Собрание сочинений

Я весеннее раннее утро люблю:

Чудно всходит оно над землею родной.

И о том только бога усердно молю,

Чтобы гром, первый гром загремел надо мной.

Оживится земля со своими детьми;

Бедный пахарь на ниве вздохнет веселей…

Первый гром, чудный гром, в небесах загреми

И пошли дождь святой для засохших полей!

Как раскинется туча на небе шатром, —

Всколыхнется душа, заволнуется грудь…

Первый гром, чудный гром, благодетельный гром,

Для отцов и детей ты убийцей не будь!

Никого не убей, ничего не спали,

Лишь засохшие нивы дождем ороси,

Благодетелем будь для родимой земли,

Для голодной, холодной, но милой Руси.

Бедность проклятую знаю я смолоду.

Эта старуха, шатаясь от голоду,

В рубище ходит, с клюкой, под окошками.

Жадно питается скудными крошками.

В диких очах видно горе жестокое,

Горе тоскливое, горе глубокое,

Горе, которому нет и конца…

Бедность гоняют везде от крыльца.

Полно шататься из стороны в сторону!

Верю тебе я, как вещему ворону.

Сядь и закаркай про горе грядущее,

Горе, как змей ядовитый, ползущее,

Горе, с которым в могилу холодную

Я унесу только душу свободную;

Вместе же с нею в урочном часу

Я и проклятье тебе унесу.

Не за себя посылаю проклятия:

О _человеке_ жалею — о _брате_ — я.

Ты надругалась руками костлявыми

Над благородными, честными, правыми.

Сколько тобою мильонов задавлено,

Сколько крестов на могилах поставлено!

Ты же сама не умрешь никогда,

Ты _вековечна_, старуха-нужда!

Ерофей-генерал побеждал и карал

Пугачева в Разина Стеньку.

Получивши "абшид" без мундира, спешит

Он в родную свою деревеньку.

Приезжает туда. Деревенька худа;

Обнищали его мужичонки,

Нагишом ходят все. Генерал с фрикасе

Перешел… на телячьи печенки.

Он сердито сквозь строй прогонял, как герой,

Не жалея березовой рощи;

А теперь уж не то: ходит..в.??атском пальто

Генерал, преисполненный мощи.

Он хандрит и ворчит, грозно палкой стучит,

Напевая мотивы из "Нормы":

"Суета! Суета! Жизнь не та, жизнь не та,

Как, бывало, жилось… до реформы!"

Ненавидя толпу, он прибегнул к попу,

И, беседуя кротко с поповной,

Так он сделался прост, что в рождественский пост

И не думал о страсти любовной.

Генерал Ерофей в пост успенский шалфей

Пил с молитвой и верою жаркой;

Но зато в мясопуст от поповниных уст

Кипятился за пенистой чаркой.

Буйный дух в нем исчез, говорить стал на "ес"…

"Нравы наши-с… Да в том-то и горе-с,

Что прошли времена-с, позабыли о нас…

По латыни-с: О, tempera, mores!" [8]

Генерал выпивал: Поп главою кивал,

Восклицая: "Из праха изыдем,

Обращаемся в прах!" — Снова рюмочку тррах…

Так и дальше. Все idem per idem.

Допивая шалфей, раз вздремнул Ерофей.

Вдруг влетает волшебница-фея

И пред ним держит речь: "Чтобы силы сберечь,

Не вкушай, друг любезный, шалфея!" —

"Как же быть мне с попом? — В онеменьи тупом,

Побледневши белее рубашки,

Генерал вопросил: — Я в отставке, без сил,

И мои прегрешения тяжки!" —

"Человече простой, ты травами настой

Свой напиток. Есть чудные травы.

Вот рецепт мой, бери. И держу я пари:

Ты очистишь российские нравы.

Каждый любит свое — и еду и питье.

Шнапс у немцев…. _Вас? Шпрехен зи дейч_? - [9]

У французов — клико; а тебе так легко,

Ерофей, сочинить "ерофеич"!"

И мила и нежна улетела она —

Легкокрылая, резвая фея.

Вместо злата и лепт, очутился рецепт

В генеральских руках Ерофея.

Он настойки вкусил — и прибавилось сил.

Заскакал, как лихой кабардинец,

И вскричал Ерофей: "Для чего пить шалфей,

Если дан мне волшебный гостинец?"

У любого спроси: кто у нас на Руси

От гостинца сего не шатался?

Улетел в царство фей генерал Ерофей,

Но его "ерофеич" остался.

При моем последнем смертном ложе

Трех друзей, не больше, соберу.

И врагов найдется трое тоже,

Если я, на радость их, умру.

Шесть особ проводят гроб сиротский

На погост, в последний мой приют;

Поп — седьмой, восьмой — дьячок приходский

Обо мне уныло запоют.

И еще найдется провожатый,

И при нем мне будет веселей:

Ветерок (по счету он девятый)

Прилетит ко мне с родных полей.

А десятый — дождь с родного

Хлынет вдруг из темных облаков,

И земля дает много, много хлеба

Для таких, как я же, бедняков.

Как дитя, закрыв спокойно очи,

Лягу спать и горе утаю;

Буду ждать, чтоб ветер с полуночи

Тихо спел мне: "Баюшки-баю!"

Я хочу, чтоб сладки были грезы,

Чтоб постель-земля была мягка,

Чтоб меня оплакали не слезы,

А дождем весенним облака.

1

Если течешь, друг мой, лето увидать,

Лето чудное, как божья благодать, —

На себя ты, дорогая, посмотри:

Взор твой ярче и отраднее зари.

Этот взор, во тьме сверкающий,

Мне напомнит небеса.

Я, больной, изнемогающий,

Вновь поверю в чудеса;

Как пустыня — степь бесплодная,

Оживет душа холодная.

2

Если хочешь, друг мой, осень увидать,

Если хочешь волноваться и страдать,

Если хочешь знать лихие наши дни, —

Ты мне в сердце наболевшее взгляни.

Устреми глаза лазурные

В это сердце: видишь, в нем

Есть порывы — вихри бурные,

Что шумят в ночи и днем,

Колыхая степь бесплодную

В осень тетиную, холодную.

3

Осень темная несет с собой дожди.

В осень темную ты солнышка не жди!

Но когда ты, голубица-чародей,

Взглянешь ласково на страждущих людей,

Оздор_о_веют болящие,

Что шатаются, как тень,

И ослепшие, шарящие

Вдруг увидят светлый день,

И тогда, подруга милая,

Оживится степь унылая.

4

Эта степь — мои бесплодные мечты.

В темном омуте житейской суеты

Я плыву… плыву, не зная сам — куда?

Посвети мне путеводная звезда!

Сжалься, друг мой, над страдающим,

Озари мой путь скорей!

Маяком будь, освещающим

Тайны страшные морей,

Где пловцы погибли многие —

Духом слабые, убогие.

Царь наш — юный музыкант —

На тромбоне трубит,

Его царственный талант

Ноту "ре" не любит:

Чуть министр преподнесет

Новую реформу, —

"Ре" он мигом зачеркнет

И оставит "форму",

"Что за чудное гнездо

Наша Русь Святая!

Как прекрасно наше "до",

"До"… до стен Китая".

И с женою и с детьми,

Чувствуя унылость,

Царь не знает ноты' "ми"

(Есть словечко "милость").

Помня ноты две "la-fa",

Царь не любит сплина, —

На Руси ему — "лафа",

Разлюл_и_-малина.

Царь сыграет ноту "соль"

Без ошибки, чудом,

Если явится "хлеб-соль"

С драгоценным блюдом.

Уподобясь на Руси

Господу-аллаху,

Он выводит ногу "си"

(Сиречь: "да")… на плаху.

Хоронили его в полуночном часу,

Зарывали его под березой в лесу.

Бросив в землю его, без молитв, без попа,

Разошлась по домам равнодушно толпа.

И о нем плакал только нахмуренный лес;

На могилу смотрели лишь звезды с небес;

Мертвеца воспевал лишь один соловей,

Притаившись в кустах под навесом ветвей.

Тот, кто пулей свинцовой себя погубил,

Этот лес, это небо и звезды любил;

Он лесного певца на свободу пустил,

Потому — что и сам о свободе грустил.

Фонари кругом бросают свет унылый, бледный.

На забитой, жалкой кляче едет "Банька" бедный.

Седоков у "Ваньки" двое: барыня-старушка

Да в истасканной ливрее казачок Петрушка;

Зябнет он, закрыв глазенки, с холоду трепещет,

А извозчик в рукавицах лошаденку хлещет.

Ты не бей ее напрасно! Полно, перестань-ка

За двугривенный тиранить лошаденку, Ванька!

Посмотри: она устала, снег ей по колено…

Вздорожали нынче, Ванька, и овес и сено,

У твоей несчастной клячи кожа лишь да кости,

Привезти еще успеешь старушонку в гости!

При фонарном слабом свете на нее взгляни ты:

Очи смотрят тускло, дико; сморщены ланиты…

А на них, бывало, страстно люди любовались,

Вкруг красавицы толпою шумной увивались;

Все ласкали, баловали барышню-резвушку…

Жаль ее… и жаль мне также казачка Петрушку!

Вот приехала старуха к внуку молодому,

Отказал бы он охотно бабушке от дому,

Да боится: у старухи водятся деньжонки.

"Эти ведьмы очень скупы, и хитры, и тонки…

Может быть, она оставит все наследство внуку?" —

И целует внук с почтеньем бабушкину руку.

Занялась она с гостями, по копейке, вистом,

А Петрушка спит в передней и храпит со свистом.

У старухи худы карты: двойка да семерки,

А Петрушке с голодухи снятся хлеба корки.

Обыграли на целковый барыню-старушку…

Жаль ее… ж жаль мне также казачка Петрушку!

Как прекрасна, как чудесна у меня бывает хата,

Если сладким вдохновеньем вся душа моя объята;

Если, сидя у оконца, я под шум густой березы

Стройно складываю в песни золотые думы — грезы.

Из груди моей открытой вдохновенье звучно льется,

И каким-то чудом песня для народа создается.

Из окна она промчится легкой ласточкой игривой

Над соседней Деревенькой, над соседней братской нивой

И она прогонят горе, если кто в селе горюет,

И отрадно засмеется с тем, кто весело пирует.

Эта песня укрепляет в сердце веру в провиденье,

Для любви давнишней, старой в ней таится наслажденье.

И она с собой приносит благодатные надежды,

У рыдающих, гонимых утирает тихо вежды.

Я тогда себя считаю властелинам мира-света,

Восклицая: "Как чудесна хата бедного поэта!"

Как приветливо встречает чародейка, эта хата,

Гостя милого, родного, дорогого гостя-брата!

Как ему она радушно настежь двери отворяет

И в стенах веселым эхом речи гостя повторяет!

Этой хате-чародейке все знакомо, все известно,

И она хлеб-соль и мысли разделяет с гостем честно,

Вторит звону чаш, застольных и своим чудесным эхом

Отвечает гостю-другу задушевным громким смехом.

И звучит отрадно эхо в чудной хате без измены,

И каким-то дивным блеском озаряются в ней стены;

В ней, как встанешь после пира, так из каждого оконца

На тебя не солнце светит, а уж ровно… по два солнца!

Что за мысли алые,

Как мне тяжело!

Капли дождевые

Глухо бьют в стекло,

Льются через крышу,

На полу вода —

Голос няни слышу;

"Сядь, дружок, сюда!

Бедная овечка,

Примечаю я:

Таешь ты, как свечка,

Умница моя,

Сохнешь и страдаешь,

Долго ль до греха?

Ждешь да поджидаешь

Друга-жениха.

Грешен он во многом,

Люди говорят…" —

"Но, клянуся богом,

Предо мной он свят!" —

"Твой жених в Сибири,

В тундрах да в степях;

На руках-то гири,

Ноженьки — в цепях.

Рассуди же толком,

Как бежать ему:

Обернуться волком?

Подкопать тюрьму?

Али от острога

Подобрать ключи?" —

"Няня, ради бога,

Будет, замолчи!

В этот день ненастный,

В дальней стороне,

Друг мой, друг несчастный,

Вспомни обо мне!"

Нянюшка вздремнула…

Посмотри в окно,

Я рукой махнула:

_Там_ и _здесь_ — темно!

Та же непогода,

Тот же ветра вой…

Около "завода"

Ходит часовой…

Грезится мне Лена —

Ч_у_мы дикарей…

Возвратись из плена,

Милый, поскорей!

Колокольчик где-то

Затрезвонил вдруг…

Няня, няня! Это —

Мой прощенный друг.

Верю я сердечку:

Как оно дрожит!"

И, покинув печку,

Нянюшка бежит.

"Аль беда случилась?

Ты горишь огнем…

Лучше б помолилась

Господу о нем.

С верою глубокой

Крест прижми к устам!"

…Друг мой, друг далекий,

Горько _здесь_ и _там_!

Я хотел бы удалиться, убежать

В беспредельную пустыню от людей,

Чтоб меня не мог жестоко раздражать

Торжествующий над правдою злодей.

Цепи рабства ненавистны для меня:

Эти цепи так пронзительно звучат!

Я их слушаю и, голову склоня,

Жду, когда они утихнут, замолчат.

Но вокруг меня — разврат и нищета;

Кровь людская льется быстро, как поток.

Мы не помним слов распятого Христа:

"Да не будет ближний с ближними жесток!"

"Братство", "равенство" — забытые слова;

Мы теперь их презираем и клянем.

Братство крепко, как иссохшая трава,

Истребленная губительным огнем.

Наше равенство? Мы разве не равны?

И о чем же я, безумствуя, скорбел?

Я скорбел о том, что негры всё черны,

А плантатор, властелин их, чист и бел.

В чем их разница? Один из них богат,

Кожа тонкая прозрачна и бледна;

У другого кожа блещет, как агат,

В этом вся его ужасная вина.

"Белый" "черного" преследует с бичом,

И не брата в нем он видит, а раба…

Будь тот проклят, кто родился палачом,

Пусть казнит его жестокая судьба!

Нет, невольником владеть я не могу,

Не желаю, чтобы в полдень, в летний зной,

Негр давая прохладу белому врагу,

Опахалом тихо вея надо мной.

Нет, невольником владеть я не йогу,

Не желаю, чтоб он в рабстве взвывал

И, послушный беспощадному бичу,

Кровью-потом нашу землю обливал.

В человеке _человека_ полюбя,

Не хочу я и не в силах им владеть.

Легче цепи возложить мне на себя,

Чем на _брата-человека_ их надеть.

"Холодно мне, холодно, родимая!" —

"Крепче в холод спится, дочь любимая!

Богу помолиться не мешало бы,

Бог услышит скорр наши жалобы.

Тятька твои с добычею воротится, —

В роще за медведем он охотится.

Он тебя согреет теплой шубкою,

Песенку затянет над голубкою.

Спи, спи, спи, дочь охотничка,

Спи, спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками". —

"Голодно мне, голодно, родимая!" —

"Нету в доме хлебца, дочь любимая!

Богу помолиться не мешало бы,

Бог услышит скоро наши жалобы.

Тядаька твой охотится с рогатиной;

Он тебя накормит медвежатиной.

Вдоволь мяса жирного отведаем,

Слаще, чем купчина, пообедаем.

Спи, спи, спи, дочь охотничка,

Спи, спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками". —

"Снится сон тяжелый мне, родимая!" —

"Что же снится? Молви, дочь любимая!" —

"Тятенька-охотничек мерещится:

Будто под медведем он трепещется,

Будто жалко стонет, умираючи,

Кровь-руду на белый снег бросаючи…" —

"Бог с тобой, усни, моя страдалица!

Верь, что бог над нами скоро сжалится.

Спи, спи, спи, дочь охотничка,

Спи, спи, спи, дочь работничка!

Сейчас же он

Пришлет поклон

Мне с ребятушками.

О чем реветь?

Убит медведь

С медвежатушками". —

Тук… тук… тук!.. Соседи постучалися,

Старые ворота закачалися.

"Эй, скорей вставайте, непроворные!

Мы приносим вести злые, черные;

Вышли мы из лесу из дремучего,

Встретили Топтыгина могучего

Целою артелью без оружия…

Мишка встал на лапы неуклюжие.

Смял, смял, смял он охотничка,

Сшиб, сшиб, сшиб он работничка.

Пропал потом

В лесу густом

С медвежатушками,

В тяжелый день

Кошель надень

Ты с ребятушками!"

…Бело тело костромское

Не земное, не плотское,

Бело тело запотело,

Разгуляться захотело…

(Костромская песня о

костромиче Победоносцеве)

Кто такой Победоносцев? —

Для попов — Обедоносцев,

Для народа — Бедоносцев,

Для желудка — Едоносцев…

Для царя — он злой Доносцев…

Он к царю придет с докладом,

От царя уйдет с окладом,

Награжденный златом-кладом,

Возгласив тихонько ладом:

"Жизнь не кажется мне адом, —

Принесите "лепту" на дом!.."

Ох ты, господи, мой боже!..

Почему же, отчего же

Мне не носят лепты на дом?

Жизнь сходна в России с адом,

В ней нельзя жить дружно, ладом,

Со свободой, чудным кладом:

В ней урядники — с окладом,

А исправники — с докладом,

Много-много в ней "доносцев",

Константин Победоносцев…

Ночь. На стареньком диване

Барин сладко спит;

Покраснел он, будто в бане,

И храпит, храпит.

Вдруг супруга молодая,

Хороша, мила,

От бессонницы страдая,

К мужу подошла.

В бок его толкнула нежно

Крошкой-кулачком, —

Но супруг храпит прилежно

И лежит ничком.

Оскорбилася супруга:

— "Встань, проснись, тюлень".

И вскочил он от испуга,

Победивши лень…

— "Что такое, что такое?"

— "Душка, обними"…

— "Ах, оставь меня в покое, —

Сплю я, mon ami [10].

Снилось мне, что будто в поле

Русаков травлю

И кричу по барской воле:

Тю-лю-лю-лю-лю!

За бедняжкой косоглазым

Я скачу в кусты…

Ты пришла — и скрылись разом

Сладкие мечты.

Спи, мой ангел, будь здорова, —

Я всхрапну слегка

И, авось, увижу снова

В поле русака".

Ночь. Петух запел вторично.

Барин сладко спит

И весьма негармонично

Фистулой храпит.

Вновь супруга молодая,

Хороша, мила,

От бессонницы страдая,

К мужу подошла.

Будит мужа. — "Что с тобою?"

— "Ангел, обними".

— "Да оставь меня в покое, —

Сплю я, mon ami.

Снилось мне, что бюрократом

Я служу добру;

Не гнушаясь, впрочем, златом,

Взяточки беру.

Распекаю всех со злобой

И кричу: "Под суд!",

И меня уже "особей

Важною" зовут.

Ты, прилично генеральше,

Как и муж, горда…

Но затем случилась дальше

Страшная беда:

Ты пришла и сокрушила

Рой волшебных грез,

Места теплого лишила,

Черт тебя принес…

Спи, мой ангел, будь здорова, —

Спать и я хочу,

И, авось, местечко снова

Теплое схвачу".

Утро. Солнце светит ярко,

Барин сладко спит

И, порою, как кухарка

Пьяная, храпит.

Вновь супруга молодая,

Хороша, мила,

От бессонницы страдая,

К мужу подошла.

Будит мужа. — "Что такое?"

— "Душка, обними".

— "Ах, оставь меня в покое,

Черт тебя возьми!

Снился сон: иду я с веком

Нашим наравне,

Стал я "земским человеком",

Либерал вполне;

Преисполненный страданья,

Тьму реформ ввожу

И для земского собранья

Глотни не щажу…

Я на земские налоги

Сыт с тобой, а детьми.

Но притом у нас дороги

Лучше, чем в Перми…

И представь, мои проекты

Русь читает вся…"

Но в ответ супруга: — "Эк ты

Душка, заврался.

Без тебя я не уснула, —

Все будил сверчок…"

И опять она толкнула

Мужа под бочок.

Свыше нам сказано, свыше нам велено:

"Не торопитеся! Молодо-зелено!

Нужно сперва подрасти…"

Так-то все так… Деревца мы зеленые,

Жизненным опытом не закаленные;

Выросли мы на пути

К свежему, к доброму, к благу народному…

Дайте же, дайте скорее свободному

Деревцу вновь расцвести!

Мне не нужно золота,

Не хочу.

Я отдам все золото

Палачу,

Лишь бы друга милого

Не губил,

С плеч его головушку

Не рубил.

Мне не нужно звонкого

Серебра:

В серебре я золоте

Нет добра.

Но железо твердое

Я люблю,

Им решетки ржавые

Распилю!

Ничего не сделаю

Без пилы,

Не сниму я с узника

Кандалы.

Ой, пила железная,

Не звучи —

Чутко спят угрюмые

Палачи.

Поп входит и благословляет царя,

который целует у него руку

Глаза мои покрыл туман:

Страдаю я от муки адской…

Ты кто такой?

Я — Иоанн.

Твой богомолец, поп Кронштадтский [11].

Раскаяться желаешь?..

Да…

Я опасаюсь скорой смерти…

Ведь и с царями иногда

Невежливы бывают черти.

Боюсь, что в "жупел" попаду…

Спаси меня от черта, друже!

Я не хочу сидеть в аду: —

Он Гатчины гораздо хуже…

О Гатчина, мой милый кров,

Приют спокойный и любезный!

Там без немецких докторов,

Владея силою железной,

Я был, как толстый бык, здоров.

Там под "особенной охраной"[12].

Любил я полуночный мрак, —

От света пятился, как рак,

И озарялся лишь… Дианой.

Луною, сиречь?

Точно так…

Я мифологии когда-то

Учился тоже, но потом

Все позабыл…

Умно и свято

Ты поступил…

Себя с кротом

Любил я сравнивать бывало…

Крот ненавидит светлый день,

Ему в норе приятна тень,

Ему до солнца дела мало!

Пускай на небесах оно

Горит и пышет, землю грея:

Кроту забавно и смешно…

Замечу на сие одно

Тебе по долгу иерея:

Ты судишь здраво… Мы — попы, —

Псалтырь и святцы взявши в руки,

Давно решили: для толпы

И для царей — зачем науки?

Тебе — царю, как пастуху,

Чтобы пасти народов стадо,

В руках иметь лишь плети надо,

А не науку — чепуху!

Она зловредна. Верь мне, чадо!

Да, правда: в оны дни, попович,

Профессор Константин Петрович

Премудро наставлял меня.

Что "ночь" гораздо лучше "дня"…

Сие похвально! Крестоносцев

Храбрей сей хитроумный муж?

Заботясь о спасеньи душ,

Воюет наш Победоносцев [13],

Со "штундой" борется умно

В союзе с праведным монархом;

Его попы зовут давно

Святым "гражданским патриархом",

С Победоносцевым вдвоем

Ты воевал, как божий воин!

Ты рая светлого достоин,

И о бессмертии твоем

Молебен живо мы споем…

Нет, не поможет твой молебен!

Отчаянье — есть смертный грех.

Верь мне, властитель полумира,

Еще крепка твоя порфира…

Нет, слишком много в ней прорех.

Она в дырах, она в заплатах,

Не рыцарь я в блестящих латах… [14]

Дни за днями бегут над твоей головой,

И годам улетать не закажешь.

Бедный комик, окончив путь жизненный свой,

Жалкий шут, ты в могиле спать ляжешь.

На вершине небес дух твой должен блуждать,

Как на сцене, уныл, безотраден;

А под черной землей труп актера глодать

Будут массы прожорливых гадин.

На тебя не возложат лавровых венков,

Ни медалей, ни знаков отличий;

Разве вспомнят: "Нед_у_рен был в нем _Хлестаков_,

А, под старость, хорош _Городничий_".

Разве молвят еще: "Удивительно глуп

В нем был _Чацкий_ — ботлив и амурен;

Но зато в нем предстал наяву _Скалозуб_,

И как _Фамусов_ был он недурен".

А подруга твоя, утаив в сердце лед,

С голой грудью в "Елене" предстанет.

Друг актера (к несчастью, плохой рифмоплет)1,

Над могилой стишонками грянет.

Вот и все для тебя! Огонек твой потух,

Догорело в светильнике масло…

Где же песни твои? Где веселый твой дух?

Все исчезло, погибло, угасло!"

Так я песню мою напеваю тайком…

Пред кончиной мне видятся грезы,

Что несется она — эта песнь — ветерком

И дробится… на мелкие слезы.

Их не видит никто, кроме бога. Лишь он,

Бесконечной любовью владея,

И в весельи людском услыхать может стон,

И простит он шута-лицедея.

Я был раб, вечный шут; но в актере-рабе,

В старом комике, есть вдохновенье…

После смерти моей проживу ли в тебе,

В грустной песне, одно лишь мгновенье?

Гой ты, песня шута, горделивой не будь,

За тебя и смешно мне и больно.

Но когда мою песнь повторит кто-нибудь

И вздохнет — _для меня и довольно_!

Не думай, гордый мой поэт,

Что ты в поэзии владыка!

Тебя сильнее нищий дед,

Плетущий лапоть свой из лыка.

И он плетет, и ты плетешь;

Но между вами сходства мало;

Все, чем гордится молодежь,

Твое перо не понимало.

Плетешь ты рифмы без души;

Твои "изделья" сон наводят…

А лаптя крепки, хороши,

И в них мильоны братьев ходят…

Себе пощады не проси!

Твои "изделья" в печку бросят…

А лапти ходят на Руси

И пользу родине приносят.

Бесследно пропадет твой бред

Рифмованный, безумно-гордый…

А лапти свой оставят след,

След прозаический, но твердый.

Незримая для русского народа,

Ты медленно, таинственно идешь.

Пароль мой: "Труд, желанная Свобода!"

А лозунг твой: "Бодрее, молодежь!"

Свободное слово, опять ты готово

Сорваться с пера…

Чего же ты хочешь? О чем ты хлопочешь?

Не та, друг, пора!

Молчи и таися. Каткову [15] молися,

Печатью он правит и мигом отправит

Тебя — за Урал.

Ноченька осенняя, деревенька темная…

Слева — сосны, елочки; справа — степь огромная.

Вдаль пойдешь — заблудишься, и с душою робкою

Вспять назад воротишься проторенной тропкою.

Ляжешь спать на лавочку, как лежали прадеды, —

Матушка ругается: "А ходил куда-де ты?

Аль в притон за девицей — белою лебедкою?

Аль ходил к учителю?.. Полно, Калистратушко!

Лучше всех наставников для сыночка матушка…"

"Не брани, родимая, не корми учителем!

Был он мне защитником, был моим спасителем.

Разве в том вина его, что противна ложь ему?

Что стоял за правду он по веленью божьему?..

И напрасно, матушка, ты им озабочена:

Нет его здесь, бедного, школа заколочена;

Пусто в ней, темнехонько. Больше нам не встретиться,

Только у кабатчика огонечек светится!"