Собрание сочинений

Ну! правда, что какой мудрец ни говори

И вся ученая беседа что ни ври,

А карточной игры на свете нет умнее!

При картах человек в уме своем вольнее.

С тех пор как вздумали, что будто стыдно пить,

Вить можно ли без карт к знакомству приступить?

О! ты игра, игра без дальнейшего спора,

Ты лучшая у нас причина разговора.

То правда, ссоришки родятся от тебя,

Так всякой приучись держать в узде себя.

В игре любовные бывают перемиги,

Вить этого сыскать не можно через книги.

Игра с ребятками знакомит стариков,

Купца с боярином, с разумным дураков.

Она лекарство нам. Размучило б зеванье,

Когда бы карт с собой я не взял на дневанье.

О! вы голубушки! Как вас в руках верчу,

Я будто бы сам-друг и спать не захочу.

До хлапа винного я карты рассчитаю,

И важные по них пророчества читаю.

Конечно, счастие к себе приворожу;

Все станется!.. вить я недаром здесь служу.

А! вот виновый туз! Мне туз добра не кажет.

Ну! злого мне теперь виновый туз не скажет.

Поди под стол, дружок. Дворянчики ползут!

Развед, Стовид и Грублон.

Зачем тащитесь вы туда, где вас не ждут?

Не знаешь разве ты Стовида и Разведа?

Я знаю, что еще далёко до обеда;

Ведь мучит вас тогда по барине тоска,

Затем, что вы друзья нам хлеба из куска.

Я в век мой не стыжусь холопьева ответа,

Не ради хлеба мы, мы ходим для совета.

Змеяд, помещик твой, того желает сам,

Чтоб к этим у него являлись мы часам.

Да! правда, хороша от вас ему услуга,

Вкатали вы, как в шелк, возлюбленного друга.

Ласкаяся к нему, доводите нас вы,

Что долг взошел у нас повыше головы.

Все лепятся вкруг нас; и только день настанет,

То всякой кофе, чай, вино и пиво тянет.

Чего в быту своем не видывал иной,

Кто вырос, может быть, над ржавой ветчиной,

Тот самых лучших вин и ананасов просит,

А если нет чего, боярин нас поносит,

И, словом, заключить — у нас порядок плох.

Что нас объели вы, судья за то вам бог.

Как смеешь думать ты в том доме о утрате.

Который, слышал я, таможен всех богате?

Ну! если в нашу сеть поймается Здоруст,

Так мы исправимся: не будет дом наш пуст.

Потише, друг! о том не можно сомневаться,

Что хочет сам Здоруст роднёй Змеяду зваться,

Который перед ним клянется завсегда,

Что все ему друзья большие господа.

Боярином себя считать он заставляет,

С чинами он его заране поздравляет,

Так трудно ли ему Здоруста ослепить,

Приданое достать и с дочкой в брак вступить?

Не трудно, ежели Здоруст всему поверит.

Чужую всякой честь своим аршином мерит.

Не должно ль барину, как богу, верить вам,

И вашим ли судить бесстыдным головам,

Какие виды он и промыслы имеет?

Когда не есть в чести, так он в ней быть умеет,

И только лишь ему пошевельнуть язык,

Как прах, погибнете — так знать что он велик.

Яз_ы_ка мы его и силы не боимся,

Затем, что мы ему на что-нибудь годимся.

Когда и вы в числе знакомых нам людей,

Так спор наш разрешит дворецкий наш Гордей,

Который с вами здесь умнехонько проворит

И вам по стулу даст иль двери вам отворит.

Пойду за ним.

Подлец!

Ну! как же быть? терпеть!

От этого стыда неужто ль умереть?

Когда бы не имел я дела здесь другого,

Умел бы проучить невежу я такого.

Я ввек бы не был здесь, когда бы не дела…

Так нужда и тебя в сей тартар завела?

Я беден и найти не мог другого места.

А я бедней тебя, моя у вас невеста!

Но чем обязан ты?

Вот должность вся моя:

Змеяду гордому служу, как эхо, я.

Я должен тех бранить, о ком он брани трубит,

И тех язвить людей, кого Змеяд не любит.

Я прихотям его обязан угождать

И, что ни молвит он, то слепо подтверждать.

Хоть меньше нам всего знакома добродетель,

Я добрых дел его защитник и свидетель.

Велит мне каждый день в собраниях бывать

И качества его как кистью малевать;

Везде его хвалить; или, забыв о чести,

Ругать его врагов, сносить отвсюду вести.

О знатности своей велит он басни плесть,

Что он знаток в делах, давать в поруки честь.

Однако будто бы от сна я вдруг очнулся,

Я вижу, что во всем, во всем я обманулся.

Той должностью и я подобно отягчен;

Но к ней любовию несчастной привлечен

Послушай внятнее судьбы моей преврата

В деревне без отца осталася Прията,

Который в городе за нужным делом был.

Прияту я узнал, Прияту полюбил.

Она любви моей взаимно отвечала

И сердце мне свое наградою вручала.

Мы часто виделись, и вдруг от этих мест

Случился для меня нечаянной отъезд.

Тут счастья для меня судьба не порадела,

Прията со отцом для некоего дела

Приехали сюда, и вот мой рок каков!

Змеяд их в дом пустил, их принял в свой покров.

Оставя нужды все, спешил я сам за ними,

Но бедство равное случалось ли с другими?

Услышал, что Змеяд, Прияту полюбя,

Вручает ей свое богатство и себя;

И что на то она с отцом своим согласна.

Лишила памяти меня та весть ужасна,

Хотел из города сокрыться я навек.

Однако мне один знакомый человек

Сказал: когда хочу с Приятой повидаться,

Так нужно в равную с тобою должность вдаться,

И тем Змеядову доверенность купить.

Меня любовь давно умела ослепить.

Вошел я в дом сюда под именем притворным,

Змеяду сделался Милат слугой покорным,

Чтоб сведать, подлинно ль Прията неверна

Иль воле следует родительской она?

Когда же я любим еще хоть мало ею,

Не уступлю ее известному злодею.

Не знаю, может ли она его любить,

Но здесь назначено помолвке скоро быть.

Упрямства большего не видывал я в свете.

Чего не сыщется, не я тогда в ответе,

Затем, что их отсель не в силах выслать я.

О! это барские известные друзья!

Оставим их.

Друзья! ин к вашим я услугам,

Простите маленьким боярским недосугам.

Извольте посидеть, он тотчас прибежит.

А! вот и вышел он!

Он бледен, весь дрожит,

Пропали мы теперь!

Погибельные вести!

Возможно ли в наш век хранить законы чести?

Зарос обманами, в пороках тонет свет.

Пресущий тот дурак, кто правдою живет.

Какие-то его дурные вести жалят!

Что сделалося вам?

Моих злодеев хвалят!

Но вас вить не бранят, о чем же вам тужить?

Так разве в мире мне спокойно можно жить,

Когда врагов моих повсюду величают?

Когда хвалы мои злодеи получают?

Когда со мной равно считают дураков?

Нет! нет! мучителен и вреден яд таков!

Достоинства у нас прямые ненавидят,

И люди всё не то и всё превратно видят,

Не смыслят отличить от шапки головы;

А этому всему, всему причиной вы!

Когда начнут хвалить невежей, вы молчите.

Что ж делать?

Режьтеся, бранитесь и кричите!

Не так ли поступать заочно вам велю,

За то я в доме вас питаю и кормлю;

На то вы мне себя к услугам учредили,

Чтобы ничьи хвалы ко мне не доходили.

Вы все злодеи мне, бесстыдны, гнусны, злы!

Когда не слышу я о вас нигде хулы,

Так мне чужих похвал оспоривать несродно,

А впрочем, сделаю всё то, что вам угодно.

Всё делай, что велю, тебе защитник я;

Мы, будучи умны и будучи друзья,

О ближних как хотим свободно, так и судим,

И тем-то мы одни в почтении и будем.

Учися у меня и толки рассевай;

Кого зовут честным, ты плутом называй.

Когда хвалить хотят не нас, кого другого,

Не дай ты вымолвить похлебщику ни слова.

Нас только ты хвали, а прочих всех ругай

И славу нашу нам расширить помогай.

Мой разум чистится полезным сим уроком;

Я, право, почитал злословие пороком,

Как хвалят их такие господа,

Так знать, что польза в нем, и знать, что нет вреда.

Вреда, конечно, нет, когда ты слово скажешь,

Которым дурака как пальцами укажешь.

Не очень надобно на брани скромну быть,

Словцо о ком сказать — не до смерти убить.

Когда вы мне друзья, вот этим мне служите.

Хочу я вам служить, да только в чем, скажите?

Ах! льзя ли вымолвить! Мне писано в письме.

Да то диковинка ль, живем еще во тьме:

Мне писано, кого та весть не опечалит,

Мне писано, что двор Премидов разум хвалит.

Еще страшнее той ко мне доходит весть:

Как будто бы Дармысл в большую входит, честь,

Который нашего почтения не стоит.

Ах! сердце у меня от этих слухов ноет!

Я руки у себя от злости искусал,

Услыша, что Преум два дела написал,

Которы будто бы отечеству полезны.

Не золотые дни у нас текут, железны!

Пороки видимы здесь в пущем торжестве,

Скорее я стерплю хулы о Божестве,

Чем слабую хвалу злодею слушать стану,

Развед! не будь всегда подобен истукану,

От горькой ты меня печали излечи.

Поди, злословь их всех, бранися, спорь, кричи,

И этим докажи, что ты Змеяда любишь,

Иль милости мои навеки ты погубишь.

Готов я ко всему.

Постой! Я слова два

Хочу тебе сказать. Кружится голова,

И сердце стиснулось; претяжкая обида!

Послушай, где хвалить начнут когда Премида,

Скажи, что он дурак! иль нет, что он злодей,

Что хуже нет его на свете из людей.

Скажи, что это ты от всех разумных слышал,

Но чтоб не от меня толь едкий умысл вышел.

Ты ведаешь, что стал совсем испорчен свет.

Меня клеветником в отмщенье назовет.

Поди… Постой на час, еще скажу два слова.

Но память у меня смутна и нездорова.

Скажи, что слышал ты, и сам к тому прибавь.

Дармысла поноси, Преума обесславь.

Рассей по всем домам о них такие толки,

Которы б были им обидны, вредны, колки.

Поди! поди!

Когда кто вступится за них,

Так я могу пропасть за порицанье их.

Пропасть! пропасть за то, что истину ты скажешь,

И все безумства их, как пальцами, докажешь,

Пропасть за то, что я порокам не польщу?

Не бойся, я тебя как друга защищу.

И впрямь, такая мысль одних трусов стращает.

Злословит кто порок — тот честность защищает.

Какая от того родится мне беда,

Что целый свет бранит — я то браню всегда.

Когда о людях злых я думать начинаю,

Я злого по духу на улице узнаю.

Извольте, я, сударь, сейчас, без дальних слов,

К спокойству вашему злоречить мир готов.

Велите мне идти.

Постой, не отлучайся.

А ты беги, ругай и в счастье не отчайся.

Твои способности отменно полюбя,

Кладу я должности другие на тебя:

Но скромности твоей я требую в заплату.

Ты слышал, думаю, что я люблю Прияту;

И что искусно то я сделал наконец,

Что хочет за меня отдать ее отец;

И что против его она не смеет спорить.

Однако надобно мне нонче их поссорить,

Да сверх того, еще есть важный брат у них:

Он враг мой! он умен; поссорь их всех троих.

Стовид! бледнеешь ты, никак такая шутка

Тяжка для твоего бессильного рассудка?

Конечно, ты людей смущать и нов и дик?

Нет, это оттого, что ссорить я привык,

И живо я теперь на мысли вображаю,

Как больно то друзьям, что дружбу разрываю.

Извольте говорить.

Поссорь мне нонче их.

Когда случаюсь я кому-нибудь жених,

Я в жизни женихом бывал невестам многим,

Прекрасным изменял, богатым и убогим;

Так я хочу теперь, Прияту полюбя,

Не для отца любим от ней быть, для себя.

Да мне же будет то позорно и обидно,

Когда, к несчастию, то свету будет видно,

Что я через отца вступаю с дочкой в брак,

Который истинный невежа и дурак;

Который по моим приветствиям наружным

Почел, что буду я по дочке с тестем дружным

А брата тестева терпеть нельзя никак,

Весь город говорит, что Добров не дурак,

Что будто честен он; но скаредный детина,

По мненью моему, ханжа, дурак, скотина.

А впрочем, сватаясь, дружок мой, ведай ты,

Что я приданого ищу, не красоты.

Нам в скуку женино пригожство обратится,

Когда имением оно не присластится.

А ежели жена при этом хороша,

Так мужу от того два будет барыша.

Ты понял ли меня?

Все ясно разбираю.

Однако слушайте, я памятью хвораю,

И, кажется, она запрятана во тьме.

Не лучше ль дать приказ мне точный на письме?

Мне должность расписать немножко пояснее,

Вить в этаких делах гораздо вы умнее,

И так вы можете дорогу мне открыть:

Как дело начинать, что с ними говорить,

Какими заходить к разрыву их кругами,

Как делать вечными трех сродников врагами.

Вить я не для себя стараюсь, а для вас.

Добро! явись ко мне, дружок мой, через час.

Меж тем во всякие собрания втирайся,

Везде подслушивать, выведывать старайся,

Что город говорит о качествах моих?

Что думают о мне, что скажут о других?

Во свете нынешнем спокойну быть не можно,

И должно жить с людьми гораздо осторожно.

Поди! и докажи, что ты мне верный друг.

Язык мой, честь моя — до ваших всё услуг.

Теперь на несколько я душу успокою;

Польется в городе злословие рекою,

Пускай клевещут всех такие бедняки,

Которы в выдумках гораздо мне с руки.

А ежели они весь город перебесят,

Пускай друзей моих торжественно повесят.

Не впрямь ли думают, что я им верный друг?

Мне надобны они для маленьких услуг,

Которы с честностью несходны, ни с законом

Я с ними обхожусь подобно как с лимоном:

Сок выжав из него, бросаю за окно, —

Что дружба, что лимон — считаю, всё равно.

Да, правда, кто, служа, работать не скупится,

Кто сын отечества, — тот долго не заспится.

Всю ночь я просидел, нет времени поесть.

Вот так-то тяжело приобретают честь!

А! вы давно ли здесь? Я, право, позабылся

И в общие дела, как в море, углубился.

Мне в жизни истинно бывает дорог час,

Однако я всегда свободен ради вас.

Нет! нет! Я в мыслях вас глубоких покидаю,

И пользы общия отнюдь не нарушаю.

Вить может сделаться отечеству беда

От этой смелости, что я вошел сюда.

Вот так-то некогда пришел я к воеводе,

Как взятки брать у нас еще бывало в моде;

Я этого не знал, в каких он мыслях был,

Да рубль и заплатил, что мысли перебил.

Простите, ежели просить вниманья смею,

Пойду, пойду, хотя и дело я имею.

Я после завернусь.

Останьтеся со мной,

Разрыву дел моих нельзя вам быть виной.

Мой разум никогда смешаться не удобен,

Я всякой час к делам прилежен и способен.

Не могут помешать мне праздные слова,

Моя поставлена не криво голова,

И, если бы на ней законы учреждали,

Давно бы дождались златых мы дней, не ждали.

О! вижу век златой, и вижу не во сне, —

Торговка давеча рассказывала мне,

Которая от вас к нам штофы приносила,

Хоть дочь моя о том у вас и не просила.

Она мне сказочку сказала или две,

Сколь много разума вот в этой голове.

Сказала: мы хотя презренны, подлы, низки,

Однако здесь, по вас, весьма ко счастью близки.

Услыша дочь о том — всю радость изъявить

И, чтоб поздравить вас, взялася горько выть.

А я, проведав то, как много вы трудитесь,

И, обществу служа, нимало не гордитесь —

Благодарение воскликнуть небесам.

Увидя дочь в слезах, заплакал я и сам.

Вот так-то смолоду однажды мне случилось,

Что плакал я тогда, как сердце веселилось;

Меня Приятою господь благословил,

А я на радости с женою и завыл!

О! дочка у меня воспитана нарочно,

Как будто бы для вас, умно и беспорочно.

Не станет мыкаться с двора во двор она,

Кроить и в пяльцах шить у нас приучена.

Мы с матерью ее как ласточки сидели,

Друг с другом обнявшись, да все в окно глядели,

Так было перенять ей что-нибудь у нас…

Да, правда, нонича девицы-то у вас

Гораздо сделались, я слышу, поумнее;

Выходят замуж с тем, чтоб только жить вольнее,

И будто разлучать женитьба нас должна:

Муж в сторону пойдет, и в сторону жена;

Не видит по году супруг свою супругу,

Лытают да и ввек не встретятся друг другу.

Нет, дочка у меня не так приучена,

Что муж глава жене — всегда твердит она.

Однако ревности моей не обвините,

Уймитеся от дел, здоровье вы храните.

Весьма благодарю за искренний совет,

Но общество меня гулякой назовет,

Когда от дел моих отстану я на сутки.

Другие все дела и должность ставят в шутки,

А я потею в них, тружусь, не ем, не сплю,

Затем что я свое отечество люблю.

Поверьте мне, что все, как солнце, это видят.

Однако все меня за то и ненавидят.

Меж нами молвлено — слабеньки здесь умы.

Способен я к делам, сказать не можно — мы.

А тем-то я врагов себе и нажил много,

Что я о всех делах сужу немножко строго.

Хвалить других людей отнюдь я не привык,

Мой сделан для меня, не для других, язык.

Да льзя ли что хвалить? Здесь пишут и указы,

Как будто к старостам и к выборным приказы,

Чтоб каждый-де их мог крестьянин разуметь.

Прилично ль подлости писание уметь

И делать целый свет ученым и понятным?

Рассудками сиять пристойно только знатным.

Вот так-то грамоте рабята у меня

Учились у дьячка; да стали день от дня

Вести себя в селе и жить при доме гаже.

Сперва они ко лжи, потом привыкли к краже.

Так это ради слуг живой пример у нас,

Чтоб им не толковать, что ижица, что аз.

Конечно, просвещать не всякого годится,

Иной к сохе у нас, иной к чинам родится.

Когда бы здесь людей умели разбирать,

Не стали б всем у нас как шашками играть.

За тайну я скажу, всё эдак перебито,

Отечество у нас и бедно и не сыто,

И видно, что мой ум сияет не везде,

Но я до времени держу его в узде.

Пускай куда хотят людей распределяют

И слыть разумными невежам позволяют.

Назло отечеству о том хочу молчать,

Как умных, например, от глупых отличать.

Конечно, есть у вас какой завистник адской,

Что вы не канцлер здесь или не член Сенатской,

Хотя, по всем словам, к тому родились вы.

Здесь ищут не всегда способной головы!

В сие время входит Развед и шепчет нечто на ухо Змеяду.

Однако и теперь вить вы таки при месте.

Итак, поговорим немножко о невесте.

Но что смутились вы и стали бледны вдруг?

А! радуетесь вы, что к вам пришел ваш друг.

Вам нужда, видно, есть, так я отсюда выду.

О! это я сочту за честь, не за обиду,

Что вышлете меня.

Мне точно нужда есть!

Вот так-то надлежит себя с большими весть!

Так подлинно его в Сенат определяют?

Дармысла при дворе, я слышал, поздравляют,

И я не видывал, кто б счастлив столько был:

Хвалы ему теперь весь город затрубил;

Другому во пример его дела приводят,

И в нем защитника несчастливых находят,

Другой отменные способности ума;

Достоинств у него теперь открылась тьма.

Иной порядок в нем, иной прилежность хвалит.

Всех радует тот слух, как видно, не печалит,

Но вы задумались?

Возможно ль это снесть!

До вышних градусов у нас доходит лесть.

И только надобно немножко стать знатнее,

Чтоб честным сделаться и сделаться умнее.

Ласкатель, трус, подлец и всякой этот здор

Ползут, как муравьи, к боярину на двор,

Прийти ему в себя на час не допускают

И всем его словам и мыслям притакают.

Наделали таких отменными людьми,

Которым бы стоять пристойно за дверьми,

С которыми сказать полслова я гнушаюсь.

Возможно ль в свете жить! я рвусь, ума лишаюсь!

Да знаете ли вы у нас хоть одного,

Кто б с вами равен был?

Не знаю никого!

Я! я один ко всем правлениям удобен.

Писать, выдумывать, судить, решить способен.

Другие сущие передо мной скоты,

Скажи, согласен ли со мною в этом ты?

Ну! вы имеете немало дарований

И стоите за то у нас отменных званий,

Однако я скажу теперь наедине,

Не все же кажутся из тех глупцами мне,

Которые у нас законом нонче правят,

А многие себя делами очень славят.

Я смею донести, что здесь бояре есть,

Которы делают России целой честь.

Такие знатные, я чаю, вам известны?

Которы мыслят так, те подлы, те бесчестны,

Враги отечества, обманщики, льстецы

И сущие они невежи и глупцы.

Возможно ль, чтобы тот таких был низких правил,

Кто ходит в дом ко мне, кого я другом ставил?

Изменник! мне ты враг, вон, вон, подлец, скорей!

Поди!.. не знай меня! не знай моих дверей!

Ах! дайте мне запить! вся кровь моя пылает.

Поди! услуг твоих твой недруг не желает.

Постой на час!…Нет, нет, не подходи

И подлостью своей меня ты не стыди.

Ушел!.. Я без тебя товарищей имею,

Которых воружить против Дармысла смею.

Когда ж, к несчастию, в бояре выйдет он,

Так я оставлю всё, и сам отсюда вон.

Войди, войди сюда! одни ли мы теперь?

Утихло ли везде? и замкнута ли дверь?

Я сам огромные собранья ненавижу,

Однако, кроме нас, других людей не вижу.

Теперь спокоилась моя душа во мне,

И я могу открыть тебе наедине,

Что сети я врагам умненько вкруг раскинул,

Близенько подле них Дармысла я покинул.

Цветами услан путь, лишь только ступит шаг —

Запутается весь, и сей погибнет враг.

Глубокий ров ему к погибели устроен,

Я с этой стороны, как праведник, спокоен.

Хотел бы я принять полезный тот урок,

Как добрые дела преобращать в порок,

Как делать людям зло, как ближним сети ставить

И, словом, как вредить, обманывать, лукавить.

Я вас от лишних бы трудов освободил

И в поле воевать за вас бы выходил.

Такое для тебя еще тягченько бремя,

Ты нов для важных дел… скажу в другое время.

Однако, что о мне в народе слушал ты?

Я, право, думаю, что здесь живут скоты,

Поверите ли мне, что вас никто не хвалит.

А это вас уже гораздо опечалит:

Иной безумец вас считает дураком,

Иной обманщиком, иной клеветником.

Куда ни сунусь я, такие слышу враки,

Что мне с людьми за вас не обойтись без драки.

Вы плут, бездельник, лжец.

Постой, постой, Стовид,

Пренебреженный мир пускай меня язвит.

Ты друг мне будь, а наш Развед переменился:

Дармыслу он при мне учтиво поклонился,

С Преумом говорил… Однако без него

Я всех перегублю, и самого его.

Чтобы моих сетей избегнуть, им потребны

Чертовские глаза и знания волшебны.

Однако вить они, ей-ей, не колдуны,

Тупые разумы к догадке им даны.

И я божуся в том, что вечно не узнают,

Откуда в них кинжал и чьей рукой вонзают.

Разведу погибать…

Того и стоит он,

Вить знатность почитать так надо, будто сон,

Который завсегда мечты пустые кажет!

Мне делать должно то, что друг мне мой прикажет.

Для друга клеветать позволено весь свет,

Но видно, что труслив или учтив Развед

Врагов твоих ласкать!

Его я оставляю.

И другом истинным Стовидом поздравляю,

Облобызай меня!.. Теперь ты можешь сесть.

Такая для меня весьма велика честь!

Злоречие всего полезнее для света,

Но надобней оно ружья и пистолета.

Когда случится нам злодея поразить,

Что лучше клеветы на свете вобразить!

Она прямехонько к своей стремится цели

И лучше действует, чем яды и дуели;

Всё портит, всё валит, а паче в оный век,

Где каждый умным быть желает человек,

Где с нами на весы ложиться каждый смеет,

Кто только голову, язык и рот имеет.

Как шляпы, нонича у всех людей умы,

Коль будут все умны, так что же будем мы?

Тем цену разума на свете убавляют,

Что быть премудрыми безумцам позволяют.

А я бы написать советовал указ —

Разумными считать одних достойных нас.

Однако, о других теперь затеях пишут

И вопля горького премудрости не слышут.

Затмилась бы ея навеки красота,

Когда бы за нее не грызлась клевета.

Она ей, бедненькой, иттить из мрака светит,

Не спит ни день, ни ночь и камнем во лбы метит,

Кто голову свою осмелится поднять,

Дабы глупцу себя с невежею равнять, —

Так, стало, небеса сию узду нам дали,

Чтоб ею вредные мы страсти обуздали

И чтобы не давать невежам торжества;

Злоречие не дочь, но сила естества,

Внушаемая нам с небес другим для казни.

Тебе о том, Стовид, от искренней приязни

Устами, полными усердия, вещал:

Тебе я дать урок в том деле обещал,

Которое для нас обоих очень нужно,

Чтоб не жили мои злодеи больше дружно.

Я дружбы никакой на свете не терплю,

А паче меж родных, и ссорить их люблю.

О том я смолвился с Приятою любезной,

Что ты для брачных дел нам самый друг полезный.

Итак, осталося, чтоб их перемутить,

Прочесть мои стихи и после к ней иттить.

Возьми, возьми, читай.

Имея эти войски,

Конечно, я дела произведу геройски!

Совет приняв от вас, я крылья получу,

Не только грешников, и праведных смучу.

Давно их всех троих готовлю к этой сшибке,

Им должно танцевать всегда по нашей скрипке,

Читай!

"Старайся ты внушать,

Дабы понятия Приятины смешать,

Что детская любовь всего на свете ниже,

Любовь к родителям, любовь к ее родным;

Что это подлостью считается в Париже,

Что это свойственно мещанкам лишь одним,

Что власть похитили отцы тогда над нами.

Когда мы связаны бывали пеленами;

Что мы не родились для рабских им услуг;

Что мать помощница и что отец нам друг;

Что должны дочери отцам предпочитаться.

Затем что делают нередко счастье им,

И так родители им должны поклоняться".

Я чаю, дьявол сам сидел в совете с ним!

Нравоучение сие когда посеешь,

Я ведаю, что ты в намереньи успеешь.

Дочь, вытвердя урок, взгордится наконец,

И с ней поссорится дурак ее отец.

Мы к этому ее как удою притянем,

Однако продолжать уроки наши станем.

"Второе, надлежит Здорусту в ум вперить,

Что брата как огня он должен удаляться,

Чтоб он с таким врагом боялся говорить,

Затем что Добров им везде привык ругаться.

При этом искренним и дружным ты кажись,

И если надобно, то честию божись".

Теперь до времени мы чтение оставим,

Я чаю, мы из них комедию составим,

В которую на смех давно вожу отца.

Пускай поссорится с собакою овца:

Их порознь разогнав, скорее их управим.

И тем во свете мы умы свои прославим.

А я труды твои умею награждать.

Однако некогда мне дале рассуждать,

В театре нонкча комедию представят,

В которой, слышал я, злоречие бесславят

И вредными людьми почли клеветников.

Все, право, станется от наших дураков,

Которые людей великих ненавидят

За то, что глупости и их беспутства видят.

Да! подлинно такой писатель заслужил,

Чтобы против него ты свет вооружил,

Представил бы его отечества злодеем.

Добро! о этом мы искусно порадеем.

Я слухи таковы во весь пускаю свет,

Что нам комедии составлены на вред,

Что ими от страстей не можно излечиться,

Что льзя скорей по них порокам приучиться,

Что нам о слабостях приличнее молчать,

Чем века, ко стыду, пороки обличать.

Умно, когда б стихи пиитам запретили,

Чтобы людьми они как шашкой не шутили.

Теперь кто в обществе чуть-чуть не так живет,

За все ухватятся и выведут на свет.

Пропали вы теперь, писателики бедны!

Да как и не пропасть? вы добрым людям вредны,

Ругаете вы нас!

Стой!.. Кто-то в дверь стучит.

Мне тоже слышится; собака, знать, шерчит

Позвольте мне войти, я раб ваш и приятель.

А! это Бумагон, наемный мой писатель.

В сухом его мозгу идей ни малых нет,

Он речи острые мои в стихи кладет

И тако мне врагов злословить помогает.

Из гривны для меня весь мир он разругает.

Его как злобную собаку содержу,

Чтоб лаяла, когда я лаять прикажу.

Хотел бы посмотреть на зверя я такого.

Впусти его, вить нет в нем смаку никакого,

И для того прилип к бездельным он стихам,

Что больше ни к чему не годен по грехам.

Что скажешь ты?

Принес и всё я изготовил.

Я песенкой того писачку позлословил,

Которого вчера ругать велели мне.

Такого ужаса ни в адском нет огне.

Не так был грозен Зевс с детьми земными в брани,

Не так Церберовы разительны гортани,

Как страшны те стихи, которы я писал,

Когда за вас творца комедии кусал.

Комедию бранить, так надобно увидеть.

О! я и наугад могу легко обидеть.

Имею не перо, имею копьецо,

Когда не в книгу им, так мечу я в лицо.

Хоть нонича стихов таких и не читают,

Сатиры личные пасквилем почитают.

Однако нравится Змеяду этот род,

И я на ваш алтарь кладу мой славный плод.

Подай сюда…

Весь мир вот этак развалится!

Ба! мир твой сыплется, и очень он пылится.

Сатира на меня!..

Не то! отдайте мне!

Сатира на меня, я вижу не во сне.

ПЕСНЯ

Кто желает знать Змеяда,

Слушайте, каков Змеяд:

Зол, завидлив, полон яда

И несчастью ближних рад.

За эту песенку слуга я ваш покорный.

О! это вольности отдайте стихотворной,

Он только смысл один в иной переложил.

Ах! это кто-нибудь тихонько мне вложил.

А я тебе вложу вот эту шпагу в груди.

Умри, подлец!

Увы!

Смеяться будут люди,

Что ты скота убил!

Скажи ты мне, скотина,

Какая бы тебя понудила причина

Пасквиль такой писать?

Я каюсь в сей вине.

Вы деньги, государь, пожаловали мне,

Когда ругался я над вашими врагами.

Хотел разбогатеть я этими торгами

И вздумал и на вас сатирку я слепить,

Да вашим же врагам за деньги уступить.

Он, право, совестно о целом свете судит.

И с этой совестью на висельнице будет.

Мерзавец! вон скорей и вечно здесь не будь.

Помилуйте меня!

Беги! Счастливый путь.

Смотрите, и земля предателя не носит.

Такая бестия честных людей поносит.

Так он злодеями на то подкуплен был,

Чтоб мерзости о мне и пакости трубил.

Недаром вредными поэтов величают.

Однако от дурных хороших отличают,

И многие цари берут то титло в честь.

Во всяком звании дурные люди есть,

Вить это никогда музыки не огадит,

Что ходя скоморох с гудком по рынку краднт.

А в двух словах сказать: стихи читать люблю.

Последнюю любовь я к чести истреблю.

Какие выгоды мне честь моя приносит,

Когда уже меня такой подлец поносит?

Ах! все у нас теперь пошло наоборот,

Ни мой отменный ум, ни честь, ни знатный род

От наглости людской и злости неизбежны,

И мы в достоинствах нимало не надежны,

Затем что стали их вредить и помрачать.

На что же к клеветам людей и приучать?

Когда оружие кому-нибудь вручаем,

Других, а не себя язвить мы научаем.

Я рад, что средство он к злодейству мне припас,

Ругать, губить его поеду сей же час,

А ты поди, смущай! и будь как храбрый воин.

О! будет ученик учителя достоин!

Прости!

Я счастие мое в руках держу,

Я чаю, только я вот это покажу,

Не с дочерью отца, с Змеядом их поссорю.

Пойду и делом сим умненько попроворю.

Я счастлив, ну прости!

Куда бежишь, Стовид?

Вот это письмецо и мой веселый вид

Судьбы моей тебя уверят о преврате,

Полдела сделано, и я бегу к Прияте!

О ней-то я с тобой хочу поговорить,

Мне надобно тебя немножко предварить,

Чтоб, с ней увидясь, ты не вовсе был в надежде

На страсть, которую ты в ней приметил прежде,

И это помнил бы, что перемена мест

Удобна иногда переменять невест;

Что жизнь роскошная для девушек приятна.

Твоя загадка мне нимало не понятна,

Оставь для бога ты свои обиняки,

Мы здесь одни теперь, скажи напрямики.

Нет! это, может быть, хотят ее обидеть.

О! слушать нечего, пора Прияту видеть.

Послушай! ты приказ какой-то получил?

Да! ссору мне одну Змеяд препоручил.

Так слушай! если ты Прияту прямо любишь,

Не ссорь ее с отцом, или ее погубишь!

Да как и вздумал ты, чтоб я предатель был

И той бы зла желал, которую любил.

Никак ты о других каких проказах сведал?

С одним приятелем я нонича обедал;

Мне тайну, вверену Змеядом, он открыл,

Что на Прияте он поутру сговорил.

Однако свадьбу он на несколько отсрочит

И, между тем, ее с отцом поссорить хочет,

Затем что он одно приданое берет,

А дочь из барыша заранье продает.

Что сам лукавствуя в разрыв такой не входит,

И будто бы тебя в такое дело вводит.

Ты слышал от меня, что я письмо несу,

Чем ссорить их велят, так этим их спасу.

Желаю, чтобы ты оставил их в покое,

И в это не входил.

Ну что ж еще такое?

А то, что в дочке ты не будешь счастлив ввек,

И примешься отцом как вредный человек.

С чего тебе сия химера показалась?

С того, что письменно Прията обязалась

Змеяда ввек любить, то видел сам Развед.

И это письмецо читает целый свет;

А как то сделалось, мне это непонятно.

Письмо, его любить! мне то невероятно;

Не верю ничему я в доме здесь у вас,

Где все обманчиво для слуха и для глаз:

И взгляды ложны здесь, и ложны рассужденья.

Да! правда! здесь одни мечты и привиденья.

К Здорусту в комнату я давеча вошел

И там с Приятою Змеяда я нашел,

И мне привиделось, что он ее целует,

Щекотит, резвится и всячески милует.

Мечталось, будто бы она не спорит в том

И будто собственным она сказала ртом:

"Люблю тебя, Змеяд!.." Но то ошибка наша,

В мечте она его, а в самом деле ваша.

Послушай! ежели испортилась она,

Так сердцу моему Прията не нужна.

А если ты меня поссорить с нею чаешь,

То жизнью за свои мне сказки отвечаешь.

Пожди меня…

Ну, я себя в беду вкатал,

Не сущий ли я скот, что правду разболтал?

Ах, правда вить колка…

Где скрыться нам от них?

Весь дом шпионами наполнил твой жених.

Однако все меня, по счастью, ненавидят,

И прочь они бегут, лишь только где увидят.

Но время нам терять теперь не надлежит,

Вот этот господин к Змеяду побежит

И скажет, что хотел с тобою изъясниться;

Как язвы этого любовник твой боится.

Поссорил твоего со мною он отца,

Откроем же теперь друг другу мы сердца.

Я грубость братнину и ссору оставляю

И сведать о твоих намереньях желаю.

Скажи мне, хочешь ли женой Змеяду быть?

Отец мой мне велел Змеяда полюбить,

А я должна его повиноваться воле.

Согласна или нет, не рассуждаю боле.

Я вижу, что Змеяд несносный человек,

Но буду я за ним и буду плакать ввек.

Неужто ль полюбить отец тебя неволит?

Мне склонность он мою предписывать изволит.

Он сердцу моему влюбиться приказал:

Меня он письменно с Змеядом обязал.

Я, слезы горькие пролив тогда рекою,

Подписывала то письмо своей рукою,

В котором я клялась вовек любить его, —

Что делать! мой отец потребовал того.

Потребовал, чтоб я Змеяда приласкала.

Не он моей любви, но я его искала.

Отцову власть Змеяд во зло употребил,

Он маску снял с себя и совесть истребил.

Злодейской нрав его теперь мне ясно виден:

Достав мое письмо, стал дерзок он, бесстыден,

Признаться, и меня к любови принуждал,

Его хотение отец мой подтверждал.

По должности родства хотел я изъясниться

И, если надобно, в дела твои вступиться,

В желаниях твоих, когда могу, помочь;

Но поздно все теперь, иду спокойно прочь.

Постойте, дядюшка! Постойте! есть такое,

Которое не даст мне вечно быть в покое,

И, если можете какую помочь дать,

Не должны вы меня в печали покидать.

Вступитесь за меня; ах! вымолвить не смею,

Но только я любви к Змеяду не имею.

Когда изволите, я тайну объявлю.

Открой ее скорей!

Другого я люблю!

Кого? не плачь, не плачь, мне искренно признайся

И следствиев худых отнюдь не опасайся.

Лукавить не велит со сродниками честь,

А может быть, помочь тебе и способ есть.

Нет способа; но я любви скрывать не стану.

Давно уже, давно ношу я в сердце рану,

Которую ничто не может излечить.

Ты можешь тайну мне сердечну поручить.

Тебе и мне твоя любовь (подаст отраду,

К другому будь склонна, но только не к Змеяду.

К другому чувствую я пламенную страсть,

Но спорит против ней родительская власть.

Ах! выслушайте всё: когда в селе мы были,

С одним соседом там друг друга полюбили

И вечной верностью взаимно заклялись.

Но скоро наши дни златые прервались.

Любовник мой от нас на время отлучился,

Прощаяся со мной, стенал, рыдал, горчился…

Горчился, будто бы предвидел в этот час,

Что мы прощаемся уже в последний раз.

И подлинно, с тех пор его я не видала,

В селе его и здесь всечасно ожидала,

Однако и поднесь не вижу я его,

А мысли все мои и сердце у него.

Но кто же твой сосед, он дяде неизвестен?

Милатом он слывет, он молод, скромен, честен.

И только я его на мысли вображу,

То больше мерзости в Змеяде нахожу.

Я рад, что всю твою доверенность имею,

И, может быть, тебе помочь еще успею.

По крайности, беды тебе не приключу,

А вот и для чего тебя спасать хочу:

Отцу, а не тебе то кажется в награду,

Что он тебя отдаст несносному Змеяду;

Пленился знатностью по слову он его;

Однако здесь Змеяд не значит ничего.

Он вредный человек и в дружбе нестерпимый,

Кто враг его врагам, тот друг его любимый;

И для того никто не хочет знаться с ним,

Не терпит никого, он всеми не терпим,

Лукав, обманчив, хитр и, что всего смешнее,

Из смертных никого не чтит себя умнее.

Где слово доброе кто молвит про людей,

Тому останется вовеки он злодей.

И яд, лежащий в нем, всему народу виден,

Однако, будучи и дерзок и бесстыден,

Неволит он себя отменно почитать.

В собраньях силится с боярами шептать,

И, может быть, когда от них и брани внемлет,

Довольный на себя и гордый вид приемлет.

Уверить хочет свет, что он вельможам друг,

И всем является готовым для услуг.

Чрез это простачков в свои он сети ловит,

Посредством их весь свет и ссорит и злословит.

Язык свой ближнего направил ко вреду,

Но вот и друг его! так я отсель уйду.

Возможно ли кому так много лицемерить?

Милат — Змеядов друг! Возможно ли поверить?

Прията милая! но что за гордый взгляд?

Так сделал и тебя негодником Змеяд?

Подобно как тебя любовницей своею.

Ты служишь? ты знаком обманщику, злодею?

Ты ищешь дружбы с ним, а я тебя люблю?

Нет! я любовь к тебе в минуту истреблю,

Оставлю я тебя, навек возненавижу!

Для новые любви, я это ясно вижу.

Оставь меня, оставь, Змеяда полюбя!

Бесстыдный человек! оставлю я тебя.

С Змеядом оба вы мне гадки и несносны,

И мне ужасны вы, как яды смертоносны.

Но в наказание за страсть к тебе мою

Змеяду руку я и сердце отдаю.

О! ты себя к тому изрядно приучила,

Ты письменно себя Змеяду обручила

И, кажется, ему давно принадлежишь.

Когда ты честностью своей не дорожишь,

Так будь злодеем мне и будь Змеяда другом.

Когда Змеяда ты назначила супругом,

Не можешь мне вовек любовницею быть.

Мой боже! можно ли кого-нибудь любить!

Теперь я целый свет неверным представляю,

Я плачу, но тебя вовеки оставляю.

Взгляни ты, что Змеяд в уроки мне писал!..

Меня боярин к вам с каретою прислал

И требует, чтоб вы скорей к нему скакали

И тотчас бы его в комедии сыскали.

Подите, жертвуйте все тамо честь ему,

Я слезы между тем и горести уйму.

Неволею тебя к раскаянью принужу,

Обманы выведу Змеядовы наружу.

Опомнитеся вы — и ты, и твой отец.

Уж поздно, я во всем решилась наконец!

Ах! сколько же стеклось в комедии народа.

Возможно ль! чтобы кем ругалась так природа.

Недавно нежное казалось сердце в ком,

Неверность родилась и подлость после в том

Однако разуму хочу повиноваться.

Да как? от этого нельзя вам отказаться.

Змеяд велел просить весьма прилежно вас,

Чтоб ехали к нему в театр вы сей же час.

Такие новости мне очень непонятны!

И свету целому они невероятны.

Я слышал, сделана комедия в стихах,

Как будто вирши есть у нас в простых словах…

Какие выдумки! какие тут затеи!

Стихами говорить там будут и лакеи,

А мы, собравшися в один кружок вверху,

Всё будем принимать за вздор и чепуху

И будем всем назло кричать, шуметь, смеяться.

Однако умыслы его не утаятся;

Отцу Приятину стихи сии вручу

И их слагателя, конечно, проучу.

Писатели от нас и все актеры струсят.

Поедемте, сударь! вас там вить не укусят.

Кусают уж меня, терзают, мучат, рвут!

Однако сей же день писателя уймут.

Бесстыдства золотник да браней шесть в притраву

На свете лучшую с пути столкают славу, —

И будет подлинно игрушка не смешна.

Да! скоро сделалась бесстыдною она.

Не скоро, говорят; три месяца писатель

Над драмою потел, мне сказывал приятель,

Она-де вся гадка и не смешна притом.

О ком ты говоришь?

Какой вопрос! о ком?

О той комедии, которую увидим;

Пойдем, и взапуски писателя обидим.

Мне кажется, дружок, что ты немножко пьян.

У кума, правда, я хватил пивца стакан.

Давно то сказано: что ставят, то и кушай,

И пей, что поднесут, хозяев в доме слушай.

Пословицы такой нарушить я не смел,

Мне что ни ставили, я то и пил и ел.

Однако, господин! в театр, я чаю, время.

Театр, комедии, и всё я чту за бремя!

Я чаю, сердится и так на вас Змеяд.

Поедем!

Только я тотчас приду назад.

Когда ты не о том советоваться хочешь,

Что идешь за него, так суетно хлопочешь,

Ни слова ни на что не сделаю в ответ;

Змеяду будь женой — и вот мой весь совет.

Ах, батюшка, того я точно и желаю!

Ах! дочка, я тебя с умом и поздравляю.

Обрадуй бог тебя подобными детьми.

Поди же ты меня, дружок мой, обними;

О! сколько же я рад! теперь я прямо ожил,

Поступок твой меня немножечко тревожил:

Я думал, ежели не станешь ты любить,

Так мне в знати вовек и здесь в чести не быть.

Теперь дорога мне к фортуне отворилась,

И всё покорно мне, коль дочка покорилась.

Ну! вы, старинные приятели, теперь

Не будете ко мне соваться прямо в дверь…

А! вот вы ищете в Здорусте обороны,

И делаете мне заранее поклоны.

Ну! братцы, здравствуйте; могу я вам помочь,

Замолви слова два о них Змеяду, дочь.

Мне кажется, у ней целуют обе рунки,

Вон ходят в золоте мои любезны внучки.

Их учат танцевать, петь, ездить и всему.

От радости я слез горячих не уйму,

О, дочка милая! ты старость обновила

И счастья на верху меня постановила.

Не ради счастия иду я за него,

Не сыщем через то мы вечно ничего,

Я только быть хочу отцу во всем послушна,

И в этом, может быть, довольно малодушна.

Ах! дочка, в этаком сомнении не будь,

Нам скоро к счастию широкий ляжет путь.

Мы будем и в чести, мы будем и богати,

Мне очень толковал Змеяд о нашей знати:

Лишь только-де женюсь, рассказывал мне он,

Богатые к тебе приедут на поклон

И станут дружески беседовать со мною, —

Вот сколько прибыльно быть знатною женою!

Все будут кланяться, все будут почитать

И каждый наш поклон за милости считать.

Дорогу всякой даст, куда ты ни поскачешь.

Однако, дочка, ты не радуешься, плачешь?

Что сделалось тебе, дружок мой?

Ничего!

О! это, слышал я, обиднее всего,

Когда расплачется девица пред замужством,

Нет, замуж нонича идут с другим искусством;

Слезами моему ты зятю досадишь,

Меня при старости, как девку, пристыдишь.

Не стыдно о своих родных жалеть невесте.

О чем тебе жалеть, вить жить мы станем вместе.

А! братец мой идет; пойдем отсюда прочь.

Скажи мне, долго ли ты будешь мучить дочь?

Постой, не уходи! тебе я не наскучу,

Позволь мне слова два…

Я дочь свою не мучу.

Не мучишь, а она рыдает и теперь.

Нет, ты ей не отец, ты самый лютый зверь.

Рабу свою никто так много не неволит.

Она от радости печалиться изволит.

Насмешек к варварству не должно прибавлять.

Да чем же ты велишь мне дочку забавлять?

Когда хоть несколько тебе рожденья жаль,

Не забавляй ее, лишь только не печаль.

Ну что тебя, скажи, печалит и стрекочет?

Я всё то делаю, чего Прията хочет.

Всё делаешь, но с тем, чтоб мучилась она.

Прията во своих желаниях вольна.

И сердце ты ее нимало не неволишь?

Неволю ли, спроси у ней, когда изволишь.

И не назначил ей ты мужа от себя?

Коль выдет за кого, так выдет полюби.

А ты к замужеству ее не принуждаешь?

С чего ты обо мне так странно рассуждаешь?

Не нудил я ее и не принужу ввек.

Божишься в том?

Божусь, как честный человек.

Ну! счастием таким не смел я и ласкаться,

Любезный брат! позволь, позволь с тобой обняться.

Я радости такой в уме не вображал

И несколько тебя словами обижал.

Теперь для общего такова утешенья

Прошу я у тебя за грубости прощенья.

Но что же плачешь ты? Племянница, не плачь

И новых ожидай при склонности удач.

Ну! братец, ежели меня и дочку любишь,

Ты наше счастие и больше усугубишь,

Когда согласен ты дочь выдать за того,

По сердцу избрала сама она кого.

О чем вы просите?

Всё кончить постараюсь!

С охотою моей на это соглашаюсь.

И клятву в том даешь?

И клятву в том даю.

Не отдавай же ты Змеяду дочь свою

И выдать согласись в деревне за Милата.

Ну! Здравствуй с женихом, любезная Прията;

Я этаким вестям теперь гораздо рад.

Однако твой жених Змеяд, а не Милат!

А ты, приятель мой, отсюда убирайся

И девок защищать умнее впредь старайся!

Как! что ты говоришь? Вить сам ты клятву дал,

Что ты к замужеству ее не принуждал

И вечно принуждать ее к тому не хочешь!

Ей волю в сердце дать… Чему же ты хохочешь?

Тому, что ею ты, бедняк, обманут вкруг.

Худой в любви знаток, как видно, ты, мой друг;

Во свадебных делах не знаешь, братец, лада.

Она сама теперь желает за Змеяда.

Ин подлинно я стал совсем теперь дурак.

Скажи, Прията, мне, как сделалося так?

Ты прежде о любви к Милату открывалась

И худо о своем Змеяде отзывалась,

И после через час выходишь за него?

Толь странен оборот несчастья моего!

Со всеми чувствами моими я сражаюсь,

Против желания на сердце воружаюсь;

Того я требую, чего я не хочу,

Отравою себя в болезни я лечу.

Так, правда, дядюшка! Милата я любила,

Но жар любви к нему в минуту истребила —

Любовь моя к нему и склонность вся прошла.

Я в доме здесь его, ах! в доме здесь нашла;

Узнала, что Милат с Змеядом в крайней дружбе,

И в подлой у него и должности и службе.

Неверностью его измену отомстить —

Мне лучше за того, чем за слугу иттить.

Я слабости себе толь низкой не прощаю,

Но бедством собственным Милату отомщаю.

И ненавижу вдруг, и вдруг его люблю,

Себя он погубил, и я себя гублю.

Да ведайте, что я себя навеки трачу,

Змеяду отдаюсь и в ту ж минуту плачу.

Коль гнусен стал Милат — так гнусен целый свет;

И люди все равны: но вот и он идет!

Что сделалось тебе, несчастная Прията?

Она какого-то напомнила Милата,

И плачет, что Милат сбездельничал теперь.

Однако, побегай, Змеяда ты уверь,

Что дочь моя его всем сердцем полюбила.

Хотя она еще Милата не забыла.

Так ты прибавила к изменам клеветы,

И быть Змеядовой женой согласна ты?

Ах! плача о тебе, на то я соглашалась.

Она в уме своем немножко помешалась,

Мальчишку, моего соседа, полюбя

И с ним поссоряся, считает им тебя.

Вовеки не была она к Милату страстной.

Почем ты ведаешь?

Я сей Милат несчастный!

Я ею оскорблен напрасной клеветой;

Я страстен ею был!

Постой, дружок, постой!

Не вправду ли тобой пленилася Прията?

Я, помнится, видал на ярмонке Милата,

Про этого слыхал я много молодца…

Да кажется, что ты, и точно, весь в отца!

Так это ты, мой друг, мою Прияту любишь?

Ах! он Змеядов друг!

Сей дружбой всё ты губишь,

Невесту, совесть, честь — и губишь жизнь свою.

Я честность оправдать хочу при вас мою:

Я в самых крайностях держался добрых правил,

Порока вид приняв, себя не обесславил;

И ежели от вас ругательства терплю, —

Тому причина та, что я ее люблю.

А как отважился в мою ты дочь влюбиться?!

За это, мой дружок, на шпагах можно биться,

Без спросу в дочь мою влюбляться ты не смей!

Как сделалося то, спросите вы у ней.

Узнав о том, меня винить все в свете станут!

Поэтому Змеяд кругом теперь обманут!

Изрядный, истинно изрядный ты, дружок;

Вить это, господин, не пряника кусок.

Женою пополам с друзьями не делятся,

С чего же вздумал ты к Змеяду прилепляться?

За ласку такову покорный он слуга.

Вот дружба новая — друзьям ковать рога!

Однако лоб его украсить очень трудно,

Тягаться с мудрецом и с знатным безрассудно.

Жури его, меня лишь только не порочь.

Я честен, и твоя честна, конечно, дочь;

Но тем одним во мне досаду производит,

Что замуж за сего бездельника выходит.

Как, что ты говоришь?

Что сущий плут Змеяд.

Как? я не вслушался.

Что в нем геенский яд,

Что это человек негодный и бесчестный.

Негодный человек — боярин всем известный!

Что, братец, ты молчишь? прислушать я прошу.

Злодея гнусного я смело поношу.

Не тем ли он злодей, что он Прияту любит?

Любовью он ее, тебя и брата губит;

Как язва, так вредна его любовна страсть;

Вы можете от ней все трое здесь пропасть.

Мне кажется, что он Змеяда почестнее.

Скажи ты мне, Милат, о тайне пояснее.

Когда в любви своей она призналась нам.

Не стану прибавлять речей к ее словам,

И только в деле том короче изъяснюся,

Что вами подлостью напрасною винюся,

Что я в сей дом вошел не честь мою забыть,

Но с ней увидеться и вам полезен быть.

Ну! право, добрая нам всем троим услуга!

Всех нас перемутить, убрать оленем друга;

Хорошую хотел ты кашу заварить!

Эх! братец, дай ему о всем договорить.

Я чаю, в этом нет обмана никакого,

Что вас хотел спасти от человека злого;

С великой хитростью подпал к тебе Змеяд,

Он лестью присластил и дружбой смертный яд;

Влеком в Змеядов дом моею нежной страстью,

Проведал я о всех делах его, по счастью,

И, смертно будучи я в дочь твою влюблен,

Змеядом в сети влечь ее употреблен.

Простите нужное такое мне притворство

И ставьте мне не в злобу, но в проворство.

О! друг мой, в людях я бывал всегда знаток,

И тотчас разобрать честного с плутом мог:

Вот так-то у меня в деревне был приказчик,

Великой, правда, вор, сутяга и рассказчик,

Мне счеты чистые он к справке приносил,

Да раз с доходами расход не согласил.

А я и подцепил в расходе прибавленье.

Да вора и послал в Сибирь на поселенье.

Трудненько, мой дружок, поставить мне очки,

Мы видим ваш обман, хотя и старички.

Ты басенки свои на то, как вижу, точишь,

Что в милости ко мне подбиться крайне хочешь;

Однако подожди и губки-та утри,

Кто ты, и кто Змеяд — яснее рассмотри.

Я истину люблю, Змеяд ее не любит;

Я другом быть хочу, Змеяд весь род ваш губит;

Змеяд хотел для вас из ласки сеть сплести!

Я брата, и отца, и дочь хочу спасти.

Но чем же лесть его и честь свою докажешь?

Поверю, ежели что письменно покажешь.

Читайте письменный приказ руки его

И, кто злодей из нас, решите из того.

А ты, мне будучи души моей милее,

Должна ли поступать змеи со мной лютее,

Когда на сей конец, чтоб видеть здесь тебя,

Презренью подвергал и подлости себя,

Когда я жизнь мою терял, тебе радея,

Когда влюбилась ты в обманщика, в злодея;

Другого любишь ты, Милата позабыв,

Другому отдалась, а твой любовник жив,

Забыла клятвы ты и прежни уверенья,

Забыла, для чего ж? для ложного именья,

Для мнимой знатности, которой точно нет.

Не стыдно ли взглянуть тебе потом на свет?

Любови я моей поднесь не изменяла,

Но только волю я отцову исполняла,

Свидетель дядя мой, свидетель он тому.

Змеяда узнаю по этому письму.

Но точно ль он писал его своей рукою?

Не хитростью ль оно подделано какою?

Вот в этой комнате мне это он вручил,

Меня обманывать вас всех троих учил

И сверх того со мной изволил изъясниться,

Что хочет для одной корысти он жениться,

Цветами заметав мошенническу лесть,

Приданым завладеть, жену в распутство ввесть;

И что везде язвит и честь и добродетель

Змеяд ее письмом — тому Развед свидетель.

Мой боже! до чего дошла я наконец!

Причиной слез твоих упрямый твой отец.

Когда любовию твоей польститься смею,

Поправить это все я способы имею,

Позволь вступиться мне!

Ах! друг мой, признаюсь:

Не только я теперь сама себя стыжусь,

И жить я не хочу в такой судьбе превратной.

Да как же! вить Змеяд боярин не беззнатной,

Так можно ль обмануть кого-нибудь ему?

Я, право, этакой причины не пойму!

Свидетельствуюсь в том я целым государством,

Что ложно хвастает Змеяд своим боярством, —

Он знатным не бывал и им не будет ввек,

Что самый низкий он и вредный человек.

Кого он в городе приезжего встречает, —

Пред тем вельможею себя возвеличает;

Незнатный будучи и бедный дворянин, —

Является другим, как сильный господин.

Я, впрочем, новое в театре нынче слышал,

И вас уведомить скорей оттуда вышел.

Свое терпение и скромность иетребя,

Обиженные им вступились за себя.

И что Правленье, знав его опасность яда,

Намерено, сыскав, к суду позвать Змеяда.

Противу он себя вооружил весь свет

И завтра, может быть, как муха, пропадет.

Погибнет скоро он, я тако рассуждаю.

Что, братец, скажешь ты?

Я то же подтверждаю.

А я дочернюю покорность приношу;

В последний раз тебя, родителя, прошу:

Позволь сердцами нам с Милатом съединиться

Или позволь ты мне все кончить и постричься.

За то, что ты довел ее до бед таких,

Дай волю их сердцам, соедини ты их.

Мы вечно прославлять щедроты ваши будем.

Да как же письмецо вон это мы добудем,

Которым дочку я Змеяду обязал;

Он будет всё казать, коль раз его казал.

Позвольте раз еще прибегнуть мне к обману, —

Я это письмецо из рук его достану.

Однако верить ли мне письмам и речам?

Не лучше ль собственным отдаться в суд очам

И в том, что слышу я, как в вере утвердиться?

Наушников иметь при ссоре не годится.

Однако думаю, что почерк здесь его.

Прибраться к этому не трудно ничего.

Вот так-то сделалось с одним канцеляристом:

Он имя на листе свое набрякал чистом,

Ан дельцо намахал какой-то плут над тем,

Так наш канцелярист, как червь, пропал совсем.

Вить это водится у нас в бездельных людях.

Я мышлю о таких подобно как Июдах,

Которые друзей злодеям предают.

Предательства, Здоруст, не выйдет капли тут.

Змеяд, я думаю, в минуту возвратится,

Прошу вас всех троих за дверью притаиться,

Приказы мне свои при вас он подтвердит.

Чу! он сюда идет и очень, знать, сердит.

Извольте скрыться вы, а я один побуду.

Вы все увидите, кто сходен на Июду.

Однако ежели оправится мой зять,

Так я скажу о всем!

Извольте всё сказать.

Теперь я покажусь Змеяду крайне дружным,

Покорным, ласковым, приветливым, услужным.

Для гордых сладостен и нужен сей приман,

И должно выводить обманами обман.

Куда девался ты, бессовестный приятель?

Ты недруг, ты мне враг, изменник и предатель!

Я волосы свои в отчаяньи деру,

И скоро, может быть, с досады я умру,

Причиною тому — твое, твое злодейство!

Скажите, почему?

Не в первое ли действо

Ты спрятался от нас, о подлая душа!

Ты все испакостил, подпоры нас лиша!

Мы ног союзных нам две дюжины считали,

И наше торжество надежным почитали,

Как вдруг тебя от нас сокрыл куда-то бес,

И две ноги твои, я чаю, в ад унес.

Убавку такову приметя всё из счёта,

Пропала у моих товарищей охота

Шуметь, писца бранить и действо разрывать, —

Все стали от меня тихонько отставать.

Увидя, что мои друзья поразбежались

И близко ко моим противникам прижались,

Я, следуя другим невежам и трусам,

Забывшись, иногда в ладоши хлопал сам.

Да что меня притом до крайности взбесило, —

Мне эхо речи в слух такие приносило:

Что это точный-де играется Змеяд.

Я чаю, принимать гораздо легче яд,

Чем слушать от врагов такие речи колки.

В партере разнеслись везде такие толки,

Что точно на меня составлен этот бред.

И начал, слыша то, в ладоши бить Развед.

Что есть моя вина, не можно не признаться,

Но вам прилично ли за этим здором гнаться,

Что ваши вас враги ругают и винят.

Невежи завсегда достоинства бранят,

Разумных дураки не любят и не хвалят,

Однако славы их вовеки не умалят.

Тем больше разум ваш заставят примечать,

Чем больше силятся ваш разум помрачать.

В отмщении своем чем делаетесь тише,

Вы тем восходите к степеням знатным выше.

Не столько малые таланты вам даны,

Чтоб их могли затмить невежи и вруны.

Конечно, в этом я как в боге уверяюсь,

Перед невежами как агница смиряюсь

И хищных не боюсь насилия волков.

Известно, кто Змеяд, известно, кто таков.

Невежи и скоты одни меня поносят,

А люди умные хвалами превозносят;

Однако то одно всегда меня горчит, —

О славе что моей отечество молчит.

И мне, по совести, моих потомков стыдно,

Что современникам моим того не видно,

Какой меж ними есть великий человек,

И будет за это слыть черным этот век;

Но я крушусь еще, сей вечер вспоминая,

Что я, как будто бы комедия дурная,

Просвистан обществом и так обруган был.

Я думал, что совсем невежей ты забыл;

На вечный стыд врагам — оставьте их в покое.

Ну, если сведает несчастие такое,

Ну, если сведает Прията со отцом?

Так дело кончится худым у нас концом.

Я знаю, вить они довольно глуповаты,

На легковерие гораздо тороваты,

И горы сделают тотчас они из крох;

В моем намереньи успех мой будет плох,

И должно будет мне затем на ней жениться,

Чтоб с тестем мирно жить, и с дядей не браниться.

О! их между собой рассорил я навек,

Они в такой вражде, как будто с турком грек,

И дело, данное тобою, так я сладил,

Что дочери отца и дядю я огадил.

Итак, с успехами ты начал этот путь?

Да где ж они теперь?

Дерутся где-нибудь!

Целую я тебя, да ясно ль это видно?

Что ей с отцом своим дружиться крайне стыдно,

Что дядя у нее обманщик и дурак?

Как я тебя учил, ты все ли сделал так?

Поверите ли вы, что я не мог представить,

Что льзя Приятин ум, как шашки, переставить.

Но я дошел к тому легонько под конец,

Теперь ей кажется рабом ее отец;

Забредила она Парижем при начале

И молвила отцу: "Ах, батюшка, подале,

Не знаются с детьми во Франции отцы;

Там руки целовать дают одни купцы". —

И плюнула в него, как будто не нарошно.

Взбесился наш отец, а дочке стало тошно.

И, чтоб расстроенный желудок подкрепить,

Спросила у меня стакан воды испить.

Ну! этим очень я при горести утешен.

Я чаю, мой Здоруст, как лев, сердит и бешен.

Однако этих кур я порознь рассажу,

Досады новые к досадам приложу

И так разладятся они чистосердечно,

Что ввек не свидятся друг с другом всеконечно

Когда от лавочки сидельца отдалим,

По-дружески товар с тобою разделим.

Я в этакой товар вовеки не вмешаюсь,

А вам услугою моею утешаюсь.

Теперь мне в горло сел один Здорустов брат,

Который нашему согласию не рад.

Не знаю, может быть, он явно лицемерит,

Но что Приятою любим ты, мне не верит,

И точно этими словами мне сказал:

"Племянницу бы я руками растерзал,

Когда бы о ее любви узнал к Змеяду".

Хотел бы я у вас просить немножко яду,

Которым бы его искусно довести,

Чтоб этот змей от нас решился прочь ползти

И нам не сделал бы препятствия какого.

Не сыщете ли вы мне средствица такого,

Чтобы не по однем увериться словам,

Что вечной поклялась Прията страстью вам?

На! дай прочесть ему, что пишет мне Прията.

Она не совестью, но деньгами богата.

Я тем не виноват, что лучшее люблю,

Недаром стравливать и ссорить их велю.

Пусть будут все они во сваре всеминутной,

Вить рыба ловится скорее в речке мутной.

На! чистую для нас дорогу положи;

Однако издали письмо сие кажи,

Чтоб мы противу их оружие имели

И чтоб они при нас разинуть рта не смели, —

Взбеси ее отца и дядю-дурака.

Так это подлинно Приятина рука?

Ну! прав ли я теперь, друзья мои, судите.

Сюда! сюда! сюда отвсюду выходите!

Всё слышали они, что мне теперь начать?

Я ваш слуга!

Изволь троим нам отвечать!

Злодей!

Никак у вас испортились рассудки,

Что вы приятельской не разобрали шутки.

Что спрячетесь вы здесь, Стовид мне объявил,

А я, проведав то, из шутки вас язвил.

Мы эту выдумку устроили заране,

И я безмерно рад, что вы теперь в обмане.

Однако я тебе бездельство отплачу!

Нет! я с тобой, дружок, конечно, не шучу

И требую теперь подробного ответа,

К чему написана тобой бумажка эта?

По мыслям вижу здесь я вашего врага.

Ба! это все писал наемный мой слуга,

Чтоб целый честной свет при этом был утешен;

Извольте — сделаю, что будет он повешен.

Стовид ее принес!

А он откуда взял?

Что это я чертил, не ты ли им сказал?

Не вы ли здесь ее мне в комнате вручили,

Когда бездельничать и ссорить их учили?

Я грешен и своих грехов не притаю.

Бесстыдный человек! напомни честь твою.

О! небо, докажи, что прав я пред тобою —

Когда вы тронетесь и клятвой и божбою,

Так я клянусь теперь, клянусь у ваших ног,

Что если вам я враг, не дай мне счастья бог!

Пристойнее, чтоб мы у ваших ног лежали,

Так подлинно, вы нас ничем не обижали.

Чтоб солнца завтра мне в сем городе не зреть.

Мне это странно всё, ей-ей, как умереть.

Вот так-то в городе воров хватали скора,

Да честного купца и взяли вместо вора.

О! Боже мой! Стовид, мой друг, меня язвит!

Нет, это вить Милат, Милат, а не Стовид!

В селе еще у нас в Прияту он влюбился.

И, будто в бабочку червяк преобразился,

За ними следом он в сей город прилетел

И дочь мою сманить отсюда захотел.

Бездельника узнав, честных людей язвите!

Как это сделалось, пожалуй, объявите.

На что ж Приятиным ссужался ты письмом?

Ах! мог ли я узнать, что враг вошел в мой дом?

Враг этот, сделавшись услужливым, покорным,

Втеснился в дом к тебе под именем притворным.

Чему ж дивитесь вы, что он меня язвит?

Однако он в тюрьме всю тайну объявит!

С Грублоном их пошлю…

Не страшны ваши вести!

Злодеям отнимать нельзя у добрых чести;

Что ты злодей им всем, что верный друг им я —

То сердце подтвердит и шпага здесь моя!

Тебе помощник я, и подтверждаю тоже.

Э, братцы! ссориться у знатных не пригоже.

Добро! не здесь тебя я, друга, проучу.

Ах! батюшка, я всё в минуту прекрачу:

Я чувствую, что вас любовью прогневляю,

Итак, навеки мир и вас я оставляю.

Нет, дочка, я теперь опомнился опять.

На, вот жених тебе, а мне любезный зять.

Ну, мы теперь к своей сторонке отделимся,

Два на два мы пойдем иль с ними помиримся.

Что хочешь делай с ней!

Она вить ваша дочь!

Не подходите к ней: подите оба прочь!

Ах! я одна теперь погибнуть осужденна!

На горести ли я, на слезы в свет рожденна?

Стыдись дурачиться, дочь мучить и терзать!

Ответствуй за меня и за невесту, зять.

О! дочь несчастная!

Я всё прощу Милату,

Что он ругал меня, что он любил Прияту,

В награду за сие я требую, чтоб он

Сказал, что вместе с ним стихи слепил Грублон.

Всего дороже я любовь ко правде ставлю,

И чести никогда своей не обесславлю.

Не стоящим ее я сердца покажусь,

Противу истины когда вооружусь.

А я злодейкою любви и чести буду,

Когда достоинства Милатовы забуду.

И буду чьей другой женой, а не его.

О! будь что хочешь ты — не выдам за него.

Когда друг в друга вы влюбились так сердечно,

Живите вместе вы, но в заточенье вечно,

И третий к вам Грублон приедет для утех.

Угрозы я твои и знатность ставлю в смех!

Ни в ком я не видал души такой злодейской.

Пришел сюда сержант, какой-то полицейской,

И хочет прямо лезть с приказами сюда.

Твоя, а не моя, мошенник, та беда.

Скажи-ка, знаешь ли, дружок, бумажку эту?

Кто, кто ее писал и по чьему совету?

Скажи, Стовид велел.

Весь свет да заявит,

Что мне советовал стихи марать Стовид.

Бездельник! смеешь ли ты честь мою бесславить?

Помилуйте, сударь, я в ум не мог представить,

Чтоб тем я помешал во славе вашей вам,

Что вас нарек творцом бездельничьим стихам.

Ну! кто ж ее писал?

Тут, правда, буквы наши,

Однако мысли в них… Ах, чьи бишь?.. ваши… ваши.

Бездельник! на, прочти, вот здесь рука твоя.

О этом знаете вы столько ж, как и я.

На, вот империал, чтоб не был тут я вмешен.

Не соглашаюсь я за деньги быть повешен,

И вдруг охоту я ко смерти потерял.

Нет! нет! ненадобен мне ваш империал.

Так будь готов, дружок, с тюрьмою повидаться.

Не время мне у вас в передней дожидаться.

Как смеешь ты входить?

А кто Змеяд из вас?

Я, я, на что тебе?

Так вот тебе приказ,

Чтоб вон из города ты ехал до рассвета

И впредь бы не въезжал.

Плохенька шутка эта.

Как! Ехал бы навек? да кто тебя послал

С таким приказом в дом ко мне?

Наш генерал!

Изволь-ка ехать вон, тут нет, конечно, шутки,

Для провода привел десяцких я от будки.

"Узнав, что в обществе ты вредный человек,

Правительство тебя в изгнанье осудило,

Лютейшая мне казнь! Живи в деревне ввек,

Лишен чинов; сие правленье утвердило…

О, Боже мой! теперь пропал я! о! печаль!

Ах! сжальтесь надо мной!

Мне вас безмерно жаль,

Но что мы сделаем, хотя бы и хотели

Вам помочь дать?

Меня мои злодеи съели.

Будь прокляты они!

Злодеев не кляни,

Когда несчастлив, ты себя за то вини.

Ну, я с полицией не смею побраниться,

Итак, на дочери Змеяду не жениться,

И быть ее теперь Милату отдавать.

Когда б не случай сей, могла бы я назвать

Счастливою себя, но страждет мне подобный,

Могу ль не чувствовать его судьбины злобной!

Боярин! требую я ваших оборон,

В палаты к нам валят купцы со всех сторон,

И долгу вашего с меня сто тысяч правят.

Прекрепкой караул ко всяким дверям ставят,

И мне велят за всё ответствовать спиной.

Ну, все несчастия свершаются со мной!

Меня с именьишком на волю отпустите.

Нет! нет! Вы все со мной несчастие делите.

Ступайте же!

Всегда такой конец увидит,

Кто целый мир бранит, кто ближних ненавидит.

Да! правда, у меня сосед такой-то был,

Который никого на свете не любил,

Со всеми ссорился, со всеми он тягался,

И где ни съедемся, так всеми он ругался.

Ан смотрим, в город наш сосед и улетел

За то, что он в селе корчемствовать хотел.

Вот это мудрено: что в город за корчебство!

А вон из города везут за непотребство.

Ах! братец, грех и стыд несчастных обижать.

Ну! слушать нечего, а время отъезжать.

Целую руку, мне погибель подписавшу

И сердцу моему раскаянье подавшу.

Казнитесь мною вы и возлюбите честь,

Когда подобные мне люди в свете есть!

Вот стены, где моя любезная живет!

Но ныне не моей, но ангелом слывет.

Над бедным, стены, вы Корансом умилитесь!

Отверзитеся мне, на время расступитесь,

Дабы, расставшись с ней, на ту воззреть я мог,

Котору, мне вручив, теперь отъемлет Бог;

С Занетой съединен и сердцем и душею,

Хочу и на земле и в небе быть я с нею.

Три года я моей Занеты не видал,

Три года мучился, крушился и страдал;

Теперь, мученьями смягча судьбину люту,

Тремя годами чту одну сию минуту,

И мнится, что вовек уже не встречусь с ней;

Но, может быть, уже я стал противен ей.

Откройте мне скорей, о стены! к ней дорогу,

Да к ней я приступлю иль паче с нею к Богу.

Друг друга на земли любить мы родились,

Дабы и в небесах сердца у нас спряглись;

Но чей я слышу глас? что свет вдали блистает?

Не ангела ль ко мне Всевышний посылает?

Ах! рано льщуся тем! о сердце! не греши;

Не божий ангел то, душа моей души!

Тебя ли вижу я? Занету ли любезну?

Могу ль предать теперь забвенью жизнь я слезну;

Любим ли я тобой?..

Зачем пришел, зачем?

Молиться ли со мной пред здешним олтарем

Или сияющей на небе благодати

Путями святости, оставя мир, искати?

Отрекся ль навсегда и ты мирских сует?

Раскаянье тебя иль страсть сюда зовет?

Оплакать ли свои грехи пришел со мною?

Иль мне сказать, что ты пленился уж иною?

То счастье для другой; и мне не есть напасть.

К твоим ногам, моя любезная, упасть,

Пролить потоки слез, места наполнить стоном,

Которы признаю священным божьим троном;

Принять последнее прощенье от тебя

И кончить томну жизнь, к мученью полюбя.

Ах! должен ли еще о мне, Коранс, ты мыслить?

И можешь ли меня между живыми числить?

Прияв небесный чин, я света отреклась,

В забвение навек от мира погреблась.

Люби меня, Коранс, но так люби, как мертву,

И чти не за свою, но за Господню жертву;

Я смерть монашеску за жизнь души беру,

А ты спокоен будь…

Умру, и я умру!

Умру, чтоб после жить мне тех в числе с тобою,

Которых Бог ведет на небеса к покою;

Когда нам здесь нельзя соединить сердец,

По смерти в небесах получим мы венец.

В которых не совсем истреблены пороки,

Для тех суть небеса закрыты и высоки.

Ты хочешь божески законы преступить

И вечну жизнь себе злодействами купить;

Отъемлешь жизнь твою, в которой ты не властен.

Когда ты человек, терпи, хотя несчастен.

Несчастливая жизнь есть близкий к смерти путь;

Сказать: она сносна — то мир весь обмануть.

Что есть несчастнее: коль кто сердечно любит,

И то, что любит он, еще при жизни губит?

Я чувствую теперь, что вечно трачу ту,

Которую, любя, дороже жизни чту.

Которы от пути отводят благодати

Желающих спастись, те славы божьей тати.

Принять священный чин, оставить вечно свет —

Мне был родительский при смерти их завет;

Здесь мой отец лежит, здесь мать в земной утробе,

Здесь мой любезный брат покоится во гробе,

Здесь я спасенье их душам подать тружусь,

И солнцу и луне в молитвах я кажусь.

Чтоб чувствовать могли мою горячность сами,

Молюсь о их грехах, смочив их прах слезами.

Слышна ль, родители, сия вам речь моя?

Утешила ль твой прах, мой брат, сестра твоя?

Исполнила ли то, что вы мне повелели?

Я света отреклась, того ли вы хотели?

Я плачу, бегая от всех людей, об вас,

Молюсь, чтоб съединил Господь на небе нас.

Когда монашеству себя я посвятила,

Тогда забыла мир, тогда в любви простыла,

Тогда уже и ты прельщать меня не мог.

В то сердце, где ты жил, ко мне вселился Бог.

Ту жертву с щедростью Всевышний не приемлет,

Котора ближнего покой и жизнь отъемлет;

Мольбы твои пред ним, Занета, пропадут,

Не даст утех тебе господний правый суд.

Напомни ты, кого свидетелем имела,

Когда взаимну страсть со мной запечатлела?

Чьим именем клялась, что будешь ты моя?

Где ныне оный Бог, и клятва где твоя?

Не думай, что Господь те души услаждает,

Кто имя божие напрасно призывает;

Не мни, чтоб гибели хотел он чьих сердец;

Мы все его рабы, он общий нам отец.

Пускай ты суетность теперь забудешь света,

Но только не забудь священного обета;

Край света за тобой пойду спасаться вслед,

Где искушения и где лукавства нет;

Там в рубищах однех, в лесах, в пустой пещере,

Спасемся, как и здесь, по нашей чистой вере.

Какой тогда пример обители подам,

Когда я для любви Всевышнему предам,

Когда родительско прошение забуду

И за тобой одна скитаться в свете буду?

Их прах почувствует, что нет уж здесь меня,

И станет вопиять, ко Господу стеня,

Дабы на нас его отмщенье возгремело

И скрывшейся отсель не погребалось тело:

Да пренебрегшия смешать свой с ними прах

Он ветрами носим был в поле и в волнах.

Когда они тебя спасеньем завещали,

Про нашу страсть тогда родители не знали,

Не знали, что тебя я искренно любил,

Что нашей верности Господь свидетель был.

Когда же чувствовать теперь они то станут,

Что Бог, и крест его, и я тобой обманут,

Когда мой жалобный, как твой, их тронет стон,

Поднимется их прах, стеня, из гроба вон,

Умножится болезнь душевного мученья,

И за меня они потребуют отмщенья;

За них и за меня Бог мстить тебе начнет,

Что скажешь ты тогда, Занета, им в ответ?

Бог двуязычников и льстивых ненавидит,

Что я люблю тебя, Господь, конечно, видит.

Престань, престань; греха сей лестию не множь.

Из уст моих теперь не может выйти ложь.

Язык мой у Творца спасенья только просит

И кроме имени его не произносит;

О нем печется дух, и сердце полно им,

Свидетель он теперь с тобой словам моим,

Хоть с нашими речми различен сей свидетель,

Но требует того священна добродетель;

Что мною ты любим, еще в том признаюсь,

И в том пред Господом и пред тобой винюсь.

Люблю; но ты не мни, когда скажу то слово,

Что сердце уж мое отдаться в плен готово.

Кто любит подлинно, тот так не говорит.

Кто служит Господу, на слабости не зрит.

Такие слабости не ставит он пороком.

На грешные сердца он зрит свирепым оком.

Когда ты подлинно срастна ко мне была,

Так для чего, любя, ты чин сей приняла?

Внимай мою вину иль грозный случай паче:

Как ты оставил нас, осталась я во плаче;

В слезах застигнет ночь, в слезах меня заря;

И мысли за тобой летели чрез моря.

С родителями я беседовать скучала,

На все вопросы их смятенно отвечала;

Раздумаюсь — хочу забыть свою любовь,

Ты вобразишься мне — ослабеваю вновь;

Всё стало скучно мне, прискорбно, горько, мрачно;

Любила жарко я, но слезно, неудачно.

Чрез полгода, к моей печали на конец,

Скончалась мать моя, оставил свет отец;

Потом лишилася, к несносной скорби, брата,

Для твердых самых душ сия велика трата!

Лишилася троих… прости слезам моим,

Я горести свои смягчаю только сим.

Но прежде, нежели им всем меня покинуть,

С тобой несчастье нас решилося не минуть:

Разнесся слух, что ты близ здешних берегов

Погиб в сражении на битве от врагов.

В те смутны времена то время наступило,

Что вдруг меня тремя ударами сразило;

Родители, взглянув на сиротство мое,

Мне завещание оставили сие:

Чтоб я, несчастная, их следуя совету,

Навеки отреклась от брака и от свету;

Чтоб я молилася оставшу жизнь о них

В том месте, где теперь сокрыты гробы их.

К моим родителям всегдашне послушанье

Способствовало мне и братнино желанье;

Я, видя их конец, не стала им скучать

И заклялась свой век в монашестве скончать.

Тебя уже не чла я больше в мире жива,

Спасением одним хотела быть счастлива.

По бедствах таковых вступя в небесный путь,

Винна ль против тебя, скажи, я в чем-нибудь?

Хотя передо мной быть чаешь не виновна,

Но честь тебя винит и страсть моя любовна;

Честь клятвы прежние напомнить мне велит,

Любовь о нежностях минувших говорит,

Прошедшее мои стенанья извлекает,

А настоящее в отчаянье ввергает.

Когда в тебе еще хоть искра страсти есть,

Когда обязанну ты помнишь клятвой честь,

Представь ты нашего свиданья дни минувши

И жалость ощущай, на скорбь мою взглянувши;

Представь, в каком со мной ты дружестве была,

Когда моею ты невестою слыла;

Искала ли тогда к убежищу ты места,

Чтоб скрыться от меня?..

Я Богу днесь невеста!

Его единого должна теперь любить.

Но льзя ль сей лествицей на небеса взойтить?

Не можно получить в грехах нам отпущенья,

Доколь от ближних мы не обретем прощенья;

Когда душа твоя на небеса взойдет,

За нею и моя тогда повеет вслед;

Создателя никто словами не обманет.

Твой дух просить венца, а мой сужденья станет.

О вечном житии кого начнешь просить,

Пред тем же жалобы начну произносить,

Что ты клялася им и не сдержала слова.

На всё ему ответ я принести готова.

В случаях таковых моя вина мала,

Что смертному в любви я Бога предпочла.

Святые клятвы нам велит Всевышний помнить;

Кто ими раз клялся, тот должен их исполнить;

Не требует Господь вдруг многих клятв от нас,

Исполни первую, другой клянися раз;

Ты раз его своим свидетелем имела,

Как, в том не устояв, призвать вторично смела?

Господь каратель сам обид, измены, льсти.

Меня прощает Бог, и ты меня прости;

Противен тот ему, кто мстителен и злобен;

Он щедрый судия, ты будь ему подобен,

Души своей пустым желаньем не слепи,

Оставь меня, оставь, и Богу уступи.

Не можно вобразить, Коранс колико беден!

Я вреден и тебе, и сам себе я вреден:

Тебе — что склонностью твоею душу льщу,

Себе — что той, кто мир оставила, дышу.

На что тебе, на что, последуя закону,

Противу нежностей брать Бога в оборону?

Как должно свой закон нам свято наблюдать,

И клятвы должно нам за свято почитать.

Возьми со мной, возьми, Коранс, одну дорогу:

Остави суеты и обратися к Богу;

Единое сие осталось средство нам —

Взнестись на небеса и съединиться там.

Не можно мне принять намеренья такого,

Доколе на земли не совершу земного.

Не с тем произведен на свете человек,

Чтоб он безвременно отселе в вечность тек;

Упорным чувствиям души своей казаться —

То благодатию господнею гнушаться;

Не можно меньше жизнь иль доле нам иметь,

Бог час назначил нам родиться и умреть;

Он должность нашу нам на свете предуставил,

А склонность наших душ на волю нам оставил;

Но только он того не требует от всех,

Чтоб жить между людьми мы ставили за грех.

На что ж-иль нет людей порочней нас во свете?

Нам света убегать в цветущем жизни лете?

Довольно в свете средств возможно обрести,

Не покидая мир, себя грехов спасти.

Тех прелести уже земные не пленяют,

Которы чистоту небес пресветлых знают;

Кто видит райские сияющи врата,

Тому противна вся земная суета;

Всходящим святости отселе на степени

Не внятны грешников ни слабости, ни пени.

Что ты о святости, Занета, говоришь,

Ты, оным льстя себя, сугубее грешишь;

Кто упованием излишним дух прельщает,

То грех, который нам Всевышний не прощает.

Кто сердцем и душей очищен перед ним,

То грех отчаяться тому быть вместе с ним.

Нередко и порок мы чтим за добродетель,

Но таинству сердец Всевышний сам свидетель.

Все тайны Господу и дух мой посвящен.

Один лишь я тобой был в те часы забвен,

Когда себя пред ним хотела ты оправить;

То ль средство избрала любовника оставить?

Я вижу, что в своих ты заблужденьях тверд.

Я вижу, что твой дух жесток, немилосерд.

Постой, не уходи, останься ты со мною!

Беседовать с тобой мне Бог почтет виною.

Стыжусь, здесь мешкая, начавшегося дня,

Чтоб солнце не нашло с Корансом и меня;

Прости, прости, Коранс! тебя я не забуду,

Молиться о тебе бесперестанно буду.

В церквах, в позорищах, в трудах, наедине.

Недолго будешь ты молиться обо мне;

В позор любви твоей начну искать случаю,

Мучения свои и жизнь свою скончаю.

Когда лишаюся Занетиной красы,

В плачевны пременя сладчайшие часы,

Уж не осталося ничем мне в жизни льститься;

С тобой и с жизнию решусь навек проститься.

Такое мнение есть действо суеты,

Прости, и уповай на Бога больше ты!

Неверная бежит, речей моих не внемлет

И веселится тем, что жизнь мою отъемлет.

Стыдись ты слабости своей, Коранс, стыдись!

И к прежней славе ты от страсти возвратись.

Возьми оружием своим ее свирепость

И победи любовь, прияв душевну крепость!

Но сыщешь ли, Коранс, толико сил в крови?

Ах! нет, я чувствую, что слаб против любви!

Любовь! когда в тебе сердцам мала удача,

Ты есть источница мучения и плача;

В успехах ты своих сердцам есть благодать,

Житейских плод утех и всех веселий мать;

Нет в свете сем тебя приятней и горчае.

Я в первом и в другом познал тебя случае:

Любил, любимым был — и должен не любить.

Здесь точно надлежит какой измене быть!

Кто право дал тебе такого своевольства,

В полночный час ходить в окрестностях посольства?

Одни разбойники в такой лишь ходят час.

Я за разбойников могу считать и вас;

Не знаете, кому так дерзко говорите.

Сокройтесь и себе подобных вы ищите!

Кто б ни был, должен ты вину свою сказать.

Не вам таких людей сердечны тайны знать!

Темница умыслы злодейские докажет.

Что не разбойник я, то сей кинжал вам скажет:

Примите дерзости своей достойну месть!..

Теперь ты доказал свою нам явно честь!

Кто обличается в делах своих безвинно,

Тот не поступит так злодейски и бесчинно.

Вы можете давать сии мне имена,

Когда моя рука кинжала лишена;

Однако не страшусь за смелость вашей мести,

С кинжалом вы моей отнять бессильны чести.

Не слушаю теперь твоих я больше слов,

Поди! кажися храбр под тягостью оков,

Ты вреден обществу!..

Я вреден, в том признаюсь,

Однако я угроз твоих не опасаюсь;

Не ты отъемлешь мой несчастливый живот,

Но кем несчастлив я, его отъемлет тот;

Коль должно умереть, с охотой умираю;

Теряя жизнь свою, я чести не теряю.

Как ты злодействовал, тому свидетель я;

А винен ты иль нет, народ тебе судья.

Так можешь на него довод представить ясный,

Что граду он злодей и человек опасный?

Какое подал он сомненье о себе,

В измене обличен, в убийстве иль в татьбе?

Отечеству служил до старости я честно,

Как правду наблюдал, тебе сие известно;

Злодея укрывать ни в брате не могу,

А на безвинного напрасно не солгу;

Вот кая злость его неволю заслужила:

Когда народ утих и полночь наступила,

Последуя во всем приказу твоему,

Я с стражею ходил по городу сему;

Согласно было всё со тихостью ночною,

Весь город услажден был общей тишиною,

Как вдруг услышали мы некий шум вдали,

Сомненья стражи всей туда нас привели;

Приближась, видим мы под здешними стенами

Идуща в дом послов пойманного нами;

И как о имени его спросить хотел,

В ответ он вдруг на нас с кинжалом налетел;

На стражу, на меня он в ярости метался,

Но выхвачен кинжал, наш враг в плену остался;

И как я раз еще о деле вопросил,

Ругательны слова он мне произносил;

Потом признался сам, что вреден он народу.

Открыл ли вам свою невольник сей породу?

Сказал ли о своем достоинстве он вам?

Ни слова ни о чем сказать не хочет нам;

Но знать, что страх его к раскаянию клонит;

Он, заключен в свои оковы, тяжко стонет;

Страшася, может быть, последнего часа,

Подъемлет плачущи глаза на небеса;

"О Боже! — вопиет в признанье иль притворно, —

Ты знаешь, должен ли я умереть позорно;

Однако казнь сию с охотой получу,

Я для того умру, что умереть хочу".

Еще он, государь, знать, робость в нас влагает,

Нередко имя он твое напоминает

И часто вопиет, в слезах пуская стон,

Что только о тебе одном жалеет он.

Он, может быть, во мне считая добродетель,

Жалеет, что его мук буду я свидетель.

Вели от уз его на время разрешить,

Вели ко мне на суд несчастного впустить.

О Боже мой! подай рассудку больше свету,

Чтоб за неправый суд не дать тебе ответу;

Открой ты истину, открой душе моей,

Присутствуй днесь во мне и будь со мной судьей;

Я правду наблюдал и честь хранил всечасно;

Не дай мне осудить преступника напрасно;

Наставь ты различать меня со правдой лжи.

Неправой казнию меня не накажи.

Когда ж отечеству злодей он и предатель,

Открой завесу мне пронырств его, Создатель,

Но се его ведут…

Кого я вижу здесь?

Не тень ли то его? я цепенею весь.

Каким смущением твой дух поколебался?

Сей узник сыном мне, о друг мой! показался;

Не дай при старости того мне, Боже, зреть!

А ежели то он, дай прежде умереть;

Скрой свет от глаз моих. Но что я сомневаюсь?

Коль мало я на честь сыновью полагаюсь!

Ничто его к тому не может привести;

Сомнение мое, любезный сын, прости.

Представьте узника…

Идти нет больше мочи;

Не мучь мя, отврати ты от злодея очи!

Какой удар душе готовится судьбой!

Скажите, подлинно ль зрю сына пред собой?

Несчастий в глубину злым роком погруженный,

Став именем злодей, к преступникам причтенный,

Я сыном не могу себя твоим назвать,

И сына ты во мне не должен признавать:

Уж больше он не тот, кем род твой украшался,

Кто в славных подвигах отцу уподоблялся.

Далеко от себя твой прежний сын ушел,

Себя в презрение, он в стыд отца привел.

Себе бесчестие, позор наносит роду

И мраком гнусных дел затмил свою природу.

Я добродетели противлюсь и бегу,

Однако не любить я чести не могу;

Не тот я становлюсь, себя я сам гнушаюсь,

Я сердца своего и сам уже чуждаюсь;

Из виду правилы достоинства гублю,

Но в слабости моей я честь еще люблю.

Вот где твой сын теперь, вот чем себя он славит!

Вот память по себе какую он оставит!

Забудь того навек, кого во мне любил,

Не сердцем он со мной, но видом сходен был.

Ни роду своего, ни крови не жалея,

Не сына ты суди, отечеству злодея!

Святую истину ты на суде хранишь,

Нарушишь честь, когда меня ты не казнишь.

Я враг отечеству, убивств производитель!

А я бесчестному такому был родитель!

Едва могу сыскать пристанище уму.

Ты сын мой! можно ли поверить мне тому?

В каком ты образе предстал передо мною?

Злодей! ты вечного позора мне виною.

Наш род во славе был лет не едино сто,

На торжище из нас не умирал никто;

Никто из предков жизнь не кончивал бесчестно.

Служили верно ль мы, то в мире всем известно;

В народе нас за то знатнейшими почли,

На первую степень мы почести взошли.

Мне стыдно, государь, что я умру в неволе,

И стыд мой множится твоим воззреньем боле;

Но ты не причитай ко мне злодейских вин,

Невольник твой — злодей! однако честен сын.

Злодеем чтить тебя причину я имею,

Но в том увериться еще совсем не смею;

Нельзя, чтоб кровь сия, где честь всегда жила,

Такой бесчестный плод на свет произвела.

Что я не с подлою душей иду отселе,

Я докажу тебе при смерти то на деле;

Я в твердости отцу и в славе подражал,

Неробким, как и он, на свете возмужал,

При всяких бедствиях я тверд был и спокоен,

За то любви твоей, за то я был достоин;

На возрасте ты стал наставник мне и друг,

Не огорчался твой, ни мой тобою дух;

Твои дела во всем давали мне уставы,

Вослед тебе стремясь, я мнил достигнуть славы;

Но рок меня на сем пути остановил

И облак предо мной препятствий положил.

Во мраке слабостей от славных дел скрываюсь,

Честь, честь зовет к себе, но я не отзываюсь.

Уже к спасению я ни луча не зрю,

Бегу всего. Люблю!.. Но что я говорю?

Нет! тщетно сердце в том признаться принуждаю;

Что прежде я сказал, всё то же подтверждаю:

Злодейский умысл я, родитель мой, имел,

Противу общего покоя встать хотел.

А ежели о всем ты хощешь быть известен,

Знай, кончу жизнь свою и умираю честен!

Хотя ж злодея ты меня быть ныне мнишь,

Но, наказав меня, невинного казнишь.

Иль рассуждение, несчастный сын, теряешь?

Ты вдруг себя винишь, винишь и оправдаешь.

Коль замыслы свои злодейски подтвердил,

Ходил ли ты, скажи, в посольский дом?

Ходил!

Скажи мне точную намеренья причину.

Не можешь в том велеть невольнику, ни сыну;

Довольно, я сказал, что явный я злодей,

А больше из меня не вырвешь тайны сей!

Когда родителям их дети не послушны,

Не должны быть отцы для них великодушны.

И ты коль позабыл, что мною ты рожден,

Рождение свое забыть я принужден.

Упрямствуй! умножай бездельническу злобу,

И позабудь тебя носившую утробу!

Когда отечеству престал ты сыном быть,

Хочу и я тебя теперь отсыновить;

Сим честным именем не смей ты нарицатъся;

Бесчестными детьми родители стыдятся;

Что я отец тебе, пред всеми отрекусь

И доказать сие моим судом потщусь.

Коль жалости уже лишаешь ты природу,

Какую жалость льзя к тебе иметь народу?

Какой уж милости желать тебе посметь?

Чего желаю я? — скоряе умереть!

Умрешь, несчастливый! тебе готовы муки;

Я первый омочу в крови злодейской руки.

Чтоб явный стыд с себя непринужденно стерть,

Предам тебя, предам своей рукой на смерть!

Народ уж о его неволе известился.

Не думай, государь, чтоб смерти я страшился!

Когда намеренье имею жизнь скончать,

Равно мне, как ее теперь ни потерять.

Но если на себя толь гнусну должность примешь,

То поношения от мира ты не минешь,

И может быть еще, хоть знают честь твою,

Приложит и тебе народ вину мою.

Коль гнев на смерть мою тебя так строго нудит,

Пусть вместе град с тобой на казнь меня осудит.

Ты, варвар, думаешь, что всяк, как ты, свиреп!

Родитель как ни зол, однако к чадам слеп.

Но что о нем жалеть? о мне он не жалеет.

Кто сына такова, как я, теперь имеет?

Привел меня к тому, злодей, ты наконец,

Что должно мне забыть, что я тебе отец!

Пойдем! Я покажу злодея скрытна граду

И сам тебе судьей перед народом сяду.

Постой! мне в свете жить один остался час;

Позволь сыновний долг отдать в последний раз.

Почувствуй на сию минуту сожаленье,

Прими последнее от сына ты прошенье.

Я знаю, что тебе сие прискорбно зреть,

Что сын твой как злодей обязан умереть;

Но, чтоб в глазах твоих злодеем не казаться,

Едино средство есть — мне с жизнию расстаться.

Не должен для меня ты сделать ничего,

Для прежнего смягчись лишь сына твоего;

Любовь его к себе и честь его напомни

И ради имени Корансова исполни:

Он просит при конце, чтоб то, что он имел,

Чем наградить его когда-нибудь хотел,

Сие, несчастливой душе моей в отраду,

Отдай живущим в сей обители в награду,

Чтоб дщери божий о мне молились там,

Чрез них да обрету прощение грехам.

Когда ж на смерть меня мое осудит дело,

Казня меня, сокрой, сокрой мое здесь тело,

Чтоб я очиститься святым сим местом мог,

Дабы грехи мои скоряй простил мне Бог.

Востань! мне жалостно такое завещанье!

Но верь, что всё твое исполнится желанье.

О! если б ты, мой сын, не посрамил себя,

Я мог бы положить живот мой за тебя!

Когда б, как в мире все, ты жизни сей лишился,

Я б меньше мучился и меньше бы крушился;

А то, к погибели и к горести моей,

Минется жизнь твоя, и честь минется с ней;

Себя ты смертию позорной обесславишь,

А мне при старости печаль и стыд оставишь.

От многих мне детей остался ты един

И был достойный мне наследовати сын;

Тобой я уповал наш славный род восставить

И сына верного отечеству представить.

Что ж делать! уж того нельзя переменить,

И поздно о моем несчастии тужить.

Позволь, пока еще твой сын живет на свете,

Пред божиим судом дабы не быть в ответе,

Да буду на земли развязан для небес,

Я покаяние святым местам принес.

Позволь грядущему к позорной смерти сыну

Пред сим монастырем в мольбе пребыть едину;

Чтоб скрылся я, о том сомненья не имей;

Я смерти не бегу, бегу умреть скорей.

О! как меня своим отчаяньем ты мучишь!

Останься; может быть, ты здравый ум получишь

И, покаянием своим нашед Творца,

Познаешь, должен ли таиться сын отца.

Вы, стражи, от него на время отступите,

Потом его на суд к народу приведите.

О Боже мой! могу ль такой удар снести!

Поди в объятие, в последний раз прости!

Прости — и не слыви моим ты сыном боле!

Прости, родитель мой! не мучь ты сына доле.

Питая лютостью свою жестоку грудь,

Несчастного отца несчастный сын забудь;

Не слушай в варварстве родительского стону;

Противен Богу будь, народу и закону!

На смерть позорную готовь себя, готовь!

За что же гибнешь ты? за слабую любовь!

Для ней ты честь свою и славу днесь теряешь,

Для ней отца крушишь, для ней ты умираешь;

А страсти лютой сей не ведает никто;

Всяк мнит, что я злодей и что умру за то.

Отечество врагом тебя решится числить,

И для кого умрешь, та будет то же мыслить.

Ах! не бесчесть себя, поди и объяви,

Что произвольно ты жизнь кончишь от любви!

Изобрази свое несчастие народу;

Он сжалится и даст тебе и ей свободу.

Священный чин, меня зря в горести такой,

Святую сложит цепь с нее святой рукой;

И только к небесам достигнет их моленье,

Простит Господь сие нам наше преступленье.

Но сердце от того утешится ль мое?

Мне сердца не дадут, дав руку мне ее;

Она, лишась меня, нимало не жалеет

И прежния любви ни искры не имеет,

Повсюду моего присутствия бежит.

Умреть тебе, Коранс, конечно, надлежит!

Народ мной раздражен, ожесточен родитель,

Несклонна та ко мне, чей друг был, чей любитель.

Кончайся, жизнь моя! несносен всем я стал!

Отца, любовницу и друга потерял.

Я должен сам себя и жизнь возненавидеть;

Хочу лишь при конце любезную увидеть.

Где? где ее сыщу? увы! она нейдет.

Иль в крайности меня покинул целый свет?

Весь свет мерзит моей соделанной виною,

Колеблется земля и стонет подо мною;

Разжегся гнев небес пороков от огня,

Сверкают молнии и блещут на меня!

Стремится страшный гром во ад мой дух низвергнуть!

Куда я обращусь? к чему теперь прибегнуть?

О праведны места! я прибегаю к вам,

Спасите вы меня и дайте свет очам!

Не смерти я боюсь, не молний дух страшится,

С любезною хочу, кончая жизнь, проститься.

Еще ль тебя любовь земная не страшит?

Уж небо против ней сверкает и гремит.

Что делаешь ты здесь? Беги святого места!

Бог гонит прочь тебя и прежняя невеста;

Беги громовых стрел, беги, спасай себя!

Уж я и так бегу, Занета, от тебя;

Не думай, чтоб хотел от молний укрываться,

Я рад Всевышнего оружием скончаться.

Услышишь скоро ты пред здешним олтарем,

Как станут вспоминать о имени моем;

И как уж мертвого меня тебе вспомянут,

Сильняе в сих местах, сильняе громы грянут!

Блестящи молнии тебя повергнут в страх,

В слезах увидишь ты у ног своих мой прах;

Моя стеняща тень не даст тебе покою

И станет следовать повсюду за тобою,

И будет вспоминать сия ужасна тень

И место нашея любви, и первый день;

За клятвы ложные ты месть от ней получишь!

Престань! за что меня такой угрозой мучишь?

И так уж к небесам дорогу я гублю

За то, что я слаба, за то, что я люблю.

Люблю! Кто дерзко так сказать в сем сане смеет?

Почто отважный мой язык не цепенеет!

Почто порочная не каменеет грудь…

Поди! не мучь меня и к слабости не нудь.

Ты ясно говоришь, что я тобой обманут.

Любовники от глаз друг друга гнать не станут.

Пойду и злость твою вселенной докажу;

Умру и смертью сей тебя я накажу!

Как можешь ты питать толь зверское желанье!

За что готовишь мне такое наказанье?

Проснись! любви твоей велика слепота;

Занета, как была, поднесь к тебе вся та.

Что чувствует Коранс, то чувствую подобно;

Страдание мое с моим терпеньем сходно;

Я так же мучуся и так же я люблю,

Но больше, может быть, креплюся и терплю.

Едина страсть с тобой, и мысль моя едина,

Но твердости моей мой сан и долг причина.

Ты так же, как и я, жар сердца потуши,

Рассудком слабости преодолей души;

Соблазнам в мысль свою не открывай ты следу,

Терпеньем одержи над сердцем ты победу;

Возьми меня в пример и мне примером будь:

Я скрылась от тебя, и ты меня забудь;

Решишься ли на то?..

Не требуй в том ответу,

Тот слаб в своей любви, кто любит по совету!

Того желает Бог, того желаю я,

И требует того и честь, и жизнь твоя.

Нет в жизни никакой опричь любви мне лести,

И нет иныя в ней, как слыть твоим, мне чести.

Живи ты для себя, для света, для отца.

Не для других любовь вселяется в сердца.

Законы отдавать велят заслуги роду,

Полезное себе, народное народу;

Однако долг от нас свободы не берет;

Что сродно нам, им то на волю отдает.

И ты отколе те изобрела уставы,

Что хочешь у любви отнять законны правы?

Из должности моей, из сердца моего.

От сердца хладного, от зверства своего!

Судите, небеса, обоих нас, судите,

Кто прав из нас, кто нрав, то сами докажите;

Подайте способ мне уверити его,

Бессильна я в своих речах против него;

Меня вы перед ним невинну оправдайте.

А если я винна, пред ним и покарайте.

Преступник завсегда к свидетельствам спешит

И тщетной клятвою себя оправить мнит.

На что душа твоя так много лицемерит?

Кто был обманут кем, тому вперед не верит.

Сколь крат ты небеса в свидетели брала?

Какими клятвами себя ты закляла,

Что в верности ко мне по смерть не пременишься?

Переменилось всё, почто ж еще божишься!

Когда бы в сем была обмане я грешна,

Давно б мне райска дверь была отворена,

Когда б пред Богом я порок сей учинила,

В минуту бы потом прощенье умолила.

Но ах! есть более пороки, есть за мной;

Я, ближась к святости, теряю путь святой.

Тревожится мое душевное терпенье,

Мне скучно кажется мое уединенье.

Подумаю, что я действительно грешу,

Паду пред олтарем, не знав, чего прошу;

Всё мучит, всё томит, печалит всё Занету!

Смятенью своему не знаю дать ответу.

Отдамся сну, мой дух спокоить хоть на час,

Услышу вдруг во сне меня зовущий глас.

Проснусь, и чаю быть геенску искушенью,

Прибегну в трепете к усердному моленью;

Простершись пред олтарь, я слезы лить начну;

Олтарь затмится вдруг, отважно лишь взгляну;

На лики божии взираю беспристрастно,

Что в чем-нибудь грешна, сие мне кажет ясно.

Когда затворен был к молению мне путь?

Когда на небеса робела я взглянуть?

Душа моя чиста, сие я знаю точно,

Знать, впала в тяжкий грех я сердцем не нарочно?

Страшуся за него я душу погубить.

Чего боишься ты, оставя мир?

Любить!

Кто что преодолел, того ли тот страшится?

Не мни, чтоб больше я хотела изъясниться.

Прости меня, Творец! мой грех уже велик,

Что тот же о любви дерзнул вещать язык,

Который истребить все слабости клянется,

Которым похвала блаженству воздается.

Беги, Коранс, беги! оставь меня одну!

Дай мне потоком слез омыть мою вину.

Ах! что теперь начать? пойду; но где восплачу:

Везде мой грех со мной, повсюду Бога трачу!

Не сею тратишь ты его, не сей виной,

Меня ты погубя, его теряешь мной.

Противен Господу священных клятв рушитель.

Дух слабый подкрепи, мой Бог и защититель!

Прости! иду тебя забыть иль умереть!

Ах! больше ты меня не будешь в свете зреть.

Возненавидь меня, коль жизнь ты ненавидишь.

Занета! ты меня в последний раз здесь видишь;

Увидишь, может быть, чрез несколько минут,

Когда меня во храм бесчувственна внесут!

И как я, мучимый неверностью, увяну,

Заплачешь надо мной, но я уж не востану.

На что несчастному Корансу воставать,

Коль в мире надлежит терзаться, тосковать!

Теперь на смерть спешу, всё кончить жизнь мне нудит!

Услышишь ты, к чему Коранс себя осудит.

Дай, небо, чтобы ты меня забыта мог!

Прости! Тебе ее вручаю, щедрый Бог!

Поди, скорей поди, и так я согрешаю!

Прости, лишась тебя, я к смерти поспешаю!

Колико ты вредна сердцам, любовна страсть!

Спеши, Занета, ты пред олтарями пасть,

Омой слезами грех. Но что, смутясь, робею?

Чего страшусь, о чем грущу, о чем жалею?

Хочу войтить во храм и возвращаюсь вновь;

Никак, еще в моей крови горит любовь?

О силы вышние! вы сердце подкрепите,

Навек его от уз любовных свободите;

Подайте помощь мне, я силы все гублю

И чувствую, увы! что стражду и люблю!

Ах! я ко Господу в молитвах прибегаю,

Но вслед глаза мои Корансу посылаю;

Почто я не могу вступить во храм в сей час?

Мне томный слышится за сей стеною глас!

Чьи жалобны слова коснулись внятно слуху,

И что еще грозит смутившемуся духу?

Конечно, благодать меня к себе зовет,

И душу мрачную озаревает свет:

Я следую тебе, невидимая Сила,

Ты мысль смущенную и сердце просветила.

Спокойство в душу мне священна вера льет;

Но сердце, встрепетав, покою не дает!

Страсть с верой борется, а вера с нежной страстью.

Увы! Коранса я увидела к несчастью,

Но долго ль слабостью мне Бога раздражать?

Ах! тщетно бодрствую; куда мне убежать?

Коранс, ты предо мной, дай к храму мне дорогу,

Люблю — но предпочесть тебя могу ли Богу?

Чем, Боже! пред тобой я тако согрешил,

Что сына ты меня в цветущи дни лишил,

Единыя моей при старости отрады

И лучшей в жизни мне утехи и награды?

Рача о нем, я всё старанье приложил,

Я в нем отечеству, а он во мне служил.

Конечно, пред тобой я, Боже! стал виновным,

Что наказуюся бесчестием сыновным;

Тебя он раздражить грехами не успел,

Я жил и раздражить тебя случай имел;

За что же он, не я, мой Творче, наказуюсь?

Ты так судил; твоим законам повинуюсь;

Тебе я предаюсь, о щедрый мой Творец!

Созданье я твое — увы! но я отец;

Креплюся и хощу тебе повиноваться,

А слезы из очей неволею катятся.

Я плачу — слезы те суть действие родства,

Но дух мой волей весь исполнен Божества.

Над сыном пусть моим свершает смерть свирепость;

Родительской душе лишь дай, мой Боже, крепость.

Кто будет мне в моем желаньи предводитель?

Где казнь приемлет он? и где его родитель?

Но кто сей человек, что сходен тако с ним

И взором и лицем?..

Дивлюсь словам твоим;

Чьего родителя, чью казнь ты вспоминаешь?

О муж, почтенный муж! коль веру почитаешь,

Когда ко ближнему ты чувствуешь любовь,

Не дай, дабы лилась невинна в граде кровь!

Когда имеешь ты лице с Корансом сходно,

И сердце можешь ты иметь ему подобно.

Скоряй к отцу его, скоряй меня веди!

Мне время дорого; иди со мной, иди!

Прилична ль речь сия монашескому чину?

Скажи мне наперед предстательства причину.

Не медли, сжалься ты, коль сам имеешь чад;

Услышишь после то, и весь услышит град;

Коранса я спасти от смерти восхотела.

Конечно, умысл ты злодейский с ним имела;

Коль так, беги отсель, беги, себя храни!

Напрасно ты меня, несчастну, не вини;

Я с саном ангельским согласный дух имею

И для того о нем пекуся и жалею.

Нельзя, чтоб странному не быти тут чему;

Мне те известны все, известен кто ему;

Когда и как они знакомы оба стали?

Или по злым делам друг друга вы узнали?

Конечно, он мне стал знаком по злым делам,

Свидание бедой обеим стало нам,

Обеим должно нам прошедших дел стыдиться;

Я им небес лишусь, он жизни мной лишится.

Когда ты справедлив, веди меня к суду,

Сей милости прошу, сего я только жду!

Открой мне таинство, души ее Содетель!

Хранишь ли ты, скажи, хранишь ли добродетель?

Имеет ли в тебе какую жалость дух?

Не затворяется ль к плачевным просьбам слух?

Могу ли на тебя, могу ли положиться,

И ввериться тебе и в тайне сей открыться?

Но ты, смущаясь, мне не хочешь отвечать,

Знать, ты Корансу враг, знать, жизнь ему скончать!

О! если б где отца Корансова сыскала,

Он сжалился б, когда б два слова я сказала,

Не мешкал бы спасти он сына своего!

Я, может быть, прошу гонителя его,

Обманута твоим наружным постоянством.

Не слыхано сердец таких меж христианством!

Чтоб казнь приял Коранс, нарочно время длишь,

Пойду искать отца!..

Ах! ты пред ним стоишь!

Как! ты его отец? мне то невероятно;

Отцу спасение сыновне неприятно.

Когда прошу тебя к суду меня вести,

Чтоб жизнь несчастного Коранса соблюсти,

Нарочно медлил ты, нарочно отрекался!

Я преж сего отцом Корансу назывался;

Когда ж он в гнусные дела изменой впал,

Он сыном мне, а я отцом ему не стал!

За что родительской любви его лишаешь?

За что его, за что злодеем называешь?

Чем имя он сие и гнев твой заслужил?

Не тем ли, что его ты нежным в свет родил?

Знай, винен тем Коранс, что он несчастно любит.

Увы! за страсть свою и честь, и жизнь он губит.

Как хочешь, чтоб твоим поверил я словам,

Когда в бездельстве он своем признался сам?

Ты смеешь оправдать изобличенно дело

И мне ответствуешь так дерзостно и смело!

Я, сына не щадя, не пощажу тебя.

Я смею всё сказать, сама его любя.

От варварской души друг друга люди губят,

Знать, жалость в тех лишь есть, которы верно любят!

Где кроется, увы! небесная любовь,

Когда не жалостна отцам сыновня кровь?

Что сделал сын тебе? что сделал он народу?

И чем он посрамил, скажи, свою природу?

Не спорю, что слаба в любви душа его,

А что невинен он, ручаюсь за него!

Что страстно любит он, о том я не известен,

Но только знаю то, что сделался бесчестен.

С отцами толковать о детях льзя ль чужим?

Он взрос в моих очах, я был всечасно с ним,

Он честен был, но честь сразил своей виною.

Неправа та вина, а он стал винен мною.

Я не могу твоих речей никак понять;

Как можешь сердце ты его так верно знать?

Знай, сердце я его в своей имея власти,

Узнала по моей к нему взаимной страсти.

Хоть непорочность я свою чрез то врежу,

Вот чем его тебе невинность докажу!

Он сам ко мне писал…

"Неверная Занета!

Жестокостью своей меня ты гонишь с света.

Когда я от тебя, тобой гоним, пошел,

Жизнь горестну скончать злой случай я нашел;

Захвачен стражею, злодеем я сказался,

Отец мне был судья, отцу я в зле признался.

Несносен быв тебе, хочу на смерть ийти

И, честь твою храня, приемлю казнь; прости!"

Что скажешь ты теперь?

О весть! о время грозно!

Ах! оправдание сие, Занета, поздно.

Не поздно, ежели жалеешь ты о нем!

Ах, поздно! он уже скончался под мечем.

Он умер! Боже мой! что слышу я, несчастна!

О! мой несчастный сын…

О ведомость ужасна!

Затмись в моих глазах, затмись скоряе, свет,

Не нужен ты, когда в тебе Коранса нет!

Спеши, он, может быть, еще не принял казни;

Я вслед тебе пойду, не чувствуя боязни,

И кинуся на меч, подъятый на него.

Напрасно льстишься ты, уж в свете нет его.

Я отдал сам на казнь его своей рукою;

Не возвратим его мы просьбой никакою.

Увидим тело мы, лишенное души,

Зачем туда идти?..

Спеши туда, спеши!

С час времени письмо его я получила;

Он был в неволе жив…

Ты час не упредила.

Представ на казнь, меня привел в смущенье он,

Я, скроясь вдалеке, его услышал стон;

Глас томный, смертный глас ушам моим касался,

Он обезглавлен мне и весь в крови мечтался.

Но он мечтается мне здесь, о Боже! вновь.

Так пролилась, Коранс, твоя невинна кровь!

Ты умер для меня в мучении жестоком,

И я была твоей плачевной смерти роком!

Не возвратишься ты уже вовеки к нам,

Мне страшен без тебя весь мир и божий храм!

Ах! ты, несчастная, Коранса погубила!

Могла ль его губить, когда его любила?

Несчастен стал Коранс, что он прельстился мной,

Моя к нему любовь всех бед его виной;

Несчастны оба мы, горя взаимной страстью,

Преобратилась нам теперь она напастью.

Его отсутствие, монашеский мой чин

Причиною тому, что принял казнь твой сын.

Почто же в той любви мой сын мне не открылся?

Знать, строгостью моих ответов огорчился!

Он скрылся от меня на смерть себя предать.

Я должен мучиться, и ты должна страдать!

Уж мучуся и так подобно как во аде

И не найду вовек спокойствия к отраде:

Всё станет мне мой грех по всем местам казать,

Всё будет душу рвать и мысль мою терзать!

Уж нет ни на земли, ни под землею места,

Где б успокоилась Корансова невеста.

Здесь совесть, там душа принуждены страдать;

Здесь радостей, а там прощения не ждать!

Благодарю Творца, что стал о всем известен.

Мой сын был слаб в любви, но умер не бесчестен.

Пойду, сие письмо народу покажу

И, что мой сын Коранс невинен, докажу.

Любезное письмо в последний лобызаю,

Иду — куда? — во храм вступить я не дерзаю.

Я боле нахожу жалеть о нем причин:

Тебе любовник он, а мне Коранс был сын;

Невинной кровью он обязан мне своею.

Тебе он кровию, мне сердцем и душею.

Ах! как мне не жалеть? в нем жизнь была твоя,

Три жизни отняла в своем упрямстве я,

И вдруг я три души, несчастна, погубила,

Твою, сыновнюю и, ах! свою убила.

Как можно небесам преступницу простить!..

Однако надлежит всегда Творца просить.

Введи меня во храм, страшусь одна явиться,

Против убийцы огнь оттоле возгорится!

Ввергает в горесть жизнь, и смерть ввергает в страх,

Не примут в гроб к себе родители мой прах.

Страшна я сделалась самой земной утробе

И недостойна быть в одном с отцами гробе.

Дай волю мне и клясть греха не воспрещай,

Убийцу своего ты сына не прощай!

Соедини со мной и ты свое моленье,

Да мне ниспошлет Бог за смерть его отмщенье!

А ты, надежды всей навек меня лиша,

Сияй пред Господом, любезная душа!

Чтоб часть спасения с тобой соединилась,

Которой я своим несчастием лишилась.

Прошед сквозь чистый свет небесного огня,

Не вспоминай моей досады, ни меня,

Не помни суетной любви моей измены!

Прости! введи меня в сии святые стены,

Хочу в раскаяньи прибегнуть ко Творцу

И приготовиться к последнему концу!

Мне казнь жестокая — любезного лишенье,

Прости, да Бог тебе ниспошлет утешенье!

Тебя прискорбно мне, увы! и горько зреть.

Спокоить дух отца, должна я умереть.

Бог нам един отец, он грешных утешитель.

За кровь невинную бывает Бог отмститель!

Прости!..

О Боже мой! на смерть я сына осудил,

Почто ты мало мой рассудок просветил?

Почто родительско мне сердце не сказало,

Что не преступника в Корансе наказало?

Почто из глаз его не мог я прочитать,

Что сына я врагом не должен почитать?

Почто и он, почто в любви своей таился?

Он скромностью своей врагом мне учинился!

Но суд Всевышнего для нас непостижим;

За скромность он погиб, а честь осталась с ним.

Пойду и сим письмом изображу то ясно,

Что сын мой честен был и принял казнь напрасно!

Он жизнь не посрамил, мне нечего жалеть;

Нам всем когда-нибудь потребно умереть.

Что ж делать, что не я лишился жизни прежде?

Нередко в той отцы обмануты надежде.

Но что ко мне Жером с поспешностью идет?

Знать, хочет мне сказать, как сын оставил свет!

Весь город, весь сенат, родня твои и други

Уважили твои к отечеству заслуги,

Корансу твоему прощение дают;

А за вину ему определяет суд,

Чтоб только он отсель на время удалился,

Потом бы паки в град к родителю явился.

Ты жив еще, Коранс! еще ты видишь свет!

Мне к жизни весть сия прибавит много лет;

От поношения и скорби я избавлен.

О Боже! буди ты за милости прославлен!

Ты сына отдал мне и прежню славу с ним,

Троих ты поразил, но жизнь даешь троим.

Беги в сей храм, беги, сыщи скоряй Занету,

С ней должно видеться для важного совету;

Скажи ей, чтоб сюда скоряй пришла она

И что Корансу жизнь уже возвращена.

Теперь пойду просить народное правленье,

Да в браке учинит Занете разрешенье.

О! если бы, Коранс, не так ты скромен был,

Не огорча меня, ее бы получил!

На что мне жизнь дарить, на что давать свободу?

Я щедрость ту за казнь приемлю от народу;

Не требую от вас теперь нималых благ,

Мне должно умереть: я есть злодей и враг!

На что тебе, мой сын, в любови укрываться

И, честным будучи, злодеем называться?

То малодушия единого плоды —

В отчаяньи себя вводить в напасть, в беды.

Что казни ты искал злодейской самовольно,

К мученью моему уже того довольно.

Простительно тебе, что больше ты любил,

Чем славу, чем ты жизнь родительску щадил;

Но если небеса о мне пекутся сами,

За что меня разить безумными словами?

Коль Бога помнишь ты, то помни и отца,

Непослушанием не раздражай Творца;

Хоть слабым ты рожден, не буди малодушен,

Но будь и в горести родителю послушен.

Что дух мой ни таил, что прежде я ни знал,

Всю тайну и тебе, и граду я сказал;

Сказал, что я злодей; но я в злодействе честен,

Безвинно умирал…

Уж я о всем известен!

Напрасно ты свою срамишь почтенну кровь,

Не зло тебя на смерть приводит, но любовь.

Своей неправедной и вымышленной ложью

Меня бесчестишь ты и тратишь милость божью;

Она тебе нужна, в ней благость вся твоя;

Но надобна тебе к ней помощь и моя.

Я нежностям твоим, мой сын, не воспрещаю

И как отец тебя во всех винах прощаю.

Престань известное мне таинство таить,

Ты друга верного в отце обязан чтить.

Я тайну всю сказал…

О! как ты непокорен!

Упрям к признанию, нежалостлив, притворен!

А если пред тобой всю тайну развяжу

И умыслов твоих причину покажу,

Признаешься ль, что ты передо мной виновен?

Известен ты о всем? я стал теперь бессловен.

Твое ль сие письмо, и ты ль его писал?

Кто, кто тебе о всем, родитель мой, сказал?

Та, кем твоя душа напрасно огорчалась

И чьей любви твоя в отмщенье жизнь кончалась;

Невинность чья письмом была искушена,

Кем ты еще любим…

Занетою!

Она!

Мне ею ваши все намеренья открылись,

Которы от меня тобой одним таились.

Так ты, неверная, и то могла сказать,

Чем слабости мои удобно доказать!

В тот час, как ей о мне крушиться должно было,

Ее моей любви мне сердце изменило.

О! как она слаба и коль несчастен я!

Невинна пред тобой любовница твоя.

Напрасно ты ее неверной почитаешь,

Ты злобу большую в груди своей питаешь.

Когда она, тебя лишаяся, рвалась,

О гибели твоей слезами здесь лилась.

Советы ей мои совсем напрасны были

И малодушия ее не истребили;

Не ожидающа небесных благ себе,

Крушилась об одном лишь только о тебе.

Вы оба любите, и малодушны оба;

Но в ней одна любовь, в тебе любовь и злоба.

Она монашеску поддерживает честь,

А ты, Коранс, и слаб, и неумерен есть;

Стыдися сам себя, стыдися предо мною,

Что духом меньше ты пред слабою женою.

На что мое письмо родителю казать?

Чтобы невинность мне в любови доказать,

Тебя предупредить в твоем безумном деле

И честь твою спасти, доколе дух твой в теле.

Она причиною моих злодейств была.

О ком же здесь она потоки слез лила?

По ком стенания и вздохи испускала,

Когда о чаемом конце твоем узнала?

Зачем перед народ она хотела течь

И за кого она хотела жизнь пресечь?

Словам родительским не верить я не смею,

Но, ах! в ее любви сомнение имею.

О сын мой! я живу на свете много лет,

Всё в мире я видал, и мне известен свет,

Умею разобрать с пустой беседой дело;

Что ею ты любим, тому я верю смело,

Не обманулся я крушением ее.

Внимай теперь, внимай стенанье и мое!

О ней ты сетуя, о мне, о мне печалься;

Коль сжалился над ней, над бедным сыном сжалься,

Ты сам мне прежню мысль, отец мой, возвратил

И в хладной сей груди любовь воспламенил.

Когда уже тебе Занета всё открыла,

Что я ее любил и что меня любила,

Я признаюсь тебе и сам в вине моей:

Измену я отмщал моею смертью ей.

Закрыть несчастное с Занетою свиданье

В отчаяньи пошел на казнь и на страданье;

Когда жив ней любовь не престает гореть,

Так жить хочу для ней или без ней умреть.

Надежды не теряй. Который дал свободу,

Тому я вашу страсть изображу народу;

Смягчится для тебя, он сжалится над ней.

Отчаянье оставь, надежду возымей.

Поди, достойнейший на свете сем отец,

Соделай двух сердец мучению конец;

Хотя в Занете есть ко браку непокорство,

Твоя одна слеза смягчит ее упорство.

На нежного отца, о сын мой! положись;

Но будь в рассудке тверд, в несчастиях крепись.

Идет ли к нам она, увидимся ль мы с нею?

От ужаса еще смущаюся и млею!

Не можно вобразить страшнее ничего!

Лишь в стены я вступил монастыря сего,

Увидел бедную монахиню стенящу,

Увидел на гробах родительских лежащу;

Она отчаянна, она в слезах была,

Не слезный ток у ней, но кровь из глаз текла!

Лишенна зрения, она о гробы билась,

То лобызала их, рыдала и молилась;

Молитв и слов ее расслушать я не мог,

Но только часто был призыван ею Бог.

Я, тронут жалостью, спросил тоски причину;

Она ответствует: "Оставь меня едину,

Причину горести моей Всевышний зрит".

Что я ни слышу, всё как гром меня разит!

О Творче мой!

Смущенный встречею такою,

Спешил исполнить я веленное тобою;

Когда искомая была возглашена,

Призналася, увы! что то сама она.

Всю горесть отложа, вдруг крепость возымела,

Пред вас сама предстать поспешно восхотела.

Но се ее ведут!..

Льзя ль жалость снесть сию!

Пришли ли мы туда? пред вами ль я стою?

Ты с нами, дщерь моя!..

Что вижу я? Занета! —

Какое зрелище!..

Уже не вижу света!

Но мнится мне, что я Корансов слышу глас;

Скажи мне, здесь ли ты, нашла ль с отцом я вас?

Познай ты нас, познай по тяжкому стенанью!

По вздохам, по слезам, по смертному страданью!

Я весь окаменей, моя хладеет грудь.

Занета! прогляни на смерть мою взглянуть!

Постойте и ко мне теперь не приближайтесь,

Воззрите на меня и Бога ужасайтесь!

Не с тем намерилась Занета к вам вступить,

Чтоб нежность нежностью в Коранса возвратить;

Но с тем, чтоб он своей любви сопротивлялся,

Меня бы позабыл, но духом не смущался.

За то, что был мой взор тобой, Коранс! прельщен,

За то в нем ныне свет навеки потушен;

Огнь сердца моего во мрак преобратился,

И грех в душе моей погас, простыл, затмился.

Когда тебя твой грех к сей крайности привел,

Почто я вижу свет? я тот же грех имел;

Почто наказаны с тобой не вместе оба?

От видимого мной почто я спасся гроба?

Проси ты Господа, коль можешь ты просить,

Чтоб смертию твои мне скорби заменить.

Но мне во прелестях ты зришься совершенна,

Ты в сердце у меня, хотя очей лишенна.

Занета и теперь в душе моей живет,

Все чувства радует и в мысли вносит свет;

Забвенью предаю мученья и напасти,

Которы претерпел от злополучной страсти;

Лишь только будь и ты, как прежде, такова.

Уж поздно слушать мне толь нежные слова!

Все прежни слабости теперь я ненавижу,

Хотя не вижу вас, однако Бога вижу;

Я с ним беседую, он в сердце у меня;

Оно очищено от вредного огня.

Полезно кажется мое мне наказанье.

Прости, и истребляй развратное желанье!

Я скроюся навек…

Постой, постой! лишаюсь сил…

Почто жестокую, почто я возлюбил?

Родитель мой, вступись, вступись хоть ты за сына!

Отрада в жизни сей Занета мне едина;

Склони ее, склони оставить сан и чин.

Я рвусь…

Что сделалось с тобой, о мой любезный сын!

Ни рассуждения, ни чувства не имеешь.

Занета! ежели о страждущих жалеешь,

Проси ты Господа, чтоб, сжалясь надо мной,

Он мне единому ваш грех причел виной:

Страданием своим хочу ваш грех отерти,

За вас и за себя принять готов три смерти.

Престань, престань и ты, о старче! не греши;

Забудь обеих нас, не погубляй души!

Со временем его тоска конечно минет,

Он, Господа сыскав, любовь свою покинет.

Мне так, как и тебе, его сердечно жаль;

Но дщерям божиим несвойственна печаль.

Уж я наказана за то, что с ним любилась,

И должно, чтоб теперь я к Богу обратилась.

Пойду и припаду к священным олтарям,

Чтоб всем троим Господь послал прощенье нам!

Покаясь и прияв за слабость люты казни,

Иду теперь во храм, иду я без боязни!

В сей чистой совести готова умереть…

Но Бог еще мне раз велел на свет воззреть:

Я вижу бедного Коранса пред собою!

Коранс, спасись! напасть простерлась над тобою!

Увы! из света путь отверзт обеим нам…

Что двигаться моим препятствует устам?

Блеснувший свет в глазах как молния сокрылся…

Уж близко смерти час душе моей явился;

Корансовой тоски не в силах пренести,

Спокойно умирать иду… прости!..

Прости!

Таким подвержены несчастьям люди в свете!

Страдают две души сей жизни в самом цвете;

Конечно, их отцы прогневали Творца.

Опомнися, мой сын, и пожалей отца!

Увы! родитель мой, куда Занета скрылась?

Она сейчас в свою обитель удалилась.

На что ж мне в свете жить и горести терпеть?

Противен мир, коль в нем возлюбленной не зреть.

Опомнися, мой сын!..

На что сии советы?

Могу ль их чувствовать, когда лишен Занеты?

Отчаян, возмущен, могу ли в свете жить

И так, как верный сын, отечеству служить?

На что тебе моя плачевна жизнь полезна?..

Уже скончалася Корансова любезна!

Какой ударил гром! увы! Занеты нет,

Хладеет кровь моя, в глазах темнеет свет!

Не свет, увы! не свет, Коранс оставлен ею!

Скажи, как смерти злой удар свершился с нею?

И так довольно ты, о сын мой! возмущен.

Что спрашивать о том, чего уже лишен!

Хотя последнее дай сердцу утешенье,

Последнее прими от сына ты прошенье:

Скажи, о всем скажи!.. О! коль несчастен я!

Скончалась подлинно любезная твоя.

Когда вступили мы во храм ее отселе,

Томиться начала душа во слабом теле.

Занетина глава склонилась ко плечам,

Она прерывисто тогда вещала нам:

"Ко гробу праотцев скоряй меня ведите,

Я вижу смерть свою! Корансу вы скажите,

Что я у смертного о нем вздохнула рва,

Что мной он был любим; но Бог…" Сии слова

Последние в ее устах нам слышны были;

Мы тело мертвое во гробе положили,

Но смерть затмить ее пригожства не могла,

Она приятностью, лишенна чувств, цвела.

Велели мы погребсть несчастну с должной честью

И возвратились к вам с такой печальной вестью.

О ты, достойная небесных мест краса!

Ты в светлые теперь восходишь небеса!

А день в глазах моих еще не исчезает;

Но душу у меня свет мучит, ад терзает.

О Боже! нет его отчаянью конца.

Опомнися, мой сын, не раздражай Творца!

Уж больше нечего к моим бедам прибавить;

Могу ль любовь питать и мира не оставить?

Я должен учинить, чем клялся прежде ей,

Иль в ад, иль в небеса последую за ней!

Двух верных толь сердец в земле не разлучите,

В единой их тела гробнице положите;

Жить больше мне нельзя! родитель мой, прости!

О Боже! льзя ли зло такое пренести?

Ударь, Всевышний Царь, ударь еще громами!

В крови Коранс! в крови Занета пред очами!

Коль горько зреть на них! О Боже! дух мой вынь!

Иль бедного отца щедротой не покинь!

Присутствуй, Господи, своей щедротой с нами!

Угас, уже угас свет скучный пред очами!

Введите в храм меня, чтобы в последний мог

Вздохнуть… и умереть возлюбленной у ног.

Нет жалостней моей и нет счастливей части.

Вот действие любви! Вот плод безмерной страсти!

Доколе нам с Литвой без пользы воевать,

Доколе нашу кровь мы будем проливать?

Кругом селения лежат опустошенны;

Поля слезами вдов и сирых орошенны;

На храмах видимы потусклые главы,

Изображают и уныние Москвы.

В лугах, мне кажется, в лугах окровавленных

Не столько воинов, как теней избиенных;

Взгляните пристально, вельможи, на поля:

Питает не пшено, пьет нашу кровь земля.

Не можем тела мы единого составить;

Повиновенья нет, всяк хочет войском править;

Не польза общая — нам частная нужна;

Россия зыблется и рушиться должна.

Когда начальника при воинстве не зрится,

Что должно делать нам? — как стаду разойтиться.

Как стаду разойтись? Ты можешь, не стыдясь,

Из уст произносить такие речи, князь!

Россию защищай, доколь Россия дышит, —

Вот что нам Филарет в плену из Польши пишет:

"В темницу заключен, кончая жизнь мою,

В глазах Литвы пишу я грамоту сию;

Склонив к измене вас, приобрету свободу;

Но я даю совет вельможам и народу

Не рабствовать Литве и кровь за веру лить…"

Слезами должно нам сие письмо омыть!

Как гласу божию, его словам внимаю

И руку пастырску в восторге лобызаю.

Не можно воевать — здесь ужас, трепет, страх,

Удобен ли потрясть кремнисту гору прах?

Где войско? где союз? где? где наш хлеб насущный?

Народ имеем мы начальству непослушный;

Народ, взирающий со страхом на Литву,

Считает не своим престольный град Москву;

Полякам предана Российская держава;

Кто, кто теперь лишит престола Владислава?

Доколе у меня лиется в жилах кровь,

Не истребится в ней к отечеству любовь;

С оставшими при мне отечества сынами

Пускай мой ляжет прах под здешними стенами!

Доколь последний вздох во брани испущу,

Россией царствовать Литву не допущу:

Хоть наше счастие и слава миновалась,

Всего лишились мы; но храбрость нам осталась!

Ах! можно ль не стыдясь возвесть нам смутный взор

На наш престольный град, на общий наш позор?

Мы, мы отечества, мы трона не заступим

И нашей кровию России не искупим,

Московских жителей не свободим от уз?

Мы вступим в пагубный с поляками союз,

От поругания пол женский не избавим,

И старцев и детей у них в плену оставим?

О други! вот Москва, вот храмов тех главы,

Где прежде в тишине молились Богу вы;

Мы наших сродников, мы домы там имеем,

Ни к сродникам идти, ни в дом вступить не смеем?

Нет! нет! с немножеством оставшихся мне сил,

В которых мужества злой рок не погасил,

С друзьями храбрыми, ко горы любят славу,

Клянуся защищать Российскую державу!

Тебе удобно, князь, с Литвою воевать,

Когда умеешь ты корысти добывать;

Имеешь ратников отважных, воруженных.

Но сколько жен от них мы зрели убиенных,

Сих жен, несчастных жен, которые — увы!

К нам пищу и сребро носили из Москвы?

Не меньше я других святыню чтить умею,

Но храмы защищать пособий не имею;

На жен я нападать, ни грабить не привык.

У слабого в руках копье и меч тростник.

Я знаю, что меня, о князь! ты ненавидишь;

Ты в ратной строгости грабеж и подлость видишь.

Ответствовать тебе мой должен был бы меч,

Но я злоречие умею пренебречь.

Не ссоры нужны нам, друзья мои! не ссоры,

Лишили нас Москвы боярские раздоры;

Когда согласием своим не поспешим,

Последних мы подпор отечество лишим.

Прогневали Творца, мы небо огорчили,

Когда Литве царя Василия вручили,

Вручили нашего отечества главу;

Полякам отдали державу и Москву.

Кто тако посрамил венец и скипетр царский?

Нестройства внутренни, раздор, совет боярский;

Как враны хищные, на их мятежный глас

Поляки двинулись и растерзали нас.

О! коль вы счастливы, родители любезны,

Которы наши дни предупредили слезны

Или не дожили до сих плачевных лет,

Когда Москва в плену, когда России нет!

Приняв почтенное название боярства,

Мы есть крепчайшие подпоры государства;

О благе мы его обязаны радеть,

С ним купно ликовать, с ним купно и болеть.

Где царствует мятеж, там царствует нахальство;

А зло лютейшее в народе безначальство!

Престанем буйствами Россию раздирать —

Нам должно воинству начальника избрать;

На мужество, на честь, на истину воззрите

И воинству главу, о други! изберите.

Начальника избрать, о небо! нам внуши.

Народы без главы есть тело без души.

Мы нашим воинством, друзья! без действа правим;

Кого отечества защитником поставим?

Пожарский князь, в бою стрелами изъязвлен,

Скончался, может быть, за Волгу удален.

Сей муж, почтенный муж, чему весь град свидетель,

Умел совокуплять с геройством добродетель,

Не славы собственной, не почестей искал,

Но славу общую он грудью защищал;

О! если б сей герой ко граду возвратился,

Конечно бы ему правленья жезл вручился;

Но нет Пожарского, — кого мы изберем?

За веру мы, за трон бесстрашно все помрем!

Пожарского в чертах изображая дивных,

Ты хочешь уязвить людей, тебе противных:

Нас хочешь угнести достоинством его,

Как будто мы в войне не значим ничего;

Но наши явны суть отечеству заслуги.

Оставим прение, оставим зависть, други!

Такого должны мы начальника избрать,

Который приучен бесстрашно умирать;

Кто купно сам собой и войском может править,

Враждебные слова презренной вещью ставить;

Кто так, как верный сын, отечество любя,

На жертву отдает за всех людей себя;

Малейшие в войне опасности предвидит;

Пылая мужеством, кто гордость ненавидит.

Забыли вы, друзья, чья молния, чей гром

Соделал в сей стене сей видимый пролом.

Бояре тайно советуют.

Где море, Руксалон, ты видишь возмущенно,

Там око у тебя на капли обращенно.

Не мелочи в войне мы должны примечать;

Россия в крайности — пойдем ее спасать!

За благо общее пойдем с Литвой сражаться!

Под тенью общих благ ты хочешь укрываться

И пользу собственну желаешь соблюсти;

Вещая истину, я враг и недруг льсти!

Вручим себя, вручим начальнику такому.

Вручим Димитрию — кому вручить иному?

Начальство восприми!

Отечество прославь,

И нам повелевай, а нашим войском правь!

Сие почтенное, друзья мои, избранье

Мне будет от клевет служить во оправданье;

На многих изощрен злодейский был кинжал,

Полвойска убыло, Заруцкий убежал.

Когда отечества не защищает воин,

Так сыном он его назваться недостоин.

Да тот оставит нас, усердия в ком нет.

Под властью у тебя меня не узрит свет.

Для обществ тягостно людей сварливых свойство;

Там смуты, где они; где нет их, там спокойство.

Когда полезна брань, так брань с Литвой начнем;

Мы силы наши в грудь едину соберем

И наше мужество в подсолнечной прославим;

Пойдем, отечество от гибели избавим!

О други! должны мы ко граду приступить;

Но чем разрушенны нам силы подкрепить?

Мы здесь как будто бы в глухой живем пустыне,

И храбрый только дух нам служит пищей ныне;

Единым воинство усердием живет;

Надежда крепость нам; но день иль два пройдет,

Угаснет пламень их и крепость истощится;

Там огнь возгнесть легко, где искра в пепле тлится:

Последню искру мы, друзья, воспламеним,

Дерзнем против Литвы, пойдем сквозь огнь и дым!

Хоть трудны времена, не трудны нам победы;

С отважным Понтусом поборствуют нам шведы,

Сей друг, россиян друг, к спасению Москвы

В единый с нами шаг пойдет против Литвы.

Заутра ко стенам в последний раз приступим,

Умрем или Москву от польских уз искупим.

От глада умереть мы должны без того;

Днесь в помощь призовем мы Бога своего,

Совокупим пред ним, о други! души наши,

Да будут, как мое, сердца усердны ваши!

Берем в свидетели мы нашего Творца,

Что наши, как твое, усердствуют сердца.

Но прежде, нежели к осаде мы решимся,

Развраты отвратить от воинства потщимся.

Известны, думаю, известны, други, вы,

Что жены тайно к нам приходят из Москвы,

Которые друзей и ближних посещают,

Но часто ратников к измене возмущают;

Когда народ к войне бывает воружен,

Опасна для него тогда беседа жен.

Пускай соблазнам путь ко стану заградится,

Опасность и грабеж мгновенно прекратится;

Нередко ратников они корыстью льстят,

К полякам преклонить ласкательством хотят.

Не раз я полагал свиданьям сим препону,

И вот что грабежей казалось Руксалону.

От пагуб воинство, от лести остеречь,

Нам должно выход жен из города пресечь.

Имуществом своим нас жены подкрепляют.

Но часто мятежи в народе воспаляют.

Да будет тот почтен изменником от нас,

Нарушить кто дерзнет вельможеский приказ!

Когда опасностью сие свиданье числишь,

Ко благу общему всё делай, что примыслишь.

Слышен пушечный выстрел в городе.

Что значит выстрел сей?

Грозят нам громы новы!

Но мы против громов поставить грудь готовы.

Сегодня воинство к осаде учредим,

Ему бесстрашия примеры подадим.

За чем, Леон?

Предстать перед совет боярский,

От Волги возвратясь, желает князь Пожарский.

Пускай предстанет он!

Итак, Пожарский жив?

Счастлив сей день для нас, и подвиг наш счастлив!

Желанию князей и войску возвращенный,

Иди в объятия к друзьям, о князь почтенный!

Вельможи! грозная дошла до нас молва,

Что в узах у Литвы престольный град Москва;

Что ей последний вздох свободы остается;

Что с нею трон врагам российским предается;

Что наши братия, отечества сыны,

Бессильствуют, и войск и пищи лишены.

Молва, сия молва россиян пробудила,

Как бурный ветр, она по Волге проходила,

В движенье привела сынов российских кровь,

Воспламенила в них к отечеству любовь.

Познав российских бед превосходящу меру,

Пришли мы защищать Москву, престол и веру.

Сей муж, почтенный муж, России сын и друг,

Примером сделался отечеству заслуг;

Не князь, не знатный муж, не есть чиновник дворский,

Он Минин! Минин он! — купец, нижегородский.

Порода знатная без добрых дел ничто;

Тот в мире знаменит, полезен царству кто!

К отечеству сей муж подвигнут сожаленьем,

Пожертвовал ему и жизнью, и именьем:

Он дом, стада, луга во злато обратил

И злато общему спасенью посвятил.

Примеры Минина россиян возбудили,

Свое богатство с ним они совокупили.

Он, ревностью своей людей воспламеня,

Сыскал и посетил в моем селе меня,

Меня, лежащего от ран изнеможенна,

В Москве пред вашими очами пораженна;

Ах! рану тяжкую на сердце я носил,

Что защищать Москву лишился прежних сил!

Мне Минин больше ран, чем польский меч, прибавил,

Когда отечество в опасности представил.

Но голос мне его росой целебной стал,

Когда мне ревность он россиян описал

И волжских жителей представил в видах новых,

Именье, жизнь, детей пожертвовать готовых.

Над войском Минин мне начальство предложил;

Я искренно всегда отечеству служил,

Начальство принял я. Но всё равно бы было,

Мне меч отечество иль посох бы вручило;

Главой над войском став, не славы я ищу,

Но славу возвратить отечеству хощу.

Со мною Минин власть над войском разделяет;

Я ревностью народ, он златом подкрепляет.

Мы многие полки от Волги привели.

Поляки, усмотрев из града нас вдали,

На нас с московских стен вниманье обратили.

И выстрелом свое смятенье возвестили.

Но пусть подвигнется литовский ужас весь,

Чего страшиться нам? в, я и Минин здесь!

О муж, почтенный муж! ты почестей достоин!

Кто войски подкрепит, тот есть отменный воин;

Именьем ты своим Россию искупил,

Вздремавших ратников к войне совокупил;

Между главнейшими отечества сынами

Воссядь, почтенный муж, воссядь ты купно с нами.

Дают ему место.

Что сделал я, князья, для почестей таких?

Что я не удержал сокровищей моих,

Что я других склонил пожертвовать именьем,

То делал двигнутый к России сожаленьем.

Именье от нее и жизнь я получил;

Что принял от нее, обратно ей вручил.

Кто только для себя богатство собирает,

На благо общее беспечно тот взирает;

А если нет стыда сокровище иметь,

Употреблять его нам надобно уметь;

Богатый должен ли себя представить чужда,

Когда отечеству в его именьи нужда?

Я сын России, сын по действию небес,

Так дивно ль, что мой долг я матери принес?

Едины изверги родивших забывают,

Когда они в бедах и в нуждах пребывают.

Когда бы принял я за злато знатный чин,

Чин купля бы была, и с вами торг един;

Но если вашего внимания достоин,

Пусть буду я простой в полках российских воин.

Мы воинов простых все носим имена,

Но тот, кто в страшные России времена

Докажет мужество и храбрость в ратном поле,

Тот славой возгремит и будет прочих боле.

Мы кровь решились лить! Пожарский, ты и я

Соединим полки и будем все друзья!

Когда мы Понтуса сподвижником имеем,

Я льщусь теперь, что мы во подвигах успеем.

Посольство прислано от Польши и Литвы,

Хотите их принять или отвергнуть вы?

Ответ сей подлежит суждениям боярским,

А я служить хочу против Литвы с Пожарским.

Бесстрашно можно их к сей думе допустить;

Но наше мнение им должно возвестить,

Что с ними ни в какой переговор не вступим,

Доколь Москвы от уз литовских не искупим.

Увидя, может быть, полки мои вдали,

Они подсматривать российский стан пришли

И наши склонности испытывать желают.

Явим, что к ним враждой сердца у нас пылают.

Леон, во сретенье посланникам иди;

Но, стражу удалив, их к нам препроводи.

Что презираем их, что их мы не страшимся,

Не воруженными, но тверды им явимся.

В поляков нам вперять не кротость должно — страх;

Явим, что молнии всегда у нас в руках!

Что с гордостью на их злодейство мы взираем;

Что не беспечны мы, хоть их и презираем.

К изображению отмщенья и досад

Не нужны молнии, один доволен взгляд.

Россияне! мы вам оливну ветвь приносим

И дружества от вас не требуем, но просим.

Ко человечеству врожденная любовь

Велит и нашу нам щадить, и вашу кровь;

С обеих мы сторон ее довольно лили,

И небо, кажется, сей кровью раздражили;

Огни военные нам время погасить,

Пришла пора сердца к союзу согласить.

Когда спокойствия отечеству хотите,

Оливну ветвь сию из рук моих примите.

Всей Польши именем ее вручаю вам,

России страждущей подпорам и главам;

А если в договор не вступите со мною,

Кровопролития вы будете виною.

Когда отступите к границам — от Москвы,

Отпустите бояр московских из Литвы,

Когда явится нам российский князь в порфире,

Он станет рассуждать, не мы, о нашем мире.

Народ, властители, вся русская земля

У нас на царский трон просили короля.

Благословенная сия была причина,

Что дал вам Сигасмунд для ваших выгод сына,

В залог ему бояр московских удержав.

Вступил в российские пределы Владислав,

Вступил, но твердости вы в клятвах не имели,

В России мятежи как бури восшумели.

Войну, волнение и наглости унять,

Царем вам надлежит царевича признать;

Ему приятен мир, а брани неприятны.

Вельможи! чаю, вам мои слова понятны?

В оковы ввергнув нас, Россию разорив,

Быть кроток Владислав, быть чает справедлив.

Что должно делать нам, мы сами разумеем;

Зри, сколько воинства и рыцарей имеем!

Умреть иль победить решился всяк из нас;

А что мы думаем, читай из наших глаз.

Доколе в Севере литовский голос внемлем,

Ни Владислава мы, ни мира не приемлем.

Ответом явственным обязан мне Совет.

Вражда! и мщение! вот ясный наш ответ!

И я вражду в сей час России объявляю,

Я ветвь, оливну ветвь, пред вами преломляю.

Не мир провозглашу, провозглашу войну!

Из сей полы вам казнь и брани истряхну.

К опустошению градов и сел московских

Отец и Вьянко-сын, готовы два Желковских.

О небо! не причти нам пагубы виной,

Которая всегда сопряжена с войной.

Но целую вам ночь даю на размышленье —

Продлить жестокое иль кончить ослепленье.

Сопротивляяся и клятвам, и судьбе,

Вы шведов призвали в союзники к себе;

Державу, может быть, вы им, как нам, сулите;

Но вы моим словам в последний раз внемлите:

Заутра грянет гром, коль миру не цвести!

Жди наших ты громов, себя не миром льсти.

Да гордость польская и наглость усмирится,

Нам должно силами в круг тесный съединиться,

Составить грудь одну и душу из полков,

Приимем молнии и бросим на врагов!

Единая глава должна полками править.

Мне войска нашего нельзя с твоим составить:

Мы с тем условием явились под Москвой,

Дабы нам действовать особо пред Литвой;

В сем деле с Мининым нас клятвы обязали.

И должно, чтоб они особо доказали

Их ревность на войне;

о князь! твоей рукой

Да будет возвращен отечеству покой.

То Промыслу решить во брани остается.

Так рознь у нас в полках и смута вновь начнется.

В освобождение несчастныя Москвы

Я мог бы воевать один против Литвы;

Хоть в мужестве моих соратников уверен,

Но вас лишать венцов геройских не намерен.

Меня бы не могла победа веселить,

Котору с ближними не стал бы я делить.

Тогда полезны мы, тогда бываем славны,

Когда усердием в трудах военных равны;

А ежели в полках родится рознь сия,

Верь, верь мне, что виной тому не буду я.

Дать верности пример обязан крут боярский;

Мы должны уважать заочно образ царский.

Но где, но где сей царь?

Царь в сердце у меня!

Держава без царя не существует дня.

Поднесь сияющей на сетующем троне

Российской должны мы подвластны быть короне.

Как Бога чтим, не зря его у олтаря,

Невидимого чтить нам должно так царя.

Лишенны мы хотя священна царска лика,

У верных подданных всегда в сердцах владыка.

Там рабства дух, где всяк желает быть царем,

Народам тягостный безвластия ярем.

Когда в московские достигнул я пределы,

Изобразились мне опустошенны селы,

Вдовицей плачущей явилася Москва,

Пустыней сделала селения Литва.

Сестра, которая толь нежно мной любима,

Оставленная мной, в селе моем незрима;

Внимая общий стон, могу забыть сестру;

Но за отечество отмщу или умру.

От польских наглостей скрываться принужденна,

Сестра твоя, мой князь, в Москву препровожденна.

Избавил я княжну гонения, оков,

Рассеял, истребил, прогнал ее врагов;

Софииной во всем покорствующий воле,

Безвредну проводил во град ее оттоле,

Вручил имеющим с ней родственную связь.

Благодарение тебе, любезный князь!

Пойдем!

На части власть при войске разделена

К единой цели быть не может устремленна.

Я сделан войск главой! а ты, Леон, в нощи

Старайся все стези в военный стан стрещи;

Вельможи во своем совете утвердили,

Да жены б из Москвы к шатрам не приходили;

Исполни мой приказ, ко страже прилежи;

Уйми, обуздывай насильства, грабежи,

Чем ратников моих позорно упрекают,

К чему их подлинно корысти подстрекают;

А прелесть лиц влечет к развратности других,

Предохраняй полки от дерзостей таких,

Да мы недремлющи Пожарскому явимся.

Без ропота тебе послушны все явимся.

Послушен я во всем тебе, родитель мой;

Священнейший закон единый взгляд мне твой.

Но ежели в сии места придет София!

Пусть вся возопиет против меня Россия,

Могу ль пресечь ее к свиданью с братом путь?

Увы! она вошла в мою свободно грудь:

Когда передо мной блеснут ее заразы,

Забвенны могут быть мне данные приказы;

На части грудь мою любовь и долг делит,

Но совесть мне отцу послушным быть велит.

Постой, о Вьянко! здесь — мы к нашим войскам близки,

Уже белеются вдали шатры российски,

И ратные уже нам слышны голоса,

Твердящи каждого биение часа;

Все клятвы я мои и твой совет я помню;

Что польза общая велит, всё то исполню.

Мой брат, кем город сей был прежде защищен,

Сей храбрый брат к стенам московским возвращен;

Родством и дружбою с Пожарским сопряженна,

Надеюсь быть в моих советах уважения.

Советуй и покой России возврати.

Но ах! могу ли я спокойно в град прийти?

К тем людям шествуешь и в те места вступаешь.

Которых любишь ты, которых уважаешь;

Но племя где мое и мой народ кляня,

Со всеми купно чтут злодеем и меня;

Где в видах таковых наш род изображают,

Которые сердца страшат и застужают.

Ты будешь от меня, София, далеко,

И жар твой потушить моим врагам легко;

Увы! к несчастию, отец мой, князь Желковской,

Немало приключил обид земле Московской;

Любезная княжна! родитель мой-не я;

Должна ль приписана мне быть вина сия?

Ты знаешь, сколько жар моей любви безмерен;

Могу ли во твоей быть твердости уверен?

О ты, светящая на небесах луна!

Тебе моя любовь взаимная видна,

Мне мнится, зрят ее сии леса и горы!

Мой вид о ней тебе, мои вещают взоры;

Мне кажется, земля и небо говорит,

Что грудь моя тобой зажглася и горит.

Ах! Вьянко, клятвы ли священные нарушу?

Тебе я вверила все мысли, сердце, душу,

Не знаю, отчего моя трепещет грудь

И мрачным кажется мне твой ко стану путь.

Хочу скрепиться я, скреплюсь и возмущаюсь,

Как будто я с тобой в последний раз прощаюсь;

Без грусти не могу на образ твой взирать,

Без слез я не могу "прости" тебе сказать.

В любви успехи нам всегда неимоверны,

Сомнение цветы преобращает в терны;

Но руководствует взаимна нежность нам:

При смутных небесах мы ходим по цветам,

И скоро, может быть, заря для нас явится,

Печальна наша ночь в день ясный превратится.

Не возмущай души смущеньем никаким:

Любима я тобой, и мною ты любим,

Не страшно нам с тобой, не страшно разлученье,

Россиян страшно мне в их твердости смягченье.

Сладчайший голос твой, сладчайшие уста,

И связи родственны, твой ум и красота,

Колико б ни были на Польшу россы злобны,

Они смягчить сердца и каменны удобны.

Увы! не знаешь ты их правил, ни сердец;

Ни нежный друг, ни брат, ни сродник, ни отец

Стенанью ближнего, ни горести не внемлют,

Когда намеренье какое предприемлют.

Они, мне кажется, от камня рождены;

Их души изо льда быть мнятся сложены.

Подобные кремню имеют россы нравы,

Растрогать могут их лишь только громы славы.

Все силы буду я должна употребить,

Совету их представ, отверженной не быть;

Хотя других смягчить бояр и сомневаюсь,

На дружбу братнину в успехе полагаюсь.

Сокройся, успокой ты сердце, князь, мое;

Опасно здесь, мой друг, медление твое.

Мне стан ваш кажется как некий облак черен;

Но если бы я был в любви твоей уверен,

Простился бы с тобой, простился без тоски.

Покроют наперед мой прах сии пески,

Чем пламень мой к тебе погаснет, истребится;

Увы! когда умру, он будет жив, мне мнится;

Не застудится он от хладныя росы,

Являться станет здесь в полночные часы;

И ежели меня мой друг и позабудет,

Напоминать ему мою горячность будет;

Тебе и в вечности хочу принадлежать.

Престань мне ужасы такие вображать;

Могу ли без тебя взглянуть на хладну землю!

Прости! не мешкай здесь! людей бегущих внемлю —

Постой на час — беги! — и пламенник туши;

Прости! еще прости, скорей во град спеши!

Мой пламенник потух, но лунный свет сияет,

И сердце у меня трепещет, замирает.

Ах! как могу с тобой разлуку пренести?

Нет, нет, не пренесу; — будь счастлива — прости!

Отважное, княжна, ты предприемлешь дело:

Весь ужас позабыв, из града вышла смело,

Сопровождаема девицами в ночи.

Ах! всё опасно здесь!.. сверкают вкруг мечи!..

Сокройтесь вы! а я недвижима пребуду

И данных Вьянке клятв при страхе не забуду.

Бегут! пойдем!

Девицы уходят.

Мой долг не устрашусь храня:

Любовь поставила и клятва здесь меня!

Здесь виден был огонь и люди видны были,

К нам вопли женские отселе приходили;

Умолкло всё кругом — но светится луна,

О други! видима в долине сей жена.

Я дева, не жена, такая ж християнка,

Такая же, как вы, такая ж россиянка;

Имела множество наперсниц здесь моих,

Но ваших блеск мечей прогнал ко граду их.

Коль награжденными за службу быть хотите,

К Пожарскому меня скорей препроводите;

Я тайну важную хочу ему открыть.

Женам запрещено из града выходить.

А что дарами нас, как хищников, прельщаешь,

Имеем то в руках, что нам ты обещаешь;

Всё в добычь отдают военные права,

Чем грудь украшена и чем твоя глава;

Мы алчем, бедствуем, мы видим гладны степи, —

Отдай убранства нам, отдай златые цепи;

Отдай, несчастная, и в город возвратись,

О тайнах письменно с Пожарским изъяснись.

София

Иль так россияне россиян защищают,

Последние у жен убранства похищают?

Нет жалости у вас к бегущим девам к вам,

Вы прямо есть враги, а не поляки нам:

Они к нам чувствуют во граде уваженье,

Ко мне почтение, а вы пренебреженье;

Не подлая раба, я княжеская дочь;

Сокрой от них меня, сокрой, ужасна ночь!

Хотя б ты подлинно княжной была рожденна,

Но если в пользу ты поляков убежденна,

Когда ты хвалишь их, россиян не щадишь, —

Обиду такову нам златом наградишь.

Иль жизнь, иль твой убор!

Всё, всё теперь возьмите,

Но сжальтесь надо мной!

Злодеи! отступите.

Кем воля к грабежам, кем дерзость вам дана?

Кто ты, несчастная?

Пожарская княжна.

Воины разбегаются в разные стороны.

София! это ты, ты плачуща, стеняща,

У ног разбойников, как их раба, лежаща?

А сердце томное не возвестило мне,

Что близко от меня, что в сей ты стороне.

Нет, сердце мне давно Софию возвестило,

Сюда мои стопы и взоры обратило,

Оно влекло меня для помощи к тебе;

Какой обязан я, княжна, какой судьбе,

Что ты из города пришла в ночи едина?

С кем? с кем свидание тому была причина?

Откройся мне!

Узнав, что мой любезный брат

От Волги возвращен под сей престольный град,

Я с ним увидеться немедленно желала;

Но запрещения ходить к шатрам не знала.

Моим родителем приказ сей страже дан —

Из града не впускать девиц в российский стан;

Мной войску розданы строжайши повеленья

Под градом не чинить разбоев, ни грабленья;

Но приключившие тебе, княжна, боязнь

За дерзновенье их приимут вскоре казнь.

Против кого себя они ожесточили!

Как прелести твои сердец их не смягчили?

Такое ль место здесь, такие ли часы —

Прельщаться девами, счислять мои красы?

Когда отечество напасти днями числит,

О женских прелестях герой российский мыслит;

Когда со всех сторон реками льется кровь,

Пойдет ли в ум кому, пойдет ли в ум любовь?

О! если дружеством твоим ласкаться смею,

Князь! тайну важную на сердце я имею,

Веди меня, веди ко брату моему,

Спокойство общее несу в душе к нему;

И если подлинно любима я тобою,

Пойдем к Пожарскому, пойдем, Леон, со мною.

То видят небеса, как я тебя люблю;

Но как родительский приказ я преступлю?

Какую почитать должна во мне ты душу,

Когда присягу я и клятвы долг нарушу!

Так я, скитаяся у страшных сих шатров,

Ждать буду грабежей, ругательства, оков;

Пусть всё перенесу, что сердцу неприятно,

Но я уже в Москву нейду теперь обратно:

Мне с братом предлежат важнейшие дела.

К друзьям ли я сюда или к врагам пришла?

О бедных девах здесь нимало не жалеют;

Сколь мало нежности россияне имеют!

Итак, мне надлежит законы преступить

И сыном пред отцем непокоривым быть,

Ни права ратного, ни честности не помнить?

Но я люблю тебя и всё хочу исполнить;

Я вижу, что тебе, жестокая княжна,

Бесчестие мое, не честь моя нужна.

Вверь мне, княжна, вверь мне несому к брату тайну

И не ввергай меня в мою погибель крайну.

Сей тайны никогда другим не сообщу?

Оставь меня, сама я средство изыщу

Со братом видеться.

Когда открыться смею,

По сердцу я с тобой родство уже имею;

Как любит брат тебя, я меньше ли люблю?

Почто же ваших тайн я с вами не делю?

Нескромность я, Леон, душею ненавижу,

Увы! любви твоей, княжна, ко мне не вижу;

Твой голос, смутный вид и каждый твой ответ

Терзает грудь мою, на части сердце рвет.

Я чувствую к тебе душевное почтенье.

Почтенье за любовь есть то же, что презренье.

Всех должно чтить людей.

Но льзя ли всех любить?

Услуг твоих, мой князь, не можно мне забыть.

Ты два раза меня от пагубы избавил

И благодарной быть вовек себе заставил.

Благодарение едина жертва есть,

Котору воздают за благо долг и честь;

Хотение мое ко чувствам сим не жадно,

Там жарки правилы, — однако сердце хладно.

О! как бывает страсть несчастна и бедна,

Коль благодарностью питаться лишь должна!

Взаимно можно ль быть и мне великодушным,

Дабы словам твоим соделаться послушным?

Яви, Леон, яви величество души,

Пожарскому меня представить поспеши.

София, жалости поступок твой не кажет:

Не любишь ты меня.

Ах! время то докажет,

Докажет, может быть, сомненье истребя,

Люблю ль отечество и чту ли я тебя.

С врученным воинством, с жезлом как будто царским

Пойдем к сражению, врученным нам Пожарским.

Но кто сей ратный муж? и кто сия жена?

Увы! несчастная Пожарская княжна.

Она желает быть ко брату провожденна;

Но в ратный стан женам дорога запрещенна.

Без исключения закона в мире нет!

Пускай к Пожарскому сестра его идет;

Мерилом совести законы должно мерить.

Коль не Пожарскому, кому осталось верить?

Россию целую я вверил бы ему;

А вход его сестры на свой ответ приму.

Препроводи ее.

Хоть их сердца не тлеют,

Другие более, чем ты, о мне жалеют.

Другим отцами их приказов не дано;

Начальствовать и быть подвластным не равно.

Что раздражу отца, я в том, княжна, уверен;

Но жертвовать любви судьбой моей намерен.

Почувствуй, чем тебе я жертвую, любя:

Ты страстен, а тебе вручаю я себя.

Пойдем!

Пойдем и мы на подвиги геройски!

Скажи, Леон, отцу, чтоб он прислал к нам войски,

Которые прислать он в помощь обещал;

Но более Литву, а меньше б жен стращал.

Приляжем с воинством мы к сей стране московской,

Где всё опустошил наш враг, гетман Желковской.

О! как сей тигр против Москвы ожесточен;

Он в бурю кажется и в тучи облечен:

Разит, сжигает, бьет, что в поле ни встречает;

В пустыню превратить он всю Россию чает.

Но мы от тяжких уз Москву не свободим,

Доколе Вьянкина отца не истребим;

Наполнен лютостью и хитростью литовской,

На гибель прислан он, на казнь стране Московской.

Ты видишь копий блеск, вдали ты видишь дым,

Там в дебрях с воинством гнездится он своим.

Держась разумного Пожарского совета,

Ударим на него с зарей дневного света.

Пойдем, доколь наш враг под сенью счастья спит;

А войском свежим нас Димитрий подкрепит.

Хотя не воин я, но мнится, в ратном поле

Нам небо призывать на помощь должно боле.

Я ныне зрел во сне двух бьющихся орлов,

Они сражалися превыше облаков;

С каким парением, с каким стремленьем смелым

Российский вдруг орел с орлом сразился белым!

Крылами бил его, когтями он терзал

И кровь из белого ручьями источал;

Трепещет, прячется, полет он обращает.

Сей сон нам верную победу возвещает;

Против чужих орлов, друзья мои, пойдем,

Злодеев победим иль в брани все помрем.

Воины извлекают мечи.

Хотя в сражении незнающи и новы,

Но за отечество мы кровь пролить готовы.

Благословенная и тихая заря!

Ты предвещаешь дней пришествие царя;

России тишина тобой да предвестится,

И новый царь в сей день в Москве да воцарится!

Довольно мы и так страдаем на земли,

А ныне ад враги в столицу к нам внесли;

И в поругание российския короны

Предписывают нам кровавые законы;

Как будто пленникам, как будто их рабам,

Уничижение предписывают нам.

Свирепость вобразив мучителей литовских,

Я внемлю звук цепей на жителях московских;

Разбои, грабежи в печальных зрю стенах;

Любезная сестра мне зрится во слезах:

Явилась мне она стеняща, огорченна,

Бледна, отчаянна и в узы заключенна.

Внемли мой, небо, глас! — молю не за себя;

Отечество мое! молю я за тебя.

Взгляни ты на Москву, взгляни, Творец вселенной!

И дай отраду ей, слезами окропленной;

Свои перуны нам и молнии вручи:

Ко брани нашу грудь и руки ополчи,

Да россами от бед избавится Россия!

Князь! шествует к тебе сестра твоя София.

Возлюбленный мой брат! дозволь себя обнять

И к сердцу твоему дозволь мне грудь прижать.

Любезная сестра! тебя ли я объемлю?

Тебя ли вижу я и твой ли голос внемлю?

Из града я пришла сквозь копья, сквозь мечи;

Ограблена была злодеями в ночи.

Мне небо помогло от бед ее избавить;

Но должно мне теперь единых вас оставить;

Меня уверила сестра твоя княжна,

Что в град сей день пойдет отсель назад она.

Препровести ее обязан я обратно.

Что ты ни делаешь, мне всё то, князь, приятно.

Усерден к нам сей князь!

Когда б не Руксалон,

Мне видеться с тобой не допустил бы он.

На гибель для сего отважилась я крайну;

Но ах! скрывать ли мне иль вверить важну тайну?

Скажи мне, тот ли ты еще мой нежный брат,

Который уважал совет мой столько крат?

Я тот же брат тебе, но грустный, огорченный

И бедством собственным и ратным отягченный,

Воображающий в пленении тебя.

Вверь другу, брату вверь, ах! вверь ты мне себя.

Ты плачешь и молчишь!

Россия погибает!

Погибла уж! — Но Бог Россию защищает!

Есть средство тишину России возвратить.

Для средств таких хочу до капли кровь пролить.

Россию видишь ты расторженну на части,

Попранную Литвой, у польских сил во власти;

В печальные для нас и бедственные дни

Имеют жалость к нам поляки лишь одни.

Россияне любовь к России истребили;

Не те они, не те, которы прежде были,

Когда, с литовцами вступя в кровавый бой,

Стояли за Москву и за народ с тобой;

А ныне, завистью и злобой распаленны,

Московски жители на части разделенны:

Одни поляков чтут, другие их винят;

На сей мятеж они спокойным духом зрят.

Признаться надлежит, что их почтенны свойства.

Чего они хотят? Россиянам спокойства,

Которого, имев мятежные умы,

Восставить не хотим или не можем мы;

Им наш приятен мир, приятна наша слава;

Дарует Сигисмунд нам сына Владислава,

Который россиян от всех избавит зол,

Когда взойдет в Москве на праздный он престол;

Корона кем ему московская вручится,

Тот знатной почестью от прочих отличится.

Подумай, князь…