Собрание сочинений

Ох ты, радость-счастье, ты куда же скрылось?

Или в быстрой речке счастье утопилось?

Иль в костре чумацком, посредине поля,

Угольком сгорела доля, моя доля?

Выплыви же, счастье, выплыви из речки,

Я тебя согрею на моем сердечке.

Если ж ты сгорело, так и мне, невесте,

Заодно с тобою, догореть бы вместе…

Приезжали сваты, и меня из дому

Отдала родная парню молодому.

Молод-то он молод, да другую любит

И своей гульбою жизнь мою загубит.

Матушка сказала: "Ты послушай, дочка,

Не кажись мне ровно целых три годочка".

Год протосковавши, я не утерпела,

Сделалась кукушкой да и полетела,

У родимой хаты села на калину

И закуковала про мою кручину.

Стало жаль калине, что я так грустила,

И она на землю листья опустила;

А родная матка встала у порога,

Отгадала дочку и сказала строго:

"Если ты мне дочка, так пожалуй в хату,

Покажу я гостью дорогому свату.

Он мне поправляет ночью изголовье…

Я живу без мужа, — дело мое вдовье.

Если ты кукушка, так лети обратно,

Жалобные песни слушать неприятно".

Я легко спорхнула, с матушкой не споря,

Полетела к мужу, умереть от горя.

Вижу, муж-изменник вышел на охоту,

Распевая песни, ходит по болоту;

В дерево он метит, в самую верхушку,

И на ней подстрелит серую кукушку.

Пришла с лопатою Чума,

Могилы рыла и сама

Бросала в землю мертвецов —

Детей, и женщин, и отцов,

И "Со святыми упокой!"

Не пела жалобно, с тоской.

С лопатой шла Чума селом,

Людей мела, как помелом.

Весна. В селе цветут сады.

Росой умылися поля.

Не чувствуя людской беды,

Пирует весело земля.

Покрылись зеленью луга,

Но люди небеса винят,

И от жестокого врага,

Как стадо струсивших ягнят,

Укрылись в хатах: там и мрут.

Волы голодные ревут;

Пасутся сами табуны

На всем раздолий степном;

Под обаянием весны

Уснули люди вечным сном.

Неделя Светлая пришла,

Но не гремят колокола,

Не вьется синий дым из труб,

Огни в избушках не горят.

Везде лежит близ трупа труп,

Везде могил чернеет ряд.

Покрывшись шкурой, засмолись,

Могильщики селом идут

И, труп увидя, не молясь,

Крючком зацепят — и кладут

Погибших братьев, как рабов,

В сырую землю без гробов.

Минули месяцы. Село

Крапивой жгучей поросло —

И онемело. И в пыли

Близ хат могильщики легли

И тихо спят, уснув навек;

He-выйдет добрый человек,

Чтоб их с молитвой схоронить;

Они должны открыто гнить…

Как оазис, в чистом поле

Нива зеленеет;

Но никто туда не ходит,

Только ветер веет.

Листья желтые разносит,

Сея их по полю,

Людям песню напевая

Про лихую долю.

Долго поле зеленело,

Разнося заразу;

Наконец решились люди

Истребить все сразу.

Подожгли — село сгорело,

Нет ему и следу…

Так-то люди одержали

Над Чумой победу!

Трели соловьиные,

Песни лебединые

Ночью притаившися,

Слышу у калины я.

Ох, моя калинушка,

Гордая, зеленая,

Как ты пышно выросла,

Солнцем не спаленная.

Нежно ты румянишься

Под ночною зорькою;

Но зачем ты славишься

Над осиной горькою?

Не гордись, не важничай,

Барыня-калинушка, —

Ведай, что здоровое

Деревцо-осинушка…

Листья на осинушке

Трепетно колышатся.

В этом робком трепете

Голоса мне слышатся:

"Да, мы листья горькие,

Но зато здоровые;

Вынесем безропотно

Наши дни суровые.

Вырастем, сравняемся

Мы с калиной свежею;

Как она, не будем мы

Деревцем-невежею".

Поехал пан Данило на страшную войну,

Оставил мать-старуху да верную жену.

Ему старуха пишет: "Сынок родимый мой,

У нас в семье неладно, вернись скорей домой.

Жена твоя гуляет все ночи напролет

И выпила до капли из бочек сладкий мед.

Все сукна износила, замучила коней,

И денег ни полушки не водится у ней".

Данило воротился и смотрит палачом,

Жена его встречает, невинная ни в чем,

Сынка в объятьях держит… Суровый человек,

Данило, саблю вынув, ей голову отсек;

Внимательно и зорко он осмотрел подвал:

Никто из бочек меду ни капли не пивал;

Сундук тяжелый отпер: целехонько сукно,

Убитою женою не тронуто оно.

Отправился в конюшню обманутый злодей;

Овса и сена вдоволь у бодрых лошадей.

Он бросился в светлицу: там золото лежит,

А мать его, старуха, над золотом дрожит.

"Здорово, мать, здорово… Жена моя в избе,

Ее убил я саблей, но грех весь на тебе;

Твой первый грех, что рано Данило овдовел,

А грех второй, что сын мой теперь осиротел,

А третий грех… покайся, родная, пред концом…"

Данило речь не кончил, он досказал свинцом.

— Ты слишком, молод. Рассуждать

Тебе еще нельзя.

Умей, как мы, дней светлых ждать

Спокойно, не грозя.

Да поклонись пониже нам

И пыл в своей груди,

Подобный бешеным волнам,

Смири и остуди!

Ты слишком молод. Все дела

Твои ничтожны, верь!

Мы слышим: речь твоя смела,

И ты рычишь, как зверь.

Но, в тесной клетке разъярясь,

Не мучь страны родной

И прежде череп свой укрась

Священной сединой.

Учись почтительно к седым

Склоняться волосам.

Пусть _пламя_ обратится в _дым_!

Пусть закуешьея сам

В вериги _опыта_! Потом,

Разбив свои _мечты_,

Бог даст, в отечестве святом

Полезен будешь ты.

— Вы правы, деды в отцы,

Не смеем вас винить.

Но вам седые мудрецы,

Грешно и нас казнить.

Вы — стражи _прошлого_; оно ж

Содержит вас в плену.

Мы не поднимем меч и нож

На вашу седину.

Но вслушайтесь и в нашу речь,

Жрецы отживших каст:

Кто может _будущность_ сберечь,

И кто ее создаст?

Поверьте, люди древних лет,

Без нас наступит тьма!

Вы шли… И мы проложим след

Под знаменем ума.

Умом, наукой и трудом

Мы сбережем скорей,

Чем вы, наш милый старый дом

И наших матерей.

А ваши дочери… Без нас

Кто будет их любить?

За что же нас в тяжелый час

Вы вздумали губить?

Но старцы слушать не хотят,

Что любим мы добро.

Седины их во тьме блестят,

Блестят, _как _серебро.

А мы _вперед_ пойдем бодрей,

Не внемля их речам,

И _золотистый_ шелк кудрей

Раскинем по плечам.

О, не казните молодежь

За гордый, вольный крик!

В нем правду, может быть, найдешь

И ты, седой старик?

Мы ценим славу и добро

Твоих минувших дней;

Мы уважаем _серебро_,

Но _золото_… ценней!

О Франция! Во время мессидора,[19]

Как дикий конь, ты хороша была,

Не ведала, что значит бич и шпора,

Стальной узды носить ты не могла.

Ничья рука к тебе не прикасалась,

Чтоб оскорбить лихого скакуна;

Под всадником враждебным не сгибалась

Могучая широкая спина.

Как хорошо, как девственно-прекрасно

Блистала шерсть, не смятая никем!

Подняв главу, ты ржала громогласно,

И целый мир был от испуга нем.

Но овладел скакуньею игривой

Герой-центавр; пленился он тобой:

И корпусом, и поступью, и гривой.

Сел на тебя… И стала ты рабой!

Любила с ним ты разделять походы

При свисте пуль, в дыму пороховом,

И пред тобой склонилися народы,

Разбитые на поле боевом.

Ни день, ни ночь очей ты не смыкала,

Работала без отдыха с тех пор,

По мертвецам, как по песку, скакала.

В крови по грудь неслась во весь опор.

Пятнадцать лет, взметая поколенья,

Носилась ты на кровожадный пир;

Пятнадцать лет, в боях без сожаленья

Копытами давила целый мир.

Но наконец, без цели и предела

Устав скакать и прах в крови месить,

Изнемогла и больше не хотела

Топтать людей в всадника носить.

Под ним, дрожа, шатаясь, умирая,

Усталые колена преклоня,

Взмолилась ты; но бич родного края

Не пощадил несчастного коня.

На слабый стон он отвечал ударом,

Бока сдавил у лошади сильней,

И в бешенстве неукротимо-яром

Всю челюсть вдруг он сокрушил у ней.

Конь поскакал, но в роковом сраженья,

Невзнузданный, свой бег остановил,

Упал, как труп, и при своей паденьи

Он под собой центавра раздавил.

Мы все встаем поутру с петухами,

Когда, дымясь, мерцают ночники;

Мы, бедняки, питаемся крохами,

И свет дневной нас гонит в рудники.

Работают там плечи, ноги, руки,

С природою в убийственной борьбе;

Но, ничего за тяжкий труд и муки

Под старость мы не сбережем себе.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем все из братской кружка!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем:

"За всемирную свободу!"

В глуби морской мы перлы собираем,

Из недр земли сокровища берем.

Мы сделали родную землю раем,

Но под землей, в аду своем, умрем.

За вечный труд какая, нам награда?

Останемся мы сами ни при чем…

Ведь не для нас сок сладкий винограда,

Ведь не себя мы в бархат облечем.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем все из братской кружки!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем:

"За всемирную свободу!"

Безвременно, согнув в труде жестоком

Наш тощий стан, мы гибнем ни за грош.

Зачем наш пот бежит с чела потоком,

И нас зовут "машинами" за что ж?

Обязана земля нам чудесами;

Построили мы новый Вавилон.

Но пчеловод, насытившись сотами,

Рабочих пчел из ульев гонит вон.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем все из братской кружки!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем: —

"За всемирную свободу!"

Презренного ребенка-чужестранца

Питает грудь несчастных наших жен,

А он потом — дитя штыка и ранца —

Стоит, в крови кормилиц погружен,

Он мучит их, тиранит, угнетает,

Нет для него святого ничего!

Себе за честь и славу он считает

Разрушить грудь, кормившую его.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем все из братской кружки!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем:

"За всемирную свободу!"

И в рубищах, в подвалах наших бедных

Скрывался, под гнетом торгашей,

Мы жизнь влачим из-за копеек медных

В сообществе нетопырей-мышей.

Они, как мы, друзья угрюмой ночи,

Они, как мы, не насладятся днем,

Хоть и у нас горят, как звезды, очи,

И кровь кипит живительным огнем.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем всё из братской кружки!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем:

"За всемирную свободу!"

И каждый раз, когда из нас струится

Кровь честная и обагряет мир,

Свободой мы не можем насладиться

И создаем из деспота кумир.

Побережем свои поля для хлеба,

А не для битв: _Любовь сильней войны_!

Мы будем ждать, когда повеет с неба

На всех рабов дыхание весны.

Дружно, братья, станем в ряд,

Выпьем все из братской кружки!

Пусть палят во весь заряд

Истребительницы-пушки,

Посылая смерть народу!

Мы встаем,

Дружно пьем:

"За всемирную свободу!"

Жизнь, прошай! Слабеют чувства… Смерти шлю привет.

Предо мной густые тени застилают свет.

Наступает полночь жизни… Смерть — не за горой…

Вижу я туман холодный, страшный и сырой;

Слышу я могильный запах, чувствуя в бреду,

Что он запах роз цветущих заглушил в саду.

Здравствуй, жизнь! Надежда снова освежила грудь,

Темный страх исчез, и сладко я могу вздохнуть.

Скрылись грозные виденья, нет их вкруг меня:

Разлетелись, словно тени, на рассвете дня.

Вновь блестят земля и небо… Свет дневной так мил…

И слышней мне запах розы запаха могил.

I

. .

II

Не я пою — народ поет.

Во мне он песни создает;

Меня он песнею связал,

Он ею сердце пронизал

И братски-нежно приказал

О зле и радостях в тиши

Петь, по желанию души.

Народом песня создана,

И электрически она

На душу действует мою,

И я, бедняк, ее пою.

Я только эхо песни той

Святой, младенчески-простой.

Я только ею грею кровь,

При ней лишь чувствую любовь.

Отрадно сердцу моему,

Когда к груди своей прижму

Десницу брата: под рукой

Трепещет грудь моя с тоской;

Но с верой в близость лучших дней

В груди становится вольней.

…Так создается песня в ней!

III

Не я пою — весь мир поет;

Во мне он песни создает,

И вижу я его красу

В родной реке, в родном лесу.

Когда они заговорят,

Когда помчится тучек ряд,

Когда вдруг ветерок порхнет —

С души спадет тяжелый гнет,

И я, открывши грудь мою,

Гостей сзываю и пою.

Мои мечты, слетев ко мне,

В моей Душевной глубине

Не могут поместиться в ряд,

И беспорядочно шумят,

И веселят меня игрой,

Шумят-жужжат, как пчелок рой,

Пророчат много светлых дней,

И дышит грудь моя полней.

…Так создается песня в ней!

Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим.

Сидишь, как невольник, в затворе.

И чаркой и трубкой тебя наградим,

Когда нам поведаешь горе.

Не тешит тебя колокольчик подчас,

И девки не тешат. В печали

Два года живешь ты, приятель, у нас, —

Веселым тебя не встречали.

"Мне горько и так, и без чарки вина,

Не мило на свете, не мило!

Но дайте мне чарку; поможет она

Сказать, что меня истомило.

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, водилась силенка.

И был я с трудом подневольным знаком,

Замучила страшная гонка.

Скакал я и ночью, скакал я и днем;

На водку давали мне баря.

Рублевик получим и лихо кутнем,

И мчимся, по всем приударя.

Друзей было много. Смотритель не злой;

Мы с ним побраталися даже.

А лошади! Свистну — помчатся стрелой…

Держися, седок, в экипаже!

Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,

Лошадок порядком измучишь;

Зато, как невесту везешь с женихом,

Червонец наверно получишь.

В соседнем селе полюбил я одну

Девицу. Любил не на шутку;

Куда ни поеду, а к ней заверну,

Чтоб вместе пробыть хоть минутку.

Раз ночью смотритель дает мне приказ;

"Живей отвези эстафету!"

Тогда непогода стояла у нас;

На небе ни звездочки нету.

Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня

И злую ямщицкую долю,

Схватил я пакет и, вскочив на коня,

Помчался по снежному полю.

Я еду, а ветер свистит в темноте,

Мороз подирает по коже.

Две версты мелькнули, на третьей версте…

На третьей… О господи боже!

Средь посвистов бури услышал я стон,

И кто-то о помощи просит,

И снежными хлопьями с разных сторон

Кого-то в сугробах заносит.

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;

Но, вспомнив смотрителя, трушу.

Мне кто-то шепнул: на обратном пути

Спасешь христианскую душу.

Мне сделалось страшно. Едва я дышал;

Дрожали от ужаса руки.

Я в рог затрубил, чтобы он заглушал

Предсмертные слабые звуки.

И вот на рассвете я еду назад.

По-прежнему страшно мне стало,

И, как колокольчик разбитый, не в лад

В груди сердце робко стучало.

Мой конь испугался пред третьей верстой

И гриву вскосматил сердито:

Там тело лежало, холстиной простой

Да снежным покровом покрыто.

Я снег отряхнул — и невесты моей

Увидел потухшие очи…

Давайте вина мне, давайте скорей,

Рассказывать дальше — нет мочи!.."

"Великий муж, — читаю я в газете, —

Отправился ad patres…" [22] Вот беда!

Что этот муж существовал на свете,

Не ведал я, клянусь вам, господа!

Богатые скрываются в могилах,

Но и туда, угаснув, вносят спесь;

А я, бедняк, покуда мыслить в силах,

Мечтаю так, что не угасну весь,

Что хоть денек после моей кончины

Я в песенках моих останусь жив,

Что вы, друзья, в минуту злой кручины

Припомните тоскливый их мотив.

Но, может быть, мечтаю я напрасно

И дерзостно? Простите мне, друзья!

Мечтать — не грех. Мечтают безопасно

И пахари и гордые князья.

Мечтает тот, кто орошает потом

Свой тяжкий труд. Мечтает и богач…

Идти пешком, отдавшися заботам,

Или помчись в карете барской вскачь, —

Не все ль равно? Одной достигнешь цели,

Отправившись в сырую землю-мать,

С той разницей, что я в досках из ели

На кладбище улягуся дремать,

А ты уснешь, великих дел сподвижник,

Муж доблестный, под мраморной плитой!

А надо мной увесистый булыжник

Окажется близ сосенки густой.

Там — кипарис, а здесь — сосна… Но вздохом

Безумно я не выражу тоски:

Булыжник мой покроется лишь мохом,

А мрамор твой рассыплется в куски.

Гроб стоит в костеле, и органа звуки

Слышны издалека. Нищих хор поет.

Пьяненький могильщик, опустивши руки

На тяжелый заступ, речи с ним ведет:

"Ты, почтенный заступ, служишь мне исправно!

И песок, и глина знают твой удар…

Раз… два… три… четыре… Вырыл ты недавно

Две могилы хлопам, столько же для бар.

И теперь скончался пахарь небогатый.

Знать, ему такая доля суждена?

Он ребят оставил: был мужик женатый.

Бедные сиротки, бедная жена!

Ну, да что бабенка! Знаем вдовье дело:

Молится и хнычет, а потом тайком…

Экой я философ! Рассуждаю смело,

Потому что, грешник, нынче… под хмельком.

Кто-нибудь, примерно, побродив по свету.

Кончится: могилу живо смастеришь…

Меньше человеком, человека нету, —

Кажется, потеря? А, глядишь, барыш.

Божие подобье — человек разумный;

Так его не бросишь, как бросают скот…

И звонарь получит за трезвон свой шумный

И на гроб, на свечи явится расход.

Ксендзу за молитвы попадет копейка,

Нам — за то, что яма вышла хороша.

Каждому — доходец… Смерть, хоть лиходейка,

А приносит людям пропасть барыша.

Что один теряет на земле с кручиной,

То другой находит: бог премудр и благ…

А в могиле тело сделается глиной

Остов человека распадется в прах;

Змейка вкруг младенца обовьется нежно;

Мышь чрез ухо влезет в череп мудреца,

Съест мозги и деток выведет прилежно,

И довольна будет милостью творца.

Эх, кажись я плачу?.. Молвлю без досады

Не один же создан человек с душой!

Всемогущим также созданы и гады,

И они имеют аппетит большой.

Трупами людскими "ближний" поживится;

Прах и кости станут пылью гробовой,

А от этой пыли почва утучнится.

И зазеленеет сочною травой.

Да травой ли только? — Если был мошенник,

Если был покойник с ближними жесток,

На его могиле явится репейник,

А добряк-покойник вырастит цветок.

Деревцо красиво встанет на кургане, —

И оно годится для людских потреб…

Да и так бывает: бедные крестьяне

Все кладбище вспашут и посеют хлеб.

Из зерна родится пышная пшеница.

Ох, как будет славно, хорошо, когда

На груди отцовской молодая жница

Свяжет сноп тяжелый, не боясь труда!

Что за важность, если труп мой червь изгложет?

О такой безделке я не хлопочу.

Если труп истлевший землякам поможет —

Вот моя награда! Вот чего хочу!

Я, бедняк, на бога слепо уповаю.

Смолоду я много пролил горьких слез,

И теперь, под старость, тело прикрываю

Рубищем и зябну, в зимушку-мороз.

Мне вчера так сладко, с умиленьем, с жаром,

Обещал священник, что за нищету,

За мое терпенье, получу недаром

Славное местечко… там, на том свет_у_.

Боже! Наградишь ли, как сложу я кости,

Чудною наградой?.. Будет дар хорош,

Если мои кости внукам на погосте

Вырастят цветочек да густую рожь".

Я владею целым миром, всем, что в мире обитает,

Что в нем" плавает и ходит, пресмыкается, летает.

И земля, и свод небесный — все мое! Владея ими,

Не боюся власть утратить над вассалами моими.

Небеса ключом я запер осторожно, со сноровкой.

И связал я твердь земную длинной, крепкою веревкой;

Ключ — в кармане, а веревку вам не вырвать и тисками!

За концы ее схватился я обеими руками…

Люди, тише! Духи, тише! Вы себя ведите строже!

Не шуметь, не волноваться — а не то… избави, боже!

Покосясь на вас сердито, так и топну, погодите,

Что в смущеньи и тревоге кувырком вы полетите!

Тише, тише… Спаи, хочу я, но сомкнуть глаза нет мочи.

Загасить скорее солнце! Блеск его мне колет очи…

Если ж солнце не захочет прекратить мое терзанье,

Голову ему обрейте без пощады, в наказанье,

Как и мне ее обрили мраколюбцы-лиходеи,

Чтоб она не проливала в свет блестящие идеи.

Смотрите! Вот в печку чертенок вскочил.

Я встретил его, будто кума, учтиво.

Чертенок из всех выбивается сил,

Огонь раздувает он крыльями живо.

Микстуру для света готовит и рад,

Что опиум с маком мешает когтями;

Влил капельку крови, чтоб был аромат,

Дополнил, для вкуса, лекарство… слезами.

Горчицы достал из французских газет,

Кваску — из немецких; взял мелкие крохи

Надутого чванства из них же, чтоб свет

Понюхал, чем пахнет от нашей эпохи.

Микстуру в бутылку старательно влил,

Закупорил крепко с улыбкою злою,

И горлышко склянки своей засмолил

Смолою кипящею, адской смолою.

Потом сигнатурку принялся писать,

И вот что на ней написал он сурово:

"В столетье три раза ее принимать,

Тогда человечество будет здорово".

Ах, войдите, милый доктор, вы учились, без сомненья,

Различать все минералы, и металлы, и каменья.

Вас просить я смею:

Повнимательней взгляните, как мне люди порадели,

Удивительные четки люди добрые надели

На больную шею.

Тверды, будто бриллианты, и воды прозрачней, чище,

Эти четки озаряют наше бедное жилище:

Будто солнце блещут, —

И мильонами сияний, чрез мгновение, проворно

Изменяясь, отливаясь, удивительные зерна

Радужно трепещут.

Как головка у булавки, посредине каждой четки

Капля красная из крови, точно у сиротки,

Светится алмазом.

И от них благоуханье к небу ясному струится,

Но внутри их — ты не пробуй — горечь адская таится,

Отравишься разом.

Назови же этот камень. Отвечай мне, доктор. Ну-ка!

Или знать всего не может эскулапская наука?

Мой ученый жалкий!

Мне же сердце подсказало, сердце — вещий мой оратор:

То сухие слезы негра. Вызвал их злодей плантатор

И бичом и палкой.

Вьет паук тенета, над работой бьется,

Пустит нить по ветру — муха попадется.

Складывая песни, ты, поэт народный,

Уловляешь сердце мыслью благородной.

Ты, паук угрюмый, сеткою покрытый,

Ждешь своей добычи — мухи ядовитой.

Ты, поэт любимый, чудным даром слова

Заклеймишь позором человека злого.