Собрание сочинений по психопатологии. В двух томах. Том 1

Очерк к вопросу:

«Развитие личности» или «процесс»?

В представленной работе можно найти переплетение трех вещей. Во-первых: ряд важных для вопросов паранойи, частично растягивающихся во всю жизнь, историй болезни ревнивцев, которые наверняка не могут рассматриваться как алкогольные или сразу же ни как маниакально-депрессивные, ни как относящиеся к Dementia praecox. Во-вторых: симптоматологичес-кий обзор образов бреда ревности. И в-третьих: нозологические рассуждения о толковании представленных, во многом сходных друг с другом, случаев; при этом мы должны будем высказаться о понятиях «процесс» и «развитие личности». Наше желание при этом придерживаться по возможности ясных понятий, однако не давать распределение и толкование случаев в мнимо окончательной форме. Мы хотели бы не утратить и здесь сознание неисчерпаемости и загадочности каждого отдельного душевнобольного человека, которое мы должны иметь в отношении кажущихся самыми будничными случаев.

Я считаю возможным — особенно учитывая длину первых двух и важнейших историй болезни — предпослать некоторые замечания о публикации историй болезни вообще и разработку моих (историй болезни — пер.), чтобы показать их цель. В психиатрии нельзя понять друг друга без описания отдельных случаев. Они являются краеугольными камнями, без которых наши понятийные образования рушатся. Это проявляется в бездейственности некоторых прежних работ, которые, поскольку случаи общеизвестны, отказываются от этого часто педантичного и излишнего, к тому же много требующего места добавления. Рассуждения можно, естественно, основывать на историях болезни, которые изложены в литературе, но там, где они недостаточны или недостаточно ясны автору, он должен соизволить привести собственные случаи, даже если ему грозит опасность давать только «известное». «Известно» то, что изложено в литературе, все остальное неизвестно, даже если и имеет широкое распространение благодаря личному обмену мнениями. Их, естественно, тем более нельзя основывать на общих описаниях в учебниках, которые имеют в высшей мере эфемерное значение, поскольку в описаниях «картин болезни» общее описание состояний вошло друг в друга из отдельных случаев, которые должны представляться дальнейшему исследованию достаточно часто как различные по существу. Несмотря на большой казуистический материал, который накоплен в психиатрических журналах и архивах, в большинстве случаев недостаточно материала, когда теоретически занимаются психопатологическим вопросом или ищут параллельные случаи для сравнения с собственными наблюдениями. Не обилие материала может помочь. В большинстве случаев, к сожалению, наблюдения проводились слишком кратко или о них сообщается недостаточно. Отдельный психиатр видит чаще всего свои случаи только короткое время; они не остаются под его присмотром, или его жизни не хватает для завершения собственного наблюдения. Здесь нам помогают находящиеся в архивах клиник старые истории болезни и, в особенности, — к сожалению, почти исключительно в случаях, когда имели дело с судами — в судебных делах (уголовных делах, делах процессов, делах бракоразводных процессов, делах о признании недееспособным, личные дела и т. д.). Использование такого материала дел первый раз было осуществлено Вильман-нсом в его книге о бродягах. Добывание целых биографий, как того всегда требовал Крэпелин, стало с тех. пор основой эмпи-рически-клинического исследования. По сегодняшнему состоянию наших взглядов нам обязательно нужны биографии, даже если материал должен быть применим не только для временной поддержки собственных тезисов, но также и для других, сообщение симптомов in extenso, насколько их можно было наблюдать и об этом узнать. Очевидно, что получение хороших биографий — дело неповседневное; в бесчисленных случаях мы остаемся ограниченными слишком скудными сведениями. Далее, очевидно, что если такая биография однажды появляется, она должна превзойти обычную длину историй болезни. Эта длина определяется, однако, естественно, совсем другими причинами, чем длины тех, которые из-за удобства или из-за некоторой «псевдоточности» печатаются непосредственно так, как они первоначально были написаны. Для биографий в нашем смысле мы обычно владеем значительно большим материалом, чем тот, который мы публикуем. Отбор по возможности существенного, обобщения, подходящее расположение и т. д. делают возможным сжатие, и, если после этого все еще остается значительная длина, то нам представляется это именно преимуществом в сравнении с прежними, иногда короткими, публикациями от которых толку мало. Мы надеемся также, что, даже если изменятся все взгляды, этот материал сохранит свою ценность. В противоположность нередкому пренебрежению более длинными историями болезни мы видим в их разработке не недостаток в овладении материалом или даже определенную примитивность, а добывание основополагающего для всех размышлений материала. Короткие истории болезни представляются в большинстве случаев совсем не имеющими ценность и ненужными.

Что же касается в отдельном случае расположения материала, то неполнота, разный вид источников и т. п. всегда влекут за собой то, что следование принципу классификации для всех случаев и тем более достижение гладкой читабельности невозможно. Во многих отношениях было бы, возможно, самым лучшим, предоставить по образцу историков гладкий читабельный текст с примечаниями, которые содержат материал; однако потому, что примечания едва ли читаются, а конкретный материал важен именно психиатрически, мы ограничились обобщением в конце отдельных историй болезни. В расположении материала в отдельном случае многократно перекрещивалась точка зрения излагать в хронологическом порядке с точкой зрения поставить рядом друг с другом сравниваемые детали и с точкой зрения выдвинуть вперед происхождение сведений. Хотя было бы бесцельным давать точные данные источников по типу историков, но общий тип источников должен все же быть показан.

Еще мы настоятельно отмечаем, что истории болезни ни в каком отношении не подгоняются под последующие теоретические замечания. В большей мере мы преследуем цель представить независимо от них в историях болезни объективный материал, который могли бы по возможности использовать и другие. Мы хотели бы, чтобы в качестве преимущества рассматривали, что истории болезни не являются иллюстрациями определенной точки зрения. В большей мере они разработаны в соответствии со словами Крэпелина: «Добросовестное расщепление форм на их мельчайшие и кажущиеся незначительными видоизменения является неотъемлемой предварительной ступенью для получения действительно целостных, соответствующих природе картин болезни».

Перед тем, как будут рассказаны истории жизни первых двух случаев, мы хотели бы в сжатой форме дать обзор современного учения о бреде ревности, как оно представляется по обычным наблюдениям и чтению авторов ¹. Нужно помнить эти скучные в своей краткости и частично само собой разумеющиеся разграничения, чтобы иметь для своеобразия конкретного случая ревности совершенно независимо от диагностических соображений достаточно четкую точку зрения. Мы обсуждаем последовательно симптоматологические разграничения, затем прямое и косвенное отношение к соматическим условиям и, наконец, его существование при определенных формах в системе психозов.

С симптоматологической точки зрения мы имеем, с одной стороны, меняющиеся, то здесь, то там получающие пищу идеи ревности, то забытые, то вновь образованные, обоснованные то одним, то другим образом. В противоположность этому мы находим в других случаях более медленно или быстро развитую систему ревности с удерживаемыми годами основаниями для доказательства, которые едва ли забываются, только тут и там умножаются. Таким образом, мы можем отличить от психологической ревности и болезненной ревности (имеющей и не имеющей причину, всегда с более или менее далеко идущей критической оценкой), бредовую (маниакальную) ревность (всюду возникающие соответствующие идеи, наблюдения, забытые и вновь образованные, как указано выше, без малейшей критики) и бред ревности. (Систематический бред. Не всегда при этом устойчивое душевное состояние ревности.)

Мы обнаруживаем далее в одном случае возникающее подозрение, которое при критическом рассмотрении в конце концов воспринимается как обоснованное, а в другом случае с возникновением фантазии немедленное установление «факта».

В соответствии с этим одни пытаются установить наблюдения с желанием и с надеждой опровергнуть подозрение с усилением депрессии и страха, если это не удается, в то время как другие только с определенным удовлетворением подтверждают наблюдениями установленное.

Что касается генезиса бреда ревности, то он, естественно, имеет связь со всеми только возможными психотическими сим-

¹ Важнейшими более ранними работами являются работы Крафт-Эбинга (Ежегодник по псих. 10); Вернера (Ежегодник по псих. 11); Шюллера (Ежегодник по псих. 20). Очень важным шагом вперед явилась работа Бриза (Psych, neun Wochenschr. 1900/1901); Валерт (Zur Kasuistik des Eifersüchte wahn, Diss. Greifswald. 1903) приводит 4 совсем разных случая этого бреда. Наконец, Тёббен (Monatsschr. f. Psych. 19) занимался этой темой. В последних трех работах можно найти более позднюю литературу.

птомами, в зависимости от картины болезни, при которой он встречается. Для случаев, в которых бред ревности не скрывается во множестве остальных симптомов, мы берем как важный комбинаторный генезис участие обманов чувств и обманов памяти. Особенно характерен часто вид комбинаторного возникновения или правильного приведения доказательств. Самые безобидные происшествия, изменения в поведении, случайные встречи на улице, «встреча взглядов в воздухе», подозрительные шумы, беспорядок в комнате, покраснение и неуверенность жены, визиты и т. д. служат достаточными основаниями для самых далекоидущих выводов. Очевидно, что эти события не были поводом к ревности, а уже имеющаяся ревность искала основания и нашла их. Несмотря на это, скрытая ревность может из-за случайных «наблюдений» такого рода разгореться вновь.

Если действительные происшествия истолковываются таким образом, то обычно чаще всего также добавляются иллюзорные фальсификации восприятия. Видят и слышат больше, чем случайный треск дров, не имеющие значения пятна, всегда встречающиеся тени и т. п. Этим иллюзиям не требуется выходить за рамки того, что происходит с каждым при оживленном аффекте, при ожидании или усталости, — это ведь иллюзорные обманы чувств. От них нужно полностью отделить настоящие голоса, видения, переживания в бреду. Особая разновидность имеется еще в сочетании ревности с сексуальными галлюцинациями¹

¹ Таковые ведь абсолютно характерны для Dementia praecox. Классический в отношении этого симптома следующий случай: Фрау Беренс заболела на 38-м году жизни идеями ревности. В то же время она была зла в отношении половых сношений. Она заметила, что у ее мужа связь с женой соседа. Играли роль обычные подозрительные моменты: оба слишком часто были вместе, они объяснялись взглядами, супружеские отношения с мужем стали другими. Он, якобы, всегда хотел, чтобы она вышла, ему всегда в ней что-то не нравилось, он был так груб. У нее тогда были «свои подозрения». Ко всему прочему добавилось следующее: если муж выходил из дома и встречал жену соседа, она чувствовала, как чувство любви как луч, оттягивается от нее и переносится на другую женщину. Когда муж смотрел на эту женщину с вожделением, ее саму охватывало неприятное чувство, как будто ее муж был у нее. Потом к ней, якобы, пришел ядовитый луч. Любовь была у нее вырвана и направлена на ту женщину, с которой муж имел дело. Она думала, далее, что в ее мужа и жену соседа вселился злой дух. Этот дух они, якобы, могли вколдовать в пациентку. Она четко заметила, что у них обоих хорошо на душе, когда ей плохо. Тогда дух в ней. Оба могли, якобы, также сделать так, чтобы дух влиял на то, что она думает и т. д., и т. п. Сходный случай у Крафт-Эбинга (Lehrbuch, 4. Aufl., S. 458, Beobacht. 44).

Легко спутать с рассказом о видениях или бредовых переживаниях и часто, к сожалению, трудно отличить обманы памяти, которые имеют большое значение, как основа бреда ревности. По-новому истолковываются и приукрашиваются не только не имеющие значения события из прежних времен, но возникают и воспоминания о вообще даже ни в малейших чертах не действительных переживаниях. У людей как будто «пелена с глаз» спадает. Они видели, как жена отдавалась бесчисленному количеству мужчин, прогоняли мужчину из постели, чувствовали его рядом с собой в то время, как жена их обманывала, видели через замочную скважину невероятнейшие сцены. Во всех этих обманах памяти обращает на себя внимание то, что, несмотря на отвратительное положение, в котором находились эти люди, они никогда не предприняли даже ни малейшего вмешательства, если только оно, чаще всего безобидное, не появляется в том же обмане памяти. Эти галлюцинации памяти встречаются у людей, которые обычно совсем не внушаемы, к тому, чтобы воспроизвести свои однажды представленные переживания всегда одинаковым образом; в то время как, напротив, те ревнивцы, которые находят все новые толкования, приукрашивают действительные переживания, меняющиеся все время при новом изложении, создают себе основу, не нуждаются в галлюцинациях памяти.

Сходны с ними (однако их необходимо отличать) своеобразные переживания ревнивых, которые появляются во время и после сна. При пробуждении у них возникает ощущение, как будто ночью кто-то здесь был; они так крепко спали, вероятно, им дали снотворное, чтобы они не мешали жене; они чувствуют, как будто кто-то ночью провел им по лицу, положил на него платок, даже чувствовали, что кто-то лежал рядом. Здесь начинается путаница с действительными галлюцинациями памяти.

Видимо, едва ли есть необходимость подчеркивать, что для нас истинное возникновение бреда ревности, конечно, является полной загадкой. То, что он появляется абсолютно непонятным нам образом, и является безумством. Все наше генетическое рассмотрение констатирует только феноменолошческие отношения, которые существуют между переживаниями.

Неодинаково, наконец, поведение ревнивых. Одни живут, твердо убежденные в истине их бреда, занимаются судебными действиями, но не пытаются проводить дальнейшие наблюдения. Другие действуют самым изощренным образом, чтобы «изобличить» супруга. Посыпается песок, ставятся знаки на дверь, неожиданно возвращаются домой и т. д. Жены всюду преследуют своих мужей, ждут перед конторой, используют для наблюдения служанок. Обе группы на основе бреда могут прибегнуть к насилию. Опять же другие полагаются на свою судьбу, они угнетены, часто сомневаются, только ли это глупые мысли или их ревность является типичной навязчивой идеей. Наконец, некоторым удается полностью диссимулировать свою ревность, если они видели, что ее выражение ведет к неприятным последствиям. Случайности показывают еще долго после этого, что бред сохранялся неизменным.

По опыту авторов, который частично подтвержден статистически, бред ревности имеет отношение к определенным физическим процессам, а именно: к психофизической системе генитального аппарата и к определенным периодам жизни женщины. Что касается первого, Крафт-Эбингом объяснено, «что психически и физически неудовлетворительный коитус при активном либидо является мощным источником бреда ревности у алкоголиков». Также и вообще у ревнивых многократно обнаруживалась импотенция, будь то психопатическая или органическая, например, при начинающейся сухотке спинного мозга, далее анатомические аномалии гениталий.

У женщин говорится о бреде ревности в период лактации (Шюллер отмечал шесть случаев бреда ревности при острых психозах — все случаи «бреда ревности в период лактации»), о менструальном, климактерическом, старческом бреде ревности. Крафг-Эбинг описывает, как сознание исчезающей привлекательности и чувство уменьшившейся склонности со стороны мужа является мощным источником климактерической ревности.

Бред ревности, как, вероятно, все психологически обозначенные, так и общие симптомы, встречается при всех видах психозов и психопатических личностей. Частотой появления он характерен для определенных состояний. Но и особый вид его образования так же, как представляется, может быть характерным.

Начиная с Нассе, известен обоснованный Крафт-Эбиигом в еще и сегодня действительном описании бред ревности алкоголиков. Он обнаруживал его у 80% еще находящихся в сексуальных отношениях пьющих и объяснял его связь с физическими и душевными последствиями злоупотребления алкоголем (усиление либидо при снижающейся потенции, грубость, семейные ссоры, возникающее отвращение жены и т. д.). На этой основе он возникает чаще всего комбинаторно, с использованием многочисленных безобидных самих по себе наблюдений или иногда поддержанный иллюзорными и бредовыми процессами. Он отличается при сочетании с душевной незрелостью и деменцией

алкоголиков особой непристойностью и некритичным обоснованием. По той же причине — даже если он иногда упрямо удерживается — он может принимать самые изменчивые формы и пренебрегать системой. Далее, он при отказе от алкоголя может быть излечен, или же это может привести к далекоидущему улучшению, которое прерывается только интеркуррентной вспышкой бреда.

Ни для какого другого психотического состояния возникновение бреда ревности как такового не характерно своей частотой, как для алкоголизма. Нет необходимости поэтому перечислять все случаи, где он встречается. Мы хотели бы указать только на то, что он появляется при органических психозах, как при параличе и старческой деменции¹, в основном в начальных стадиях, что он нередко образует частичное проявление группы Dementia praecox ^z и может иметь здесь встречающееся только при них сексуально-галлюцинаторное обоснование и, наконец, что он встречается в разнообразных видах у психопатических личностей: 1) в сочетании с истерическими симптомами, причем обоснованное разнообразнейшими способами подозрение получает новую пищу в обманах памяти и псевдологических процессах (ср. Шюллер, случай 6); 2) встречаясь в виде навязчивых фантазий, которые временно приобретают бредовый характер (ср. Шюллер, случай 9, климактерический невроз с навязчивыми фантазиями) ; 3) при периодических расстройствах психопатов, в особенности, менструальных (Шюллер, случай 7); 4) как своеобразные черты характера, которые усиливаются в возрасте до бреда ревности (Крафт-Эбинг, с. 229, наблюдение 14). Вопрос о том, нужно ли рассматривать это усиление как начало старческого слабоумия или как отклоняющееся от нормы психопатическое выражение нормальной фазы развития, не поддается решению.

Бред ревности у психопатических личностей с чередованием и в сочетании с другими, уже названными и прочими симптомами, основываете* сознательно на предположениях, часто является только подозрением, допускает еще сомнения, может быть, ве-

¹ Хорош второй случай Валерта. Затем второй случай Тёббена.

² Третий случай Тёббена.

³ Здесь нужно упомянуть новую работу Бехтерева (О навязчивой ревности. Ежемесячный журнал по псих, и невр. 26. 501. 1909). Правда, в его интересных случаях речь идет только отчасти о навязчивых фантазиях. Некоторые страдают вполне оправданной, только по интенсивности, форме проявления и ее воздействию отклоняющейся от нормы ревностью.

роятно, подтвержден иллюзорно сфальсифицированными наблюдениями или превратными толкованиями, никогда не является для критики окончательно и постоянно недоступным; таким образом, не обобщается в основывающийся на определенных процессах систематический и удержанный в своей системе бред. Обратимся теперь к нашему первому больному.

Юлиус Клуг, катол., женатый часовщик, 1838 г. рождения, в 1895 г. был направлен земельным судом в Гейдельбергскую клинику на освидетельствование, так как его поведение (ревность, многочисленные оскорбления, угрозы, жалобы в суд) вызывали подозрение на психическое расстройство. Его дела развивались следующим образом:

В 1892 г. он ходатайствовал перед прокуратурой о наказании его жены, а также ряда мужчин за прелюбодеяние. В результате разбирательства была установлена необоснованность его иска, а также выражено подозрение о душевной болезни. Поскольку некоторые угрозы К. представляли опасность для общества, дело было передано окружной администрации по месту жительства. Та поручила окружному врачу дать заключение о его психическом состоянии. Он встретился с К. в его мастерской, побеседовал там с ним и дал свое заключение о том, что, хотя К. психически нездоров, его помещение в соответствующее заведение все-таки не представляется необходимым, однако рекомендуется надзор со стороны местных властей.

Одновременно с упомянутым заявлением о наказании К. подал ходатайство о разводе в суд первой инстанции. Еще в 1892 г. состоялось в присутствии главного судьи этого суда безуспешное слушание этого дела с попыткой примирения.

В отчете от 1893 г., который по заявлению К. был затребован министерством, главный судья суда первой инстанции докладывал, что во время слушания дела он доброжелательно заметил К., что тот размышляет и ломает голову о своих астрономических часах, над которыми он работает уже в течение 16 лет, слишком много, что возбуждает его нервы; в таком состоянии ему, вероятно, представляются вещи, которых на самом деле не было.

В то же время в руки К. попала предназначенная его жене бумага о судебных сборах относительно «Психического состояния Юлиуса Клуга».

Из совокупности замечания главного судьи, обследования окружным врачом и найденной записки в К. выросло убеждение, что его «официально объявляют сумасшедшим», а именно по настоянию его жены опровергают обвинение в прелюбодействе. Заверения в обратном остались безуспешными. В многочисленных заявлениях он обращался к властям вплоть до правителя земли с требованием отмены «объявления в сумасшествии». В пересмотре дела, о котором он многократно ходатайствовал, с учетом заключения окружного врача ему было отказано.

В 1895 г. в прокуратуру поступила жалоба муниципального советника Леманна из родного села К. на угрозы жизни советника со стороны К. Он излагал, что К. подозревает его и еще двух других безвинных граждан уже в течение двух лет в половой связи с его женой. Несмотря на то, что это высказанное в самых общих выражениях обвинение не имеет ни малейшего основания, с учетом характера К. он не обратил бы на него никакого внимания, если бы К. не пригрозил ему в одном письме, что застрелит его. Поскольку К. действительно многократно приходил домой с заряженным пистолетом, выполнение угрозы не исключено. Он просит прокуратуру, поскольку он напрасно пытался найти защиту в окружных управлении и суде, о принятии соответствующих мер безопасности. Прокуратура после ознакомления с делом решила, что уголовное преследование не может состояться, и оставила на усмотрение окружного управления принятие дальнейших мер безопасности.

Вскоре после этого (1895 г.) К. направил в прокуратуру письмо на 4-х листах, в котором он просил о судебной помощи и правовой защите: от его жены из-за добытого ею «объявления сумасшедшим», от главного судьи суда первой инстанции из-за того, что тот ей это посоветовал сделать, и из-за клеветнического оскорбления, от -окружного врача из-за противоречащего правде освидетельствования и от окружного управления из-за издания основанного на ложных данных указа об «объявлении сумасшедшим». После поступления этого объемного сочинения, которое изобиловало тяжелейшими обвинениями и оскорблениями названных лиц, все обстоятельства и безосновательность его обвинений были подробно обсуждены с К. Безуспешно, так как несколькими днями позже К. направил в прокуратуру «Заключение в этом жутко страшном деле». Он писал: «Вера в факты тверда»; назвал обращение с ним «юридическим убийством» и пригрозил довести дело до социал-демократической прессы.

Затребованное от другого окружного врача заключение после двухкратного обследования говорило, что К. нельзя так сразу объявить душевнобольным. Главный судья суда первой инстанции снова сообщил о многочисленных письмах грубейшего содержания, которые он получил от К., но проигнорировал их. Проведенные по желанию окружного врача жандармерией новые и повторные расследования супружеской неверности жены К. показали, что все опрошенные назвали все обвинения К. выдуманными. Был сделан вывод, что обследование К. в психиатрической больнице с целью затребования заключения неизбежно. Чтобы сделать это возможным, министерство внесло предложение о применении наказания в отношении К. за оскорбление главного судьи суда первой инстанции в отношении выполнения им его служебных обязанностей. Земельный суд постановил по заявлению врача перевод в психиатрическую клинику Гейдельберга. Однако К. десятью днями раньше неизвестно куда скрылся. В Страсбурге, где он находился у одного из своих сыновей, он был наконец схвачен и в декабре 1895 г. доставлен в Гейдельбергскую психиатрическую клинику.

От фрау К. был получен следующий анамнез: она знает своего мужа со времени службы в армии. Он всегда был очень быстро возбудим. «Мне нельзя было много говорить, и мое слово ничего не значило; все “должно было идти по его”». Раньше они всегда хорошо ладили друг сдругом. Именно жена всегда уступала.

Но три года назад «на него нашло». Он стал ревновать к часовому мастеру соседнего местечка, больше не хотел, чтобы она, как обычно, носила туда часы. Он позвал ее в свою мастерскую чтобы объявить ей, что в трактире он слышал сплетни о том, что у него и у другого часовщика одна жена на двоих. Вскоре он нашел еще трех других мужчин, с которыми она, якобы, прелюбодействовала. Даже лежала рядом с ним в кровати вместе с ними. Он, будто бы, отчетливо чувствовал, как на него давили; ему завязали глаза.

О детях он говорил, что они «дети проститутки». Они, якобы, должны убираться к своему «сукиному отцу». Сначала по крайней мере двое старших детей были его, позже он утверждал, что и те не от него. Старший, якобы, сын хозяина, у которого они бывали женихом и невестой, у него тот же взгляд, что у этого трактирщика. Даже одного полевого сторожа, который приносил часы в ремонт, она, якобы, допустила к коитусу. Постоянно он требовал от жены, чтобы та созналась. «Мне придется жаловаться, если ты не признаешься». И физически ей доставалось от него: часто он ее бил, даже рейкой, и кричал: «Я тебя объявлю сумасшедшей». Хуже всего было ночью, он часто вскидывался во сне и кричал: «Ты разве ничего не слышала, ведь что-то двигалось?» Если ему встречался один из подозреваемых мужчин, он убегал. Многие люди пытались его отговорить, но он не давал это сделать. Он это просто утверждал и все. Жена не смела даже пытаться отрицать. При этом наряду с текущей работой он день и ночь трудился над своими художественными часами. Жена часто отговаривала его.

Совсем в ином свете представляются вещи, как он сам о них говорит. Мы сначала приводим только то, что он говорил тогда, в 1895 г., в Гейдельберге, но мы хотим сразу предпослать замечание, что он об этом времени в течение последующих 15 лет давал отчасти те же, отчасти совершенно новые показания, соотношение между которыми может проявиться только при их раздельном воспроизведении, что мы и предпочли сделать, несмотря на длину сплошного соединения, одного с другим.

В 1892 г. он, якобы, услышал в первый раз в трактире слухи о неверности своей жены. Двое людей спросили, правда ли, что в Г. у одной жены часовщика двое мужей. На это трактирщик ответил: «Этот мужчина здесь и есть часовщик». И мужчины объяснили, что они могут клятвенно подтвердить это. «Я выпил свой стакан и ушел прочь, потому что стыдился».

На вопрос, делал ли он еще до 1892 г. наблюдения, он рассказал целое множество, только в то время он неверно их истолковывал. Он никогда не сомневался в верности своей жены, пока в 1892 г. не понял своей ошибки. Уже с 1890 г. ему бросалось в глаза, что разные мужчины бывают у него в доме без того, чтобы ему была полностью ясна цель. Эти люди часто смеялись над ним, потому что общались с его женой. Это ему было сообщено Ф. В 1889 г. он, якобы, сам слышал, как Леманн спрашивал его жену, можно ли ему спать с ней, и она согласилась. Он не верил: «Я все еще рассчитывал на верность моей жены, но это было глупо». Между Леманном и Ф. всегда были перешептывания и смешки. У Ф. была задача «блокировать» его, пока Леманн общался с его женой. Однажды он в темноте зашел в спальню, когда его жена лежала в постели, тогда она сказала: «Когда же ты оставишь меня в покое, перед этим в кухне и теперь уже снова?» Позже у него как пелена упала с глаз.

О том же случае он пишет спустя три месяца в защитительном письме: «В послеобеденное время этого вечера мне что-то нужно было в нашей спальне, и при этом я оставил на оконном карнизе напильник. Случайно он понадобился мне именно сейчас, и я хотел его забрать. Те двое все еще смеялись как сумасшедшие. Поскольку я точно знал, где искать, то вошел в комнату, не взяв с собой света, однако мне нужно было наклониться над кроватью моей жены, которую считал спящей, чтобы добраться до того, что искал. Моя жена, видимо, почувствовала мое прикосновение к кровати, и тихо, но вполне четко я услышал, как она сказала: “Ха, опять ты пришел? Ты, думаю, не в себе. Сначала ты морочил мне голову в кухне, потом ты вошел сюда и чуть не угробил меня, и теперь ты снова здесь! Столько мне не выдержать!” — “Ай, ай, — сказал я, — что за ерунду ты там болтаешь?” “Что это значит? Да кто ты такой?” — тогда спросила она и провела мне по лицу рукой, ощупывая. Кто я такой? Когда я ей сказал, кто такой, она сказала, что ей снилась такая чепуха, и когда я спросил, что все это значит, она сказала: “Я действительно что-то говорила? Тогда это, должно быть, было во сне”. Я поверил ей, однако только позднее мне пришло в голову, что ведь между говорением во сне и обычным говорением существует громадная разница».

«Еще много слухов я слышал раньше, в которые я не вдавался. В 1889 г. мне говорили, что моя лавка — лавка для мужчин, и моя жена пассия Блума». Это имелось в виду отношение жены к Блуму. О нем его предупреждал еще кто-то другой» кто ему советовал прилюдно назвать этого Блума подлецом и отлупить его, не называя причин этого вызова, которые, очевидно, были связаны с прелюбодеянием с его женой. Также один лейтенант предостерегал его от того же человека. Однажды он слышал, как лейтенант сказал С.: «Ты хороший друг не К., а жене К.» Другой заявлял, жена К. ходит в X. в определенный дом и за определенные вещи получает 1 марку. Даже его обвиняли в том, что он получает выгоду из распутного поведения своей жены. На вопрос, откуда он это знает, отвечает: «У меня подозрения, что такое говорят; делались замечания, которые позволяют это заключить». Он не сразу выступил против этого, потому что такие вещи обсуждаются не в трактире.

Когда его внимание обратили на то, что он сам, якобы, присутствовал, когда его жена имела половое сношение с другим, он сначала долго не мог вымолвить ни слова, наконец, все же соглашается описать происшедшее: «Это было 19 марта 1892 г., в пятницу. Певческий союз собирался в трактире “У короны”. Хотя я и не его член, меня пригласили. Моя жена хотела остаться дома, но настойчиво хотела, чтобы я туда пошел. Тогда мы вместе пошли в “Корону”. Тут зашла одна женщина за стаканом вина. Она сказала: “Терез, — так зовут мою жену, — выйди ненадолго”. Тогда моя жена сказала: “Кому от меня что-то надо, пусть сам зайдет”. С этого момента она больше ничего не пила, все время только говорила, что хочет домой. Тогда я сказал, когда будет 9 часлв, мы вместе пойдем домой. В 9 часов мы пошли домой. Там я пошел в уборную, а моя жена в сад. Тут я услышал, как кто-то говорит: “О, о!” и сразу после этого открылась дверь в козий хлев. Когда я спросил, не надо ли принести свет, она сказала: “Нет, нет”. Затем сначала я лег в кровать, а потом жена. Мы лежали потом довольно долго в постели, когда я что-то услышал, но поклясться в этом не могу. Мне показалось, как будто открывается дверь комнаты. Позже я услышал хлопок, как будто хлопают платком. Что это, я не знал и до сих пор не знаю. Сперва я думал, что это на улице. Прошло совсем немного времени, как я почувствовал руку, которая проводит мне по лицу. Чего-либо подобного не бывало с моей женой за 30 лет нашей совместной жизни. Сразу после этого я почувствовал, как мне на лицо положили платок. Я стянул платок и дальше ничего не сказал. Я лежал так еще некоторое время, основание кровати стало покачиваться странным образом. Тогда я сказал: “Ради Бога, что это с кроватью?” Тогда она сказала: “Моя нога, моя нога!” Немного позже я услышал что-то, похожее на поцелуй. Позднее я услышал шепот. Поскольку все это продолжалось, я вскочил и сказал, что хочу все же посмотреть, что там случилось. Тогда я зажег свет, и тут моя жена вышла из комнаты, и ее больше не было в кровати. Я спрашиваю ее: “Зачем ты вылезла из постели?” На это она ничего не ответила. Потом она вышла за дверь и опять вошла и легла ко мне в кровать. Прошло довольно много времени, четверть часа, когда закрылась входная дверь дома. “Это правда, это не сон, для сна слишком отчетливые впечатления”. На вопрос, почему же он просто не схватил, чтобы убедиться, он не может дать удовлетворительный ответ. “Я видимо, наполовину спал”». И на вопрос, как он мог заметить, что это Блум, ведь, по его собственным показаниям, ни зги не было видно, он не знает ответа. Соседи, видимо, потому ничего не заметили, что «ночью не видно так далеко».

Это было задолго до того, как он вообще стал думать о прелюбодеянии жены. Только позднее, когда распространились истории, до него дошло, что они означают. Когда его подозрение стало серьезным, он, несмотря ни на что, по-доброму разговаривал с женой из-за детей и чтобы избежать общественного скаццала. Он просил ее сознаться, тогда он все простит ей. Она ответила, лучше пойдет к черту, чем сознается. То, что упреки неверны, она не осмелилась утверждать. То, что он жестоко обращался с женой, он решительно отрицает.

Так все и продолжалось до октября 1892 г., когда он в отчаянии поехал в Швейцарию к своему старшему сыну. Оттуда он подал жалобу прокурору. Он скоро вернулся обратно, потому что не мог там работать и не понимал людей. Тогда он решил удостовериться и устроить жене проверку. Он пришел домой ночью и постучал монетой в окно. Не прошло и минуты, как окно открыли и его жена крикнула: «Кто там?» Тогда он измененным голосом ответил: «Хороший друг, открывай скорее, я хорошо плачу». После этого она еще раз спросила его имя, но он его не назвал. Несмотря на это, жена открыла дверь и стояла там в одной рубашке. Когда она его узнала, то закричала, «как дикий зверь». То, что жена узнала его, несмотря на измененный голос, он признавать не хочет.

Теперь у него уже не оставалось сомнений. Он подал прошение о разводе. После этого главный судья суда первой инстанции, якобы, посоветовал его жене сделать так, чтобы его объявили сумасшедшим. В тот момент, когда жена ему это сообщила, и он был в сильнейшем возбуждении, пришли бургомистр и окружной врач, чтобы изложить «объявление сумасшедшим». В заключение главный судья сказал: «Вот так бывает (с высокомерием!). Хотят изобрести Perpetuum mobile, хотят быть умнее других людей, это не удивительно, когда в голове “шарики за ролики заходят”». (Ср. выше действительные высказывания главного судьи).

С тех пор его дело и его доходы снизились до минимальных. Об этом он пишет 3 месяца спустя в защитительном обращении: «Настоящее обвинение в угрозах и т. д. имеют своей первоосновой наблюдавшиеся мною, а также другими лицами на протяжении лет причиненные истцом в нашей семье и в отношении нашей семьи факты, которые, естественно, должны были привести и привели к краху нашей прежде счастливой семейной жизни, нашего семейного мира, моей чести и хорошей репутации, моего кредита и, наконец, выведенным на сцену объявлением меня сумасшедшим, которое нужно рассматривать так же как одно, даже если и не прямое, но следствие тех фактов, также к краху моего прежде процветавшего дела и из-за этого также к потере моего долгими годами честного труда накопленного состояния». Далее: «На 16 ноября 1892 г. я и моя жена были вызваны повторно в суд, предположительно для попытки примирения, при этом в пристутствии жены мне было сказано, что меня сейчас объявляют сумасшедшим. Слух об этом распространился, как пожар в ... и окрестностях, и если прежде, даже за 1892 г. имел годовой доход в 10Q0 и более марок, доход последующих лет не составлял и 100 марок в год, чем, разумеется, невозможно покрыть необходимые расходы. Объявленному сумасшедшим часовщику ни один разумный человек больше не доверит работу. Нужда и нищета пришли к нам в никогда прежде невиданном обличье, и несмотря на то, что я должен был рассматривать мою жену и ее соблазнителей как наипервейших виновников этого несчастья, мне никогда не приходило в голову мстить им...» Он обращался за правовой защитой к властям вплоть до министерства. Если при этом он использовал слишком резкие выражения, то это объясняется его отчаянным положением. «Во всем виноват главный судья из-за “объявления сумасшедшим”. Действительно ли его официально объявили душевнобольным, безразлично, во всяком случае, судья при исполнении обязанностей сказал это третьим лицам». На все его многочисленные обращения он не получил ответ. Вместо этого ему была предложена поддержка со стороны главного судьи (верно), от которой он все же отказался, поскольку рассматривал ее в своем тогдашнем положении как компенсацию за «объявление сумасшедшим».

Все эти показания К. дал совершенно спокойным, упорядоченным образом. Возражения он пытался, насколько это было для него возможным, опровергать, не впадая в особо страстное возбуждение. Его манера говорить была очень искусна. Он обладал определенной склонностью к несколько изысканным, высокопарным словам.

Его поведение в клинике с первого часа было полностью корректным. С врачами, пациентами и санитарами он был вежлив и дружелюбен. Охотно участвовал в работе отделения. Во время визита врача он не навязывался, но и не отстранялся бросающимся в глаза образом. Его настроение было равномерным, свободным от депрессивного или экспансивного аффекта. Его интеллект не был расстроен. С большим мастерством он обычно демонстрировал чертеж своих астрономических часов. Для человека его сословия он демонстрировал достаточно многостороннее образование. Кроме чертежа часов, когда врач проявил интерес к одному из написанных им стихотворений, он запросил из дома целую книгу, в которой была собрана поэтическая продукция. Даже если они и являются рифмовками, не имеющими объективной художественной ценности, все же они выдают недюжинные способности. Несколько навязчиво в них выступает на первый план сентиментальность; опасные ситуации, имеющие трогательный конец, — его любимый материал. «Бог не оставляет своих» — характерное заглавие более длинного произведения.

Его поэтические склонности, как и стремление к созданию сложных астрономических часовых механизмов, проявились в нем уже в молодые годы и оказали решающее влияние на его жизнь. О ней он рассказывает следующее — насколько можно проверить, правильно: он родился в 1838 г. в семье рабочего. В школе ему было трудно учиться. Тем лучше запоминалось тогда выученное. «Только письмо не хотело мне даваться к удовольствию моих учителей, сколько бы я ни прикладывал усилий. Некий г-н X., который очень заботился об этой учебной дисциплине, считал, что должен весь период своей работы в должности каждодневно наказывать меня за письменные работы». По окончании школы сначала он был занят по дому (1852—1856 гг.), работал некоторое время поденщиком и затем стал ткачом, как его отец. В период с 1859 по 1861 гг. служил пехотинцем, не совершив никакой провинности. После этого работал сначала опять ткачом, затем (1864 г.) основал собственное дело. В 1865 г. женился на 26-летней женщине. Они вели порядочную супружескую жизнь. Редкими были ссоры; также он был в хороших отношениях с жителями деревни. В 1866 г. родился первый ребенок, за которым последовало девять других. Еще с начала семейной жизни он занимался между делом ремонтом часов, за счет чего приобрел определенную популярность. Вскоре он сам начал делать часовые механизмы и в первый раз продал один из них в 1868 г. за 75 гульденов. В 1874 г. ему в ремонт передали башенные часы. В 1877 г. он продал астрономические часы за 800 гульденов. В течение многих лет он работает над новыми астрономическими мастерскими часами. Без помех жизнь шла до 1892 г., года, в котором начались события, о которых подробно рассказывалось.

Раньше он, по его словам, никогда не был ревнивым. В одной биографии говорится; «Моя жена была в определенном отношении в высшей степени сдержанной по отношению ко мне. Из этого факта я черпал непоколебимую уверенность в ее чести и верности. Ревность или подобные чувства были мне чужды».

Чтобы понаблюдать его реакцию, в 1895 г., в клинике ему устроили очную ставку в присутствии врача с женой, фрау К., которая производила вполне приличное скромное впечатление, была просто и чисто одета. Увидев жену, он делает очень официальное, серьезное лицо, нерешительно протягивает ей руку. Сначала оба сидят молча напротив друг друга, жена довольно смущенно. (Разве Вы не хотите спросить о своих детях?) «Ах, зачем, что-то хорошее я не могу услышать». Разговор переводится потом врачом на предполагаемую неверность жены, причем К. впадает во все более оживленный аффект. Он энергично упрекает жену в «объявлении сумасшедшим», хотя у нее было только намерение избежать судебного разбирательства. Уже одно это доказывает ему ее вину. Если бы она была невиновна, то должна была бы сделать все, чтобы ее невиновность была юридически удостоверена. Показания людей, собранные жандармом, ничего ему не доказывают, тогда редко говорили правду, только чтобы не быть замешанным в дело. Но если бы тот или иной был вынужден поклястся, что ничего не имел с его женой, тогда бы он сказал, что не может это сделать. «Есть еще и свидетели, которые могли бы дать особенно важные показания; их я назвал только в последний момент». «Теперь я их больше совсем не назову. Это ведь не имеет больше значения. Я ведь теперь погублен». Он настойчиво жалуется на примененную к нему меру. Если один другого обругает «ослом», то тот найдет свое право в суде. Он же не только не нашел защиты, но к тому же еще ему угрожают самым суровым образом, посадив его в сумасшедший дом. «Есть много вещей, вместе образующих цепь». Тогда К. подробно разъясняют бессмысленность его подозрения, однако безуспешно. Он непоколебимо твердо уверен в правдивости своих показаний. В конце концов он становится все раздражительнее и грубо агрессивным в отношении жены, так что беседа прерывается. После ухода жены К. в сильнейшем возбуждении должен лечь в постель. Все его тело болит от волнения. Сразу же он опять начинает сильно ругаться: «Негодяйка, такой наглости я от нее не ожидал! Что она так будет врать! Она явилась только для того, чтобы выставить меня плохим, чтобы я оставался здесь дольше и чтобы она могла без помех проворачивать свои дела...» «Да еще позволить оплатить себе поездку!» Когда ему возражают, что жена приехала только по желанию врача, что врач сам сообщил ему об этом несколько дней назад, он признает это без разговоров. Несмотря на это, он остается при своем убеждении, что жена только затем приехала в Гейдельберг, чтобы способствовать его более длительному заключению.

Особого упоминания требуют еще его многочисленные рукописи, находящиеся в деле. В них бросается в глаза определенная однотипность содержания, совпадение часто дословное, внешняя форма характеризуется многочисленными знаками препинания, подчеркиваниями, использованием красных чернил. Из содержания можно привести еще некоторые моменты, отсутствующие в предыдущих описаниях. В 1892 г. он пишет: «Даже самое ужасное убийство не так ужасно, не так мучительно и болезненно». В показаниях прокурору через семь лет пишет, что он, «принимая во внимание свое ужасное положение впадает в отчаяние». Он обвиняет «осуществляемое годами с изощренной наглостью прелюбодеяние», «Коварнейшим и лицемернейшим образом делаются постыднейшие вещи». «Из этих злодеяний произросло много детей». Если необходимо, он готов предоставить все свое имущество, если за эти «неслыханные совершенные подлости» будет назначено заслуженное наказание. В 1893 г. он сообщает о посещении окружного врача: «Как молния, пронзила меня мысль, так теперь все ясно! Чистой женщине поручили ввести тебя в состояние волнения и пришли, чтобы объявить тебя сумасшедшим». Врач пришел «с улыбкой, которую можно назвать дьявольской». Далее: «Именно упорный отказ показать мне дело дает мне доказательство, что там, возможно, накручено еще больше, чем я узнал». Его чувство собственного достоинства проявляется характерно: «Так где же тот, среди тех, кто объявил меня сумасшедшим, кто сможет мне подражать? Думаю, что смею предположить, что будет недостаточно, даже если сложить разум и знания и твердость всех моих врагов». Он называет себя «человеком, чьи знания и навыки равны чуду, выходят далеко за пределы нашей родины».

Когда истрачены все деньги, тогда «в конце концов остается только еще пуля». Он заканчивает словами: «Перед судом вечного и всемогущего Бога я обрету ясность, но также и положительную справедливость. Это мое утешение и моя уверенность». В 1894 г. он пишет: «Всюду, куда бы я ни пришел, люди встречали меня смущенными, боязливыми взглядами и избегали меня». Обличительные письма в адрес главного судьи содержат значительно более необузданные выражения: «Я спрашиваю Вас, Вы, лицемерный притворщик, который, как моя жена, издевается над Богом и Всесвятейшим, который, после того, как он полностью погубил безвинных людей, выдает себя за набожного христианина, разве это по-христиански?» В 1895 г. он заявил, что главный судья совершил преступление «без причины, только по дьявольской злобе», он приписывает ему намерение довести его до самоубийства. Он преследуется «судьей и его сообщниками», каждый шаг, который он делает, они наблюдают через «шпионов и соглядатаев», «нарушают клятву», выдумывают «дьявольскую ложь», все только для того, чтобы его «полностью морально уничтожить». У него возникает предположение, что причиной таких деяний является его верность вере. «Если бы я не был ультрамонтаном, не возникло бы “объявление сумасшедшим”».

Телесный осмотр дал следующие результаты: маленький, в меру упитанный мужчина со слабой мускулатурой. Цвет кожи бледный, в лице желтоватый. Редкие волосы. Заостренный, довольно маленький череп, почти нет затылка. Своеобразно морщинистое, перекошенное лицо, узкие щелочки глаз, мясистый, выступающий нос, поразительно маленький подбородок. Глубокая носогубная складка. Рот сжатый, широкий. Стереотипная улыбка. Внутренние органы в норме. Коленный сухожильный рефлекс повышен, иногда клонус. В остальном неврологическое состояние хорошее.

Гейдельбергская экспертиза поставила диагноз «паранойя». На вопрос об общественной опасности она отвечает, что хотя у таких больных не исключены насильственные действия, но у К., который к тому же отрицал свои угрозы как несерьезные, вероятность этого довольно мала, поскольку он больше слабая, чем энергичная натура. Продолжительное незаметное наблюдение, однако, необходимо.

Несмотря на это, К. был сначала на несколько дней переведен в тюрьму и затем в земельную клинику. В первые дни его пребывания там он написал объемную автобиографию, из которой приведены предложения, относящиеся к последним событиям (Земельный суд решил передать его для наблюдения психиатрической клинике): «Чтобы избежать именно этого, самого ужасного, я отправился в Швейцарию к сыну и надеялся там, в изгнании, закончить мои часы. Но это было невозможно, из-за поведения сына мое пребывание стало невозможным, я не хотел быть ему в тягость; позже отправился к брату в Страсбург, где меня арестовали и отправили в сумасшедший дом. Я прибыл туда скорее мертвый, чем живой. Сердечная болезнь, о которой я говорил вначале, усиленная, наверное, грустью, печалью и тоской по дому, становится все более заметной. 28 января меня оттуда забрали и содержали в заключении в тюрьме в К. 10 дней. И здесь я почувствовал дальнейшее усиление этого недуга: так что в первые три ночи несколько раз думал, что задохнусь или со мной случится сердечный удар. Оттуда я был переведен в больницу и спустя восемь дней, транспортирован в Й., где я теперь, как настоящий сумасшедший, смотрю навстречу довольно печальной, но, к сожалению, неизвестной Богу, поэтому еще более огорчительной, судьбе. Каждодневно, даже ежечасно молю дорогого Бога о возможно скорейшем избавлении. Я чувствую ежедневно, вследствие грусти, печали и несказанной тоски по бедным малышам, как все больше иссякают мои силы. Мои, изготовленные с таким невыразимым трудом, усилием и затратами часы, завершение которых могло бы спасти всю семью, по крайней мере в денежном отношении, видимо, окончательно обречены на гибель, на незавершение. Отрезанный и покинутый Богом и людьми, как заключенный, знать о нужде и нищете бедных безвинных детей и, к сожалению, несмотря на обязанность и совесть, несмотря на все желание, не иметь возможности ничем абсолютно помочь, это больше, чем я, бедный слабый человек, был в силах вынести. Часто уже я считал от этого, что нужно бояться, что печаль и тоска по дому сведут меня с ума, доведут до настоящего помещательства».

В тюрьме, госпитале и в больнице для неизлечимых больных К. вел себя спокойно, благоразумно, никогда не сопротивлялся. В любое время он был полностью собран, в курсе всего. Он никогда не считал себя больным, болезненно переживал, как его обвели вокруг пальца и явно подавлял большое внутреннее возбуждение. Он вел себя в последующем развитии дела образцово, никогда не навязывался, но охотно рассказывал о своих часах, если его об этом спрашивали. Он с благодарностью принимал, что ему предлагали, проводил свое время за чтением и кроме упомянутой автобиографии написал длинное защитительное послание. Он охотно занимался ремонтом часов. По настроению он чаще всего был глубоко печален. Интернирование он переносил только с болью, не видел конца нищете, считал, что его сердечная болезнь ужесточилась в последнее время вследствие горя, и ему придется умереть еще в клинике. Несколько раз он жаловался снова на ночные приступы чувства стеснения.

При выписке (23 мая 1896 г.) он опять уверял в своем душевном здоровье. Но именно для него, якобы, на этом свете нет больше справедливости. Он знает, если он опять скажет слово, его снова посадят в сумасшедший дом, так как у него 100 соглядатаев.

С того времени К. постоянно пребывал в своей родной деревне и работал часовым мастером, живет там и теперь. В целом у него все было хорошо, он кормил себя и свою семью, у него больше не было серьезных конфликтов, но без беспокойств все же не обходилось. Свои бредовые идеи он не забывал никогда, как покажет наш дальнейший рассказ. 16 ноября 1898 г. совет общины жалуется, что К. сильно порочит репутацию бургомистра во всей округе, беспрестанно утверждая, что тот раньше постоянно вставал ему поперек дороги, мешая при изготовлении часов, и способствовал его заключению во вторую клинику. В 1899 г. К. неоднократно упоминается в газетах за свое мастерство и из-за вызывающих интерес теперь уже законченных больших астрономических часов.

16 февраля 1899 г. К. подает ходатайство в окружное управление о предоставлении ему права знакомства с делом. По его словам, он с большими усилиями и жертвами завершил работу над своими часами и, конечно, очень хочет продать их. Часто он вел переговоры, «но всегда, еще прежде, чем доходило до завершения, дело почти необъяснимым образом превращалось в ничто». Один торговый агент имел с этими часами такой же опыт и, наконец, как он, заметил, «что, вероятно, принятое “объявление сумасшедшим” или слухи о нем лишали тех покупателей необходимого для покупки такого дорогого предмета доверия». Он обратился поэтому, чтобы правдиво описать свои переживания, чтобы опровергнуть эти слухи. Однако в его голове не сохранились даты, и он хотел бы поэтому сориентироваться по делу. Если ему в этом будет отказано, ему придется писать из головы и заполнять пробелы по возможности обоснованными предположениями. Окружное управление объясняет ему, что «объявления сумасшедшим не было, поэтому это не может препятствовать ему при продаже часов. Оно выражает готовность помочь ему при финансовой утилизации его часов, о завершении которых оно услышало с радостью.

Поэтому поводу окружное управление высказало (6ноября 1901 г.) следующее суждение: «Не пройдя обучения в профессиональной школе, он приобрел в области производства часов прямо-таки удивительное мастерство. Доказательство своих выдающихся способностей К. предоставил изготовлением настоящего шедевра, астрономических часов. Для обеспечения возможности исполнения этого произведения он многократно получал поддержку правительства, поскольку его имущественное положение довольно скромное».

В 1902 г. бургомистр сообщает, что дела К. идут довольно хорошо, однако, он еще, как и раньше, при любом случае сразу становится возбужденным и очень раздражительным. У него еще те же навязчивые идеи.

Многократно высшие государственные власти серьезно занимались вопросом покупки этого произведения музеем или т. п. Вероятно, больше можно объяснить случайными обстоятельствами, а не недостаточной ценностью часов, что этого не произошло.

В 1905 г. К. снова сделал запрос в высшую инстанцию о снятии «объявления сумасшедшим». Возражения, что такового не существует, на него не действовали. Сказано: «Больной производит сегодня снова впечатление по меньшей мере душевно ненормального человека, которого невозможно разубедить в однажды сформировавшемся мнении, несмотря на постоянные опровержения. Неблагоприятное влияние на его состояние оказывает его домашнее окружение и его пребывание в месте, жители которого не умеют оценить по достоинству или хотя бы уважать его несомненно значительные знания и умения, а видят в нем только душевно ненормального человека и, возможно, иногда и дают ему это понять... Продажу произведения его жизни, астрономических часов, государству, музею или в частные руки в любом случае можно было бы ему только искренне пожелать».

Тяжелая судьба и неудачи побудили К., у которого никогда не было недостатка самолюбия, уже в 1896 г. оглянуться на свое прошлое и заняться своей собственной жизнью. Теперь он решился (вероятно, в надежде достичь этим скорее продажи своих календарных часов) отдать историю своей жизни в печать. В 1906 г. появилось «Правдивое описание жизни человека, которого из-за создания великолепных астрономических календарных часов официально объявили сумасшедшим, лишили гражданских прав и заперли на 159

дней в сумасшедший дом». Начало образует стихотворение длиною во много страниц, в котором говорят часы, например:

«Тебе возвестить славу творца, —

Это цель существования моего!

Его всемогущества творения: красоту,

мудрость, доброту, я возвещаю Тебе!»

Во второй части стихотворения речь вдет об «объявлении сумасшедшим». Затем следует рассказ о жизни, в форме, как будто говорится о значительном человеке. Это самоуверенное патетическое описание — как будто описание благородного преследуемого. Он всегда «мастер». Он не может довольствоваться изображением «прямо-таки неслыханной судьбы» «бедного человека». При этом он многократно демонстрирует склонность к логическим тонкостям, к остроумным мыслям. Он начинает: «Маленький Юлиус уже в ранней юности проявил тягу к знаниям и к учению». Он рано начал читать книги, рано узнал горькие испытания. Но «верующую детскую набожную душу» он сохранял всегда. Во второй главе, озаглавленной «Змея под цветами», он рассказывает, как в 1892 г. слухи о неверности его жены и последствия превратили его жизнь, когда он находился в «кульминационном моменте» жизни, в муку. В следующем разделе «Разоблачение» мы узнаем в неизменном ввде о сцене, когда К. ночью пришел как предполагаемый чужак домой, чтобы указать жене на ее прелюбодеяние. Об этих событиях, посещении окружного врача, слушании дела для примирения, «объявлении сумасшедшим», безуспешных попытках аннулировать его, обо всем этом К. рассказывает здесь вплоть до деталей так, как в 1895 г.

Зато мы неожиданным образом узнаем теперь об одном событии, которое до сих пор никогда, ни единым словом не упоминалось им ни при обследовании в Гейдельберге, ни в многочисленных сочинениях. Это событие теперь датируется 6 ноября 1895 г., то есть несколькими неделями раньше до перевода в Гейдельберг. При таких обстоятельствах можно думать о возможности полной фальсификации воспоминаний (обмана памяти). Он рассказывает: «В тот день трактирщица Б. подала ему — он завтракал не дома — кофе. Наливали странно долго. Кусочек бумаги, в котором, видимо, был порошок, полетел на пол. У кофе был несколько странный вкус. Однако он не хотел доставлять людям неприятностей, ничего не сказал и мужественно выпил всю чашку. Тут как раз пришла его жена и хотела уговорить его еще на одну чашку. Часом позже ему вдруг стало плохо. Все тело было как парализовано. Он опустился со стула на пол, почувствовал острую боль и жжение в конечностях, ужасные боли, колики, жгучую жажду. Перед глазами он видел огненные всполохи, слышал журчание, как водных потоков. Его разум оставался при этом ясным. Неподвижно лежал он с осоловелым взглядом, не мог сдвинуться с места и пошевелить хотя бы пальцем. В любое мгновение ждал смерти. Сильнейшая тошнота безуспешно

мучила его. Вечером еще было худо, но лучше». О дальнейшем протекании болезни он не сообщает.

Далее он рассказывает снова без изменений о своем побеге в Швейцарию, аресте и переводе в Гейдельберг «в дом ужасов». Здесь он жалуется: «Три дня и три ночи Клуг должен был лежать в кровати в коридоре, в который выходят все комнаты полностью безумных. Голые, полуголые, частично прикрытые только платком, подушкой или ковром в самых различных драпировках, они выходили из своих комнат и танцевали, вопя, горланя, крича по-петушиному, жужжа на все лады, вокруг постели в страхе молящего Бога о милосердном избавлении. Они рычали: “Убейте его”. Санитары держались в стороне, так как туда, где только собираются 3—4 тяжелобольных, не сунется ни один санитар. Они справляются только с отдельными и ведут их на место».

Во время чтения дела он был назван и представлен как «один из опаснейших кляузников». Драматично рассказывает он детали в главе «Das Delitum». Также он вспоминает об упомянутой выше конфронтации с женой, однако некоторые вещи изменяет, в особенности, утверждает, что жена при случае признавалась, что говорила неправду. Следует перевод в новую клинику. Эта, в противоположность Гейдельбергской клинике, удостаивается его особой похвалы. С воодушевлением он рассказывает, как предупредительно с ним обращались, его поддерживали, наблюдали и вскоре отпустили. После освобождения его многократно обременяло наблюдение жандармов. В 1898 г. «творение было завершено». С гордостью он рассказывает о большом притоке людей, которые пришли посмотреть часы и услышать его пояснения к ним. Также многие слышали «о жутком романе» и спрашивали его, правда ли это. За несколько месяцев там побывало более 45000 посетителей. Появились сотни газетных статей. В 1903 г. его часы побывали на Шварцвальдской промышленной выставке. Здесь постоянный надзор над ним, якобы, повредил успеху. Вообще клеветой враги добились того, что он не мог полностью использовать свое произведение. Его по этой причине снова выдвинутые просьбы о снятии «объявления сумасшедшим» остались безуспешными, ему все время отвечали, что такого объявления, якобы, не было.

На запрошенную теперь (1910 г.) справку о состоянии К. последовал ответ бургомистра, что К. все еще очень возбудим и быстро раздражим, при любой возможности (по любому предоставленному ему случаю) злобно и несдержанно высказывается о властях из-за предполагаемого «объявления сумасшедшим» и не слушает никаких других доводов. Он работает над ремонтом часов.

К. сам написал в ответ на наши запросы два подробных письма (1910 г.). Он сердечно рад, «что о бедном, отлученном от Бога и мира К. все-таки еще думают», но так как он всю свою жизнь почитал святую правду, и теперь просит разрешения без опаски говорить истинную правду. Он распространяется философски, даже утонченно остроумно: «Я же ведь знаю, что в настоящее время повсюду принято, там, где предполагается выгода, говорить только то, что кажется полезным, и что пословица “Дети и дураки говорят правду” всех друзей правды сразу клеймит дураками, что в высшей степени неприятно и, например, именно в отношении меня могло бы быть использовано как доказательство». Мы снова в неизменном виде узнаем об «объявлении сумасшедшим», — его борьбе против этого, об аресте, его письме, в котором он высказывал угрозы, и о пребывании в «Доме ужаса». Он описывает представление в клинике: «Господин директор Крэппелин перед собравшимися слушателями в лице господ служащих клиники, волонтеров, господ студентов и санитаров, приказав мне стоять на возвышении, сказал дословно: “Этот мошенник — самый большой плут в нашем заведении. Он опаснейший кляузник!” И когда я стал защищаться от лжи, вычитанной из дела, он закричал мне: “Если Вы сию же минуту не заткнетесь, я сейчас же отправлю Вас под душ”. И, обратившись к слушателям, он сказал: “Именно то, что он всегда умеет изысканно выражаться, и характеризует плутовское и опасное в этом мошеннике”».

Нечто совсем новое, что случалось с ним в клинике, мы узнаем в дальнейшем: он говорит о телесном обследовании, что ему нужно было раздеться до гола. «Затем я должен был лежать на полу, и он стучал деревянным молотком по груди, животу, коленям и локтям. Затем я должен был перевернуться, и этот изверг в человеческом обличье, чего бы я раньше никогда не подумал, произвел со мной операцию, которая в любой момент может быть установлена в судебном порядке, которую я, однако, из соображений приличия не смею назвать; последствия ее, однако, проявляются так ужасно мучительно и постыдно с того момента и по сегодня без какого-либо малейшего перерыва самым отвратительным образом. Занесен ли этот акт в дело или нет, я не знаю. Знаю наверняка, что дьявол в человеческом обличье после каждого опыта, который он проводил, чиркал на бумаге. Мне и сегодня, несмотря на различные тайные изыскания, не удалось выяснить, производилась ли эта процедура по приказу из Карлсруэ или только директора или еще откуда-нибудь, или О. по собственной инициативе произвел надо мной эту отвратительную шалость. Если при этом было намерение обеспечить мне на всю жизнь муку, горе и позор, то виновные, к сожалению, достигли своей цели полностью». Сходные плохие последствия он приписывает «лечению ядом брома». Вся пища доставляла ему боль. «Если я как-нибудь соберусь в поездку, вследствие перенесенного лечения, то есть лечения ядом брома и операции, я должен за день до того и в день поездки просто совсем голодать, чтобы иметь возможность без слишком больших тягот в теле делать свои покупки». История с отравлением датируется теперь 5 ноября 1895 г. С гордостью он рассказывает о своих астрономических часах. «Часы уже 11 лет и 9 месяцев в постоянной работе, еще ни разу не показывали неправильно солнечное или лунное затмение». Но, как известно, он не мог их продать. «Итак, после 19-летней напряженной работы имеется в наличии блестящий успех, однако вследствие этого ужасного юридического убийства не может быть использован. Это

произведение, которое стоит минимум 20—25 тысяч. марок». По воскресеньям регулярно приходят посетители посмотреть на них.

О том, что ему пришлось претерпеть от людей в течение лет, он рассказывает некоторые детали: муниципальный советник приходил к нему и поручал ему работу. Если он раздумывал, ему говорили: «Да, если ты не сделаешь это, то бургомистр отправит в окружное управление донесение, что ты уклоняешься от работы, тогда ты снова попадешь туда, где был». И К. добавляет: «Хорошо зная, что эти люди в таких делах охотно держат слово, и им почти ничего не стоит пойти на клятвопреступление,., я выполнял работу и писал к этому злое письмо». Но они мне, конечно, не платили. Далее: «В то время, как я работал над часами, еженедельно от двух до трех раз в мой огороженный двор приходили служащие Жандармерии Великого герцога, не здороваясь, целых четверть часа смотрели через окно на мою работу». На выставке часов присутствие полицейского в людях вызывало страх передо мной. «Это был именно полицейский надзор за объявленным сумасшедшим».

Представления о прелюбодеяниях его жены неизменны. Но он не хотел бы рассказывать все еще раз. «Как это может помочь, если я еще раз повторю все те невероятные гнусности?» Он приводит имена людей, у которых можно спросить. «Жене в настоящее время 69 лет, и она ужасна и больна. В соответствии с поговоркой она поздно стала святошей». «Вы хотите знать, какие у меня сегодня с ней отношения? Это трудно сказать. Представьте себя самих в этом положении, и Вы получите ответ. Когда я вернулся домой, там было еще два невинных бедных ребенка. Теперь я был погублен. Морально, профессионально и в финансовом отношении. Я был самым бедным в деревне. Она, жена, была еще беднее, она познала со своими детьми голод и нужду, и они превратились в скелеты. Я работал, чтобы раздобыть самое необходимое, однако сказал жене, что от всего сердца желал бы, чтобы она поискала себе пристанище в другом месте. С тех пор я говорил ей об этом уже сотни раз, тогда она плачет, но не уходит. Силу применять я не хотел бы, во-первых, по христиански-религиозным причинам, и потом я бы хотел полностью избежать любого шума. Она идет своим путем, я — своим, не заботясь о ней. Свое имущество она использует исключительно для себя, я от нее ничего не принимаю, ничего не имею с ней общего».

К. подчеркивает, что привык строго соблюдать свои обязанности христианина-католика и заканчивает письмо: «Но пред судом всемогущего Господа эта история наверняка будет осуждена явно и также справедливо».

Заключение. Издавна своенравный, но до времени не ревнивый К. на 54-м году жизни без видимого повода начинает выдавать прямо-таки абсурдные бредовые идеи ревности. Он описывает наглядные акты прелюбодеяния и одного отравления. Вмешательство полиции он истолковывает как «объявление сумасшедшим», снять которое юридическими средствами он старается снова и снова в течение двух десятилетий. Его бредовые идеи постоянны и общеизвестны. Со своей супругой он, однако, живет до сих пор в том же доме, правда, не общаясь с ней. Частенько он высказывает ей желание, что было бы лучше, если бы они расстались. Его работоспособность не пострадала. Об идиотии в каком-либо направлении не может идти речи. Новые бредовые идеи не появляются, однако в отношении относительно короткого критического периода жизни и позднее еще порождаются новые выразительные обманы памяти.

Макс Мор, 1860 г. рождения, католического вероисповедания, учитель. Предположительно никакой наследственности, всегда здоров, из детских лет ничего не известно. О его биографии из личного дела следует, что он в 1881 и 1884 гг. без помех выдержал два экзамена на право работать учителем. В 1884 г. главный учитель сообщает, что М. намеренно избегает общения с ним, здоровается с ним только неучтивым образом, однако общается с одним мужчиной, которого знает как явного врага главного учителя, и позволяет ему себя натравливать. Хотя М. прилежен, однако отношения с ним невыносимые. Позже, из других источников, стало известно о том, что М. организует «скандальную оппозицию».

В том же 1884 г. М. обручился. Свадьба состоялась в 1888 г. От брака родилось 5 детей: в 1890 и 1891 г. — дочери; в 1893 г. — сын; в 1896 и 1903 г. — дочери. Вскоре после свадьбы М. был приговорен к денежному штрафу в размере 3 марок за то, что после долгих взаимных оскорблений он дал пощечину жене пограничного смотрителя, которая стирала ему белье. Окончательное определение на должность было отложено. Вскоре после того, как это произошло (в 1889 г.), он опять впутался в ссоры, особенно, с бургомистром деревни. Последний жаловался на М., что тот использует детей для личных услуг, плохо справляется с делами общинной канцелярии и т. п. М. читал эти жалобы вслух классу. За оскорбление бургомистра он снова был приговорен к денежному штрафу в 3 марки. Отношения стали совсем невыносимыми; школьный инспектор говорит о грубых бестактностях, и что М. очень вспыльчив по натуре. Он был потом переведен (в 1890 г.) на новое место, где пробыл 3 года, там ничего не происходило. Когда в 1893 г. он снова был переведен в Ц., здесь вскоре снова начался беспорядок. С половиной общины он перессорился. Бургомистр жалуется первым: М. говорит в школе презрительно о воспитательнице, позволяет себе о ней выражения, которые нельзя воспроизвести, допускает, что мальчишки-школьники в его присутствии кричат ей вслед ругательства. Свои обязанности общинного писаря он также очень плохо исправляет; где он может вызвать беспорядок, он это делает, на него нельзя положиться. Вскоре присоединяется жалоба пастора: воспитание школьников достойно сожаления, деревня еще никогда не была такой разобщенной и такой взволнованной, во всем виноват учитель М. Он, например, неожиданно, в последний момент, демонстративно, из конкуренции с другими устроил рождественский праздник и не пригласил представителей власти (бургомистра, пастора и т. п.). Желанный всеми сторонами перевод вскоре состоялся. В новом круге деятельности состояние было противоположное. Всюду царила удовлетворенность, даже существовавшие прежде раздоры исчезли с прибытием нового учителя. Самые различные свидетельства со всех сторон подтверждают ему позже, что он пользовался всеобщей любовью, является верным своему долгу учителем, хорошим органистом и старательным общинным писарем, что он сверх своих обязанностей брал на себя особые работы, отличался большим усердием и непрерывной работой. Так идет без изменений целых восемь лет, с 1895 по 1903 г.

В последнее время (как далеко это отстоит по времени, было, к сожалению, не выяснить) М. был очень ревнивым. Последующие расследования жандармерии указывают (май 1903 г.): «М. был постоянно ревнивым, и его жене нельзя было разговаривать одной ни с одним мужчиной, чтобы избежать домашнего скандала. Супруга постоянно вела себя образцово». Один поденщик, который за это позже был посажен в тюрьму, сказал М. что якобы видел, как Лустиг и двое других имели половое сношение с его женой. В начале мая 1903 г. М. обвинил этого Лустига в предполагаемом прелюбодеянии с его женой. Лустиг пожаловался школьному инспектору и пригрозил жалобой на М. В тот же день — четверг — тот сам появился у инспектора, обвинил свою жену в прелюбодеянии, заявил, что он обсуждал с адвокатом возбуждение дела о разводе и лично передал прокурору иск к прелюбодею. Он рассказал среди прочего невероятную историю отравления, которая, якобы, произошла еще до 1897 г. Целью его визита было прошение о переводе. В пятницу инспектор получил письмо от пастора, что отношения между супругами превратились в невыносимые. Поэтому он сам поехал в ту же пятницу в деревню, навел справки и узнал, что жену М. нельзя ни в чем упрекнуть, что М., однако, уже долгое время ревнует и даже бил свою жену. Все были на стороне жены. М., вызванный инспектором, пообещал, что наступит перемена. Инспектор предполагал бредовые представления, в данные момент ничего не предпринимая.

Поведение М. стало все больше бросаться в глаза и возросло в ночь с субботы на воскресенье до психотического состояния. Последующие совпадающие показания свидетелей установили, что он стоял у открытого окна, точил и угрожающе поднимал топор; что он в 11 часов вечера и снова в час ночи звонил в школьный колокольчик. Его жена, которая через несколько дней должны была родить, заперлась в одной из верхних комнат. На следующий день он выгнал ее вон из дома. Ее принял бургомистр, он поручил сторожу и еще одному мужчине всю ночь оставаться у М., чтобы не произошло несчастье. Имеется срочное письмо, которое в эту ночь М. написал школьному инспектору¹:

Письмо намеренно напечатано точно с ошибками.

«Господин инспектор! Сейчас, когда я пишу эти строки, 12 часов ночи. Мне было сообщено, что сегодня вечером или утром 2 залезут в дом, чтобы меня убить.

Я писал в общинном зале. В 11 часов со стороны Лустига послышался шум.

Я отправился туда со светом и услышал, что 2 лежат внизу, они смеялись и один свистел моей жене; она должна была открыть, но не знала, что я еще пишу.

Только когда я дважды ударил в набатный колокол, эти 2 ушли прочь.

Я обвиняю бургомистра в соучастии; он должен был видеть этих 2, они остановились у его дома. Также Лустиг пришел домой и его тесть, который незадолго до того открыл дверь. Вальтер Кюн и еще один также дома. Вальтер чихнул. Целью моего письма является, подать ходатайство господину окружному директору, чтобы моя жена была отправлена в больницу для разрешения от бремени¹. Она велела старшей девочке открыть кухонное окно, которое я незадолго до того закрыл. О попытке убийства мне было сообщено сегодня, бургомистр Вайх также занимался прелюбодеянием с моей женой, отсюда его интерес, чтобы сделать меня безопасным. Печальные дела! Я теперь всю ночь не буду спать. Извините мой почерк. С совершенным почтением Ваш покорнейший слуга Мор».

В воскресенье утром М. получил телеграмму от инспектора, которая разминулась с этим письмом. Инспектор писал, что обдумал это дело, он даст М. отпуск и приглашает его в понедельник зайти к нему и к школьному советнику в соседнем большом городе. М. до того времени регулярно вел занятия в школе. Он поехал в город. Здесь он пишет в понедельник письмо жандарму (почерк, как и в предыдущем письме, неровный, увеличивающийся и показывает чрезвычайно переменчивое положение при письме в сравнении с его обычной старательной учительской манерой письма).

«X. ... 18. у Мартина Лютера ² Глубокоуважаемый Жандарм! Я хотел, прошло 14 дней, так как после всего перенесенного, такой подлец-прелюбодей добавляет еще одно бесстыдство; меня выдают за помешанного или т. п., также пытаются замять дело. Я нижайше прошу Вас предпринять шаги в этом деле у господина прокурора, чтобы разоблачить эту низость. Само собой разумеется, я измучен. 2) Позаботьтесь о том, чтобы мои дети были удалены от этой женщины. На свет выцдут ужасные вещи, поэтому такое усердие сделать меня неопасным. Сегодня я говорил с господином главным государственным советником; предоставил себя сюда в распоряжение. Через 14 дней меня здесь примут на службу. Господин Р. ...! Вы и я верим, что имеет место грех. Сообщите мне срочно, где дети; В Л. распорядитесь на почте, чтобы мои письма доставлялись сюда в

¹ Его жена, которая уже была на сносях, разрешилась от бремени несколькими Днями позже.

² Гостиница.

Мартин Лютер. 3) Позаботьтесь о том, чтобы кормили моих птиц, ухаживали за курами. Это позорно так обращаться со мной. Все выйдет на свет. Наилучшие пожелания. Мор, учитель».

М. беседовал в тот же день со школьным инспектором, на следующий день, во вторник, 19 мая появился в прокуратуре и дал показания для протокола: он живет со своей женой, начиная с прошлой недели, в состоянии бракоразводного процесса, поскольку та имела половые сношения с восьмью выявленными мужчинами, с двумя из них еще до 1895 г. «С прошлой недели я сделал открытие, что меня хотят сжить со света, а именно ядом. В прошлый четверг (14 мая), когда я лег спать, почувствовал от моего одеяла сильный запах яда. Я предположил дурное и убрал одеяло с груди. На следующее утро у меня был грязный, беловатый клейкий, вязкий приступ с рвотой и кашлем. На следующую субботу (16 мая), когда я вечером хотел поужинать, моя жена уже накрыла на стол, то есть я хочу сказать, уже положила мне на тарелку... У меня закралось подозрение, поскольку еда моих детей — это были фаршированные блины — выглядела в сравнении с моей свежей, в то время, как моя выглядела более старой и имела крапинки. После того, как я попробовал первый кусок, я заметил горький вкус, я оставил блины и съел только несколько ложек салата». В качестве злоумышленников под подозрение попали, кроме жены и прелюбодеев, еще одна прачка, которая дала жене совет, чтобы та сожгла коробочку с порошками, «что я сам услышал в воскресенье, 17 мая в 5 часов вечера». Остатки этой сожженной коробки он сохранил. Он указал место, где это находится. Распоряжения жандармерии были переданы по телеграфу, и коробочка была наццена. в указанном месте. Дело было вскоре прекращено, так как по распоряжению администрации М. был доставлен в больницу, откуда последовал перевод в психиатрическую лечебницу (20 мая 1903 г. в среду).

Как в больнице, так и при переводе он вел себя спокойно, заметил своим сопровождающим, что хочет показать, что он не сумасшедший. В лечебнице он уверял в своем здоровье, был несколько взволновал доставкой туда, грозил обратиться к министру. Он давал точные и правильные биографические сведения. Громким голосом он сразу рассказывал, не обращая внимания на присутствие больных и санитаров, о поведении своей жены, которая ему, якобы, неверна в течение многих лет.

События последних дней он привел в логическую связь. Поскольку на него за плохое отношение к жене подали жалобу его начальству (верно, см. выше), он решился со своей стороны все раскрыть и подал 15 мая иск о разводе. С тех пор его хотят убрать, чтобы не разоблачить себя. Бургомистр также продолжал прелюбодействовать с его женой, на его стороне его друг, школьный инспектор, в свою очередь, влияет на окружного врача, чтобы тот объявил его душевнобольным, поэтому он ничего не может предпринять против бургомистра. У него, однако, отобрали не только возможность судебного установления правды, но и многократно предпринимали попытку его убрать. Он рассказывает упомянутую историю отравления. Ночью на

него пытались напасть, он слышал, как они вошли, подошли к окну, шумели в доме. Из-за этого преследования он вооружился.

В лечебнице он содержал себя в порядке, был рассудительным, хорошо ориетировался. Его рассказы были обстоятельными. Он останавливался на деталях, не теряя, однако, нити рассказа. В физическом отношении, кроме повышенных рефлексов, ничего нельзя было обнаружить.

Здесь я прерываю хронологическое изложение, чтобы дать обзор того, как события этих дней и показания о попытке отравления и прелюбодействии, которые теперь частично только должны быть рассказаны, позднее были использованы М. Предвосхищая это, замечу, что позже М. не нашел никаких новых точек соприкосновения для бредовых образований, что значительно больше все его мышление до настоящего времени вращается вокруг только частично законченных тогдашних событий и идей, и что далее новые психотические состояния, аналогично состоянию той многозначительной ночи, больше не возникали.

Эта ночь, между субботой и воскресеньем (16—17 мая), в которую он звонил в колокольчик, писал письмо и т. д., играет в более поздних сочинениях и высказываниях большую роль. Его показания об этом остаются непротиворечиво одинаковыми, только дополняются многократно цитатами. Являются ли они позже сочиненными или позже приведенными, конечно, невозможно различить. 21 июля 1903 г. он пишет инспектору: «В субботу, 16 мая, Лустиг хвастался на улице перед толпой детей, взрослых и моей женой, всем тем, что он у Вас наговорил». 23 марта 1904 г. он восклицает в одном послании: «Что случилось в ночь с 16 на 17 мая!» Далее говорится: «В связи с ночью ужасов с 16 на 17 мая хочу кратко упомянуть, что, выпив глоток смородинового сока, я был ближе к смерти, чем к жизни. Холоднымиобмываниями я спас себе жизнь. Мокрую одежду видели свидетели». «Ни в словах, ни в делах нельзя было усмотреть душевное расстройство (он правильно ссылается на различные обследования). Правда, употребление вышеупомянутого яда сделало меня нервным. Мой пульс был высоким. Нервный — не сумасшедший». 18 февраля 1907 г. он считает, что «расследование происшедшего с 16 на 17 мая» было бы ему вполне благоприятно. 20 октября 1907 г. он ходатайствует перед прокуратурой при сохранении своих показаний «расследования событий 16—17 мая 1903 г.», а 19 ноября 1907 г. пишет инспектору: «Позвольте мне еще осведомиться, почему с Вашей стороны расследование моего направленного Вам с нарочным письма о событиях в ночь с 16/17 мая 1903 г. еще не возбуждено расследование?» — Видно, что его воспоминание осталось очень точным, и что те события еще сохранили для него логическую связь.

Истории отравления, которые были приведены в жалобе прокурору и инспектору, были рассказаны им в лечебнице без изменений. Подобных покушений на свою жизнь он рассказал позже множество. 23 марта 1904 г. он утверждал: «Всю зиму (1902/03 гг.) мне подмешивали отвары осеннего бессмертника», а 17 января он рассказывает врачу, что его жена добавляла ему в еду различные медикаменты, которые чрезвычайно его ослабляли. Он нашел у нее кубики бессмертника. Тому же врачу он рассказывает, что заметил в 1895 г., что его жена добавила ему в глинтвейн вещество. Она отказывалась пить, он выпил четверть литра, после чего всю ночь катался по полу и его рвало. Когда он хотел отнести рвотную массу для обследования в аптеку, его жена ее выбросила.

Прелюбодеяния со всеми деталями ситуации были рассказаны им сразу при первом приеме в лечебницу. Уже в 1894 г. он выгнал из кровати своей жены одного дессинатора по имени Шмидт. Как и другие события, это часто повторяется. В 1907 г. он подробно рассказывает это дело одному психиатру: в 1894 г. он впервые уличил свою жену in flagranti. Это было одним воскресным утром. Жена знала, что ее муж в трактире, там он услышал, что у нее Шмидт. Он пошел туда. Дверь была закрыта. Он велел открыть и нашел обоих в кровати. На Шмидте была вся одежда, кроме рабочей блузы. Жена велела ему принести воды, для этого он пошел в кухню. Когда он вернулся, его жена держала в руке палку. Другой скрылся.

Когда в 1895 г. он был переведен, жена на новом месте сразу связалась с другими. Уже в августе случилось следующее: во время праздничного обеда певческого хора, которым он дирижировал в помещении школы, в конце объявили: мужчины должны по одиночке выходить в кухню, у фрау М. для каждого сюрприз. Один за другим во главе с бургомистром, они после этого выходили, всего 12. В конце она позвала его самого, отдалась ему и призналась ему, что и с остальными делала то же. На возражение, что это невероятно, он отвечает дополнением все новых подробностей, что 12-летняя девочка, имя которой он называет, вызывала по одному, что после ее признания он схватил жену за шею, что он был абсолютно мокрым и т. д. Так он рассказывал в мае 1903 г. И эта история оставалась неизменной. В 1907 г. он рассказал ее врачу и добавил, что двух последних он еще застал в кухне. В тот же год он использует эту историю в обвинительном акте, только здесь говорится, что подобное происходило частенько. 22 ноября 1907 г. он ходатайствует о допросе 12-летней девочки по имени X., которая, якобы, по одному звала певцов в кухню, далее о допросе одного певца, который тогда отказался. В тот же год он показывает совсем новое, что церковный певчий Коль угрожал ему после торжества, что если М. не будет молчать, они объединятся и отправят его в психиатрическую больницу. Его, Коля дядя также был там.

Далее при приеме в лечебницу М. показывает: однажды он проснулся ночью и услышал, что у его жены в постели на другой стороне комнаты кто-то есть. Прежде, чем он смог подойти, тот уже выскользнул из комнаты в чулках, как тень.

Прелюбодеяние с бургомистром, Лустигом и остальными в последние месяцы также «сидит» прочно. В 1907 г. он многократно обвиняет этих людей одинаковым образом. В 1907 г. добавляется, что он уже 27 июля 1896 г. в 11 ч. утра прогнал Лустига из кровати жены, о том же он сообщает спонтанно в 1909 г.

На вопрос, как он ко всему этому относился, М. заявил, что все эти чудовищные вещи долго выносил молча. Правда, ему становилось больно, но в такой маленькой деревеньке нужно вести себя тихо, также это место хорошее, и он не желал перевода, в конце концов его положение из-за поведения жены стало невозможным. Так же он считает в 1909 г., в несколько других словах, то, что он так долго тянул при постыдном поведении с принятием решительных мер, связано с особым положением, в котором находится учитель. Он не мог так просто выгнать свою жену. То, что он ходатайствовал о своем переводе, было первым шагом.

Жена, «сатанинская женщина», все время все отрицала, ругала его в страшных выражениях, называла тряпкой и т. п. То, что другие люди тогда за его спиной говорили злобные и презрительные слова, он подтверждает в последующие годы, это были как раз те, кто в лицо был к нему очень дружелюбен, например, бургомистр, который написал о нем хороший отзыв, но прелюбодействовал с его женой, и который в конце концов распорядился о его помещении в психиатрическую лечебницу. В 1907 г. М. распространяется также долгое время об общих чертах характера своей жены и представляет, будто она с самого начала превратила его жизнь в ад. «Поведение в супружестве ни в коем случае не было поведением преданной в любви и верности жены. Ее взгляды исходили из того, будто жена может действовать, как ей заблагорассудится, как она хочет; так она говорила неоднократно, если я предостерегающе и увещевающе повышал голос: это, якобы, меня не касается, она может делать, что хочет; или: ты для меня недостаточно умен, я тебя не за грош продам. Все ее поведение и отношение было поведением капризной, избалованной, лицемерной, хитрой и “непримиримой бабы”. Если меня бранили на все лады, то после этого я должен был еще говорить хорошие слова, чтобы обрести мир и покой. Жена зашла во всем своем поведении так далеко, что утратила всякое чувство стыда и уважения перед положением учителя. Она демонстрировала такие качества, которые я наблюдал только у тяжелобольных лиц в лечебнице, такие, как проклятия, буйство, хлопанье дверями, порча вещей. Если я сообщу Вам, господин доктор, что мне приходилось каждое утро вставать, чтобы сварить кофе для семьи, также вынужден был помогать ей по-разному в работе, наряду со школой, канцелярскими работами общины, службой органистом, с работами в саду управлялся совсем один, учил детей игре на скрипке и пианино, и тем не менее величался этой женщиной ленивым X. или Шт., тогда каждый придет к убеждению, что эта “баба” чрезвычайно злобная».

С течением лет стал богаче и инвентарь отдельных авантюрных обвинений. 25 октября 1907 г. он рассказывает, очевидно, в первый раз, в одном письме в суд первой инстанции относительно допроса свидетелей, примерно следующее: в январе 1903 г. для ремонта желобка сливной трубы был приглашен Кох. Жена нарочно подошла туда, несмотря на то, что у нее еще были дела на кухне. В ответ на его выговор он был грубо обруган. «Мне стало стыдно, и я пошел в общинный зал работать». У кухонного окна между его женой и

Кохом развивался теперь следующий диалог, в то время, как тот (Кох) был снаружи на стремянке (М., по его словам, подслушивал снаружи, куда его привело его недоверие.) Кох: «Вы красивая женщина, если бы у меня была такая». Жена: «Найдите себе такую!» К: «Где мне ее искать?» Жена: «Вот стоит одна такая». К.: «Можно мне войти?» Жена: «Да!» К. залез в окно, М. хотел их накрыть, но кухонная дверь была заперта. На требование открыть жена ответила: «Подожди, пока я буду готова». Потом М. отослал Коха прочь, хотя работа не была закончена. Это событие обсуждали между собой двое людей 9 января 1903 г., при этом М. подслушивал. Он так рассказывает. Обвиненный им К. был допрошен (в 1907 г.) и показал, что он вообще прибыл в деревню только в июне 1903 г. после исполнения воинской повинности, правда, тогда ремонтировал печные трубы в помещении школы. С обвиняемым он никогда не имел дел, только обменялся с ним несколькими словами. Обвинение ему абсолютно непонятно. После этого М. обвинил Коха в клятвопреступлении, как будет сообщено позже.

В январе 1907 г. в одном сочинении говорится: «В дальнейшем я хотел бы привести еще некоторые факты, которые я еще не использовал. 1) В зимние вечера я долго не замечал, что жена регулярно в 8 ч. выходила в уборную, при этом до восьми она смотрела на часы. В то же время было слышно, как закрывалась дверь дома соседа Лустига. Поскольку она однажды сказала, что ей в 8 ч. нужно вниз, то мне это тогда показалось странным, и я прокрался за ней, жена и Л. были в домике. Также поднялся наверх один из моих детей, который спускался позже, и сказал: “Л. у мамы”. На мой выговор он сказал, что искал собаку. 28 января 1903 г. я застал Л., когда он был с ней в зале общины. Здесь он сказал, что, якобы, хочет дать написать транспарант». Далее: «То, что именно по субботам, когда я пел в помещении школы, певцы тайно посещали жену, это известный факт. У меня есть доказательства, что не происходило ничего хорошего. Так, однажды Альфонс Вилле сказал Карлу Кёнигу, который спустился и рассказывал другим, что был наверху: “Паренек, у этого будет плохой конец”. Так, однажды вошел также Р. с замечанием, что бургомистр еще наверху у нее. Дважды я бежал за одним из них, чтобы накрыть. Этот Р. в моем присутствии рассказывал об этих случаях теперешнему пастору Лин-днеру, который был в курсе дела. Он тоже делал все возможное, чтобы замолчать дело». «Я мог бы сообщить еще об одном случае с Кохом (подробно см. выше), о двух — 2 мая 1903 г., об одном веселом заседании совета общины во время вечерней службы весной 1903 г.». Тогда (в 1907 г.) М. также рассказал, что уже в первый день супружества в 1888 г. было не все в порядке. Жена подозрительным образом в свадебный вечер спустилась вниз с одним мужчиной. Наконец, 20 октября 1907 г. М. подает в суд на Карла Кёнига за преступление против нравственности в отношении обеих дочерей М. Ирмы и Клары, 13 и 12 лет. «9/10 января 1903 г. тот спустился в школьный зал и рассказывал Р.: “Теперь у нас скоро будет трое, с Ирмой уже идет, я пробовал!” При этом он рассказал, что получил от моей жены деньги, чтобы он до того выпил кружку». «1 июня 1903 г. жена велела дочурке Кларе ничего не выдавать, иначе ей и Карлу Кёнигу будет плохо». Случайно мы находим эту историю упомянутой им еще в письме в июле 1903 г., которое он писал своей жене; основание, чтобы быть осторожными с принятием более поздних открытий.

В остальном изучение дела и обследование пациента показали, что с течением времени всплывают истории, о которых он раньше не говорил. Они, хотя и соответствуют по общему типу более ранним, только по особому содержанию новы. Конечно, невозможно с абсолютной уверенностью различить, опустил ли их М. раньше, как в последнем случае, или они, действительно, всплыли в его сознании как новые. В любом случае, вполне достоверно, что существенного преобразования старых историй не происходило. Они сохранялись такими, какими были однажды созданы, или на их месте появлялись новые.

После того, как получен обзор бредовых образований, я продолжаю рассказ в хронологическом порядке, который был прерван в мае 1905 г. Его поведение оставалось вполне упорядоченным, он хорошо спал, ел с аппетитом, уверял, что чувствует себя хорошо. В первые дни в психиатрической лечебнице он частенько возбужденно требовал освобождения. Якобы, окружной врач находится под влиянием инспектора, инспектор — под влиянием бургомистра. В угоду последнему жертвуют им. По всей округе пойдет крик, когда он раскроет дело.

28 мая записано: всегда немного возвышен и эйфоричен, рано идет в школу, пишет в стороне от других больных пробы красивого, правильного почерка и исторические даты на доске, которые с гордостью демонстрирует. Свыкся с пребыванием здесь. Теперь с ним, якобы, обращаются с уважением, видят, что он не болен. В первый же день, однако, один санитар катался по стене, когда он проходил мимо, чтобы этим его передразнить, будто у него падучая болезнь. Также он, якобы, слышал, как тот при этом сказал: «Говорят, у того учителя падучая болезнь». Уже несколькими днями позже ему была предоставлена большая свобода. Он пообещал не сбежать. Он хочет выйти с честью.

26 июня он вспоминает, плача, о своих бедных детях, просит жену сообщить новости о них и одновременно пишет, что прощает ее. За бредовые идеи он держится неизменно крепко. Его поведение всегда вежливое и дружелюбное.

По желанию его жены, которой дело теперь представлялось более безобидным, 29 июня он был отпущен. Однако уже 2 июля жена просила в телеграмме забрать ее мужа снова. После прибытия он сразу стал ей угрожать, так что она должна была от него бежать. Сразу же посланные санитары его уже не застали, он уехал в свою родную деревню, находящуюся далеко от его местожительства, к свояку. До этого он еще лично 3 июля 1903 г. попросил отпуск на июль для укрепления своего здоровья. Он, якобы, хочет провести время в своих родных местах. Школьный инспектор замечает, что он в его поведении и речи не усмотрел никакого волнения. Отпуск был ему предоставлен.

21 июля 1903 г. он просит о переводе в другое место. В письме говорится среди прочего: «К моей семье принадлежат две девочки 13 и 12 лет и 10-летний сыночек, я даю им уроки игры на скрипке и пианино, кроме того, они обучаются французскому языку и сыночек латинскому языку для поступления в гимназию». Он просит при переводе принять во внимание «эти обстоятельства».

24 июля 1903 г. он предоставляет медицинское свидетельство врача, который наблюдал его в его родной деревне; В тот же день фрау М. просит, чтобы ее муж снова был отправлен в психиатрическую лечебницу. Как ей видно из одного его письма, он еще нездоров. В этом письме говорится среди прочего: «Продолжают плести паутину лжи». «Я тебя отдам под надзор полиции». «Ты хочешь денег? Иди к бургомистру, которому ты давала, чтобы он

перед этим выпил кружку, чтобы лучше тебя......Теперь тебе скоро

хватит твоей верности? И Ирму уже совратили... Ты потаскуха для всей деревни... Распутное дело процветает... С этим нужно покончить... Я должен работать, а меня еще мучают, отравляют, убивают и преследуют... Вот уж он (М.) вырвется в провинцию к будет чистить».

30 июля 1903 г. М. написал в прокуратуру и 31 июля появился в Шмерцингене у своей жены. Та с детьми убежала от него. На следующий день он был препровожден санитарами в лечебницу. Он сам, как говорится ъ одном из его сочинений, в дни начала и конца июля был в Шмерцингене, снова заметил много поразительного. Бегство его жены, факт, что его дочери ночевали у бургомистра, были им истолкованы в духе его бредового представления о сексуальных преступлениях. В недели между этим, когда он пребывал в своей родной деревне, не произошло ничего особенного, не считая того, что он написал упомянутое письмо жене.

В лечебнице он вскоре попросил о новом освобождении. Он давал обещания, что все простит и вытерпит, ничего не будет говорить. В третий раз он не попадает в лечебницу. 17 августа записано: не хочу на виллу, где скучно. Занимается чтением, после обеда идет в павильон, где ему разрешено играть на пианино. Относительно его дела: он говорит как Христос, Господи, прости им. Совсем неблагоразумный, но полных хороших намерений, он будет владеть собой и все вынесет. При разговоре в легком возбуждении, хотя обычно внешне спокоен и в порядке. 25 сентября: проявляет в своем письменном обращении к жене много участия в благополучии и воспитании детей, настаивает, чтобы жена опять помогла ему выйти на свободу. 14 октября: жалуется, возбужденный после вызванной насмешками ссоры с другим больным. 30 декабря: был все время спокойным и собранным, постоянно проявлял дружелюбный и скромный нрав. После того, как сегодня совсем неожиданно разрушил верные надежды больного на отпуск, возбуждение высокой степени. Из-за подозрения в бегстве (хотел занять у другого больного деньги) смущен. Он еще говорил, что его жена на последних месяцах беременности. Он, якобы, заметил это, когда она была здесь, поэтому она хотела к нему, чтобы вынудить к сожительству, чтобы потом говорить, будто он отец ребенка; 2 января 1904 г.: в последние дни несколько сдержанный, внезапно приходит сегодня, он, якобы, ошибся, его жена все-таки не беременна.

Против решения об его отправке в отставку он подает протест в длинном заявлении 23 марта 1904 г. Он сожалеет, что в ответ на его заявление от 14 и 19 мая 1903 г. еще не состоялось никакого расследования, чем было бы выявлено его несправедливое интернирование. «Поэтому с большим удовлетворением я пользуюсь возможностью пресечь в корне существующую, причиненную мне несправедливость». «Это дело нужно прояснить». Он говорил о своем «настоящем небесном терпении», с которым он выносил долго «продолжающиеся оскорбления». В конце концов он должен был предпринять меры. «Это могло быть достигнуто только переводом из этого места. Это шаг был для меня достаточно тяжелым». Через это были разоблачены лица, у которых был интерес сорвать это. 2 июля 1903 г. ему пришлось по случаю просмотра дела в мэрии к своему удивлению прочитать: «Мор сумасшедший». Он излагает, почему об этом не может быть и речи, и патетически восклицает: «Разве можно лишать детей их кормильца из-за фанатичной сатанинской бабы, которая хотела подготовить гибель своего мужа и не чурается средств в достижении этого?» Он просит об освобождении, судебном расследовании и т. д.

Несмотря на это, после обстоятельного процесса последовала его отправка на пенсию по причине психического заболевания. 8 июля 1905 г. к нему был приставлен санитар. Однако 15 ноября 1905 г. по его настоянию — он был тогда снова на свободе — присмотр был отменен.

В лечебнице он в дальнейшем вел себя собранно, в соответствии с нормой, и не говорил спонтанно о своих бредовых идеях. 28 апреля 1904 г. он написал письмо своей жене, в котором просил о прощении и выражал желание, чтобы она снова попробовала с ним жить. Частенько во время ее визитов он говорил, что научился здесь многому, его пребывание здесь будет ему наукой на всю жизнь. 30 ноября 1904 г.: прочитал несколько дней назад в газете, что назван его преемник в должности учителя. Временно очень раздражен. В 1905 г.: много ходит в церковь; постоянно дружелюбен, предупредителен, податлив. Никогда не злоупотреблял предоставленной ему большей свободой. В январе 1906 г. строил планы получить гражданское место и с остальным содержанием поддерживать своих детей. Он работает прилежно в бюро.

22 февраля 1906 г. ему предоставили отпуск. Следующие месяцы он жил у своего зятя. Он пытается добиться окончательного освобождения из клиники и восстановления в должности в школе. Он предъявлял свидетельства от председателя и члена совета общины, от врача, что он здоров. Местный пастор подтвердил ему, что усердным посещением церкви он подает «утешительный пример». Из деталей, которые показывают его упорядоченные действия, мы перечислим: после предоставления ему отпуска М. просит вскоре о новом приеме на школьную службу (27 апреля 1906 г.), просит школьного инспектора о хранящихся у него обвинительных заявлениях Лустига и его жены против него самого (28 мая 1906 г.), которых на самом деле не существует, и о свидетельствах пастора и бургомистра. 28 июня он подает заявление о снятии опеки адвокатом, единственное судебное действие, в котором он имеет успех, пытается (31 декабря 1906 г.) с помощью адвоката добиться своего восстановления на школьной службе (так как процедура его отправки на пенсию была проведена не в соответствии с правилами) естественно, без успеха. 28 февраля 1907 г. он требует нового расследования событий 16/17 мая 1903 г.: «Печальные обстоятельства, при которых я потерял мое место, требуют прояснения». Вся вина лежит, якобы, на его жене.

В отношении ее он 22 марта 1907 г. подает иск о разводе. Процесс заканчивается после длительных и многочисленных допросов свидетелей, которые не показали ничего порочащего его жену, отклонением заявителя. Во время процесса он пишет письмо школьному инспектору: «Поскольку все мои попытки восстановления тщетны, мне не остается ничего другого, как разоблачить ложных обвинителей. По этой причине против жены ведется бракоразводный процесс. Мой адвокат выдвинет против бургомистра жалобу по поводу клятвопреступления» и т. д.

20 октября 1907 г. к прокурору поступает новое заявление по делам частного обвинения. В нем: «Все усилия по восстановлению в должности в школе, все просьбы к школьному управлению о расследовании ложно выдвинутых против меня обвинений остались безуспешными. Поэтому я посылаю Вам, высокоуважаемый г-н прокурор, обвинение против бургомистра Вайха из Шмерцингена, так как тот обвинил меня опасным для общины и посадил меня в психиатрическую лечебницу». Следуют точные сведения и изложения свидетелей, далее, новые обвинения против соблазнителей его малолетних дочерей, против жены и директора психиатрической лечебницы. Он выражает свое сожаление, что Клайн (тот, как упоминалось, который из-за него оклеветал Лустига, обвинив того в прелюбодеянии) из-за него безвинно осужден, подчеркивает свое полное душевное здоровье и заключает: «Уже год я живу здесь и даю частные уроки. Надежду, что моя невинность когда-нибудь выйдет на свет, я еще не оставил, хотя уже скоро 4 года, как я лишен места».

Заявление о применении наказания за клятвопреступление следует 11 ноября 1907 г. против «прелюбодея» Коха, который под клятвой отрицал свою вину (подробности см. выше). М. было сообщено, что расследование показало, что обвиняемому нельзя вменить в вину ничего наказуемого, и поэтому дело прекращено.

19 ноября 1907 г. датировано наглое письмо инспектору. Неудачи его, очевидно, возбудили. Он срочно требует направленное против него самого письменное обвинение Лустига. Требует ревизии расследований. «Мой материал привлечет всеобщее внимание. Судебное разбирательство внесет ясность».

Спокойнее он пишет «» ноября 1907 г. в ходатайстве о допросе других свидетелей в земельный суд: «Высокие судебные власти прошу еще раз покорнейше не лишать меня предоставления доказательств правдивости моих сведений о моей невиновности, о моем душевном здоровье».

28 июля 1909 г. он делает следующее заявление о клятвопреступлении в отношении нескольких свидетелей, допрос которых во время бракоразводного процесса не дал ничего в отношении его бредовых фантазий.

Во всех обвинениях М. пускается в самоуверенный, уверенный в победе, даже если по форме и корректный, и скромный тон. Неоднократно он просит о конфронтации со своими противниками, чтобы он смог доказать свою невиновность и о побуждении этих противников, со своей стороны, выдвинуть против него предложение о применении наказания. Его действия все время соответствовали нормам и делу. Каждый раз перед началом процесса он испрашивал права на освобождение от уплаты судебных расходов по бедности и ничего не упускал.

Во время бракоразводного процесса в 1907 г. и повторно в 1909 г. М. неподнократно посещал местную психиатрическую клинику с намерением получить свидетельство о состоянии здоровья. 17 января 1907 г. он по желанию отдал составленную им биографию своей жене, «хотя мне и тяжело снова выносить это грязное белье на свет Божий». Он заканчивает сведения, которые уже были использованы выше, словами: «В высшей степени нужно сожалеть, что ни у одного человека нет мужества выступить в мою защиту, я имею в виду граждан из Шмерцингена».

Поведение М. было все время в соответствии с нормами, осмотрительно и естественно. Он проявлял оживленное поведение, рассказывал подробно с большим аффектом при сильной жестикуляции. Его настроение было, если не прямо гневно возбужденным, эйфо-ричным и оптимистичным. Скоро он, якобы, все выведет на свет Божий. Несмотря на его неудачи в течение более 6 лет, его оптимистический характер не изменился. Он проявлял себя очень чувствительным к сомнениям в истинности его показаний, был склонен сразу прервать беседу, если замечал подобное, и во всяком случае становился много сдержаннее в своих показаниях. Наконец, он прекратил визиты в клинику. В октябре 1907 г. он послал свою визитную карточку со следующей надписью: «Так как вчера у меня была возможность, благодаря ознакомлению с моим делом, узнать взгляды господина психиатра, я отказываюсь от каких-либо дальнейших бесед. Мне удастся, так хочет Бог, доказать правдивость моих показаний. Сожалею! С глубоким уважением. Макс Мор».

Его уверенность в себе была непоколебима. Когда он рассказывал о своей жизни, то с гордостью обращал внимание на свои хорошие успехи в качестве учителя. Он охотно упоминал, что его встречали с уважением. Каких-либо оснований для мании величия не могло быть. Обследование по поводу других бредовых идей, которые группируются вокруг ревности, прошло безрезультатно. Об идеях отношения ничего нельзя было узнать, кроме жалобы с его стороны, что на балу были, якобы, сделаны наглые замечания в его адрес. Один сказал: «Дама танцует с душевнобольным». Есть люди, которые здесь о нем все знают. Но он добавил, что это все болтовня, без злого умысла. Расследование также показало, что один писарь, у которого была возможность что-то узнать о М., действительно, мог что-то сказать. Плохое обращение, заявил он, он чувствовал только в зажиме его дела, ни в чем другом. На вопрос о виновнике и причине зажима, он отвечает (1909 г.): «Уж, это я знаю, но не скажу об этом. За мысли не платят пошлину. Можно было бы найти в этом зацепку». Его нельзя заставить говорить. Предположительно речь идет ни о чем другом, как о старых идеях, что люди, которые занимались с его женой прелюбодеянием, являются виновниками зажима, чтобы самим остаться в тени. Давая отдельные сведения, М. вынимает всегда свой блокнот и читает номера дел, даты и т. п., которые имеют отношение к его рассказу.

Вне клиники Мор сам зарабатывал себе на жизнь частными уроками, и достаточно. Его пенсию получают жена и дети. Очевидно, благодаря своему умению он имеет в уроках успех. Одежда и поведение человека, который живет в хороших условиях. Его живое, энергичное выражение лица, его бойкие движения дают понять, что он сознает трудности свободной жизни и активно борется с ними.

О колебаниях настроения, галлюцинациях и других психопатических расстройствах не было ничего известно.

Заключение. Учитель, который раньше в разное, возможно, ограниченное время раздражительным самосознанием и агрессивным поведением при большой возбудимости многократно приводил свою деревню в замешательство, затем снова, напротив, получал похвалу как изрядный, миролюбивый педагог, на 43 году жизни создает сложное образование бреда ревности и связанные с ним логично вдеи преследования. Он дает пластические описания невероятных прелюбодеяний своей жены, тяжелых состояний отравления, при полностью соответствующем нормам поведении, которое самое большее одну ночь в кульминационный момент его расстройства производит впечатление острого психоза. Бредовые идеи удерживаются устойчиво, частично дополняются, и он ведет себя в соответствии с ними сообразно делу и последовательно теперь уже в течение 7 лет. Новые основания не обнаруживаются. Он живет отдельно от своей жены, в своем образе жизни соответствует нормам и имеет успех, несмотря на то, что уволенный со школьной службы, кормит себя частными уроками.

Если поставить две человеческие жизни в их полном психическом развитии рядом, едва ли найдутся совсем совпадающие случаи, что скорее удалось бы найти при кратковременных психозах. Несмотря на то, что в обеих биографиях, которые мы рассказали, кое-что совершенно различно, мы все же считаем, что общее в обеих является для нас болеее важным. В этом общем мы хотели бы сначала выделить следующее.

1. Оба изначально немного обращают на себя внимание, своенравные, раздражительные, легко возбудимые люди, но не могут в этом отличаться от тысяч таких же.

2. В среднем возрасте (одному 43, другому 54 года) в относительно короткий промежуток времени, который ни в одну сторону не может быть четко отграничен, во всяком случае в течение года, появляется систематическое образование бреда (ревности с последующей манией преследования).

3. Это образование бреда происходит в сопровождении разнообразных симптомов: беспокойства («ты ничего не слышала?»), бред наблюдения («шепчутся и насмехаются»), обман памяти («как пелена спадает с таз»), соматические явления с толкованиями (головокружение, головная боль, расстройства функции кишечника).

4. Оба очень гибким образом умеют рассказывать об отравлениях и сопутствующих ужасных состояниях; Клуг лишь поздно, Мор вскоре после этого. Нужно подчеркнуть, что для обоих не было отправных точек для галлюцинаций, если только можно диагностировать галлюцинации той критической оценкой, которой они так редко подвергаются.

5. Вызывающей внешней причины (какое-нибудь изменение условий жизни или также только самое незначительное событие) для всего процесса не существует.

6. В дальнейшем течении жизни (в одном случае прослеживается 7, в другом — 18 лет) не находится новых точек соприкосновения для бредовых образований, однако старые бредовые идеи удерживаются, не забываются, скорее содержание рассматривается как существенная предопределенность собственной жизни, в соответствии с делом за этим следуют дальнейшие действия. Возможно или вероятно, бредовые идеи дополняются, однако всегда с переносом датирования на осносительно короткий роковой период и предшествующее время, и так, что добавляется только некоторое новое содержание, ничего нового по типу. Попыток диссимуляции в обоих случаях не было.

7. Личность остается, насколько об этом вообще можно судить, неизменной, не говоря уже о том, что кое-где можно было бы говорить только о тени идиотии. Произошло бредовое помешательство, которое в известной степени понятно в одном пункте, и с которым прежняя личность работает теперь аналогично со старыми чувствами и склонностями.

8. Личности представляют комплекс симптомов, сравнимый с гипоманическим: никогда не отказывающая уверенность в себе, возбудимость, склонность к гневу или к оптимизму с переходом при случае в противоположность, продолжительная деятельность, предприимчивость.

Обе эти истории болезни, очевидно, доказывают то, что часто оспаривалось, что есть случаи, к которым подходит определение Крэпелина понятия паранойи, что «медленно “развивается” устойчивая система бреда при полном сохранении разумности и упорядоченности хода мыслей». Если Зимерлинг (учебник Бин-свангера и Зимерлинга, с. 140) считает эту дефиницию неприменимой, так как в такой формулировке ей не соответствует полностью ни один случай, то наши случаи могли бы образовать эмпирическое опровержение. Но давайте сравним наши случаи с той паранойей, как ее типично представляет мания сутяжничества: сущность этой паранойи состоит в прогрессировании бредовых образований. Сутяжник никогда не довольствуется малым; там, где у него неудача, ему сразу помогают новые бредовые идеи, которые так же устойчивы и некорректируемы, как прежние, и со своей стороны образуют исходную точку для происходящего в дальнейшем. Совсем иначе в наших случаях. Бредовые идеи образованы в относительно короткое время, вероятные более поздние дополнения несущественны для вытекающих отсюда действий. После того, как, по сути дела, оправданные судебные возможности исчерпаны, наши пациенты удовлетворяются этим, хотя и внутренне возмущены и не забывают перенесенную обиду, но в своем поведении едва ли отличны от людей, которые на основе сходных действительных результатов, здесь они были бредовыми, должны были пережить сходные невзгоды. Образование бреда происходит, таким образом, не снова и снова вслед за новыми результатами реактивным образом, а в относительно короткий период жизни абсолютно эндогенно, не обусловленно никаким переживанием как реакцией.

Общим с бредом сутяжничества у наших случаев является внутренняя связь образования бреда, понятная логика, «метод». Если бредовые идеи так уж невероятны, все же они всегда включаются в последовательную связь. После того, как они однажды образованы, между ними негде вклиниться чему-либо совсем чуждому, несвязанному, непонятному. Следствием этого является то, что как у сутяжников, так и у наших параноиков, дилетант на первый взгляд может быть склонен принять все за правду и отклонить предположение душевной болезни.

И особое сравнение с бредом сутяжничества мы не хотим прежде всего развивать дальше, а чтобы сначала подвести своеобразие случаев по возможности под несколько четких понятий, разрешим себе некоторые логические рассуждения.

Мы расчленяем психические явления, с одной стороны, на «элементы», с другой стороны, обобщаем их в «единства» большей или меньшей сложности под разными ушами зрения, так что, таким образом, элементы и понятия единств, не располагаются в ряд, а распадаются в зависимости от точек зрения на различные ряды. Такое единство связи в явлениях самих или только в форме мы подразумеваем под такими понятиями, как «бредовое состояние», «развитие личности», «форма течения», «процесс», «реакция» и т. д. Кроме этих чисто психологических понятий единств, мы образуем этиологические — к примеру, если мы обобщим все, что является или может быть следствием для жизни души введенного в организм алкоголя — и другие «единства». Самые обширные понятия единств при всех обстоятельствах — это наши единства болезней, в идеальной форме которых этиология, симптоматология, форма течения, исход и состояние мозга должны соединиться определенным, закономерным образом.

С этими самыми большими понятиями единств мы не имеем здесь дела. Мы хотим попытаться выделить понятийно по возможности ясно только некоторые простые, повседневно находящиеся в психиатрическом употреблении, как они нам служат при рассмотрении наших случаев. Речь идет о понятиях «развитие личности» и «процесс», употребление которых принято в подобных случаях.

Когда мы рассматриваем жизнь души, у нас есть два пути: мы представляем себя на месте другого, проникаем в его внутренний мир, «понимаем», если мы рассматриваем отдельные элемента явлений (которые, впрочем, сами по себе как психологические снова и снова рассматриваются также одновременно «изнутри») в их связи и последовательности как данные, без того, чтобы «понимать» Э1у связь как внутреннюю, через представления себя на месте другого. Мы «понимаем» только так, как мы понимаем связи физического мира, представляя себе объективный лежащий в основе процесс, «физический» или «неосознанный», в чьей сути лежит причина того, что мы не можем представить себя на месте другого. Оба эти пути мы должны проследить теперь точнее. Первый дает нам понятие развитая личности, второй — понятие процесса.

В первом случае, представлении себя на месте другого, мы можем опять же «понимать» двояким образом. Если мы, к примеру, знаем цель человека и знаем, какими он обладал знаниями необходимых для ее достижения средств, мы можем его действия, к примеру, в судебном процессе, насколько они по уровню его знаний были целесообразными, «рационально» понять по этой цели. Упомянутое лицо должно было действовать так не по психологическим законам природы, а при знании определенных причинных отношений со своей стороны по логическим нормам, если он хотел достичь своей цели. Это поведение мы понимаем полностью как рациональное. Где мы имеем такую связь представлений, решений, поступков, там перед нами единство особого рода, которое, естественно, при данных болезненных предпосылках является как целесообразное при всех обстоятельствах «здоровым». Это единство, которое также при всех логических выводах выводится из здоровых или болезненных предпосылок, мы называем в дальнейшем «рациональной связью». От этого нужно отличать второй вид представления себя на месте другого и понимания. Если, к примеру, кто-нибудь узнает, что возлюбленная неверна, и после этого теряет самообладание, впадает в беспомощное отчаяние, думает о самоубийстве, то мы имеем не рациональную связь. Ни одна цель не должна быть достигнута, ни одно средство не привлекается для этого разумно, и все же мы все понимаем благодаря проникновению во внутренний мир этого человека. При определенных обстоятельствах мы можем до мельчайших нюансов следить за мимикой и чувствами, и, если мы «пробежимся» по этим бесчисленным качествам, ни одно из них не будет нам непонятным. Все собираются в единство, которое в таких случаях, вероятно, называется реакцией, но у которого здесь его корень и удерживающая вместе связь содержатся в одном чувстве обманутой любви с его разветвленными отношениями и частично обусловливающими, частично побуждающими инстинктами. Это единство определимо не целью и средствами, также объяснимо не ссыпкой на любовь и «реакцией», а описываемо и неисчерпаемо, в особенности для каждого отдельного случая. Весь вид таких единств очень характерен для личности. Мы обычно подводим их под типы, не имея права хвастаться, что имеем какие-то более точные понятия таких типов. Для наших психопатологических целей нам нужно описать такие единства по обстоятельствам существенных пунктов по большей части всегда как-то индивидуально. Мы хотим такие единства прочувствованного

вида назвать «психологическими связями» или «прочувствованными связями».

Дефинированным здесь двум видам «понимания» через представление себя на месте другого мы противопоставили «постижение» связей аналогично причинным связям природы. Если, например, при развитии душевной жизни, душевном росте, в определенные периоды происходит ускоренное, в другие — медленное движение вперед, то оно так же мало выводимо прочувствованно, как вообще при последовательности стадий развития последующее выводимо из предыдущего. Там, где это для нас возможно, перед нами не подразумевающийся душевный рост, а психологические связи, которые, как единства, могут быть знаком определенного периода развития, но не самим душевным ростом в предполагаемом смысле. Таких связей, для которых душевный рост является примером, психология открыла много. Я напоминаю о правилах обретения и утраты следов в памяти, явлениях утомления и т. д. И здесь мы имеем единства, или причинные ряды, что редко, или ре1улярно возвращающиеся относительно замкнутые в себе последствия явлений. Такие единства мы хотим назвать «объективированными психологическими связями». В то время, как при рациональных связях, так же, как и при психологических связях, мы имели дело с представлением самого себя на месте другого, здесь мы все время имеем только явления, «симптомы» задуманного как основополагающей причинной связи, имеется ли в виду она как физическая или неосознанно психическая, или как и то, и другое. Противопоставление можно также выразить так, что объективированные психические связи мы «объясняем», но не «понимаем», другие можем только «понимать», «объяснять» только в лучшем случае в существовании их общей связи вообще. Для объясняющей психопатологии понимаемые единства можно бы в этом отношении рассматривать как «элементы».

В психических заболеваниях обычно понимаемые элементы ограничены в пользу нуждающихся в объективировании непонятных психических связей. Будь то, когда число прочувствованных психических связей уменьшается (тип параноика) или когда рациональные исчезают, прочувствованные еще в большем количестве проявляются (тип душевнобольного) и т. д.

Во-вторых, при психических заболеваниях объективированные психические связи нормальной жизни обычно претерпевают глубокое преобразование. У нормального человека мы, предполагая законченное знание его жизни и его нрава, «понимаем» всегда только отдельные связи, стремления, склонности, эмоции должны быть приняты как нечто данное, из чего мы затем выводим соответствующие связи прочувствованно или рационально. Принятой нами как данная и только объясняемой, не понимаемой, является также по большей части последовательность явлений на протяжении всей жизни, появление склонностей и способностей, их расхождение, исчезновение. Мы имеем в определенной мере «объективированную связь», в которую уложены в большом количестве «понимаемые единства». По меньшей мере до этого только доходят наши понятия. В непосредственном восприятии индивидуума мы, однако, идем дальше, и поскольку мы используем это психиатрически, несмотря на отсутствие понятия, на это нужно указать. Мы воспринимаем всего человека, его сущность, его развитие и его гибель как «личность», мы воспринимаем в ней при точном знании человека единство, которое мы не дефинируем, а можем только пережить. Там, где мы находим эту личность, это единство, она является для нас существенным признаком, который позволяет нам выявить индивида из узкой группы психозов. При таких случаях, видимо, приняты неоднократно психологические рассуждения, почему эта личность существует как единство, почему не вторгся процесс как цечто чуждое, Но все эти рассуждения в действительности имеют целью только привести к названному восприятию, даже если тот, кто хочет убедить, ничего, якобы, об этом не знает. Если у нас будут завершенные психологические знания, мы станем ближе к понятийному обозначению единства. Мы бы могли выявить тысячи отношений психологических явлений друг к другу, их целесообразное соединение, их противоречия как следствия развития, и, таким образом, у нас было бы телеологическое единство личности как понятийное образование. Этого у нас нет и следа, несмотря на то, что мы работаем и должны работать с названным понятием личности, если мы в противоположность «процессу»¹, говорим ² о «развитии личности».

Если бы мы хотели все же попробовать с помощью понятий закрепить это восприятие личности, мы могли бы, в противоположность только что сделанному утверждению, что при всей психической жизни в непонятную, только «объяснимую» объек-

¹ Процесс мы берем здесь сначала без постулированного отношения к физическому процессу головного мозга, которое эмпирически достаточно часто недоказуемо и не может, таким образом, считаться эмпирическим критерием, после того как должно бы быть обосновано или отвергнуто подведение одного случая под понятие.

² Cp. Vgl. Wilmanns. Über Gefängnispsychosen. 1908. S. 49 ff. und a. a. О.

тивированную психическую связь уложены способные к чувствованию и рациональные элементы, считать, что при восприятии личности эта объективированная связь бесследно распадается на такие объективированные единства. Это верно тогда, когда мы всюду, где объективированные предпосылки являются только таковыми, какие даны и в нас, не спрашиваем о них, а принимаем их как само собой разумеющееся и считаем, что все «понимаем». То, что объективированная связь, которая задумана как лежащая в основе паталогического развития личности, также дана и в нас, если и в различном оформлении, было бы тогда критерием, по которому мы воспринимаем личность как единство и говорим о развитии в противоположность «процессу».

Напоминаем о том, что слово «развитие» служит для обозначения различных понятий, из которых нами принимаются во внимание только два. Развитие — это просто-напросто или становление и изменение, или «к понятию прибавляется рад изменений мыслей, так что разные части вместе реализуют целое, и через это возникает всеобъемлющее телеологическое понятие развития» (Риккерт). Это понятие мы подразумеваем, например, при развитии организма. Только это понятие мы можем также предполагать при «развитии личности», если мы противопоставляем ее «процессу» и подразумеваем под этим последним простое изменение. Конечно, также и рациональные и прочувствованные психологические связи, которые входят как низшие единства в целостную личность, являются «развитиями». При таких единствах обоснованное использование понятия развития более или менее ясно понятийно выявляемо. При единстве целой личности этого не происходит, здесь мы скорее — и это слабое место этого так часто применяемого в психиатрии понятия — предоставлены нашему непосредственному восприятию. Если теперь говорится в общем о развитии личности, то это может означать именно только то, что процессы, которые по каким-либо причинам называются болезненными, в этом случае мы можем понять и объяснить из игры друг в друга психологических и рациональных связей, которые уложены в единую, при всей дисгармонии и неустойчивости, изначально заложенную, объективированную психическую связь развития. Перед нами, возможно, экстремальная вариация, но единство личности в ее особом виде роста вплоть до гибели, как нам кажется, сохранилось. Где нам не удается единое восприятие развития личности, там мы устанавливаем нечто новое, нечто гетерогенное ее изначальной предрасположенности, нечто, что выпадает из развития, чтоявляется не «развитием», а «процессом»¹.

Но мы опять-таки не каждый раз называем это новое «процессом», например при приступах маниакально-депрессивного психоза или при психозах заключения. Здесь перед нами нечто, что «впрыскивается» развитию личности как что-то чуждое, не говоря при этом о «процессе». Мы называем процесс в разных случаях «приступом» или «реакцией». Далеко завело бы нас и не относится к делу рассмотрение особого взгляда на эти приступы как на повышение интенсивности нормальных периодических процессов, которые только при пересечении определенной границы интенсивности и при изолированном существовании противятся включению в «развитие» и рассматриваются как новое, чуждое, именно как приступ, и отнесения части психозов заключения к прочувствованным или рациональным реакциям, отклоняющегося от нормы типа и т. п. Мы должны здесь только констатировать, что процессом мы называем не все психические болезненные процессы, а только ведущие к устойчивому неизлечимому изменению. Личности должно быть внесено нечто гетерогенное, от которого она не может избавиться и которое по возможности может рассматриваться как основа новой личности, и она теперь «развивается», возможно, аналогично первоначальной.

Здесь возникает вопрос, как относятся процессы к изначальной личности, и тем самым точка зрения различать процессы между

¹ Легко вызывает недоразумение использование слова «развитие» Бильман-нсом в двояком смысле. (Zur klinischer Stellung der Paranoia Centralbl. f. Nerv, u. Pzych. 1910, 207). Он говорит о бреде сутяжничества, который следует рассматривать не «как заболевание в собственном смысле», «а как сильно зависимое и психологически вполне понятное развитие особой душевной предрасположенности». Если тоща по внешнему поводу возникают непонятные мании величия или душевная слабость, то это по праву представляется ему несовместимым с понятным развитием психопата. Однако он и здесь говорит о «патологическом развитии», которое только потому прогрессирует, что сохраняются неблагоприятные влияния среды. Несмотря на использование того же слова «развитие», здесь имеет место фундаментальное различие, так как возникающие симптомы в нашей терминологии не могут быть поняты ни рационально, ни прочувствованно. Если более четкая трактовка понятия «развитие личности» представляется правомерной, то правильность рассуждений Вильманнса нацелилась бы на то, нужно ли понимать те бросающиеся в таза симптомы третьим, этим, к сожалению, растяжимым, способом «восприятия» всей личности. С установкой Вильманнса можно было бы согласиться, если бы это было так. Из трудности и необязательности этого критерия в пограничных случаях получается, что решение почти невозможно. Поэтому постановку вопроса обойти все же нельзя.

собой. При процессе, с одной стороны, прежняя личность может полностью исчезать, только элементы ее «предметного сознания» (знания и т. д.) переходят в новое психическое бытие, так к примеру, происходит при тяжелых гебефренных заболеваниях (психотические процессы в узком смысле). С другой стороны, процесс может в определенной мере только один раз вызвать невыводимый из развития поворот, который вводит в личность, в остальном остающуюся неизменной, совсем гетерогенный новый момент (оба наших случая). Это вмешательство «процесса» можно было бы считать размноженным, и так был бы найден переход к психотическому процессу в узком смысле. Как вне рамок этого примитивного деления могут психологически различаться и осмысляться виды процессов, исследовать это — задача столь же трудная, сколь и важная, психопатологического анализа, в который мы не можем вдаваться здесь больше. Обобщенно мы можем теперь дефинироватъ процессы — неизлечимые, гетерогенные для прежней личности изменения психологической жизни, которые проникают в нее либо однократно и изолированно, либо неоднократно и обобщенно и в виде переходов между этими возможностями.

До сих пор мы полностью игнорировали, что все эти процессы представляются в отношении к процессу головного мозга, при этом последний представляет собой настоящий болезненный процесс. Это отношение подчеркивается здесь больше, чем при всех иных психических процессах, которые, однако, так же хорошо представляются обусловленными физически. Эти процессы причисляют, видимо, сразу к «органическим» психозам, т. е. таким, при которых может быть выявлено какое-нибудь состояние мозга, рассматриваемое как причина психического заболевания или как ее характерный коррелят, безразлично, удалось ли это уже или ожидается как в принципе возможное при теперешних вспомогательных средствах. В других случаях к этому опять не относятся точно и говорят о «функциональных» психозах, если имеют в виду маниакально-депрессивный психоз и Dementia praecox.

Чтобы по возможности освободить здесь наше понятие «процесса» от неясностей, нам нужно взвесить некоторые самые общие мыслительные возможности об отношениях между мозговыми процессами и психическими явлениями. Первоначально понятие «процесса» было получено из чисто психологических формальных признаке®, как мы видели, из признака неизлечивош изменения, особенно, из признака идиотии. Дефиниров анное и ограниченное таким образом понятие процесса можно применять к отдельным случаям с определенной уверенностью, если к этому прибавляется отношение к основополагающему мозговому процессу, то понятие отягощается очень гипотетическим, на опыте во многих случаях не проявляемым признаком.

Там, где такие процессы головного мозга, действительно, найдены (везде ссылаются на паралич как образцовый пример), мы говорим также о «процессах», но должны иметь в виду, что теперь понятие имеет совсем другое содержание, что оно выводит признаки и ограничения только из состояния мозга, и что все психически болезненные процессы, которые при нем встречаются, относятся к нему. Опыт учит, что везде, где найдены такие дефинируемые процессы головного мозга, при них встречаются все возможные психопатические и психотические симптомы, что общим в психической области является только образование дефектов, в то время как другие симптомы в лучшем случае могут быть более или менее характерными только по статистически определяемой частотности. Ни один из психических симптомов (настроения, бредовые идеи, импульсы и т. д.) не может иметь отношение к какой-нибудь определенной стороне или определенному месту процесса головного мозга. Назовем эти относящиеся к дефинированному процессу головного мозга психические последствия симптомов физико-психотическими процессами (например, паралич, атеросклероз), тогда нам можно будет назвать те процессы, которые характеризуются только психологическими признаками симптомов или течения, в отличие от этого, к примеру, психическими процессами Как относятся тогда эти гетерогенные — исходящие то от физической, то от психической стороны — понятия процесса друг к другу?

Если мы поставим себя на принятую точку зрения психо-физического параллелизма¹, то, возможно, можно было бы сказать: «Там, где я имею определенный процесс головного мозга, я должен также наблюдать определенные психические последствия симптомов к параллели, и наоборот, там, где я имею определенные психические формы течения, я должен также однажды констатировать определенные процессы головного мозга. Психические процессы или физико-психошческие процессы должны совпадать». Если мы, напротив, думаем дальше по принципу параллелей, то мы должны прежде всего установить, что в настоящее время мы нигде не знаем прямого параллельного процесса к

¹ С точки зрения взаимодействия, выражаясь иначе, для наших целей, было бы, видимо, достигнуто то же самое.

психическому процессу. В поиске физических условий нашего сознания исследование перешло со всего тела на нервную систему, со всей нервной системы на центральные ганглии, желудочек мозга и т. д., наконец, на кору головного мозга. Но к постулированным прямым параллельным процессам только приблизились, их не достигли. И в отношении эмпирического подтверждения параллелизма в принципе безразлично, говорю ли я, что сознание привязано к организму или к коре головного мозга. В обоих случаях мы обозначаем только субстрат, в который мы считаем уложенными особые физические процессы, идущие параллельно психическим. То, что мы этот субстрат сужаем с сознанием, что, вероятно, во внимание принимается одна кора головного мозга, ничего не меняет в том, что настоящих параллельных процессов, мы называли их «прямыми параллельными процессами», мы не знаем, а только постулируем. В соответствии с этим нас учат гистологи, что известные нам по нашим представлениям элементы коры головного мозга могут быть обнаружены с тяжелейшими изменениями, не наблюдая при этом в психической жизни ничего отклоняющегося от нормы, и что, наоборот, известные нам и представляющиеся существенными элемента могут восприниматься такими нормальными, что тяжелые психические нарушения кажутся непостижимыми. В двух случаях только по состоянию мозга мы можем сделать уверенный вывод в отношении психической жизни: во-первых, если нервные элемента просто разрушены и исчезли. Это, впрочем, не означает ничего другого, как то, что я могу утверждать, что психическая жизнь больше не существует, когда я нахожу весь организм мертвым. И во-вторых, фундаментальным открытием в психиатрии является то, что, например, при параличе всегда выявляется определенное состояние мозга, и что такое состояние мозга в других случаях не встречается. Из этого можно заключить, когда выявляется это состояние, что имелись психические нарушения вообще. Но даже в этом классическом случае больше нельзя, никогда нельзя, делать вывод об определенных психических нарушениях, будь они еще такого обобщенного вида, как состояния возбуждения, бредовые образования или простая деменция. Эти особые психические нарушения имеют в качестве сопровождения именно не то, что обнаруживается в мозгу, а, естественно, прямые параллельные процессы, которые никогда не обнаруживаются. Мы тогда представляем себе, что мозговой процесс, который дефинируется гистологически как паралитический, имеет способность всегда как-то воздействовать на прямые параллельные процессы (механически, химически, рефлекторно и т. д.). Далее, мы представляем себе, что кажущиеся глазу «трудными» мозговые процессы не должны иметь эту способность, и так толкуем наличие интактной душевной жизни при обращающем на себя внимание состоянии мозга. И наконец, мы можем представить себе глубокие изменения прямых параллельных процессов без охвата доступных нам элементов и таким образом толкуем тяжелые психические нарушения при нормальном состоянии.

Теперь мы можем ответить на вопрос, как можно представить себе отношения между физико-психотическими и психическими процессами. При физических процессах, при которых мы сейчас и на необозримое время знаем только субстрат, в который мы представляем себе уложенными прямые параллельные процессы, эти прямые процессы и тем самым психическая жизнь охватываются вторично. Случайным, без выбора и смысла, является то, где и как часто и какого вида происходит нарушающее и разрушающее вторжение как-нибудь иначе вызванного и находящегося в совершенно гетерогенной связи физического мозгового процесса в психическую жизнь. Правда, мы можем представить себе эти вторжения в элементарные процессы расчлененно и при каждом элементарном изменении запустить психический процесс в нашем смысле, но при этих физических процессах такое разложение пока невыполнимо (оно должно было бы, естественно, опять-таки произойти как с физической, так и с психической стороны, без того, чтобы между обоими видами разложений пока существовали отношения). Мы наблюдаем такую бессмысленную путаницу, такую неисчислимую серию психических феноменов при гистологически и этиологически полностью однообразном процессе, что здесь вначале мы не можем идти дальше. Но мы можем поискать в массе душевнобольних случаи, где мы находим процессы в нашем смысле, но где эти процессы по возможности проста и прозрачны. Здесь мы можем надеяться натолкнуться на психологические единства, т. е. типы процессов, которые распространяются все дальше и дальше и, наконец, заставляют нас внести порядок даже в бессмысленное множество явлений, к примеру, при паралитических процессах также с психологической точки зрения.

С этой психологической потребностью теперь благоприятно совйадает возможность осмысления, которая возникает из предыдущих параллелистических соображений. Встает вопрос: возможно, имеются прогрессивные (прогредиентные), ведущие либо к слабоумию, либо к неизлечимому преобразованию, причина которых не в более отдаленных, либо мозговых, либо органных процессах, а в жизненном процессе представляющихся чрезвычайно сложными прямых параллельных процессах самой психической жизни, особенно в так называемых диспозициях (предрасположенностях) и именно вследствие врожденной способности сравнимых, например, опухолях в телесной области. Сравнение с этими телесными процессами, вытекающими из предрасположенности, потому возможно лишь с трудом, что мы всегда имеем здесь дело с относительно грубыми, химическими или механическими процессами, в то время как при психическом бытие вершины биолош-химической жизни органов, настолько сложной, что это трудно себе представить, образуют основу, которая у других органов, если бы они вообще имелись, не играет роли из-за относительно грубой деятельности этих органов, при осуществлении которой обеспечена жизнь. Все-таки сравнение с телесными процессами из предрасположенности — единственно возможное, если мы хотим посмотреть в нозологической области вообще насчет сравнений. Там нам предоставлялось для сравнения, например, развитие опухолей. При этих заболеваниях речь идет о вытекающих из предрасположенности процессах, которые не вызываются внешними условиями, а в лучшем случае вспыхивают. Сходным образом имеются также грубые процессы головного мозга, которые вторично, как следствие психических проявлений влекут за собой: опухоль мозга, формы идиотии. Все процессы головного мозга, которые сопоставимы с этими, являются именно только процессами головного мозга, и то, что психически возникает как следствие, вторично, как при параличе.

В противоположность этому мы можем представить себе начинающиеся в определенное время процессы в прямых параллельных процессах. Мы можем представить их себе как доброкачественные и как недоброкачественные, как ведущие к однократному легкому преобразованию или при устойчивом прогрессировании к идиотии. Эти процессы всегда были бы в противоположность «развитиям» «процессами» в определенном нами ранее смысле. Эти процессы совпали бы в «прямых» параллельных процессах с нашими ранее дефинированными «психическими процессами». Поэтому мы можем, несмотря на то, что они теперь установлены только с физической стороны, назвать их так же, тем более, что мы знаем их только с психической стороны.

Теперь мы определили, противопоставив другу другу три понятия: «развитие личности», «психический процесс», «физико-психотический процесс»¹. Мы представим их еще раз обозримо, схематично:

¹ Само собой разумеется, что здесь идет речь о предварительных, эвристических понятиях, что эти понятия не могут по-настоящему исчерпывающе определить отдельный случай, что между ними существуют переходные случаи.

Применим теперь наши понятия к обоим случаям: у Клуга и Мора мы находим, по обстоятельствам, обширную рациональную связь: образование бреда ревности со всеми вытекающими из него последствиями (ср. выше пп. 2, 5, 6). Эта рациональная связь распространялась на всю их жизнь с определенного момента. В этот момент, однако, происхождение этого рационального единства нельзя понять ни рационально, ни эмоционально (сразу вслед за событием «понятным» образом), ни из личности, а оно начинается без связи с прежними проявлениями, как нечто новое. Выступает ли это новое как «импульсивная бредовая идея» (Фридманн), как обман памяти, как галлюцинация переживания или как еще что-то другое (ср. пп. 3, 4), вначале безразлично. Высказанные больными в дальнейшем идеи у Мора все можно понять рационально из происхождения, например, утверждение о клятвопреступлении, попытки замять дело и т. д., у Клуга некоторые к тому же можно трактовать как эмоциональные развития, например, настаивание на «объявлении его сумасшедшим». У обоих мы имеем, кроме того, возможно, новое появление сложных обманов памяти, которые указывают на устойчивое «изменение». Но также открытое настаивание на бреде, несмотря на представленные доказательства против, и дальнейшее последовательное поведение, очевидно, означают устойчивое изменение в сопоставлении с параноидально «развившимися» психопатами (легкая паранойя Фридманна), которые реагируют понятным образом на внешнее событие бредовыми образованиями, и эти бредовые образования, если не корректируют, то все же забывают.

В наших обоих случаях говорить об отношении к процессу головного мозга было бы в настоящее время совершенно бессмысленно. Только с психической стороны мы что-то знаем об этих явлениях. Но поскольку нечто новое, гетерогенное, возникает без повода и совершенно непонятно ведет к устойчивому изменению, т. е. не вылечивается, то перед нами, по нашей терминологии, «психические процессы». В этом понятии лежит, конечно, не процесс «процессирования», так же как Demetia praecox не должна устойчиво процессировать, а только процесс неизлечимого изменения. Также этим, конечно, не исключается, что «психический процесс» вызывается физическим процессом в прежнем смысле тем, что он только однажды влияет на прямые параллельные процессы, последние, однако, в дальнейшем оставим в покое. Только вот о таком физическом процессе, который от этого однократного воздействия на прямые параллельные процессы сделался бы совершенно незаметным, мы ничего не знаем.

Ранее в п. 7 мы высказали мнение, что «личность», насколько об этом можно судить, остается интактной. Представляется, что это находится в противоречии с утверждением, что имеет место «процесс». Это представление основывается на двойном смысле слова личность¹. Оно может подразумевать теоретически совокупность константных мотивов со всеми диспозициональными содержаниями сознания или только эмпирический хабитус человека, все его поведение во всех делах жизни. Говоря об «изменении личности», мы имеем ее в виду в последнем смысле, и если мы говорим, что оно отсутствует, то подразумеваем, что оно во всяком случае недостаточно грубое, чтобы его можно было эмпирически констатировать. Этому не противоречит, что та теоретическая личность при имеющемся частичном бредовом заполнении сознания, естественно, должна быть измененной. Мы выводим из этого правомерность говорить об «имеющем четкие границы» «процессе», что для нашего анализа должно быть позволено так же, как было бы недопустимо видеть в нем высказывание о «сущности» расстройства. Мы представляем себе под этим углом зрения, что скопление таких процессов ведет к изменению личности, которое мы обнаруживаем вплоть до каждой детали поведения. Мы надеемся, что таким способом выражения ближе всего остаемся к своеобразию случаев, как мы их наблюдаем. Мы находим мало обширных психологических или рациональных связей или только одну, которая может быть сведена к множеству переживаний, происхождение которых лежит по ту сторону психологического рассмотрения.

Невероятно, что все сопровождающие явления фазы возникновения этих переживаний, в обоих следующих случаях это было иначе, без остатка объяснимы как психологические следствия аффектов. Мы в них находим указание на то, что бред, хотя и самый бросающийся в глаза и на поверку единственный признак «процесса», является только явлением «неосознанного» процесса, который можно представить себе как лежащий в его основе и который одновременно документируется в тех сопутствующих явлениях, которые мы можем только констатировать. Относительная простота и редкость этих необъяснимых, гетерогенных, именно «сумасшедших» переживаний при полностью сохранившейся дальнейшей связи психических явлений была для нас поводом применить здесь более узкое понятие психического процесса. Всегда появляется преимущество, когда где-нибудь можно дифференцировать явления и нужно попробовать поня-тийно зафиксировать эти дифференциации, которые чаще всего намного понятнее непосредственному, к сожалению, непереда-

¹ На анализе понятий личности вообще мы не можем здесь останавливаться.

ваемому чувству, несмотря на всегда возможные возражения, которые могли бы быть полностью учтены только в продуманной до конца системе психопатологии, и, несмотря на это, все такие понятия всегда только временны, всегда «неверны». Если они побуждают к анализу или разграничению, они выполнили свою функцию.

Наконец, под п. 8 мы обнаружили, что Клуг и Мор проявляют черта, которые вполне могут быть названы гипоманическими. Из этого можно было бы заключить, по аналогии со Шпехтом, что случаи, таким образом, относятся к маниакально-депрессивному психозу. Тот, для кого наличие этих симптомов является решающим, может это сделать. Мы только не можем понять, какое значение имеет тогда еще результирующее понятие маниакально-депрессивного психоза, так как из гипоманического комплекса симптомов вид имеющегося бредообразования нельзя ни в малейшей степени понять рационально или прочувствованно.

Думая, что случаи Клуга и Мора мы можем относительно однозначно рассматривать как «психические процессы» в нашем смысле, теперь мы хотим рассказать о двух случаях бреда ревности, которые понимаются нами сходно как «развитие личности», чтобы затем обсудить некоторые возражения и под конец представить некоторые менее типичные случаи.

Клара Фишер, родилась в 1851 г., жена банковского директора; прием в 1897 г. Отец был филологом-классиком, во втором браке разведен. У него был бред ревности, он обвинял свою жену в неверности. Судебный развод закончился констатацией невиновности жены. На полах комнат он проводил мелом линии, на точках пересечения должны были стоять ножки стульев. Он велел похоронить себя в меховом сюртуке.

Пациентка была средне одаренным ребенком. Сначала она прошла обычный путь получения образования. В 16 лет она пошла на сцену. Годами она находилась в Амстердаме. Фотографии того времени поражают позой и своеобразным взглядом. В 26 лет она вышла замуж. У нее трое детей: 15, 13 и 9 лет. Абортов не было. Роды протекали без каких-либо нарушений. С давних пор она была несколько эксцентрична; всегда «внезапна», в суждениях скора. Она не терпела возражений. Как хозяйка дома она всегда была на своем посту, даже при том, что все делалось очень шаблонно. Ее восприятие жизни было несколько странным, так что она никогда не могла продолжительное время быть в хороших отношениях с другими. Она всегда была убеждена в непогрешимости своих взглядов и никогда не уступала. За детьми всегда ухаживала с большой заботливостью, однако и при этом у нее была своя система, от которой она не отклонялась.

С начала супружества она была ревнива. 1,5 года назад, по другим сведениям, 5 лет назад, эта ревность существенно усилилась. Она страдает опухолью кости, которая преграждает вагину, из-за чего муж избегает полового акта. По этой причине она часто плакала и делала ему упреки. Она находится в климактерическом периоде. Последние менструации были в октябре 1896 и в мае 1897 г. Еще раз появились в январе 1898 г. Ревность привела к возникновению бредовых идей; она упрекала мужа, что он сношается со всеми возможными женщинами; при этом она всегда думала, что его совращают. Каждая девушка, которая проходит мимо банка, проходит только из-за ее мужа. Она точно видит, как «взгляд девушки перекрещивается со взглядом мужа», так как у нее острое зрение, это она унаследовала от отца, тот тоже мог «заглядывать за угол». В электричке она наблюдала, как муж вынул газету, чтобы вступить в сношение за ней с сидящей рядом с ним дамой. То с той, то с другой он обменивается взглядами; она точно знает, что позже у него с ними свидания. С госпожой д-р Й. и госпожой д-р К., «рыжей», у ее мужа, якобы, связь. Если муж возражал, она требовала, чтобы муж представил доказательство, что он не неверен. Она рылась в корзинах для бумаг и из найденных обрывков комбинировала дела.

Она очень завидовала юным дамам, она плакалась, что становится старой и безобразной; она охотно становилась патетичной: муж только и ждет ее смерти. В другой раз она снова жаловалась на пренебрежение в vita sexualis со стороны ее отца и считала себя хорошенькой, сильной, молодой женщиной. Все, что она говорила, в конце концов сводилось к сексуальным вещам и ее ревности.

При этом она стала очень активной. Она пошла в полицию, чтобы девушек поставили на контроль, поручила домашнему врачу выследить мужа и выяснить, с кем у него связи. Она посылала за ним в гостиницу прислугу, просила следить за ним родственников и нанимала сыщиков. Со всеми она говорила о своих ревнивых историях. Она обвиняла мужа в неразрешенных связях с институтскими подругами своей дочери и передала через прислугу в институте, что все ученицы плохие. В саду санатория она громко ругала «еврейских баб», в то время как за столом сидели еврейские дамы, и утверждала, что те дают ее мужу авансы. В более многочисленном обществе господ и дам ее муж был настолько неосторожен, что предложил из корзины цветов сначала букет жене одного друга. Г-жа Ф. схватила корзину, швырнула содержимое на пол и убежала прочь. Во время развития этого отношенния усилилась старая несовместимость; из-за каждой мелочи она колоссально возбуждалась. Она порола свою 15-летнюю дочь. Муж считает, что и при этом идея ревности играла роль. Ее настроение было неравномерным. Она все еще могла быть веселой, но только когда ее веселили, не сама по себе. У нее были также дни, в которые она всегда была удрученной и печальной. Часто она просыпалась по утрам угнетенной. Ее настроение легко поддавалось влиянию одного слова. Интеллект не потерпел никакого ущерба. Она всегда оставалась добросовестной, старательной, аккуратной домохозяйкой.

Из-за многократных общественных скандалов, в результате которых возникали судебные трудности, положение мужа, который до тех пор все терпеливо сносил, было поставлено под угрозу настолько, что потребовалось помещение жены в Гейдельбергскую психиатрическую клинику (с 25 ноября по 4 декабря 1897 г.). Во время поездки ее ревность сразу нашла новое основание: в Гейдельберге вместе с ними вышла одна дама; она сказала, это странно, та ведь также и раньше с ними села, муж для себя, якобы, ее вызвал сюда. Под предлогом врачебного обследования ее сначала доставили сюда; когда она узнала, что должна здесь остаться, то очень взволновалась. Она желала сначала привести в порядок свое домашнее хозяйство и забрать для себе необходимую одежду и белье. С обещанием вернуться добровольно ее, наконец, отпустили, и она точно явилась снова. Она проявляла себя полностью ориентированной, благоразумной и аккуратной. У нее было очень веселое настроение, и она была чрезвычайно болтлива. Имело место четкое возбуждение, которое проявлялось в постоянном беспокойстве, в оживленной мимике, блестящих глазах. Бросалась в глаза определенная слабость суждений и эйфория. Предоставленным свободным выходом она никогда не злоупотребляла. Свои идеи ревности она отрицала. Она постоянно их здесь диссимулировала.

Из-за опухоли кости она попала в женскую клинику (инопера-бельная остеосаркома). Здесь у нее вскоре возникло подозрение к сестрам; так как они всегда так разряжались, когда муж приходил ее навещать. Ему она написала из женской клиники два харктерных письма, первое 3 января 1898 г.: она проявляет большой интерес к деталям домашнего хозяйства и семейной жизни, дает указания, распространяется о психологии служанок и, наконец, выражает «сердечную просьбу» — муж не должен, когда он бывает в Маннгейме, заезжать на Штарнбергское озеро, чтобы навестить семью аптекаря, с которой он мимоходом познакомился три года назад во время поездки, поскольку «клянусь Богом, я считаю эту женщину отнюдь не такой, которая заботится о своей женской гордости,., так как иначе она тогда не написала бы письмо таким фамильярным, навязчивым образом, я считаю ее совсем бессердечной особой... Будь открытым и откровенным со мной и скажи же мне (как-нибудь) открыто, не писала ли эта особа тебе частенько за истекшее время?.. Я обращаюсь к твоей совести, будь откровенным — может быть это было для тебя причиной, почему ты запретил почтальону приносить твои письма в квартиру?.. Если мне такое приходит в голову, то мне очень тяжело на сердце, и я иногда плачу... Обычно я, клянусь Богом, никогда не была без причины недоверчивой. Я прошу тебя поэтому настоятельно, будь по крайней мере сейчас откровенным со мной, переписывался ли ты с того времени в тайне с той женщиной?» Спустя 8 дней она пишет: «Это письмо могло бы быть последним, которое я тебе пишу, поскольку как моя особа, так и мои письма тебе стали безразличны. Причины этого тебе, наверняка, известны: если мужчине добровольно предлагает себя другая особа... На твоем лице я это отчетливо прочитала: 1) ты не мог спокойно и открыто смотреть на меня; 2) я нашла, что ты выглядел переночевавшим у кого-то и проведшим там время. Твое лицо сразу бросилось мне в глаза. Ты выглядешь уже не таким свежим и чистым и здоровым, как три недели назад». В дальнейшем она жалуется на свою покинутость, что она теперь нигде не дома и т. д.

Из Гейдельберга фрау Ф. теперь уже без трудностей перевели в Франкфуртскую психиатрическую лечебницу (с 15 января по 30 и1оля 1898 г.). И здесь она всегда была совершенно в ясном уме и ориентирована. Поведение и настроение были переменчивыми. Она могла быть оживленной, очень разговорчивой, в веселом настроении, самоуверенной. В другое время она плакала и жаловалась, что должна жить в разлуке со своей семьей. Она очень страдала из-за своего интернирования. Многократно она мешала склонностью к сплетням и козням. Другим больным она давала с собой письма для отправки. В отношении врачей она всегда была дружелюбна и заискивающа. В многочисленных письмах различным лицам она делала попытки добиться освобождения. Она не воздерживалась от заверений и лести. Каждый был непременно ее спасителем. Ее стремление к свободе от месяца к месяцу становилось все живее. Наконец, она сделала неудавшиеся попытки бегства. В письмах к мужу она давно стала настойчивой, энергичной, требовательной. Наконец, она была в порядке пробы отпущена домой.

В течение полугодового пребывания во Франкфурте она не отказалась от своих бредовых идей. Никогда она не проявляла даже следа болезненного чувства. Она всегда считала, что ее содержали только из-за козней ее мужа. Она так же невинна, как салфетка на столе. Обвинения в ревности она находила «слишком глупыми». Она в положении жены и матери должна была иногда противиться своему мужу, это нечто совсем другое. От всего она пыталась отговориться. Утверждать, что она, якобы, просила врача последить за мужем, является возмутительной наглостью, для этого она слишком горда. Служанка, правда, следила за мужем, потому что научилась этому на прежнем месте. Она терпела это только, чтобы доказать девушке, что ее муж порядочный человек. Она возмущена, что ее муж пересказывает «такие мелочи» (что она должна была написать письмо, чтобы попросить прощения). Это были сплетни служанок, о которых не стоит и говорить. Она пытается все представить безобидным. Мужу должно быть стыдно рассказывать вещи, которые как супругу положено скрывать.

В той же беседе, в которой она все представляет таким безобидным, она в волнении опять приходит к своим старым утверждениям: «Мой муж также кажется мне в последнее время намного другим, его взгляд больше не был таким свободным, он не выглядел таким чистым. Я была так чиста, так глупа в таких делах, но я тоже страстная, и у меня прелестное тело. Он также всегда приходил ко мне до сентября 1896 г., тогда он начал вести себя совсем странно, воздерживаться. Вам я скажу все, пусть отсохнет мой язык...» Она рассказывает затем дальше о своих подозрениях в электричке. Она, якобы, точно замечала, смотрит ли какая-нибудь особа на ее мужа прилично или неприлично. По этому наблюдению у нее вообще-то было самое четкое доказательство. «В 3 часа дня звонок: “Можно поговорить с господином Ф.?” (подражает голосу девушки). “Г-на Ф. нет, что я могу ему передать?” “Нет, я првду тогда сама”. Что вы теперь скажете об этом, может идти речь о ревности?» По поводу показаний врача она утверждает, что того подкупил ее муж. «Санитарки в Гейдельберге мне даже говорили, что глаза моего мужа слишком много танцуют вокруг, такой мужчина должен иметь наслаждение, это бонвиван». На вопрос, разве ее физическое состояние не препятствует супружеским отношениям: «Д-р К. (гинеколог) меня полностью вылечил, он сказал только, что у меня болезнь, которой еще не было, вероятно, сломана кость. Он сказал, что это связано с подавленной страстью. Когда я ушла, он сказал: “Вы совершенно здоровы; Вы крепкая, здоровая, цветущая, сильная женщина, у которой ничего нет. Вашему мужу не нужно никаких отговорок насчет Вас”».

При таких рассказах она углубляется в бесконечные мелочи, не теряя, однако, отправной точки. Оживленные проявления аффекта прерывают ход мыслей. Каждое мгновение она хочет клясться, заверяет всеми святыми в правдивости своих показаний. Она проклянет самое себя, если сказала хоть одно лживое слово. «Пусть сгниет мой язык» и т. д. Одно мгновение она в отчаянии ломает руки, плачет и рыдает, потом опять вспрыгивает, смеется, принимает самоуверенную вызывающую позу, рассыпается в похвалах своей личности. Один раз ее муж является верхом всего плохого, потом она считает опыть, что это недоразумение, он, видимо, все же чист, она тоже никогда не думала о нем ничего дурного. Все время она говорит о скрытности, никому она, якобы, не рассказывала о своих супружеских ссорах. На том же дыхании она сообщает, что служанки, врачи, те или иные подруги подтвердили ее правоту и рассказывает также о других женщинах, что те поведали ей о своих мужьях. Каждому больному она рассказывала те же вещи. Кроме того, она осведомлялась у санитарок, как живет со своей женой директор, сообщает об отношениях ее гинеколога со своей женой, о чем она знает от гейдельбергских сестер. Каждый день во время обхода она отзывает в сторону врача и, не будучи спрошенной, рассказывает ему о своих супружеских историях. Ее любимым чтением является простой бульварный роман, который она принесла с собой в клинику. Через некоторое время она утверждает, во всем виноват ее домашний врач, он подкупил мужа, не наоборот, муж всегда был хорошим. Вскоре меняется и это мнение.

Однажды она сообщает, что чувствует себя беременной, утром часто рвота, задержка стула, ощущение тяжести в животе. Гинекологическое обследование показало, что местами теперь мягкая на ощупь опухоль заполнила весь малый таз.

Как только предстоит освобождение, она обещает, что теперь она все оставит в покое и не будет больше доставлять своему мужу трудности. Однако уже по дороге из лечебницы у нее была с ним ссора. О дальнейшем ходе нам сообщает домашний врач: «С появлением тяжелых костных страданий идеи ревности отошли на задний план. Боли (остеосаркома таза) были такими сильными, что внимание пациентки сконцентрировалось на этом. Дошло до ихорозного распада кости, с фистулой лобковой кости и ее нисходящих ветвей с гнойным выделением. Смерть наступила в сентябре 1900 г. от сепсиса. Пациентка переносила болезненные страдания чрезвычайно героически. Из идей ревности она на больничной койке уже больше ничего не высказывала».

Заключение. С детства странная, с начала замужества ревнива; климактерический период, когда из-за опухоли таза (саркомы) половое сношение становится невозможным, полностью охвачена ревностью, которая ведет к массовым бредовым идеям и активным действиям. Ее сексуальная потребность проявляется в склонности к разговорам о сексуальных вещах, в подчеркивании, что у нее крепкое тело и т. д. С ростом саркомы и усилением страданий идеи ревности полностью отходят на задний план.

Киприан Кнопф, пастор, родился в 1845 г.¹ Одна сестра страдала периодической манией (5 приступов), больше никакой наследственности. В 20 лет получил аттестат зрелости. Изучал теологию. В 1870 г. первый теологический экзамен. Потом был частным учителем. В 1872 г, второй экзамен. Потом викарий, в 1876 г. пастор. Уже кандидатом он бросался в глаза странностью. Он узнал с удивлением, что дочка в доме, куда его пригласили в качестве домашнего учителя и которой он интересовался, уже была помолвлена с одним его другом. Тот, который знал его со школы, пишет о его реакции на это: «Он пришел однажды утром... и заявил об уходе с места. Он при этом вел всякие курьезные речи; повторял их позже также пастору в Ф. и одному двоюродному брату, так что все пришли к мнению, что К., видимо, сошел с ума. Из страха перед ним дамы в доме потом ночью заперлись. Это, однако, длилось недолго, поскольку К. вскоре должен был оставить место».

В 1878 г. он женился на дочери фермера. Та в 1882 г. покончила с собой. «К., как позже стало известно, обращался с первой женой так же, как с теперешнею. Но это было тихое, скромное существо, которое никогда не жаловалось, а несло тихо свой крест. Однажды утром ее нашли утонувшей в небольшом пруду». (Показания того же друга.) В противоположность этому К. теперь утверждал, что жил с этой женой в счастливом браке.

В 1884 г. — второй брак. Перед свадьбой он проявил необоснованную неприязнь к дяде невесты, которому он написал анонимное

¹ Я обязан 1^ну проф. Даннеманну из Гиссена и 1^ну д-ру Вильманнсу за то, что они позволили мне использовать их заключение. Кроме того, из дела были получены еще некоторые материалы. Уголовными вопросами в этом, так же как и в других случаях, я пренебрег.

письмо о том, что тот должен держаться подальше от венчания. То же поведение он проявил в отношении деверя первой жены, которому он писал, что произойдет несчастье, если он придет на венчание в церковь. В отношении своей 18-летней жены он вел себя со дня свадьбы очень поразительно. За свадебным столом он вел себя странно, говорил по-латински, бросил стакан под стол. Он поехал со своей женой в X., но оставил ее, вместо того, чтобы посвятить себя ей, сразу после прибытия, якобы, чтобы навестить друзей. Когда он вернулся, то выразил сомнение в ее девственности. Через несколько дней изощренными мучениями он выманил у нее полные приключений «признания» о ее предшествующей сексуальной жизни. Она изложила на бумаге, несмотря на сознание, что ничего не совершала, сведения о совершенных безнравственных поступках невероятного рода: она, якобы, вступала в половую связь с 8—10 знакомыми, забеременела от одного суперинтенданта в летах, ребенок был вытравлен женой того и т. д. Молодая женщина все больше впадала в отчаяние и обратилась к своим родителям. Вследствие этого по распоряжению окружной администрации было сделано врачебное заключение. К. придерживался, вопреки всем возражениям, убеждения в порочности своей жены до брака. Он проявлял еще другие странности: его жена должна была однажды ночью обыскивать с ним дом, потому что он боялся, что в дом проникли чужие. Одного старого собрата по службе, с которым супруги ехали в купе поезда, он обвинил, что тот с развратным намерением терся около его жены. Из-за неисправимости идей эксперт пришел к выводу, что К. страдает безумием, мнение, которое было подтверждено медицинской коллегией. В противоположность этому К. раздобыл целый ряд свидетельств о состоянии здоровья от практикующих врачей, районного врача, университетского профессора и одного ассистента. Подробное заключение одного окружного врача также говорило в пользу психического здоровья К. Ходатайство о взятии под опеку его жены было, таким образом, отклонено. Вскоре после этого К. подал иск о разводе (1887 г.), на которое сразу последовал ответ в виде встречного иска. Суд встал на сторону жены. Брак был расторгнут. Его жена, которая юной девушкой обращала на себя внимание «недовольством, недостатком детской непосредственности и невинности», стала позже душевнобольной и находится в одной лечебнице как слабоумная.

В последующие годы К. был всеми глубоко уважаем, трудился как хороший пастор. Он был популярен и его ценили. Его заслуги были признаны в социальной области. Его домашнее хозяйство последовательно велось многими дамами. Одна из экономок показала, что у него постоянно было большое недоверие и склонность незначительные происшествия связывать со своей особой. Далее утверждается, что К. оспаривает, одну даму, которой он, якобы, обещал жениться, запирал, когда уходил.

В 1896 г. — третий брак, с 24-летней девушкой, и этот брак с самого начала был несчастливым. Его показания (исковое письмо 1905 г.) следующие: уже во время свадебного путешествия у него с женой были расхождения. Она была, якобы, своенравной, у нее был злобный характер, она постоянно искала ссоры и брани, при случае она даже жестоко обращалась с ним, позорила его на людях. Ее продолжающемуся прелюбодеянию он пытался воспрепятствовать с помощью замков на дверях и окнах, переходом в другой приход. Но жена опять снимала замки. Наконец, она даже пыталась одурманить его во сне хлороформом. В Гейдельберге он изложил все еще подробнее: для ревности у него уже давно были причины; он мог бы привести большое количество примеров. Его жена наносила и принимала визиты без его ведома. Когда он однажды вернулся из одной поездки и спросил, скучала ли она, она сказала: «Нет, я довольно хорошо развлекалась». Когда однажды случайно остался дома в такое время, когда его обычно не было, пришел один господин. Когда он его спросил: «Чем могу служить?», — тот очень смутился, стал заикаться и не знал, что сказать. Было очевидно, что он пришел к его жене. Он согласен, все это не доказательства: но есть причины для подозрений. Однако произошли еще более отягощающие вещи: однажды была найдена лестница, прислоненная к ее спальне. Также частенько у него по утрам было смутное воспоминание, как будто ночью его жена выходила из дома; поэтому он велел насыпать на пороге песок. Когда он после этого проверил чулки жены, то нашел, как и ожидалось в них песок. По всем этим причинам он нанял мужчину охранять дом ночью. Тот, конечно, утверждал, что не заметил ничего необычного, но это, конечно, не доказательство, что ничего не произошло. К. признался, что часто не спал с 21 до 1 часа и прислушивался, крался в доме со спичками, готовый зажечь одну, чтобы посветить в лицо кому-нибудь, кто выйдет от его жены. Свидетели показывают, чтобы установить правду, К. нанял дозорных, которые должны были ночью давать знать, не крадется ли кто-нибудь к его жене. Он спрашивал служанку, не замечала ли она чего-нибудь из прелюбодеяний жены.

Фрау К. подтверждает совершенно невыносимое напряженное отношение суцруга; однако вина во всем только мужа из-за его необоснованной подозрительности. Он подозревал ее без малейшей причины, что она отдается каждому, также мужчинам из низших социальных слоев. При свидетелях он высказывал в отношении ее самые низкие ругательства; также он жестоко обращался с ней физически. Далее фрау К. пишет: «Мой муж, несмотря на импотенцию, очень чувственно предрасположен, все его мышление и действие связаны с сексом». Он, якобы, хотел совратить малолетних девочек. «Однажды днем я зашла в его учебную комнату, там у него была 7-летняя девочка. Я сказала, что это ведь странная поза, на что он смутился и ответил мне, что ребенок упал ему на колени». «По его словам, он все время давал обеты, что не прикоснется ко мне 4—5 месяцев; если у меня будет ребенок, он будет ни при чем. О наших сношениях он вел также точные записи». «Мой муж утверждает, что я нимфоманка; если у меня каждую ночь не кто-нибудь другой, тогда я, якобы, недовольна». «Мой муж сделал рисунок нашего приходского дома со многими дорогами, которыми, якобы, ходили мои соответствующие любовники». «Пастор К., как утверждают, неоднократно заявлял своей жене, что он не в состоянии произвести ребенка и жил в постоянном страхе, что его жена беременна» (адвокат).

Пастор К. сначала почти 10 лет не предпринимал никаких судебных шагов. Но в 1905 г., непосредственно после того, как он вышел на пенсию, он подал против своей жены иск о разводе. Он обвинял ее в том, что она больше года имела половые сношения ночью с кузнецом Р.; затем последовал кузнец-жестянщик К., потом сапожник Л., затем подмастерье каменщика М., затем землепашец Ф. В первый или второй день после переезда в Ц. она, якобы, прелюбодействовала в гостинице со старшим официантом.

Допрос свидетелей не дал ни малейшего основания для утверждений пастора, так же, как вообще не могло быть установлено ничего в пользу прелюбодейских поступков или также только склонностей его трех супруг. В отличие от этого было установлено, что вся деревня знала о том, что К. обвинял свою жену в неверности таким невероятным образом, и что никто в это не верил. При негативном характере свидетельских показаний К. назвал четырех других мужчин, с которыми у его жены, якобы, была связь, и потребовал их допросить. Этот запрос он, правда, после этого забрал обратно. Его жена, между тем, подала ходатайство об объявлении его недееспособным.

Поскольку он показался судьям срочно нуждающимся в проверке подозрения на психическое заболевание, он был отправлен для наблюдения в психиатрическую клинику в Гйссене. Здесь он добросовестно придерживался распорядка, представлялся чрезвычайно обходительным, был вежливым в отношении персонала и заботился о том, чтобы с помощью чаевых показать себя признательным за обслуживание; при этом он не утаивал, что пребывание в клинике ему неприятно. По-разномиу он проявлял себя очень недоверчивым и склонным образовывать из пустяков комбинаций, в верности которых он мало сомневался. Он, например, рассказывал: при его поступлении в клинику он насторожился, когда референт попросил его сначала все же написать curriculum vitae. Он твердо уверен, что слышал, что референт еще добавил: «Ваш periculum vitae», как будто он хотел этим сказать: здесь уже для некоторых его curriculum стал periculum". Несмотря на то, что об этом, конечно, не было и речи, и пытались его в этом разубедить, пастор К. непоколебимо придерживался того, что слышал это. Намеки подобного рода он, по его мнению, замечал еще многократно. Также он был склонен придавать каким-нибудь происшествиям (например, отсутствию ответа на письмо или получению письма только через 4 дня) значение в том смысле, что происходит что-то невыгодное для него. Также проявлялись прямые обманы памяти, например, в показании, что адвокат ему что-то сказал, что тому на самом деле никогда не приходило в голову. Пастор К. отказывался изложить что-нибудь о себе в письменном виде. «Дай мне чью-нибудь строчку, и я приведу его на эшафот», — говорил он в этом случае.

После того, как показания свидетелей и заключение врачей оказались не в его пользу, пастор К. заявил, что он уже в прошлое лето пришел к убеждению, что подозрительные моменты в отношении его жены отсутствуют, и что он также придерживается мнения, что прежнее подозрение против нее, которое побудило его подать иск о разводе, необосновано, после того, как он выслушал свидетельские показания, однако в то же самое время он делал в отношении врача такие высказывания, которые указывали на то, что он продолжает придерживаться своих идей. Эту диссимуляцию, которую он поддерживал под впечатлением неблагоприятной ситуации с хитроумной логикой некоторое время, он снова прекратил в Гейдельберге. В своих многократных посланиях, особенно в своем «Чествовании Заключения» он проявляет большое искусство в логической обработке ситуации в свою пользу. Когда читаешь длинное изложение, можно в какой-то момент склониться к тому — и тем более дилетанту, чтобы признать его правоту. Только противоречие с другими высказываниями с его стороны, которое он в состоянии полностью забыть, проясняло при более основательном размышлении неустойчивость всех оценок и выводов. Эта поразительная нелогичность, которая как подходящий инструмент в зависимости от потребности ситуации может быть использована так или так, — черта, которую можно обнаружить у многих психопатов, у К. была особенно выражена. Этих общих замечаний, видимо, достаточно, чтобы не включать в публикацию все те «доказательства» и хитроумности К., которые могли бы заполнить целую книгу. В них отсутствуют какие-либо новые симптомы, своеобразные бредовые идеи, а только та кажущаяся логика, которая достигает противоположности своей собственной цели.

Недоверие К. к психиатрам привело еще ко второй экспертизе, результаты которой полностью совпадают клинически с первой, и частично уже использовались. Личность К. описывается Вильман-нсом: «Его внешнее поведение естественно и аккуратно, в соответствии с положением. Он владеет внешними формами, ловок и любезен в общении и постоянно готов пуститься в разговоры, ответить на заданные вопросы. Его настроение было в то время, когда он находился у нас в клинике, в общем веселым; он рассматривал все свое положение с несомненным оптимизмом. Как в его посланиях, так и в беседах проявляется сильное самолюбие, которое особенно охотно заставляет его задерживаться на оценке своих успехов и способностей. Вопросы он схватывает быстро и незамедлительно и отвечает на них метко и ловко. Во время длительных бесед еще больше, чем в его сочинениях, проявляется определенная рассеянность: он легко теряет нить, задерживается на незначительных деталях и только всевозможными кружными путями приходит к цели. Несмотря на это, он проявляет, без сомнения, искусную диалектику и особенно, способность обойти во время беседы неприятные для него подробности и дать ей желательное для него направление. Его наблюдательность не нарушена. Его память очень объемна, разумеется, часто за счет достоверности и надежности. В то время, как он способен вспомнить многие, часто сами по себе незначительные детали, нередко допускаются обманы памяти и фальсификации, особенно в областях, которые состоят с его “Я” в каких-либо эмоционально окрашенных отношениях. При хорошей восприимчивости, живом темпераменте и интересе и хорошей наблюдательности его знания разнообразны и в отдельных областях также довольно глубоки. Он производит впечатление человека, который много с хорошей пользой видел, слышал й читал. О своем имущественном положении он проявляет себя полностью ориентированным. Поскольку я до последнего воздерживался от моего мнения о его психическом состоянии и следил за его изложениями с видимой верой, он сохранял в отношении меня определенную открытость и высказывался откровенно. Только, когда в один из последних дней перед освобождением я открыл ему, что тоже считаю его душевнобольным, на его лице появилось разочарование и глубокое недоверие.

Уже через год пастор К. умер после оперативного вмешательства.

Заключение. Личность, которая с давних пор была недоверчивой, склонной к концентрации на собственной личности и легко возбудимой, но толковой и разумной, всегда обладала высоким самосознанием, оптимизмом и предприимчивостью, в сексуальной области, в которой, очевидно, имеются отклонения от нормы, приходит к тяжелым психопатическим расстройствам. Молодым мужчиной он в результате обманутых сексуальных надежд впадает в странное возбужденное состояние, во втором браке он постоянно мучает свою жену упреком в полных приключений сексуальных проступках, в которых та, якобы, провинилась до брака, мучения, которые, наконец, приводят к разводу. В третьем браке у него появляются выходящие за все границы возможного бредовые идеи ревности о предполагаемой продолжительной супружеской неверности жены. К сожалению, не могло быть установлено, возникали ли абсурдные бредовые идеи уже с начала брака (1895 г,) или только в последние годы. Поскольку жена и другие никогда не говорили о начале болезни, все же вероятно, что она была всегда, только, наконец, проявилась больше и сделала его активнее, тем более что у него были сходные невероятные фантазии о сексуальных проступках жены уже в прежнем браке. Генезиз бреда обязательно удерживается в границах комбинаторного толкования. Он ничего не видел и не слышал, что могло бы показаться объективному судье непосредственно обличительным, если бы это было правдой. Только одно примечательно в сравнении с фрау Фишер. Он утверждает, что его жена пыталась одурманить

хлороформом, и частенько «по утрам у него было смутное воспоминание, как будто его жена ночью выходила из дома».

Мы считаем возможным оба эти случая опять-таки объединить как сходные и противопоставить двум первым. Общим является:

1. Медленное развитие из устойчивых свойств и стремлений личности (среди прочего сексуальное отклонение от нормы пастора).

2. Вспышка тяжелых бредовых образований, понятным образом и неоднократно повторяясь, примыкает к новым поводам: все новые сексуальные отношения пастора, климактерическое увядание и, особенно, отсутствие полового сношения из-за опухоли таза у фрау Фишер. В обоих случаях порой была попытка полной диссимуляции.

3. В противоположность двум первым случаям отсутствуют зачатки идей преследования, полное беспокойство, возбужденные, боязненные состояния, которые возникали у всех, правда, только однажды в относительно ограниченном промежутке времени. Отсутствуют попытки отравления и пластические описания предположительно пережитых событий.

4. Не обнаруживается ограниченный промежуток времени, в который в сопровождении других явлений (предполагаемые состояния отравления, беспокойство, идеи преследования и т. д.) происходит образование бреда, который затем остается постоянным. А бредовые образования придерживаются определенных переживаний и не удерживаются с такой точностью. Далее обнаруживаются все новые основания для них.

Напрашивается провести сравнение наших случаев бреда ревности с единственной группой заболеваний, которая обозначается «содержательно», с бредом сутяжничества. Составляя совсем кратко по литературе виды сутяжников, мы получаем схематично следующие.

1. Люди, сутяжничающие из раздражительного, возбужденного, активного, самоуверенного нрава — псевдосутяжники Крэпелина:

а) скандалисты (отчасти «маниакальные» по Шпехту);

б) сутяжники по действительной или воображаемой несправедливости (отчасти случаи у Лёви, Gaupps Centralbl. 1910).

При обоих возникают заблуждения от аффектов и желаний. Они усилением неисправимости могут переходить в бредовые идеи. При этом:

2. Усиление этих процессов до бредовых образований, которые теперь становятся самостоятельной причиной дальнейшего поведения: «развитие личности» (например, случай у Пфистера А. z. f. Psych.: Bd. 59. 1-й случай Хеттиха). Существует психологическая связь с прежней жизнью. Каждая отдельная идея «может быть понята» из желаний, правовых требований, самосознания, гнева как образованная «целесообразно». Начальной формой является та, когда только фаза жизни, например, возраст, с ее изменениями образует основу, на которой предрасположенность к сутяжничеству достигает развития. (Случай Фрезе, Yur. Psych. Grenzfragen. 1909.)

3. При начальном развитии, как при п. 2 «понятные» связи покидаются. Развиваются совершенно несвязанные бредовые идеи или даже психическая слабость. Вильманнс (Centralbl. f. Neurol, u. Psych. 1910) установил этот тип и привел кратко один случай. «Развитие личности» второго вида или «процесс»?

4. В определенный момент жизни возникает бредообразовательный процесс, случайным содержанием которого является правовое ущемление. Объяснение предрасположенностью характера невозможно.

Из этого обзора в сравнении с предшествующим заключением случаев Кнопф и Фишер получается, что мы считаем оба последних полностью аналогичными типам 1-й и 2-й мании сутяжничества. 4-й тип, однако, при мании сутяжничества нами только конструируется. Мы не смогли найти соответствующие случаи в литературе. Этот тип мы, однако, подразумевали (что ясно и так) при наших двух первых случаях Клуг и Мор, которые мы объявили «психическими процессами». Для них, таким образом, не существует, как представляется, до определенного предела, никакой аналогии при мании сутяжничества. Правда, у обоих был бред правовой ущемленности, но только как необходимое логическое следствие из лежащего в основе бреда ревности. Они, собственно, также никогда не вели себя как сутяжники, а всегда, когда правовые средства были исчерпаны, даже если и затаив злобу, довольствовались этим. Образованием новых бредовых идей в целях судебного следствия они никогда себе не помогали.

Из потребности подчинить новый материал обычным понятиям будут, как я предполагаю, считать, что эти случаи бреда ревности все без исключения являются ясными случаями «имеющей повышенное значение идеи», или, наоборот, некоторые случаи (Мор и Клуг) будут изъяты и их истолкуют как Dementia praecox.

Я ничего не могу возразить против обоих мнений, но считаю широкое распространение обоих понятий «имеющая повышенное значение идея» и «Dementia praecox», так что они одновременно могут быть применены для того же случая, по меньшей мере нецелесообразным. Если каждый «процесс» будет называться в ранее дефинированном смысле Dementia praecox, то, однако, случаи Мор и Клуг — больные Dementia praecox¹. Если, напротив, все случаи «ограниченного самопсихоза» (Вернике) основываются на «имеющей повышенное значение идее», то Мор и Клуг относятся сюда.

«Имеющая повышенное значение идея» в психиатрическом словоупотреблении, однако, не меньше чем однозначна. Создатель этого понятия, Вернике², в своем очерке (2-е издание, с. 78 и 141 и след.) разъясняет, что он под средней нормой представлений понимает «совсем определенную градацию условий возбудимости», которая в определенной мере обусловливает «различия в степени» среди представлений. Они основываются, во-первых, на области аффекта, который «присущ» группе представлений и, во-вторых, на частоте использования этих групп представлений. «Различие характеров существенно определяется разной ценностью тех представлений, от которых зависит их поведение при данных обстоятельствах». Настолько рассмотрение ясно. Теперь Вернике продолжает с невероятной быстротой мысли: «Мы должны уже в норме считаться с тем, что такие имеющие

¹ Более трудный вопрос, различаются или нет наши ревнивицы и ревнивцы начинающейся Dementia praecox с самого начала. Поначалу мое мнение было, что они неразличимы. Я, однако, не нашел ни одного случая (о котором я читал или который я видел), при котором такое различение было бы невозможно. При Dementia praecox с самого начала или имелась дальнейшая симптоматология, или ревность была такой несистематичной, рассеянной и т. д., что вполне была возможна путаница с развитием личности, но не с психическими процессами. История болезни несомненной Dementia praecox, которая от начала в течение продолжительного времени имела только симптоматологию наших случаев с систематичностью, активностью и т. д., до сих пор неизвестна.

По Вернике его «ограниченный самопсихоз» может на основе «имеющей повышенное значение идеи», которой мы в последующем занимаемся, иметь прогрессивное течение. Его случай (Fehrb. р. 454), однако, в первой «обычно обязательно чистой стадии» ограниченной эротомании «обращал на себя внимание» тем, что он слышал многочисленные голоса на «языке сердца». Значит, стадия вовсе не была «чистой»!

² Дальнейшие публикации по «имеющей повышенное значение идее»: Friedmann, Beiträge zur Lehre von der Parannoia, Monatsschr. f. Psych, u. Neurol. 17; Pfeiffer, Über das Krankheitsbild der «circumscripten Autopsychose» auf Grund einer überwertigen Idee.

повышенное значение представления трудно доступны корректировке противоположными представлениями, и в зависимости от обстоятельств становятся безусловными предпосылками для действия». «Здесь сразу же рассмотрена аффективная оценка представления и оценка реальности». При одинаковом представлении, содержание которого объективно и субъективно реально, аффективная оценка может быть очень различной. Среднюю норму в этом отношении Вернике подразумевает в первых предложениях. Также при одинаковой аффективной оценке содержание представления может независимо от объективной реальности субъективно быть рассмотрено как реальное. В этом случае говорят, если выполнены определенные другие условия, о бредовых идеях. Теперь, однако, — и это, видимо, нужно рассматривать как точку отправления того, что считает Вернике, — имеется связь между эмоциональной окраской и оценкой реальности. Наиболее глубоко эта связь изображена у Липпса¹, у которого сильное доставление удовольствия и неудовольствия представлений, желаемое или то, чего опасаются, их содержания является одним фактором среди других, который повышает «энергию» представления, тем самым усиливает отделение от противоположного представления и дает свободу тенденции, первоначально свойственной, по Липпсу, каждому представлению, считаться реальным. Полное отделение с невозможностью коррекции может быть понято только на основе особой «диссоциабельнос-ти». Более подробно интересующийся этим читатель должен прочесть у Липпса. Если мы вернемся к Вернике, то тот назвал бы таким образом такие ложные оценки действительности имеющими повышенное значение идеями, которые на основе эмоциональной окраски претерпело то отделение от противоположного представления. В соответствии с этим он требует «переживания» в качестве причины. Теперь мы должны подумать, что эмоциональной окраски одной никогда не достаточно для того, чтобы образовать бредовую идею, что скорее этот механизм, который мы обозначили ссылкой на Липпса и который подразумевает Вернике, обычно не ведет к бредовым идеям в смысле некорригируемости. Если мы будем искать пример имеющей повышенное значение идеи благодаря эмоциональной окраске, то мы много найдем в повседневной жизни (здесь, однако, всегда доступные критике и корригируемые). Совершенной особенно

¹ Leitfaden der Psychol., 1. Aufl. 1903. — Vom Fühlen, Wollen und Denken. 2. Aufl. 1907.

подходящей для возникновения имеющих повышенное значение идей должна быть, однако, эмоциональная окраска в периодических состояниях. Один пример циклотомии с такими идеями мы могли недавно наблюдать. Особое содержание ревности, которое совпадает с нашими остальными случаями, делает сравнение с ними особенно легким.

Эмиль Хазе, женатый художник-декоратор, 36 лет. Его мать всегда была «недоверчивой, склонной к долгим раздумиям». С давних пор легко возбудимый характер. Всегда серьезен. Никогда не мог смеяться по-настоящему сердечно. Легко становится растроганным. При чтении одной газетной статьи об одном несчастье у него на глаза выступили слезы. «Предрасположен к долгим раздумиям». Насколько можно узнать, никаких обращающих на себя внимание колебаний настроения. Толковый, разумный мужчина. Напряженная деятельность.

Он сам рассказывает (июнь 1909 г.): в январе 1909 г. он пошел со своей женой на маскарад, к которому он рисовал декорации. В толкучке он потерял свою жену из вида. Одна знакомая дама, которую он спросил, высказала мнение: «Жена с двумя господами в ресторане.— И сказала в шутку.— Я наблюдала за вашей женой, она прекрасно послонялась». С этого момента, считает пациент, датируется его недоверчивость. Он, по его словам, считая это необоснованным, не может, однако, до сих пор овладеть своей недоверчивостью. Все время она навязывает ему ту идею. У него при этом сдавливает грудь, часто страх поднимается по горло. Это приходит в виде приступов. Тогда ему еще больше пришло в голову: перед свадьбой с ним заговорил один господин: «Я хотел бы сказать вам кое-что о вашей невесте. Но жениться вы все же можете». По случайности до этой беседы дело не дошло. Он опасается, что мог бы узнать от этого госоподина что-то важное. Однажды на одной художественной репродукции, на которой, как он знал, раньше не было пятен, нашел подчищенное место. Он думает, что жена, видимо, уронила ее на пол. Несмотря на то, что она это отрицала, все же возможно, что она прибегла к вынужденной лжи. Для него это ужасная мысль.

Пациент считает себя неизлечимым. Он не может освободиться от своих мыслей. Возможно, он мог бы, если бы много об этом думал, в конце концов ее прогнать. В любое время суток может прийти страх, но по утрам он чаще всего расстроен больше. Ему также приходила в голову мысль лишить себя и свою жену жизни. Через несколько дней его, по его мнению, выздоровевшим, отпустили.

В феврале 1909 г. пациент объявился снова. Он казался очень недоверчивым, чувствительным, отчетливо проявлял депрессивное настроение. Часто у него на глазах выступали слезы. Он желал «душевного лечения». Ему, якобы, совсем плохо. Он изложил почти все циклотимные жалобы. Об идеях ревности он едва ли еще думает, несмотря на то, что он месяцами верил в их правдивость. Он думал о том, что в брачную ночь у жены не было крови, и считал, что тогда у нее, вероятно, уже была связь с мужчиной. Это еще очень его мучало, но теперь это преодолено. Однако, несмотря на отступление этих мыслей, его состояние только ухудшилось. С последнего лета ему периодически по дням было лучше и хуже. Теперь шестую неделю совсем плохо. Его тело также болит. У него тяжесть на груди и плечах. «Ноги как будто отбиты, так же, как голова, которую постоянно сжимает обруч». Он часто такой безразличный, не может больше чувствовать как раньше, при этом у него часто страх, такой тяжелый страх, что у него проступает пот. Он боится будущего, считает возможным, что сойдет с ума. Он всегда работал и хочет и дальше работать.

То, что все время вдет критика, что аффект опасения перед возможностью, что содержание фантазии может быть правдой, временно ведет к твердой вере в правдивость, в то время как после этого идея исчезает совсем, это представляется характерным, представляется также полностью соответствующим имеющим повышенное значение идеям повседневной жизни.

Мы должны осознавать, что сохранение идеи с ложной оценкой реальности после исчезновения аффекта из того психологического механизма, который позволял установить имеющую повышенную значимость идею, не может быть объяснено. Мы имеем здесь нечто новое. Но мы могли бы, поскольку мы знаем действительную связь с аффективным возникновением, также, если мы должны предположить добавочный момент, это удержание противопоставить в качестве второй подформы, имеющей повышенное значение идеи, ее первой подформе.

Если, однако, тоща мы не хотим попасть в бездонную пропасть, мы должны непременно требовать необходимое для возникновения переживания, без которого эта форма имеющей повышенное значение идеи не возникла. Там, где мы не можем это доказать и ще у нас из всех обстоятельств нет оснований предполагать это, мы не можем больше с уверенностью говорить об идее повышенной значимости.

К этому более ограниченному толкованию идеи повышенной значимости не могут теперь быть отнесены такие случаи, как Мора и Клуга. Напротив, в случаях Фишер и Кнопфа, которые мы трактуем как «развитие личности», отдельные бредовые идеи вполне мы можем толковать как идеи повышенной значимости второго вида. Здесь нам представляется теперь имеющим значение также в отношении Мора и Клуга, что Кнопф и Фишер при случае корригируют, изменяют, критикуют, в то время как у

Клуга и Мора не появляется никогда ни следа критики, никогда ни следа корректуры.

В качестве третьей формы «идеи повышенной значимости», которая встречается в языковом употреблении, мы должны, однако, установить еще одно понятие. Вернике говорил об «ограниченном» автопсихозе — идее повышенной значимости (с. 164, Очерк) и диагностировал его также в случаях, где он не может найти лежащее в основе событие, даже если он и предполагает его как, наверняка, имеющееся (с. 144). Здесь мы имеем, таким образом, идею повышенной значимости, которая не характеризуется ни признаком аффективной повышенной значимости, ни возникшей из этого некорригируемой, неверной оценкой реальности, а признаком «имеющего четкие границы». В этом смысле наши случаи Клуг и Мор были бы случаями «идеи повышенной значимости» третьего вида, только с существенным отличием от Вернике: мы не предполагаем события, которое достаточно для адекватного объяснения тем способом, как при первом и втором виде идеи повышенной значимости. Что, наконец, касается признака, «имеющего четкие границы», то он непременно относителен. Четкие границы сохраняет и самый обширный бред, насколько, например, не каждое восприятие дает повод для бреда отношения и т. д. Количество единиц бреда или связей бреда, правда, чаще всего такое большое, что подсчет не имел бы смысла. При наших случаях объем сжимается почти до одной единицы, но в этих ограниченных образованиях мы находим, как при совсем простых пограничных случаях, признаки «процесса»¹.

^сли мы соединим формы «идеи повышенной значимости», которые в языковом обиходе подразумеваются вслед за Вернике, то мы получим следующую схему.

1. Идея повышенной значимости:

а) = отклоняющаяся от нормы высокая эмоциональная окраска одной идеи, одной группы фантазий и т. д., независимо от того, реально или нереально содержание;

б) = благодаря эмоциональной окраске принимаемые ошибочно по содержанию за реальные идеи, которые с затиханием аффекта корригируются. (Для иллюзии на основе идеи повышенной значимости Вернике сам подчеркивает корригируемость. Очерк, с. 220.)

2. Идея повышенной значимости, возникшая по пути первой формы, но устойчиво удерживаемая, также после затихания аффекта не корригируемая, по содержанию ошибочно принимаемая за реальную идею.

3. Идея повышенной значимости — =безразлично, каким образом возникшее имеющее четкие границы бредовое образование. Теоретически многократно, не будучи обоснованным, постулируется при каждом имеющем четкие границы образовании бреда возникновение путем первой и второй формы.

До сих пор мы противопоставляли случаи как «процесс» и «развитие личности». Мы, однако, не мощи ожидать, что все отдельные случаи без остатка могут быть отнесены к таким понятиям, которые, как все понятия, являются абстракциями и не являются действительностью. Это было неприемлемо также уже в 4-х изложенных до сих пор относительно простых случаях.

Теперь мы хотели бы рассказать об одном больном, который, видимо, также подпадает под понятие процесса, но вде процесс долго затягивается в фазе возникновения, в то время, как за два года до возникновения бредовых образований уже предшествуют легкие расстройства другого рода.

Михаель Бауер, родился в 1849 г., католик, женат с 1876 г., поступил в 1901 г. Никакой наследственности. Физически всегда здоров. Семь здоровых детей. Равномерный и упорядоченный, довольно напряженный образ жизни в качестве фермера (по его желанию засвидетельствовано пастором). Никакого злоупотребления алкоголем. В юности имелась тенденция к длительному размышлению и легкая возбудимость к гневу.

С 49-го года жизни он страдал бессонницей и мрачными мыслями. Два года спустя (за полгода до поступления в клинику) у него возникла бредовая идея, что его жена ему неверна. Старший сын, якобы, не его родной сын. Идея затем изменилась: старший сын — его, однако второй сын — не его. Также предпочтение одного из его детей чередовалось с настоящим отвращением к ним (врачебный отчет). Его жена подтверждает наличие легких расстройств (недостаток сна, жалобы на беспокойство) в течение трех лет. Душевная болезнь датируется временем полгода назад. Она началась довольно неожиданно возбуждением и бессонницей, однако он не говорил путанно. Из-за беспокойства он однажды получил снотворное. После этого он примерно 10 минут громко пел и утверждает, что снотворное свело его с ума. Декан тоже дал ему снотворное. Об этом Б. утверждает, что оно забрало его природу, с тех пор он едва может иметь половые сношения с женой. Постоянно он опасался, что его жена водится с другими. Он теперь не просто думает, что его жена, кроме него, имеет еще одного или двух любовников, нет, вся деревня знает ее. Постоянно он преследует ее, она не может сходить в уборную без того, чтобы он не преследовал ее. Ночью он сам запирал двери дома и брал ключ себе. Он высказался, что она, якобы, хочет его убить, поэтому он спит один. В последние полгода порой доходило также до жестокого обращения, в то время как раньше он был лучшим мужчиной.

Обследование в клинике нашло постаревшего раньше времени, тугослышащего, в остальном физически здорового мужчину. Он проявил себя ориентированным во всех отношениях, был полностью рассудительным, хорошо схватывал, был внимательным и оживленным, давал подробные, ясные и деловые справки. Его поведение было непременно естественным. Он энергично оспаривал, что душевнобольной. Весной этого года у него было нервное потрясение, о природе которого нельзя было получить точных данных. Он не мог спать, поскольку сердился на свою жену, которая водилась с другими мужчинами. Его ей недостаточно. Вскоре после свадьбы у нее был второй мужчина, в течение многих лет третий, он на нее не донес, поскольку у него нет свидетелей его наблюдений. Одного, с которым у нее связь уже в течение 29 лет, зовут Вилле, со вторым, Хофманном, он застал свою жену в отхожем месте еще 7 лет назад, потом оба также вместе лежали в постели. То, что Хофманн ходит к его жене, знает пастор из исповедальни, но также сосед и его жена могли бы свидетельствовать перед судом, что он входил и выходил. Однажды он обнаружил ночью окно нижнего этажа дома снятым с петель. Также его жена, якобы, не хочет больше спать у него, а спит у старшей дочери. Энергично он оспаривал, что когда-либо утверждал, что его старший сын не от него. Если он вообще когда-либо и утверждал это, то это могло быть только во время его расшатывания нервной системы, вследствие приема снотворного, которое совсем помутило его голову. Его дети все от него самого.

Несмотря на бред ревности в отношении жены, он потребовал снова отпустить его к ней. Когда его внимание обратили на 9to противоречие, он сказал, что его жена душевнобольная и потребовал, чтобы ее покйзания, так же, как его, занесли в протокол. Она, якобы, наделала много глупостей; давала животным пить карболовую кислоту, которой нужно было смазать свинарник от «рожи» свиней, так что 13 свиней от этого сдохли. У одной цыганки она купила порошок против заболевания домашних животных, который состоял из муки и сажи, и подобное. Она, должно быть, душевнобольная. Пациент не обнаружил ослабления памяти. Знания были ограниченными, но соответствовали его сословию и интересам. Он считал бегло и правильно.

Спустя 5 дней он в разговоре с врачом диссимулировал, что, якобы, осознал, что его идеи только болезнь; он видел, что его жена все же хорошо к нему относится. В разговоре с другими он, однако, придерживался своих бредовых идей; например, студенту-практиканту он прежним образом рассказывал о прелюбодеяниях своей жены. При этом он описывал все подробности с большой оживленностью, наглядностью и обстоятельностью. Он точно видел, как Вилле уже много лет назад имел половые сношения с его женой; он видел, как тот пошел с его женой в крольчатник, и как они это делали, стоя; другой раз видел, что Хофманн пошел с его женой в уборную. Из его детей двое, о которых он не мог бы поклясться, что они от него.

В те 14 дней, которые он еще был в клинике, он много ходил гулять в сад, не выражал жалоб, при виде врача смеялся и отвечал на вопрос «как дела?» несколько натянутым образом: «Какими могут быть дела? Я ведь теперь совсем здоров». Если его расспрашивали о бредовых идеях, он их отклонял; все это было ведь болезнью, он же это знает; слишком глупо думать что-то такое. С тех пор, как он увидел свою жену здесь, ему ясно, что она не могла бы сделать ничего такого. При этом он изучающе смотрел на врачей, как будто пытался прочесть что-то на их лицах. Его могли бы теперь отпустить, он теперь проверен. Если бы он вышел, то устроил бы праздник; на него он приглашает тогда господ докторов. Несмотря на то, что он и спонтанно все время объявлял себя совершенно здоровым, он иногда делал замечания, которые указывали на диссимуляцию: «Я не один виноват в моей болезни». На вопрос: «Кто же еще?»,— он быстро переходил на что-нибудь другое. Если его спрашивали, не был ли он все же болен при поступлении, он торопился подтвердить это. Теперь же он здоров, он все осознает. Жене и детям он писал письма, в которых он внешне обрадованно сообщал, что его болезнь вылечена, и что его теперь можно забрать; «этот день оставит нам память, так как я теперь совсем здоров и у меня больше нет фантазий в голове, также у меня твердое убеждение, что в нашем браке больше не будет никаких неприятностей». Он просил жену о прощении, расхваливал клинику. В одном более позднем письме сходно: «Дорогая жена. Я прощу тебя еще раз, забери меня и не удручайся из-за рецидива, с 9 сентября моя левая грудь больше не дрожала, и я твердо уверен, что рецидива не будет, также у меня больше нет желания приезжать в Гейдельберг». Он оставался без изменений, все время был естественным, общительным, постоянно дружелюбным. В последнее время он оживленно настаивал на освобождении, которое было ему предоставлено после 18-дневного пребывания.

Месяц спустя его жена написала: «Что болезнь моего мужа не намного улучшилась в Гейдельберге, и тот еще так же ревнив, как прежде, только стало лучше в том отношении, что он не так сильно обременяет меня надзором; он говорит, что отказался от этой фантазии по совету одного санитара только до того времени, как был отпущен из Гейдельберга. По его словам, господа тоже считают меня виновной, и поэтому я все же хочу попросить об одном: возможно, господа могли бы как-нибудь при случае справиться обо мне. Не из-за моей собственной персоны, так как в Гейдельберге меня никто не знает, но для других подобных случаев это, возможно, было бы на пользу». По прошествии следующих 5 месяцев дочь сообщила, что состояние ее отца все еще такое же. «Поскольку он в своем безумии все время хотел жаловаться, то мы попытались, чтобы сберечь имущество, воспрепятствовать этому с помощью объявления его недееспособным, как только он это заметил, он все забрал обратно и с тех пор вообще стал несколько спокойнее. Поэтому мы хотим прекратить его дело, чтобы предотвратить любое дальнейшее волнение». Катамнез от 1907 г. показал, что Б. умер 22 мая 1905 г. Теперь мы больше не могли узнать о нем ничего больше.

Заключение. После двухлетних легких расстройств до того времени здоровый мужчина на 51-м году жизни стал образовывать бредовые идеи ревности, которые он не корригировал, но поначалу

временно, позднее длительно диссимулировал. Профессирование идей или появление других симптомов болезни не наблюдалось.

В отношении долгой продромальной стадии так же, как и в отношении более глубокого возраста, этому случаю аналогичен первый случай Брие¹.

Брие, случай I (цит. соч., с. 275). Заболевание на 59 году жизни (женат 30 лет). Брак счастливый до заболевания. Семеро детей. Два года назад стал более раздражительным и возбужденным, страдал головными болями и бессоницей. Год назад он стал упрекать свою жену в супружеской неверности, преследовал ее на каждом шагу, подумал, когда нашел муку, что она водится с помощником кондитера. Затем он предполагал также связь с другими. Дети, якобы, не от него. Он ругал жену, постоянно мучал ее, также бил ее. Когда он спал крепко, то думал, что жена дала ему снотворное. Взгляд жены, ее уклончивые ответы служили ему отягчающими моментами. Уже давно она доставляет ему трудности при половом сношении. В лечебнице аккуратен, протестовал против интернирования, иногда хотел все забыть и жить со своей женой в мире, потом снова прежним образом высказывал бредовые идеи (Отрывок из работы Брие, см. более точно там).

История болезни лечебницы, в которую был переведен пациент, показывает: 1902 г. Ведет себя все время спокойно и аккуратно, занимается, работает, наконец, в бюро. Придерживается своих бредовых идей. Но однажды пишет жене, она должна взять его домой, он хочет простить ей прошлое; если теперь больше ничего не произойдет, они могли бы очень хорошо жить вместе. Через несколько месяцев он думает, что его письма, которые он написал детям с просьбой навестить его, не были отосланы. Возможно, однако, и жена против этих посещений. Он высказывал в дальнейшем всевозможные ипохондрические жалобы, что у него, якобы, боли в печени, в желудке и в селезенке. Эти жалобы он подробно сообщает в одном письме к сыну. В 1902 г. он ведет себя все время спокойно, «мало вылезает вперед, скорее имеет отрицательное отношение». В 1903 г. он становится очень недоверчивым в отношении врачей. Перед рождеством он написал письмо своему сыну, в котором он просил его о различных вещах. Несмотря на то, что он их получил по большей части к рождеству, он все же утверждал, что письмо было утаено лечебницей, она, якобы, сама написала сыну о необходимых вещах. Несмотря на то, что все его письма былы отправлены, он твердо придерживался своего мнения и из-за этого впадал иногда

¹ Я смог получить об обоих ценных случаях Брие (цит. соч.) довольно подробный катамнез и таким образом восполнить данные Брие. В изложении данные, которые уже можно найти у Брие, воспроизводятся только кратко по существу.

в возбуждение. Однажды он показывает одно письмо дочери и утверждает, что почерк изменен, письмо фальсифицировано и написано здесь, несмотря на то, что рядом с датой было напечатано слово Эльберфельд. Такое уже, якобы, делалось, тогда помог случай. Главе земельного правительства он передает несколько писем для пересылки, но сомневается и здесь сразу в том, что это произойдет, впадает в возбуждение и ругается, что из-за неверности и распутства его жены он попал сюда. Так попирается справедливость и поощряется несправедливость. Его жена теперь без помех может распутничать дальше. Заключает: «И так в народе должна сохраняться религия!» В 1904 г. он поразительно дружелюбен и вежлив в отношении нового врача, но не может подавить при случае едкие выпады против врачей. Он становится бездеятельным, иногда он скандалит, несмотря на внешнюю вежливость, натравливает втайне больных и конспирирует. Все время он недоволен, не желает признавать свои ошибки, угрожает судом, хвалит свое душевное здоровье. Директора он ругает за невыполнение своих обязанностей, поскольку тот больше верит жене, чем его правдивости. То, что письма не отправляются, остается его постоянной жалобой. 28 сентября 1904 г. неожиданно апоплексия. Смерть через 2 дня¹.

Примечательно в этом случае, что после двухлетних продромальных явлений наряду с бредом ревности появляются ги-похондрические жалобы (возраст?), что также без корректировки он придерживается и других идей, и что при случае поведение типично сутяжническое.

Если эти случаи называют пресенилъными или старческими, то это ничего не означает, если этим должна быть названа только возрастная ступень. Если этим, однако, хотят соотнести их со старческим мозговым процессом или даже с атеросклерозом, то это предположение из-за недостатка других симптомов полностью висит в воздухе. Но даже, если бы они находились в связи с такими мозговыми процессами, они бы психологически проявляли особое своеобразие и внутреннюю связь, которая проявила бы их представленную здесь трактовку все еще более «симптома-тологически», чем правомерно.

Если оба последних случая кажутся нам обладающими верными свойствами «процесса», в который через возрастную ступень получает определенные свойства, то в заключение мы оказываемся в отношении второго случая Брие сначала в тяжелом положении. Этот больной, 30-летний мужчина, имеет, правда, преимущест-

¹ Эта восполненная история болезни случая Брие показывает, что мнение Брие о том, что в этих случаях вообще не образуются бредовые представления, кроме как в направлении ревности, не подтверждается.

венно признаки процесса случаев Клуг и Мор, но все же ведет себя в некоторых моментах по-другому.

Брие, случай II (цит. соч., с. 273). 35-летний кондитер, евангелического вероисповедания. Никакой наследственности. Вырос в благоприятной среде. Живет в хороших условиях. Работящ и трезв. Толков в деле. О его характере наблюдающий его годами домашний врач показывает: «Очень возбудимый и вспыльчивый мужчина». «Он по характеру — очень набожно расположенная натура, который любит употреблять высказывания из Библии, и также очень проникнут уважением к самому себе как к христианину. Он не боялся делать выговоры самим священникам, считая, что и их еще можно исправить». Его жена: «Со служащими он чаще всего был очень вспыльчив и только с трудом мог выносить людей (1892 г.) в деле».

Женат с 1887 г. Трое здоровых детей. Он сообщает, у него всегда было много ссор дома, так как жена хотела командовать. Часто случалось, что она неаккуратно делала уборку и что она также пренебрегала своими обязанностями. Жена объявляет его с давних пор взволнованным и вспыльчивым, ей много пришлось выстрадать, он ее даже бил и под конец пнул ногой.

По показаниям жены ее муж издавна был ревнивым. Многолетний домашний врач знает об этом, однако, только с 1897 г. (Он до этого лечил мужа от воспаления легких и иногда от желудочных недомоганий.) С тех пор жена жалуется, что ее муж стал к ней агрессивным и ругает ее в выражениях, которые претят ее женской чести. Жена рассказывает, что ее муж, в то время как раньше он упрекал ее, что она плохо себя ведет, на троицу 1898 г. дошел до того, что утверждал — второй ребенок, якобы, не от него. В 1899 г. он даже назвал определенное лицо, двоюродного брата, в качестве отца и указал время, в которое его жена с ним водилась. Летом 1899 г. он однажды бросил ей в голову кольцо, хотел окатить ее ведром воды, «чтобы она облагоразумилась» и т. п. Жена сбежала.. В октябре 1899 г. он ночью пришел неожиданно в большое волнение, вытащил жену из кровати и бил ее, говоря, он уж выбьет из нее распутство. Из страха жена убежала на несколько дней к свояченице. Когда она после уговоров пастора вернулась к своему мужу, тот сначала принял ее дружелюбно, но вскоре снова начал свои подозрения. Снова дошло до рукоприкладства. Его постоянным выражением было то, что его жена всегда была для него больше знаком вопроса, только теперь у него прояснилось в голове. Когда он услышал, что она была у пастора, стал утверждать, что у нее с ним были непозволительные отношения. Он угрожал прокуратурой, если она не сознается. Эти показания жены дополняются домашним врачом: «Примерно с сентября 1899 г. постепенно появились болезненные явления: К. страдал бессонницей, в течение дня был чрезвычайно возбужден, страдал расстройствами пищеварения. Его поведение в отношении жены было переменчивым, чаще всего он ругал ее развратницей и т. д., применял также и силу. Затем он снова сближался с ней и имел частую тягу к половому сношению. В последнюю неделю ухудшение. Обвинял пастора в половой связи с женой. Он, якобы, узнал об этом по разорванности половых органов жены. Его знание людей не может его обмануть. У пастора, якобы, нечистая сыпь на лбу. Он пошел к полицейским властям, чтобы возбудить дело против пастора. Его жена, якобы, постоянно была ему неверна, двое его детей не от него. От врача он пытался получить врачебное свидетельство, чтобы иметь возможность подать в суд на пастора. При этом он и физически осунулся, чаще всего страдал бессонницей. Никаких телесных симптомов (точное обследование), также никаких заболеваний гениталий.

В декабре 1899 г. его приняли в психиатрическую лечебницу. Он был в редуцированном состоянии упитанности, легко возбудим, имел повышенные рефлексы, плохо спал. Ориентирован, аккуратен. Подробные сведения о своем бреде ревности (подробно у Брие). Особенно подозрительным ему было то, что «половые органы были вытянуты», что пастор сказал: «У вас ведь такая милая жена»,— и что жена рассказывала, пастор сказал: «О, люби так долго, как ты сможешь любить» и т. п. Постепенно он стал спокойнее, «отошел телесно», прибавил 10 фунтов. Сон стал регулярным. В то время, как он был в лечебнице, его жена, по его мнению, продолжала свой блуд, признаки чего он, якобы, находил при посещениях. Ходатайство о признании недееспособным побудило его к большому количеству сочинений с противоречивыми данными. Он становился все неопределеннее в своих утверждениях, говорил о возможностях, полностью диссимулировал, писал снова своей «дорогой жене», чтобы внезапно снова все утверждать по-старому. От интернирования очень страдал. Своему брату он писал: он представляется себе как зверь в клетке. Грязные и подлые выражения, безнравственные и непристойные жесты вынужден он слушать и смотреть. Его дух очень страдал в лечебнице. Человеком он вообще больше себя не чувствует. Из веры и доверия со стороны врачей он ничего не замечает. С самого начала в отношении него проявляли насмешки и издевательства. Когда его жена хотела его забрать, он отказывался идти с ней. Он, по его словам, не хочет к ней, а хочет искать себе место.

В октябре 1900 г. он был переведен в другое заведение. Здесь он изображал из себя безобидного и удивленного, что он теперь оказался здесь, говорил что-нибудь насмешливое или самоиронизи-ровал. Он утверждал, что попал -в заведение потому, что в возбуждении из-за беспорядка жены разбил несколько картин, но после добавил, что может ошибаться, и сразу после этого написал письмо, что он действительно придерживается мнения, что, возможно, ошибается, он обдумал возможность. В отношении жены, когда она его навещала, он был очень дружелюбен, писал ей все время «дорогая Франциска». Много раз он был очень возбужден и разъярен из-за интернирования, особенно на рождество. Он остался при том, что всегда говорил только о «подозрении», что он многократно подчеркивал в обращениях к суду, заявил, что у него теперь больше нет подозрений, но не признал болезни. В апреле 1901 г. он был отпущен с улучшением. Несколько месяцев спустя он написал директору видовую почтовую открытку с безобидным приветом, за которую он извинился на следующий день; он бы не написал ее, если бы не был навеселе.

Поскольку ходатайство о признании недееспособным было отложено, так как не могли решиться ни высказать, ни отклонить его, в конце февраля 1901 г. возобновились допросы (жена, брат), которые показали, что он живет со своей женой в одном доме, что он стал намного спокойнее, не говорит больше о своих идеях, не упрекает жену в неверности и редко говорит ей что-то в резком тоне. В 1903 г. братья показывают, что пациент, по их мнению, снова как прежде здоров, он правда, очень замкнут и тих, но спокоен и больше не говорит о своих идеях ревности. Он сам утверждает, он больше не помнит, что упрекал свою жену в неверности, в особенности он, якобы, ничего не знает об упреках в запретном общении с пастором: «Я убежден, что моя жена мне.верна и тогда также была мне верна». Допрашивающий судья замечает, что К. не производит необычного впечатления, только ответы, которые обычно звучали быстро и определенно, относительно супружеской верности его жены следовали только после некоторого колебания. Тот же домашний врач, что и раньше, составляет еще одно заключение (1903 г.), из которого нужно привести несколько очень примечательных мест. Жена сказала, что ее муж замкнут, иногда по незначительным поводам кипятится и ругается, не оскорбляя прежним образом ее женскую честь. Но у него нет и никаких знаков любви к ней. Половых сношений в течение двух лет, что он снова дома, он с ней не имел. У него своя спальня. Со своими детьми он обращается хорошо, в деле прилежен. К. сам хвалит свое самочувствие, он больше не страдает желудочными недомоганиями, как прежде, у него нет головной боли, и он хорошо спит. О своем отношении к своей жене он говорит мало. На вопрос, почему у него больше нет половых сношений с женой, ответ гласит: «К этому у меня нет потребности». Он, однако, признает, что ночью у него временами эрекция. При вопросе о его идеях ревности он говорит, что не может вспомнить, когда упрекал жену в супружеской неверности. На вопрос, думает ли он теперь, что его жена всегда была ему верна, он отвечает один раз «да», другой раз — «я, может быть, при обвинении в неверности был несправедливым или ошибался». Ответы были ясными, быстрыми и определенными. Когда его однажды спросили, не считал ли он до сих пор необходимым жену или пастора попросить о прощении за тяжелое подозрение, которое он высказал против них, он только заявил: «Дело закончено». Рассуждения были ему неприятны.

Теперь, семь лет спустя, в 1910 г., домашний врач дал нам сведения, «что у пациента Курца не наступило выздоровления, осознания, скорее ухудшение. Он постоянно недоверчив в отношении своей жены, своих детей и персонала, упрекает свою жену, когда она выходит из дома ненадолго, что она путается с мужчинами, годами не имел с ней больше половых сношений. Имеет ли он где-то связь, не поддается установлению. В отношении своих продавщиц — у него кондитерская — он вспыльчив, и о них утверждает, что они путаются, склонны к распутству и т. д., так что жене с трудом удается удерживать в доме обязательно необходимый мужской и женский персонал. Обращает на себя внимание то, что он охотно предпринимает большие поездки. Так, некоторое время назад он без повода поехал в Америку, в Швейцарию, потратив значительные денежные средства. Дома, однако, он скупится. Он не алкоголик. С охотой он цитирует высказывания из Библии и утверждает также, что прав, говоря в отношении своей прислуги о распутстве, потому что и в Библии часто об этом идет речь».

Скорее всего этот случай представляется сходным с легкой паранойей Фридманна. Только и здесь не обнаруживается никакого настоящего «повода». Отдельные поводы (пастор) используются, но не могут быть рассмотрены как побудительные. От случаев Клуга и Мора он отличается тем, что те никогда не имели сомнений в истинности своих идей и при вопросах никогда их не отрицали, в то время как этот случай, возможно, сам иногда сомневается, во всяком случае полностью и продолжительно диссимулирует. Те сделали логические выводы по всем направлениям. Теперешний случай, вероятно, тоже, поскольку никогда снова не имел сексуальных сношений со своей женой, но он не так ясен, активен и последователен, как те. Похоже, как будто он чувствует себя неуверенно. Наконец, он показывает медленное развитие и, очевидно, был с давних пор ревнивым.

Так значит, кажется, как будто критерии бреда ревности как «развитие личности» и как «процесс» здесь смешиваются с перевесом последних. Это, в сущности, не может нас особенно удивлять. Поскольку мы же видели, что каждое развитие жизни является «процессом», в который внедрены эмоциональные и рациональные связи, что, однако, «процесс» нормальной жизни может быть интерпретирован как «развитие», поскольку интуитивно в нем воспринимается единство личности. Мы видели субъективность высокой степени этой интуиции и должны сказать, что то «новое», что выступает как свойственное единству личности в определенные фазы жизни, и то «новое», что противостоит ему как гетерогенное, допускают переходы. Поэтому мы находим между психическими процессами и развитиями постепенные различия, в соответствии с фактом, что, стоя на психологической точке зрения, вообще нельзя провести резких разграничительных линий (причина все снова всплывающей теории единого психоза), в то время как эти разграничительные линии можно провести абсолютно в определенных местах физического действия. Случаи Клуг и Фишер — конечные точки ряда, в то время как, к примеру, паралич и атеросклероз беспереходно являются стоящими рядом видами «процессов»¹.

¹ После завершения рукописи этой работы появились: Е. Meyer, Beitrage zur Kenntnis des Eifersuchtswahns mit Bemerkungen zur Paranoiafrage. Archiv f. Psychiatrie 1910. Его материал и его рассуждения не дают мне повода что-либо добавить к моим. Его случаи касаются алкоголизма (случаи 1—8), отравления свинцом (9. Dementia praecox?), старческого слабоумия (10—11), Dementia praecox (12—15). Случаи 16—21 велись как паранойя. Насколько по относительно кратким и не дающим о важнейших моментах (побудительные события, время бракосочетания и т. д.) никаких четких сведений историям болезни можно позволить себе оценку, мы считаем случай 18 Dementia praecox (голоса, обонятельные галлюцинации). Случай 16 не умел говорить по-немецки, был слабоумным, значит, было трудно обследовать, подпадает, возможно, однако, под наши случаи «развития личности», так же сюда, вероятно, относится описанный лучше всего случай 21. Случай 17 можно заподозрить в начинающейся Dementia praecox. Случай 19 опять-таки имеет некоторые точки соприкосновения с нашим случаем Кнопф, однако мы не получили о нем четкого представления.