Собрание сочинений по психопатологии. В двух томах. Том 1

1. Иллюзии

Одна пациентка в Гейдельбергской клинике, будучи в полном рассудке и нормально ориентируясь в пространстве, что позволило ей зарисовать ведения, наблюдала на стене и как бы «вышитыми» на одеяле головы людей и животных, большей частью бесцветные. Солнечные блики на стене казались ей гримасничающими физиономиями. Подобные вещи она видела в течение многих лет и знала, что все это заблуждения. Однажды она сообщила: «В каж- дом углублении и выпуклости глаз различает лицо. В начале апреля я видела живую голову моего отца. В видения я не верю, но мои глаза видели это; я не спала и очень испугалась. В глазах была угроза. Физиономии плоские и не движутся. Они смотрят на меня. Когда я отвожу взгляд, все меняется, и появляется другая голова, больше обычных размеров. Эго может быть голова женщины или мужчины. Выражение лица, в основном, равнодушное. Объяснить себе это я не могу. Цели в этом не вижу. За этим никто не стоит».

2. Галлюцинации, перемещающиеся в соответствии с движениями глаз

Утхофф (Месячник по психиатрии и неврологии, 5, с. 242) описывает больную, страдающую застарелым центральным хориоидитом. После того, как она почти в течение 20 лет не наблюдала ничего подобного, однажды вдруг, «выглядывая из окна, увидела на булыжнике двора листья виноградной лозы, которые шевелились и менялись в размерах. Это продолжалось в течение нескольких дней. Затем листва превратилась в дерево с набухшими почками. Во время прогулки она видела, как среди настоящих кустов, как будто из тумана, возникало это дерево». «При движении глаз явления перемещаются тоже, и именно это перемещение наводит

пациентку на мысль, что это не реальные объекты, которые остаются неподвижными».

3. Галлюцинации, имеющие устойчивую локализацию в пространстве

Один мой знакомый психиатр описал случай, произошедший с ним в детстве. «На Троицу 1886 г. умер Людвиг П Баварский. Это был праздничный день, первый или второй — уже не помню. Мы хотели всей семьей во второй половине дня отправиться на прогулку. По Р.-Гассе мы направились к площади С. Там продавали экстренный выпуск газеты. Насколько я помню, это было в первый раз, когда я испытал нечто подобное. Тогда мне было 13 лет. На улице были толпы народу. Говорили, что Людвиг П был отравлен своим врачом Гудденом. Здесь была какая-то тайна. Мы все были очень напуганы, когда отец прочел нам сообщение. Мой отец, которому часто приходилось видеть короля, в большом волнении рассказывал о нем. Я думаю, что вряд ли что-нибудь еще интересовало меня в этот день. Состоялась ли прогулка в тот день или нет, тоже уже не помню. На следующий день газеты были полны новыми подробностями. Черные ленты на флагах, цветы у портретов, фотографий, бюстов. Разговоры не утихали и на второй день. В тот день, вечером, когда уже смеркалось, я сидел один в столовой, мне было страшно. На фоне большой двустворчатой двери я вдруг увидел некое явление у представляющее собой короля Людвига. Это был его бюст, больше натуральной величины, он тихо парил в воздухе, оставаясь при этом на месте. Он был черно-белым, как рисунок в газете, но “телесно” — как гипсовый бюст. Контуры были четкие. Я видел печальные черты, пустые глазницы, не такие, как обычно у скульптурных изображений, а пустые, “размытые”, без взгляда. Хотя мне стало жутко, я все же не мог не смотреть туда. Я попытался смотреть в сторону, читать, делать уроки — в это время явления я не видел, как и когда смотрел на Сикстинскую мадонну или семейные фотографии на стене, или просто поверх рояля. Видение было только около двери. Я не решался ни взглянуть туда, ни выйти из комнаты. Но я с самого начала знал, что это не было реальностью. Когда я поворачивал голову, явление оставалось на месте, когда я отводил взгляд, оно исчезало из моего поля зрения, когда я смотрел на прежнее место, оно снова было там. Я не мог ни разу вызвать его произвольно, и, насколько я помню, оно оставалось неизменным. Когда включили свет, явление исчезло, но я не мог не поглядывать украдкой на дверь, туда, где оно прежде было. Я никому ничего не сказал, так как боялся, что меня либо поднимут на смех, либо произойдет что-нибудь неприятное, например, вдруг меня заставят встать там, у двери, где было видение. Днем я и сам проделывал это, и ничего не произошло. Явления я не видел. Вечером оно так же отчетливо возникло на прежнем месте. Следующие несколько дней прошли в страхе. Насколько я помню, волнение улеглось, лишь когда видение больше не возникало. Все это длилось, наверное, 3 или 4 дня. Позже ничего подобного мне испытывать не приходилось»¹.

Совершенно аналогичное наблюдение опубликовал Левенфельд (Навязчивые явления в психике. Висбаден, 904. С. 204).

Четырнадцатилетняя девочка в течение некоторого времени, засыпая и просыпаясь, каждый раз видела над своей кроватью руку. Рука была как настоящая, только больше натуральной величины, на пальце было кольцо. О возникновении этой странной галлюцинации пациентка сперва ничего сказать не могла. После расспросов, не читала ли она или не слышала о чем-либо подобном, она сказала, что читала роман Крукера «Прелестная мисс Невилл», в котором рассказывалось о появлении таинственной руки. Девочка не могла не думать об этом и некоторое время спустя ночью увидела руку. Галлюцинация скоро прошла.

Подобные наблюдения не единичны, в литературе они описаны довольно часто. Особенно при острых психозах, патологических состояниях сознания, а также у делирантов нередки достоверные оптические галлюцинации одновременно с реальными восприятиями. Феномены, появляющиеся в этих случаях, охарактеризовать гораздо сложнее, чем когда они имеют место при ясном сознании. Еще один пример. 36-летняя пациентка (диагноз: паралич, неврозы, люмбаго, нарушения внимания и памяти высокой степени, эйфорическое слабоумие, чередующееся с депрессиями) в течение нескольких дней испытывала галлюцинации. Боится. Очень возбуждена. Она слышала, что придет человек и отрежет ей ноги. Она рассказывает, что стояла у окна и разговаривала с этим человеком. «Он был там, на улице, с ним был еще один, это произошло сегодня утром». Вдруг, все еще продолжая рассказывать, в страхе съеживается, пристально смотрит на окошко над дверью, выходящее в коридор, шепчет: «Видите, вот они снова пришли, видите конец лестницы — и вон баллон, они пустят газ в комнату, чтобы отравить меня». Она ни за что не хочет выйти в коридор и посмотреть. На следующий день подобные галлюцинации повторяются, затем исчезают.

Гораздо труднее, чем при зрительных галлюцинациях, понять пространственные свойства других чувств. Пространственность

Возражение, что здесь идет речь о фальсификациях воспоминаний, нельзя опровергнуть доказательно, но при аналогии этого переживания другим, известным, оно не так уж сомнительно.

зрения и осязания признается всеми психологами. Звуковое пространство большей частью отрицается. Акустическая локализация производится всегда при привлечении зрительных и осязательных представлений.

Существуют сомнения, что кроме этой вторичной простран-ственности акустических восприятий существует еще одна, первичная. То, что зрительные образы появляются всегда при локализованных слуховых восприятиях, усложняет наблюдение. Так что этот вопрос нельзя назвать решенным. Осязание в чистом виде мы также не сможем получить, так как у зрячего человека его место занимает зрительное пространство. Звуковое пространство даже приблизительно не может иметь такую точность и разнообразие локализации, как осязательное и зрительное пространства, но в нем возможны такие локализации, как «близко» и «далеко», «сбоку», «спереди», «сзади». Тем не менее, все эти слова вызывают в нашем сознании зрительные представления.

Так как пространственные представления кажутся всегда зависимыми от двух разных свойств ощущений, то здесь возможно сочетание элементов акустических ощущений с двигательными ощущениями мускулатуры тела. Этим мы лишь хотим подчеркнуть, что утверждение отсутствия собственного звукового пространства не является окончательным. Описания, сделанные больными, которые одновременно испытывали акустические галлюцинации и псевдогаллюцинации, наводят нас на мысль, что здесь, как и при оптических восприятиях, достоверность связана с переживанием, происходящем в объективном и субъективном пространстве. За такими больными велось весьма разностороннее наблюдение, в то время как те, которые испытывали галлюцинации и псевдогаллюцинации в оптической области, до сих пор, насколько я вижу, были описаны лишь Кандинским.

Здесь мы можем указать на различие двух видов голосов, которые слышала госпожа Краус. См. с. 231 данной работы.

«Мой пациент Перевалов различает в своих субъективных слуховых восприятиях: а) “непосредственную речь” (слуховые галлюцинации) двоякого рода... (громкое и тихое)... Больной полагает, что эти звуки и слова произносят электрики, и они достигают его уха самым обычным путем (например, через отверстия в стенах); б) говорение при помощи особого “тока”, причем этот “ток”, направленный в голову больного, заставляет последнего слышать те или иные слова в соответствии с желанием производящего этот “ток”. Слуховое восприятие в этом случае лишено характера объективности, не локализовано ни в какой точке внешнего мира, неизменно однообразно: больной не замечает разницы в тембре; в) навязчивое мышление без внутреннего слышания...» Похожие случаи неоднократно наблюдались Белларже и Kenne.

Перевалов утверждает, что голоса не локализованы ни в какой точке внешнего мира. Такое отрицание объективной простран-ственности часто встречается при псевдогаллюцинаторных голосах. Имеет ли здесь место субъективная пространственность или происходит непространственное слышание, неясно. Но в аналогичных случаях внутренние голоса могут быть локализованы в субъективном пространстве. Такие больные сообщают, что воспринимают голоса как будто из далекого города, находящегося за пределами физически возможного слухового восприятия. Такие галлюцинации описаны как экстр акампинные галлюцинации¹. Здесь имеет место акустическая локализация, как всегда объединенная со зрительным представлением. К представлениям, но не к восприятиям, относится также зрительное представление находящегося позади и вокруг нас в настоящий момент реального пространства. Акустические псевдогаллюцинации, возможно, могут быть локализованы и в этом зрительном восприятии². С другой стороны, достоверные акустические восприятия, которые достигают нашего уха сзади и сбоку, мы постоянно локализуем в этом представляемом зрительном пространстве. Локализация акустических псевдогаллюцинаций в достоверном зрительном пространстве, напротив, не наблюдается.

Таковы данные о пространственной локализации акустических восприятий и псевдогаллюцинаций. Кажется, их трудно объединить. Скорее всего, объединение было бы возможным при существовании первичного звукового пространства (что тем не менее должно быть подтверждено непосредственным наблюдением). Если бы вся пространственность акустических восприятий была бы вторичной, то тогда при акустических восприятиях

Блойлер. Экстракампинные галлюцинации. Еженедельник по психиатрии и неврологии. 1903. № 25.

Ср. случаи Гессе и Вебера (с. 236 и 239 данной работы) и замечания по локализации (с. 238, 241 и далее).

было бы безразлично, является ли эта вторичная пространствен-ностъ объективной или субъективной. Тоща акустическая псевдогаллюцинация была бы локализована в достоверном зрительном пространстве, чего тем не менее, как показывают наблюдения, не происходит. Если существует собственное звуковое пространство, то становится ясно, что достоверное оптическое пространство может объединяться только с достоверным акустическим пространством, но не с субъективным акустическим пространством, так как между объективным и субъективным пространством существует абсолютная прерывность.

Тоща можно объяснить и остальное: мы реально окружены как достоверным, так и находящимся позади нас и объектов представляемым оптическим пространством, но только одним достоверным акустическим пространством. Причина этого в строении наших органов чувств. Отсюда между представляемым пространством, поскольку оно является непосредственным продолжением объективного, и этим последним непрерывности в физической области не существует. Поэтому представляемое как непосредственное продолжение оптическое пространство может локализаторно объединиться с достоверными акустическими восприятиями. Таким образом объясняется факт, что в представляемом позади нас оптическом пространстве могут быть локализованы как достоверные, так и псевдогаллюцинаторные акустические восприятия. Это пространство как непосредственное продолжение достоверного оптического пространства способно локализовать акустические восприятия; как представляемое пространство, оно в то же время способно указать локализацию соответствующих представлениям чувственных образований, таких как акустические псевдогаллюцинации.

Эти немногие замечания скорее являют трудности, вызванные разнообразием фактов о пространственной локализации акустических восприятий, чем дают решение. Так как мы придаем большое значение разъяснению постановки вопросов, то дальнейшее рассмотрение второстепенных сторон освещаемых здесь проблем заняло бы слишком много места и отвлекло нас от цели.

Существование особого осязательного пространства признается всеми. Мы тоже признаем непосредственную разницу объективного и субъективного осязательного пространства, того, в котором мы производим достоверные осязательные восприятия и в котором формируются наши осязательные представления, например, округлость шара, но существует большое различие между субъективным зрительным и субъективным осязательным пространством. Оно состоит в том, что мы можем представить себе осязание в непосредственной близости от нашего тела. Оно происходит всегда «на теле», в то время как объекты зрительных представлений могут быть удалены на очень большое расстояние. Может быть, на этом основании соответствующее различие между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями зрения и слуха, в области осязания не наблюдалось. Не обнаружено оно и до сих пор. Я, впрочем, не сомневаюсь, что при благоприятных обстоятельствах способные к наблюдениям больные могут установить это различие.

Представим себе еще раз все, что является «достоверным». Достоверными являются объекта нормального восприятия, достоверной — наклонность линий в примере Цельнера, достоверны последовательные образы, слабый свет и самый тихий шорох, достоверны истинные ложные восприятия, голоса, иллюзии и т. п. Все эти феномены могут быть различными как в генетическом, так и во всех других отношениях, общим для них является достоверность. Мы уже видели и ниже рассмотрим подробней, что достоверность и реальность — не одно и то же, и что между констатацией достоверности и оценкой реальности имеется существенное отличие.

В чем заключается «достоверность», нам еще не стало ясно. Для сознания это нечто данное, в противоположность образности. Но тем не менее мы хотим знать, как она связана с элементами, которые мы таким же образом анализируем в восприятиях и представлениях. Мы не знаем, являются ли элементы ощущений в обоих случаях различными. В отношении пространственных свойств мы обнаружили, что пространственность разделена на объективное и субъективное пространство, что все достоверное имеет место в объективном пространстве, и что между обоими пространственностями существует прерывность.

Итак, мы подходим к третьему элементу, действиям. Из ощущений объекта получаются путем «подразумевания» и противопоставления. Способы этого противопоставления различны.

Различают действия «устанавливающее» (все действительные или признаваемые действительными) и «не устанавливающие», только «подразумевающие» (оставляющие открытым вопрос о реальности или истинности предмета или обстоятельства), действия, которые подразумевают предмет как имеющийся в наличии или отсутствующий и т. д. Можем ли мы таким образом обнаружить противопоставление достоверности и образности в различии действий? Кажется, что это так. Что касается материала восприятий, мы можем усомниться в существовании принципиального отличия, рассматривать оговоренную пространственностъ как нечто недостаточное для понимания достоверности, виды мнения наверняка принципиально различны; существуют виды «мнения», когда мы подразумеваем как нечто достоверное, или же как представление, образ, как внутреннее представление или, предположим, псевдогаллюцинацию. Кроме действий, подразумевающих предмет как реально присутствующий, отсутствующий или вообще нереальный, есть действия, которые, независимо от того, какое из только что перечисленных действий основывается на них, подразумевают предмет как достоверный или представляемый. С другой стороны, при как таковых ощущениях и как таковой пространственности, прежде чем они путем действий станут объектами — если мы попытаемся представить себе невозможное — не имеет смысла говорить о достоверности. Во-первых, нам должен быть дан предмет, он сразу будет либо достоверным, либо образным.

Этого взгляда, кажется, придерживается Гуссерль'. Этому противопоставлена точка зрения Мессера², которая характеризует

См. с. 364, прим.: «Дискусия об отношении между представлениями восприятий и фантазий не мота бы привести при недостатке надлежащим образом подготовленной феноменологической основы и следующего из этого недостатка четких понятий и постановок вопросов к какому-нибудь правильному результату. Я считаю, что можно, вне всякого сомнения, доказать, что характер действий с обеих сторон различен, что с образностью каждая новая существенная интенция становится переживанием». Содержание дополнения: «Если мы это ясно себе представляем, то вряд ли решимся на на то, чтобы ненужным образом устанавливать еще одно существенное различие между ощущениями и фантазиями (как чувственное основание восприятия в образности фантазий)»,— в первых высказываниях не должно быть необходимо признано.

Мессер. Ощущение и мышление. Лейпциг, 1908. С. 59.

восприятие как «устанавливающий» объективирующее действие¹ и согласно которой присутствие и достоверности предмета в восприятии основывается на составных частях ощущения. Наши рассуждения могли бы подвергнуть сомнению последнее, равно как и то, что «устанавливающее» действие, соответствующее нашему суждению о реальности, не относится к восприятию, даже если имеется в большинстве нормальных восприятий. В своих рассуждениях Мессер ограничивается областью нормальных восприятий, что послужило поводом для вполне устойчивого определения. «Подразумевание достоверности» имеет много разных способов выражения. Это может быть «устанавливающее» и «не устанавливающее» подразумевание, в последнем случае при оптических восприятиях это может быть подразумевание отражения, иллюзии, образа, света, галлюцинации. Все это имеет отношение к исследованию оценки реальности.

В характере объективности в противоположность характеру субъективности и достоверности в противоположность образности различие действий кажется нам очевидным. «Подразумевание» одного и того же объекта как достоверного или образного лежит в этом противопоставлении. Вопрос о том, исчерпывается ли этим различие или нет, мы оставляем нерешенным. Не исключено, что свойства ощущений и пространственные свойства являются неразделимыми, всегда связаны с достоверностью или образностью и должны быть тогда признаны их необходимым элементом. Характер объективности является пока что общим словом для непосредственно данного феномена, о котором мы не знаем окончательно, описан ли он с достаточной полнотой, если его признают видом действий, способом предметного мышления. Мы разъяснили, какие проблемы здесь содержатся. Хотя мы не открыли ничего существенно нового, зато разграничили некоторые весьма запутанные вопросы и выработали структуру.

Даже если в достоверности содержится особое качество элементов ощущения или нечто другое — дело не в том, что в сознании «подразумевание достоверности» выводится из других элементов. Генезис характера объективности лежит вне сознания.

«Объективирующими действиями» называют действия интеллектуальной сферы в противоположность действиям воли и чувств.

Этот характер — нечто данное, не подвергнутое оценке, что можно довести до сознания, но нельзя постичь.

Мы подошли к вопросу о генезисе дескриптивно конечного характера объективности. Как происходит, что ощущения получают их особые свойства, что восприятия обладают объективной пространственностыо и что предметность, которая для нашего сознания всегда является либо достоверной, либо обратной, приобретает свою достоверность. Какова причина и комплекс причин достоверности, комплекс, который обычно обусловлен более отдаленными причинами внешних раздражителей, в случае патологии — другими процессами? Мы сразу можем установить, что ничего об этом не знаем. Мы думаем, что на данный момент даже нет метода, который помог бы нам. Но необходимо охарактеризовать несколько точек зрения. Имеются три пути объяснения через внесознательные процессы, что мы хотим показать тремя типами объяснения характера объективности.

1. Путем экспериментального установления связи с соматическими процессами. Точка зрения Кандинского, что условием характера объективности является раздражение субкортикальных ганглиев, это лишь предположение, а не опыт. Утверждение, что достоверность возникает путем раздражения чувственной поверхности коры головного мозга, звучит неконкретно и очень мало значит. Этому нет опытного подтверждения.

2. Теория внесознательного психического события. Липпс¹ считает, что все представления имеют тенденцию становиться полными переживаниями, это значит, достоверными галлюцинациями. Если бы не обычные противодействия, так бы и происходило всегда. Сюда же относятся взгляды Фрейда о генезисе галлюцинаций. Различие между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями либо не всем известно, либо ему мало придают значения. Поэтому данные теории рассматривают характер объективности в узком смысле, не учитывая детальность представлений или независимость от воли.

3. Путем допущения каузальных отношений между элементами, которые существуют в сознании отдельно друг от друга, чьи каузальные отношения, правда, непонятны, но лежат вне сознания и поэтому гипотетичны. Особенно важны для этого

Липпс. О чувстве, воле, мышлении. 2-е изд. С. 103.

вида объяснения ощущения органов. По Вернике, в их наличии лежит разница между восприятием и представлением, их существование имеет следствием объективный характер. Критика значения ощущений органов представлена у Гольдштейна (с. 60), к которой я не могу добавить ничего существенного.

Анализ достоверности ложных восприятий и нормальных восприятий по сравнению с образностью представлений дает в итоге нечто само собой разумеющееся, что не является возражением против правильности анализа. Об этих «простых» вещах часто забывают, но при настоящем положении учения об обманах чувств их необходимо выделить. Если будет обнаружено сперва упущенное из виду основополагающее разделение характера достоверности и оценки реальности, то обособление псевдогаллюцинаций Кандинского как патологических представлений, которое все еще не пользуется признанием, будет снова подтверждено. Наконец, сознание этих само собой разумеющихся различий является базой для дальнейшего исследования, особенно оценки реальности.

Мы всегда отличали мнение о достоверности предметов от мнения об их реальном существовании.

Это различие для нормальной жизни кажется искусственным, так как оба обычно совпадают. Обман чувств, как в случае Цельнера, а до этого и ложные восприятия наводили нас на мысль о разделении этого единства. Единство состоит в том, что любая достоверность убеждает нас в реальности объектов. Если мы рассматриваем обманы чувств как таковые и не рассуждаем о них на основе ранее имевшегося опыта, то критерием их реальности будет достоверность.

Но достоверность — это не единственный критерий. Сознание реальности может иметь гораздо более широкую основу. От недифференцированного состояния, при котором каждая достоверность опрометчиво, без критического подхода принимается за реальность, когда вообще не встает вопрос о реальности, до рассуждений о реальности и ее исследования ведет долгий ряд иерархических психических процессов, которые предшествуют сознанию реальности.

В недифференцированных состояниях, характерных для низкой ступени развития, при помрачении сознания, при недостатке внимания по отношению к безразличным объектам надо рас-

смотреть характер действительности объектов. К этому мы перейдем после того, как рассмотрим дифференцированные процессы оценки реальности.

Если после того, как будет поднят вопрос о реальности, характер реальности будет вытеснен определенным суждением о реальности, то имеет место непосредственная оценка реальности, если она опирается исключительно на переживаемую в этот момент достоверность; опосредованная оценка опирается на более широкий базис воспоминаний и других суждений.

Непосредственно суждение о реальности выступает по отношению к любой достоверности с некой психологической неизбежностью. То, что Земля — диск, что Солнце и звезды всходят и заходят и день за днем вращаются вокруг нас, воспринимается так достоверно, что должно считаться за действительное, пока обстоятельные и сложные рассуждения на основе плановых восприятий не привели нас к опосредованной оценке реальности: на самом деле Земля — шар и вращается вокруг самой себя и вокруг Солнца.

Принцип, в соответствии с которым идет поиск истины в опосредованных оценках реальности, состоит в требовании непротиворечивой связи между различными восприятиями. Если одни и те же линии в случае Цельнера мы можем видеть то параллельными, то под углом, то только одно восприятие может быть правильным. Привлечение дальнейших восприятий, например, измерения, подтверждает одну из имеющихся возможностей. Воспоминание имевшихся ранее восприятий и логически очевидные суждения приводятся так, чтобы подвести к опосредованной оценке реальности, которая отвечает требованиям критики. Никогда критический разум не будет уверен в отдельно взятом суждении, отдельно взятом воспоминании или восприятии, для него существует лишь их непротиворечивое согласование, которое, будучи проверенным с самых разных сторон, даст ему эту уверенность.

Критическое обоснование опосредованных оценок реальности, как видим, едва ли имеет завершение. Всегда можно найти новый материал для размышлений. Уверенность никогда не бывает окончательной. Кого однажды охватило сомнение, что он такими окольными путями может прийти к верному суждению о реальности, того не оставит скепсис в отношении правильности отдельного результата. Разум как инструмент, как способность мыслить, и личность с ее более или менее живой критической потребностью являются каждый в своем роде условием того, насколько далеко по этому пути может продвинуться индивид, опираясь на объективные рассуждения.

Объективные суждения не являются единственным источником опосредованной оценки реальности. Лишь единицы задумывались и пытались проверить, почему Земля вращается вокруг своей оси и вокруг Солнца. Большинство судит на основании общепризнанного мнения. Уровень образования, культуры и круг общения влияют на нашу опосредованную оценку реальности. Так, мы можем противопоставить понимаемую и принятую на веру оценку реальности.

В непосредственной оценке мы находим соответствующее противопоставление. Объективные непосредственные оценки реальности выражают реальность объектов восприятия на основе достоверности восприятий. Напротив, непосредственная оценка реальности, не будучи обоснована объективно, возникает из желаний, надежд, опасений. Одна больная, которая правильно оценивает все свои псевдогаллюцинации, считает псевдогаллюцинаторное явление Бога очень значительным и непосредственно чувствует реальность, которую выражает в суждении, в то время как она объективно противостоит всем прочим псевдогаллюцинациям¹. В таких случаях опосредованная оценка выносится позже, как и всевозможные основания, которые должны быть объективны, придут позже. Но первое суждение о реальности было все же непосредственным, и через это усложнение становится только вторичным по отношению к опосредованному.

Схематично представим все обобщения:

I. Недифференцированное состояние. Всего лишь характер действительности объектов.

II. Дифференцированное состояние. Определенные суждения.

А. Непосредственные оценки реальности.

1) На основании достоверности.

2) Обусловленные желаниями, надеждами, опасениями.

Б. Опосредованные оценки реальности.

Ср. Фрау Краус (с. 231). Ср., кроме того, случай Вебера и наши замечания по поводу «сверхзначимости» иллюзий (с. 241).

1) Опосредованные критическими рассуждениями на основе опыта и логической очевидности.

2) Опосредованные верой в выученные и общепризнанные суждения.

Какой вид оценки реальности имеет место, зависит:

1) от культурной среды, в которой живет индивид,

2) от интеллекта и развития личности,

3) от состояния сознания и направленности внимания.

В этом обзоре требует пояснения понятие «характер действительности». В характере действительности содержатся как бы само собой разумеющаяся оценка, положительная значимость по отношению к недействительности. Существует опасность, что мы при интерпретации задним числом присовокупим очевидное логическое переживание, говоря о его объективном значении. Это логическое переживание мы обнаруживаем только после того, как, стимулированная сомнением, будет вынесена позитивная или негативная оценка реальности. Положительное суждение о реальности, которое по своему значению совпадает с характером действительности объекта первоначального восприятия, мы должны психологически отделить от этого, так же как и отрицательную оценку реальности. Любое переживание характера действительности своеобразно пропадает с суждением, оно становится осознанным, более сложным, поднимается на другую высоту, в то время как характер объективности остается одинаковым во всех случаях. Во сне, где редко идет речь о противопоставлении реально—нереально, переживается только характер действительности, не суждения о реальности, так же во всей полноте наших обычных непроверенных восприятий. О характере действительности имеет смысл говорить лишь при определенных низших ступенях психической жизни, находящихся в связи либо с состоянием сознания, либо с направлением внимания. «Характер действительности» должен быть признаком состояния не дифференцированности. По значению, которое можно логически интерпретировать, это либо верное, либо неверное суждение. Поэтому он может быть исправлен и как психотическое переживание может исчезнуть. Это отличает его от характера объективности, который, как внелогичный, ни правильный, ни неправильный элемент, остается одинаковым и не может быть исправлен, да и не нуждается в этом.

Оба направления, основанных на понимании анализа, а именно вид оценок и их происхождения, применимы ко всем бредовым идеям и ко всем, ложным суждениям, не только к таким, которые возникают на основе ложных восприятий¹. Мы используем это понимание, чтобы прийти к непонятному как к элементарному симптому, например, к элементарным бредовым идеям или здесь к ложным восприятиям. Поскольку, применяя вышеописанные методы, мы можем сделать понятными для нас идеи больного из его ложных представлений без помощи дальнейших «непонятных» условий, то эти идеи уже не становятся непосредственными проявлениями болезни. Если таким образом все бредовые идеи стали понятными, то ложные представления являются единственным симптомом.

Если мы хотим понять неправильные суждения о реальности, сделанные больным на основе ложного восприятия, то мы должны прежде всего знать, как получены ложные восприятия, как они наступают, какое содержание имеют. Само собой разумеется, что оценка реальности зависит от вида ложных восприятий. Мы их должны сперва установить, если хотим понять суждение больных о реальности или обнаружить, что они непонятны.

Как непосредственное суждение в восприятии основывается на достоверности, так и все остальное мышление основывается на предельных очевидных переживаниях, которые мы не можем рационально проследить обратно. Эту очевидность мы можем «понимать» или, если мы считаем ее ложной, пытаемся «прочувствовать» через среду и личность, или, если это невозможно, просто принять ее как нечто непостижимое, так же как и ошибочную достоверность. Идеи, которые служат для больных выражением очевидности в последнем смысле, являются собственно бредовыми идеями, если мы рассматриваем это понятие в очень определенном и узком смысле, противопоставляем его заблуждениям, помешательствам, суевериям, бредовым толкованиям, понятным бредовым идеям психопатов и многочисленным следующим явлениям, которые выступают в системе на основе такой непонятной очевидности. Идет ли речь в области нечувственной очевидности о таком же едином поле, как очевидность восприятий, ще общее состоит в достоверности, существует ли нечто подобное и в этой области мышления, что одна очевидность может быть скорректирована другой, но тем не менее в ее очевидности переживается как ведущая к заблуждению, так же как она сродни и достоверности ложных восприятий,— это вопросы, которые только могут быть обозначены здесь, так как они выходят за рамки поставленных перед нами задач и относятся к общей патологии бреда и так как суждения о реальности, основывающиеся на такого рода процессах, и прочие, на том же основании, не являются предметами нашего исследования.

Прежде всего, истинные ложные восприятия достоверны; только патологические представления, которые Кандинский описал как псевдогаллюцинации и которые даже сейчас часто причисляются больными и психиатрами к истинным галлюцинациям, лишены этой достоверности. Далее все зависит от того, обладают ли достоверные ложные восприятия теми же качествами, что и действительные восприятия, или им присущи какие-либо особенности — прозрачность или «телесность», у акустических восприятий это может быть особый призвук и т. д. Тогда важно, обладают ли они устойчивой локализацией в пространстве или движутся, и зависят ли они тогда от субъекта. Далее — наступают ли ложные восприятия всегда одним и тем же образом, связаны ли от по содержанию, которое может казаться больному неслучайным, сочетаются ли они с прежним опытом, и, наконец, является ли само содержание абсурдным или возможным, важным или безразличным. Этот неполный обзор должен был бы в виде примера показать, чем определяется вопрос о видах ложных восприятий. Некоторые пункты нам надо будет обсудить на основании конкретных случаев. Впрочем, эту область нужно описывать специальным изображением ложных восприятий.

Если мы хорошо представляем себе все имеющееся ложные восприятия и суждения о реальности, то интересно рассмотреть виды реальности, подразумеваемые больными. Липман¹ различает у делирантов три вида суждений о реальности. Больные либо знают, что это заблуждение, либо принимают его за реальность, либо за некий спектакль. Другие больные думают, что испытали сверхъестественное воздействие, допускают существование двух различных миров действительности². Возникают самые сложные идеи о каузальных связях между этими переживаниями, за которыми больные не в состоянии ни признать реальность, ни отрицать ее.

Наш обзор при анализе суждения о реальности показывает, что в каждом направлении существует множество возможностей. Бесполезно, так как это не дает ничего нового, систематически разрабатывать все эти возможности и снабжать примерами. Вместо этого мы приведем ряд случаев, которые продемонстрируют,

Липман. Делирии алкоголиков. Дисс. Берлин, 1895. С. 21 и далее. Ср. случай Вейнгартнера, с. 242 данной работы.

как бывает представлено суждение о реальности. Эти случаи требуют доработки. Дело не в том, чтобы накопить как можно больше материала, сколько найти характерные случаи, в которых психические связи, насколько это возможно, просматриваются, чтобы можно было отделить ясное развитие мыслей от неясных элементарно-патологических исходных пунктов. Скорее всего, это случаи интеллектуальных и образованных больных¹.

Различие психозов при различном интеллектуальном уровне и различной ступени образования и культуры в литературе редко подчеркивается. Для систематического исследования этих различии наука едва ли созрела, так как мы находимся в большом затруднении, если должны с уверенностью сказать, какие феномены, собственно, являются «теми же самыми». Общая психопатология, во всяком случае наибольшее количество сведений, получает от стоящих на более высоком уровне развития индивидов и образованных людей. Только когда общие психопатологические исследования покажут нам, в каких формах в дифференцированных состояниях наступают различные феномены, мы сможем распознать недифференцированные и классифицировать их. В то же время анализ дифференцированных индивидов знакомит нас с более важной проблемой — проблемой, в какой степени психозы или психопатологические симптомы, которые мы рассматриваем как типы, во всем их существовании зависят от определенных ступеней культуры. Это можно пояснить несколькими примерами. Безразлично, что за человек страдает параличом. Мы узнаем и идентифицируем паралич. Идет ли речь о готтентоте, или об образованном европейце. Но как обстоит дело с циклотомией? Эта болезнь, которую прямо-таки можно было бы назвать болезнью образованных, культурной болезнью, так как почти все пораженные ею обычно производят особо дифференцированное впечатление, характеризующееся прежде всего субъективными симптомами. Только чуткие, способные к наблюдению и изложению своих мыслей люди мшут дать характерную симптоматику. Менее восприимчивые, не рефлектирующие натуры едва ли имеют подобные жалобы, но имеют периодические расстройства, которые нужно объективно констатировать. Диагноз в этом случае затруднителен. Идет ли речь вообще о том же самом процессе? — Другой случай: при диагнозе Dementia praecox, кроме установления известных элементарных симптомов, большую роль играет поведение всей личности, вопрос, имеет ли место «сумасшествие» или нет.

Неестественность, чудачества, странности и все то, что вместе можно назвать неясностью, и замкнутость в характере этих людей в некоторых случаях является решающей. Людей с развитым интеллектом и вместе с тем образованных людей, которые мшут довести до нас, до нашего чувственного понимания свои переживания, чьи жизненные интересы и чувства стоят ближе к нашим, мы с гораздо меньшей легкостью рассматриваем как непонятных, неестественных и странных. Параноинальные формы Dementia praecox — не только гебефрени-чески-кататонические — мы диагностируем гораздо труднее у образованных, чем у людей без образования. В силу нашего сочувственного понимания мы гораздо более склонны предполагать дегенеративные психозы странного вида. Эти более редкие случаи, напротив, не кажутся нам странными, а только

В нашем исследовании мы иногда, особенно если оно касается особых видов обмана чувств, с трудом можем прийти к ясному результату. Эта трудность характерна для всей психопатологии, так как непосредственными наблюдателями являемся не мы, а больные. Мы можем стимулировать их наблюдение только с помощью вопросов, сделать их способ выражения более четким и менее допускающим ложное толкование, удостовериться, что, собственно, они имеют в виду¹. Мы опасаемся либо навязывания больному своими вопросами четкого различия, либо боимся не увидеть эти важные различия в его переживаниях, если больной сам не подходит к этому. Это подтверждается особенно в отношении ложных восприятий. Насколько трудно получить точные и надежные сведения о свойствах обмана чувств, узнал и сам Фехнер, несмотря на то, что он опрашивал только здоровых и образованных людей, чтобы получить сведения о картинах воспоминаний, последовательных образах и т. д. Он говорит, что очень трудно даже самому получить надежные данные и найти для них правильный способ выражения. «Тщательное и неоднократное самонаблюдение с “удерживанием” обманов чувств, определенная постановка вопроса при работе с другими, боязнь вложить в их уста ожидаемые ответы — все это должно быть непременным условием. В отношении некоторых пунктов едва ли может быть дана объективная гарантия, что, опрашивая других, мы были верно поняты и правильно понимали сами, и что внутри наблюдения имели место сравнимые обстоятельства»². Мы отдифференцированными. Мне кажется, они предназначены показать нам, как в дифференцированном состоянии проявляют себя процессы, которые мы видим в большом количестве и за недостатком хорошего наблюдения и описания неясных форм при всех тех параноидальных процессах, каких много наблюдается в лечебницах.

Похожим образом дело обстоит с ложными восприятиями и суждениями о них. Мы знакомимся с ними не посредством наблюдения по возможности многих случаев, а с помощью по возможности подробного исследования больных, обладающих интеллектом и пониманием. Знания, полученные от немногих, научат нас распознавать только грубо обозначенные феномены у большого числа пациентов.

Например, больные иногда обозначают псевдогаллюцинации как «внутренние голоса», или они называют этим несколько символическим выражением навязчивые мысли, «сделанные» мысли или же свои чувства и побуждения.

Фехнер. Элементы психофизики II. С. 477.

носимся к больному как экспериментатор к участнику эксперимента, как это происходит в некоторых современных психологических экспериментах, которые придают особое значение последующим описаниям переживаний испытуемыми. Но мы лишены всех преимуществ тех экспериментов. Мы не можем сами быть участниками эксперимента, мы имеем лишь очень скудный материал по гипнотическим галлюцинациям и иллюзорным переживаниям из собственной жизни. Мы почти никогда не можем далее варьировать условия наступления интересующих нас явлений. И наконец, мы можем лишь очень редко наблюдать больных в то время, как они непосредственно испытывают обман чувств. При острых психозах больные менее склонны по нашей просьбе приступить к самонаблюдению, а в большинстве случаев неспособны к этому. Только исследование по окончании психоза показывает нам, что испытывал больной. У хроников обманы чувств тоже не бывают настолько часты, что мы можем уловить момент их наступления и присутствовать при этом. Так объясняется факт, что вся казуистика получается результатом исследований постфактум.

Те суждения, которые высказываются не о реальности, а о собственных переживаниях, мы называем психологическими суждениями. Рассматриваемые нами психологические суждения таковы: я переживаю тот или иной факт, я уверен, что вижу или слышу это достоверно, воспринимаю этот процесс. Соответствующие суждения о реальности звучали бы следующим образом: я уверен, что этот предмет существует, что он реален, что этот процесс происходит на самом деле.

Психологическое суждение является определяющим в вопросе, являются ли чувственные переживания достоверными или они похожи на представления. Из психологического суждения мы узнаем не только то, что фактически переживает больной, но и сам больной может впасть в заблуждение, если его психологическое суждение было ошибочным¹. Особый случай, если процесс, подвергаемый суждению, существует только в воспоминании,

«Быть убежденным в том, что испытываешь ощущение, или испытывать его в действительности — это не всегда одно и то же. Человек, никогда не испытывавший сенсорную галлюцинацию, с легкостью принимает так называемую психическую галлюцинацию за реальную» (Кандинский, с. 9).

а не в моментальном переживании. Очень часто о воспоминаниях судят неправильно, особенно если явление длилось очень короткое время. Мы сами можем наблюдать перед сном, как мимолетность образов делает невозможным суждение о том, находились ли они в субъективном пространстве или в темном фоне, возникающем при закрывании таз. Если бы явление было более стабильным, мы могли бы скорее судить о нем. Психологическое суждение о достоверности в присутствии явлений (а не воспоминаний) и при ясном состоянии сознания не будет ошибочным, если вопрос, побуждающий к наблюдению, будет поставлен правильно.

Мы переходим к описанию отдельных случаев, которые покажут нам действенность и значение психологического суждения¹.

Доктору медицины Штраусу², род. в 1870 г., было 36 лет, когда он стал хроническим морфинистом и кокаинистом, и именно к этому году относится первый объективный отчет, которым мы располагаем. В течение ряда лет он лечился от наркомании, но затем снова и снова случались рецидивы. Каждый раз новый рецидив приводил к интоксикационному психозу с бредом и галлюцинациями. В марте 1906 г. он снова находился в состоянии галлюциноза. Он подозревал, что его жена и отец с помощью «колдовства» пытаются привести его в то состояние, при котором он принужден будет отправиться в лечебницу. Он отличал кокаиновые галлюцинации от, по его твердому убеждению, действительных, таинственных и пугающих явлений, которые давали повод для бредовых идей. Он поменял жилье, чтобы не испытывать более подобного. Но в первую же ночь он сломал всю мебель й в смирительной рубашке был доставлен в лечебницу. Врач замечает, что еще до того, как он стал употреблять кокаин, у него были проявления мании преследования, иногда он был твердо в них убежден, а порой признавал патологическими.

С марта по август 1906 г. он находился в закрытой лечебнице. Там он успешно освободился от морфиновой и кокаиновой зависимости. Но его психоз не прошел. Он все время слышал голоса, высказывал бредовые идеи против жены и отца, врачей и выдающихся личностей, которые якобы преследовали его, обнаруживал следы мании величия: он не просто врач, медициной должен был заниматься просто ради куска хлеба, всю жизнь против него затевались козни и интриги; таинственно намекает на связь с австрийским эрцгерцогом.

Его состояние часто менялось. То он лежал с неподвижным и напряженным лицом, не отвлекаясь от своего общения с голосами

См. с. 233, 235, 239 и 241.

Имена лиц и названия мест изменены.

(непонимание, основанное на иллюзии), то будучи, напротив, в ясном рассудке, извинялся за свои нелепые речи, то был радостно возбужден или глубоко подавлен. Голоса он почти всегда принимал за достоверную реальность. «Это никакие не галлюцинации. Кто это утверждает, просто негодяй». Кроме прочих, он слышал голос отца, на который отвечал бранью. Особенно когда было тихо, голоса внушали ему что-то. Тогда он пытался отвлечься в чьем-нибудь обществе. Он слышал критические замечания в ответ на свои слова, часто таким образом его слова превращались в полную противоположность. Голоса называли его «Ваше императорское высочество», и он откликался на это и тоже называл себя так. Во время чтения, при любом другом занятии голоса мешали ему. Он иногда признавал патологическое происхождение части голосов. Наконец, он стал считать, что это — всего лишь искусный прием, что врачи пытались влиять на него внушением.

О периоде с 1906 по 1910 гг. нет никаких сведений. В 1910 и 1911 гг. Штраус находился на повторном лечении в Гейдельбергской клинике. Порой он полностью воздерживался от употребления кокаина, а иногда должен был заново отвыкать от него. Он рассказывал, что все время слышал голоса. На исследования он соглашался только крайне неохотно, иногда отказывался отвечать на многие вопросы. В январе 1911 г. он признался одному врачу, что у него все еще есть «нарушения слуха». Это, наряду с другими обстоятельствами, послужило причиной нового рецидива злоупотребления морфием. «Теперь я примирился с этим и снова достиг внутреннего равновесия. Мы уже говорили об этом. Вы, должно быть, принимаете меня за сумасшедшего, да и я, расскажи Вы мне подобное, также считал бы Вас сумасшедшим. Я сам врач, я часто вижу таких же людей у X. (врача, которому он иногда ассистировал в одном неврологическом санатории). У меня, вне всякого сомнения, был психоз, и я знаю, что это такое. Вопреки всему, я не могу решиться признать голоса галлюцинациями, по крайней мере, в те моменты, когда их испытываю. Как естествоиспытатель, я говорю себе, что эти голоса имеют естественную природу и поэтому должны быть, как и все остальное, чем-то обусловлены. Но они находятся определенно вне меня, так что я, чтобы объяснить их, предпочел бы выдвигать все возможные теории, которые соответствуют нашим познаниям о природе, чем признать, что они основаны только лишь на воображении. Так, я пришел к мысли о беспроволочном телеграфе. Вы наверняка знаете о нем. Конечно, я понимаю, что все мои предположения бессмысленны, и что речь идет о галлюцинациях. Что касается галлюцинаций, то я знаю средство заставить голоса замолчать. Это происходит, если я отвлекаю внимание. В таких случаях я обычно читаю “Отче наш”. Я могу отвлечь себя говорением, я просто должен нарушить тишину». «Как я уже говорил, я примирился со своей судьбой. Я знаю, что меня не успокоит никакое объяснение. Подобные вещи

необъяснимы. Поэтому я не заставляю себя искать объяснения. Это значит, что сейчас мне нужно заставлять себя делать это».

Одна «попытка объяснения» была связана с аудиенцией у министра императорского дома фон У., которой он добивался, чтобы заявить о том, что он подвергается преследованиям. Эти идеи возникли вследствие злоупотребления морфием. Он считал, что кайзер или министр фон У. каким-то образом заинтересованы в том, чтобы состояние его здоровья улучшилось, возможно, сочувствуют ему, а может, хотят наказать его в воспитательных целях. «Я не знаю, как это лучше выразить, но я приписываю голосам положительное влияние, несмотря на то, что они часто внушали мне страх».

Несколько недель спустя он объявил о своей готовности к дальнейшему исследованию. Он еще раз откровенно признает, что 5 лет назад у него был острый психоз, объективно описанный выше. Из него постепенно развилось его теперешнее состояние, в котором он слышит голоса. В первой фазе он первые четыре дня испытывал живейшие оптические явления. Позднее он смог представить себе все еще более отчетливо, например, целую шахматную доску с фигурами для игры вслепую. Теперь, к сожалению, наблюдать подобное он уже не может. В течение четырех дней он видел церковные кладбища, открытые могилы, видел «ужасные события», в императорских склепах общался с живыми мумиями. Крыша склепа разверзлась, он увидел каменные руины, звездное небо. О дальнейших подробностях он говорить не захотел. Видения сексуального характера испытывал лишь однажды. Иногда не узнавал окружающие предметы, например, шкаф принимал за постовую будку, откуда за ним наблюдали. Однажды он по собственной воле захотел вновь увидеть императорские склепы и был уже близок к этому, но вдруг раздался возглас «Браво!», всегда означавший, что он находился на ложном пути. После этого свои попытки он прекратил. В первое время, когда он начал слышать голоса, он был возбужден и взволнован, полагая, что их слышат все. Поэтому он требовал от врача снотворное.

О голосах он говорит, что в них сперва не было смысла, они лишь повторяли бессвязные вещи. Со времени упомянутой аудиенции голоса стали осмысленными. «Они произносили все так же достоверно, как и Ваш голос, так же реально». Можно было различить пять или шесть голосов, среди них женский голос. Они приходили извне, были всегда устойчиво локализованы в пространстве, или, особенно часто, где-то под крышкой черепной коробки. Они раздавались в разных местах.

Голоса отдавали ему приказы, и он был вынужден подчиняться им. В начале психоза у него было состояние слабости, он чувствовал себя вялым, мог двигаться лишь с трудом. Голоса приказывали: правую ногу вынести вперед на полметра, опустить пальцы правой ноги вниз и т. д. Он должен был проделывать это, и оказалось, что, подчиняясь этим полезным приказам, он улучшил свое состояние.

Голоса говорили чрезвычайно энергично. За ними стояла какая-то личность, которую он не отождествлял с собой, что еще более убеждало его в реальности голоса.

Голоса в течение лет становились реже и тише. Они прекратили приказывать. Теперь он может их слышать, если особо прислушивается. Он слышал голоса птиц во время прогулок. Птицы щебетали слова, это было словно в сказке. Он был счастлив прежде всего потому, что все, что ни говорилось, было связано с хорошим к нему отношением. Он чувствовал себя среди друзей. Каждый шум автомобиля или железной дороги казался ему голосом. Он полагал, что все шумы и щебет птиц имели влияние на головной мозг. Штраус еще раз говорит о том, что чтение «Отче наш» отвлекало его. После двукратного чтения молитвы голоса обычно исчезали. При этом любая религиозность ему не свойственна. Если бы он произносил строки из «Илиады», это имело бы тот же эффект.

Часто он не мог сомневаться в реальности голосов при их достоверности. В словах был смысл. Сам бы он никогда не смог так сказать. Он думал о том, что раньше учил в гимназии о волнах Герца, возможно, что подобным образом однажды будет произведено влияние на мысли человека против его воли. Кортиев орган приспособлен для приема таких колебаний. Он не мог отделаться от мысли, что что-либо подобное существует и что он подвергается подобным влияниям. Как это происходит, может знать только изобретатель.

С другой стороны, он видит, что голоса становятся реже и тише. Он предполагает, они, возможно, исчезнут совсем, и это, скорее, говорит о том, что имело место заболевание. Все же нужно признать, если такие вещи и можно прочесть в каждом учебнике по психиатрии, то это не поможет избавиться от голосов. «Если бы Гете говорил о беспроволочном телеграфе, то его тоже посчитали бы сумасшедшим». Иногда он даже убежден, что за этими голосами нет реальности. Но теперь он снова и снова сомневается в этом. «Иногда я преодолеваю это, но затем все же не могу считать голоса галлюцинациями. Надеюсь, что мне удастся это преодолеть».

Влияние на тело никогда не производилось, хотя раньше он подобным образом объяснял ишиас.

В поведении мужчины нет никаких странностей. Он любезен, говорит отчетливо, понятно. Манера выражать свои мысли свидетельствует об интеллекте и образованности. Он очень чувствителен, и когда ему задают вопросы о содержании его галлюцинаций, отвечает очень сдержанно. Он стесняется быть объектом наблюдения.

Этот случай показывает нам, как трудно, даже умному и образованному человеку, находящемуся в ясном сознании и способному к размышлениям, рассматривать подобные феномены как чисто ложные восприятия. Личность врача, насколько можно судить, полностью интактна. Последние годы он был ассистентом в лечебном учреждении. Его мышление не отличается от мышления здорового человека. Он ведет себя — не в начальной стадии острого психоза, но в последние годы — нередко как наблюдатель и естествоиспытатель по отношению к феноменам. Он знает, что у него был психоз, он перечисляет основания, которые с преимущественной вероятностью говорят за то, что он переживал не реальности, а ложные восприятия (голоса стали реже и тише, стало возможным отвлечение, наступление их только после острого психоза, необходимость прислушиваться), но он не может упускать из виду контраргументы: достоверность голосов, их появление независимо от его воли, содержание, независимое от его мыслей, голоса полны смысла, полезны для него.

В тоне и содержании голосов и в их власти над ним он чувствует личность, которая сильнее, чем он, которая — не он сам, которая преследует свои цели, «работая» с ним. По меньшей мере, содержание голосов имеет для него некую связь. Все это врач ясно представляет себе. Временами, когда он слышит голоса редко, он полагает, что речь идет о галлюцинациях. Если голоса появляются достоверно снова, он бывает убежден в обратном. Его колебания не прекращаются. Он, наконец, приходит к результату: «Я знаю, что не успокоюсь ни при каком объяснении. Эти явления необъяснимы».

Оказывается, что для нашего понимания последнее «необъяснимое» является не идеей врача, а его ложными восприятиями. Мы понимаем, что это отношение нормального мышления. Если мы ищем элементарные симптомы патологии, то они говорят о ложных восприятиях, а не о бредовых идеях, изменениях личности или сознания.

Вид ложных восприятий определяется достоверностью, смыслом и ощутимой за ними личностью, по сравнению с достоверными, но «безразличными», бессмысленными и лишенными понятной связи голосами в псевдогаллюцинациях¹.

Интеллигентные больные сообщают, что определенные феномены не могут быть просто патологическими, за ними стоит «метод». Или что содержание для нее является совершенно «чужим» и поэтому не могло возникнуть в ее голове.

Последнее противопоставление не является принципиальным, это различие, связанное переходами. Если связь содержания голосов незначительна, бессмысленность перевешивает, мы понимаем, как, наверное, больной, который в остальном имеет те же феномены, приходит к постоянной правильной точке зрения. Сюда, мне кажется, относится стоящий несколько отдельно случай, описанный Пробстом¹.

Одна 62-летняя женщина в течение шести лет иногда слышит голоса, последние два года постоянно. Все ее мысли, также все, что она думает при чтении или письме, повторяются. Часто голоса приходят безо всякой связи с мышлением и, на первый взгляд, имеют странное содержание, которое больная объясняет себе полузабытыми воспоминаниями молодости. Во время еды голоса говорят, что перед ней «яд» или «жаба». Больная с трудом преодолевает отвращение и продолжает есть дальше, думая, что это обман чувств. Голоса повторяют одно и то же предложение, произносят молитвы, считают, рассказывают стихотворения, имитируют ругань других больных. Она не знает, кому принадлежат эти голоса, но один из них — это голос девочки примерно восьми лет. Голоса бывают далекими, близкими, громкими, приглушенными. Приходят всегда извне. Ее слух стал более тонким, чем до болезни. Она слышит все шумы громче. Если она слышала музыку, то затем мелодия повторяется в ложном восприятии. Она «слышит» шум трамвая, стук снега в окно кухни. Голоса иногда выдают себя за людей. Или предвещают несчастье, например, пожар. Сперва больная пугалась, затем перестала, так как знала, что это заблуждение. Но голоса продолжали быть назойливыми, мучительными. Если она не верила тому, что ей говорили, голоса обещали: «Мы не оставим тебя до последнего мгновения твоей жизни, мы будем говорить тебе на ухо».

Вначале голоса занимали больную. Она даже прислушивалась, чтобы расслышать как можно больше (теперь же она пытается отвлечься, разговаривая с кем-нибудь). Она полагала, что это говорят люди в подвале, но вскоре заметила, что везде «носит» голоса с собой. Решив, что в ее организме есть какое-то нарушение, она обратилась к ларингологу. Она хотела забыть о существовании голосов, чтобы жить с людьми, а не с голосами. Свое пребывание в лечебнице она считала целесообразным для выздоровления. Если ей суждено умереть, она желает, чтобы ее мозг был вскрыт с целью обнаружения патологии, вызывавшей голоса.

Пробст. О мыслях вслух и о галлюцинациях без бредовых идей. Месячник по психиатрии, 13, 401, 1903.

Голоса для нее были достоверны¹. Она сперва принимала их за действительность. Лишь не обнаружив причину происхождения голосов и заметив, что голоса повсюду сопровождают ее, заключила, что это не так. Бессмысленность, абсурдность и бессвязность содержания голосов не давали ей предположить, что за этим стоит некая личность, сила, цель. В этом ей мешали ее первоначальные выводы, на основании которых она пришла затем к установлению нереальности голосов. Эго очень редкий случай. Нужно обладать зрелым, критически развитым умом, чтобы понять это достижение. Во всяком случае, ясно, что патологический элементарный симптом находится не в изменении сознания, не в бредовых идеях, а, скорее, в ложных представлениях.

Примечательно, как начальный характер действительности голосов, установившийся на основе достоверности — из-за чего голоса сильно пугали женщину — наконец исчез на основании размышлений и выводов, которые убедили ее в нереальности голосов. Этим они потеряли всякое воздействие, кроме того, что остались тягостны и мучительны. Следует заметить также, как сильно такие голоса, если с ними считаться, имеют тенденцию завладевать личностью. Больная сказала, что хочет жить не среди голосов, а среди людей.

В большинстве случаев достоверность голосов, даже если в них мало смысла, как в данном случае, склоняют нас к допущению некоторой реальности. Мы можем иногда понять суть некоторых достоверных голосов, но если они постоянно возвращаются и становятся содержанием каждодневных восприятий, то едва ли кто-нибудь устоит против веры в их реальность. Следующий случай иллюстрирует это.

Иоганн Хагеман, 24 года, коммерсант. В июле 1909 г. посетил поликлинику. Уже восемь месяцев он слышит речи типа: «Вы знаете его, это сумасшедший Хагеман», «Располагайтесь удобнее, ведь у Вас болит спина», «Вы не должны так быстро ходить, ведь у Вас не в порядке спинной мозг», «Теперь он снова здоров, с этим человеком просто не знаешь, как быть», «Теперь он это слышал, посмотрим, что он будет делать, у него совсем нет гордости», «Но ведь он услышал это снова, а еще говорил, что туговат на ухо»,

Хотя больная не наблюдалась специально для того, чтобы посмотреть, не идет ли, возможно, речь о псевдогаллюцинациях (Кандинский). Но все описание не дает сомневаться в этом направлении.

«Давайте улыбнемся ему, чтобы он видел, что мы не так уж плохо к нему относимся», «Ну-ка, плюньте на его новые брюки», «Что он говорит? Ах, до меня дошло, он говорит, что не хочет в психушку. Ах, Иоганн, да тебя и не спросят, ты уже с начала ноября находишься под опекой господина Шт.», «Ну, надо оставить его в покое, он уже почти плачет», «Сумасшедший, а еще подыскивает себе новое место, а то и покончит с собой», «Бедняга, да скажите же Вы о своей болезни, Вы же все время разговариваете сам с собой», «Он заставляет свою экономку хватать себя за гениталии». Кроме подобных высказываний он слышит, как люди повторяют то, что он думает.

Все это он слышал на улице, в магазине, в железнодорожном вагоне, в ресторане. Голоса окликали его, заговаривали с ним, в большинстве случаев довольно тихо, но очень отчетливо и подчеркнуто. Если вблизи нет людей, голосов он не слышит. Он рассуждает об этом следующим образом: «Ошибка здесь полностью исключена. Я говорю себе, это не могут быть галлюцинации, так как если никого нет вблизи, я не слышу ничьего разговора». Это объяснение приводит его к врачу. Он говорит, «У меня, должно быть, болезнь, при которой мои произносительные мускулы работают сами собой, когда я думаю. Я не слышу, что я думаю, но люди слышат это, так как они повторяют это за мной. Все в магазине участвуют в этом. Я не могу на это обижаться, так как для людей должно быть отвратительно все время слышать то, что я думаю. Они повторяют это, чтобы вылечить меня». При этом он видит движения чужих губ. «Мысли вслух» он полностью исключает.

После кори, перенесенной в детстве, он глуховат. Испытывает состояния головокружения без потери сознания. Снижение работоспособности из-за растущей утомляемости. Головные боли. Ухудшилась способность к концентрации. Течение его мысли нарушают внезапные вдеи, цитаты и т. д. Уже давно он живет уединенно. Несмотря на это, продолжает работу в магазине. Его умственные способности не ухудшились. Только думает он иногда медленнее из-за мешающих ему «промежуточных» мыслей и утомляемости. Его понимание деловых вопросов, память не пострадали. Его поведение совершенно естественно и уравновешенно. Он говорит понятно и по существу.

Два года спустя Хагеман снова пришел в поликлинику и рассказал, что после визита к врачу он на несколько недель взял отпуск по болезни, но затем 16 сентября возобновил работу в прежнем магазине. Он снова слышал ту же речь, повторение своих мыслей. Он говорил себе: «Пусть люди говорят, что хотят, мне нет до этого дела». Но ничего не получилось. При этом он продолжал испытывать страх. Однажды он попросил одного сослуживца объяснить ему это. Тот все отрицал. Затем сказал, что он сошел с ума. В конце концов он не мог больше выдержать. Он долго сопротивлялся, прежде чем

покинул фирму. Ему было непросто скинуть со счетов будущее. 25 ноября 1909 года он оставил фирму.

Вскоре он подумал, что все было бы, может быть, опять хорошо, найди он другое место. К нему отнеслись бы менее предвзято, и не станут повторять за ним. Может быть, наоборот, ему помогут в его болезни именно предполагаемым непроизвольным проговарива-нием того, что он думал. Так он поехал в Ф. и пробыл там с января по февраль 1910 г. Но все повторилось. На улице смеялись ему ему вслед. Принимали его за пьяного. Он приехал из Ф. еще более удрученным и взволнованным, чем когда уезжал туда.

Он выработал новый план. Когда он находился один в комнате, никто не мог слышать, что он думает, и, следовательно, повторять за ним. Если бы он оставался в комнате долгое время один, то, возможно, смог бы, таким было его мнение, забыть все это и через несколько лет с новыми силами начать все заново. Поэтому с 15 февраля 1910 г. и до сего дня (апрель 1911 г.) он больше не покидал свою комнату. В комнате вначале ему казалось, что он слышит, как на улице произносят его имя, но убедил себя, что это кричит торговец картофелем о своем товаре. Кроме того, он слышал, как рассыльный, который приходил собирать взносы для общества, в котором он состоял, сказал: «Что он говорит?» Кроме этого, в течение всего времени он ничего не слышал. Когда он по настоянию хозяев, которые боялись, что он покончит с собой, в апреле 1911 г. пришел в больницу, то он снова стал слышать голоса, но неясно и расплывчато. Он намеренно не обращал на это внимание. Если он обеими руками затыкал уши, то ничего уже не слышал.

В течение года, проведенного им в одиночестве в комнате, он часто скучал. Особенно летом ему очень хотелось выйти, он боялся снова услышать прежние голоса. Он занимал себя чтением романов, прошел курс бухгалтерского дела. Его хозяйка заботилась о еде, приносила ему книги и делала вместо него все необходимые визиты. Однажды он попросил принести себе печатную машинку, чтобы с ее помощью заработать деньги. Но заказов было мало, иначе он мог бы прокормить себя, не нарушая плана своего выздоровления. Он зарос бородой. Волосы стриг сам, как мог. Каждое воскресенье мыл все тело. Производит, впрочем, впечатление чистоплотного человека. Но в комнате дела у него шли не слишком хорошо. Хотя голоса исчезли, он страдал старой неспособностью к концентрации, иногда головокружением и рвотой, нелепыми мыслями, мучившими его, онемением ног. Но в целом он остался прежним. Он общителен, охотно высказывается, размышляет о будущем, справедливо жалуется на то, что он с трудом скопил деньги, чтобы однажды стать самостоятельным, и что ему тут помешала болезнь. При этом в его лице и жестах есть нечто по-детски беспомощное. Ему не хватает энергии взять себя в руки. Он говорит о здоровой пище, о курортах, которые бы ему, возможно, помогли. Привычка привязала его к прежней хозяйке, так что он думает, что только там он хорошо питался.

Отношение к реальности и к возниковению разговоров людей осталось прежним. Он рассказывает, что в первые недели, как это началось, он часто хватался за голову и говорил себе, что это невозможно, но он слышал это снова и снова, и, наконец, действительность уже не могла подвергаться сомнению. «Я знаю,— говорит он,— что я думаю, и тут же это говорят другие. Это могло возникнуть только из-за того,— продолжает он,— чтобы я говорил то, о чем думаю, сам того не замечая».

Все врачи говорили ему, что это иллюзия. Многие сами кричали ему нечто в этом роде. Это признавали обманом чувств, чтобы вылечить его, так как, собственно, нет средства против его болезни, и что для него определенно хорошо, если он совершенно не обращает внимания на речи других. Он сперва хотел загипнотизировать сам себя и внушить себе, что это иллюзия. Но голоса приходили снова и снова, тем самым подтверждая свою реальность. Когда я объяснил ему, как можно было бы представить себе, что все это обман чувств и возникает в его голове, он, наконец, заключил: «Я не могу этому поверить. Они ведь делают это снова и снова. От того, поверю ли я, зависит мое существование. Если бы я мог поверить, я был бы рад». Врачи и люди, у которых он требовал ответа, все отрицали, только врачи — чтобы вылечить его. «Я думаю, что в моем мозгу есть какое-то больное место, но врачи не могут подобраться к мозгу. Они могут повлиять лишь словами. Если бы вылечили мой мозг, все было бы тогда в порядке».

В этом случае также наблюдается достоверность ложных восприятий, как и в двух предыдущих. Содержание ложных восприятий, правда, чаще абсурдно, бессмысленно и бессвязно, как в случае Пробста. Несмотря на это, больному не удается постоянно делать из этого соответствующие выводы. Достоверность каждый раз заново убеждает больного и не позволяет ему продолжать сомневаться, как он это делал вначале. Он в состоянии перенести в реальность только один смысл, предполагая, что его хотят вылечить, разозлить, или что люди хотят защититься от его неосознанного тягостного для них говорения, что он принимает за единственно возможную причину для этих процессов. Это невероятное предположение показывает, как интенсивно возобновляющееся изо дня в день восприятие стремится быть приведенным в соответствие с прежним опытом.

В чем состоит различие между этим случаем и случаем, описанным Пробстом? Это чисто психолого-аналитический вопрос. Какие-нибудь теоретические представления о «протяженности» или «степени» процесса нас здесь не интересуют. Мы хотим знать соотношение между тем, что мы «понимаем», и непонимаемым элементарно-психологическим симптомом. Повлияет ли этот патологический процесс на интеллект? Или первичное помешательство требует признания реальности голосов? Это неясно. Такие причины можно было бы вывести единственно только из ошибочного суждения о реальности. Интеллект больного оказывается в остальном вполне интактным, он судит осмысленно, его выводы из неправильного суждения о реальности совершенно понятны. Нельзя было обнаружить ничего от бредовых идей, которые овладевали им. Все его мысли и устремления направлены на реальные вещи, как профессия и зарабатывание денег, на реальное будущее. Разве это не следует объяснить скорее неправильной оценкой реальности новыми, присоединяющимися к ложным восприятиям патологическими элементами психики, чем причинами, относящимися первоначально к личности пациента. Мы склонны рассматривать такое отношение к массовым константным ложным восприятиям считать средним. Случай Пробста касался выдающейся личности.

В следующем случае мы увидим, как необходимость принимать достоверные восприятия за реальные соединяется с необходимостью, вытекающей из бредовых идей, из самой разнообразной группировки симптомов. Если предыдущие случаи были довольно простыми, то следующий представляет собой комплекс, анализ которого потребовал бы дальнейших вспомогательных средств.

Фрейлейн Шустер. Медленно развивавшийся параноидальный процесс с изменением личности. Считала, что полиция оклеветала и преследует ее, чувствует себя несвободной, чувствует за собой наблюдение и т. д., как будто она совершила тяжкие преступления, из-за которых должна будет предстать перед судом. Из всех многочисленных симптомов нас здесь интересуют только следующие: если она раньше ввдела очень мало снов, то теперь ей снятся кошмары. Она ввдит отца, точнее, его труп, который вскрывает ее брат, врач. Также и при бодрствовании непонятным образом ей являются такие же отвратительные картины. Она знает сама, что этого нет, но картины «сами» «навязываются» ей: она видит церковное кладбище с наполовину открытыми могилами, видит блуждающие фигуры без голов, и тому подобное. Эти картины очень мучительны для нее. «У меня никогда раньше не было ничего подобного». Только энергично переключая внимание на окружающие предметы, она может заставить картины исчезнуть.

Часто она просыпается от чего-то неприятного. Она не может это описать четко. Ей ужасно не по себе. Когда из-за таких пробуждений и сновидений ей задали вопрос об аппаратах (о каких аппаратах идет речь, в тексте не указано, поэтому непонятно что имеется в виду.— Прим, пер.), она, глубоко задетая, пристально смотрела на меня. Мне редко приходилось видеть такое испуганное лицо. После продолжительной паузы она отвечает коротко и уверенно: «Нет, в подобное я не верю». Позже, во время разговора она снова возвращается к этой теме. «Ведь это не аппараты? — спрашивает она с пронзительным, одновременно вопрошающим и недоверчивым взглядом.— Это ведь невозможно!» Кажется, что она на данный момент действительно не верит в существование аппаратов. В Другое время она высказывается: «В такое верят лиш£ сумасшедшие, а я не сумасшедшая». Казалось, что ее разум видел эти обе ужасные возможности одновременно: быть подвергнутой воздействию незнакомых аппаратов — эта мысль, очевидно, напрашивалась и внушала опасения, и понимание того, что если она верит в это, то должна быть сумасшедшей.

Еще много раз она высказывалась по этому поводу. Однажды утром она сообщила, что плохо спала ночью и испытывала чувство несвободы. Она чувствовала, что за ней наблюдают, утверждала, что раньше такого чувства она не испытывала. Она не могла описать это подробней. Оно прекратилось вместе с ударом по ноге, как будто палкой. Она считает, что это не было заблуждением. Думала, что ее уволокут и свяжут. Закричала. Тут сиделка, спавшая рядом с ней, спросила, что произошло.

Особенно о душевной болезни она высказывалась ежедневно: «Больной я считать себя не могу»; «Иногда мне кажется, что я, должно быть, сошла с ума, но я в полном сознании»; «Я сама не знаю, что я должна об этом думать». Она говорит, что была совсем другой, что у нее «Моральное похмелье»; «У меня такое чувство, будто я выжила из ума». У нее в голове сбивчивые предложения и отрывочные бессвязные слова. Затем она предполагает, что действительно сходит с ума. Если же она действительно выживет из ума, то будет неизлечима, и ничто не убедит ее в обратном. Причину всего видит в своем пребывании в больнице и в своей несчастливой судьбе. Голоса являются реальностью. Она считает, что не больна, а у нее только местные нарушения. «Тот, кто меня считает сумасшедшей, тот сам буйнопомешанный. Если позволите, то голоса — это реальность. У меня очень тонкий слух. Я только удивляюсь, что вы уже не убедились давно в моем психическом здоровье». В течение недель ее постоянным вопросом было: «Я ведь не сумасшедшая, господин доктор?»; «Я хотела бы лучше иметь аневризму, хотела бы умереть хоть завтра, только сумасшедшей быть не хочу». Далее снова: «Вы все время говорите о болезни — это слишком простое объяснение (преследование полиции, голоса и т. д.). Я же здорова»;

«Я вижу, господа, что вы все того же мнения. Но я не могу поверить, что я больна».

Ее суждения колеблются. Она становилась все менее склонной к высказываниям, все больше скрывала свою болезнь, как большинство подобных больных. По тому, как она высказывалась, можно проследить развитие ее бредовых суждений, если не об аппаратах, то о влиянии действием и преследовании, и суждения о болезни от моментального сомнения до твердой уверенности в своем психическом здоровье.

Она слышит голоса, поначалу лишь голоса медицинской сестры, других сестер, доктора, которые приходят ежедневно в ее отделение. Но содержание голосов позволяет узнать, что она может иметь невозможно реальное восприятие. Она утверждает: «Я слышу голоса так же отчетливо, как и ваш. Я ведь не могу сомневаться в вашем голосе. Факт, что все это говорилось». При этом всегда называлось ее имя. «Мое имя жужжит у меня в ушах». Говорится: «Позор», «Стыд» (т. е. это фрейлейн Шустер), «что подобное происходит в Германии» (т. е, преступления, ошибочно вменяемые ей в вину), «Все должно быть продезинфицировано». Она «притча во языцех всей клиники», это значит, что все время говорят только о ней. Доктор В. говорил о прокуроре. Он произнес «Бедный брат» (т. е. фрейлейн Шустер). Она слышала также голос полицейского, который всегда произносил ее имя. Она пришла ненадолго в состояние сильного возбуждения, когда услыхала голос, утверждавший, что она убила свою мать.

В этом случае для больной несомненна реальность восприятий, особенно голосов, несмотря на то, что они появлялись редко. Здесь содержание голосов является только подтверждением существовавших ранее бредовых идей. Все сходится. Серьезное сомнение возникнуть не могло. Достоверность привела к непосредственному суждению о реальности, которое нельзя было бы объяснить только на основе ложных восприятий.

Далее в этом случае мы видим, что существует уже преодоленная тенденция увидеть за псевдогаллюцинациями реальность, восприятие, которое при очень многих параноидальных процессах, наконец, выступает с тем же убеждением, что и убеждение о реальности истинных ложных восприятий. Каким-то образом «делается», что больные должны видеть картины, это отражение или индукция, или как может звучать специальное толкование. Псевдогаллюцинации становятся здесь в один ряд с определенными мыслями, с нормальными восприятиями, со всеми возможными психическими переживаниями, которые таким параноикам больше не кажутся естественными, а что-либо означают, преследуют какую-либо цель, кем-то «сделаны». Суждения о реальности этих псевдогаллюцинаций основываются, как мы можем предположить по аналогии с нижеследующими, на независимости от воли и детальности, которая свойственна псевдогаллюцинациям, в отличие от представлений, как постепенное различие. Исходя из главного, оно должно пониматься в ссылке на то общее изменение психической жизни параноика, анализ чего к нашей теме не относится.

Случай Шустер дает нам наконец повод перейти к рассмотрению, как соотносится оценка реальности ложных восприятий и признание болезни. Правильное суждение о реальности в отношении ложных восприятий означает часть того, что объединяют в понятии «признание болезни»¹. Признание болезни означает правильную оценку всех феноменов, как объективно незначительных, не только ложных восприятий, не обусловленными внешними причинами, но и голосов — немотивированными, бредовых идей — необоснованными, патологических волевых импульсов — нецелесообразными и т. д. Признание болезни означает также суждение об этих феноменах, как относящихся к болезни, и зависит от культурного уровня, от взгляда на то, что есть болезнь, каковы ее причины и т. д. Этими в высшей степени сложными вещами мы здесь не занимаемся, мы только пытаемся провести предварительную работу для анализа признания болезни путем анализа оценки реальности ложных восприятий, ставшему возможным при искусственной изоляции. Приведенные высказывания фрейлейн Шустер показывают, насколько признание болезни является более сложным образованием по сравнению с простым суждением о реальности ложных восприятий. Суждения о собственной болезни являются комплексным мыслительным построением, которое развивается различными путями при различных точках зрения и по различным мотивам. Высказывания фрейлейн Шустер позволяют узнать лишь некоторые из них. Их анализ не вменяется нам в обязанность.

Об этом: Пик. Осознание болезни в психических заболеваниях. Архив психиатрии. 13, 5518; Меркпин. Об отношении к сознанию болезни при паранойе. Общий журнал по психиатрии, 57, 579; Позже Гейльброннер. О признании болезни. Общий журнал по психиатрии, 58, 608.

Следующий случай показывает еще один тип развития суждения о реальности. Он также представляет собой комплекс. Кроме того, что здесь играют роль бредовые идеи, добавляется изменение личности, которое объясняет нам скачкообразное, лишенное тщательной продуманности суждение о реальности. Личность, обладая чрезвычайным умом и находясь в ясном сознании, без собственного внутреннего участия, является безразличной. Она обладает хорошим психологическим суждением, если ее спрашивают о ее переживаниях, но она не дает себе труда прийти к ясному суждению о реальности, в этом суждении опирается на сиюминутную ситуацию.

Фрау Краус, 36 лет, 17 лет замужем. Год назад начала испытывать недоверие к соседям. Это поначалу оправданная подозрительность возрастала. Самые незначительные процессы она относила к себе. Наконец она стала слышать, что говорят соседи, как будто звуки проникали сквозь стены. Внезапно она стала выказывать дикую ревность, предприняла попытку самоубийства и была доставлена в больницу. Здесь она находилась в ясном сознании и ориентации. Вначале отказывалась, но вскоре была готова говорить о себе.

Когда ее спросили о памяти, она рассказала, что обладает живой и странной памятью. Уже давно все, что она слышала или видела, вставало у нее в памяти с необычайной живостью. Чувственная живость в последнее время еще более возросла. При этом у нее как будто было две памяти (собственно формулировка пациентки). Иногда она может, как другие люди, вспоминать обо всем, что задумано. С другой стороны, в ее сознание приходят совершенно непроизвольно живые картины воспоминаний, в особенности, внутренние голоса и внутренние образы. Если ей что-то не приходит в голову, ей подсказывает это внутренний голос. Она зависит от него, поскольку эта вторая память выступает в форме внутреннего голоса. Внутренние голоса разнообразны, в них она узнает, особенно по манере высказываться, определенных знакомых людей, но все, что говорится, не произносится ими в действительности, а является только воспоминанием из той обширной памяти, которая ей неподвластна. С внутренними голосами она разговаривает. Она говорит внутренне и получает ответ. Например, вчера она читала о польском вопросе и о том, почему у поляков нет собственного королевства. После этого она разговаривала и спорила с голосом, который она не связала ни с каким-либо определенным человеком. Отдельные высказывания голоса она больше не может привести дословно. Такие разговоры часто забываются. Она слышит голоса не непосредственно. Это ощущение. Но голоса говорят целыми предложениями. Также вчера она читала об утреннем спектакле в Маннгейме. Давали Толстого.

У нее сразу возникла живая картина, как выглядел зал и все вокруг. Вдруг перед ее глазами живо предстала комната, как на картине Израэльса, так, собственно, должно было бы выглядеть все вокруг. Картины и голоса опирались, как она сказала, на действительные переживания, которые были у нее раньше, а не выдуманы. Были только два исключения: несколько раз она видела вдруг груды развороченной земли, потоки лавы и прорывающиеся языки пламени. Это было для нее мучительно и ужасно (в противоположность обычным внутренним картинам). Она быстро переключала внимание на что-либо другое, чтобы отделаться от таких картин. Подобного она никогда не видела в действительности. Во-вторых, «Я боюсь, Вы поднимете меня на смех. Я близка к Господу Богу. Но я вовсе не святоша». Уже много лет не ходит в церковь. Внутренним взором она часто видела дорогого Господа Бога — старика с серебряной бородой. Он разговаривал с ней через внутренний голос. Это делало ее очень счастливой. Это давало ей опору (было ли это больше, чем память, или чем-то, что происходило в ее душе?) — «Я не знаю».

Когда ее спрашивают о голосах, она отвечает: «Я слышу два рода голосов». Во-первых, те, о которых только что шла речь, и, во-вторых, действительно человеческие голоса, которые приходят извне. Голоса такие же, как ее голос, как голоса других людей, которые разговаривают с ней. Эти голоса она слышала последние две недели перед помещением ее в клинику. Это произошло так: с апреля 1910 г. она стала замечать, что соседи говорят о ней, наговаривают на нее и ругают. Это она слышала, когда была; на улице. Она тогда видела, хотя и нечетко из-за близорукости, людей, которые говорили эти слова. Позднее она слышала голоса с улицы и, наконец, голоса стали говорить с ней, когда она никого не видела. Весь день она слышала оклики. Все ее действия, но никогда мысли и чувства, сопровождались замечаниями. Это было, как будто люди могли видеть сквозь стены. Для этого они должны были бы проделать отверстия в стенах. Голоса раздавались вне всякого сомнения, извне, только приглушенно, как через стену. Они были отчетливыми, она узнавала по ним людей. Она не понимала, как можно целый день заниматься только ею, что все объединились против одного человека, и именно против нее. Лучше бы они занялись чем-нибудь другим. Эти голоса ужасно мучали ее. Она хотела покончить с собой, так как не могла больше выносить этого.

Здесь нет навязчивых мыслей, надуманных мыслей и т. д. Нет страха, только вначале ощущение грусти, затем раздражение, наконец, гнев. Теперь она не знает, что должно произойти дальше, и ждет этого. В клинике она не слышала голосов, которые проходили бы сквозь стены, как дома. Она вовсе не хотела отрицать патологическую природу голосов. Она хотела узнать, прекратится это или нет, когда она вернется домой в Ф. Если голоса прекратятся, то это будет означать, что она выздоровела. В своих суждениях о реальности голосов она не всегда одинакова. Обобщу некоторые высказывания, относящиеся к различным дням: «Голоса в Ф. принадлежали скорее чему-то духовному, но не людям»; «Воздух в Ф. такой чистый, и слова так хорошо слышны, что я понимаю все слова, даже сказанные тихим голосом»; «Не думаю, что это плод моего воображения, я все слышала слишком отчетливо». Она хотела исследовать голоса, те, которые пришли сквозь стену и могли возникнуть вследствие чрезмерного раздражения, но не те, при которых она одновременно видела людей. В другой раз она полагает, что в действительности она видела людей, а голоса были обманом.

В этом случае суждения о реальности вынесены с колебаниями более резко. Женщина не производила впечатления, что она много размышляла над этим. Скорее, на переднем плане стоит ее недоверие и ревность. В остром состоянии — если так можно назвать последние полные волнений дни перед направлением в клинику — суждения о реальности целиком и полностью зависят от этих бредовых идей. Позже, кажется, суждение о реальности стало для нее безразличным. Она не испытывает ужаса, подобно другим больным, не задумывается о загадочности происходящего. Эту сдержанность и безразличие по отношению к голосам мы не понимаем. Имеются отклонения личности от нормы, которые мы можем рассматривать как следствие болезни. Таким образом, нам станет ясен этот, по сравнению с предыдущими случаями, совсем другой тип отношения к реальности ложных восприятий.

При этом больная очень разумна и изощренна в мыслях и в их словесном выражении. Она совершенно спонтанно находила формулировки для наблюдений, которые не даются многим больным. Ее описание двоякой памяти и двоякого вида голосов является типичным основанием для разделения подлинных галлюцинаций и псевдогаллюцинаций. Психологическое суждение больной было более ясным и точным, чем во многих подобных случаях. По сравнению с трудностью оценки реальности ложных восприятий, которую испытывали все упомянутые выше больные, даже при особом интеллекте, при отсутствии изменения личности и при отсутствии бредовых идей, тем более, если эти моменты присоединялись, то в следующем случае мы заметим, с какой уверенностью сразу же в первый момент выносятся суждения о реальности иллюзий.

Фрейлейн Мерк, 41 год, горничная. Нелюдимая, нервная и легко ранимая. Болезненно переживает все, с ней трудно общаться. Быстро утомляется, но работает на совесть. Почти всегда у нее нет аппетита, охотнее ест что-нибудь жидкое. Будучи в дурном настроении, часто говорит о смерти: «Если бы я только могла умереть!» Плачет из-за каждого пустяка. С некоторого времени стала бояться увольнения. Уже десять лет она работает на одном и том же месте и очень добросовестно исполняет свои обязанности. Когда недавно в доме поселилась племянница хозяйки, она почувствовала к ней антипатию и ревность и утверждала, что та хочет уволить ее. «Что же будет со мной потом, если я уйду от Вас,— жаловалась она хозяйке.— Лучше уж мне тогда умереть». Часто она уставала и плакала больше, чем раньше. Часто ее находили плачущей в темной кухне. Наконец, днем она удалилась в свою комнату, легла на кровать и плакала. Случайно услыхав насвистывание племянницы, решила, что та издевается над ней. Ее состояние стало, наконец, таким, что ее доставили в клинику, где она, отдохнув, пришла в нормальное состояние духа и вполне объективно судила о своем поведении, которое она, однако, считала вполне оправданным. Эта фрейлейн рассказывала об обманах чувств, которые она порой испытывала. Это, очевидно, насторожило ее хозяйку и явилось поводом помещения ее в клинику.

Год назад она часто ночами слышала «стоны» — перед сном, когда она только ложилась в постель. Позже она уже знала, что это повторится. Когда она садилась в постели, «стоны» исчезали, когда ложилась, начинались снова. Это были жалобные стоны, характерные для тяжелобольных. Звуки же не отличались громкостью. Создавалось такое впечатление, что больной лежит под кроватью. Она долго не могла заснуть, но потом все же засыпала, так как знала, что в комнате, кроме нее, никого нет.

Недавно вечером она сидела за столом и вдруг услышала колокольный звон. Звон раздавался издалека, но очень отчетливо. Она понимала, что этого не может быть и что колокола не звонят в половине десятого. Когда она открыла окно, чтобы проверить себя, то убедилась, что на самом деле ничего не происходит. Явление исчезло. Это случилось лишь однажды, и она не испытывала ни страха, ни беспокойства.

Две недели назад вечером, в половине десятого она сидела со своей хозяйкой за столом. Вдруг она услышала му зыку, напоминающую по звучанию хорал, исполняемый на одном инструменте, не очень громко, будто откуда-то с улицы. После случая с колоколами она уже хорошо знала, что «такое с ней бывает». Она рассказала об этом хозяйке, и та попыталась ее успокоить. Явление продолжалось 2—3 минуты и больше не повторялось. Это была очень красивая музыка.

Год назад она, лежа вечером в кровати, вдруг услышала, что кто-то будто комкает бумагу. Иногда она просыпалась оттого, что

хозяйка звала ее по имени. Потом выяснялось, что та ее не звала вовсе.

Когда она ложилась спать, у нее было такое чувство, будто кто-то очень тихо подходит к кровати.

Несколько недель назад она видела, ложась в постель, какие-то фигуры, перемещающиеся от стены к кровати. Это были существа высокого роста. Она видела их очень нечетко, ей даже не удалось разглядеть головы. Она полагает, что одновременно с фигурами видела комнату и стену, от которой они отделялись. Она знала, что это обман, и быстро отвернулась к стене. Страх покинул пациентку, и она быстро заснула. Однажды она услышала как будто ворчание старого человека, но это были не слова. И здесь ее суждение оказалось правильным.

Следует отметить, что эта больная при ложных восприятиях сразу делала правильное заключение относительно их реальности. Если содержание ложных восприятий не является сразу невозможным, как при некоторых из переживаемых больными, то моментальное исправление без дальнейших испытаний понятно лишь тогда, когда либо ложные восприятия не были действительными, а лишь псевдогаллюцинациями, либо, если при их достоверности, им было присуще другое своеобразие, которое отличало их от всех нормальных восприятий. Я не думаю, что в случаях, как те, с которыми мы имели дело, можно сделать уверенное заключение, если не встретился психолог, который сам испытал эти феномены и наблюдал за ними. В этом смысле нам могло бы помочь автобиографическое описание Кандинского. Эти феномены часто просто объявляются галлюцинациями, очень часто в области психической симптоматики уверенностью. Чтобы подчеркнуть проблематичность этих процессов, попробуем понять их, как псевдогаллюцинации, возможно, со слишком большой уверенностью с нашей стороны. В одних из описанных ложных восприятий идет речь о странных феноменах в полусне, при которых очень трудно ответить на вопрос, галлюцинации это или псевдогаллюцинации из-за затемненного состояния сознания.

Размышления, которые больная приводит как подтверждение ее правильного суждения о реальности, могли бы иметь место, но мне не кажется, что она на основе этих размышлений правильно узнала достоверные галлюцинации. Она даже открывала окно, если я правильно поставил себя на место больной, не с чувством, что она услышит звон колоколов яснее, а потому, что рассудила: «У меня галлюцинация, и я должна проверить, действительно ли это так». Она уже заранее знала, что она констатирует.

Об особом своеобразии галлюцинаций больная не может больше ничего сообщить. Маловероятно, что кто-то примет достоверную галлюцинацию все же сразу за обман, если, кроме того, ее содержание вполне возможно. В этом случае сюда присоединяется вид и причина галлюцинаций, чтобы привести к точке зрения, что больная заблуждалась в своем психологическом суждении о реальности. Она рассудила, что это достоверные галлюцинации, так как эти галлюцинации наступают со всей отчетливостью, независимо от воли. Недостаток достоверности был, не будучи замеченным с ее стороны, понятной причиной для ее моментального правильного суждения о реальности.

Кандинский, который во время психоза, длившегося два года, познакомился с истинными галлюцинациями во всех областях чувств и, кроме того, часто имел псевдогаллюцинации, мог из собственного опыта хорошо различить обе. Он описывает акустическую псевдогаллюцинацию, аналогичную той, что описывает фрейлейн Мерк, следующим образом:

«Я, очень склонный к зрительным псевдогаллюцинациям, не имел до последнего времени слуховых псевдогаллюцинаций. У меня всегда был довольно хороший музыкальный слух, но слышанные музыкальные произведения или фрагменты из них воспроизводились прежде в моем мозгу, всегда в форме слуховых воспоминаний, но не в форме псевдогаллюцинаций. Некоторое время назад я начал играть на цитре и, очевидно, под влиянием этих упражнений, появились слуховые псевдогаллюцинации. 17 февраля 1884 г., после того как я вечером закончил мои обычные занятия, я примерно с час развлекался игрой на цитре. Когда я лег в кровать, я не мог заснуть сразу. Незадолго до наступления сна я услышал внезапно внутренним слухом начало одной из игранных мною пьес. Две первые короткие фразы этой пьесы раздались с такой отчетливостью, что можно было даже очень хорошо различить своеобразное звучание цитры. В следующем пассаже отдельные звуки последовали друг за другом с нарастающей скоростью, но с уменьшенной интенсивностью, так что мелодия, едва начавшись, уже умирала. Я сразу попытался тщательно воспроизвести в моем представлении хорошо знакомую мелодию, вызвать это субъективное явление еще раз, но оно не повторилось — осталось только музыкальное воспоминание, простое акустическое представление, не ставшее псевдогаллюцинацией» (см. с. 87).

Люди, никогда не имевшие галлюцинаций, и в первый раз испытавшие псевдогаллюцинации, не испытав никогда на себе переходные формы между этими и обычными представлениями, должны, понятно, при отсутствии знания рассматриваемой разницы, прийти к ошибочному психологическому суждению, что речь идет о настоящих галлюцинациях и обусловливается независимостью от воли, совершенная отчетливость и, по сравнению с представлениями, далеко идущая адекватность элементов ощущения этих чувственных элементов.

Суждение о реальности в том смысле, что псевдогаллюцинаторные предмета восприятия полностью аналогичны нормальным, вряд ли когда будет вынесено. Суждение о реальности бывает в таких случаях правильным сразу. Только при ненормальных состояниях сознания, также при полной концентрации внимания на содержании псевдогаллюцинаций и при отсутствии выраженного суждения, реальность расплывается в индифферентном характере действительности. Рассмотрение псевдогаллюцинаций при затемнении сознания выходит за рамки нашей темы, которая ограничивается анализом переживаний у людей, находящихся в ясном сознании, способных к суждениям без изменений в сознании.

Далее мы познакомимся со случаем, при котором имеют место как подобные псевдогаллюцинаторные переживания при изменениях сознания (сны наяву), так и изолированные псевдогаллюцинации. Психологическое суждение, как и суждение о реальности, представляет собой интерес.

Адам Гессе, коммерсант, 50 лет, женат, посетил в марте 1911 г. клинику, так как в течение некоторого времени имел фантазии с обманом чувств. 15 января на празднике он оказался в неприятной ситуации, и с тех пор спит беспокойно, видит много снов, испытывает «ощущение теплоты в затылке» и эти фантазии.

16 лет назад он уже испытал подобное. Он хотел жениться, но ничего не вышло, так как у него не хватило денег. Когда в конце концов ничего не получилось, он в течение нескольких дней испытывал фантазии, которые затем пропали сами собой.

Внезапно он начинает видеть и слышать те вещи, которых нет. Он видит своих знакомых, сосед-коммерсант и учитель являются действующими лицами в этих переживаниях, но всегда порознь. Внезапно появляется один из них. Гессе сильно пугается — вот на стуле сццит учитель с книгой, вскакивает, грозит ему кулаком,

одновременно ругаясь про себя: «Негодник сыграл со мной хорошую шутку!»

Вчера в комнате около окна он услышал голос учителя, который произнес: «Посмотрите на бургомистра Лауэргейма!» (он добавил, что никогда не думал о таком). Голос был очень отчетлив, раздавался как будто сзади, совсем издалека. «Он шел из воздуха». Я проделал это шепотом и спросил, был ли голос громче или тише. Он подчеркивал всегда, что еще тише, несмотря на то, что я говорил почти неслышно.

Потом он пришел в себя и сказал себе, что этого не может быть. Все это может продолжаться минуту, несколько минут или до получаса. Он видит и слышит одновременно, сам принимает участие в этом «бреде», отвечает и ведет внутренние разговоры с этими голосами. Однажды он внутренне сурово отчитал учителя, когда ему все это надоело. Сегодня после обеда на главной улице Гейдельберга перед витриной этого началось снова. Голоса говорили, что он выбран в городской совет, должен принять участие в городских мероприятиях. Он видел похожие на тени очертания определенных людей. Наконец, он быстро отвернулся, чтобы положить этому конец, и все пропало.

Сегодня во второй половине дня во время этого «бреда» он был все время в себе. Обычно при этом он совсем «отсутствовал», его мысли были далеко. Но получилось так, что люди в его магазине это заметили. Он показывал кому-то товар, и внезапно его охватила фантазия, и он стоял, погруженный в мечты. Через мгновение все закончилось, и он стал обслуживать покупателей дальше. Всегда он противился этим явлениям, боролся с ними. Но все это вызывало известное беспокойство. В отсутствующих состояниях всегда была связь событий, эта была некая сцена. Совсем бессвязные слова «летали», при полном сознании, вокруг его ушей. Быстро, как молния, появляясь и исчезая, приходили снова и снова фигуры. Его представления при этом были такими же, как прежде, у него нет произвольной пластичной силы воображения. Все феномены приходили незванно и нежеланно.

Все время речь идет об одном и том же содержательном комплексе — учитель упрекает его, что он не хочет посвятить себя общественным делам. Другой угрожает, что будет презирать его, если он не заявит о своей готовности принять в этом участие и т. п. Ночные сновидения отличаются такой живостью, что ему кажется, что все происходило на самом деле. Однако жена сказала ему, что он крепко спал и храпел во сне. Частота фантазий меняется. Если он бывает на людях, а также среди знакомых людей, фантазии становятся чаще. Как человек, он отличается от прочих. Он «одиночка», охотно предается своим мечтам. В большой компании он всегда тих. С женой и детьми счастлив. У него положительный жизненный настрой, ему чужда подавленность, у него есть склонность к всемирной любви.

Он не умеет толком преподносить информацию, его постоянно нужно спрашивать. При всем том говорит много. Постоянно улыбается. В состоянии возбуждения для него характерна односторонняя лицевая судорога. Он смущен и стесняется своих фантазий. Он обеспокоен, что заг этим что-то скрывается. Иногда он испытывает страх перед душевной болезнью. Ему думается, что, возможно, могло бы существовать что-то вроде «насаждения» мыслей. Иногда у него возникает такое чувство, будто его мысли поражают сердца и души всех людей в Лауэргейме, будто молния. Это его страшно волнует: «Такого ведь не бывает, господин доктор?» Ощущение того, что его мысли словно бы вырываются наружу, похоже, связано с тем, что тени людей возникают перед его глазами, если мысли его заняты ими. Но он сам толком не может описать, как именно это происходит.

На него чрезвычайно успокаивающе действует убеждение самого себя в том, что все это не может быть основано на каких-то реальных процессах. Благотворно воздействует на него и надежда на скорое выздоровление. То, что другие навязывают ему эти явления — эту идею он не принимает всерьез, во всяком случае в настоящий момент он далек от этого. Но однажды случилось нечто странное, что заставило его снова подумать о передаче мыслей. На одной танцевальной вечеринке он подумал со злостью: «Был бы у меня динамит, вся эта компания взлетела бы на воздух!» Буквально через несколько минут к нему подошел один из мужчин и сказал, как ему показалось, с издевкой, показывая на что-то: «Это динамит, господа!» В тот момент ему снова показалось, что это чистой воды воплощение мыслей в действии. Сейчас он’в это уже не верит. Во всяком случае, то, что врач подтвердил невозможность подобного, подействовало на него весьма успокоительно.

Переживания при изменении сознания мы не затрагиваем¹.

Галлюцинации могут наступать вместе и образовывать связные события, как в первом из описанных случаев. Содержание галлюцинаций такого рода может быть связано по смыслу с восприятием или внутри себя. Эти процессы являются переживаниями в том смысле, в каком выступают все восприятия и в нормальной жизни. Напротив, мы хотим зарезервировать слово «переживание» для связей, оторванных от обычного переживания, которые наполняют душу реальным восприятием либо при полной отрешенности, либо при странном переплетении с реальным восприятием при изменении сознания. Эти переживания — нечто большее, чем просто связные галлюцинации. Галлюцинации в них — только элемент. Эти переживания нуждаются в особом изучении, что не относится к нашей теме. Суждение о реальности ложных восприятий как во время этих переживаний, так и по их окончании может быть проанализировано в достаточной степени, если мы знаем формы переживания. Суждение о реальности по истечении переживаний было предметом изучения при алкогольном бреде. Последним об этом писал Штерц (Президуальное помешательство у

Изолированные ложные восприятия были, по нашему мнению, псевдогаллюцинациями. Он не связывал их с моментальными реальными восприятиями. Он принимал их за галлюцинации, за исключением тех кратких моментов, когда они все же казались ему реальностью. Когда я спрашивал его, насколько громкими были голоса, приглушая свой голос до шепота, он все время говорил, что голоса звучали еще тише. Объясняется это только тем, что под «громкостью» он подразумевал достоверность. На самом деле произнесенные слова, даже если они произнесены очень тихо, все же реальны. Его голоса не были реальностью, если даже звучали для него гораздо более отчетливо, чем тихий шепот. Поэтому больной и говорил, что голоса были еще тише, ибо он все время чувствовал, что они, собственно, были совсем другими, что они, если здесь уместно употребить прилагательное «громкий» вместо «достоверный», вообще не были громкими. Это были достоверные, детальные, не зависящие от волевого усилия, внезапно приходящие и уходящие представления. Так как больной вследствие этих их свойств не признавал их «своими», его психологическое суждение о реальности было неустойчивым или неверным, ибо, введенный в заблуждение, он пытался установить их объективную пространственную локализацию. Ему казалось, что он слышит голоса «позади голоса», «совсем далеко». Это неправильное восприятие фактов при произвольных и пластических представлениях вполне обычно.

алкогольных делирантов. Общий журнал по психиатрии, 17, 1910). Поправка «понимается» из ощущения противоположности при совершенно разных состояниях сознания при бреде и нормальном состоянии, далее — из абсурдности содержания многих галлюцинаторных переживаний. Наоборот понимают остаточный бред — это значит, оттянутая, запаздывающая или отсутствующая корректировка — уменьшение противоречия между обоими состояниями (небольшие потемнения сознания, литический исход бреда), из ошибочных рациональных рассуждений больного до систематизирующих бредовых объяснений при незначительном потемнении сознания, причем осознание — признание здесь противопоставлено не просто похожему на сон переживанию, но другому, неправильному осознанию, или, наконец, от недостатка инициативы и энергии к критической деятельности мысли как часть явления ступорозного и эйфорического состояния слабости. Штерц подчеркивает, что нельзя путать это состояние слабости и недостаток интеллекта. При недостатке интеллекта, даже если он в высокой степени, после бреда наступает корректировка. Все эти связи, которые становятся очевидно «понятными», Штерц подкрепляет несколькими историями болезни, которые демонстрируют разнообразие и смену отношений в индивидуальной действительности.

Мы говорим также об оптическом представлении. В этом случае, задавая нужные вопросы, намного легче определить различие при дифференцированном оптическом пространственном восприятии. При акустическом это всегда более сложно, если человеку не свойственны истинно ложные восприятия и псевдогаллюцинации одновременно. Один писатель рассказал мне, какой психологический ход он использовал во время написания одной из своих драм. По его словам, он слышал абсолютно четко, что говорят действующие лица, и только записывал услышанное. Это была очень тихая речь, доносящаяся словно откуда-то из далекой комнаты. Но он слышал ее очень отчетливо, хотя и слушал пассивно, разглядывая при этом отверстие, проделанное червяком в старом дереве столешницы. Если принять во внимание дальнейшие обстоятельства, становится совершенно ясно, что речь идет о достоверных непроизвольных представлениях (как говорят многие поэта, «это не они пишут стихи, а стихи им как бы “пишутся”), т. е. не о галлюцинациях. Но в данном случае это происходит с человеком, имеющим опыт употребления абстрактных понятий, он указывает на локализацию представлений во внешнем объективном пространстве или, скорее, думает, что они локализованы, тогда как в действительности их локализация иная.

Необходимо напомнить о том, что при неясных акустических восприятиях относительно легко произвольно локализовать их. Иногда можно слышать шумы попеременно, справа, слева или сзади. Эта иллюзия может быть довольно достоверна. Вполне понятно, что с представлениями, имеющими свойства псевдогаллюцинаций, поступают подобным же образом. Акустические псевдогаллюцинации локализуются в оптическом представляемом непосредственном окружающем пространстве. Можно представить себе ближайшую комнату и предположить, что голос слышен оттуда. То, что здесь действительное окружение, несмотря на его одновременную реальность, все же функционирует в этом переживании как представляемое, ускользает от психологически нетренированного взгляда.

Следующий случай разъяснит нам пространственную локализацию акустических восприятий и представлений¹. Нам важно

Ср. примечания о локализации в субъективном и объективном звуковом пространстве на с. 210 и т. д. В нашу задачу не входит разрешение проблем, которые принадлежат к акустической области чувств в особенности. Для этого нам не хватает достаточного материала самонаблюдений больных в отношении ложных восприятий в этой области. Нам достаточно изложения принципов анализа и вопросов, которые еще остаются открытыми.

показать, что психологическое суждение является фактором, принятие которого во внимание делает возможным, с одной стороны, прийти к установлению фактов чувственных феноменов, с другой — к пониманию суждения о реальности.

Суждение о реальности в этом случае не обладает той абсолютной уверенностью, как в предыдущем случае с фрейлейн Мерк. Наш больной был осторожен. Он констатировал «странные вещи» и опасался, что может существовать подобное, с его точки зрения, кошмарное явление — передачи мыслей. Возможно, это ужасное, нагонявшее страх, могло одновременно привлекать и раздражать такую личность. Во всяком случае, он успокаивался, получая от врача заверение, что такого не существует.

Несмотря на колебания, этот больной производил впечатление, что ему с самого начала была ясна нереальность всех его ложных восприятий, и что его сомнения не воспринимались серьезно. Он производил впечатление, отличное от того впечатления, которое производят больные, говорящие о своих голосах рассудительно, и по которым заметно, что они в конечном счете все же убеждены в действительности существования голосов. Если те в какой-то мере и размышляют о нереальности для них очевидно реальных голосов, то наш больной подумывал о реальности для него очевидно нереальных восприятий. И то, что они так непосредственно признавались нереальными, зависит, вероятно, от того, что больной в выраженной психологической оценке реальности не заметил их характера псевдогаллюцинаторности. То, что он не заметил их, могло одновременно вызвать локализацию в объективном пространстве и те не совсем серьезно воспринимаемые размышления о реальности.

Фридрих Вебер, 48-летний бродяга, уже несколько недель после несчастного случая испытывает беспокойство и депрессию. Раньше он никогда не испытывал подобного. Он слышал голоса призраков, которые были осведомлены обо всей его прежней жизни и упрекали его за все, что он когда-либо натворил, что он, якобы, предавался скотоложеству, воровству и т. д. Во всем, по его мнению, они были правы. Все люди также знали о его злодеяниях. В отчаянии он пытался повеситься, но веревка оборвалась. Он отделался только небольшим кровотечением.

В январе 1911 г. его доставили в клинику. Он был в состоянии ориентации и ясном сознании. Выражение его лица было глубоко озабоченным. Все умственные процессы заторможены. Говорил тихо, делая долгие паузы. Обнаружил готовность дать информацию. Жаловался на гнетущее состояние, беспокойство; говорил, что лучше бы он умер. Будучи среди людей, каждый раз боялся, что те прогонят его из-за того, что много грешил. Голоса призраков он слышал днем и ночью в течение нескольких недель. Часто они были неотчетливыми, особенно если мешал шум вокруг. Только ночью, когда все спят, он слышит их четче. Голоса были очень тихими, гораздо тише, чем мой голос, гораздо тише самого тихого шепота. Голоса были дальше, чем мой шепот. На вопрос, слышат ли голоса другие, он отвечает, что такое случается, и что вследствие этого все знают о его проступках. Другой раз он утверждает обратное, так как голоса слишком тихие.

Голоса идут сверху и больше справа. Он часто смотрел туда, но никого не обнаруживал. Однако голоса были так близко, что они не могли исходить от людей и проникать сквозь потолок, это были голоса духов. Голоса обвиняли его во всех его прегрешениях и никогда не ошибались. Он не знал, были ли это злые или добрые духи. Ему казалось, что люди, мимо которых он проходит, кричали ему вслед: «Мерзавец! Подлец! Свинья!» Он считает голоса действительными, что они идут извне, а не из его головы. Никаких образов, мучительных представлений, неприятных вкусовых и обонятельных ощущений он не испытывал. В течение многих недель, проведенных им в постели, он много размышлял. Иногда с печалью думал: «Если бы я жил по-другому!» или «Что было, того не вернешь».

Он слышит одни и те же голоса. Среди них есть всеведущий, который знает даже, сколько он зарабатывал денег. Содержание голосов разнообразно, но в их основе лежат депрессивные комплексы. Они говорят, что он — дитя дьявола, у него под кроватью полно денег, что он должен только подписать договор, тогда он вернется к дьяволу. Голоса говорят, что он всю жизнь проведет в лечебницах, что голоса не покинут его. Иногда он не мог удержаться от смеха, когда голос кричал, «Иди, дай-ка этому подлецу раз пять-шесть! Ну, еще, еще раз!» Или раздавалась команда: «Принести одежду!» Теперь он освободился от страха, а вначале боялся и нервничал так, что даже отказывался от еды.

О степени громкости голосов он сообщил, что они тише нашей беседы, но все же довольно громкие. Он не знал, где находятся голоса, откуда они говорят. Они находятся недалеко, иначе он бы не смог их услышать. Он полагает, что они приходят сверху, из-под подушки или сзади. Голоса различны. Среди них есть хриплый голос. Это не голоса конкретных людей. Громкость их различна. Предложения всегда тише, чем отдельные слова. Пробуя продемонстрировать, насколько громкими были голоса, он лишь беззвучно шевелит губами, затем спрашивает, понял ли его господин доктор.

Он видит яркие сны о чистилище и аде. Такие сны мучают его, так как он не знает, есть ли ад на самом деле.

Депрессия начала понемногу спадать. Он не думает, что болен, полагает, что может работать. «Если бы у меня не было “голосов”, я был бы такой, как все». Под влиянием голосов он стал глупее, но он во всем отдает себе отчет. Выражение лица и поведение, характерные для депрессии, сохраняются.

В этом случае также весьма вероятно, что речь идет о псевдогаллюцинациях. Громкость голосов снова, как и в предыдущем случае, такова, что невозможно произнести что-либо достаточно тихо, чтобы сравнить это произнесение с той громкостью голосов, которую изображает больной, беззвучно шевеля губами.

Снова характерна неясная локализация. То, что локализация указывается во внешнем пространстве, объединяет этот случай с обоими предыдущими. Основанием, мы предполагаем, является неясность психологического суждения и отсутствие осознанного наблюдения. В последнем случае при исследовании нам бросилось в глаза, что больной совершенно не может представить себе, какими именно были голоса. Такая постановка вопроса и такое наблюдение ему несвойственны, он все время начинает говорить о содержании голосов, которые для него гораздо важнее и которые его мучают. Так как обвинения были, по его мнению, справедливы, он всегда рассуждает об этом.

В отношении пространственной локализации остается вопрос, была ли она переживаема в действительности или закрепилась после в неправильном психологическом суждении. В последнем случае мы выводим неправильное суждение о локализации из неправильного восприятия всех психологических фактов. В первом случае речь идет либо об ошибочной локализации, хотя в одновременно действительном окружающем пространстве, функционирующем в настоящий момент как оптическое представление, или о психологически действительной достоверности. При такой достоверности речь не могла бы идти о псевдогаллюцинации. Я, правда, думаю, что больной, не ориентированный психологически, будет всегда легко заблуждаться относительно суждения о локализации, и что в нашем случае факта, приводимые в пользу псевдогаллюцинаций, весомее, чем ошибочное суждение больного, который никогда не понимал психологической стороны вопроса.

Суждение о реальности мало занимало нашего больного, были ли это голоса призраков или нечто другое, для него не имеет значения. Главным для него является содержание, упреки, разговор о его прежнем образе жизни. Рассматривать их как продукты патологии он не может, так как в своем депрессивном состоянии сознания едва ли сможет так много размышлять. Он, правда, слушает, когда ему объясняют это, но без интереса. О таинственных голосах он тем не менее продолжает говорить, как будто ему ничего ранее не сообщалось об этом. Они для него имеют характер действительности, в ответ на вопрос он дает непосредственное суждение о реальности, если его спрашивают дальше и загоняют в тупик, он объясняет, что не знает сам, что это за голоса.

Это характерно для больного в последнем наблюдаемом состоянии. В начале психоза это было нечто другое. Он испытывал страх и ужас перед голосами; Вследствие такого душевного состояния угрожающие явления имеют характер непосредственной действительности. Он соответствует характеру действительности иллюзий, который им присущ в аффектах страха. Даже если кто-то в таком состоянии приходит к тому, чтобы путем правильных размышлений найти правильное суждение о реальности, он не может сделать это суждение действенным. Можно говорить об имеющих чрезвычайно важное значение псевдогаллюцинациях и таких же иллюзиях, если нам необходимо определить этот чрезвычайный характер реальности на основе аффектов¹.

Во всех предыдущих случаях мы прежде всего рассматривали настоящие достоверные галлюцинации и следующую за ними правильную или неправильную оценку реальности и увидели, какие, например, симптомы могут в неясных случаях привести нас к мнению о том, что речь идет о псевдогаллюцинациях, о которых больные судят психологически неправильно. В этих трех случаях оценка реальности в отличие от более ранних случаев либо непосредственно была правильной, либо, если имелась склонность к вынесению неправильной оценки, то эта склонность не казалась достаточно серьезной, либо, наконец,

Эти исключительно важные псевдогаллюцинации соответствуют сверхценным идеям в пункте I моей схемы (см. с. 132 и 134, прим.).

вопрос о реальности был при депрессивном состоянии сознания безразличен, так что об этом не велось серьезных размышлений.

Наконец, рассмотрим еще один случай, в котором мы хоть и не сможем разъяснить факты галлюцинаций или переживаний, но который дает нам возможность увидеть, как больной воспринимает два различных вида реальности, и какие вопросы это ставит перед нами.

Аугуст Вейнгартен, род. в 1863 г., не женат, прожил всю свою жизнь в Маннгейме. После окончания вечерней школы долгое время был рабочим в транспортном агентстве. В феврале 1908 г. в окружном ведомстве он делал несколько раз заявления о том, что подвергается преследованиям. Он был доставлен в больницу, а оттуда в психиатрическую лечебницу.

В клинике он ориентирован, в ясном сознании, имеет правильное восприятие, отвечает на вопросы по существу. Он кажется безучастным, но не равнодушным. Поведение естественно, без чудачеств.

Он очень сожалеет о заявлениях, сделанных им в полиции. Он должен был привести доказательства, а их у него нет, хотя все является фактом. Люди всегда убегали от него. «Я стою теперь тут как дурак. Лучше бы я не доносил!»

Его мучения начались в 1901 г. В то время делали из него льва или вселяли льва в него. Несмотря на это, он мог продолжать работу, так как лев приходил лишь иногда, особенно ночью. Затем он примерно в течение четверти часа должен был бегать на четвереньках и рычать. В 1903 г. лев выпрыгнул у него из груди и больше не появлялся.

Большинство людей обращались с ним плохо. У них были научные книги, и они действуют как в романе. Из книг они научились добираться до него каким-то странным образом, чего он сам не мог проделать. Их целью было извлечь как можно больше выгоды, например, они пробили дырку у него в затылке и доставали оттуда деньги. Все свои страдания они сваливают на него. Эти люди могут превращаться, проникать сквозь стену, быть под землей. Эти люди «из превращения» насели на него. Он их тоже видел. Одни из них как гномы, полметра высотой, другие естественных размеров, некоторые голые, некоторые одетые. Он пытался схватить их, но они легко ускользали. В большинстве случаев они убегали, если он хотел схватить их и отвести в полицию. Одному из них он дал на улице пощечину. Другого схватил и собирался отвести его в полицейский участок, но тот успел снова ускользнуть. Поэтому у него нет доказательств. Однако у него есть определенные подозрения. Мясник и кондитер, а еще люди с виноградника — преступники, но также и другие.

Есть люди в «превращении», которые хорошо относятся к нему, но их мало. Они кладут ему деньги в затылок с обещанием забрать их снова, тогда он будет богатым человеком, но «злые» просверлили ему до этого затылок и забрали деньги.

В то время, когда начались удары судьбы, его считали ангелом, этого не хотели «злые» превращенные. Ему много раз говорили, что наступят еще худшие времена, и это значило, что ему ночью вскроют череп и выцарапают все так, что у него будут невыносимые боли. Ночью ему подложат женщин, которые лишат его естества. Кроме того, ему затолкнут мужские и женские гениталии в рот, так что в животе у него начнутся колики. Через затылок и седалищную область, которые он затем показывает врачу как доступные осмотру предполагаемые места воздействия, натолкают кусочков красной бумаги, и он чувствует это во всем черепе, как это давит, и все вплоть до левой ноги набито до отказа.

Больной видел также ведьм, как они всей толпой танцевали. Они были очень маленькими, приблизительно полметра в высоту, но могли уложить любого, вынуть из тела дух, затем сунуть его обратно. Ему они еще ничего не сделали. Потом он снова объясняет: «Это было для меня все равно».

Многочисленные обманы слуха. Повсюду вокруг клиники бегают люди и что-то кричат. Они кричат, что он должен нести свой крест, он может передать лишь немногое из содержания голосов.

У него так и не сложилось законченного впечатления о том, что такое «роман». Так как нас интересует эта сторона симптома, мы приводим дальнейшие высказывания, сделанные им в течение нескольких недель. Он рассказывает: «С детства я должен был расплачиваться за все в “романе”». «Роман — это превращение людей, самая большая чепуха и идиотизм». Когда ему было 7 лет, он пережил удар. Это длилось два часа. Вдруг он оказался снова в Маннгейме и не знал, каким образом он туда попал. У него было такое ощущение, будто он находился в чужом теле. Однажды он свалился в Некар. Одна женщина схватила его и спасла. Это было не в романе, а с ним. В романе он ничего не мог бы сделать. Поэтому вся история не подходила к нему (налицо явно чувство пассивного переживания). В «романе» он чувствовал бы себя по-другому, но это он себе не воображает. Он не сдержан в словах, болтлив, говорит о ничтожных «важных господах» в «романе», он ничего не мог с этим поделать. Если бы я мог что-нибудь сделать, я б помог себе. В «романе» люди почти не видны, бестелесные, не имеют устойчивой формы, четко их не увидишь. Он пытается показать различие и рисует настоящего человека более жирными линиями, придавая ему четкие контуры, человека из превращения рисует слабыми линиями, расплывчато. В «романе» монет меньше, и кошелек тоже меньше. Нормальные предметы остаются без изменений, только «превращенные» имеют меньшие размеры. О своем отношении больной говорит, что люди в «превращении» и голоса его больше не заботят. Он не обращает на это внимания, для него это просто неважно. Он не может ничего с этим поделать, и врач ничего не может тоже, так что придется с этим примириться. Здесь, в клинике, все то же самое, что и снаружи. Человек из «превращения» сидел у него недавно на шее. «Роман всюду в Маннгейме и вообще».

Интеллект у него в порядке. Он в курсе последних событий, может говорить р русско-японской войне и хорошо ориентируется в этом вопросе. На заявление, что он сумасшедший, отвечает: «Сумасшествие сумасшествию рознь». Его волнует, что, кажется, ему никто не верит: «Я возьму свои слова обратно, если Вы не верите, но я-то знаю, что это правда».

Из этого сообщения невозможно отчетливо понять, чем являются у этого больного изолированные ложные восприятия, чем переживания при изменениях сознания, чем искажения воспоминаний, чем подлинные галлюцинации и псевдогаллюцинации. Его нельзя было подвести к лучшему описанию и более точному разделению. Мы видим, что у него есть точка зрения, что некоторые естественные люди имеют способность жить в другой реальности, в «превращении», в «романе», и что он должен испытать пассивным образом в романе все удары судьбы, которые он испытал по их вине. Если бы мужчина был готов к подробному отчету и психологическому наблюдению, то мы могли бы установить, лежит ли в основании его теории романа единый класс действительных феноменов, таких как псевдогаллюцинаторные восприятия, частично изолированные, частично в отрешенном состоянии, или же особый род достоверных восприятий, которые отличаются от других восприятий определенными признаками (недостаток устойчивости, прозрачность) или это были различного рода феномены, которые он единообразно объясняет своей идеей романа. Мы тогда установили бы, как протекали возможные отдельные переживания, какие отношения они имеют к изолированным явлениям и т. д. К сожалению, в данном и в большинстве подобных случаев это не было возможным.

Описанные нами случаи, в особенности последние, взяты каждый сам по себе, мало доказательны, неясны, ставят больше вопросов, чем могут дать ответов на них. Если мы привели эти случаи, то потому, что на сегодняшний день нет лучших, и так как это выражает состояние нашей науки, которая выдвигает различные точки зрения, опираясь на имеющийся материал. Так мы можем содействовать тому, что тот, кому посчастливилось наблюдать больных, способных к хорошему психологическому самонаблюдению и готовых дать необходимую информацию, яснее видит, чего недостает общей психопатологии, и что она, кроме прочего, должна анализировать в области ложных восприятий, так как мы убеждены в том, что только единичные, редкие, хорошо наблюдающие за собой больные могут действительно продвинуть общую психопатологию в том, что касается ее материала.

Может быть, нам возразят, что исследование суждений о реальности обманов чувств путем понимания бесполезно: душевнобольные, имеющие ложные восприятия, больны и без того, и каждое неправильное суждение о реальности галлюцинации уже является бредовой идеей. Нормальное сознание всегда бы распознало их.

Напротив, мы полагаем, что это имеет смысл, во-первых, чтобы выявить понятные связи в суждении о реальности, чтобы на этом пути, как везде, так и здесь, прийти к последним непонятным элементам, к собственно патологическим элементам соответствующих явлений. Понимание является для нас всегда важным методом не только потому, что нас интересует «понятное», но и от «понятного» к «ненормальному», которое в некоторых случаях, на первый взгляд обнаруживающий обширнейшую симптоматику и самые многочисленные идеи, может свестись к немногому.

И во-вторых, мы придерживаемся взгляда, что даже совершенно нормальное сознание, если оно затронуто исключительно ложными восприятиями, можно ввести в заблуждение, и что пути заблуждения и корректировки (частичной, полностью отсутствующей или совершенной) доступны пониманию. Очень интересны опыты Кюльпе со здоровыми людьми¹. Почти всех людей можно поставить в условия, когда энтоптические субъективные чувственные процессы (туман, мерцание, пятна, полосы, лента), которые при нормальных условиях из-за их слабой

Кюльпе, Освальд. Об объективизации и субъективизации чувственных впечатлений. Философские исследования, изданные Вундтом. Т. 19. 1902. Из этой работы мы приводим лишь очень немногое, что, нам кажется, относится к теме. В частности, мы не включили сюда точку зрения Кюльпе, связанную с теорией познания.

интенсивности вообще не замечаются, имеют ту же значимость, что и внешние восприятия. Нужно в абсолютно темном помещении попытаться увидеть световые явления, по уровню интенсивности соответствующие энтоптическим феноменам. Находящимся в темной комнате участникам эксперимента предлагают с расстояния в 1/2 метра рассмотреть очень слабый луч света, проецируемый на стену в темной комнате. Проекция луча имеет форму квадрата. В ходе эксперимента варьировалась величина квадрата, яркость и временная длительность проекции (от 1 до 20 секунд). Перед испытуемыми стояла задача каждый раз описать увиденное.

Оказалось, что субъективные световые явления были признаны за объективные, иногда наоборот, и что часто возникали сомнения, был ли феномен объективным или субъективным. Чем больше испытуемые склонялись к признанию феноменов субъективными, тем больше было ошибок и сомнений. Далее это зависело от склонности участников эксперимента к осторожности и сомнению. Но премущественно наблюдалась тенденция к объективизации. Мотивы объективизации и субъекшвизации скрыты частично в отдельных феноменах (большая яркость, длительность, внезапность появления и исчезновения), частично в отношениях к другим феноменам (например, когда наступали последовательные образы, наблюдалась тенденция к объективизации; далее — зависимость от движения и закрывания глаз). Выше определенной границы яркости суждение о реальности без исключения было правильным.

Кюльпе противопоставляет объективизацию и субъективиза-цию. Он не делает двойного различия достоверность—образность и правильное—неправильное суждение о реальности. Теперь на основании прежних наших размышлений мы можем заключить, что у Кюльпе идет речь не об исследовании «непонятного» внесознательного генезиса достоверности (характера объективности) и ее противоположности, а о «понятном», имеющем место в сознании генезисе суждения о реальности. Сравниваемые в ходе эксперимента энтоптические и реальные световые восприятия — достоверные явления, различно лишь суждение об объективном или субъективном возникновении феноменов.

Какие результаты опытов Кюльпе мы можем использовать для наших целей? Мы хотим рассмотреть сперва сходства, а затем различия между суждением участников эксперимента и суждением о реальности, сделанным душевнобольными. Становится ясной невозможность прийти к определенному суждению о реальности в каждом случае, когда реальные и субъективные феномены почти идентичны по форме и содержанию. Мы пытались прийти к правильному выводу на основе простого опыта. Мы наблюдали у участников эксперимента тот зародыш страха, который испытывают больные в отношении подлинных ложных восприятий, когда они больше не могут доверять своим чувствам¹. Один испытуемый (см. с. 519) после завершения эксперимента, состоящего из почти 35 наблюдений, заявил, что он стал подозрительным, у него возникает неприятное чувство оттого, что он не знает, что происходит. Он теперь даже думает, что в ходе эксперимента ему вообще не предлагали раздражители.

Опыты не годятся для дальнейших выводов из-за различия обстоятельств эксперимента и настоящих ложных восприятий. Субъективные феномены являются здесь энтошическими и легко узнаваемы по следованию за движениями глаза, существованию при закрытых глазах. Речь идет о безличных по содержанию явлениях, имеющих едва ли характер «вещи», только луча света. Как и последовательные образы, эти энтоптические явления, хотя и можно сравнить при определенных точках зрения с ложными восприятиями, но нельзя с ними идентифицировать. Кроме достоверности, они почти во всем полностью отличны от истинных ложных восприятий и также, естественно, от псевдогаллюцинаций. Пути развития суждения о реальности в этих условиях важны и интересны, но суждение о реальности вообще определяется совсем другими мотивами и идет более сложными путями.

«Каждый действительный обман чувств (если он вообще признается как таковой, т. е. нет ошибки в суждении) в первое мгновение потрясает как здорового, так и душевнобольного, при этом совершенно независимо от содержания, а просто фактом своего появления: при таком лишенном объекта восприятии, которое при этом имеет характер объективности, человек чувствует себя на грани бездны, где нет различия между тем, что кажется, и тем, что существует, и когда единственные посредники между мыслящим Я и реальным миром, чувства обнаруживают себя коварными обманщиками» (Кандинский, с. 56).

Осуществленное нами двойное противопоставление достоверности—образности и правильного—неправильного суждения о реальности и связанные с ним методы «понимания» и «объяснения» должно оправдать себя по отношению к точкам зрения Пика¹ об оценке реальности, выдвинутым им в ссылке на Гольдштейна. В пользу взгляда Гольдштейна Пик приводил до сих пор неизвестные в психиатрии опыты Страттона как experimentum crucis. Пик описывает эти опыты следующим образом: «Страттон искал порядок проведения экспериментов, чтобы при помощи линз на ретине появлялось перевернутое на 180° изображение окружающего. Один глаз был завязан, другой в течение 21 часа подвергался воздействию специального аппарата. Возникавшее изображение было перевернуто вверх ногами. Руки, которые должны были возникать внизу зрительного поля, оказывались опускаемыми сверху, и, соответственно, возникали нарушения в исполнении движений, которыми руководит зрение. Нас интересуют наблюдения именно этого, первого этапа эксперимента. Несмотря на ясность и отчетливость, возникающие изображения не казались нормальными вещами как при нормальном зрении, а представляли собой сдвинутые, неправильные и иллюзорные картины между наблюдателем и объектами или самими изображениями, так как сохранившись от нормального зрения, продолжают и дальше быть образцом и критерием действительности. Настоящие восприятия как бы непроизвольно заменили собой нормальное зрение и являются лишь знаками для определения, где и когда Появился бы объект, если бы он воспринимался нормальным зрением. Предметы виделись и мыслились по-разному. Части собственного тела ощущались там, где им положено быть, но виделись совсем иначе, однако прежняя тактильная и визуальная локализация была все еще реальной». Далее Страттон пишет: «Затем связь между тактильной и оптической перцепцией начала постепенно подавлять локализацию, присущую нормальному зрению; виденные картины становились реальными; наконец, я стал чувствовать, что мои ноги опираются на видимый мной пол, несмотря на то, что он находится в противоположной стороне зрительного поля, в противополож-

Пик А. Замечания к суждению о реальности галлюцинаций. Неврологический центральный журнал. 1909, 66.

ность тому, куда в начале эксперимента я поместил эти тактильные ощущения».

Гольдштейн подчеркивал, что критерием оценки реальности является сознание соответствия отдельного восприятия и общего поля восприятия, и для сознания этого соответствия необходимо сознание пространственной непрерывности психического единичного феномена с общим полем восприятия. Это, полагает Пик, подтверждается опытами Страттона.

В понимании этих опытов возникает некая путаница. Вера в нереальность реальных вещей не является суждением. Участник эксперимента судил очень определенно: все окружающие предметы с помощью аппарата перевернуты вверх ногами, я вижу действительные вещи, только в перевернутом виде. Но факты были иными, чем при нормальном восприятии. Понятие чувства реальности мы должны оговорить: это не то чувство реальности, что, например, испытывают больные в случае Пробста, слыша голоса, и которое возникает на основании прежнего опыта и суждений. Это не есть полученное путем прежних выраженных суждений «понятное» как чувство нереальности сокращенное суждение.

Если это не чувство нереальности, то, может быть, субъективный характер представлений, которым они обладают по сравнению с достоверностью ложных восприятий? Но и это не так. Все виденное испытуемым сквозь линзу было так же достоверно, как и другие восприятия. «Чувство нереальности» должно соответствовать особой группе восприятий, которые достоверны. Мы можем воспринимать даже предметы, нарисованные картины, рисунки, отражения. Во всех этих случаях мы воспринимаем все достоверно, но несколько по-иному. Объяснить себе эту переживаемую нами другую достоверность мы можем только на основе ассоциаций. Пик указывает на пространственную прерывность между зрительными и осязательными восприятиями. Прерывность как средство объяснения лежит не в сознании, но ее наличие приводит к отсутствию определенных ассоциативных слияний и вместе с этим воздействий, которые осознаются как различные виды достоверности.

Но эта пространственная прерывность является совершенно иной, чем при восприятии, представлении или псевдогаллюцинации. Возможность обозначения этих обоих феноменов одним и тем же словом, к чему склоняется Гольдштейн, кажется нам сомнительной. Чтобы уяснить себе разницу в обоих видах прерывности, возьмем другой пример. В опытах Страттона существовала прерывность между пространственностью различных областей чувств. Для сравнения нужен случай, где этот тип прерывности имеется в одной и той же области чувств. Это довольно легко сделать. Если одним глазом смотреть в бинокль, то одним тазом мы увидим реальное окружение, а другим — круглый вырез. Ограниченную этим кругом часть окружающего пространства мы видим в увеличении или уменьшении. Видимое через бинокль изображение «плавает» на фоне другого.

Но эта непрерывность существует внутри того же объективного пространства, которое, в противоположность пространству представления, прерывно. Пространство представления и пространство объективное нельзя объединить в одном поле восприятия, но только что описанные прерывные пространственности можно очень хорошо наблюдать в объективном пространстве. Если испытуемый у Страттона двигает рукой, то он видит это движение в объективном пространстве, но таким образом, который не подходит к привычным ассоциациям. Если испытуемый протягивает руку к своим фантазмам, то он вообще не достает до пространства, к которому принадлежат фантазмьг, он хватает пустоту. Если мы уясним себе эти отношения, то увидим чисто дескриптивное различие прерывностей.

Интерпретация опытов Страттона выходит за рамки нашей работы; иначе нам пришлось бы вдаваться в теорию ассоциативных процессов. Интерпретация Пика, не учитывающая сделанные нами различия, не является опровержением выдвинутых нами положений (различие между достоверностью и суждением о реальности). Так как обнаружилось, что опыты Кгольпе привели исключительно к пониманию суждения о реальности, а не к генетическому или дескриптивному признанию достоверности и ее противоположности, мы могли бы сказать, что опыты Страттона не вносят ничего нового в понимание суждения о реальности, а обогащают наши знания о непосредственно пережитых, неоцененных видах достоверности. Мотивы суждения можно понять только тогда, когда в течении психического процесса для субъекта существует неясность, которая объясняется затем в суждении. Для испытуемого в опыте Стратона суждение о ре-алыюсти должно было быть ясным с самого начала. Для анализа Гольдштейна experimentum crucis не годится. Если бы это было так, то описанный вид пространственной прерывности должен был бы вести к неправильному суждению о реальности. Об этом в опыте Страттона речь не идет.

Так, называемая Пиком поправка («видимые вещи становились реальными», в то время как испытуемый чувствовал,, что его ноги опираются на пол, который он видел вверху) — это поправка не суждением, а путем ассоциативных упражнений, если слово «поправка» нам вообще нужно.

Выдвинутые Пиком положения должны служить подтверждением взглядов Гольдштейна об оценке реальности. Работа Гольдштейна уже не раз подвергалась критике, но мы не будем на этом останавливаться.

Гольдштейн приводил различие между галлюцинациями как психическим фактом и суждением о реальности. Мы в нашей работе преследуем ту же цель и полагаем, что продвинемся по пути, на который вступил Гольдштейн. С одной стороны, Гольдштейн исследует галлюцинации как психические факты и исследует соматические отношения. С другой стороны, он обращается к зависимости суждений о реальности от ощущений органов, интенсивности ощущений и т. д., затем о коинциденции восприятия и всего поля ощущений. Пропасть между соматическими отношениями, ощущениями органов и т. д. и суждением о реальности слишком велика. Гольдштейн оставляет без внимания некоторые промежуточные вопросы, связанные с достоверностью, которые мы сделали темой нашей работы. Гольдштейн обладает первым схематичным анализом в стиле Вернике. Но вместе с этим игнорирует тонкий психологический анализ.

Мы попытались уточнить некоторые не совсем устойчивые понятия, обнаруженные нами у Гольдштейна. Этим мы подтвердили его основное противоречие, но, с одной стороны, должны были убрать границу между суждением о реальности и психическим фактом галлюцинаций, причисляя достоверность Кандинского к психическому факту, с другой — пытались лишить ее неустойчивого характера.

В психологии есть одно средство объяснения, которое, если его неправильно применять, сделает расплывчатыми все разделения в области психики. Эти «неосознанные выводы», подкрепленные, к несчастью, авторитетом Гельмгольца, часто даже у Гольдштейна¹ служат само собой разумеющимся средством объяснения. Если эти неосознанные выводы мы примем за суждение о реальности, то оно коснется и ложных восприятий; в особенности достоверность тотчас станет таким неосознанным суждением о реальности.

Мы не можем здесь более подробно рассматривать психологическую причинность, а удовольствуемся тем, что определим здесь в форме тезисов нашу позицию. Нельзя отрицать, что результат вынесенных при полном сознании суждений без нового сознательного генезиса снова станет актуальным. Такие не обоснованные заново суждения мы можем рассматривать как возникшие путем «неосознанных выводов». Они имеют признак, что всегда могут быть сознательно сделаны постфактум. Если результат оказывается неправильным, то он может быть исправлен. Критерием для наличия «неосознанных выводов» должна быть возможность корректировки их неправильного результата. Достоверно наклонные линии Цельнера не могут быть подвергнуты корректировке, следовательно, они не могут возникнуть вследствие неправильных суждений. Таким же образом обстоит дело с достоверностью при обманах чувств. Напротив, мы признаем, что недифференцированный характер действительности, возникший путем неосознанных суждений, может быть интерпретирован. Поэтому также доступен корректировке; причем неосознанные суждения признаются осознанными и признаются неправильными. Линии, которые в недифференцированном состоянии виделись наклонными, после корректировки уже не считаются реально наклонными, но достоверно наклонными видятся.

Об интересных экспериментах о том, как у здоровых людей из-за ложных восприятий возникают неправильные суждения о реальности и их последствиях сообщает Розе². Он исследовал изменения восприятия при отравлении сантоном. Мы приводим наблюдения, касающиеся суждения о реальности. Розе пишет:

См. с. 609 и далее.

2

Розе, Эдмунд. О галлюцинациях при отравлении сантоном. Архив Вирхова 28. 1863.

«В одном из моих первых опытов по изучению ведения в желтом цвете один мой коллега, страдавший этим, полагая, что все уже прошло (т. е. он просто привык к этому), обедал в ресторане. Эксперимент был закончен и забыт; за столом царит непринужденная атмосфера. Наконец официант приносит желтый яичный суп. Моему коллеге показалось, что у супа был довольно своеобразный запах, а кроме того, он был красным. В возмущении он отослал суп обратно на кухню. Он упорно отказывался верить обратному и стал посмешищем всех сидевших за столом друзей. Он спорил с ними, затем в негодовании покинул ресторан. Никакого сомнения, что официант принял его за сумасшедшего. Теперь мы знаем, что это было первым признаком обонятельной галлюцинации и ведения в фиолетовом, о котором тогда никто не подозревал. Коллеге тоже не пришло в голову отнести это к последствиям эксперимента».

«Однажды две сестры, принявшие одна за другой сантоновую кислоту, стали спорить по поводу цвета пиджака одного из присутствовавших мужчин. Одна считала, что сукно было желтым, другая — фиолетовым. Господин, чей пиджак был серого цвета, не знал, что одна из споривших могла видеть все в фиолетовом цвете, а другая — нет, только удивленно смотрел на обеих. Они в пылу тоже забыли, что было причиной их спора».

Если бы в этих случаях им напомнили об отравлении Сайгоном и объяснили этим все происшедшее, неправильное суждение о реальности тотчас бы исчезло. Объяснение подобной связи, как в этом случае, мы не могли бы, например, дать пациенту доктору Штраусу, так как мы сами не знаем причину его обманов чувств. Изобилие его ложных восприятий и их особые свойства показывают, насколько тяжело в этом случае прийти к правильному суждению. Это мы должны всегда учитывать, особенно при констатации параноидальных изменений сознания. Неправильное суждение об обманах чувств еще не означает паранойю.

Не все содержание нашей работы, а только лишь важнейшие ее положения мы приведем в заключительных тезисах:

1. Кроме истинных ложных восприятий существуют патологические представления, которые очень подробны и не зависят от воли (псевдогаллюцинации Кандинского). Между ними не существует перехода.

2. Противоположность достоверности (характер объективности) и образности (субъективный характер, характер представлений) необходимо отделить от противоположности верного и неверного суждения о реальности. Первое — различие между чувственными феноменами, второе — суждение о них.

3. Достоверность — это нечто данное, «объясняемое» внесознательными процессами, суждение о реальности — нечто, возникающее в сознании, которое можно «понять» на основании его мотивов.

4. От суждения о реальности нужно отличать «психологическое суждение» больных. В первом — мы судим о внешней действительности, во втором — они судят, верно или неверно, о том, что они пережили сами.

5. Выводимое из обмана чувств «понятное» правильное суждение о реальности нужно отличать от «непонятного» суждения о реальности. Последнее имеет параноидальный характер.