Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ

Пашенькина смерть

Въ палатѣ было свѣтло и тихо. Солнечный свѣтъ лился въ большія окна, и выбѣленныя мѣломъ стѣны блестѣли непріятнымъ казеннымъ блескомъ; два ряда кроватей, поставленныхъ другъ противъ друга, были тщательно закрыты простынями; большой умывальникъ, стоявшій въ простѣнкѣ между двухъ оконъ и тоже завѣшенный бѣлымъ, напоминалъ аналой; и все вмѣстѣ было голо и непріятно, какъ протестантская церковь. Всѣ кровати были заняты. Больныя смирно лежали, укрывшись до подбородка покрывалами, такъ какъ въ палатѣ было свѣжо; ихъ маленькія, исхудалыя лица утопали въ огромныхъ чепцахъ того уродливаго покроя, который спеціально изобрѣтенъ для больницъ и тюремъ и напоминаетъ скомканную наволочку, стянутую посрединѣ шнуркомъ. И вся эта большая и непривѣтливая комната какъ будто была покрыта вмѣстѣ съ мебелью и паціентками общимъ казеннымъ чехломъ, для того, чтобы скрыть слѣды человѣческихъ немощей и страданій, которыя изо дня въ день накапливались здѣсь уже въ теченіе трехъ поколѣній.

Часы только что пробили часъ, но многія жилицы палаты лежали, закрывъ глаза, и какъ будто спали. Изрѣдка изъ-подъ одѣяла высовывалась рука поразительной худобы, на которой можно было пересчитать всѣ маленькія косточки кисти и запястья. Лица больныхъ напоминали скелетъ, обтянутый сухою бѣлою кожей, и гектическія пятна, слабо горѣвшія на щекахъ, производили впечатлѣніе насмѣшки, какъ будто природа, кощунствуя до конца надъ своими жалкими жертвами, захотѣла подрумянить эти живые скелеты на порогѣ смерти. Изрѣдка съ того или другого конца раздавался глухой кашель, но скоро умолкалъ, ибо эти больныя не имѣли силъ даже для того, чтобы кашлять долго. Въ эту палату принимали только трудно-больныхъ, которымъ бѣдность и отсутствіе ухода не давали спокойно умирать дома, и выходъ отсюда былъ только одинъ: ногами впередъ. И всѣ эти кровати походили на бѣлые гробы, а прямыя деревянныя стойки, укрѣпленныя въ головахъ, съ подвѣшенными на нихъ черными дощечками, напоминали могильные кресты, и даже надписи носили однообразный надгробный характеръ: — Анна Иванова Иванова, жена крестьянина, сорока лѣтъ — и всѣ заканчивались роковыми латинскими словами: pneumonia chronica, столь же зловѣщими и безотрадными, какъ могильное: «въ Бозѣ почила».

Тѣ больныя, которыя были покрѣпче, полулежали на постели, опираясь на желѣзную спинку изголовья и подмостивъ подъ спину жидкую казенную подушку, начиненную странною, мелкою, какъ будто рубленною шерстью, похожею на древесныя опилки. Ихъ впалые, неестественно большіе глаза съ явнымъ нетерпѣніемъ то и дѣло поворачивались къ двери, такъ какъ сегодня было воскресенье и близился часъ пріема посѣтителей. Двѣ или три медленно и безшумно ѣли, развертывая маленькіе бумажные свертки и доставая изъ нихъ кусочки ветчины, сосиски, даже селедку и кислую капусту, ибо врачи махнули на нихъ рукой и разрѣшили покупать, что вздумается, въ дополненіе къ скудному больничному обѣду. Другія такъ же безшумно пили чай изъ неуклюжихъ синихъ чайниковъ и маленькихъ бѣлыхъ кружекъ. Эти маленькія исхудалыя женщины въ неудобномъ гнѣздѣ изъ казенныхъ подушекъ и жесткихъ простынь напоминали больныхъ птицъ, машинально принимающихъ пищу, чтобы не умереть съ голоду.

Время отъ времени сквозь палату проходила, стуча тяжелыми башмаками, высокая сидѣлка въ сѣромъ балахонѣ и съ курчавыми сѣрыми волосами. Она походила на большую овчарку и каждый разъ обводила больныхъ испытующимъ взглядомъ, пересчитывая ихъ, какъ овецъ, и какъ будто опасаясь, что какая-нибудь не окажется на своемъ мѣстѣ.

Пашенька лежала на своей кровати, пятой слѣва, но не спала и тоже все посматривала на дверь. Она, видимо, волновалась, ибо Владиміръ Ивановичъ долженъ былъ прійти съ минуты на минуту, и она собиралась сегодня въ послѣдній разъ настаивать, чтобы онъ взялъ ее изъ больницы домой. Она думала о его приходѣ съ нетерпѣніемъ и вмѣстѣ съ нѣкоторымъ страхомъ. Въ послѣднее время, оставшись «на волѣ» одинъ, Владиміръ Ивановичъ сталъ упрямъ, и съ нимъ положительно не было сладу. Она живо вообразила себѣ его долговязую фигуру и гемороидальнаго вида лицо съ длинною рыжею бородой и кроткими голубыми глазами. Вотъ такъ онъ будетъ сидѣть на стулѣ и говорить: «Не могу, Пашенька!» — Она такъ явственно представила себѣ интонацію его голоса, что почувствовала приливъ энергіи. Бывало, на волѣ она всегда умѣла внушить ему покорность. Ей пришло въ голову, что нехорошо, если онъ застанетъ ее лежащею и разслабленною, и что нужно, въ сущности, приподняться и сѣсть, какъ другія болѣе крѣпкія, но сама она не чувствовала въ себѣ мужества, чтобы начать возиться съ одѣялами и подушками. Все тѣло ея ныло и ломило, на спинѣ образовались пролежни, и даже гуттаперчевый кругъ, подложенный подъ поясницу, помогалъ мало. Ноги ея высохли и казались страшно легки и вмѣстѣ съ тѣмъ были такъ тяжелы, что она съ трудомъ могла пошевелить ими, кости плечей и ключицъ отчетливо выступали изъ-подъ изсохшей кожи.

Долговязая сидѣлка опять прошла мимо. Пашенька постучала блюдечкомъ о чайникъ, чтобы обратить на себя ея вниманіе.

— Посадите меня! — сказала она капризнымъ, но неслышнымъ голосомъ.

Въ послѣдніе два мѣсяца она совсѣмъ потеряла голосъ, и даже шепотомъ разговаривать было для нея трудно.

Сидѣлка молча подошла и, схвативъ ее поперекъ тѣла большими грубыми руками отставной прачки, живо и безцеремонно посадила ее, прислонила къ спинкѣ кровати и сунула ей подушку за спину. Она обходилась съ нею, какъ будто это была механическая кукла, а не живой человѣкъ. Пашенька поправилась на мѣстѣ, машинально обдернула одѣяло и по дорогѣ посмотрѣла на свою сухую, какъ будто отпрепарированную руку, до такой степени исхудалую, что лучевая и локтевая кости явственно отдѣлялись другъ отъ друга, и брезгливо спрятала ее подъ одѣяло. Черезъ нѣсколько секундъ руки ея поднялись къ горлу и поправили воротъ кофточки. Потомъ она пошарила въ ящикѣ больничнаго столика и, доставъ оттуда два обрывка красной тесемки, обвязала ими рукава вокругъ кисти. Она не хотѣла показывать Владиміру Ивановичу, какъ исхудало это изможденное тѣло, которое даже ей самой опротивѣло до такой степени, что она подчасъ просто отказывалась признать его своимъ.

Сосѣдка Пашеньки, шестидесятилѣтняя цыганка съ огромнымъ носомъ, который съ ужасающею рельефностью отдѣлялся отъ ея ввалившихся щекъ, тоже зашевелилась.

— И меня поднимите! — прохрипѣла она, дѣлая напрасное усиліе, чтобы приподняться на постели. Кровать ея была устроена въ видѣ огромной колыбели, ибо цыганка постоянно металась и по ночамъ все падала съ обыкновенной кровати. Сидѣлка подошла и въ недоумѣніи остановилась. Подушки и простыни на днѣ колыбели были безпорядочно скомканы и скручены жгутами, и длинное костлявое тѣло лежало на верху, совершенно обнаженное. Это былъ результатъ постоянныхъ усилій цыганки принять болѣе удобную позу. Сидѣлка послѣ минутной нерѣшительности выдернула простыню изъ-подъ низу и прикрыла ею обнаженное тѣло цыганки.

— Поднимите меня! — прохрипѣла старуха, вращая синеватыми бѣлками огромныхъ черныхъ глазъ, но сидѣлка нетерпѣливо махнула рукой и пошла обратно.

Другая сосѣдка Пашеньки, десятилѣтняя Машутка, стрѣльнула глазками навстрѣчу сидѣлкѣ и тотчасъ же опять спрятала голову подъ одѣяло. Пашенька посмотрѣла на нее враждебнымъ взглядомъ. Дѣвченка составляла предметъ отвращенія и для больныхъ, и для сидѣлокъ. Отъ слабости, или отъ малолѣтства, она совсѣмъ не умѣла управлять своимъ тѣломъ и еще болѣе заражала воздухъ, и безъ того переполненный испареніями залежавшихся постелей, нездоровой мокроты и пахучихъ лѣкарствъ.

Овчарка тотчасъ же насторожилась и подошла къ большой кровати, на которой маленькое тѣльце Машутки лежало, какъ пучокъ лохмотьевъ, прикрытый одѣяломъ.

— Прячешься, подлая? — сердито спросила она, дернувъ одѣяло за одинъ уголъ. — Опять, видно, напакостила, змѣя.

Она со злостью стала убирать простыни и по дорогѣ наградила Машутку увѣсистымъ шлепкомъ. — Вотъ тебѣ, не пакости! — учительно прибавила она.

Дѣвочка не протестовала и даже не плакала. Первыя девять лѣтъ своей жизни она прожила у тетки, которая была прачкой и которую чужіе люди тоже называли — тетка Дарья. Мать ея постоянно жила въ прислугахъ и называлась тетка Марья и, приходя къ нимъ въ гости, такъ и заставляла Машутку называть себя теткой. По разсчету Машутки выходило, что у нея совсѣмъ нѣтъ мамки, какъ у другихъ ребятъ, а есть только тетки. Съ полгода тому назадъ Машутку отдали учиться въ швейную мастерскую, и хозяйка велѣла называть себя мамашей, но жилось здѣсь еще хуже, чѣмъ дома, и у новой мамаши рука была жестче, чѣмъ у прежнихъ тетокъ. Въ общемъ, шлепки до того вошли въ обиходъ Машуткиной жизни, что здѣсь, въ больницѣ, безъ поучающей строгости сидѣлокъ она чувствовала бы себя внѣ обычной колеи.

Сидѣлка отошла дальше. Машутка немедленно подобрала подъ себя ноги и тщательно окутала ихъ халатомъ и одѣяломъ. Въ ея миніатюрномъ тѣлѣ было такъ мало крови, что она постоянно зябла и въ этой плохо вытопленной палатѣ страдала отъ холода гораздо чувствительнѣе, чѣмъ отъ грубаго обращенія сидѣлокъ. Ѣла она не больше больной мыши и больничную порцію оставляла на половину нетронутою. Способность зябнуть была послѣднимъ живымъ чувствомъ, сохранившимся въ ея ослабшемъ существѣ. Такъ и теперь, не умѣя согрѣться, она вся сжалась въ комокъ и принялась тихо плакать, натягивая одѣяло на подбородокъ и закапываясь головой поглубже въ подушку.

— Плачешь? — прошипѣла ея сосѣдка съ другой стороны, высокая женщина, по свѣдѣніямъ скорбной доски, Матрона Петрова, жена цехового, 38 лѣтъ. — Получила на орѣхи?

Матрона Петрова тоже сидѣла на постели, ожидая посѣтителей, и раздѣляла общую вражду палаты къ нечистоплотной дѣвченкѣ.

Машутка высунула изъ-подъ одѣяла маленькое заплаканное личико, взглянула на своего новаго врага и тотчасъ же опять спряталась. Она походила на бѣлку, загнанную въ дупло, которая высовываетъ голову при каждомъ новомъ стукѣ объ дерево.

Пашенька уже не обращала на нее вниманія и все думала о своемъ другѣ. Они не были въ бракѣ, ибо у Владиміра Ивановича была другая, законная жена, которая бросила его на третій мѣсяцъ послѣ свадьбы и жила гдѣ-то въ деревнѣ у богатаго помѣщика въ экономкахъ. Владиміръ Ивановичъ, въ свою очередь, сошелся съ Пашенькой, и они прожили вмѣстѣ десять лѣтъ «душа въ душу», говорила сама себѣ Пашенька. Дѣтей у нихъ не было, и неоформленный союзъ не представлялъ особыхъ неудобствъ.

Они сводили концы съ концами безъ особаго труда. Владиміръ Ивановичъ служилъ въ департаментѣ писцомъ, получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ, но у Пашенки былъ собственный кусокъ хлѣба. Она была чулочницей, имѣла двѣ вязальныя машины и дѣвочку-помощницу и вырабатывала тоже 30–40 рублей въ мѣсяцъ. Все шло хорошо до послѣдняго года, когда природа неожиданно поманила Пашеньку надеждой материнства, а въ видѣ развязки послала мертваго ребенка и болѣзнь.

Она вспомнила свою мечту, которою утѣшалась болѣе полугода и которую потомъ свезла на кладбище въ маленькомъ гробикѣ. Ей непремѣнно хотѣлось имѣть мальчика, и это дѣйствительно былъ мальчикъ, но онъ самъ ушелъ и унесъ съ собою все здоровье матери.

Съ тѣхъ поръ Пашенька такъ и не могла поправиться. Они жили на дешевой дачѣ, лѣто выдалось сырое, Пашенька стала кашлять.

«Кто это строитъ такіе дома и сдаетъ жильцамъ? — промелькнуло у нея въ головѣ. — Слѣдовало бы начальству запретить это»!

Наступили тяжелые дни. У нихъ было двѣсти рублей въ сберегательной кассѣ на книжкѣ. Эти деньги вышли очень скоро. Пашенька не могла работать. Обѣ машины ушли одна за другою, сначала въ ломбардъ, а потомъ, какъ водится, съ аукціоннаго торга. Изъ квартиры пришлось перебраться въ комнату «отъ домовладѣльца», съ паровымъ отопленіемъ, которое еще больше изсушало Пашенькину грудь. Пошла кровь горломъ. Доктора послали ее въ деревню, но въ пригородной избѣ, на жидкомъ чухонскомъ молокѣ, Пашенькѣ становилось все хуже и хуже, и черезъ два мѣсяца она вернулась назадъ. Болѣзнь требовала денегъ; всѣ Пашенькины платья, мебель, посуда, даже тюфяки съ кроватей, ушли въ ломбардъ. У Пашеньки не было силъ даже для домашняго хозяйства, приходилось нанимать сосѣдку, чтобы убрать комнату и сварить несложный обѣдъ, а тутъ еще стирка, починка, полы, — и всего доходу 40 рублей въ мѣсяцъ.

Потомъ Пашенькѣ стало совсѣмъ худо, и ее пришлось свезти въ больницу. Но теперь ей казалось, что она чувствуетъ себя лучше, и ей страстно хотѣлось домой. Владиміръ Ивановичъ сохранилъ прежнюю комнату, и она была увѣрена, что одинъ видъ знакомаго стараго комода (онъ не попалъ въ ломбардъ и стоялъ въ простѣнкѣ между окнами) и запахъ кипящаго самовара вернутъ ее къ жизни. А изъ больницы одинъ выходъ — мертвецкая, докторъ съ ножомъ и могила. Пашенька живо вообразила себѣ подробности анатомированія, относительно котораго между больными ходили боязливые слухи.

«Ни за что! — подумала она съ отчаянною рѣшительностью. — Непремѣнно домой! Все равно поправлюсь!»

Она опять представила себѣ выраженіе упрямой кротости на лицѣ Владиміра Ивановича.

«Отчего онъ упирается? — подумала она съ тоской и злобой. — Можетъ, занято мѣсто; другую завелъ!»…

Сердце ея сжалось такъ мучительно, что она не выдержала и залилась глухимъ кашлемъ, потомъ болѣзненно схватилась за лѣвый бокъ. Пашенька была ревнива и, бывало, дѣлала сцены Владиміру Ивановичу по самому ничтожному поводу. Она была некрасива: маленькая, рябая, съ птичьимъ профилемъ и безцвѣтными свѣтло-сѣрыми глазами, и сознавала это. Конечно, и Владиміръ Ивановичъ тоже не отличался ни красотою, ни развязностью въ обращеніи съ дамскимъ поломъ, но Пашенька была убѣждена, что мужчина представляетъ завидный призъ даже безъ блестящихъ качествъ.

«Мало ли есть такихъ, каждому мужику готовы на шею повѣситься», — подумала она съ гнѣвомъ. — «Драть бы ихъ, шлюхъ!» — грубо и просто докончила она свою мысль.

Потомъ она стала утѣшать себя тѣмъ, что Владиміръ Ивановичъ самъ не такой и любитъ ее по-прежнему. Она вспомнила, что онъ не пропускаетъ ни одного урочнаго дня, носитъ ей гостинцы, оставляетъ деньги изъ своего скуднаго жалованья.

«Бѣдный! — подумала она съ нѣжностью, столь же внезапной, какъ и недавній гнѣвъ. — Онъ у меня славный!»

Слезы умиленія смочили ея рѣсницы. Голова ея закружилась, она закрыла глаза и почувствовала на минуту, какъ будто летитъ въ какую-то черную бездну.

Страхъ и нетерпѣніе придавали ей временное подобіе силъ, но приливъ нѣжности сразу вернулъ прежнюю слабость.

Часы пробили два. Группы посѣтителей одна за другою стали набираться въ палату. Пришли дѣти Матроны Петровой, мальчики-погодки въ оборванныхъ суконныхъ курткахъ и круглыхъ фуражкахъ съ козырькомъ. Они были очень похожи на мать, и оба имѣли бѣлокурые волосы, длинныя худощавыя лица съ сѣрымъ цвѣтомъ кожи и нечистыми глазами. И при первомъ взглядѣ на нихъ какъ-то само собой приходило въ голову, что они въ свое время будутъ мастеровыми, начнутъ пить водку, гулять съ женщинами, прогуливать понедѣльники и работать по шестнадцати часовъ въ день со вторника до пятницы и къ сорока годамъ тоже попадутъ въ больницу умирать отъ истощенія.

Они принесли матери узелокъ съ колбасой и булками и, усѣвшись возлѣ кровати, стали шумно разсказывать о какой-то дракѣ въ училищѣ, въ которой они были главными героями.

— А я его какъ тресну по уху! — хвастливо говорилъ старшій. — Зачѣмъ, говорю, ты, подлецъ, всю куртку на мнѣ изорвалъ?

Мать печально посмотрѣла на его оборванный воротникъ.

— А зашить-то, видно, некому? — сказала она со вздохомъ. — Охъ, грѣхи мои тяжкіе!.. Самъ бы хоть взялъ иголку и зашилъ!..

— Я зашью! — послушно согласился мальчикъ. Его возбужденіе исчезло, и онъ смущенно и печально глядѣлъ на мать.

— Ушла изъ дому! — сказала Матрона Петрова, обращаясь къ Пашенькѣ черезъ голову Машутки и какъ будто оправдываясь. — Что подѣлаешь?.. Мы — слесаря, замочники. Не даетъ Богъ достатку… Въ одной каморкѣ всемеромъ живемъ. Печка желѣзная. Чадъ, смрадъ, копоть. Докторъ говоритъ: Если не уйдешь въ больницу, тутъ тебѣ и смерть принять.

— А отецъ отчего не пришелъ? — опасливо спросила она послѣ короткой паузы.

— Пьяный отецъ-то! — отчетливо сказалъ младшій мальчикъ. — Давеча Лизку на дворъ сталъ выгонять. — Мамка, говоритъ, ушла, и ты пошла вонъ изъ моей квартиры!.. Лизка-то увертывалась, увертывалась, да лбомъ объ щеколду и треснулась, во какой синякъ набила!..

И онъ широко улыбнулся при воспоминаніи о Лизкиномъ синякѣ.

— Ахъ ты, Господи! — ахнула Матрона Петрова. — Что я теперь дѣлать стану? Тверезый — смирный! — объяснила она Пашенькѣ, — хуже теленка!.. А запьетъ, такъ ну!.. Уноси ноги на базаръ! Что я теперь буду дѣлать? — повторила она въ пространство, какъ будто спрашивая совѣта у стѣнъ палаты, которыя, разумѣется, со времени своей постройки видали всякіе виды.

Теперь больныя, даже самыя слабыя, зашевелились. Маленькая старушка, лежавшая на противоположной сторонѣ, достала пару мѣдяковъ и, подманивъ старшаго мальчика, стала посылать его въ лавочку. — На три купи хлѣба, — наказывала она, — а на четыре забѣги въ колбасную и купи ветчинныхъ обрѣзковъ… Да проси, чтобы дали пожирнѣе… Изъ больницы, молъ, послали, для тѣхъ, которыя скоро умрутъ… — прибавила она съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— А копейку себѣ возьми на сѣмечки!..

Мальчикъ скромно покачалъ головой.

— Ну, ну, возьми! — замахала руками старушка. — Даромъ и утка не квакнетъ!..

Другія больныя тоже стали доставать свои копейки. Посылать въ лавочку кого-нибудь изъ служащихъ было затруднительно и почти невозможно. Дѣти Матроны Петровой, часто посѣщавшія мать, бѣгали за покупками для этой палаты и для другой, сосѣдней, и, между прочимъ, зарабатывали такимъ образомъ нѣсколько копеекъ, ибо даже самыя бѣдныя давали имъ на сѣмечки. Мальчикамъ такъ нравилась эта легкая форма заработка, что, кажется, ихъ аккуратность въ посѣщеніи матери объяснялась больше всего желаніемъ получить эти нѣсколько копеекъ.

Владиміръ Ивановичъ вошелъ въ палату и нерѣшительно остановился у двери, высматривая Пашенькину кровать. Онъ дѣлалъ это каждый разъ, когда являлся, какъ будто не зналъ дороги или боялся на мѣстѣ Пашеньки увидѣть другое, незнакомое ему, лицо. Быть можетъ, онъ опасался, что то незнакомое существо, которое невидимо витало въ этой комнатѣ и время отъ времени опускалось на ту или на другую кровать, опустится и къ Пашенькѣ и внезапно передѣлаетъ ея наружность и позу. Впрочемъ, въ этой непривычной обстановкѣ, среди множества чужихъ женщинъ, болѣе или менѣе похожихъ на трупы, и сама Пашенька въ своемъ казенномъ чепцѣ и на занумерованной кровати казалась ему сильно измѣнившеюся и какою-то новою. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотрятъ близкіе родные на молодую монахиню или на новобранца, сданнаго въ солдаты, и уже привыкъ мысленно отдѣлять «ихнюю» жизнь отъ «нашей». Подъ словомъ «ихняя» подразумѣвались жители больницы, завербованные недугомъ, выходъ которымъ открывался только въ мертвецкую.

Владиміръ Ивановичъ по-своему, любилъ и жалѣлъ Пашеньку, но въ послѣднее время въ разговорѣ съ Бабкинымъ, своимъ сослуживцемъ и пріятелемъ, онъ все больше привыкалъ говорить о ней въ прошедшемъ времени: «Когда еще Пашенька была здорова», или даже прямѣе: «Когда еще Пашенька жила со мной».

Постоявъ нѣсколько секундъ на порогѣ, Владиміръ Ивановичъ прошелъ впередъ и усѣлся на табуретѣ въ ногахъ Пашенькиной кровати.

— Здравствуйте, Пашенька! — сказалъ онъ обычнымъ кроткимъ тономъ. — Какъ поживаете?

Онъ называлъ ее Пашенька, но говорилъ ей вы, она называла его: Владиміръ Ивановичъ, Володя и даже Володька, и говорила ему то вы, то ты, то даже ты, дуракъ.

Владиміръ Ивановичъ былъ высокъ и нескладенъ тѣломъ; волосы у него были свѣтлорусые и длинная жидкая борода, въ родѣ обтрепанной просяной метлы. Глаза его постоянно мигали съ какимъ-то смущеннымъ или виноватымъ видомъ. Онъ былъ одѣтъ въ поношенный сюртукъ и носилъ гуттаперчевый воротничекъ съ широкимъ галстухомъ.

Главное свойство Владиміра Ивановича было простодушіе. Онъ ничего не умѣлъ скрывать и готовъ былъ сообщить Пашенькѣ или вообще любому слушателю всѣ свои секреты, каждую мысль, мелькнувшую въ его головѣ. Если ему случалось засидѣться въ трактирѣ съ пріятелями, онъ разсказывалъ на другой день, сколько именно выпили и кто платилъ. Надо замѣтить, между прочимъ, что Владиміръ Ивановичъ былъ подверженъ «слабости», но Пашенька дѣятельно воевала съ нею, и чистосердечіе ея сожителя постоянно держало ее, такъ сказать, въ курсѣ дѣла и давало прекрасное оружіе для борьбы.

Зато въ другой разъ, когда безшабашная компанія пріятелей затащила Владиміра Ивановича въ неприличное мѣсто, и на утро онъ чистосердечно разсказалъ ей всѣ подробности, она расплакалась и выругала его дуракомъ за откровенность, чему онъ немало удивился.

— Какъ поживаете, Пашенька? — повторилъ онъ вопросъ, посматривая на подругу своими блѣдными, мигающими глазами. Теперь, когда они были вмѣстѣ и такъ близко другъ отъ друга, ему было безконечно жаль ее, и онъ готовъ былъ схватить ее и унести куда-нибудь такъ далеко, чтобы болѣзнь не могла догнать и отыскать ее.

— Какая моя жизнь! — отрывисто сказала Пашенька. — По ночамъ не сплю. Кашляю… Вы, небось, здоровы!..

За послѣдніе два мѣсяца Владиміръ Ивановичъ, дѣйствительно, какъ будто поправился съ лица, и выраженіе его глазъ стало спокойнѣе. Пашенька сильно измучила его въ послѣдніе полгода ихъ совмѣстной жизни. Лѣтомъ, когда они жили на дачѣ, онъ ежедневно ѣздилъ на службу въ городъ, благо его вѣдомство давало ему даровой билетъ, уходилъ изъ дому въ шесть часовъ утра и полторы версты до станціи шелъ пѣшкомъ, а возвращался къ восьми часамъ усталый и голодный и, вмѣсто обѣда, долженъ былъ ухаживать за Пашенькой, бѣжать въ аптеку, приготовлять ей лѣкарство и даже пищу. Однажды ночью, когда у Пашеньки хлынула кровь изъ горла, онъ бѣгалъ за четыре версты во Второе Парголово за докторомъ, а послѣ безсонной ночи рано утромъ отправился пѣшкомъ къ поѣзду.

Въ городѣ было еще хуже, ибо денегъ было совсѣмъ мало и ему приходилось замѣнять и сидѣлку и горничную. Онъ даже началъ манкировать службой подъ угрозой немедленнаго изгнанія, ибо на каждое такое мѣсто находится по пяти кандидатовъ, и маленькому человѣку нужно быть очень цѣпкимъ и осторожнымъ, чтобъ удержать за собой преимущество. Неудивительно, что, когда, наконецъ, наступилъ кризисъ и Пашеньку пришлось отвезти въ больницу, Владиміръ Ивановичъ, дѣйствительно, вздохнулъ свободнѣе.

— Да, плохи мои дѣла! — продолжала Пашенька зловѣщимъ шепотомъ. — Недолго я буду утруждать васъ, Владиміръ Ивановичъ!

Во все время своей болѣзни она постоянно разговаривала съ нимъ такимъ тономъ, и теперь даже намѣреніе проситься «на выписку» не могло сбить ее съ привычной похоронной колеи.

Владиміръ Ивановичъ вздохнулъ и сталъ развязывать принесенный съ собой узелокъ. Тутъ были булки, ветчина, два яблока и небольшая коробка винограду.

Машутка высунула голову изъ-подъ одѣяла и неотрывающимися глазами смотрѣла на гостинцы. Даже щеки ея покрылись отъ жадности легкимъ румянцемъ. Къ ней никто не приходилъ въ гости и не приносилъ ей ничего.

Владиміръ Ивановичъ безсознательно повернулся на этотъ пристальный взглядъ.

— Хочешь гостинца? — тотчасъ же спросилъ онъ, невольно отвѣчая на этотъ нѣмой призывъ.

Дѣвочка, ничего не сказала, но выразительно кивнула не только головой, но какъ-то даже плечами и всей грудью.

— Скверная дѣвченка! — сказала Пашенька враждебнымъ тономъ въ отвѣтъ на вопросительный взглядъ своего гостя.

Дѣвочка продолжала безмолвно смотрѣть на виноградъ, какъ будто загипнотизированная гладкими круглыми ягодами.

— Она маленькая! — сказалъ Владиміръ Ивановичъ просительнымъ тономъ. — Я дамъ ей немножко!

Онъ ощущалъ почти физическое стѣсненіе отъ этой безмолвной и настойчивой просьбы.

Пашенька съ равнодушнымъ недовольствомъ пожала плечами. Владиміръ Ивановичъ оторвалъ вѣтку и отдалъ Машуткѣ. Она немедленно юркнула подъ одѣяло, какъ въ нору, и черезъ минуту сухая рученка высунулась наружу и выбросила обглоданный черешокъ. Пашенька опять пожала плечами.

Владиміръ Ивановичъ помолчалъ и посмотрѣлъ на больную.

— Взялъ бы я васъ, Пашенька, и унесъ куда-нибудь далеко, далеко!.. — высказалъ онъ, наконецъ, чувство, шевелившееся въ его душѣ, по обыкновенію прямо и безъ обиняковъ.

— Да, да! — горячо зашептала Пашенька. — Возьми меня, увези меня!..

Лицо ея измѣнилось, какъ будто въ немъ тронули какую-то незамѣтную струнку, и выражало теперь безпомощный страхъ и капризное отчаяніе.

Владиміръ Ивановичъ какъ-то весь осѣлъ и какъ будто даже осунулся съ лица.

— Куда же я васъ возьму, Пашенька? — заговорилъ, онъ, часто мигая, глазами. — Вонъ, вы сами говорите, что вамъ хуже.

— Нѣтъ, нѣтъ! — шептала Пашенька. — Мнѣ лучше… Я хочу домой. Я боюсь. Здѣсь духъ тяжелый… По ночамъ спать нельзя. Тихо, кашель, тоска!.. Возьмите меня домой!..

Владиміръ Ивановичъ грустно покачалъ головой.

— Я не могу, Пашенька! — сказалъ онъ именно такимъ тономъ, какъ она давеча представляла себѣ.

Пашенька опрокинулась на подушки и залилась отчаянными слезами.

— Володя, — всхлипывала она съ промежутками. — Володюшка!.. Возьми меня отсюда, ради Бога!..

Было что-то невыразимо жалкое въ этомъ беззвучномъ всхлипывающемъ шепотѣ, который трудно было даже разобрать какъ слѣдуетъ.

— Господи! — простоналъ Владиміръ Ивановичъ. — У насъ паровое отопленіе, духъ еще хуже здѣшняго, сухость… Куда же я возьму васъ, Пашенька?..

Жестокій припадокъ кашля заставилъ Пашеньку согнуться вдвое. Лицо ея посинѣло, и она со стономъ ухватилась за грудь.

— Ахъ, Боже мой! — заохалъ Владиміръ Ивановичъ. — Пашенька, успокойтесь, выпейте воды!..

Пашенька перестала кашлять и тяжело перевела духъ, потомъ подняла голову и безъ посторонней помощи сѣла на кровати. Лицо ея было блѣдно и страшно.

— Видно, вамъ безъ меня лучше, Владиміръ Ивановичъ? — сказала она, и даже звукъ ея голоса внезапно сталъ громче и тверже.

Владиміръ Ивановичъ пододвинулся и хотѣлъ ее взять за руку, но она брезгливо и поспѣшно спрятала ее подъ одѣяло.

— Сиди, нечего!.. — сказала она сердито.

Владиміръ Ивановичъ посмотрѣлъ на нее, и даже слезы жалости проступили на его глаза.

Она высохла, какъ мощи, и въ фигурѣ ея не оставалось ничего женскаго, кромѣ миніатюрности и безпомощности. Съ своимъ угловатымъ и безкровнымъ лицомъ, въ крылатомъ чепцѣ и уродливомъ капотѣ, она походила скорѣе на недоконченный набросокъ, на тѣнь, прихотливо обрисовавшуюся на стѣнѣ, чѣмъ на живого человѣка.

Владиміръ Ивановичъ не замедлилъ высказать свое впечатлѣніе.

— Исхудала ты, Пашенька! — сказалъ онъ, сокрушенно качая головой. — На себя не похожа!

— Перестань! — сказала больная, злобно сверкнувъ глазами. — Должно быть, другія для тебя лучше, чѣмъ я!

— Сохрани Богъ! — сказалъ Владиміръ Ивановичъ съ непритворнымъ испугомъ. — Будетъ съ меня!

Пашенька сердито молчала.

— Не надо мнѣ! — настаивалъ Владиміръ Ивановичъ, стараясь разсѣять ея безмолвную недовѣрчивость.

— Дуракъ бы я былъ… Ужели и въ третій разъ?..

Пашенька ничего не сказала и откинулась на подушки.

— Бѣдному человѣку не надо сходиться съ женщинами! — продолжалъ Владиміръ Ивановичъ. — Безпокойства много!

Пашенька слабо махнула рукой.

— Теперь я одинъ! — продолжалъ Владиміръ Ивановичъ. — Заболѣю, свезутъ въ больницу, умру, похоронятъ. Чего больше нужно?..

Пашенька съ удивленіемъ прислушивалась къ этимъ необычайнымъ рѣчамъ. Положимъ, и раньше, «на волѣ», Владиміру Ивановичу случалось высказывать нѣчто подобное, но она не обращала вниманія на его слова. «Болтаетъ, дуракъ!» — презрительно рѣшала она и нерѣдко высказывала вслухъ свой приговоръ. Владиміръ Ивановичъ отличался примѣрнымъ послушаніемъ, немедленно вставалъ, если его будили ночью, шелъ, куда посылали, варилъ, чистилъ, даже мылъ бѣлье, если у него было свободное время, на упреки не огрызался, но кротко оправдывался, и у Пашеньки не было причинъ особенно внимательно вслушиваться въ его резонерство. Теперь, когда ихъ жизни раздѣлились и Пашенька видѣла Владиміра Ивановича только въ эти часы свиданій, рѣчи его получали совсѣмъ новое, роковое значеніе.

Наступило короткое молчаніе.

— Видно, надоѣла я тебѣ! — сказала наконецъ Пашенька горькимъ тономъ.

— Усталъ я, Пашенька! — признался Владиміръ Ивановичъ. — Я и въ лавочку сходи, я и печь затопи. Утромъ на службу иди, вечеромъ въ аптеку бѣги. А у меня только двѣ ноги. Теперь только немного отдохнулъ. Въ булочную долгъ сталъ выплачивать.

Пашенька съ инстинктивнымъ ужасомъ прислушивалась къ этимъ простымъ и правдивымъ словамъ. Передъ ней, какъ воочію, открывалась бездна эгоизма, которая скрывается въ душѣ самаго добродушнаго и услужливаго человѣка.

Наступила другая пауза, болѣе долгая.

— Не возьмешь, значитъ, — сказала Пашенька полуутвердительнымъ тономъ. — Мнѣ, значитъ, такъ и умирать здѣсь!

Она удерживалась отъ рыданій, но плечи ея судорожно сотрясались, она дышала часто и тяжело и обѣими руками сжимала грудь, чтобы задержать кашель, который такъ и рвался наружу. Потомъ судорожные порывы прекратились. Только слезы ея продолжали катиться часто и неудержимо, какъ осенній дождь, и стекали по костлявымъ щекамъ на оборку казеннаго чепца, подвязаннаго подъ подбородкомъ. Она ясно видѣла, что она никому не нужна на свѣтѣ, живетъ какъ бремя, смерть ея развяжетъ руки единственному близкому человѣку. Больница, мертвецкая, могила — единственный исходъ. Жизнь отвергаетъ ослабѣвшихъ, безпомощныхъ, тѣхъ, кто не можетъ самъ о себѣ заботиться. Мѣсто, на которомъ она лежала, какъ будто постепенно опускалось внизъ, и окружающій міръ превращался въ высокую стѣну враждебнаго безразличія, смыкаясь, какъ будто надъ колодцемъ. Она какъ бы заглянула на минуту за предѣлъ смерти и увидѣла, что будетъ, когда насъ не будетъ, когда внѣшній міръ будетъ продолжать измѣняться во всей своей сложности, но не будетъ ни сознанія, ни радости, ни любви, и все это замѣнится черною, круглою и замкнутою въ себѣ бездной.

Владиміръ Ивановичъ молча глядѣлъ на Пашеньку и даже не пробовалъ утѣшать ее. По щекамъ его тоже катились слезы. Онъ прощался съ Пашенькой и уже не думалъ о томъ, чтобы взять ее и унести отъ надвигающейся смерти, но какъ будто уже стоялъ передъ совершившеюся кончиной и засыпанною могилой, и въ то же время сознавалъ, что отнынѣ жизнь его будетъ идти спокойнѣе и можно будетъ, напримѣръ, безпрепятственно продолжать выплату долга въ булочную.

Новые посѣтители продолжали приходить въ палату. Толстая дама въ кофтѣ, украшенной стеклярусомъ, съ французскою булкой въ рукахъ, подошла къ Машуткиной кровати и тяжело опустилась на стулъ.

— Какъ поживаешь, Маша? — сказала она басомъ. — Вотъ я тебѣ гостинца принесла! — и она положила булку на край кровати.

Дѣвочка выглянула наружу, но тотчасъ же спряталась обратно. Овчарка, руководимая безошибочнымъ инстинктомъ, приближалась со своими жесткими руками. Послѣдовала обычная сцена уборки.

— Вотъ паскудница! — повторила сидѣлка утреннюю аттестацію. — Неужели, мадамъ, она и прежде была такая пакостная? — вѣжливо обратилась она къ гостьѣ.

— У! — загудѣла «мадамъ». — Что и говорить? Вѣчная паскуда!

Дѣвочка внезапно высунула голову изъ-подъ одѣяла.

— Сами вы — паскуды! — черезъ силу выговорила она, задыхаясь. — Не надо мнѣ и булокъ вашихъ!

Она высунула ногу, похожую на лапку мумифицированной кошки, и презрительно столкнула булку съ кровати.

— Хлѣбъ бросила! — взвизгнула сидѣлка тонкимъ голосомъ. — Богородица!.. Ты, мразь!..

— А вы — корова! — безстрашно обратилась къ ней Машутка. — А вы — крыса, а вы — лягушка! — Она поочередно повернула лицо къ Матронѣ Петровой и къ Пашенькѣ.

Голосъ окончательно измѣнилъ ей; она силилась еще прибавить грубое ругательство, но значеніе его можно было угадать только по движенію ея губъ. Не довольствуясь этимъ, она высунула языкъ и повернула свое личико разозленной обезьянки ко всѣмъ своимъ врагамъ по очереди и, только удовлетворивъ жажду мщенія, снова юркнула подъ одѣяло.

Толстая мадамъ и сидѣлка онѣмѣли отъ изумленія. Пашенька, продолжая плакать, посмотрѣла на Машутку мутными глазами.

«Бунтуетъ! — подумала она на минуту. — Этакая мышь! Видно, до конца покориться никому не сладко». — Но Владиміръ Ивановичъ сидѣлъ на табуретѣ въ ногахъ кровати съ необыкновенно терпѣливымъ видомъ, и Пашенька опять почувствовала, что она окружена заколдованнымъ кругомъ и волей-неволей покориться ей придется.

Владиміръ Ивановичъ посидѣлъ еще немного и ушелъ, пообѣщавъ прійти назавтра, такъ какъ и завтрашній день былъ праздничный и неприсутственный. Но Пашенька даже не обратила особаго вниманія на его уходъ и машинально отвѣтила на прощаніе. Она лежала неподвижно, думала тѣ же мысли, и слезы ея не переставали катиться. Удивительно было, откуда такое изнеможенное существо находитъ силу такъ долго плакать.

Посѣтители постепенно ушли, но оживленіе больныхъ продолжалось, они разсматривали принесенные гостинцы и передавали съ кровати на кровать оладьи, жареное мясо, куски домашняго пирога. У кроткой маленькой старушки, ко всеобщему удивленію, оказалась даже склянка водки, потихоньку принесенная мужемъ.

— Харкотину отбиваетъ! — услужливо объяснила она сосѣдкѣ. — Попробуйте, милая!

Но почти никто не рѣшился попробовать новаго лѣкарства.

Пашенька все плакала и, наконецъ, обратила на себя вниманіе своихъ сосѣдокъ. Матрона Петрова даже встала съ кровати, подошла и сѣла на томъ же табуретѣ, гдѣ недавно сидѣлъ Владиміръ Ивановичъ.

— Будетъ тебѣ плакать! — сказала она, качая головой. — Не стоятъ они, чтобы столько плакать изъ-за нихъ…

Слезы Пашеньки полились еще неудержимѣе.

— Господи! — шептала она. — Сколько всего было… чулокъ полонъ сундукъ, двѣ машины, дюжина ложекъ серебряныхъ, скатерти, мебель, посуда, все пошло прахомъ… Только пачка квитанцій осталась…

Это были послѣднія судороги ея земныхъ привязанностей. Оторвавшись отъ Владиміра Ивановича, сердце ея продолжало хвататься за обломки воспоминаній, какъ утопающій хватается за плывущія мимо доски, и всплывало вмѣстѣ съ ними надъ бездной прошедшаго, — того, что уже исчезло, и чего больше нѣтъ. И память ея теперь почти машинально перебирала матеріальныя подробности, наполнявшія ея повседневную жизнь. Все это исчезло, изжито, разсѣялось, этого больше не будетъ.

Матрона Петрова слушала и качала головой.

— Будетъ, будетъ! — сурово повторяла она. — Куда намъ со слезамъ?.. У меня, вонъ, пятеро дѣтей, да мужъ пьяница, на улицу ребятишекъ выгналъ, я и то не плачу. Ушла въ больницу и лежу. Такъ-то!..

Она тоже думала не о Пашенькѣ, а о собственномъ горѣ.

— Отдыхаю, да! — прибавила она полуиронически. — Такъ-то, мать моя!..

Къ вечеру Пашенька перестала плакать и неожиданно для себя крѣпко заснула. Она такъ устала, что не просыпалась до утра, и даже обычный кашель не могъ оторвать ея голову отъ подушки.

Проснулась она рано утромъ отъ необычнаго движенія возлѣ своей кровати и увидѣла, что двѣ сидѣлки дѣлали что-то надъ Машуткой, заставивъ ея кровать ширмой отъ любопытныхъ глазъ.

Дѣвочка умерла ночью и, кажется, такъ-таки больше не показалась изъ-подъ одѣяла послѣ дневной сцены; циничное ругательство, сморщившее ея беззвучныя губы напраснымъ усиліемъ, было ея послѣднимъ предсмертнымъ словомъ. Нѣсколько другихъ больныхъ тоже проснулись и равнодушно смотрѣли, какъ выносили носилки. Здѣсь къ смерти относились съ такимъ безразличіемъ, какъ будто это былъ переводъ въ другую подобную же больницу, расположенную нѣсколько подальше обыкновеннаго, такъ что вѣсти оттуда трудно доходятъ.

Однако Пашенька невольно подумала, что эта сѣрая комната насыщена смертями и что на каждой кровати и, между прочимъ, на ея собственной умерло по нѣскольку десятковъ человѣкъ, и ей показалось даже на минуту, что она чувствуетъ подъ собой на постели холодный и костистый отпечатокъ ихъ прошлаго пребыванія.

Матрона Петрова тоже не спала и сидѣла на кровати съ сосредоточеннымъ видомъ.

— Я хочу выписаться! — объявила она доктору во время очередного обхода.

— Зачѣмъ? — удивился докторъ. — Вы еще не поправились.

— Что ужъ! — безнадежнымъ тономъ возразила она. — Отдохнула, будетъ!.. — Надо мнѣ… домой! — неохотно прибавила она среди всеобщаго недоумѣнія.

Докторъ пожалъ плечами, но больше ничего не возразилъ и прошелъ дальше. На каждое опроставшееся мѣсто было десять новыхъ кандидатовъ, и въ больницѣ не было обычая удерживать тѣхъ, кто хотѣлъ выписаться.

День тянулся томительно скучно. Больные лежали, кашляли, дремали, пили чай и не могли дождаться полудня. Въ обычное время стали появляться посѣтители, но ихъ было гораздо меньше, чѣмъ вчера, несмотря на праздникъ, ибо у большинства не было охоты приходить по два раза подъ рядъ. Къ тому же больница была на дальнемъ концѣ города. Сыновья Матроны Петровой, впрочемъ, пришли и даже привели съ собой сестру, такую же тонкую и бѣлокурую, надъ бровью у которой красовался свѣжій синякъ.

Мать уже успѣла одѣться въ собственное платье, принесенное сидѣлкой, хотя это досталось ей не безъ труда. Она была такъ слаба, что руки плохо слушались и путались въ завязкахъ юбокъ.

— Пойдемте домой, ребята! — сказала она почти тотчасъ же. — Лизка, помоги матери собраться.

Дѣвочка стала складывать вмѣстѣ скудное бѣлье, мелочи и чашку съ чайникомъ. Сыновья обрадовались; отцовское хозяйничанье, видимо, не представляло особенной привлекательности.

— Только какъ же ты пойдешь? — спросилъ старшій, видя, что она шатается отъ слабости, даже сидя на стулѣ. — Вишь, тебя безъ вѣтру качаетъ!

— Ничего, Миша! — возразила мать съ грустною улыбкой. — А дѣти у меня на что?.. Дѣти меня и поведутъ домой!

Младшій мальчикъ успѣлъ-таки сбѣгать въ лавочку и вернуться назадъ.

— Прощайте, не поминайте лихомъ! — сказала Матрона Петрова Пашенькѣ и завязала шаль подъ подбородкомъ.

Черезъ минуту оригинальная процессія вышла изъ палаты и двинулась внизъ по лѣстницѣ. Совершенно больная женщина тихонько брела, пошатываясь и дѣлая усилія, чтобы не упасть. Двое мальчиковъ ревностно старались поддерживать ее съ боковъ и, гордые своею новою ролью, усиленно тащили ее то вправо, то влѣво, ибо каждый хотѣлъ показать, что можетъ послужить болѣе дѣйствительною опорой. Дѣвочка попрыгивала впереди съ узелкомъ въ рукахъ, время отъ времени останавливалась и, дождавшись отставшихъ, съ безпокойствомъ заглядывала матери въ лицо. Матрона Петрова улыбалась синими губами, закрывала глаза и спускалась на нѣсколько ступеней. Потомъ останавливалась у перилъ, чтобы перевести духъ, и спускалась еще ниже.

Владиміръ Ивановичъ пришелъ, посидѣлъ немного, жалостно посмотрѣлъ на Пашеньку и убрался обратно. Въ ней была сегодня замѣтная перемѣна къ худшему, и даже его безхитростное краснорѣчіе изсякло предъ недвусмысленною тѣнью надвигающейся развязки. Пашенька не говорила и даже не шептала, а все лежала, откинувшись на подушки, и молча смотрѣла въ лицо Владиміру Ивановичу. Но когда онъ собрался уходить, она поманила его къ себѣ.

— Прощай, Володенька! — сказала она чуть слышно. — Христосъ съ тобой! Поцѣлуй меня!

Владиміръ Ивановичъ нагнулся, чтобы исполнить ея просьбу, и разревѣлся, какъ баба. Пашенька сжала его руку и сдѣлала движеніе, чтобы поднести ее къ губамъ, потомъ разжала пальцы и махнула рукой Владиміру Ивановичу.

— Приди завтра! — прошептала она на прощанье.

Онъ послушно кивнулъ головой, хотя самъ не зналъ, какъ ему удастся урвать изъ своего безотраднаго чиновничьяго дня два часа времени, необходимые для того, чтобы съѣздить на Васильевскій островъ; потомъ потихоньку отошелъ въ сторону, какъ огорченный ребенокъ, взялъ свою шляпу и медленно вышелъ изъ палаты, пятясь и все поглядывая на Пашенькино лицо. Быть можетъ, онъ былъ безсознательно доволенъ, что ему позволили удалиться изъ этой гнетущей атмосферы, гдѣ не помогали ни его простодушное непротивленіе жизни, ни безхитростная философія.

Когда онъ спускался съ лѣстницы, въ его душѣ даже складывался кроткій протестъ противъ неизбѣжной судьбы.

«Зачѣмъ же мы съ Пашенькой такіе несчастные, нищіе, больные?.. — спрашивалъ онъ самъ себя. — Лучше бы мы теперь оба были молодые, здоровые, красивые, имѣли собственный домъ, сто тысячъ рублей капиталу… Я бы бросилъ службу, поѣхали бы въ Крымъ, Пашенька бы выздоровѣла! — продолжалъ онъ развивать свою мечту, забывая, что уже сдѣлалъ Пашеньку молодою и красивою. — Потомъ жили бы вмѣстѣ!»

Онъ постепенно такъ увлекся этою мечтой, что даже не сѣлъ въ конку, хотя его квартира была на другомъ концѣ города, но пошелъ пѣшкомъ, соображая различныя подробности этой предполагаемой жизни и натыкаясь по дорогѣ на прохожихъ, какъ пьяный. Но, повернувъ на свою улицу, онъ внезапно очнулся и, не доходя до воротъ, зашелъ въ винную лавку, купилъ бутылку водки и сунулъ ее въ карманъ. Черезъ полчаса онъ сидѣлъ безъ сюртука за столомъ. Лампа безъ абажура ярко освѣщала небольшую комнату, а на столѣ стояла бутылка и рюмка. Съ тѣхъ поръ какъ Пашенька переселилась въ больницу, онъ могъ безпрепятственно предаваться своей «слабости», и это была дѣйствительная третья подруга, къ которой могла бы ревновать его больная, если бы хотѣла сообразить дѣйствительное положеніе вещей.

«Теперь пора умирать!» — скорѣе почувствовала, чѣмъ подумала Пашенька, оставшись одна, и, странное дѣло, какъ будто успокоилась. Голова ея стала яснѣе, боль въ груди легче. Мысль ея принялась работать въ этомъ новомъ направленіи. Она думала о смерти, съ которою ей придется встрѣтиться лицомъ къ лицу, быть можетъ, не дальше, какъ завтра или послѣзавтра. Что такое смерть? Какъ она приходитъ? Что чувствуетъ человѣкъ въ минуту смерти?

«Должно быть, тяжело будетъ! — думала Пашенька даже съ нѣкоторымъ любопытствомъ. — Говорятъ, тяжело душѣ разставаться съ тѣломъ»… — «Зато не долго!» — попробовала она утѣшить себя. — Потомъ все будетъ по-новому; не будетъ боли, кашля, безсонницы, больничной ѣды, всѣхъ нуждъ и отправленій, которыя были такимъ тяжелымъ бременемъ для ея безсильнаго тѣла и отравляли ей каждый день и каждый часъ до самаго конца!..

Додумавъ эту мысль, Пашенька почувствовала, какъ холодный ужасъ проползъ по ея спинѣ. Именно это отсутствіе боли и всякихъ ощущеній и составляло черную яму, въ которую такъ страшно было свалиться.

«Господи! — подумала Пашенька, — развѣ ничего нѣтъ, кромѣ смерти? Есть вѣдь „тотъ свѣтъ“, загробная жизнь!..»

Мысли о Богѣ и церкви сами собой пришли ей на умъ. Она стала вспоминать далекіе дѣтскіе уроки и то, что приходилось слышать потомъ во время службы. Грѣшники будутъ наказаны и она вмѣстѣ. Безъ сомнѣнія, она тоже грѣшница. Она стала торопливо припоминать свои прошлые грѣхи, но какъ на зло ничего не приходило въ голову, или, вѣрнѣе говоря, приходили разныя вещи, но все какъ-то не идущія къ дѣлу. Вотъ, напримѣръ, она мало блюла посты, но мысль о всякой пищѣ, постной или скоромной, теперь возбуждала въ ней непреодолимое отвращеніе, и она поспѣшила перейти къ другому. Вотъ еще съ заказчиковъ, бывало, она старалась получить лишній грошъ, бывала зла, капризна, говорила худое объ людяхъ… Еще что? Съ Владиміромъ Ивановичемъ жила безъ брака. Еще что?..

Она внезапно почувствовала, что эти мелкіе грѣхи жизни совершенно ничтожны и, главное, нисколько несоизмѣримы съ тою ужасною бездной, которая надвигалась на нее.

«Что вспоминать? — отвѣтила она сама себѣ. — Въ грѣхѣ рождена; жила, грѣшила; теперь вотъ умираю»… «Господь не хочетъ смерти грѣшника!..» — припомнилось ей вдругъ.

«Господи, Господи, Господи!» — вырвалось внезапно изъ ея души, какъ безмолвный вопль. Она не просила о помощи, но все существо ея стремилось и прибѣгало къ Богу со своимъ ужаснымъ горемъ, какъ прибѣгаетъ къ матери ребенокъ, испуганный страшною маской, выглянувшею изъ темной комнаты. — «Господи, помилуй!»

Она остановилась, какъ будто прислушиваясь, но сердце ея было пусто и мертво, и ни одинъ голосъ — ни внутри, ни внѣ его, — не откликнулся на эту короткую и горькую мольбу. И она почувствовала, что молитва ея умерла, не долетѣвъ до неба, и упала ей обратно на грудь, какъ могильный камень. Ибо не вѣрой питается молитва, но надеждой, и человѣкъ, потерявшій земную надежду, уже не можетъ молиться о земномъ.

«Значитъ, смерть!» — снова почувствовала Пашенька. «Загробная жизнь не на этомъ свѣтѣ, а на томъ», — безстрастно соображала она.

«Грѣшниковъ Господь наказуетъ!» — Она опять стала вспоминать подробности и старалась наглядно представить ихъ себѣ. Неугасимый огонь, кипящая смола, плачъ, зубовный скрежетъ грѣшниковъ, бѣсовскій хохотъ…

Нѣтъ, у нея ничего не выходило. Эти картины относились къ жизни, а не къ смерти, онѣ и пугали по-земному, какъ пугаетъ каторга, плети, трудная операція, нападеніе разбойниковъ, роды; но ужасъ, надвигавшійся теперь, былъ совсѣмъ новый и ни съ чѣмъ этимъ несравнимый. Вродѣ того, какъ если бы человѣкъ съ невыносимою болью отъ ячменя въ глазу вдругъ заснулъ и проснулся совсѣмъ безъ глазъ.

«Господи помилуй!» — машинально повторила Пашенька.

Но эти грубыя картины съ ихъ лубочною яркостью уже совсѣмъ не пугали ее. Можетъ ли быть мука ужаснѣе, чѣмъ это костлявое тѣло, прикованное къ кровати? Пашенька вспомнила продажу своихъ машинъ, нужду, тѣсную квартиру, пріѣздъ въ больницу. Вотъ настоящая мука!.. И удивительное дѣло! Между тѣмъ какъ прошлые грѣхи поблѣднѣли и истаяли въ ея памяти, минувшія обиды жизни жгли и язвили съ прежнею силой, ибо всѣ онѣ стремились къ той же гибельной цѣли и стекались къ послѣдней великой обидѣ, какъ мелкіе ручьи въ широкое черное русло.

Огненное море и кипящая смола совершенно поблѣднѣли въ воображеніи Пашеньки.

«А, можетъ, и помилуетъ Господь!» — вяло подумала она. Она много мучилась съ самаго дѣтства… Пашенька припомнила пьянаго отца и мачеху, которая не давала ей ѣсть и запирала въ чуланъ. До двадцати пяти лѣтъ, пока не достались ей въ наслѣдство отъ старой тетки машины и немного денегъ, она работала, какъ каторжная, ходила по чужимъ людямъ и по чужимъ квартирамъ, даже на поденщину нанималась.

«Есть вѣдь такіе, которыхъ пускаютъ прямо въ рай; или хоть не прямо, а немного погодя».

Пашенькѣ не была знакома идея о чистилищѣ, но она пришла къ ней самостоятельно тѣмъ же самымъ путемъ, какъ и католическіе теологи.

«Помучатъ немного времени и пустятъ въ рай!..»

Пашенька стала думать о раѣ и представлять его себѣ. «Ангелы поютъ, святые въ бѣломъ, райскія птицы, райскія яблоки, райскія деревья», — перебирала она по-очереди.

Пашенька родилась и выросла въ Петербургѣ, и у нея не было того добродушнаго и мистическаго чувства природы, которое вырастаетъ на просторѣ полей, таится въ дремучей тѣни лѣсовъ, стремится къ голубому небу изъ глубины горныхъ ущелій.

Она попробовала представить себѣ райскій садъ, зеленыя лужайки среди деревьевъ, и онъ вышелъ у нея похожимъ на петергофскій паркъ.

«Свѣтло въ раю, радостно, ангелы поютъ», — увѣряла себя Пашенька. Она вызывала въ своемъ умѣ картину петергофскаго парка, залитаго солнцемъ, но и солнце это было какое-то холодное, быть можетъ потому, что въ палатѣ было свѣжо, а въ жилахъ Пашеньки было мало крови.

Райское пѣніе приводило на память только оперу, до которой въ былое время Пашенька была великая охотница и ради которой она нерѣдко заставляла Владиміра Ивановича въ праздничные дни дежурить у кассы съ четырехъ часовъ утра. Но петергофскій паркъ, зимнее солнце и оперное пѣніе никакъ не могли слиться въ одно гармоническое цѣлое, и сердце Пашеньки оставалось такъ же холодно, какъ и ея воображеніе. На минуту она сама удивилась своей безчувственности. — «Должно быть, я вправду грѣшница!» — подумала она, но въ душѣ ея было попрежнему скучно и уныло.

Дикій охотникъ, думая о загробномъ мірѣ, воображаетъ себѣ просто исправленное изданіе своей земной жизни, удачную охоту, жирную ѣду, ковши съ пивомъ. Варварскій воинъ надѣется на вознагражденіе за трудности походовъ, мечтаетъ объ отдыхѣ, пріятной жизни, славѣ, ласкахъ красивыхъ женщинъ. Первобытный земледѣлецъ, поручающій свой земной трудъ незримому покровительству мирныхъ сельскихъ боговъ, воображаетъ себѣ на томъ свѣтѣ блаженныя и плодоносныя поля, гдѣ Церера, Панъ и Вертумнъ воочію руководятъ посѣвомъ и сборомъ плодовъ и гдѣ нѣтъ неурожая, засухи и усталости…

Охотникъ и воинъ измѣнились предъ лицомъ цивилизаціи, но земледѣлецъ остался съ тѣмъ же первобытнымъ трудомъ и общеніемъ съ божествами природы, и попрежнему на небесахъ для него все близко и знакомо. Христосъ для него — Христосъ-Сѣятель, рожденный въ стойлѣ, принявшій поклоненіе отъ пастуховъ, Илья пророкъ гремитъ колесницей, Егорій оберегаетъ скотъ, Власій множить его, Аѳанасій хорошъ для пчелъ, а Николай Угодникъ — помощникъ во всѣхъ дѣлахъ. Попасть на тотъ свѣтъ, значитъ — переселиться въ страну, гдѣ постоянное лѣто и вѣчный урожай, а вмѣсто начальства дѣлами правятъ исключительно Николай Чудотворецъ, Милостивый Спасъ и самъ Господь-Саваоѳъ.

Но человѣкъ, рожденный и выросшій въ большомъ городѣ, уже не можетъ хранить въ своемъ умѣ эти безхитростныя идеи. Городскіе труды и промыслы слишкомъ новы, сѣры и прозаичны, чтобы пріобщиться къ вѣковому идеалу. На томъ свѣтѣ будутъ цвѣтущія поля и шумящіе сады, но не можетъ быть сапожныхъ вывѣсокъ или мелочныхъ лавокъ, не говоря уже о фабричныхъ трубахъ. Городъ слишкомъ грѣшенъ для божественной помощи. Онъ мало думаетъ о гремящей колесницѣ и твердо знаетъ одно, что если не будетъ наличныхъ денегъ, то не будетъ ни хлѣба, ни дровъ, и дворникъ сгонитъ съ квартиры.

Деревенскій умъ вросъ въ землю, какъ корень стараго дерева; все необычайное застаетъ его врасплохъ, и если вѣковое преданіе, растущее изъ той же почвы, предписываетъ ему, какъ вѣрить и поступать, онъ, не мудрствуя лукаво, вѣритъ и подчиняется, неспособный къ выбору и счастливый уже тѣмъ, что нашелъ руководителя во мракѣ.

Городской умъ, даже у малограмотнаго человѣка, гибче и неустойчивѣе, содержаніе его сложнѣе, ибо разнообразныя мысли, соблазнительныя и странныя, наполняютъ городской воздухъ, какъ микробы, и распространяются по молекулярнымъ путямъ въ совершенно неожиданныхъ направленіяхъ.

И онъ склоненъ все необъяснимое, вмѣсто вѣры и почтенія, встрѣчать сомнѣніемъ и насмѣшкой.

Пашенька растеряла всѣ свои мысли, земныя и загробныя, и тупо и безразлично лежала на постели; потомъ, утомившись отъ непосильной работы и поддаваясь растущей слабости, она опять утратила сознаніе окружающей дѣйствительности и впала въ тусклую дремоту, болѣе похожую на оцѣпенѣніе, чѣмъ на настоящій сонъ.

Вечеръ быстро наступалъ. Въ палатѣ стемнѣло. Потомъ сидѣлка задернула сторы и зажгла газъ. Принесли и роздали ужинъ, состоявшій изъ остатковъ отъ обѣда. Больные стали умащиваться на покой, а Пашенька продолжала лежать такъ неподвижно, что овчарка, проходя мимо, даже метнула въ ея сторону искусившимся взглядомъ, чтобы удостовѣриться, не пора ли уже загородить ширмами и эту кровать впредь до наступленія утра.

Пашенька, однако, была еще жива. По мѣрѣ того какъ ночь подвигалась впередъ, отдыхъ ея становился нормальнѣе, дыханіе замѣтнѣе и ровнѣе.

Около полуночи, сверхъ ожиданія, ей приснился сонъ. Ей снилось, будто она стоитъ совершенно нагая въ какой-то темной комнатѣ. «Предбанникъ, — сообразила она. Теперь святки… Это я гадаю!»

Наяву она никогда не участвовала въ такихъ гаданіяхъ, и даже деревенскія бани видѣла издали во время поѣздокъ на отдаленныя дачи.

Въ комнатѣ темно, хоть глазъ выколи. Изъ комнаты двѣ двери. За одною выходъ, за другою сидитъ что-то сердитое, страшное и мохнатое. «Кикимора!» — сообразила она опять.

Но она перемѣшала двери и не знаетъ, куда идти… А для гаданья нужно, чтобы это мохнатое погладило ее по плечу волосистою лапой. Нагое тѣло ежится отъ холода, идти впередъ страшно, а стоять на мѣстѣ еще страшнѣй. Ей кажется, что кто-то беззвучно надвигается на нее сзади и вотъ-вотъ ухватить ее за плечи. Пашенька не можетъ вытерпѣть и подвигается впередъ наобумъ мелкими шажками, сама не зная куда, и каждую минуту опасаясь, что мохнатая лапа коснется ея обнаженной груди…

Пашенька слабо вскрикнула и проснулась. Одѣяло сползло на землю, и наяву ей также было холодно, какъ и во снѣ, но вмѣсто предбанника кругомъ была знакомая больничная палата. За дверью горѣлъ газовый рожокъ, лунный свѣтъ вливался изъ-подъ полуопущенныхъ сторъ, и при этомъ тускломъ и смѣшанномъ полусвѣтѣ большая бѣлая комната еще болѣе походила на кладбище, постели больныхъ казались бѣлыми мраморными гробницами, а черныя таблички надписей — чугунными досками эпитафій. Сонъ Пашенькинъ кончился, наступала безконечная полночная тоска. Въ ея отяжелѣвшемъ умѣ мелькали послѣдніе остатки сновидѣнія.

«А кикимора гдѣ?» — смутно соображала она.

И вдругъ ей показалось, что вмѣстѣ съ луннымъ лучомъ изъ-подъ опущенныхъ сторъ въ комнату входитъ что-то бѣлое и большое и протягиваетъ къ ея кровати длинные прямые пальцы. Пашенька хотѣла крикнуть, но оно уже вошло и расплылось вокругъ, и стало невидимо и неосязаемо; оно было тутъ и наполняло все пространство, какъ воздухъ или теплота. Здѣсь не было суевѣрія, хотя суевѣріе прирастаетъ къ человѣческой душѣ крѣпче и тѣснѣе, чѣмъ вѣра. Но великая тайна, которую весь день Пашенька пыталась разрѣшить при помощи простыхъ и наивныхъ разсужденій, вдругъ подошла къ ней вплотную, и она почувствовала на своемъ лицѣ ея дыханіе.

Зачѣмъ рождается человѣкъ? — тайна. Зачѣмъ умираетъ, и куда уходитъ послѣ смерти? — тоже тайна. Зачѣмъ рождается, растетъ, женится, плодитъ дѣтей, умираетъ, опять возрождается безъ конца такое множество, тысячи тысячъ, милліоны милліоновъ людей?.. Пашенька вдругъ подумала, что каждый изъ этого безчисленнаго множества въ прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ имѣетъ такую же тусклую и непривѣтную жизнь и также мучится и изнываетъ передъ смертью, отрываясь душою отъ земли и не имѣя силы оторваться сразу. И ея личное отчаяніе потонуло въ огромномъ океанѣ вселенскаго горя.

«За что, Господи?» — спросила она съ болѣзненнымъ удивленіемъ, но отвѣта не было и не могло быть; только безсловесная тайна была тутъ, висѣла въ воздухѣ и заглядывала въ глаза вмѣстѣ съ полночною мглой. Пашенькой на минуту овладѣлъ глухой, но нетерпѣливый гнѣвъ. — «Кто виноватъ?» — подумала она, и вдругъ вспомнила Машутку, которая передъ смертью въ первый и послѣдній разъ въ жизни сорвала сердце на своихъ преслѣдовательницахъ. И что-то похожее на зависть шевельнулось въ ея груди, ибо въ эту минуту она не знала, куда обратиться со своимъ безпредметнымъ гнѣвомъ, и не имѣла на комъ въ послѣдній разъ сорвать накипѣвшую злость.

Пашенька почувствовала, что тоска выросла и подкатила ей подъ сердце. Лежать дольше и выносить эту тягость было не въ моготу. Она собрала всѣ свои силы и съ неожиданною легкостью сѣла на постели, спустила ноги на полъ и, надѣвъ туфли, поднялась и пошла къ полураскрытой двери медленными, маленькими шажками, точно такъ же, какъ недавно она шла во снѣ. Черезъ минуту она вошла въ слѣдующую, болѣе обширную палату, гдѣ стояло тридцать кроватей. Дежурная сидѣлка крѣпко спала у стола подъ газовымъ рожкомъ, уронивъ голову на руки. Пашенька прошла мимо нея беззвучнымъ и колеблющимся шагомъ, какъ привидѣніе, сотканное изъ неяснаго и колеблющагося полусвѣта, вышла на лѣстницу и стала спускаться внизъ. На лѣстницѣ было темно. Пашенька спускалась со ступеньки на ступеньку, придерживаясь руками за перила, чтобы не упасть, и ей казалось, что съ каждымъ шагомъ она спускается внизъ въ какую-то неизвѣстную и безконечную глубину. Руки ея цѣплялись за перила, халатъ на груди распахнулся, по тѣлу пробѣгалъ ознобъ, какъ будто она была совсѣмъ раздѣта. Вдругъ ей показалось, что какая-то холодная рука коснулась ея груди. Она слабо вскрикнула, споткнулась, ударилась грудью о перила, небольшая струя крови хлынула изъ ея горла, и она почувствовала, что падаетъ съ неудержимою быстротой на самое дно бездны. На дѣлѣ это было настолько незамѣтное паденіе, что ни одна живая душа не проснулась въ больницѣ. Тѣло ея перегнулось пополамъ и спустилось на ступеньку ниже, а голова поникла на скрещенныя руки, какъ будто все еще думала надъ мудренымъ вопросомъ: «За что, Господи?..»

Владиміръ Ивановичъ освободился въ четыре часа и, даже не пообѣдавъ, отправился въ больницу, но Пашенькино тѣло было уже въ анатомическомъ театрѣ. Онъ переспросилъ сидѣлку и, получивъ тотъ же неумолимый отвѣтъ, надѣлъ шляпу и отправился домой. Погода была вѣтреная и дождливая и въ каждомъ порывѣ вѣтра ему чудилось: «Приди завтра, завтра приди, Володюшка!..»

По дорогѣ онъ опять захватилъ изъ винной лавки бутылку водки и огурцовъ на закуску. Однако, на другой день онъ пришелъ въ департаментъ въ обычное время. Передъ глазами его ходили синіе круги, строки казенныхъ бумагъ сливались и разливались, какъ черви, перо заострялось; какъ скальпель, и вонзалось въ невинный бумажный листъ, бѣлый и чистый, какъ молодое женское тѣло. Владиміръ Ивановичъ кое-какъ досидѣлъ до конца, потомъ пошелъ съ Бабкинымъ въ трактиръ. Черезъ два часа за третьею парой пива онъ разсказывалъ Бабкину, какъ жалостно прощалась съ нимъ Пашенька, заливался горючими слезами и чувствовалъ себя легче. Бабкинъ сочувственно крутилъ губами и фыркалъ, потомъ заказалъ четвертую пару пива, а разстроенная машина гудѣла и надрывалась какъ монотонный requiem.

С.-Петербургъ, 1899.