспитаніе его не имѣло ничего общаго съ аскетизмомъ или съ великодушными стремленіями, и еще восемнадцати лѣтъ онъ вмѣстѣ съ отцомъ ревностно занимался псовой охотой и устройствомъ домашняго оркестра. Внезапно волна подхватила его и понесла съ собой. Откуда она пришла, онъ самъ не зналъ и не могъ дать себѣ отчета. У него не было соотвѣтственныхъ знакомыхъ, онъ не читалъ ни одной наводящей на размышленіе книги; но въ воздухѣ было разлито что-то молодое и свѣтлое, какой-то электрическій токъ, тонкій и извилистый, пробѣгавшій мимо по незримому пути и внезапно вызывавшій отвѣтный трепетъ въ каждой молодой душѣ, способной къ напряженію и блеску.

Восемнадцатилѣтній мальчикъ бросилъ отца и мать, отказался отъ богатства и старыхъ привычекъ и бросился въ бездну своихъ новыхъ вѣрованій, — какъ бросаются съ крутого берега въ воду. Съ тѣхъ поръ, прошло тридцать лѣтъ, наполненныхъ такими наслоеніями испытаній и дѣятельности, что ихъ хватило бы на четыре обыкновенныхъ человѣческихъ жизни. Мальчикъ скоро возмужалъ и привыкъ выбирать дорогу, не подчиняясь чужому мнѣнію. Кириловъ мѣнялъ поприще за поприщемъ и на всѣхъ проявилъ необыкновенную работоспособность. Онъ постоянно поступалъ по-своему и стремился примѣнять оригинальные способы дѣйствій, которые, однако, приносили неожиданно полезные плоды. Даже въ урочевской пустынѣ онъ остался вѣренъ самому себѣ и какъ бы шутя вызвалъ какъ изъ подъ земли такія отрасли дѣятельности, самая возможность существованія которыхъ не пришла бы на умъ другому человѣку. Казна устроила въ Пропадинскѣ дешевую продажу соли, но соль эта служила объектомъ различныхъ замысловатыхъ операцій въ рукахъ соляного надзирателя, а жителямъ доставались только жалкія крупинки. Кириловъ добился того, что ему въ Урочево стали присылать сто пудовъ, и въ ближайшее лѣто посолилъ десять большихъ стоговъ сѣна пластъ за пластомъ во время уборки и сметыванія. Въ началѣ весны онъ собралъ самыхъ истощенныхъ лошадей и коровъ изъ ближайшихъ селеній и, откормивъ ихъ соленымъ сѣномъ, получилъ блестящіе результаты. Теперь соленое сѣно употреблялось изъ года въ годъ, и порода скота замѣтно стала улучшаться вокругъ Урочева. Почти въ то же время Кириловъ на свои сбереженія выписалъ изъ Россіи матеріалъ для приготовленія сѣтей и упорно старался выучить своихъ сосѣдей вязать сѣти по русскому поморскому способу, чтобы онѣ выходили крѣпче и пригоднѣе для промысла. Молочное хозяйство было его третьей затѣей, но оно разрослось и поглотило все его время и силы.

Вернувшись съ купанья, Александръ Никитичъ взялъ косу и пошелъ накосить свѣжей травы для самыхъ молодыхъ телятъ. Но притащивъ домой двѣ большихъ связки, онъ почувствовалъ такую усталость, что даже присѣлъ отдохнуть на лавку. Въ послѣдніе годы силы его постепенно слабѣли; долгія лишенія, вольныя и невольныя, стали сказываться, и онъ уже ощущалъ себя старикомъ, съ ослабѣвшими членами, неспособнымъ къ работѣ и непригоднымъ къ одинокой жизни въ Урочевскомъ скиту. Все чаще и чаще приходили недуги, онъ побѣждалъ ихъ при помощи діэты и простыхъ лѣкарствъ, но потомъ они приходили снова.

Свѣжій удой стоялъ на столѣ, и его слѣдовало разлить въ бураки и убрать на мѣсто.

«Зачѣмъ эти хлопоты? — вдругъ подумалъ Кириловъ. — Нелѣпая и безцѣльная работа!» Потомъ по привычкѣ поднялся, сходилъ къ поставцу за посудой для розлива и сталъ процѣживать густое молоко. Въ головѣ его, однако, пробѣгали все тѣ же странныя мысли.

— Зачѣмъ существуетъ все? — спросилъ онъ самого себя и внезапно почувствовалъ, что это не философское любопытство, и что вопросъ о цѣли міросозданія касается его лично еще ближе, чѣмъ вопросъ о молочномъ хозяйствѣ. Повидимому наступало время для общей ликвидаціи и подведенія итоговъ.

Дверь юрты отворилась, и вошелъ низенькій лохматый якутъ въ рубахѣ изъ телячьей шкуры, съ красными больными глазами и сѣрымъ сухощавымъ лицомъ.

— Чего надо? — отрывисто спросилъ Кириловъ.

— Табакъ! — лаконически сказалъ якутъ, останавливаясь у порога.

Онъ, очевидно, только что побывалъ въ болотѣ, и нижняя часть его тѣла была въ грязи.

— Чѣмъ заплатишь? — спросилъ Кириловъ суровымъ, но дѣловымъ тономъ.

— Ничѣмъ!.. — равнодушно отвѣтилъ якутъ. — Въ долгъ! — прибавилъ онъ неохотно.

— А ты знаешь, сколько у тебя долгу? — спросилъ Кириловъ.

— Кто знаетъ? — неопредѣленно возразилъ якутъ. — Много, должно быть!..

Кириловъ досталъ изъ шкапа мохнатую связку табачныхъ листовъ.

— А когда ты заплатишь? — спросилъ онъ уже безразличнымъ тономъ, предвидя содержаніе отвѣта.

— А кто знаетъ? — повторилъ якутъ стереотипную фразу. — Когда будетъ, заплачу!

— Возьми косу вмѣстѣ! — вдругъ предложилъ Кириловъ. — Тоже въ долгъ!

— Не нужно! — рѣшительно сказалъ якутъ. — Только табакъ!

— Хорошее такъ вамъ не нужно! — сердито сказалъ Кириловъ.

— Не сручно! — упрямо сказалъ якутъ. — Твоя коса длинная, наши руки коротки… Вотъ смотри!..

Онъ протянулъ впередъ пару тонкихъ рукъ съ небольшими кистями, какъ у всѣхъ сѣверныхъ туземцевъ.

— Ну, ступай! — сказалъ Кириловъ, удовлетворивъ покупателя, но якутъ не уходилъ.

— Баба просила иголокъ и цвѣтного шелку! — сказалъ онъ наконецъ.

— На что ей шелкъ? — недовольно проворчалъ Кириловъ.

— Поясъ надо! — сказалъ якутъ. — Видишь, безъ пояса?.. — прибавилъ онъ указывая на свою грязную кожаную рубаху.

Кириловъ съ неодобреніемъ посмотрѣлъ на фигуру, стоявшую на его порогѣ. Мѣстные щеголи, дѣйствительно, подпоясывались вышитымъ поясомъ, но къ этимъ краснымъ глазамъ не подходило щегольство.

— Небось, у бабы тоже глаза болятъ? — спросилъ онъ съ упрекомъ.

— Болятъ! — согласился якутъ. — Еще мыла просила кусочекъ, зрачки промыть!..

Кириловъ досталъ изъ своего склада небольшой кусокъ мыла и пару толстыхъ иголъ.

— А шелку не дамъ! — объявилъ онъ. — Ступай домой!

Но якутъ не хотѣлъ уходить.

— Дай, пожалуйста! — приставалъ онъ. — Я два днища (20 верстъ) болото мѣсилъ… Ноги болятъ… Дай шелку!.

— Ступай, ступай! — повторилъ Кириловъ, запирая шкапъ.

Якутъ еще потоптался на мѣстѣ.

— Вотъ ты какой?… съ упрекомъ протянулъ онъ. — А я бы горностаями заплатилъ. — И онъ вытащилъ изъ-за пазухи двѣ бѣленькія головки.

Кириловъ взялъ покупателя за плечи и повернулъ къ двери.

— Ну, уходи! — сказалъ онъ ему коротко, но безъ гнѣва. — Не дамъ больше ничего!..

Съ самаго своего пріѣзда Кириловъ сталъ выписывать для раздачи сосѣдямъ разные товары, продавая ихъ по номинальной цѣнѣ. Урочево было слишкомъ далеко отъ торговой дороги; якуты жили, какъ троглодиты, и платили проѣзжему торговцу неслыханныя цѣны за каждую пару иголъ или головной платокъ. Князьцы ежегодно привозили изъ города немного чаю и табаку и распродавали сосѣдямъ небольшими частями, въ пять разъ дороже покупной цѣны. Теперь и эта торговля давно прекратилась, и сами князьцы предпочитали забирать все нужное у Кирилова, ибо его цѣны были ниже городскихъ. Молва объ урочевской дешевизнѣ шла далеко и выходилі за широкіе предѣлы пропадинскихъ пустынь. Даже оленеводы съ Гижигинской тундры и горные охотники съ Омеконскаго плоскогорья приходили къ Кирилову за товаромъ, какъ будто на ярмарку. Это было, конечно, лестно, но каждый годъ Александръ Никитичъ сводилъ балансъ съ довольно значительнымъ убыткомъ. По исконному обычаю три четверти мѣстной торговли велись въ кредитъ. Раньше князьцы охотно давали товаръ безъ немедленной уплаты, накидывая еще 100 %; потомъ, во время пушного промысла, взыскивали всю сумму, а у упорныхъ отнимали силой или въ крайнемъ случаѣ жаловались на нихъ исправнику во время годового объѣзда по округу.

Половина должниковъ платила и Кирилову исправно, но люди безпечные и сутяги скоро раскусили его нежеланіе обращаться къ начальству съ жалобами и, сколько могли, затягивали уплату. Мелкіе долги постоянно пропадали. Чтобы возстановить равновѣсіе, Александръ Никитичъ уже съ перваго года собирался возвысить цѣны на 10 %, но никакъ не могъ рѣшиться нарушить принципъ. Его ежегодныя потери равнялись нѣсколькимъ стамъ рублямъ, но молочное хозяйство давало хорошіе доходы и покрывало всякіе посторонніе убытки.

Вообще Кириловъ относился къ сосѣдямъ, какъ къ дѣтямъ, и даже за ихъ маленькіе обманы не очень сердился. Выписывая товары, онъ не соображался со вкусомъ своихъ покупателей, а выбиралъ только то, что признавалъ нужнымъ. Онъ вывелъ изъ своей округи употребленіе пестрыхъ ситцевъ и шелковыхъ лентъ, табакъ раздавалъ понемногу; бѣднымъ людямъ давалъ чай по преимуществу зимою, во время скудости молока. Онъ постоянно распространялъ среди сосѣдей болѣе усовершенствованныя орудія: русскія косы, пилы, плотничные топоры, но съ небольшимъ успѣхомъ, ибо якуты упрямо держались за орудія и навыки, унаслѣдованные отъ предковъ.

Но въ послѣднее время мелочная возня съ раздачей товаровъ и полученіемъ долговъ стала утомлять его и послѣ торговыхъ переговоровъ съ какой-нибудь безтолковой бабой въ немъ поднималось отвращеніе, которое не заглушалось даже сознаніемъ несомнѣнной полезности дѣла.

Въ юртѣ было прохладно и темно, и Александръ Никитичъ внезапно почувствовалъ, что темнота угнетаетъ его; онъ вышелъ на дворъ и медленно отправился по главной тропѣ поселка, не для прогулки, ибо онъ попрежнему чувствовалъ себя слабымъ, а для того, чтобы не сидѣть въ своемъ угрюмомъ домѣ. Ближайшая юрта была бѣднѣе всѣхъ въ поселкѣ. У небольшого дымокура двое совершенно нагихъ ребятишекъ копошились на землѣ, укрываясь отъ комаровъ, какъ телята, въ струѣ налетавшаго дыма. Но все тѣло ихъ было покрыто, какъ мелкою сыпью, слѣдами отъ комариныхъ укусовъ.

Александръ Никитичъ немедленно подошелъ. Онъ любилъ маленькихъ дѣтей почти столько же, какъ телятъ, и во всякомъ случаѣ предпочиталъ ихъ взрослымъ людямъ. Рука его машинально стала шарить въ карманѣ, отыскивая завалявшійся кусокъ сахару.

Самъ онъ не употреблялъ сладкаго и даже вмѣсто чая пилъ горячую воду съ солью, но время отъ времени онъ угощалъ сахаромъ своихъ любимцевъ двуногихъ и четвероногихъ.

Хозяинъ юрты Кузьма показался на порогѣ. Это былъ приземистый человѣкъ, заросшій рыжими волосами и одѣтый въ кожаные лохмотья; онъ происходилъ изъ оренбургскихъ татаръ, но его прислали въ эту дикую глушь за конокрадство.

Къ работѣ онъ ощущалъ органическое отвращеніе, но якуты чувствовали отвѣтственность за каждаго человѣка, присланнаго съ юга, и кое-какъ кормили Кузьму вмѣстѣ съ его семьей. Кузьма не унывалъ и сокрушался только о томъ, что здѣсь нельзя заниматься его излюбленнымъ промысломъ. Однажды, правда, онъ попробовалъ увести съ поля молодую кобылу, чтобы превратить ее въ мясо, но якуты немедленно нагрянули, отняли кобылу и, не вытерпѣли, помяли Кузьмѣ бока. Тогда Кузьма понялъ, что въ этомъ уединенномъ околоткѣ всѣ люди наперечетъ и каждое движеніе его извѣстно сосѣдямъ, и поневолѣ смирился.

— Отчего дѣти голыя? — спросилъ Кириловъ, погладивъ по головѣ младшаго мальчика, совсѣмъ маленькаго, съ кривыми ногами и большимъ отвислымъ брюхомъ.

— А гдѣ возьму? — лѣниво отвѣтилъ Кузьма. — Развѣ ты дашь?

Онъ былъ слишкомъ безпеченъ для систематическаго выпрашиванія подачекъ, но случай самъ подвернулся подъ руку.

Кузьма въ разговорѣ смѣшивалъ якутскія слова съ татарскими, но языки эти близки, и его хорошо понимали въ околоткѣ.

— Хорошо! — сказалъ Кириловъ, снимая руку съ головы мальчика. — Пришли бабу, я дамъ ситцу!

— Но только себѣ не сшей! — прибавилъ онъ, уходя по тропинкѣ впередъ и оборачиваясь, чтобы еще разъ взглянуть на ухмыляющееся лицо Кузьмы.

Березовая роща стояла на ровномъ и сухомъ мѣстѣ. Земля была усыпана полуперегнившимъ листомъ прошлой осени. Деревья росли рѣдко и ровно, какъ высокія бѣлыя свѣчи. На нарядной бѣлой корѣ мѣстами, какъ черныя раны, зіяли широкіе круглые слѣды ободранной бересты, и прекрасныя деревья засыхали на корню, погубленныя ради пары бураковъ. Кириловъ присѣлъ на пень и сталъ смотрѣть на болото, окаймлявшее лѣсъ, гдѣ маленькія сѣрыя лягушки весело прыгали среди низкихъ кочекъ, поросшихъ большими бѣлыми и голубыми цвѣтами съ крупными лепестками, завитыми, какъ кудри, и длинными глянцевито-зелеными подлистниками.

«Зачѣмъ все это?» — мелькнулъ въ его головѣ прежній вопросъ.

Мысли его обратились къ любимымъ философскимъ книгамъ и приняли отвлеченное направленіе, Шопенгауэръ и Гартманъ уже давно заставили его согласиться, что въ мірѣ преобладаетъ зло и жестокая природа разставляетъ западни для всѣхъ живущихъ, автоматически стремясь къ достиженію своихъ грубыхъ цѣлей; но онъ постоянно противополагалъ этому жестокому и бездушному міру самого себя, какъ сознательное и прогрессивное качало. Онъ считалъ себя представителемъ и знаменоносцемъ тѣхъ идеаловъ, которые должны были побѣдить царство безсознательнаго и направить его ходъ по заранѣе установленному плану, и сообразно этому идеалу онъ постоянно старался дѣйствовать даже въ урочевской пустынѣ. Но въ послѣднее время онъ такъ много думалъ о порокахъ мірозданія, что даже его идеалъ, наконецъ, сталъ тускнѣть, какъ будто бацилла міровой скверны привилась къ его великодушнымъ надеждамъ и заставила ихъ покрыться тонкой плѣсенью, угрожавшей разрушеніемъ. Среди вселенской злобы и эгоизма онъ чувствовалъ себя, какъ на небольшомъ островѣ среди огромнаго моря, и на этомъ одинокомъ утесѣ съ годами становилось все меньше мѣста.

— Зачѣмъ все это? — повторялъ онъ безъ конца одинъ и тотъ же вопросъ. — Зачѣмъ бороться, благотворить, дѣлать столько усилій, чтобы добро восторжествовало?

Душа его незамѣтно ожесточилась и какъ-то потеряла вкусъ къ великодушію и любви къ ближнему; нѣкоторое время онъ жилъ старыми тридцатилѣтними привычками, но обычное безстрашіе мысли не измѣнило и не отступило передъ бездной, и теперь созрѣлъ кризисъ всѣхъ устоевъ, быть можетъ, крушеніе и конецъ.

Александръ Никитичъ перебралъ всю свою прошлую жизнь. У него были враги, съ которыми онъ боролся и которыхъ всегда ненавидѣлъ отъ всего сердца. Но теперь въ воспоминаніяхъ чувство его потеряло прежнюю остроту, ибо онъ сознавалъ въ самомъ себѣ то же злое и циническое настроеніе, которое нѣкогда составляло главную дѣйствующую силу противнаго лагеря. У него были товарищи, и многіе изъ нихъ ушли изъ свѣта, но вмѣсто подвиговъ мужества и любви онъ вспоминалъ теперь ихъ мелкіе недостатки и съ удивленіемъ ощущалъ, что въ его памяти сохранилось только недоброжелательство и что вся его горечь и вражда перемѣстились съ праваго берега на лѣвый.

Грѣхопаденіе его было мысленное, — въ окружавшей пустынѣ не было никакого поприща для дѣйствій, — а онъ уже ощущалъ себя вродѣ падшаго ангела злымъ и свободнымъ отъ убѣжденій, которыя признавалъ теперь предразсудками, порвавшимъ идейныя путы, которыя прежде связывали съ общимъ стадомъ его закаленную природу, чуждую плотскаго соблазна и всякой личной привязанности.

Несмотря на теплоту полудня Кириловъ почувствовалъ холодъ; быть можетъ, чувство злого одиночества, оледенившее его сердце, распространилось холодомъ на его ослабѣвшее тѣло. Онъ поднялся съ мѣста и побрелъ домой, такъ какъ это было его единственное убѣжище.

На площадкѣ передъ избой собралась цѣлая сходка. Въ трехъ верстахъ отъ Урочева протекала большая рѣка, по которой ежегодно проходили огромныя стада лососей, выплывавшія изъ захолустныхъ озеръ метать икру въ свѣжей проточной водѣ.

Благодаря стараніямъ Кирилова три ближайшіе поселка соединялись, чтобы загораживать езомъ одинъ изъ большихъ протоковъ, служившій дорогой для рыбныхъ стадъ.

Сѣти, необходимыя для лова, были даны Кириловымъ, но числились за различными домохозяевами, ибо иначе по обычаю половина улова должна была бы достаться собственнику сѣтей, и все предпріятіе превратилось бы въ полубатрацкую затѣю.

Промыселъ былъ обильнѣе всего въ срединѣ лѣта: высмотръ производился ежедневно, и всѣ хозяева, имѣвшіе пай въ езу, сходились къ дѣлежу. Они не довѣряли одинъ другому, но ставили больше всего въ вину другъ другу именно отсутствіе, такъ какъ оно подавало поводъ къ безконечнымъ будущимъ распрямъ. Кириловъ тѣмъ болѣе не могъ оставаться дома. Онъ былъ основателемъ общаго лова и имѣлъ два пая, и его отсутствіе на дѣлежѣ было бы навѣрное сигналомъ къ общей дракѣ и цѣлому ряду ссоръ впослѣдствіи.

Александръ Никитичъ записалъ дневное наблюденіе и переодѣлся. Всѣ пайщики были босы и засучили штаны до колѣнъ, такъ какъ дорога къ рѣкѣ по обыкновенію шла черезъ топь.

Езъ былъ сдѣланъ изъ свай, забитыхъ въ дно и соединенныхъ между собой крѣпкой деревянной рѣшеткой. Нѣсколько десятковъ лиственницъ и березъ, срубленныхъ подъ корень, было погружено въ воду, вершиной внизъ, передъ рѣшеткой еза.

Сверху онѣ были слегка привязаны къ перекладинамъ, а внизу теченіе прижимало ихъ къ езу, образуя плотный и упругій заплотъ. Десять широкихъ пролетовъ были загорожены сѣтями въ родѣ двойного коническаго мѣшка, укрѣпленнаго на жердяхъ и развернутаго по теченію. У берега стояли два челнока, сшитые волосяными веревками изъ тонкихъ досокъ, съ длиннымъ двойнымъ весломъ, изогнутымъ посрединѣ.

Промыселъ былъ обиленъ, изъ каждой сѣти вываливалась въ челнокъ груда отборной рыбы, и послѣ осмотра на пескѣ образовался цѣлый холмъ, блиставшій влагой и серебристой чешуей. Благодаря присутствію Кирилова, дѣлежъ прошелъ безъ особенныхъ инцидентовъ. Покончивъ взаимные счеты, пайщики раскрыли на разныхъ мѣстахъ берега свои погреба; то есть неглубокія ямы, накрытыя хворостомъ и травой, и сложили туда рыбу. Она должна была пролежать такъ до будущей весны, подгнить и даже перебродить и превратиться въ черное и горькое мѣсиво, пригодное для употребленія только при крайнемъ голодѣ.

Александръ Никитичъ непріязненно смотрѣлъ на своихъ сотрудниковъ. У него на берегу рѣки стояло импровизированное солильное корыто въ видѣ стараго челнока, наполненнаго крѣпкимъ растворомъ соли. Онъ вымачивалъ рыбу въ разсолѣ день или два, потомъ вывѣшивалъ ее на сушильню, гдѣ она подсыхала на вѣтру безъ всякой порчи. Но якуты упорно держались за свои ямы и не хотѣли даже пробовать его вяленыхъ балыковъ.

Мало знакомый вкусъ соли въ этой непривычной комбинаціи казался имъ противнымъ и горькимъ. Они утверждали, кромѣ того, что солить вяленую рыбу грѣшно и что такая вольность грозитъ уменьшить промыселъ. Впрочемъ, насчетъ рыбной ловли у нихъ было столько предразсудковъ, что они сами подчасъ путались и нарушали установленные преданіемъ запреты. Мережи были опять спущены въ воду, и вся компанія пустилась обратно. Кириловъ шелъ сзади и съ той же непріязнью смотрѣлъ на спины якутскихъ рыбаковъ, сбивавшихъ другъ друга съ узкой тропы. Ему вдругъ стало ясно, что онъ уже давно ненавидитъ этихъ дикарей, съ которыми у него нѣтъ ничего общаго, которые охотно принимаютъ подарки и дешевые товары, но не обращаютъ вниманія на самые полезные совѣты и указаніи. Разговаривать съ ними, даже смотрѣть на нихъ было несказанно противно. Онъ нетерпѣливо жаждалъ возможности опять уединиться отъ этихъ грубыхъ и докучливыхъ представителей жалкаго человѣческаго рода. Наконецъ, поселокъ затемнѣлся впереди. Кириловъ прямо направился къ своему дому, вошелъ внутрь и плотно закрылъ за собой дверь. Якуты, не останавливаясь, разбрелись по домамъ. Они не привыкли заходить къ Кирилову безъ опредѣленнаго дѣла. Они хорошо видѣли, что онъ сердится, и поводомъ къ этому считали свои рыбныя ямы. Безпокоить русскаго, когда онъ сердитъ, ни у кого не было охоты. Они твердо знали, что русскіе въ гнѣвѣ опасны, ибо нѣкоторые поселенцы запечатлѣли въ ихъ памяти припадки своего гнѣва кровавыми слѣдами.

Однако Александру Никитичу недолго пришлось просидѣть одному. Не болѣе какъ черезъ пять минутъ кто-то закопошился снаружи, и дверь медленно поднялась, слегка вздрагивая и какъ будто стараясь упасть обратно. Тонкая фигура Хаспо показалась на порогѣ. Руки ея были заняты маленькимъ теленкомъ, мокрымъ и дрожащимъ отъ холода. Коровница тоже вымокла съ головы до ногъ, и на полу юрты уже образовались широкіе подтеки отъ ея разбухшей обуви.

— Изъ озера вытащила! — сказала она, обращаясь къ хозяину, — изъ самаго омута!.. Прямо съ обрыва свалился глупый! — прибавила она, обтирая мокраго теленка пучкомъ травы и протягивая его слегка впередъ. — Ушибся бѣдненькій!

Кириловъ, сидѣвшій на узкой скамьѣ въ глубинѣ юрты, помедлилъ нѣсколько секундъ, потомъ поднялся навстрѣчу. Это былъ его любимый теленокъ, пестрый съ большими ушами, не умѣвшій даже ходить, какъ слѣдуетъ. Онъ торопливо разогрѣлъ воду въ желѣзномъ котлѣ, потомъ обмылъ теленка съ головы до ногъ, вытеръ его насухо сѣномъ и положилъ на мягкое травяное ложе за загородку. Хаспо не помогала ему, однако не уходила. Стоя у порога, она пристально, но незамѣтно наблюдала за хозяиномъ и чувствовала какое-то смутное безпокойство.

«Какой онъ скучный!» — сказала она мысленно самой себѣ.

Александръ Никитичъ дѣйствительно двигался, какъ во снѣ и возился съ теленкомъ почти машинально, думая совсѣмъ о другомъ.

Стоять дольше однако было невѣжливо. Хаспо тихонько вздохнула и вышла за дверь. Александръ Никитычъ подвинулъ скамью и усѣлся противъ теленка, дрожавшаго на своей травѣ. Онъ посмотрѣлъ съ сожалѣніемъ на бѣдное маленькое существо и въ то же время подумалъ, что это послѣдняя нить симпатіи, соединяющая его съ окружающимъ міромъ.

Лѣтній день кончался; въ узкое окно вверху проходило мало свѣта, и въ избѣ стало темно. Кириловъ опять влѣзъ по табурету вверхъ, закрылъ окно ставнемъ, прилаженнымъ изнутри, и, спустившись на землю, зажегъ большую плошку, наполненную рыбьимъ жиромъ съ свѣтильней, скрученной изъ тряпки и плавающей сверху; потомъ подумалъ немного и зажегъ другую плошку. Ему хотѣлось, чтобы въ комнатѣ было больше свѣта. Теленокъ въ своей ивовой корзинѣ продолжалъ дрожать и, повидимому, чувствовалъ себя худо. Кириловъ досталъ изъ неистощимаго шкапа небольшой ящикъ съ аптечными склянками, торчавшими изъ низкихъ деревянныхъ гнѣздъ, порылся немного на днѣ и вынулъ пакетъ съ порошками хины, смѣшанной съ морфіемъ, потомъ осторожно, но настойчиво принялся разжимать челюсти своему питомцу, стараясь улучить удобную минуту, чтобы ссыпать хину ему на языкъ. Это было зрѣлище, достойное цирка. Теленокъ вырывался и моталъ головой. Онъ, очевидно, питалъ къ лѣкарству такое же глубокое недовѣріе, какъ и его двуногіе земляки. Наконецъ Кириловъ разсердился и такъ рѣшительно придавилъ теленка за горло своими цѣпкими руками, что бѣдный паціентъ поневолѣ разинулъ ротъ и высунулъ языкъ. Медицина одержала верхъ, и черезъ нѣсколько минутъ больной теленокъ успокоился и заснулъ.

Въ юртѣ было совершенно тихо; плошки сіяли яркимъ, но неровнымъ пламенемъ.

— Зачѣмъ все это? — еще разъ повторилъ Александръ Никитичъ. Онъ съ недоумѣніемъ припомнилъ ту массу дѣятельности, которую затратилъ на этихъ пустынныхъ поляхъ, неизвѣстно для чьей славы и безъ всякаго опредѣленнаго результата. Домъ, сѣти, стадо стали ему противны и тягостны, какъ цѣпи.

— Уйду я отъ васъ! — сказалъ онъ, внезапно ударяя кулакомъ по обрубку бревна и обращаясь къ стѣнамъ, какъ къ живымъ слушателямъ. — Уйду, — повторилъ онъ тише, чувствуя странное удовлетвореніе отъ внезапнаго наплыва рѣшимости развязаться съ постылыми обязательствами жизни. О томъ, куда уйти, Александръ Никитичъ еще не думалъ.

Правда, впереди синѣли дикія горы, но въ его ослабѣвшемъ тѣлѣ не хватило бы энергіи даже для того, чтобы дотащиться до ихъ подножія. Кромѣ того, за предѣлами горныхъ отроговъ было то же всезахватывающее человѣчество, а Александръ Никитичъ жаждалъ полнаго уединенія. Въ его головѣ мелькнула не мысль, а смутный намекъ, что лучше всего было бы направиться въ путь гораздо болѣе далекій, чѣмъ урочевскіе горные хребты. Прошло еще нѣсколько минутъ; Кириловъ поднялся съ мѣста и, вытащивъ изъ темнаго угла сундукъ, сталъ вынимать различныя части дорожной одежды, хранившіяся въ его нѣдрахъ. Тутъ были высокіе мягкіе сапоги туземнаго покроя, суконный кафтанъ, шапка съ наушниками. Все было совсѣмъ новое, только слежалось отъ пребыванія въ сундукѣ. Кириловъ собственноручно сшилъ всѣ вещи много лѣтъ тому назадъ и заботливо сохранялъ ихъ съ тѣхъ поръ съ той же смутной, но упрямой надеждой. Горы были слишкомъ близки и постоянно манили, особенно весною. Но изъ этой надежды ничего не вышло, и платье такъ и осталось лежать въ сундукѣ.

Кирилову пришло въ голову, что если бы онъ умеръ въ Урочевѣ, якутскія бабы навѣрное одѣли бы его трупъ въ этотъ новый кафтанъ и сапоги.

На днѣ ящика лежала небольшая походная сумка съ широкими ремнями крестъ-на-крестъ. Въ ней Кириловъ хранилъ деньги, которыя скапливались ежегодно послѣ расчетовъ за масло и мясо. Денегъ было довольно много, ибо онъ почти ничего не тратилъ на себя, а каждая затрата на хозяйство тотчасъ же приносила доходъ. Александръ Никитичъ крѣпче застегнулъ сумку, потомъ досталъ съ полки небольшой нѣмецкій штуцеръ и крѣпкій походный ножъ. Мысли его странно двоились, какъ будто другой Кириловъ колебался между двумя различными путями, а онъ со стороны наблюдалъ, и ему даже было любопытно, какимъ именно выборомъ разрѣшится сомнѣніе. Разложивъ приготовленныя вещи на нижнихъ полатяхъ, Кирилловъ опять подумалъ, потомъ выдвинулъ на средину комнаты большой некрашеный столъ, поставилъ на него обѣ плошки и досталъ изъ поставца бумаги и чернила. Онъ собирался писать письмо Лукьяновскому, единственному близкому пріятелю, который одновременно съ нимъ пріѣхалъ на Пропаду, но остался жить въ городѣ Пропадинскѣ. Лукьяновскій былъ человѣкъ совсѣмъ другого типа, чувственнаго и импульсивнаго, въ противоположность идейному ригоризму Кирилова.

Вдвоемъ они исчерпывали содержаніе эпохи.

То былъ разночинецъ изъ разночинцевъ, безъ диплома и даже безъ опредѣленныхъ знаній, неохотно читавшій «серьезныя» книги и лишенный книжнаго міросозерцанія, но вынесшій свои наклонности и страсти прямо изъ омута жизни. Онъ не признавалъ никакихъ стѣсненій или правилъ поведенія, не думалъ о принципахъ, жилъ, какъ, вздумается, кутилъ, если были деньги, работалъ и лѣнился; каждое побужденіе, хорошее или дурное, онъ немедленно претворялъ въ дѣйствительность, и дерзновеніе его было больше и безстрашнѣе, чѣмъ у Кирилова.

Александръ Никитичъ выработалъ свои взгляды путемъ упорной внутренней борьбы; онъ никогда не колебался проводить ихъ въ дѣйствительность, но измѣнить даже подробности разъ принятыхъ убѣжденій было для него тяжело и почти мучительно. Каждое умопостроеніе превращалось въ формулу и пускало корни въ его душѣ, и вырвать его долой можно было только крайнимъ и болѣзненнымъ напряженіемъ воли. Въ концѣ концовъ какой-нибудь забытый корень еще оставался въ глубинѣ и неожиданно могъ пустить такіе же ростки, какъ прежде. Къ Лукьяновскому настроеніе минуты сходило, какъ наитіе свыше. Его душа была устроена какъ манометръ и всегда выражала высшій предѣлъ давленія, и приливы и отливы ея силъ соотвѣтствовали текущей злобѣ дня.

И въ Пропадинскѣ онъ жилъ совсѣмъ не такъ, какъ Кириловъ, — постоянно водился съ туземцами и ихъ женами, ѣлъ и спалъ вмѣстѣ съ ними, при случаѣ жестоко ихъ ругалъ, что не мѣшало его необыкновенной популярности, единственной на рѣкѣ Пропадѣ. Его выбирали въ посредники при спорахъ, къ нему обращались жены, измученныя побоями мужей, и дѣти безъ родителей, ограбленныя опекунами, и для каждаго у него находилось слово утѣшенія и практическій совѣтъ. Въ послѣдніе годы онъ жестоко хворалъ ревматизмомъ и даже ходилъ съ костылемъ, но бодрость его не уменьшалась.

Кириловъ готовъ былъ бросить безъ сожалѣнія домъ и хозяйство, но ему не хотѣлось оставить за собой недоумѣніе, и онъ рѣшилъ написать Лукьяновскому письмо. Ему надоѣло бесѣдовать со стѣнами, и онъ чувствовалъ потребность побесѣдовать съ живымъ человѣкомъ хотя бы на бумагѣ передъ тѣмъ, какъ сдѣлать послѣдній непоправимый шагъ.

«Сашка!» — писалъ Кириловъ.

Лукьяновскаго звали Сашкой всѣ, даже мало знакомые.

«Я собираюсь уйти и исчезнуть съ вашего горизонта. Много поприщъ перемѣнилъ я на вѣку, но дальше этого ничего не могу придумать. Вокругъ себя я чувствую пустоту. Дѣла, которыми я занимался до сей поры, кажутся мнѣ веригами, добровольно надѣтыми на тѣло. Съ ранней юности я соблюдалъ чистоту, всю жизнь бѣгалъ простого наслажденія, пріучилъ самого себя ходить по прямой и узкой дорогѣ, какъ лошадь съ завязанными глазами, а теперь мнѣ хочется сказать открыто самому себѣ: „Жалкій, жалкій слѣпецъ!“ Мнѣ не жаль грубыхъ утѣхъ, которыя я могъ бы въ минувшіе годы урвать у скупой жизни, не жаль и силъ, истраченныхъ такъ щедро во славу суровыхъ идеаловъ, — все на свѣтѣ стихійно и каждая сила уходитъ, какъ приходитъ, безъ мѣры и безъ соотвѣтствія результату. Но теперь я понялъ, что на свѣтѣ высшая святыня есть свобода, ничѣмъ не обузданная готовность осуществлять каждое желаніе, мелькнувшее въ душѣ, ибо оно само себѣ составляетъ единственное оправданіе и законъ.

Достигнувъ этого сознанія, я ухожу и уношу его съ собою, ибо душевная неволя внезапно возвратила окружающей пустынѣ характеръ безвыходной тюрьмы, какъ десять лѣтъ тому назадъ.

Ты, я знаю, поймешь! Скажу даже, что могъ бы завидовать тебѣ, какъ завидую ворону, пролетающему мимо, если бы ваша свобода не была такъ безсознательна, какъ солнце и вѣтеръ. Высшая же степень свободы означаетъ — пройти сквозь ярмо самоотреченія и свергнуть его, отвергнуть всякія внутреннія путы и признать самоопредѣленіе, какъ единственный законъ ничѣмъ не связанной души… Ты поймешь!»

Александръ Никитичъ сложилъ письмо, потомъ перешелъ къ вещамъ, разложеннымъ на лавкѣ. Тотъ Кириловъ все еще не выбралъ исхода; Александръ Никитичъ снова перебралъ вещи, потомъ присѣлъ на лавку и сталъ неторопливо одѣваться, натянулъ сапоги, подвязалъ широкій ременный поясъ, потомъ взялъ ножъ, чтобы приладить его къ поясу, но вмѣсто того вынулъ его изъ ноженъ и сталъ пристально разсматривать лезвее. Брови его сдвинулись, лицо стало неподвижно и сурово. Можно было подумать, что онъ задумалъ убійство и спокойно поджидаетъ намѣченную жертву.

Дверь отворилась, но вмѣсто жертвы показалась Хаспо и остановилась у порога, не рѣшаясь войти внутрь комнаты.

Это была уже не первая ночь, которую бѣдная скотница проводила у этого порога. Лѣтомъ она часто выходила изъ своей пристройки, затерянной въ глубинѣ усадьбы, садилась на широкую земляную скамью у входа и сидѣла до утра, то забываясь чуткой дремотой сторожевой собаки, то опять просыпаясь и утѣшая себя мечтой, что она охраняетъ покой того, кто ей былъ дороже всѣхъ на свѣтѣ. Иногда она мечтала о томъ, какъ хорошо было бы войти внутрь и лечь у порога рядомъ съ телятами, которымъ Кириловъ расточалъ столько вниманія и которыхъ она холила съ особенной заботливостью ради сочувствія его внимательности; но часто ея мечта, наивная, какъ окружающая природа, заходила дальше, и она воображала себя уже не на порогѣ, а рядомъ съ хозяиномъ, страннымъ и мрачнымъ человѣкомъ, который былъ такъ не похожъ на грубыхъ якутскихъ парней и вовсе даже не думалъ о женщинахъ.

Все-таки до сихъ поръ она никакъ не могла бы рѣшиться открыть завѣтную дверь безъ повода и безъ зова. Но въ эту ночь, глядя на яркій свѣтъ, струившійся сквозь щель окна, она ощущала смутное, но повелительное безпокойство.

Былъ ли то инстинктъ первобытной бдительности или безсознательное проникновеніе любви, но дѣвушка тоже не могла сомкнуть глазъ ни на минуту. Кругомъ было тепло, тихо и темно. Лягушки слабо квакали на сосѣднемъ болотѣ. Какая-то ночная птица стонала въ кустахъ. А свѣтъ не угасалъ въ окнѣ, и вѣчный предметъ ея мыслей тоже томился безсонницей. Хаспо встала и подошла къ двери, чтобы послушать, и услышала шаги Кирилова, потомъ попыталась заглянуть сквозь щелку, но щели не было. Тогда она внезапно вспомнила о больномъ теленкѣ и, вся пылая отъ смущенія и страха, потянула къ себѣ скобу.

Одного взгляда было достаточно, чтобы увидѣть необычное переодѣваніе и замѣтить ружье и даже дорожный посохъ, лежавшій на лавкѣ. Но все это нисколько не удивило ее.

Чувство ея какъ бы отпрянуло назадъ, и теперь она говорила себѣ, что все время ожидала такой развязки. Десять лѣтъ она прожила рядомъ съ загадочнымъ человѣкомъ, пришедшимъ неизвѣстно откуда въ эту бѣдную глушь, — все время сознавая, что ему здѣсь не мѣсто и что рано или поздно онъ уйдетъ, конечно, туда, откуда пришелъ.

«На что мы ему? — говорила себѣ бѣдная якутка. — Мы бѣдные, насъ такъ мало. А тамъ далеко люди, какъ песокъ, мужчины и женщины, все его братья и сестры, такіе же, какъ онъ!»

Но когда она увидѣла широкій и блестящій ножъ въ рукѣ Кирилова, она съ крикомъ бросилась къ нему, упала передъ нимъ на колѣни и обхватила его руками.

Кириловъ положилъ на ея плечо свою изсохшую руку, никогда не касавшуюся женщины.

— Жалѣешь? — спросилъ онъ тихо, нагибаясь внизъ и съ новымъ для себя любопытствомъ вглядываясь въ ея лицо.

— Да, да! — говорила горячо дѣвушка, обливаясь слезами.

Одна плошка вспыхнула въ послѣдній разъ и погасла. Кириловъ нагнулся еще ниже. Тогда въ внезапномъ порывѣ дѣвушка обняла его шею руками и поцѣловала его въ губы. Она почувствовала, что онъ не отклонилъ ея ласки, и поцѣловала его еще, потомъ еще разъ. Черезъ минуту она уже угнѣздилась на его колѣняхъ и, прижавшись къ его груди, молча и торопливо цѣловала его снова и снова, безъ конца. Теперь одна рука Кирилова уже обнимала станъ молодой дѣвушки. Онъ еще стыдился искать ея поцѣлуевъ, но подставлялъ имъ свое лицо, какъ подъ весенній дождь и чувствовалъ, что въ его душѣ таетъ что-то жесткое, ледяное и злое, которое подкатывалось ему подъ самое горло и чуть не задушило его въ эту мрачную ночь.

— Жалѣешь? — спросилъ онъ ее тѣмъ же хорошимъ словомъ, которое выражаетъ въ первобытныхъ языкахъ всѣ оттѣнки любви и сочувствія.

— Да, да! — твердила дѣвушка. — Жалѣю, люблю!

— Ну, такъ пойдемъ вмѣстѣ!

Онъ взялъ дѣвушку за руку, и они вышли вмѣстѣ изъ избы. Ночь миновала, и заря снова восходила надъ урочевскими полями.

— Туда пойдемъ! — сказалъ Кириловъ, указывая рукой на зубчатую полоску горъ, озаренную мягкимъ розовымъ свѣтомъ восходящаго утра.

— Пойдемъ! — съ готовностью согласилась дѣвушка. — Тамъ дичь и рыба, а ты хорошій промышленникъ!

Предложеніе Кирилова въ ея глазахъ не заключало ничего необычайнаго. Молодыя четы часто уходили изъ сосѣднихъ селеній въ горную глушь основывать новое жилище среди нетронутаго первобытнаго обилія. Кириловъ опять посмотрѣлъ на горы, которыя какъ будто таяли вдали въ легкихъ клубахъ утренняго тумана. Обильная роса упала на траву. Въ воздухѣ было сыро и прохладно. Александръ Никитичъ внезапно почувствовалъ, что теперь ему идти некуда и не за чѣмъ. Вокругъ него завязались новыя путы, и развязывать ихъ не было ни силы, ни охоты.

— Пойдемъ назадъ! — тихо сказалъ онъ, не выпуская руки Хаспо. — Сыро на дворѣ! — Дверь поднялась и опустилась. Солнце медленно всходило на небеса, скотъ разбредался по болоту. Пара гусей низко протянула надъ болотомъ и улетѣла на рѣку. Лѣтняя идиллія продолжалась въ своей спокойной простотѣ, смѣняя одинъ день другимъ, столь же мирнымъ, прекраснымъ и плодотворнымъ.

Было опять лѣто. Время выдалось такое ведряное и теплое, что урочевскіе луга обсохли и даже по болотамъ повсюду зазмѣились тропинки. Трава выросла вольно и пышно. Комара было мало, скотъ спокойно отъѣдался на пастбищѣ, и коровы ежедневно приносили домой полный удой. Годъ снова обѣщалъ выйти легкій и обильный на добрую память благодарному жителю.

Александръ Никитичъ косилъ сѣно на своемъ участкѣ луга, примыкавшемъ къ усадьбѣ. Онъ вышелъ на работу съ ранняго утра и уже успѣлъ скосить цѣлое море травы, но продолжалъ свое дѣло съ тѣмъ же неослабнымъ усердіемъ. Коса плавно разсѣкала воздухъ и описывала широкій полукругъ, срѣзывая подъ корень стройные ряды зеленыхъ стеблей, которые мягко ложились другъ на друга, складываясь въ низкій валъ и обнажая прямую, словно подбритую дорожку, прокоса. Косьба шла такъ быстро и успѣшно, что якуты, случайно проходившіе мимо, каждый разъ одобрительно крякали, и можно было полагать, что эта энергическая работа повыситъ ихъ уваженіе къ русской долгоносой косѣ, больше чѣмъ всѣ уговоры Кирилова. Александръ Никитичъ былъ въ той же кожаной одеждѣ и безъ шапки, но лицо его загорѣло и обвѣтрилось и покрылось здоровымъ румянцемъ. Его тѣло теперь казалось свитымъ изъ крѣпкихъ и сухихъ мускуловъ и двигалось быстро и легко.

Татарское происхожденіе выступило еще яснѣе прежняго, но теперь онъ напоминалъ не кудесника, а степного пастуха, крѣпкаго, какъ корявые вязы, растущіе по глухимъ степнымъ балкамъ. Глаза его смотрѣли бодро и увѣренно. Прежнее человѣконенавистничество исчезло безъ слѣда, и Александръ Никитичъ въ своемъ новомъ положеніи чувствовалъ себя другимъ человѣкомъ.

Хаспо была тутъ же. Она сидѣла въ тѣни первобытнаго навѣса, устроеннаго изъ палатки, наброшенной на двѣ жерди и кормила маленькаго трехмѣсячнаго ребенка, смуглаго тѣломъ и лицомъ, но съ тонкими свѣтлыми льняными волосами. Она не отставала отъ Кирилова ни на шагъ и на этотъ разъ гребла сѣно, отрываясь только для того, чтобы покормить младенца.

Минувшій годъ прошелъ спокойно и счастливо. Во избѣжаніе пересудовъ Хаспо сначала жила въ своей пристройкѣ, но Александръ Никитичъ просиживалъ тамъ большую часть своего времени и неохотно возвращался въ свой большой и пустой домъ. Впрочемъ, какъ только опредѣлилась надежда сдѣлаться отцомъ, Кириловъ рѣшилъ дѣйствовать открыто и перевелъ Хаспо къ себѣ. Это случилось осенью, и черезъ мѣсяцъ Хаспо была полной хозяйкой въ домѣ Кирилова… Долгая зима, которая служитъ періодомъ спячки и смерти для сѣверной природы, была временемъ расцвѣта для простодушной якутской дѣвушки, которая неожиданно достигла вѣнца своихъ желаній. Хаспо выросла, похорошѣла. Она работала теперь вдвое больше прежняго, и время отъ времени Кириловъ внезапно замѣчалъ, что для него самого не остается никакого дѣла около его сложнаго домашняго хозяйства. Въ отличіе отъ прежняго времени молодая женщина обнаруживала искреннее желаніе приспособиться ко всѣмъ вкусамъ своего друга и, между прочимъ, ему уже не нужно было сторожить каждое утро, какъ она моетъ руки передъ подоемъ.

Александръ Никитичъ тоже окрѣпъ и поздоровѣлъ. Не находя работы дома, онъ постепенно сталъ дѣлать экскурсіи въ лѣсъ, рубилъ дрова, перетащилъ свои рыбные запасы съ рѣчного берега. Онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что его зрѣніе исправилось и теперь при записяхъ наблюденій ему не приходилось по нѣскольку разъ нагибаться къ книжкѣ, чтобы регулировать неправильныя прыгающія очертанія своихъ письменныхъ знаковъ.

Къ срединѣ зимы, какъ обыкновенно, работа замерла. Было такъ холодно, что жители Урочева не отходили далеко отъ дому и отсиживались въ своихъ жилищахъ вмѣстѣ съ коровами и телятами, потребляя дрова, мясо и сѣно, навезенное съ осени. Кириловъ, которому стало совсѣмъ мало дѣла, невольно взялся за книги. Хаспо сначала надулась и даже чуть не расплакалась, а потомъ рѣшительнымъ тономъ объявила, что хочетъ учиться грамотѣ.

Грамота въ ея глазахъ была главнымъ признакомъ, отличающимъ культурныхъ пришельцевъ отъ полудикихъ туземцевъ.

«Научусь хоть немного! — думала она. — Небось и тѣ женщины не все знаютъ. Все-таки я хоть молитвы разбирать стану».

Много труда и терпѣнія вложилъ Кириловъ въ свое новое педагогическое дѣло. Хаспо не знала ни слова по-русски, и все обученіе поневолѣ производилось на туземномъ нарѣчіи.

Къ несчастью, у Кирилова не было даже якутскаго Евангелія, и ему пришлось пустить въ ходъ одинъ изъ томовъ исторіи Гиббона, какъ наиболѣе легкую изъ книгъ его библіотеки. Онъ написалъ въ Пропадинскъ, прося прислать ему съ оказіей азбуку и «Родное Слово». Одновременно съ этой просьбой ушла другая офиціальная, просившая о разрѣшеніи поселенцу Александру Никитичу Кирилову вступить въ бракъ съ родовичкой Мятюжскаго наслега, Матреной Спиридоновой Кобылиной, по мѣстному прозванію Хаспо. Черезъ два мѣсяца, когда книги, наконецъ, пришли, Хаспо уже умѣла немного разбирать буквы. Дѣтскія книги, впрочемъ, не принесли ей много пользы. Онѣ были наполнены упоминаніями о жатвѣ хлѣба и сборѣ фруктовъ, о соловьяхъ и курахъ. Все это были явленія, непонятныя для сѣверянина и знакомыя только по имени даже грамотѣямъ русскаго племени. Когда Кириловъ пробовалъ переводить русскія слова на туземное нарѣчіе, они вносили только смятеніе въ понятія дикарки. Наконецъ, Хаспо бросила вникать въ сущность непонятныхъ описаній и, не мудрствуя лукаво, сосредоточилась на внѣшнемъ процессѣ чтенія. Мало-по-малу путемъ безчисленныхъ разочарованій и неудачъ, руководствуясь скорѣе чутьемъ, чѣмъ объясненіями Кирилова, она достигла того, что выучилась складывать короткія слова. Теперь она старалась объяснять ихъ по своему, путая и переставляя буквы, чтобы придать имъ якутскій смыслъ. Дорога, напримѣръ, превращалась у нея въ догоръ, пріятель; соха звучало, какъ саха, якутъ; кулакъ напоминало якутское кулгахъ, ухо.

Какъ только Хаспо выучилась немного читать, ея дальнѣйшее образованіе получило, такъ сказать, богословскій характеръ. Она выразила твердое желаніе выучить молитвы, особенно вечернюю, которую обыкновенно читалъ передъ отходомъ ко сну каждый русскій торговецъ, заночевавшій въ туземной юртѣ. Не имѣя молитвенника подъ руками, Кириловъ терпѣливо списалъ на бумагѣ крупными печатными буквами всѣ молитвы, которыя еще помнилъ, и сталъ постепенно внѣдрять ихъ въ неизощренную память своей подруги. Къ концу февраля Хаспо уже заучила наизусть «Отче нашъ», «Богородицу» и вечернюю молитву и стала набожно повторять ихъ каждое утро и вечеръ, путаясь въ незнакомыхъ звукахъ и въ критическія минуты заглядывая въ свои бумажки.

Она не дѣлала между ними различія и произносила все, что знала, иногда внезапно смѣшивая и перескакивая изъ одной молитвы въ другую. Кириловъ попробовалъ объяснить ей смыслъ молитвъ, но она не вникала въ подробности объ искупленіи и прощеніи грѣховъ. Она поняла только то, что всѣ молитвы выражаютъ упованіе и благодарность, и настроеніе ихъ совпало съ ея собственнымъ настроеніемъ, ибо душа ея была полна благодарности за неожиданное счастье и постепенно прилѣплялась къ упованію, что счастье это будетъ, прочно и не отнимется у нея, какъ она опасалась, вначалѣ. Она дошла до того, что спросила, однажды Кирилова, почему онъ не молится вмѣстѣ съ нею. Кириловъ засмѣялся и ничего не сказалъ.

— Значитъ, ты молишься одинъ! — настаивала молодая якутка. — Молись со мною вмѣстѣ! Я лучше научусь!

Впрочемъ, наивная догадка Хаспо не была слишкомъ далека отъ истины, ибо настроеніе Кирилова было близко къ ея собственному. Онъ чувствовалъ себя, какъ человѣкъ, который падаетъ во снѣ въ глубокую яму и вдругъ просыпается на своей постели въ полной безопасности. Душа его какъ будто переродилась. Онъ смотрѣлъ другими глазами на окружающихъ людей и на весь міръ. По временамъ къ нему приходило радостное, нервное, немного экзальтированное настроеніе, какое бываетъ у людей, выздоравливающихъ отъ тифа. Онъ разбилъ въ дребезги мрачную философію самоотрицанія свободной воли и изъ осколковъ ея успѣлъ сложить новую систему, кроткую и простую, какъ христіанскія мечты о милленіумѣ или какъ раннія упованія его собственнаго поколѣнія.

Кириловъ не уничтожилъ письма къ Лукьяновскому, написаннаго въ ту памятную ночь. Черезъ четыре мѣсяца съ той же зимней почтой, которая увезла его прошеніе о бракѣ, онъ отослалъ по назначенію и письмо. Въ концѣ письма былъ приложенъ новый листокъ.

«Ты видишь, я не ушелъ, — писалъ Кириловъ, — или, лучше сказать, вернулся. Одинокая тоска ударила мнѣ въ голову, какъ тяжелая болѣзнь, но природа-мать въ своей неистощимой добротѣ нашла простое, сильное и радостное средство, чтобы излѣчить меня и спасти меня отъ гибели. Можно идти противъ общества, нельзя безнаказанно идти противъ природы. Можно отречься отъ жизни и умереть за идеалъ. Но для того, чтобы жить для идеала, нельзя оставаться чужимъ и нужно брать свою долю въ радостяхъ, надеждахъ и стремленіяхъ человѣчества. Вычеркни то, что я написалъ о безсиліи добра наканунѣ великаго перелома моей жизни. Я больше не чувствую себя одинокимъ, я ощущаю себя звеномъ въ великой цѣпи мірозданія, которая проходитъ сквозь мою жизнь и мое тѣло и которая развивается, какъ спираль и постепенно восходитъ вверхъ къ счастливому и свѣтлому будущему. Только теперь я научился сознавать себя человѣкомъ въ великомъ и маломъ и почувствовалъ, что окружающіе меня люди дѣйствительно мои братья въ своей силѣ и въ своей слабости, которые требуютъ всего моего терпѣнія и всей моей любви.

Сознаніе бытія есть счастье; природа и человѣческая жизнь одинаково значительны и интересны, и я желалъ бы жить вѣчно, чтобы наслаждаться красотою природы и быть ненасытнымъ актеромъ и зрителемъ всемірно-человѣческой драмы, которая развивается на землѣ».

Иркутскъ, 1898 г.

II. Амнистія

Онъ прожилъ почти двадцать лѣтъ въ рыбацкомъ поселкѣ, на берегу полярной рѣки, среди дикарей и инородцевъ и кончилъ тѣмъ, что самъ сталъ дикаремъ и инородцемъ. Онъ по цѣлымъ годамъ не видалъ хлѣба, питался мясомъ и мерзлой сырой рыбой, не носилъ бѣлья, одѣвался въ звѣриныя шкуры. Лѣтомъ онъ собственноручно доилъ коровъ, какъ это дѣлаютъ степные монголы. Въ ужасные январскіе дни, морозные и темные, онъ запирался въ своемъ жилищѣ вмѣстѣ съ телятами и выдерживалъ осаду стужи.

Лицомъ къ лицу онъ встрѣчался съ дикими звѣрями пустыни. Вспугивалъ лосей на уединенныхъ рѣчныхъ островахъ, мирно собиралъ голубику бокъ о бокъ съ медвѣдемъ на прибрежномъ болотѣ. Съ людьми пустыни, почти столь же дикими и наивными, какъ звѣри, онъ свелъ близкую дружбу.

Мало-по-малу кругъ его интересовъ сузился.

Связь съ человѣчествомъ почти оборвалась. Письма изъ Россіи не приходили и онъ пересталъ думать о человѣчествѣ и о Россіи и думалъ только о сотнѣ якутовъ, жившихъ въ хижинахъ, разбросанныхъ вблизи. Онъ заботился нихъ, оберегалъ ихъ отъ лихоимства начальниковъ и отъ жадности торговцевъ, пріобрѣталъ для нихъ всѣ необходимые товары, даже старался оберечь ихъ отъ ихъ собственнаго легкомыслія и внушить имъ въ обильное время дѣлать запасы пищи, а въ скудное расходовать эти запасы съ большей осмотрительностью.

И наконецъ, когда велѣла природа, онъ нашелъ среди этихъ дикихъ людей семью, жену и дѣтей. Пятидесяти лѣтъ отъ роду, уже сѣдой и беззубый, онъ няньчилъ на рукахъ черномазаго якутенка, своего первенца, и говорилъ съ нимъ странными гортанными звуками, ибо онъ отвыкъ даже отъ родного языка и въ мысляхъ его якутскія фразы и слова мѣшались съ русскими. Онъ пустилъ прочные корни въ полярную почву, покорился власти полярной земли и даже сталъ присматривать себѣ мѣстечко на мѣстномъ погостѣ, въ полуверстѣ отъ поселка.

И вдругъ запѣла труба. Тамъ далеко, за 12.000 верстъ, была великая смута, тамъ совершалась война на два фронта, внутренняя и внѣшняя, что-то кипѣло, клокотало, перестраивалось, мѣнялось сверху до низу и изнутри наружу. До него доходили слухи, смутные и несвязные, какъ будто занесенные вѣтромъ сквозь степи и ущелья. Но онъ старался не думать объ этомъ. Богъ съ ними.

Пусть дѣлаютъ тамъ, что хотятъ. Ему нѣтъ ходу отсюда. Онъ — конченый человѣкъ, Лександра Особенный изъ поселка Урочево. Особеннымъ его звали сосѣди за то, что онъ не походилъ на всѣхъ другихъ людей, туземцевъ или русскихъ поселенцевъ.

Вдругъ прискакалъ нарочный и привезъ бумагу:

Амнистія. Александръ Никитичъ Кириловъ, изъ ссыльнопоселенцевъ, можетъ ѣхать, куда угодно, на всѣ четыре стороны.

Цѣлую ночь онъ не спалъ, все ходилъ по своей избѣ и думалъ.

Съ утра онъ сталъ поспѣшно ликвидировать свои дѣла.

Половину скота передалъ женѣ, а другую продалъ. Заключилъ съ десятью сосѣдями десять условій о косьбѣ сѣна. Каждый изъ этихъ сосѣдей обязался въ теченіе одного года косить сѣно для скота жены Кирилова.

Уложилъ свои книги и поручилъ переслать ихъ въ Якутскую библіотеку. Для себя самого онъ взялъ изъ всѣхъ своихъ вещей только мѣховой треухъ и старенькій полушубокъ, крытый арестантскимъ сукномъ.

Прощаніе его съ женой было коротко и немногосложно.

— Благослови! — сказалъ онъ по мѣстному обычаю, прежде чѣмъ сѣсть на косматаго сѣраго коня.

— Богъ благословитъ.

Они даже не поцѣловали другъ друга. Потомъ конь тронулъ. Дорога завернула за уголъ. Пошла унылая лѣсная тропа и хижины поселка Урочево исчезли навсегда.

Черезъ двѣ недѣли онъ ѣхалъ въ безлюдной пустынѣ вмѣстѣ съ проводникомъ якутомъ, направляясь на западъ.

Кругомъ него была ужасная горная равнина между Индигиркой и Яной, гдѣ на триста верстъ нѣтъ ни одного человѣческаго жилья, гдѣ даже мыши умираютъ съ голоду, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ голыхъ камней, мерзлыхъ ручьевъ и затвердѣвшаго снѣга. Но Кириловъ не глядѣлъ на эти мертвые камни. Онъ думалъ о родинѣ и старался вызвать въ своей памяти ея отдаленныя черты. Старался и не могъ, — все забылось, перепуталось.

— Тамъ тепло, — говорилъ онъ себѣ, — тамъ — сады зеленые, — а предъ глазами всплывали только сѣверные тальники, низкіе и жидкіе, какъ будто больные. Лица, которыя представлялись его памяти, были жесткія, скуластыя, съ смуглой кожей, съ прямыми черными волосами.

Вмѣсто каменныхъ и шумныхъ городовъ были какіе-то тусклые образы, похожіе на стертыя олеографіи.

Смута, борьба, революція. Душа его не могла вмѣстить ничего. Здѣсь было тихо и безлюдно.

Быть можетъ, и тамъ имъ только кажется…

Впрочемъ на слово «революція» его душа давала откликъ, ибо въ глубинѣ ея хранилось одно воспоминаніе. Это случилось тридцать два года тому назадъ.

Ихъ было четверо.

Они сидѣли въ бурьянѣ надъ оврагомъ и читали «нелегальщину».

Это была небольшая газета, въ четверть листа, такого скромнаго вида.

Печать была неровная, съ ошибками, только заголовокъ выдѣлялся, крупный, черный, зовущій: «Впередъ».

Они читали и сердце ихъ замирало отъ волненія. Потомъ кто-нибудь пряталъ газету въ карманъ, и они расходились съ таинственными лицами. И вся ихъ революція была тихая, таинственная, карманная. Но когда онъ проходилъ по улицѣ съ этой опасной газеткой въ боковомъ карманѣ пиджака, онъ глядѣлъ на прохожихъ съ побѣдоноснымъ видомъ и думалъ: «Вотъ рабы, а я… я не боюсь»…

Послѣ того была тюрьма, одинъ, два, три года. Въ тюрьмѣ онъ повздорилъ съ смотрителемъ, его посадили въ подземный карцеръ, рядомъ съ отхожимъ мѣстомъ.

Въ карцерѣ было темно и тѣсно, какъ въ гробу.

Такъ тѣсно, что нельзя было ни встать, ни вытянуться во весь ростъ.

По стѣнамъ текла вонючая жижа.

Съ лѣвой стороны стояла открытая параша, а съ правой кружка съ водой, прикрытая кускомъ хлѣба.

Послѣ того была московская пересыльная тюрьма. Ихъ побили въ тюрьмѣ. Этапная дорога. Ихъ побили на второмъ этапѣ, и потомъ на пятомъ. Первый побѣгъ. Волчья нелегальная жизнь, безъ ночлега, безъ паспорта, часто безъ куска хлѣба. Новый арестъ. Крѣпость, цынга. Судъ. Снова пересыльная тюрьма, этапная дорога. Еще побѣгъ, еще тюрьма, избіеніе. Потомъ полярная пустыня.

Эти давнія картины въ памяти Кирилова сжались вмѣстѣ и сократились, но онѣ хранились въ его умѣ, какъ старая святыня. И даже карцеръ, побѣгъ, цынга какъ будто потеряли свой трагическій ужасъ и стали такими милыми, полными бодрости и внутренняго мира.

И во всей этой прежней революціи была не смута, а жертва, кроткая, безмолвная и почти наивная…

Послѣ Верхоянска дорога повернула на югъ. Горы смѣнились лѣсами и мерзлыми болотами; потомъ поперекъ дороги протянулся послѣдній полярный порогъ, весь изорванный, зубчатый Верхоянскій хребетъ. Они перешли хребетъ по такъ называемой зимней оленьей дорогѣ, крутой, мѣстами почти отвѣсной. Съ ранняго утра они поднимались въ гору, по дикому и узкому ущелью, потомъ слѣзли съ саней, сбросили шубы и пошли пѣшкомъ.

Былъ конецъ апрѣля. Весенній день уже тянулся безъ конца и безъ ночи, но на дикомъ перевалѣ вылъ вѣтеръ и крутилась снѣжная метель. Наконецъ, черезъ четыре часа они взобрались на хребетъ. Съ перевала открылся чудный видъ, непривычный для холодныхъ глазъ Кирилова и его полярной памяти. По южную сторону хребта свѣтило яркое весеннее солнце. Приалданская равнина разстилалась, какъ нарисованная на картѣ. Почти весь снѣгъ сошелъ съ земли. Ручьи звенѣли и пѣли и блестѣли на солнцѣ, извивались и переплетались, какъ влажныя змѣи. Лѣса были гуще и выше. У этого оледенѣлаго порога кончалась пустыня и начиналась живая земля и живая человѣческая жизнь.

Въ полчаса онъ спустился съ высокаго хребта, утопая въ снѣгу, мѣстами скатываясь на спинѣ, по обычаю сѣверныхъ горцевъ, и попалъ въ лѣсъ. Лѣсъ былъ давно невиданный, сосновый. Къ сѣверу отъ хребта нѣтъ ни одной сосны. Но здѣсь онѣ стояли прямыя и ровныя, какъ свѣчи, и почва подъ ними была гладкая, плотно убитая, усыпанная хвоей. Послѣ сѣверныхъ болотъ, поросшихъ кочками и корявой лиственницей, эта ровная земля показалась Кирилову паркетомъ, а весь сосновый лѣсъ какимъ-то наряднымъ танцовальнымъ заломъ.

Онъ продолжалъ спускаться внизъ и попалъ въ другой лѣсъ, тополевый.

Вершины тополей были еще обнажены, но тонкія вѣтви загнулись кудрявою сѣткой и почки уже разбухли, и сладкій запахъ шелъ отъ каждаго дерева.

Кириловъ присѣлъ на пень на опушкѣ лѣса, сталъ вдыхать свѣжій запахъ и вдругъ заплакалъ. Это было его первое пробужденіе.

Дорога тянулась прямо на югъ.

Съ каждымъ шагомъ весна крѣпла и росла и превращалась въ лѣто.

Черезъ большую рѣку Алданъ переправлялись наполовину вплавь. За Алданомъ потянулись зеленые луга, сытыя якутскія усадьбы, текущія молокомъ и кумысомъ; табуны лошадей. Явилась первая телѣга, варварски неуклюжая, безъ единаго гвоздя, первая соха, борона изъ древеснаго корневища. Но для Кирилова все это были не признаки варварства, а первые вѣстники культуры.

Въ городѣ Якутскѣ встрѣтились первые признаки весны народовъ. Послѣдняя волна освободительнаго движенія докатилась въ это захолустное мѣсто и всколыхнула его. Всѣ «бывшіе люди», старые ссыльные, которые женились на туземкахъ и отказались отъ возвращенія въ Россію, вдругъ пробудились и какъ будто помолодѣли.

Самые заматорѣлые, ушедшіе, съ головой въ хлѣбную службу и обывательскій винтъ по маленькой, теперь собирали митинги и произносили рѣчи. Они походили на лягушекъ, которыя замерзаютъ въ якутскихъ озерахъ вмѣстѣ съ водою и врастаютъ въ глыбу льда. Но если внести такую глыбу въ домъ, ледъ превращается въ воду, а лягушка оттаиваетъ и начинаетъ прыгать, какъ ни въ чемъ не бывало.

Старые ссыльные съ лысыми головами и широкими сѣдыми бородами тоже оттаяли и весело прыгали

Вмѣстѣ съ ссыльными оттаяли и помолодѣли десятка четыре мѣстной якутской интеллигенціи: мировой судья, два чиновника, три учителя, нѣсколько улусныхъ старшинъ и писарей. Эхо россійскихъ союзовъ долетѣло до якутской земли, и она откликнулась областнымъ якутскимъ союзомъ, на той же демократической программѣ, но въ вольномъ переводѣ на мѣстные обычаи и на туземный тюркскій языкъ. Къ союзу стали присоединяться и рядовые якутскіе жители, увлекаемые завѣтной мечтой сбросить лихоимное иго чиновниковъ и поборы уголовныхъ поселенцевъ. И послѣдняя основная принадлежность всероссійской революціи тоже была налицо. Якутская свобода уже попала въ участокъ.

Сорокъ человѣкъ русскихъ и якутовъ сидѣли въ тюрьмѣ. Иные, болѣе дѣятельные, бѣжали на югъ, по дорогѣ въ Иркутскъ и Питеръ. Другихъ начальство послало въ ссылку по той же дорогѣ, за неимѣніемъ другой. Ибо, если Россія высылаетъ своихъ крамольниковъ въ Восточную Сибирь, то и Восточная Сибирь, въ свою очередь, посылаетъ своихъ ссыльныхъ, за неимѣніемъ другого мѣста, въ Россію и даже въ Петербургъ.

Были уже и жертвы. Старый голова Батурусскаго улуса, не говорившій ни слова по-русски, но державшійся тѣмъ болѣе твердо на допросахъ, заболѣлъ въ тюрьмѣ и умеръ. Ему устроили торжественныя похороны съ красными вѣнками и пѣніемъ.

Якуты ѣли конину, пили растопленное масло и произносили политическія рѣчи.

А начальство послало конныхъ стражниковъ съ нагайками.

Не было только экспропріаторовъ и военно-полевыхъ судовъ и все еще тянулась ранняя романтическая полоса.

Въ Иркутскѣ встрѣтилась первая кровь, могилы казненныхъ, память Меллера-Закомельскаго и генерала Ренненкампфа; дальше потянулась Сибирь, усмиренная, разстрѣлянная. Романтическая идиллія свободы въ участкѣ превратилась въ красный кошмаръ.

Подъ Красноярскомъ показались первые ссыльные. Ихъ было много, всѣхъ сортовъ и всѣхъ званій, каторжные и административные, срочные и безсрочные; везли ихъ цѣлыми вагонами, даже цѣлыми поѣздами, на казенный счетъ. А Кириловъ и нѣсколько его товарищей по слову амнистіи ѣхали тоже на казенный счетъ изъ ссылки въ Россію.

Въ двухъ переѣздахъ отъ Красноярска ихъ пути скрестились.

Они поглядѣли другъ на друга, перекинулись нѣсколькими словами и помѣнялись дорогами. Бывшіе ссыльные поѣхали на волю, бывшіе вольные люди — въ ссылку и на каторгу.

Кириловъ глядѣлъ на этихъ ссыльныхъ и удивлялся и даже не понималъ. Это были какіе-то другіе, совсѣмъ новые политическіе преступники, все больше рабочіе; крестьяне, въ лаптяхъ и въ лохмотьяхъ, часто съ сѣдиной въ бородѣ и со свитой добровольно слѣдующей семьи; одесскіе «черные вороны», гурійскіе дружинники, балтійскіе лѣсные братья, матросы мятежнаго флота, женщины-бомбистки. Партіи тоже были новыя, неизвѣстныя Кирилову, все крайнія лѣвыя, лѣвѣе эс-эровъ: анархисты, максималисты, экспропріаторы, а въ сокращеніи «максы» и «эксы», всевозможные «боевики».

Анархистъ Таратута разсказалъ про манифестъ 17 октября съ своей точки зрѣнія: «Я въ то время сидѣлъ въ крѣпости, — сказалъ онъ, — и случайно узналъ про манифестъ. Думаю: надо сообщить товарищамъ. Когда повели меня назадъ съ прогулки, я крикнулъ въ коридорѣ: — Товарищи, конституція дана! — За эту конституцію меня посадили на двое сутокъ въ карцеръ. Вотъ все, что я получилъ отъ манифеста 17 октября»…

Въ концѣ мая Кириловъ пріѣхалъ въ свой родной Молчанскъ. На другой день у него потребовали паспортъ, но у него паспорта не было. Въ видѣ удостовѣренія личности онъ имѣлъ клочекъ бумажки, выданный отъ якутской полиціи. На этомъ клочкѣ значилось: «Предъявитель сего, бывшій ссыльный, лишенный правъ, такой-то, не пожелалъ воспользоваться правомъ приписки къ крестьянскому обществу и уѣхалъ на жительство въ Россію».

Какъ водится, въ Молчанскѣ былъ собственный генералъ-губернаторъ.

Еще черезъ день онъ пригласилъ Кирилова для подлежащихъ разъясненій.

— Кто вы такой? — спросилъ начальникъ города.

— Я обитатель земного шара, — сказалъ Кириловъ полушутя.

— Какъ это шара? — недоумѣвая спросилъ начальникъ. — Развѣ вы иностранный подданный?

— Я не подданный, — живо возразилъ Кириловъ. — Я хочу быть гражданиномъ.

Такимъ образомъ въ близлежащемъ участкѣ крамольная репутація Кирилова была установлена сразу и незыблемо.

Неожиданно явился вопросъ о хлѣбѣ насущномъ.

— Куда я гожусь? — спросилъ самъ себя Кириловъ и ему стало страшно. Свою якутскую семью онъ бросилъ далеко въ полярной пустынѣ. А самому ему было нужно до смѣшного мало — какой-нибудь уголъ, хотя бы въ кухнѣ или въ хлѣву, двѣ доски для спанья, миску каши для ѣды, кружку горячей воды съ солью для питья. Такъ жилъ онъ много лѣтъ въ изгнаніи, хижина его была одновременно хлѣвомъ для скота, а кашей онъ питался, ибо не имѣлъ зубовъ и не могъ разжевать ничего твердаго. И тѣмъ не менѣе ему было страшно. Онъ боялся, что не сумѣетъ заработать даже тѣхъ жалкихъ грошей, которые ему нужны для поддержанія старческаго тѣла.

«Что я стану дѣлать? — подумалъ Кириловъ. — Все забылъ, отъ всего отвыкъ».

Онъ чувствовалъ себя въ этомъ каменномъ городѣ такимъ же безпомощнымъ, какъ настоящій сибирскій дикарь. Онъ сумѣлъ бы развести огонь въ открытомъ полѣ подъ вѣтромъ и дождемъ, накосить сѣна на болотѣ, защитить скотъ отъ сибирскаго «гнуса», заметать сѣть на рѣкѣ, пожалуй, вырыть погребъ или сложить хижину, но все это здѣсь было ненужно, невозможно и даже неприлично для Кирилова.

Чѣмъ жить?

Кириловъ ощупалъ на своей груди длинную стальную булавку, крѣпкую и острую, настоящій стилетъ, который могъ проколоть человѣка насквозь.

Двадцать лѣтъ тому назадъ онъ привезъ ее съ собою въ ссылку. Тогда онъ говорилъ себѣ:

— Вотъ средство послѣднее. Если придется невтерпежъ и ничто не поможетъ, то это поможетъ.

Булавка пролежала двадцать лѣтъ безъ употребленія и сильно заржавѣла.

Уѣзжая изъ ссылки, Кириловъ взялъ ее съ собою, какъ мрачное memento mori. Въ первыя недѣли пути онъ совсѣмъ забылъ о ней. Но какъ-то уже послѣ Иркутска онъ нашелъ ее на днѣ котомки, отчистилъ отъ ржавчины и спряталъ въ карманъ.

Теперь онъ ее ощупалъ и подумалъ опять, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ: «Вотъ средство послѣднее».

Впрочемъ, на первые дни онъ нашелъ себѣ пріютъ въ домѣ дальняго родственника и стараго товарища. Они вмѣстѣ учились въ гимназіи и потомъ въ университетѣ и даже нѣкогда сидѣли рядомъ въ тюрьмѣ. Товарища скоро выпустили. Онъ окончилъ университетъ и сталъ служить по юстиціи и теперь былъ дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ и членомъ суда. Но онъ не забылъ о своемъ арестѣ, и когда увидѣлъ Кирилова, то все вспомнилъ и встрѣтилъ стараго пріятеля съ распростертыми объятіями. У него была большая квартира съ паркетными полами и мягкой мебелью. Кирилова помѣстили въ высокой свѣтлой комнатѣ. Тамъ была пружинная кровать, мраморный умывальникъ и рѣзныя орѣховыя кресла. Кириловъ расположился среди этого великолѣпія со своими грязными котомками, какъ солдатъ на постоѣ. Горничная поутру пыталась чистить его сѣрый зипунъ и кожаные лапти. И онъ чувствовалъ себя, какъ гунскій кочевникъ въ гостяхъ у римскаго патриція, и каждое утро, когда приходила горничная, ему хотѣлось убѣжать куда-нибудь въ сарай или на конюшню.

Къ другу Кирилова постоянно ходили люди, молодые и старые: по субботамъ были «фиксы» и собиралась цѣлая толпа. Кромѣ того, по той же лѣстницѣ этажемъ выше и этажемъ ниже жили адвокатъ и инженеръ. У тѣхъ тоже часто собирались гости приблизительно того же круга. Иные нерѣдко переходили изъ одной квартиры въ другую, въ одномъ мѣстѣ обѣдали, въ другомъ пили чай, или, напримѣръ, шли въ гости къ инженеру, а нечаянно попадали этажемъ выше къ члену суда, и оставались тамъ. Замѣчательнѣе всего было то, что сами хозяева, жившіе въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ, были мало знакомы между собой, никогда не ходили въ гости другъ къ другу, и только слегка раскланивались, встрѣчаясь у подъѣзда. Тѣмъ не менѣе изъ квартиры въ квартиру переходили не только гости, но даже посуда и мебель.

Черезъ три дня Кириловъ, увлеченный почти противъ своей воли, побывалъ у адвоката и инженера, перезнакомился съ множествомъ народа, слушалъ рѣчи и пренія. Но въ то же самое время его стѣсненное чувство не прошло и даже приняло новый оттѣнокъ.

Кириловъ слушалъ и недоумѣвалъ. Это была сытая обывательская жизнь, но она имѣла совсѣмъ незнакомый характеръ. Никто не игралъ въ карты, не повторялъ городскихъ сплетенъ, даже о литературѣ не говорили, даже за дамами и за барышнями ухаживали мало. Всѣ съ утра до вечера говорили о политикѣ, притомъ разбивались на партіи и спорили до одурѣнія. Тѣхъ ультра-лѣвыхъ партій, которыя встрѣтились Кирилову по сибирской дорогѣ, здѣсь не было. Здѣсь было только три партіи, кадеты, эс-деки и эс-эры. Кадеты были постарше и посолиднѣе. У многихъ были сѣдые волосы, изрядное брюшко и деньги въ банкѣ. Между прочимъ всѣ три хозяина квартиръ были изъ кадетовъ, членъ суда былъ лѣвый кадетъ, адвокатъ былъ центровикъ, а инженеръ довольно правый, съ наклономъ къ октябризму. Кадеты говорили о томъ же, о чемъ когда-то мечталъ Кириловъ, но ихъ рѣчи почему-то раздражали его.

«Зачѣмъ они говорятъ, — думалъ онъ, — молчали бы».

У него было странное напряженное чувство, какъ будто это были манекены или покойники, которымъ по ихъ природѣ не полагалось разговаривать, а они вдругъ ожили и заговорили.

Одинъ разъ онъ не выдержалъ и сказалъ своему товарищу: — И вы тоже полѣзли въ политику.

— А какъ же, — живо возразилъ членъ суда, — мы тоже граждане, мы не можемъ равнодушно видѣть, какъ гибнетъ Россія.

Люди помоложе дѣлились пополамъ. Одна половина была эс-деки, другая эс-эры. Они спорили между собой еще ожесточеннѣе, чѣмъ съ кадетами.

Кириловъ никакъ не могъ понять, почему они такъ горячатся и наскакиваютъ другъ на друга, какъ бойцовые пѣтухи. Когда-то, тридцать лѣтъ тому назадъ, среди товарищей Кирилова тоже были партіи. Были землевольцы, народовольцы, чернопередѣльцы. Теперь Кириловъ не могъ хорошенько вспомнить, въ чемъ собственно состояла разница. Землевольцы звали въ деревню, народовольцы совершали терроръ. Ну, а чернопередѣльцы? Они тоже звали въ деревню и оставались въ городѣ. Кириловъ плохо разбирался въ своихъ воспоминаніяхъ. Но онъ былъ увѣренъ, что въ его время спорили совсѣмъ иначе, не такъ свирѣпо, а, напротивъ, вѣжливо, по-братски, почти любовно.

Теперь же, когда противники переходили на личную почву и начинали говорить взаимныя рѣзкости, ему хотѣлось вставить свое слово, помирить, остановить.

Однажды онъ вмѣшался почти неожиданно для самого себя.

Спорили двое студентовъ, медикъ и ветеринаръ, оба пятаго курса, медикъ былъ эс-декъ большевикъ, ветеринаръ эс-эръ. Они скоро стали давать другъ другу имена. Медикъ называлъ ветеринара мелкимъ буржуемъ, ветеринаръ медика: хвастливымъ бланкистомъ.

— Зачѣмъ вы бранитесь, — вдругъ сказалъ Кириловъ, — не все ли равно, кто крещенъ по какому обряду, по православному или по католическому — все-равно христіане. Также и вы помните лучше, что вы братья соціалисты, а не враги.

Оба спорящіе посмотрѣли на него съ короткимъ недоумѣніемъ, потомъ наскочили на него сразу и съ обѣихъ сторонъ. Эс-декъ заговорилъ о диктатурѣ пролетаріата, эс-эръ о диктатурѣ народа. Оба выговаривали слово «диктатура» коротко и увѣсисто, какъ будто кидали булыжникъ на мостовую. Кириловъ послушалъ, послушалъ, махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

— Сегодня сходимъ въ одинъ домъ, — сказалъ хозяинъ Кирилову. — Къ инженеру Левицкому.

— Хорошо, — согласился Кириловъ. — Тоже кадетъ?

— Жена у него славная барыня, — отозвался хозяинъ. — Она прежде была ваша знакомая.

Кириловъ поднялъ голову, вопросительно посмотрѣлъ на товарища: тонъ его голоса былъ какой-то необычайный.

— Слишкомъ давно это было, — сказалъ онъ равнодушно. — Я не помню.

Левицкіе жили парадно. У подъѣзда стояли сѣрые львы съ тупыми каменными лицами. И дверь отворилъ швейцаръ въ ливреѣ, съ такимъ же каменнымъ лицомъ. И въ передней рядомъ съ вѣшалкой стояла пальма въ кадкѣ и желтая ваза на неуклюжей мраморной колонкѣ.

Хозяйка вышла навстрѣчу: это была полная, хорошо сохранившаяся женщина съ черными глазами и волосами съ легкой просѣдью.

Глаза ея блестѣли довольно ярко, но еще ярче блестѣли золотые часы, крупные, почти мужскіе, висѣвшіе на ея объемистой груди на самомъ видномъ мѣстѣ.

— Рекомендую: Кириловъ, Александръ Никитичъ, изъ дальнихъ странствій. — отчетливымъ басомъ выговорилъ товарищъ Кирилова.

— Господи, Саша!

Женщина съ часами сдѣлала шагъ впередъ и остановилась. Губы ея задрожали.

— Александръ Никитичъ!

Она не знала даже, какъ называть его.

Когда-то она называла его Сашей, онъ звалъ ее Марусей. Тогда ея фамилія была не Левицкая, а Сокуренко. Это было двадцать восемь лѣтъ тому назадъ и съ тѣхъ поръ они не видѣлись ни разу. У него были тогда кудрявые волосы, ясные синіе глаза, лицо, нѣжное какъ у дѣвушки. Теперь онъ стоялъ передъ ней, какъ привидѣніе, въ своей поношенной одеждѣ. Зубовъ у него не было, и складки рта были совсѣмъ старческія, и глаза выцвѣли и только въ глубинѣ ихъ свѣтилось что-то знакомое, близкое и очень дорогое.

Младшаго ея сына звали Сашей. Ей показалось, что у него было такое же выраженіе въ глазахъ.

Кириловъ молчалъ и крутилъ бороду.

— Гора съ горой не сходится, — сказалъ онъ просто, — свидѣлись, Маруся!

— Откуда вы? — сказала хозяйка и вдругъ всхлипнула и оперлась рукою о столъ.

— Я хотѣлъ сдѣлать сюрпризъ, — сказалъ товарищъ Кирилова огорченнымъ тономъ.

— Ничего, — сказала хозяйка и разсмѣялась мелкимъ нервнымъ смѣшкомъ.

— А какъ Семенъ Семенычъ радъ будетъ, — прибавила она уже спокойнѣе. — Онъ столько о васъ слышалъ.

Кириловъ не отвѣчалъ.

Онъ, кажется, даже не слышалъ послѣдней фразы.

Двадцать восемь лѣтъ.

Время тогда было жестокое, хуже, чѣмъ теперь, несмотря на всѣ военные суды. Брали за книжку, за перехваченное письмо, слѣдствіе тянулось годами и дорога изъ тюрьмы открывалась только въ ссылку или на каторгу. Впрочемъ, ее тогда продержали съ полгода, потомъ выслали на родину. Его продержали три года и послали въ Сибирь. Она вышла замужъ, имѣла дѣтей, жила, какъ живутъ всѣ другія дамы. Хозяйство, дѣтскія болѣзни, въ свободное время книжка новаго журнала. Надо перемѣнить прислугу. Васѣ надо сшить курточку. Маруся хочетъ ѣхать въ Петербургъ.

Дѣтей у нея было шестеро и мужъ седьмой. Сердце у нея стало сытое, просторное, на семь гнѣздъ или на семь стойлъ, для каждаго домашняго особо. И вся она стала, какъ сытая корова изъ хорошо содержимаго стойла.

По вечерамъ, когда она приходила въ свою спальню, мысленно дожевывая свою дневную заботу, тѣло ея двигалось чинно и лѣниво и глаза становились круглые, матовые, волоокіе.

— Я изъ Пропадинска — сказалъ Александръ Никитичъ…

— Гдѣ это?

Географія Сибири была ей такъ же мало знакома, какъ географія Китая или Полинезіи.

— Тамъ далеко, — Кириловъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ — у моря полярнаго.

И голосъ, у него теперь былъ другой, глухой и будто надтреснутый. Онъ шамкалъ губами и недоговаривалъ слова.

— Какъ же вы жили тамъ, разсказывайте! Да, господа, что же вы стоите, садитесь, пожалуйста.

Гости покорно сѣли.

— А какъ Семенъ Семенычъ радъ будетъ, — вернулась она къ прежней темѣ.

Александръ Никитичъ вздрогнулъ и десны его сжались, какъ будто кто провелъ пальцемъ по стеклу..

— Какъ же вы жили?

— Такъ и жилъ, — коротко сказалъ Кириловъ. — Тамъ все другое. Земля и люди. Я жилъ съ людьми…

Мальчикъ въ короткой курточкѣ вприпрыжку пробѣжалъ по комнатѣ. Онъ былъ свѣтловолосый и смуглый.

Кириловъ вспомнилъ собственнаго сынишку, который остался гдѣ-то далеко за десять тысячъ верстъ. Вспомнилъ якутку Хаспо и всю свою семью. Какая женщина была лучше, эта сытая дама или та худощавая дикарка, непокладавшая рукъ въ работѣ, каждый кусокъ отрывавшая отъ собственнаго рта для гостя или для бѣднаго сосѣда?.

Онъ имѣлъ такое чувство, какъ будто ему предстоитъ сдѣлать выборъ, немедленный и безповоротный, между двумя женщинами. Вслѣдъ за этимъ чувствомъ возникло сознаніе, что выборъ сдѣланъ и жизнь давно сложилась. Разница между старымъ и новымъ, которая до сихъ поръ громоздилась въ его душѣ, какъ груда несвязныхъ ощущеній, вдругъ обострилась и вспыхнула яркимъ огнемъ, какъ будто кто повернулъ электрическій рожокъ. Жизнь прожита и дѣлится на двѣ половины, та — дикая тундра и эта — бурная и людная Россія. Ничѣмъ не свяжешь ихъ, между ними пропасть.

Кириловъ больше не слушалъ, что говорила хозяйка. Черезъ пять минутъ онъ поднялся и собрался уходить, ссылаясь на неотложное дѣло. Онъ обѣщалъ зайти на другой день вечеромъ, когда Семенъ Семенычъ будетъ дома.

— Какъ онъ будетъ радъ, — повторила хозяйка въ третій разъ въ видѣ напутствія, — и дѣти, и я. Мы всѣ вамъ рады, отъ всей души.

Это была райская птица, обратившаяся въ обыкновенную курицу.

Выборы въ первую думу уже начинались. Вторая волна митинговъ прошла надъ Россіей. Александръ Никитичъ побывалъ у желѣзнодорожниковъ, потомъ посѣтилъ кадетское собраніе. Послѣ того онъ зашелъ на большой машинностроительный заводъ, гдѣ по вечерамъ рабочіе стали устраивать импровизированные митинги. Съ тѣхъ поръ онъ не выходилъ изъ рабочаго района. Собранія происходили на дворѣ подъ открытымъ небомъ; одинъ разъ на канатной фабрикѣ даже при свѣтѣ факеловъ. Народу бывало много. Часто послѣ работы никто не уходилъ, и вся фабрика превращалась въ митингъ. Рѣчи лились за рѣчами. Говорили партійные агитаторы, студенты, литераторы. Говорили также мѣстные рабочіе просто и грубо, какъ Богъ на душу положитъ. Рѣчи были короткія и рѣзкія, какъ удары кнута. Вещи безбоязненно назывались настоящими именами, высказывались непримиримыя пожеланія. Перечислялись пункты программы minimum, которая была больше похожа на программу maximum. Впрочемъ, въ то время общее настроеніе митинговъ было самое неуступчивое. Даже на кадетскомъ собраніи требованіе отдать подъ судъ «преступное министерство» было самымъ умѣреннымъ изъ всѣхъ.

Кириловъ слушалъ молча, потомъ ему тоже захотѣлось говорить. Онъ сначала боялся трибуны, мучительно стѣснялся толпы, но потомъ не вытерпѣлъ. Въ немъ какъ будто проснулись всѣ рѣчи, задушенныя въ тюремномъ безмолвіи и въ уединеніи полярныхъ пустынь. Нерожденныя, онѣ желали родиться и рвались наружу и жгли горло Кирилову. И въ одинъ прекрасный вечеръ онъ заговорилъ. Говорилъ онъ невнятно, шамкалъ беззубыми деснами и съ непривычки торопился и глоталъ слова. Все же толпа понимала его. Онъ говорилъ вещи простыя, наивныя, всѣмъ извѣстныя. О томъ, что всѣ люди братья, что бѣдные должны соединиться и помогать другъ другу, что людямъ нужна свобода, нуженъ свѣтъ, нуженъ кусокъ хлѣба. И толпа принимала съ восторгомъ эти простыя, ни къ чему не ведущія истины. Она инстинктивно чуяла, что этотъ странный старикъ такой же романтикъ, какъ она, и также взываетъ къ идеалу и хочетъ идти впередъ и не знаетъ, куда.

Каждое выступленіе Кирилова сопровождалось оваціей. О немъ заговорили.

Кончилось это тѣмъ, что начальникъ города призвалъ его къ себѣ и предложилъ ему немедленно уѣхать.

— Куда же я поѣду? — сказалъ Кириловъ съ недоумѣніемъ. — Вездѣ есть генералъ-губернаторы.

— Знаете, что, — предложилъ начальникъ почти дружелюбно. — Поѣзжайте въ Петербургъ. Тамъ жить легче. И въ случаѣ чего департаментъ подъ бокомъ. Скорѣе разберутъ.

И Кириловъ, недолго думая, собралъ свои пожитки и уѣхалъ въ Петербургъ.

Извѣстный адвокатъ Гизлеръ устраивалъ званый вечеръ для «бывшихъ людей». Бывшіе люди были теперь въ модѣ. Ихъ называли героями, со всѣхъ сторонъ къ нимъ тѣснились, глядѣли въ глаза, говорили ласковыя слова. Для неимущихъ собирали деньги, болѣе виднымъ дарили цвѣты и даже женскія улыбки. Интеллигенція и общество, всѣ тѣ, кто въ свое время уцѣлѣли и прожили сыто и спокойно, чувствовали себя какъ бы въ долгу у пострадавшихъ и старались хоть чѣмъ-нибудь выразить имъ свое сочувствіе.

Часъ былъ поздній. Всѣ комнаты были полны гостями. Здѣсь перемѣшались вольные и ссыльные, адвокаты и подсудимые, статскіе совѣтники и неизбѣжныя курсистки, одинъ отставной генералъ, старенькій и совсѣмъ безобидный. Ссыльные, впрочемъ, преобладали; они были всѣхъ сортовъ: крѣпостные изъ Шлиссельбурга, каторжане съ Кары и Акатуя, романовцы изъ Якутска, старые ссыльно-поселенцы изъ всѣхъ ближнихъ и дальнихъ мѣстъ Россіи. Многіе изъ нихъ уже успѣли вновь пострадать за крамолу въ недавніе безпокойные дни и еле успѣли убраться во-время съ опаснаго мѣста. У нихъ были растерянныя лица, ибо неожиданные переходы отъ равнодушія къ надеждѣ и потомъ къ пораженію выбили ихъ изъ колеи, и они не знали, какъ чувствовать себя, по старому или по новому.

Иные совершали часть пути вмѣстѣ съ генераломъ Ренненкампфомъ и на ихъ лицахъ лежала тѣнь отъ «заложничьихъ» вагоновъ. Были и настоящіе бѣглые, уже успѣвшіе вернуться самовольно изъ новой ссылки. Они жили въ Петербургѣ по фальшивымъ паспортамъ. Они держались нервно, очень подвижно и безпокойно и усиленно говорили о «продолженіи» и о «новой волнѣ».

Большая часть публики столпилась въ столовой у длиннаго стола. Хозяинъ еще не садился. Онъ медленно и радушно переходилъ отъ одной группы къ другой и для всѣхъ находилъ новыя любезныя слова.

Гизлеръ былъ видный блондинъ съ золотистой бородой, изящно одѣтый и даже надушенный. Онъ прежде служилъ въ сенатѣ и былъ чиномъ коллежскій совѣтникъ. Всѣ дѣйствія его отличались утонченной вѣжливостью. Даже къ извозчикамъ онъ обращался въ такомъ родѣ: «Позвольте узнать, господинъ извозчикъ, сколько я долженъ вамъ заплатить?» Онъ ѣздилъ только въ вагонахъ перваго класса и возилъ съ собой портфель съ двумя отдѣленіями. Въ одномъ были бумаги, въ другомъ зеркало, зубная щетка, пилочка для ногтей, одеколонъ, постельное бѣлье. И, укладываясь на ночлегъ на какой-нибудь глухой донецкой вѣткѣ, онъ вытаскивалъ собственную наволочку и надѣвалъ на жесткій казенный валекъ. Гизлеръ спеціально защищалъ по двумъ статьямъ, 126-ой и 129-ой. У него было мягкое сердце, и онъ не хотѣлъ идти дальше восьми лѣтъ каторги.

Онъ былъ въ высшей степени благородный защитникъ, глубоко входилъ въ интересы подсудимыхъ и такъ увлекался подъ конецъ, что, ожидая приговора, волновался больше всѣхъ. Судьи любили Гизлера и поддавались его аргументамъ. Онъ всегда прекрасно зналъ и изучалъ дѣло. Рѣчь у него была мягкая, вдумчивая и очень убѣдительная. И подъ конецъ являлись вспышки страсти, которыя дѣйствовали какъ фейерверкъ и освѣщали все тѣло бенгальскимъ огнемъ.

Однажды послѣдній абзацъ своей рѣчи онъ началъ такъ: «Я прошу судъ, я умоляю судъ, я заклинаю судъ». И судъ подчинился заклинанію и вынесъ оправдательный приговоръ.

Иногда въ видѣ компенсаціи Гизлеръ бралъ какое-нибудь зловѣщее дѣло, одно изъ такихъ дѣлъ, откуда выходъ бываетъ, какъ изъ мертвецкой, только ногами впередъ, въ готовую могилу. Въ этихъ случаяхъ Гизлеръ сражался съ судьями зубъ за зубъ, оспаривалъ каждый клочекъ территоріи. Онъ пускалъ въ ходъ всѣ свои связи, обдумывалъ способы, какъ ускорить или, если нужно, затянуть дѣло, выкапывалъ полезныхъ свидѣтелей какъ будто изъ-подъ земли.

Онъ не отступалъ передъ экстренными средствами и часто самъ рисковалъ не хуже своихъ подзащитныхъ. О немъ говорили шутя, что онъ вывезъ одного изъ своихъ кліентовъ въ бѣльевой корзинѣ и везъ его такимъ образомъ больше тысячи верстъ.

Онъ умѣлъ добиваться смягченій даже въ такихъ судахъ, гдѣ, казалось, ничего не было, кромѣ первозданной адамантовой твердости. Но послѣ каждаго такого процесса онъ становился боленъ и ложился въ постель. Онъ расходовалъ слишкомъ много нервовъ на свои процессы и волей-неволей ему приходилось браться за болѣе легкія дѣла.

Другія адвокатскія лица тоже виднѣлись тамъ и сямъ, бритыя, самоувѣренныя, со взглядомъ фехтовальщика, какой пріобрѣтается на безконечныхъ перекрестныхъ допросахъ.

Почти всѣ они посвящали политической защитѣ по крайней мѣрѣ половину своего времени. Раньше политическихъ процессовъ было мало, но теперь они сыпались какъ изъ рога изобилія. Эти адвокаты забросили свои частныя дѣла и проводили время въ разъѣздахъ по всему алфавитному списку населенныхъ мѣстъ Россійской Имперіи: Барнаулъ, Баускъ, Бахмутъ. Половину своей жизни они проводили въ вагонѣ, другую въ тюрьмѣ на свиданіяхъ и въ судѣ передъ скамьей подсудимыхъ. Имъ приходилось принимать исповѣдь осужденныхъ, хранить тайны, исполнять предсмертныя порученія. Это были санитары освободительной войны. День и ночь они ходили по бранному полю, спасали раненыхъ и уносили убитыхъ. Но ихъ самихъ пока еще не брали непріятельскія пули.

Самые почетные гости сидѣли на верхнемъ концѣ стола, и другіе поглядывали на нихъ съ неутомимымъ любопытствомъ и даже съ нѣкоторымъ страхомъ, какъ на старыя иконы, которыя внезапно ожили и заняли мѣсто за ужиномъ, рядомъ съ людьми.

Ихъ было пятеро и каждый изъ нихъ представлялъ какъ бы особый типъ, рельефный, законченный и отличный отъ другихъ.

Больше всѣхъ бросался въ глаза Каплинъ, могучій старикъ съ большой головой, въ тонкихъ сѣдыхъ волосахъ. Въ осанкѣ его было что-то львиное, но глаза у него были бодрые, жизнерадостные, и ни одна складка на лицѣ не говорила о томъ, что это плѣнный левъ. У него были загорѣлыя щеки и просторная одежда. Ближе всего онъ казался небогатымъ помѣщикомъ, который провелъ жизнь на деревенскомъ воздухѣ и только что пріѣхалъ изъ глубины провинціи въ столицу. Старикъ охотно говорилъ и часто перебрасывалъ острое слово на другой конецъ стола въ самую гущу чужого разговора. А рядомъ съ нимъ сидѣлъ человѣкъ съ пергаментнымъ лицомъ и унылыми глазами… Онъ слушалъ чужія рѣчи, но самъ не говорилъ ни слова. Это былъ Андрей Плавскій, тоже изъ недавнихъ плѣнниковъ. Онъ умудрился стать въ заточеніи ученымъ практиковъ прикладного типа, дѣлалъ гербаріи, изготовлялъ тонкіе препараты. Этимъ онъ спасся отъ сумасшествія и смерти, но говорить почти разучился. И поздняя воля не вернула ему этого главнаго дара людской общительности.

Хозяинъ подошелъ сзади и положилъ руку на спинку стула, за спиною Плавскаго.

— Ну… какъ вы себя чувствуете въ новой обстановкѣ? — спросилъ онъ осторожно.

Плавскій не отвѣтилъ. Вмѣсто него отозвался Феровъ, его сосѣдъ слѣва, крѣпкій, какъ дубъ, съ яснымъ лицомъ и пушистыми полусѣдыми волосами, которые удивительно шли къ его моложавому лицу.

— Мнѣ двадцать лѣтъ, — сказалъ онъ со смѣхомъ. — Я наслаждаюсь жизнью.

Другіе разговоры примолкли. Всѣ съ интересомъ смотрѣли на эту небольшую группу. Такъ занимательно было услышать рѣчи людей, которые какъ будто воскресли послѣ долгаго оцѣпенѣнія.

— Двадцать лѣтъ въ крѣпости я не считаю, — сказалъ Феровъ. — Я началъ теперь жить сначала. Чувствую себя студентомъ первокурсникомъ. Мнѣ кажется, я моложе многихъ, — прибавилъ онъ простодушно и посмотрѣлъ кругомъ.

Феровъ былъ человѣкъ съ крѣпкой волей и стальными нервами. Двадцать лѣтъ тому назадъ онъ просидѣлъ два года въ крѣпости подъ угрозой почти неминуемой смертной казни. Товарищи его сошли съ ума, но въ его душѣ не дрогнула ни одна струна. Онъ много читалъ, потомъ сталъ сочинять подробный и причудливый проектъ искусственнаго орошенія пустынь. Отъ казни онъ избавился почти чудомъ и потомъ въ крѣпости за всѣ двадцать лѣтъ былъ очень ровенъ, здоровъ и спокоенъ, даже въ самые тяжелые и испытующіе моменты.

Горе, гнетъ и близкая гибель не могли вывести его изъ равновѣсія, но теперь его опьянили свобода и радость. Онъ велъ себя, какъ юноша, почти какъ выпущенный школьникъ, игралъ съ молодежью въ крокетъ и кегли, бѣгалъ взапуски, волочился за барышнями, пѣлъ. Но двадцатилѣтнее спокойствіе какъ будто въѣлось въ его голубые глаза и румяныя щеки. Пѣнистое веселье свое онъ проявлялъ съ невозмутимымъ, почти торжественнымъ лицомъ. Его задорный громкій смѣхъ какъ будто былъ подернутъ и перевитъ сѣдиною.

Кириловъ сидѣлъ на другомъ концѣ стола. Противъ него сидѣли студентъ и молодая барышня.

— Какъ они сохранились, — тихо и восторженно сказалъ студентъ, нагибаясь къ сосѣдкѣ. — Это непостижимо.

Сосѣдка не отвѣчала. Но щеки ея пылали легкимъ румянцемъ и большіе глаза не отрывались ни на минуту отъ страннаго лица, юнаго и спокойнаго, въ пушистой рамкѣ полусѣдыхъ волосъ.

Рядомъ съ Кириловымъ сидѣли двое мужчинъ и женщина.

Одинъ изъ мужчинъ былъ бѣлокурый, въ курткѣ съ петлицами инженера. Другой былъ приземистый, черный и лысый, съ упрямымъ лицомъ. На лѣвой рукѣ у него не хватало пальца. Женщина и бѣлокурый говорили другъ другу ты. Вѣроятно, это были мужъ и жена.

— По чистой совѣсти, я не жалѣю, — говорила женщина. — Мѣсто мы потеряли и попали подъ судъ. И даже изъ Инска насъ опять прогнали. Но я не жалѣю…

— Всѣ деньги прожили. Одинъ остался инвентарь, малыя дѣти. Бери ихъ подъ мышку и ступай, куда хочешь.

Глаза ея смотрѣли ясно и спокойно. Видно было, что она дѣйствительно чувствуетъ, какъ говоритъ.

— Разъ въ жизни мы жили по-человѣчески, — продолжала женщина. — Что на сердцѣ накипѣло, все высказали. Были съ людьми, какъ люди, не какъ рабы. Сколько видѣли сильныхъ, прекрасныхъ, героевъ…

— Пускай судятъ, въ тюрьму сажаютъ. Будетъ подъ старость, что дѣтямъ разсказать.

— Позвольте, — сказалъ человѣкъ безъ пальца. — Я такъ не согласенъ. До старости еще далеко. Дайте срокъ. Мы имъ приготовимъ еще одинъ «дѣтскій разсказъ».

Инженеръ покачалъ головой.

— Не сули журавля въ небѣ, — сказалъ онъ полушутливо, — поймай синицу въ руки.

Человѣкъ безъ пальца, видимо, разозлился.

— Да что, они насъ убили? — сказалъ онъ… — Мы, кажется, живые. Въ жизни много мѣста безъ ихнихъ мѣстъ. А мѣста не будетъ, мы въ щели залѣземъ. Корни пустимъ, всей жизнью овладѣемъ. Жизнь — наша. Дай срокъ, мы имъ еще покажемъ. Будетъ еще нашего брата, воскресшаго Рокамболя…

— Дай Боже нашему теляти волка поймати, — сказалъ инженеръ.

— Наши телята вырастутъ и станутъ быками.

— А поумнѣютъ быки? — лукаво спросилъ инженеръ.

— Зачѣмъ имъ умнѣть? — улыбнулся товарищъ. — Быки затопчутъ волковъ своими твердыми копытами…

— Долго ждать.

— У Бога времени много, — сказалъ товарищъ. — Дольше ждали, теперь меньше осталось. Но я дождусь, — такъ же вѣрно, какъ теперь ночь на дворѣ. Дождусь и увижу. Своими глазами увижу, какъ они полетятъ вверхъ тормашками…

Холодный ужинъ шелъ къ концу.

Хозяинъ поднялся съ мѣста.

— Господа, — началъ онъ и быстро поправился, — товарищи! Я хочу предложить тостъ. Уже третій годъ идетъ движеніе. А что мы получили? одни слова. Дѣло будетъ, если мы сами сумѣемъ добиться. Но изо всѣхъ обѣщаній есть одно, которое стало дѣломъ — амнистія. Она выпустила изъ каменныхъ мѣшковъ столько страдальцевъ, усталыхъ и полузабытыхъ, и дала имъ возможность дожить на свободѣ. Если есть за что благодарить судьбу, то за эту амнистію. Я предлагаю выпить тостъ за амнистію, полную, безъ исключеній, прошедшую, настоящую и будущую.

Куда идти, въ кинематографъ или въ государственную думу? Кирилова одинаково интересовало и то и другое. Тридцать лѣтъ онъ не былъ въ Петербургѣ. Теперь онъ вернулся, какъ ожившій мертвецъ, и не могъ усидѣть дома ни минуты. Его тянуло на улицу, въ толпу, къ конкамъ, на перекрестки, къ витринамъ лавокъ, къ выставкамъ фотографій.

И, проходя по Невскому или по Садовой, онъ любилъ узнавать старое, полузабытое, или замѣчать новое, чего раньше не было.

Новаго, впрочемъ, было не такъ много. Дома стали выше и сошлись плотнѣе, и мясной рынокъ на Сѣнной покрылся стеклянной крышей. На Невскомъ горѣло электричество и въ полночь было такъ же свѣтло, какъ днемъ. Но толпы отрепанныхъ женщинъ, какъ прежде, скитались по панели безъ призора и безъ хлѣба, и мостъ черезъ рѣку у царскаго дворца былъ тотъ же старый, деревянный, съ заплатками на выбоинахъ. Вмѣсто питейныхъ домовъ стали казенки и къ пѣшимъ городовымъ прибавились конные въ странныхъ шапкахъ, съ твердыми, какъ будто деревянными султанами, и, несмотря на вешнее время, съ неба падала та же слякоть и расплывалась туманомъ внизу.

Народу въ городѣ стало много, полтора милліона и вечеромъ или въ праздникъ они не знали, куда идти. Попрежнему въ городѣ даже по воскресеньямъ не было ни искры веселья ни даже мѣста, куда преклонить голову человѣку, оторванному отъ работы. Кириловъ заглянулъ какъ-то въ Народный домъ. Онъ былъ полонъ сверху и донизу. Заплативъ свой гривенникъ, люди толпились на лѣстницахъ и переходахъ и тоскливо глядѣли другъ другу въ лицо, какъ бараны въ загородкѣ.

Одно только было новое — кинематографы. Они расплодились, какъ грибы, во всѣхъ концахъ, отъ Гавани до Нарвской заставы.

И цѣлый день до поздней ночи во всѣхъ была публика и на всѣхъ хватало доходу.

Кириловъ тоже полюбилъ это новое зрѣлище. Оно давало отрывки изъ жизни, странные, непосредственные, безъ театральныхъ приготовленій и безъ музыкальныхъ предисловій, если не считать фонографа, хриплаго и веселаго, какъ голосъ пьянаго духа.

Онъ нѣсколько стѣснялся своего вкуса. Знакомые его были интеллигентные люди и еще не удѣляли вниманія такимъ вещамъ. Обычную публику этихъ зрѣлищъ составляли подростки и дѣти, солдаты, по вечерамъ приказчики и рабочіе.

Но все настроеніе Кирилова соотвѣтствовало этимъ страннымъ живымъ картинамъ. Послѣ возвращенія вся душа его была, какъ непрерывный кинематографъ. Онъ мало думалъ и плохо разбирался въ своихъ впечатлѣніяхъ. Онъ просто глядѣлъ и видѣлъ и потомъ запоминалъ и часто забывалъ. Какъ будто живыя декораціи развертывались предъ нимъ безконечнымъ свиткомъ и пробѣгали мимо.

И въ этотъ день прежде, чѣмъ использовать свой думскій билетъ, его потянуло къ живымъ картинамъ и онъ подумалъ почти стыдливо:

«Зайду на полчаса. Въ думу еще успѣю».

Вывѣска на кинематографѣ была кричащая и довольно безграмотная. Нелѣпыя картины въ окнахъ и въ передней комнатѣ музей рѣдкостей, какія бываютъ въ балаганахъ: восковыя фигуры королей и казненныхъ преступниковъ; всѣ неподвижныя, съ вытаращенными глазами, очень похожія другъ на друга. Маленькій амуръ съ изломаннымъ лукомъ, страшно засиженный мухами; кожа акулы, набитая сѣномъ, и Клеопатра съ обнаженной грудью и съ змѣей, дышащая при помощи старой часовой пружины. Клеопатра тоже была старая, подержанная, съ усталыми глазами, и можно было подумать, что она только что пришла съ подмостковъ изъ дешеваго «шантана» послѣ ночного разгула, и заболѣла отъ лишняго пива и отъ приказчичьихъ объятій.

Было еще рано и публики было немного: два гимназиста съ барышнями, толстая дама съ нянькой и двумя дѣтьми, какой-то маленькій мальчикъ, довольно оборванный и совершенно самостоятельный; пожилой офицеръ съ сыномъ кадетомъ.

Окна были завѣшены чернымъ и электрическіе рожки горѣли и давали иллюзіи ночи, на зло сѣрому полудню снаружи.

Потомъ фонографъ прохрипѣлъ обрывокъ увертюры, лампы погасли и стало темно. Только экранъ озарился смутнымъ мигающимъ свѣтомъ, похожимъ на блескъ ночи, облачной и лунной, отраженной въ озерѣ, и начался первый номеръ.

Картины были пестрыя, комическія и мелодраматическія, полныя возни и движенія, и въ то же время загадочныя въ своемъ беззвучномъ теченіи, похожія на сонъ или галлюцинацію — отрывки живой природы, реальной и незнакомой, улицы чужихъ городовъ, горные ландшафты, потоки, все какъ будто отраженное въ магическомъ зеркалѣ съ дрожащей, вѣчно зыблющейся поверхностью.

Но эти сѣрые призраки деревьевъ были гуще и краше нашихъ петербургскихъ садовъ; толпа на полотнѣ глядѣла веселѣе, чѣмъ русская толпа; проворно перебѣгали трамваи, и даже извозчики больше походили на людей; экипажи были нарядны и рѣзвыя лошади бѣжали стройно и легко.

Кирилову особенно понравилось состязаніе на лыжахъ въ Норвегіи. Одинъ за другимъ неслись бѣлые юноши съ горы, все внизъ, взлетали на бугры и перелетали черезъ рвы, падали черезъ голову, набѣгали другъ на друга и снова вскакивали и мчались дальше. И въ ушахъ будто звенѣлъ вѣтеръ отъ этого неустаннаго стремительнаго бѣга.

Но всѣ эти образы чужой жизни были странные, живые и вмѣстѣ призрачные, вызывавшіе вѣру и также сомнѣніе, и смутную зависть.

«Живутъ же люди, — думала публика, глядя на экранъ, — весело имъ».

И потомъ мысленно прибавляла: «А мы такъ жить не будемъ».

Дума помѣщалась на широкой тихой улицѣ, далеко отъ Невскаго. Кириловъ пошелъ пѣшкомъ и сталъ узнавать о близости русскаго парламента по участившимся постамъ на безлюдныхъ перекресткахъ. Показались конные патрули и густо населенныя казармы. Вмѣсто городовыхъ повсюду стояли околоточные молодцоватаго вида по-двое и даже по-трое; потомъ потянулась линія извозчиковъ вплоть до чугунной рѣшетки передъ фасадомъ Таврическаго дворца. На площадкѣ за рѣшеткой было тихо. Справа сидѣла группа щеголеватыхъ гвардейцевъ съ тесаками и ружьями, какъ будто уже готовыхъ къ военнымъ дѣйствіямъ. Но крыльцѣ подъ колоннами частная публика вела собственную атаку. Въ полуоткрытыхъ дверяхъ стоялъ высокій жандармъ, очень статный, съ румяными щеками и тщательно подвитыми усами. Онъ закрывалъ обѣими руками входъ въ думское святилище, но, несмотря на геройскую выправку, на лицѣ его проступило безпомощное выраженіе. Отъ начальства былъ отданъ строгій приказъ: быть мягкимъ и вѣжливымъ. А публика лѣзла впередъ и знать не хотѣла никакихъ уговоровъ. Тутъ было человѣкъ тридцать, все больше молодежь, студенты, барышни, репортеры, нѣсколько рабочихъ, два три мужика. Иные поднимали вверхъ руки, вооруженные билетами, сѣрыми и синими; другіе просто лѣзли, разсчитывая пройти какъ-нибудь въ суматохѣ. Внутри за спиной жандарма тоже была толпа, лѣвые депутаты, репортеры покрупнѣе и поразвязнѣе, думскіе чиновники. Они протягивали наружу входные билеты, свои и чужіе, чтобы поддержать притязанія новыхъ пришельцевъ.

— Ахъ, Боже, не напирайте, господа!

Кто былъ посмѣлѣе, хватали наружныхъ за руки и втаскивали внутрь, несмотря на жандармскіе протесты. Внутри отъ самаго порога начиналась священная думская территорія и соотвѣтственно этому прекращалась власть придверника. Онъ сокрушенно махалъ рукой, потомъ крѣпко хватался за притолоку двери и повторялъ: «Оставьте, не напирайте!»

Въ общемъ двери думы были, какъ двери рая, и казалось, что тамъ за спиною жандарма спрятано великое счастье, и каждый входный билетъ есть билетъ на право участія въ новой жизни отечества.

У Кирилова былъ синій билетъ и онъ прошелъ безъ особаго затрудненія. Переднія залы были высокія съ бѣлыми стѣнами и свѣтлоначищеннымъ паркетомъ. Несмотря на ветхость старой постройки, все было подновлено снаружи и казалось чистымъ и свѣжимъ. Вѣшалки были лакированныя, телеграфныя стойки, по правую руку, сверкали надписями.

Главный швейцаръ былъ гигантъ, монументальный, какъ колонна, какъ будто иной нечеловѣческой природы. Другіе тоже были подъ стать, красивые, расторопные, необыкновенно услужливые. По первому слову какой-нибудь свитки въ смазныхъ чоботахъ, они стремительно бросались къ телефону или въ канцелярію, вызывали курьеровъ, помогали отправлять письма.

Въ общемъ было очевидно, что вся Россія собралась въ этотъ дворецъ въ парадномъ видѣ и прислала все, что у ней было получше. Населеніе избрало излюбленныхъ людей, армія прислала отборныхъ солдатъ, бюрократія дала видныхъ швейцаровъ и курьеровъ въ новенькихъ мундирахъ.

Вліяніе бюрократіи больше ничѣмъ не сказывалось.

Въ залѣ съ колоннами ходили цѣлыя толпы, самаго смѣшаннаго вида, пестрѣе, чѣмъ на ярмаркѣ или въ масленицу у балагановъ. Депутаты-кадеты въ пиджакахъ и депутаты-мужики въ поддевкахъ и киргизы въ тюбетейкахъ, поляки въ расшитыхъ кафтанахъ, деревенскіе ходоки въ армякахъ и даже въ лаптяхъ, татарскіе старосты изъ Симбирска и Казани въ сибиркахъ, съ странными висячими пуговицами, которыя застегивались въ неподвижныя петли, студенты въ мундирахъ и студенты въ косовороткахъ, барышни всѣхъ цвѣтовъ, всѣхъ званій и всѣхъ партій. Мѣстами мелькалъ чиновничій мундиръ, соболья накидка дамы хорошаго тона или золото камергерскаго шитья.

Публика ходила взадъ и впередъ, собиралась группами и жужжала, какъ улей.

Въ лѣвомъ углу была давка и шелъ обычный кулуарный митингъ, какъ будто на уличномъ перекресткѣ. Кириловъ подошелъ. Два студента посмотрѣли на него значительно и пропустили внутрь. Они приняли его за деревенскаго ходока и хотѣли открыть ему доступъ къ источнику думскихъ впечатлѣній.

Чиновникъ изъ думской канцеляріи, бритый, съ одутловатымъ лицомъ, спорилъ съ цѣлою толпой. Ему помогалъ высокій мужикъ въ поддевкѣ, съ длинной черной какъ будто подклеенной бородой.

— Не воображайте, — кричалъ чиновникъ. — Никто вамъ не отдастъ собственную, кровную, купленную…

Кругомъ него такъ и извивались крестьяне, молодые и старые, жилистые, плохо одѣтые, съ бурыми лицами и загорѣлыми затылками. Они подскакивали не въ очередь и потрясали кулаками.

— Сами возьмемъ, — кричалъ молодой хохликъ, съ лицомъ нѣжнымъ, какъ у дѣвушки, въ мережанной сорочкѣ, завязанной шелковой ленточкой. И на глазахъ его проступали слезы отъ безсильнаго и неудержимаго гнѣва.

И какъ въ извѣстномъ разсказѣ Успенскаго одно слово звенѣло во всѣхъ рѣчахъ и всѣхъ спорахъ: «земля!»

Это была какая-то стихійная жажда. Огромной Россіи было тѣсно въ ея собственныхъ нѣдрахъ отъ старыхъ граней. И она хотѣла сдвинуть межевые знаки, излиться внутрь и оттиснуться въ новыя формы.

Въ общей толпѣ «бывшіе люди» занимали не послѣднее мѣсто. Кириловъ встрѣтилъ знакомыхъ, сибирскихъ и русскихъ. Одни въ свое время успѣли осѣсть на мѣстѣ и обрости обывательскимъ мохомъ. Они стали новыми земцами и рылись въ культурѣ. Эти вошли въ думу сквозь главную дверь избранниками-депутатами. Другіе сохранили прежнія привычки и до старости катались взадъ и впередъ по бездорожью жизни, какъ перекати-поле. Эти вошли въ думу боковыми ходами, какъ журналисты или какъ свѣдущіе люди, эксперты и юристы, и просто какъ сторонніе наблюдатели въ числѣ публики. Были среди нихъ люди молодые и пожилые, и совсѣмъ старые и сѣдые, какъ Кириловъ. Молодые спорили въ общей кучѣ; старые ходили въ сторонѣ и молча смотрѣли на толпу разнѣженными глазами.

Въ дверяхъ раздался звонокъ, долгій, съ переливами. Колокольчикъ былъ новенькій, и самый звонъ былъ веселый, даже безпечный и вмѣстѣ деликатный и что-то обѣщающій, первый звонъ россійской законности.

Депутаты хлынули въ залу. Публика стала забираться наверхъ. Кириловъ усѣлся вмѣстѣ съ другими. У него было мѣсто въ первомъ ряду и было хорошо видно, какъ будто въ театрѣ.

Кресла наполнялись депутатами. Президіумъ уже былъ на своихъ мѣстахъ и предсѣдатель ждалъ за столомъ передъ графиномъ и колокольчикомъ. Въ залѣ было темновато и какъ-то покойно, несмотря на общее возбужденіе, которое чувствовалось вездѣ и заходило даже на хоры къ публикѣ. И вдругъ странное чувство охватило Кирилова. Ему казалось, что онъ все еще сидитъ въ кинематографѣ, большомъ, перворазрядномъ. Хоры казались райкомъ, а депутатскія кресла внизу театральнымъ партеромъ. И на заднемъ планѣ въ тускломъ свѣтѣ какъ будто мерцалъ экранъ и на немъ проходили другъ за другомъ картины думской жизни, споры, кулуарные митинги, новые законы, — какъ массовая галлюцинація, какъ нѣчто такое, что могло бы быть и должно было бы быть, но что не можетъ быть и не будетъ реальностью.

Онъ тряхнулъ головой, стараясь прогнать это странное чувство миража жизни, но оно не проходило. И вмѣстѣ съ нимъ выросло новое чувство, тоже знакомое и тоже кинематографическое: «Живутъ же люди». И потомъ сознаніе: «Нѣтъ, мы такъ жить не будемъ».

Колокольчикъ снова зазвенѣлъ. Очередной ораторъ взошелъ на трибуну и началъ длинную рѣчь, каждое слово которой было обвинительнымъ актомъ противъ стараго строя и стараго правительства. Но Кириловъ не слушалъ. Онъ закрылъ глаза и опустилъ голову на руки и въ умѣ его безпорядочно мѣшалось былое и текущее; старая Россія, Сибирь и новая Россія; живые призраки и живые люди. И самъ себѣ онъ показался живымъ призракомъ, никому не понятнымъ и не нужнымъ.

Уже третій мѣсяцъ Кириловъ жилъ въ Петербургѣ. Комната его была за Невской заставой, въ шестомъ этажѣ съ окномъ на задній дворъ. Мебель походила на убранство тюремной камеры: кровать, стулъ, узкій столикъ, въ углу глиняный рукомойникъ. Впрочемъ, онъ проводилъ въ ней только ночи. Съ ранняго утра онъ уходилъ изъ дому и шелъ пѣшкомъ черезъ весь Невскій, а потомъ на Васильевскій Островъ, разыскивая знакомыхъ. Даже на конкѣ онъ ѣздилъ мало и все шагалъ по городу своей неторопливой размѣренной походкой.

До сихъ поръ ему не удалось устроиться. Пріятели, къ которымъ онъ обращался за работой, вмѣсто работы предлагали ему денегъ. Онъ неизмѣнно отказывался и шелъ дальше.

Неудалось ему приспособиться также къ общественнымъ интересамъ. Событія шли нелѣпымъ, трагическимъ темпомъ. Думу распустили, и побѣдители торжествовали побѣду, неожиданно легкую, и страсти ожесточились. Начались слѣпыя убійства и такія же слѣпыя скоропалительныя казни.

Кириловъ ходилъ между группами и говорилъ о примиреніи. Но никто не хотѣлъ мириться. Духъ партійный не дѣлалъ уступокъ. И даже такъ называемыя мирныя партіи ненавидѣли ядовитой ненавистью именно ближайшаго сосѣда. Шла общая война всѣхъ со всѣми.

Кирилова не понимали и въ свою очередь онъ не понималъ другихъ. Онъ казался имъ какимъ-то ходячимъ анахронизмомъ. Они казались ему то хитрыми и неискренними, то безнадежно сумасшедшими. Мало-по-малу рѣчи его пріобрѣли страстность и споры кончались столкновеніями. Волна всеобщей ненависти подхватила его и унесла съ собой. Онъ поссорился съ одной партіей, потомъ съ другой, потомъ со всѣми.

Теперь ему казалось, что вся неурядица происходитъ отъ ограниченной узости этихъ партійныхъ людей. И онъ ненавидѣлъ ихъ безпартійной ненавистью, которая была нисколько не лучше партійной. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ чувствовать усталость и петербургская жизнь пробудила въ его старыхъ костяхъ недуги, до того незнакомые. По утрамъ ему было трудно вставать съ постели. Высокія лѣстницы его пугали и онъ поднимался на нихъ медленно и трудно, какъ на новую Голгоѳу. Одинъ разъ, сидя въ гостяхъ, онъ неожиданно упалъ въ обморокъ и потомъ долженъ былъ уѣхать на извозчикѣ домой.

Черезъ недѣлю послѣ обморока у него былъ обыскъ, полуслучайный, въ пылу массовой облавы. У него, впрочемъ, ничего не нашли и оставили его въ покоѣ.

Въ одинъ сентябрьскій вечеръ, когда онъ вернулся домой, хозяйка сказала ему, что его дожидается барышня. Онъ вошелъ съ слабымъ любопытствомъ. Навстрѣчу ему поднялась женская фигура и яркій лучъ зажженной лампы упалъ на ея молодое свѣжее лицо.

— Маруся, — воскликнулъ Кириловъ почти въ ужасѣ. Это былъ какъ будто новый призракъ, образъ его невѣсты, Маруси Сокуренко, точь-въ-точь такой, какой она была тридцать лѣтъ назадъ.

— Да, Маруся, — подтвердила дѣвушка, — Левицкая. Мы только что съ каникулъ пріѣхали, изъ Молчанска. И мама сказала…

Она неожиданно замялась и даже покраснѣла.

Кириловъ молчалъ.

— Александръ Никитичъ, — снова заговорила дѣвушка. — Вы не должны жить въ этой трущобѣ. Поѣдемъ къ намъ. Вы будете жить вмѣстѣ съ нами.

— Какъ я поѣду? — тихо возразилъ Кириловъ.

— Милый, родной, — просила дѣвушка, — поѣдемъ къ намъ. Мы три барышни, вмѣстѣ живемъ. У насъ и комната лишняя есть.

Кириловъ нахмурился.

Маруся неожиданно заплакала.

— У насъ свое хозяйство есть, — всхлипывала она. — Мы каждый день дома обѣдаемъ. А вы здѣсь въ грязи, въ бѣдности. Я не могу…

— Другіе люди живутъ въ бѣдности, — сказалъ Кириловъ, — не я одинъ.

Дѣвушка перестала плакать.

— То другіе люди, — сказала она наивно, — а то вы.

Она была до странности похожа на свою мать. Такъ же слегка оттопыривала нижнюю губу. И подъ глазами у нея были такія же крошечныя бѣлыя пятнышки, которыя теперь проступили яснѣе, какъ будто омытыя слезами.

— Богъ знаетъ, что вы говорите, — сказалъ Кириловъ. — А теперь вамъ надо идти домой. Поздно будетъ.

— Я посижу немножко, — попросилась Маруся. — Скажите, Александръ Никитичъ, какой вы партіи? Мы всѣ три эсдечки, твердокаменныя.

Кириловъ невольно усмѣхнулся, потомъ вздохнулъ. — Я партіи ссыльной, — сказалъ онъ. — Той, которой приходится терпѣть пуще всѣхъ.

— Александръ Никитичъ, — сказала опять Маруся, — позвольте мнѣ придти завтра. И всѣмъ намъ. Вы лучше знаете. Вы намъ разскажете. Мы хотимъ быть одной партіи съ вами.

— Ну, приходите, — просто сказалъ Кириловъ.

Въ эту ночь Кириловъ долго не могъ заснуть.

По старой привычкѣ онъ лежалъ съ открытыми глазами и думалъ.

Онъ думалъ о Марусѣ, о той, которая была прежде, и о той, которая есть теперь. И обѣ сливались въ одну.

— Глупая дѣвочка, — говорилъ онъ себѣ. — Какъ она будетъ на свѣтѣ жить? — Если бы у меня сынъ былъ такой, какъ я, и такой, какъ она, — они могли бы жить снова вмѣстѣ съ Марусей.

Онъ соображалъ медленно и уныло и какъ будто старался что-то увидѣть своими безсонными глазами въ темнотѣ ночи и въ темнотѣ будущаго.

Онъ увидѣлъ тюремную камеру, потомъ этапную дорогу.

«Такъ будетъ, какъ у насъ», подумалъ онъ грустно и покорно.

«Тюрьма будетъ и ссылка будетъ. И будутъ ждать избавленія, и вѣрить, и надѣяться. Потомъ когда устанутъ и перестанутъ надѣяться, — подъ черную старость придетъ желанная гостья — Амнистія Вторая. И они вернутся назадъ безсильные, опустошенные».

«Пусть такъ, — думалъ Кириловъ, — ничего не подѣлаешь. Такая дорога тернистая».

Глаза его сомкнулись крѣпче. И ему представилась дорога длинная, почти безконечная, усыпанная острымъ камнемъ и ярко освѣщенная солнцемъ. По дорогѣ босыми ногами шли мужчины и женщины. И самая ближняя пара были Марія Сокуренко и онъ, Кириловъ. По дорогѣ попадались верстовые столбы, на равныхъ промежуткахъ, маленькіе, съ номерами и надписью: Амнистія Первая, Амнистія Вторая, Амнистія Третья. Много было такихъ столбовъ и послѣдній чуть маячилъ на краю горизонта.

— Идемъ, — сказалъ Кириловъ. — Всѣ надо пройти, до самаго конца.

Солнце шло на закатъ и било ему въ глаза. Въ рукѣ его былъ длинный посохъ, посохъ странника.

— Впередъ, — сказалъ Кириловъ снова.

Онъ взялъ за руку Марусю Сокуренко и медленно побрелъ впередъ, тщательно выбирая дорогу и обходя самые острые камни.

С.-Петербургъ, 1907.

Борьба за право… ходить безъ шапки

Александръ Никитычъ Кириловъ — мой старый знакомый. Я знаю его уже лѣтъ двадцать. Впрочемъ, у него много знакомыхъ во всѣхъ концахъ россійскаго государства. Есть знакомые въ тюрьмахъ — политическихъ и уголовныхъ. Есть знакомые генералы и даже знакомые министры.

Лѣтъ тридцать тому назадъ его арестовали по политическому дѣлу. Съ тѣхъ поръ оно и пошло.

По первому дѣлу, въ видѣ исключенія, его предали суду и даже оправдали, по второму — тоже. Это былъ извѣстный процессъ 193-хъ. Когда подсудимыхъ двѣ сотни, — волей-неволей кого-нибудь надо оправдать. Даже по выборгскому дѣлу первой думы судебная палата все же оправдала троихъ.

По третьему дѣлу Кирилова осудили на каторгу и сослали въ Сибирь. Черезъ нѣсколько лѣтъ Кириловъ бѣжалъ изъ Сибири. Послѣ того его хватали онъ бегалъ, отсиживалъ, опять бѣгалъ.

Въ свое время добрался до Колымска.

Если человѣкъ не умеръ, всякое несчастье проходитъ. Кириловъ отбылъ всѣ сроки и вернулся изъ Сибири въ Россію. Самъ по себѣ вернулся, на собственный счетъ, за два года до амнистіи.

Кирилову теперь пятьдесятъ пять лѣтъ отъ роду, а можетъ быть, даже немного больше. У него нѣтъ ни одного зуба во рту. Онъ потерялъ свои зубы во время оно отъ цынги въ Петропавловской крѣпости.

Есть люди, съ которыми ничего не случается. Кириловъ человѣкъ, съ которымъ всегда что-нибудь случается. О его приключеніяхъ, прежнихъ и настоящихъ, можно было бы написать цѣлые томы. Я описалъ часть его колымской жизни въ одномъ изъ своихъ разсказовъ. Быть-можетъ, когда-нибудь опишу и остальное.

Впрочемъ, несмотря на «преступное» прошлое, Кирилова въ сущности нельзя назвать неблагонадежнымъ. Въ его головѣ кишатъ идеи всякаго рода и брызжутъ фонтаномъ во всѣ стороны. Идеи вообще безпокойныя и враждебныя всякому правовѣрію, — правому и лѣвому и среднему. Года три тому назадъ Кириловъ желалъ помирить всѣ партіи. Партіи тогда росли и не хотѣли мириться. Теперь онъ ругаетъ всѣ партіи. Ругать партіи теперь легко, ибо онѣ на уклонѣ.

Разныя идеи есть у Кирилова; онъ ходитъ отъ человѣка къ человѣку, проповѣдуетъ, хлопочетъ. Питается чернымъ хлѣбомъ и кипяткомъ съ солью, живетъ на Малой Охтѣ въ четырехрублевой комнатѣ и все пишетъ, пишетъ, сочиняетъ проекты оздоровленія Россіи. Въ печать попадала только малая частица: разъ или два въ журналъ «Былое», раза четыре въ приложеніе къ газетѣ «Русь».

Каждый день онъ ходитъ съ Охты пѣшкомъ въ городъ и не истратитъ пятака на конку. Но если у него попадется лишняя десятка, онъ нанимаетъ себѣ секретаршу и диктуетъ, и платитъ ей три рубля за сеансъ. Впрочемъ, теперь у него есть послѣдователи. Часть его сочиненій они переписываютъ даромъ.

Время теперь такое, что каждый, кто хочетъ, можетъ имѣть послѣдователей, основать новую секту или новую школу. Идти куда-то нужно, но куда — никто не знаетъ. И всѣ дороги заперты. Люди стоятъ на перекресткѣ и глядятъ на прохожихъ и ищутъ. Кто-знаетъ, быть-можетъ, вотъ этотъ старикъ рѣшилъ квадратуру круга и знаетъ, какъ можно выйти на волю изъ тупика.

Идей у Кирилова такъ много, что онѣ не помѣщаются на писчей бумагѣ и переходятъ на визитныя карточки и даже на паспортъ. Въ паспортѣ его стоитъ: «Предъявитель сего, такой-то, отказался приписаться къ какому-либо изъ существующихъ сословій и называетъ себя „обитателемъ земного шара и сторонникомъ будущаго надбуржуазнаго строя“». Безъ шутокъ, обитатель земного шара это — офиціальное званіе Кирилова. И даже его калоши помѣчены буквами: З. Ш.

На одной изъ его визитныхъ карточекъ стоитъ:

«Въ условіяхъ нашей народной жизни сторонникъ трудовой монархіи».

На другой стоитъ…

Впрочемъ, если все писать, то я никогда бы не кончилъ…

Иныя изъ его идей весьма любопытны. Напримѣръ, идея о томъ, что нужно основать великое общество духовнаго обновленія на почвѣ религіи знаній. Найти для этого общества такую форму, чтобы могли объединяться разнообразные люди, которыхъ не удовлетворяетъ ни одна изъ существующихъ религій. Повсюду основать общины духовнаго обновленія, создать международный фондъ духовнаго обновленія.

Мы имѣемъ партію мирнаго обновленія и нѣсколько торжествующихъ партій военнаго обновленія. Теперь будемъ имѣть общество духовнаго обновленія.

Можетъ быть, въ концѣ-концовъ, намъ удастся обновить хоть что-нибудь.

Изъ всего, что сказано выше, ясно, что Кириловъ по существу человѣкъ оригинальный. Онъ думаетъ, ходитъ, дѣйствуетъ, ѣстъ и даже спитъ по-своему, — иначе, чѣмъ другіе.

Въ Россіи оригинальныхъ людей ужасно мало. Тѣ, которые были до послѣдняго времени, большей частью попадали подъ спудъ. Помню, въ Сибири, среди ссыльныхъ меня поражало обиліе такихъ характерныхъ своеобычныхъ фигуръ.

Одна изъ такихъ фигуръ — Кириловъ. Даже внѣшность его иная, чѣмъ у другихъ людей. На ногахъ до колѣнъ вмѣсто гетровъ голенища отъ старыхъ валенокъ. Воротъ рубахи разстегнутъ, руки спрятаны въ странную самодѣльную муфту. У пояса мѣшокъ, въ которомъ хранится бумага и письменныя принадлежности, какъ у старинныхъ писцовъ. На груди и спинѣ двѣ странныя торбы, прилаженныя, какъ у странника. Прошлымъ лѣтомъ Кириловъ жилъ на дачѣ въ глуши по Ирининской желѣзной дорогѣ. Ближайшая лавка была версты за полторы. Кириловъ таскалъ въ своихъ торбахъ разные припасы изъ лавки для себя и для сосѣдей. Благодаря этому костюму, иные сердобольные люди, проходя мимо, подаютъ Кирилову копеечку. Онъ не беретъ. Тогда они останавливаются и начинаютъ разговоръ.

Кромѣ того, лѣтомъ и зимою онъ ходитъ безъ шапки. Такимъ образомъ, мы пришли, наконецъ, къ тому, что написано въ заголовкѣ. Почему же Кириловъ ходитъ безъ шапки? Разскажу объ этомъ его собственными словами:

— «Въ 1878 году товарища моего по процессу 193-хъ Боголюбова-Емельянова наказали розгами за то, что онъ, уже лишенный по суду всѣхъ правъ состоянія, не снялъ шапки предъ оберъ-полицеймейстеромъ Треповымъ. Въ 1882 году харьковскій военно-окружный судъ приговорилъ меня къ лишенію правъ состояніи и каторжной работѣ въ крѣпости. Я сталъ лишеннымъ правъ.

Я отнесся къ своему положенію серьезно. Я думалъ: здѣсь, въ Харьковѣ, насъ знаютъ. Мы обезпечены отъ дурного обращенія съ нами. Тамъ, на далекомъ пути до карійской каторги, все можетъ быть. Попадется начальникъ конвоя, потребуетъ снять шапку. Я не сниму. И будетъ повтореніе боголюбовской исторіи.

Лежа ночью на койкѣ, я рѣшилъ для того, чтобы не снимать шапки, не надѣвать ея вовсе.

Въ то время политическимъ, какъ и всѣмъ вообще каторжанамъ, брили половину головы. Я стригъ другую до корня и носилъ ермолку. Потомъ, на поселеніи, голова моя привыкла настолько къ холоду, что шапка стала для меня непріятной обузой».

— Да вы бы носили самую легкую шапку!..

— Это для меня невозможно. Это, значитъ, — въ угоду неизвѣстно кому, я долженъ носить то, что мнѣ непріятно. На это я никогда не соглашусь.

«Голова — часть тѣла настолько приличная, что прикрывать ее нѣтъ нужды. Теперь для меня борьба за право не носить шапки стала органической потребностью. Въ этомъ часть моей личности».

— Есть другія болѣе серьезныя права. За нихъ надо бороться!

— Боритесь. Я борюсь за одно. Вы боритесь за другое.

Можно ли ходить по улицамъ Петербурга безъ шапки? Кириловъ ходитъ и попадаетъ въ участокъ. Описать всю безшапочную эпопею нѣтъ возможности. Кириловъ принесъ мнѣ цѣлый ворохъ замѣтокъ по этому поводу. Я передамъ только одинъ эпизодъ, по возможности, собственными словами Кирилова:

— «26 сентября, десятый часъ утра. Около Аничкова моста меня нагоняетъ городовой.

— Тебѣ нельзя ходить здѣсь. Сворачивай на Караванную.

— Мнѣ нужно на пріемъ въ общій департаментъ министерства внутреннихъ дѣлъ.

— Тебѣ говорятъ, сворачивай.

Обращаюсь къ околоточному:

— Скажите, пожалуйста, почему я не имѣю права идти по Невскому?

— Что такое?.. Зачѣмъ безъ шапки?..

— Мнѣ нужно въ министерство…

— Что, въ министерство?.. Отведите его въ участокъ…

Въ участкѣ часть комнаты отгорожена желѣзными прутьями сверху до низу. Въ загородкѣ стоитъ скамья. На ней могутъ помѣститься три человѣка. Четвертый можетъ встать у стѣны, между скамьею и печью. Три человѣка сидятъ въ клѣткѣ. Остальныхъ держатъ снаружи. Освобождается вакансія въ клѣткѣ и вотъ изъ наблюдателя становишься звѣремъ.

Товарищи мои по клѣткѣ были несчастные, потерянные для общества люди.

Одинъ былъ жуликъ въ студенческой формѣ, другой — нищій босякъ.

Съ первымъ у насъ завязался разговоръ о смыслѣ и дѣли жизни.

Босякъ разсердился.

— Задушилъ бы я васъ съ вашей философіей вмѣстѣ. Черта ли въ ней? Тутъ бы вырваться поскорѣй. Ей-Богу, задушу.

Онъ сердился на меня. Я своей фигурой, своими словами что-то поднималъ въ его душѣ, что-то будилъ.

Три часа дня. Рѣшетка отворилась. Меня вывели изъ клѣтки.

Спрашиваю въ конторѣ: — Скажите, пожалуйста, причину моего ареста.

— Ну, иди, не разговаривай. Некогда съ вами возиться.

Идемъ по Садовой во 2-й Спасскій участокъ. Пришли.

— Этого зачѣмъ къ намъ? — спросилъ секретарь.

— При протоколѣ приставъ прислалъ, — отвѣчаетъ конвоиръ.

— Могу ли просить васъ сообщить мнѣ протоколъ?

— Обыщите его.

Я самъ вынимаю все, что у меня имѣлось: 37 руб. 34 коп.

Меня ведутъ.

Темный коридоръ изгибается колѣномъ. Дверь открылась. Я вошелъ въ помѣщеніе, еще болѣе темное. Фигуръ не видно. Слышны голоса тѣней. Дверь затворилась за мной.

— 37 рублей 34 копейки! — говоритъ кто-то изъ арестованныхъ, — и сидитъ здѣсь! Ахъ ты, пустая голова. Да, я бы имъ показалъ, кто я. Я бы далъ себя знать! Видали такого дурака! Съ такими деньгами придти сюда!

Голосъ привѣтствуетъ меня изъ угла камеры. Глаза понемногу привыкаютъ. Я вижу фигуру на скамьѣ у стѣны. Человѣкъ говоритъ сердито и каждую фразу приправляетъ крѣпкимъ словомъ по моему адресу.

— Убивалъ бы такихъ негодяевъ. Вишь настрѣлялъ. А безработному человѣку копейки не дастъ.

— Не дамъ. Какой ты безработный!

— Вотъ они какіе, — и опять крѣпкое слово.

— Да бросьте спорить, — говоритъ молодой человѣкъ, по виду и костюму мелкій приказчикъ.

— Теперь хозяинъ разсчитаетъ, — тоскуетъ другой, полотеръ.

— Ѣсть хочу, — крикнулъ кто-то. — Ведите скорѣе въ Спасскую часть. Ужинъ прозѣваемъ.

— Стучите въ дверь, пусть отправляютъ скорѣй.

Двери отворялись, однихъ приводили, другихъ уводили.

— Ѣсть хочу! — опять крикнулъ кто-то изъ мрака камеры по направленію къ дверному окну.

— Кто хочетъ поѣсть, я могу дать сахарнаго песку.

У меня въ торбѣ было два фунта сахарнаго песку.

— Чего, сахарнаго песку? Развѣ это ѣда? — спросилъ полотеръ.

— Поѣшьте немного, аппетитъ перебьетъ. Сахаръ сытная вещь.

Поѣли сахарнаго песку. Полотеръ поблагодарилъ. Часы шли медленно. Всѣ молчали. Цѣлый день я пробылъ на ногахъ. Садиться опасался, чтобы не набраться насѣкомыхъ. Теперь я присѣлъ на полу на корточки. Приказчикъ тоже не садился, онъ ходилъ по комнатѣ и въ темнотѣ раза два натыкался на меня. „Безработный“ храпѣлъ подъ скамейкой.

Прошелъ еще часъ. Стали вызывать въ контору и отправлять. Я и еще одинъ остались послѣдними. Наконецъ, повели и насъ. Въ Спасской части находится такъ называемая „суточная“ камера. Я чувствовалъ себя усталымъ. Цѣлый день меня таскали по участкамъ. Передъ этимъ я много работалъ, писалъ. Легъ въ 12 часовъ ночи, всталъ въ три часа утра. Голова моя была, какъ въ туманѣ. Секретарь читалъ протоколъ. Но я плохо слушалъ. Ко мнѣ доходили только отдѣльныя слова: Идетъ по Невскому, руки въ муфтѣ, на привязи. Кричитъ. Возбуждаетъ своимъ видомъ вниманіе публики. Безъ шапки, грудь открыта.

Насъ повели изъ конторы въ суточное отдѣленіе. Арестованные уже поужинали.

Большая комната освѣщается электрическимъ рожкомъ. Въ ширину аршинъ 8–10; въ длину аршинъ 13–15. Одно большое окно. У стѣнъ нары. Двѣ печи, кранъ съ раковиной. На полу грязь. На нарахъ люди. На полу тоже люди.

Было еще рано, часовъ десять.

На нарахъ у окна расположилась аристократія, „генеральный штабъ“ камеры. Это все была молодежь. Они были одѣты почище. На нѣкоторыхъ блестѣли воротнички, другіе были въ крѣпкихъ, не рваныхъ синихъ и сѣрыхъ рубашкахъ. На полу помѣщались оборванцы. Одна нога въ сапогѣ, другая „на выставкѣ“. Всѣхъ хуже былъ сѣдой старикъ. Ниже опуститься, кажется, было бы нельзя. Онъ былъ шутомъ камеры. „Генеральный штабъ“ циничными насмѣшками доводилъ старика до слезъ.

Ко мнѣ подошелъ въ синей рубашкѣ молодой безусый парень. Это былъ „слѣдователь“ камеры.

— Мы слыхали: ты умѣешь гадать, погадай мнѣ. — Онъ протянулъ мнѣ руку.

— И мнѣ… И мнѣ.

Человѣкъ шесть или семь изъ состава „генеральнаго штаба“ поднялись съ наръ.

— Вотъ что, господа, я вамъ скажу. Вы молоды, я старъ. Хотите дурачиться, дурачьтесь между собою. Если хотите поговорить со мною о дѣлѣ, я къ вашимъ услугамъ. Поняли, ребята?

„Слѣдователь“ сразу сбавилъ тонъ.

— Дѣдушка, захочешь спать, мы тебѣ очистимъ мѣсто! Тутъ, подлѣ меня.

Онъ быстро вскочилъ на нары и раздвинулъ импровизированныя постели.

Каждый часъ приводили новыхъ. Были случайные люди: подгулявшій приказчикъ, извозчикъ, поссорившійся съ городовымъ, хозяинъ-портной, фабричный. Эти были трезвы, ихъ не трогали.

Когда приходитъ пьяный, „слѣдователь“ является на сцену.

За-полночь. Отворяется дверь. Входитъ рабочій, выпивши. „Слѣдователь“ обнялъ его и шаритъ въ карманахъ, достаетъ мелочь.

— Ну, братъ, это мнѣ на чай! Да у тебя еще, небось, есть.

— Нѣту, братъ… Развѣ я для тебя пожалѣю. Не вѣришь, ищи самъ.

Обыскъ продолжается. „Слѣдователь“ вытаскиваетъ паспортъ, закладную квитанцію. Все это переходитъ въ его распоряженіе.

— Бери, братъ, — говоритъ пьяный въ избыткѣ чувствъ, или, быть можетъ, онъ просто струсилъ. — Все бери.

Прибавилось и аристократовъ.

— А, это ты, Володька!

— Кто купилъ (кто арестовалъ)?

— Гдѣ?

— За какой товаръ? (товаръ — краденыя вещи.)

Они приходятъ въ котелкахъ, въ новенькихъ пальто, въ хорошо вычищенныхъ сапогахъ.

„Генеральный штабъ“ встрѣчаетъ ихъ радушно. Уступаетъ имъ мѣсто. Ихъ вещи осторожно развѣшиваются на окнѣ. Воротнички и рукавчики кладутся бережно въ сторонкѣ. Это — свои, аристократы.

Ночь прошла. Я освѣжилъ подъ краномъ холодной водой голову, грудь и шею.

Утро. Семь часовъ.

— Кто желаетъ дрова пилить?

— Желающихъ только трое. Я въ томъ числѣ. Послѣ душной камеры прохладный воздухъ обвѣваетъ пріятно голову.

Въ восемь часовъ принесли хлѣбъ, похлебку и кашу гречневую. Не всѣ ѣли хлѣбъ. Кашу и похлебку ѣли еще меньше.

Я хлебалъ съ удовольствіемъ горячую похлебку, очень жидкую. Картошка, пшено, вода. Слышенъ запахъ мяса. Для меня похлебка замѣняетъ чай. Я и дома не пью чаю, варю себѣ похлебку.

Въ десятомъ часу начали разводить кого по участкамъ, кого въ сыскное. Утромъ, освѣженные сномъ и завтракомъ, городовые и арестованные были лучше, бодрѣе, человѣчнѣе. Съ лучами солнца новыя надежды проснулись у каждаго. Силы были свѣжѣе и духъ бодрѣе.

Скоро вызвали въ контору. Приставъ держалъ въ рукахъ синій листокъ адреснаго стола.

— Вашъ адресъ?

Я сказалъ адресъ.

Приставъ пошелъ къ телефону.

Черезъ двѣ или три минуты онъ вернулся и объявилъ.

— Вы свободны!»

……………………………………………………………………………………………

С-Петербургъ, 1908.