Собрание стихотворений

Ее вели по темным залам,

бежали тени от огней.

Она, вся в белом с опахалом,

шла мимо нас под покрывалом,

подруги с нею в бледно-алом,

и мальчик в белом перед ней.

За ней мы шли и провожали

ее поклоном до земли.

Ее там женщины встречали,

над ней обряды совершали,

ковры ей розовые стлали,

к постели розовой вели.

И ждали мы у входа спальней

и ниц склонялись, не глядя…

Был мрак печальный безначальней;

но кто-то в нем от залы дальней

незримо шел к опочивальне

и тихо веял, проходя.

Царя подъяли на щиты.

Кругом воздвигли копья лесом.

Как мрамор — царския черты

под звездоочитым навесом.

Царя несут. Блестит парча.

Теснее в ряд дружина стала.

В руке у каждого свеча.

На взоры спущены забрала.

Идут. Поют. «Царю поем.

Восстань, восстань на брань и суд!

Мы все здесь, верные, кругом.

Ты слышишь? верные зовут!»

Но царь не слышит; на щитах

он также ровен, лик без крови.

Чело в венце и меч в руках,

недвижны стиснутые брови.

«О тише, верные, он спит.

Сомкнуло время бездну с бездной,

и хаос мирно ворожит

над царским прахом пылью звездной.

Но час настанет, встанет царь

и совершит свой суд любовный.

Воссядет отрок на алтарь

для жертвы новой и бескровной»…

В высоком зале, темном, длинном

на страже мы у алтаря.

С поклоном долгим, строгим, чинным

мы целовали прах царя.

Мы ждем молений. Час наступит:

откроем царские врата.

В молитве каждый взор потупит,

сомкнет неверные уста.

Царица выйдет в багрянице,

к помосту черному пройдет.

К расшитой белой плащанице

челом измученным прильнет.

Нас обведет глубоким взглядом,

молитву верных сотворит.

Священно-медленным обрядом

царю расцветший жезл вручит.

Мы отойдем, закроем очи;

услышим трепет, шелест, шум…

Свершится тайна таинств ночи:

воскреснем новые без дум.

Пойте! Несите, несите царя!

Верные благоговейте,

прах его кровью залейте!

В небе последняя гаснет заря.

Царь мой, усопший, любимый!

Жертвы моей не отринь!

Жертвой последней, любовью творимой,

явлена в небе мне вечная синь.

С мужем царице лишь место.

Мать подойди и меня распояшь!

Знаешь меня ты от чрева; — невестой

снова царю дочь родную отдашь.

Грудь обнажите мне! Отроки, сестры,

Песню воспойте! Не дрогнет рука.

Меч отточите и дайте мне острый!

Царь, мой любимый, мне жертва легка!

В одеждах ярких и пунцовых

иду я мимо темных братий.

О не для них, всегда суровых,

бездумность девственных объятий.

Вот жезл безлиственный Царицы

над ними свято вознесу,

Да будут старцев власяницы

как листья прошлые в лесу!

В божнице явно теплю свечи,

готовлю ткани и венок,

слагаю песни страшной Встречи

и забываю в песнях срок.

Еще я помню — утро, землю,

мальчишек игры на дворе;

сквозь сон звон колокола внемлю

и шепот мамок о царе.

И он ко мне подходит тихо,

на ожерельице глядит.

Стучало сердце, чуя лихо…

Я злобно глянул, — он молчит.

И кровь застыла, ноги стали…

Был ужас, крик, и свет, и мгла,

кругом бежали и кричали.

Завеса красная легла.

И стало все вдруг сном, небывшим,

но явью стал далекий сон.

Так явно в отроке почившем

очнулся Вечный… Я ли Он?

Я — кроток, отрок умудренный,

но людям страшен, чудный — нем.

Сияньем смертным просветленный

им тайны Божьей не повем.

Они идут для чуда люди.

Глядят, дивятся. Плоть молчит.

Лежу, недвижный в строгом чуде;

улыбку ясный лик хранит.

И бледный лик в лампадном свете

не скажет им о страшном дне:

в благоприятном Божьем лете

ответа не было и мне.

Но пусть встают и ходят, слышат

больные, видевшие плоть!

Чудотворящей силой дышит

в моих мощах для них Господь.

И чудо есть в них: в темной скрыне

живая рана точит кровь.

Но сам почиющий в святыне,

не чуда ль жизни жду я вновь?!.

Непобежденному могилой

дай и недвижность побороть,

Господь, животворящей силой

о воскреси святую плоть!

Кто ты и ты ль она? Не знаю.

Она — обман, она — туман.

Тебя своей не называю,

она — жилица дальних стран.

Твои опущены ресницы,

не как у ней твоя коса,

ты часто бредишь про леса,

о ней в лесах щебечут птицы.

Она все видит глубоко,

смотреть в глаза мне не стыдится,

с тобой поется мне легко,

она мне часто, часто снится…

Робкая лилея

над водой дрожит,

ветер веет, млея,

тихий звон бежит.

Воздух — тих, незноен,

венчик твой душист,

сон твой так спокоен

и восход так чист!

Солнце встало ясно,

сыплются лучи, —

так тепло, прекрасно!

Сны не горячи.

Спи! Ты — вновь прелестней,

на тебя гляжу,

друга тихой песней

я ли разбужу?

Я не боюсь любви весною —

и о пощаде не молю.

Кого люблю, тот не со мною,

но мне ль скрывать, что я люблю.

И пусть весной к мечте запретной

глядят мучительные сны,

во мне любовью беззаветной

и жизнь и смерть примирены.

Перед весной не лицемерю,

о том, что было не грущу,

я снам мучительным не верю

и то, что будет — все прощу.

Мне весною думать нет времени,

чуя жизни трепет согласный,

опьянен пахучестью зелени,

я живу мечтою неясной.

То смотрю на небо спокойное,

то на тополь в светлых сережках,

верю в солнце кротко-незнойное,

в дрожь теней на влажных дорожках.

Вот походкой медленной, пьяною,

ты пройдешь в саду незаметно,

от тебя черемухой пряною

и весной пахнет беззаветно.

В Троицын день они гуляли.

На всех были платья, розовые.

Все весело в лес бежали,

ломали ветки березовые

и сними в церкви стояли.

После обедни все смеялись.

Болтал диакон с молельницами,

и выйдя, все улыбались

высокому солнцу над мельницами…

В Троицын день они целовались.

Я шел с нею рядом,

на ней был светлый наряд.

С ея смешливым взглядом

встречался не раз мой взгляд.

Под солнцем дрожали дали.

Мы шли зеленым овсом.

В тот день мы друг другу всего не сказали,

мы просто болтали о том и о сем.

Собака вперед забегала.

Все были от нас далеки,

даже тетка и та отставала:

она собирала в тот день васильки.

В эти дни всюду сонная тишь,

словно ты не глядишь.

Я хожу и топчу золотую листву,

в эти дни не тебя ль я зову?

Я березкам сказал, что тебя я простил:

я не мог не простить — я любил.

Но березки молчат, всюду тишь…

Отчего — ты молчишь?

Тихо стали осенние дни,

холоднее туман по утру,

и горят уж по избам огни

каждый день ввечеру.

А в лесу от березок бело:

вся у ног золотая листва.

Стало пусто, просторно, светло,

в паутинах трава.

По дороге пойдешь — тишина.

Даже галки — и те не кричат,

и в платке, но все также одна —

ты прошла нынче в сад.

Сидишь ты, смирная,

у своего окна;

работа спорится медленно,

и в доме — тишина.

Я жду. Все ниже клонится

передо мной волос пробор,

и грустно мне: мне хочется

смотреть в любимый взор.

А говорить нам не о чем:

все сказано давно…

Заря морозная, вечерняя,

окрасила окно.

Час еще не поздний:

не горят огни.

Вечер стал морозней,

мы — одни.

Помолчим сегодня:

колокольный звон

что — мечта Господня,

что — твой сон.

Время близится вечернее,

смолк уныло дальний звон,

стали люди суевернее:

не далек желанный сон.

Сердце — тихо, немятежное:

все сбылось, чем жизнь ясна.

Что же медлит неизбежное?

Ночь и с звездами темна.

Ты лежала вся дымкой увитая,

ты была так чужда, далека.

Возле гроба, — глазетом обитая,

нас пугала немая доска.

Мы слова повторяли обычные

и все ждали обедни конца,

были страшны черты, непривычные,

дорогого когда-то лица.

Вспоминалися дни благодатные,

вспоминалась весна и цветы,

все цветы на лугах ароматные,

под душистой акацией ты!

Был праздник. Ушла со двора гувернантка.

Был тихий вечерний, задумчивый час.

На улице пела тоскливо шарманка,

Все было и нынче, как было не раз.

Две сестры примеряли пред зеркалом шляпы.

Качался на шляпках назойливо мак.

Задремал их братишка на стуле у папы.

Стучали часы одиноко тик-так.

В гостиной блестели старинные рамы.

Был траурным крепом затянут портрет,

улыбалось лицо в нем румяное мамы.

От окон блестел навощенный паркет.

И пела по-прежнему где-то шарманка,

скрипела на кухне несносная дверь.

Были счастливы дети… Ушла гувернантка…

Было завтра, вчера и теперь…

У старухи все одно,

все жужжит веретено.

Песнь уныла, и скучна,

бесконечно нить длинна.

Развивается клубок:

вот геройство, вот порок;

стар — жених, она — юна,

хил — отец, семья — бедна.

Вот цари и короли

делят жребии земли,

разгорается война,

хлещет алая волна…

И опять — любовь, порок,

затемняется поток,

и угрюма и страшна

вековая тишина.

А над нею все одно,

все жужжит веретено.

Песнь уныла, и скучна,

бесконечно нить длинна.

Развивается клубок:

вот геройство, вот порок;

стар — жених, она — юна,

хил — старик, семья — бедна…

et cetera in perpetuum.