Мне снилось: с тобою по саду вдвоем
Мы темною ночью бродили.
Таинственно, тихо, все спало кругом,
Лишь ярко нам звезды светили.
Мне снилось: в густой и высокой траве
Нам путь светляки освещали,
И страшные сказки друг другу во тьме
Угрюмо деревья шептали.
Мне снилось: со мною ты под руку шла,
И что-то мне тихо сказала,
И словно огонь ты в груди мне зажгла,
И страшно, и жутко мне стало.
Мне снилось: с тобою по саду вдвоем
Мы темною ночью гуляли,
Таинственно, тихо все было кругом,
Лишь ярко нам звезды сияли.
Смятенье в замке Эйзенрека,
Настал Конрада смертный час
И за монахом человека
Шлет гордый рыцарь в первый раз.
С невольным страхом поп смиренный
К одру болящего спешит
И тот с улыбкою надменной
К себе ввести его велит.
И начал Эйзенрек в волненье:
«Ты знаешь, поп, я не любил
Твоих обеден песнопенье,
Дым фимиама, чад кадил;
Как перед кесарем, пред Богом
Я не сгибал спины своей
И не согласен я во многом
С твоим ученьем, иерей;
Но было мне одно виденье…
Оно изгрызло грудь мою:
Ей страшно смерти приближенье,
Мне с детства милое в бою!
Однажды враг в разгаре битвы
Мне выбил меч из сильных рук
И ждал я смерти без молитвы
И без раскаяния мук.
Вдруг мимолетно ангел нежный
Меня крылами осенил…
Но я в надменности мятежной
Его защиту отклонил —
И, светом рая осиянный,
Он улетел с слезой в очах,
Исполнен грусти несказанной,
С упрёком кротким на устах…
Удар врага был верен страшный,
Но панцирь мне не изменил,
Сломился меч — и в рукопашной
В тот день врага я победил, —
Я задушил его руками!
Но, без проклятий и угроз,
Он цепеневшими устами
Христово имя произнес…
И я кляну тот день несчастный:
С тех пор, с мучительной тоской,
Я вижу к жизни безучастный
Посланца неба пред собой.
Мне страшен взор его открытый,
Его слеза мне грудь сожгла
И влагой скорбно-ядовитой
Былую силу отняла.
Отец, мне больно бесконечно,
Мне страшно, страшно умирать!..
Скажи, ужель и там я вечно
Томиться буду и страдать?..
Виденье вновь… что это значит?
То он, прекрасный, предо мной!
Его мне жаль… О чем он плачет,
Скорбит безгрешною душой?
Да, я готов ему молиться…
О, научи меня, отец!..
Дай сил мне, Господи, смириться…
Будь милосерд… Пошли конец…»
Пролепетал — и вздох последний
С молитвой к Богу испустил…
И служит поп по нем обедни,
Струится к небу дым кадил.
И льются клира песнопенья:
«Рабу, смиренному Тобой,
Прости, Владыка, прегрешенья
И со святыми упокой!»
Им путь ночной томителен и труден:
Спят пастухи и сон их непробуден,
Стада бредут без цели, без вождей,
И соблазнителен и чуден
Им блеск блуждающих огней.
Над ними звезд немеркнущие хоры
Выводят в небе вечные узоры,
Но непорочный блеск их не для стад
И звезд невидящие взоры
Нечистым пламенем горят.
Их грудь ни разу песней не согрета.
Молись за них: есть время до рассвета!
Да взыдет солнце! Солнце пусть блеснет
И знойной ласкою привета
В них пламя чистое зажжет!
Звездной сетью, ровной, яркой,
Озарен души тайник
И, в слезах, с молитвой жаркой
Я к земле приник.
— —
Люди спят, до звезд высоко, —
Только, слышу, в тишине
«Смертный!» шепчет издалека
Голос чей-то мне…
— —
Знаю, то к себе, прощая,
Сына мать-земля зовет:
Слышит он твой зов, родная,
И к тебе идет!
В темницу смрадную был брошен я судьбой.
Мой ум был угнетен оковами сомненья,
Душа была мрачна, сжималась грудь тоской.
И вдруг явилось мне чудесное виденье:
Прекрасный некий муж предстал передо мной,
С челом, отмеченным печатью вдохновенья.
Сияньем неземным нетленной красоты
Как солнцем озарен был лик его чудесный
И взор его был чист, как ясный луч звезды.
И он мне руку дал и из темницы тесной
В дыханьи творческом божественной мечты
Вознес на высоту, где ждал нас храм небесный.
И мы вошли в тот храм. Как стая голубиц
В нем юных дев толпа нас окружила с пеньем
При звуках сладостных архангельских цевниц.
И песне дивной той внимал я с упоеньем
И в сонме ангелов Творцу, простертый ниц,
Молился радостно и плакал с умиленьем.
И мы вошли в алтарь — и я затрепетал
В священном ужасе: как лава огневая
Передо мной там путь из пламени сиял
В ту царственную высь, где, в свете утопая,
Престол Всевышнего над солнцами пылал.
…………………………………………………….
С тех пор я слеп, друзья, с тех пор я слеп и глух:
К сиянью тленному бесчувственны зеницы
И к голосам земли мой безучастен слух.
Но мужа дивного целительной десницы
Прикосновеньем вдруг мой окрылится дух —
И, внемля, видит рай в стенах моей темницы.
Был купол храма в небе светел,
Был день заветный середа;
Меня дьячок у храма встретил
И поклонился как всегда.
Дала пятак я старой нищей,
Остановилась у скамьи.
Все было тихо на кладбище,
В пыли купались воробьи.
Я не забыла уговора
И прождала на месте срок,
Сидела долго у забора,
Чертила зонтиком песок.
И так же храм был в небе светел,
Я шла назад, была одна.
Никто из встречных не заметил,
Какая стала тишина.
Как вор, я, отрок, в новолунье,
Переступив родной порог,
Пробрался к молодой колдунье
На перекресток трех дорог.
Меня учили: женщин гадки
Объятья, ласки, нагота.
Но в ведьме — юность и загадки
И не людская красота!
И ей для тайны сладострастья,
В селе старуху обокрав,
Принес я кольца и запястья
И зелень ядовитых трав…
Я жду. Вот белая рубаха
Мелькнет над рожью в полумгле,
И с ведьмой — жадною до страха —
Я припаду к родной земле.
Я отроком познал тщету земных стремлений
И, бросив отчий дом, бежал в заветный храм,
Где, закаляя дух от сладких искушений,
Уж много лет служу нездешним божествам.
И я люблю мой храм, его немые своды,
Задумчивую тень от сумрачных колонн…
Здесь все мне говорит о торжестве свободы
В сознаньи радостном, что жизнь — минутный сон.
Проходят дни мои неслышной чередою
Среди высоких дум и сладостных молитв,
И не влечет меня лукавою мечтою
К земле ни песен звон, ни шум кровавых битв.
В бесстрастьи от богов — мне высшая награда:
Любви жестокий жар я остудил в себе
И жду бестрепетно, когда моя лампада
Иссякнет медленно в мерцающей мольбе.
Маша, родимая,
Сестра моя вечно любимая,
Как хорошо жить на свете!
Как хорошо страдать ради тебя!
О, лучезарная,
Свет даровавшая,
Лилия чистая,
Белая лилия, Радость солнца несущая,
Все оживляющая,
Смерть побеждающая,
Слава тебе!
О, мой брат, мой запуганный брат.
Подойди и не бойся меня,
В моем сердце лучи золотые горят,
Никого не виня, не кляня.
Я — как ты, кто родил меня, звал.
Кто ласкал меня осенью поздней.
Кто учил, наставлял
И берег от лихих и их козней.
Я как ты, о мой брат,
Мой запуганный брат….
Снились нынче мне попы,
Бородатые, седые,
Жирно-масленые, злые,
В смраде сдавленной толпы,
С волосами завитыми,
Все с крестами золотыми,
В темно-синих клобуках,
В ризах пышных, золоченых
Посреди свечей, зажженных
На престолах в алтарях.
Совершали злое дело,
Убивали чье-то тело,
Выпивали чью-то кровь.
Страсти грезились и муки,
Воздымались к небу руки,
Пели, скорбно про любовь,
Так униженно просяще,
Заунывно и слезяще,
Точно вправду убивали
Там Того, кого назвали
Сыном Божиим они.
Трепетали свеч огни.
Люди темные толкались,
Пред иконами склонялись,
В темноте меж сапогами
О пол тукалися лбами.
Громко бабы воздыхали,
Поминали мертвых души,
Бились жалобно кликуши,
Деньги медные бряцали,
Дети плакали, кричали.
И над всем в поту и дыме
Все грозней, неумолимей
Над свечами, над огнями,
Над поющими попами
И над всеми образами
Лик один вставал упорный
В светлых ризах черный, черный.
Пробирается мальчик по лесенке,
Пробирается к Богу на небо…
Так поется в глупой песенке:
Дай мне хлеба! Дай мне хлеба!
Зажигает у Бога лампадочки,
Обегает мой мальчик все небо;
Так поется в глупых сказочках:
Дай мне хлеба! Дай мне хлеба!
Возвращается мальчик от Боженьки,
Возвращается мальчик без хлеба.
Устали голодные ноженьки,
Обегали ножки все небо.
Нет хлеба у Бога,
Спи, мой родименький…
Мы смеялись, веселились,
Надя, Женя, Миша, Глеб
Танцевали и кружились,
Ели торт и сладкий хлеб,
Звонко чокались бокалы,
Проливалося вино,
Все летели быстро в залы,
Где гремел оркестр давно,
Там мы парами летали,
Отбивали каблуком
Такт мазурки и порхали
С запыхавшимся лицом,
Все неслось, неслися плечи,
Дам прически, фраки, даль,
Электрические свечи,
Эполеты и рояль.
Так кружились мы до света,
Но когда мы разошлись,
Страшно, страшно: из паркета
Точно люди поднялись.
Были все они худые,
Лица в ранах гвоздяных,
Точно люди в зале злые
Каблуками били их.
Они цветы мои сорвали, —
Я нес им песни и цветы, —
Они цветы мои сорвали
И растоптали все мечты.
Сорвали белые одежды,
И тело нежное мое
За песнь, за счастье, за надежды,
За волю к жизни в ранах все.
Связали руки мне ремнями,
И в поле выгнали меня,
Клеймя последними словами,
Как вора дерзкого кляня.
И вот я голый, сирый в поле,
Приходят псы меня лизать,
Гуляет ветер здесь на воле,
Мне нечем раны повязать.
Но Бог не знает тем пощады,
Кто нагло рвет его цветы,
Кто в них не ведает отрады,
Кто топчет детские мечты.
И стал я призраком проклятых
Им в их приютах и домах,
Хожу по улицам, по хатам
И вызываю всюду страх.
Не знают в снах они покою:
То я пред ними мертвецом,
То, словно пес, в ночи завою,
То голый встану под окном…
Светорунные волокна
Месяц поднял над рекой…
В королевском замке окна
Полны сказочной игрой:
Там тоской музыки струнной
Заливаются смычки.
Ходят пары в неге лунной
Все, как призраки, легки.
Дамы в длинных платьях чинных,
Белы в лунной полосе,
Смех на лицах их невинных
И в перчатках белых все.
Их в перчатках кавалеры,
Все изящны, все стройны,
Графы, рыцари и пэры —
Лучший цвет со всей страны.
Сам король на древнем троне —
Величав, красив и сед.
Блеск луны в его короне,
На устах гостям привет.
И кружатся в лунном танце
Перед ним гирлянды пар.
На паркете в лунном глянце
Светорунных чар пожар.
Вот танцуя, сантименты
Шепчет милой нежно князь.
Здесь дарит пажу две ленты
Дама белая, смеясь…
Но лишь полночь, с первым звоном,
То обычай старины —
Все, вальсируя с поклоном,
Снять перчатки с рук должны.
«Ужас! ужас!» — вдруг в смущеньи
Молвят гости. Молкнет смех…
В замке шепот и смятенье,
Страх и дрожь на лицах всех.
Сам король встает сердито
И перчатку рвет с руки.
Перед ним недвижна свита,
Молодежь и старики.
«Я не знала!» — шепчет дама —
«Ах!» — без чувств готова пасть.
И не смотрит рыцарь прямо,
Кто нашептывал ей страсть.
Сказка старая понятна:
На руках гостей у всех
Несмываемые пятна
Алой крови — алый смех…
И король содвинул брови,
Грозен вид у старика, —
В чьей же, чьей же это крови
Королевская рука?!..
Но довольно… В лунном танце,
Как цветы, гирлянды пар.
Алых пятен в лунном глянце
Словно роз в снегу пожар…
И исчезло все виденье,
В замке снова тишина…
Сумрак, холод, запустенье,
Бродит бледная луна…
Ты обнимала
Колени,
К земле припадала.
В молитве-томленьи…
Аленушка, сказка моя!
Березы шумели,
Кудрявые пели.
Вдали надвигалась гроза!
Ах, с какою тоской безысходной
О жизни, о доле свободной
К грозе обращались глаза!
— —
И все грезится мне:
Подойдет ко мне мать,
И на сердце мне руку положит.
Мое сердце в огне,
Не хочу умирать!
Помогите, кто может.
Я как дуба листок.
Бушевала гроза,
Подняла меня буря до солнца,
Опалила меня, опалила о солнце.
Оттого я в огне,
Оттого я умру…
Помогите, кто может!
— —
Где-то девушка плачет, тоскует.
Ах, она, пусть она поцелует!
Ее губы — цветок,
И как звезды глаза:
В них, как в звездах, — о людях кручина.
— —
И березка эта знает,
Знает боль, тоску.
Тихо ты поцеловала
Ей сребристую кору.
И березка задрожала,
Словно ранена была,
Капля чистая упала —
То пришла гроза.
— —
Я молюсь лучам и солнцу,
Я их брат родной.
Солнце, солнце,
Подойди к тюрьме, к оконцу,
Солнце, брат мой золотой,
Посвети мне в этой келье,
Где так страшно, так темно.
Бледен стал я и веселья
Не видал давно.
Будь мне матерью родною,
Приласкай и все пойми!
Будь мне другом, будь сестрою!
Жарко, жарко обойми!
Приласкай! И пусть другие
Все с тобой ко мне войдут.
Все друзья мои родные
Пусть увидят, как я худ.
Пусть расскажут мне о воле,
Об отчизне, о любви,
О раздолье в чистом поле
И о жалобах земли.
Солнце, пламенное солнце,
Ты один мне здесь родной,
Приведи их всех к оконцу,
Солнце, брат мой золотой,
Я со всеми побеседую,
У оконца посижу.
И лучам твоим поведаю,
Как всех крепко я люблю.
— —
А люди, все люди так бедны.
Ах жалкие, темные люди,
Глаза ваши злы и лица так бледны,
Еще не слыхали вы, знать, о чуде?!
Придут несказанные тайны,
Свершается чудо чудес:
К нам Гость пришел необычайный,
Он сходит прямо с небес.
В грозе Его лик сокрытый
И молния — меч Его.
Он видит, что в землю зарыто,
Не скрыть от Него ничего,
Взрыхляет Он землю лопатой,
Дает росткам простор
И жатвою новой, богатой
Уже любуется Божий взор.
Вставайте, вставайте все смелые
И к солнцу тянитесь дружней,
Прочь оробелые, прочь омертвелые!
К нам солнце все ближе, и дали ясней!
— —
Спи, мой мальчик, усни!
У Бога чертоги хрустальные,
Жемчуговые, светлые башни,
Ворота, оконца зеркальные,
Поля золотые и пашни.
Гуляют с Ним дети богатые,
В одеждах все синих, как небо,
Их ангелы кормят крылатые
Горячим и сахарным хлебом…
— —
Мои песни, быть может, не нужны,
Не нужны они никому.
Их боль, их рыданья, трепет,
Их плач и признанья к чему?
Но в песнях я — волен, я — волен,
Как ветер, терзаюсь, томлюсь.
Вот, в песнях я песнями болен,
И в песнях над болью смеюсь…
— —
Я терзаюсь по белому свету.
И всюду и всюду темно.
Но молюся я Белому Свету,
Что светит мне всюду равно.
Пусть люди не знают, чем живы,
Но в сердце их есть Тишина,
Таит она пламень не лживый,
Таит в себе Бога она!
— —
В лесу нынче пусто и сыро.
Деревья звенят обнаженные,
Гудят безнадежно и сиро
Напевы хвои похоронные.
И травы под мертвой листвой
Пожелтели, поблекли усталые.
К земле припадают сырой
И мысли мои — истомленные, вялые…
— —
Я бы в лес убежал,
Где березки звенят обнаженные,
Где под мокрой листвой
Травы никнут к земле утомленные
И в кустарниках ветер шумит о былом,
Так уныло жужжит о былом
В бересклете
О прошлом, угаснувшем лете.
Я бы в лес убежал,
Я сказал бы березкам рыдающим:
Вы не плачьте, не плачьте, березки,
Вот летом блистающим
Снова солнце оденет вас светлой листвой.
Будут люди играть, веселиться и петь.
Вы раскинете светло-зеленую сеть,
Но меня уж не будет меж вами…
Ах не плачьте, не плачьте березки над нами!..
— —
Улетим за пределы далекие,
На синеющий дымный простор,
Там, где травы, качаясь, высокие,
Где цветов под ногами ковер
Утолят твой тоскующий взор.
Станем тихими, робкими, нежными,
Позабудем кровавые сны,
Над цветами, полями безбрежными,
В царстве солнца, лучей, тишины
Обовьемся дыханьем весны.
Будем грезить о душах безмолвных,
Что таят безмятежно огни,
Те огни, что житейские дни
В своих мутных, хлопочущих волнах
Загасить до сих пор не могли.
Будем грезить о сильных и крепких,
Что восстали над ними стеной,
Что от космищ лукавых и цепких
Над безбрежной и дикой волной
Охранились своей глубиной.
Будем грезить о звездах высоких,
Что светили и нам, в наших днях,
Что степным караванам в путях,
Морякам в океанах широких
Светят вечно в ночи в небесах.
И помолимся вместе о лете,
О горячих лучах, о любви,
Мы с тобой среди трав у земли, —
Обо всех, кто томится на свете
И кто ищет ко свету пути.
Ты пройдешь по траве молчаливая,
Только взором лаская цветы,
Но и взором им скажешь мечты,
А волна по траве прихотливая
Побежит над лугами, где ты.
— —
Я как пьяный утром вышел,
Было небо все в огне,
Я молитвы неба слышал
И звенело все во мне.
Вам живые, травы, люди,
Солнце, воздух и цветы,
Вам я весть несу о чуде,
Весть о чуде: вы — святы.
Видел плен я темный, скрытый,
Видел камней мертвый сон, —
Все цветы в камнях забиты,
Страшен долгий сон!
Но сквозь все земные муки
Я пронес любви любовь,
Вам все тело, мысль и руки,
Люди, — вам святую кровь.
И простер я к небу руки,
Были руки все в огне.
Солнце, пламенное солнце,
Ты во мне!
Отчего прохожу равнодушно мимо стольких встречных людей?
Отчего смотрю равнодушно без злобы и без любви на них?
Быть может, гибнут они или просят опоры иль пищи?
Но иду.
Красивы карнизы домов и заря,
И краски различные неба, и окна.
Или сердце боится себя?
Боится огня состраданья?
Когда увидит страданье здесь каждого,
Тогда исчезнут все личины.
— —
Мое равнодушие убийственно. Меня ничто не трогает. У моих ног могут валяться люди, могут убиваться, плакать и рыдать, но я не шевельнусь. Я могу знать, что вот в этот самый миг кто-нибудь кого-нибудь убивает и, может быть, мне близкий человек близкого. Но я не дорожу. Что мне из этого? Зачем? Для чего? И что могу я дать им? Сегодня нищенка на улице чего-то просила у меня; я дал ей много денег, — но так только, чтобы откупиться. Не подумайте, пожалуйста, что я добрый. Я совершенно бесчувственный.
— —
Я не хочу выдумывать чувств.
Если чувства нет, пусть не будет.
Какое мне дело до страданья народа?
Почему мне жалеть тех, а не этих?
Играет палач и казнимый.
Когда игра доводит до края,
Ничего не остается, как играть до конца.
Кидать крылатые фразы
И как актер возбуждать в себе вдохновенье,
Чтобы им украсить свой последний миг.
Но я равнодушен.
Пусть играет палач и казнимый, —
Я ищу самого сокровенного в глубине моей.
— —
Все игра.
Разговоры, сплетенья, сомненья, ответы.
Себя вплетаем в игру,
Чтобы насытить свою пустоту.
Но игра имеет свои законы
И подчиняет нас себе.
Тогда томимся своей несвободой.
А когда мы теряем в игре что-нибудь нам самое дороге
Мы в ужасе закрываем глаза
И спешим. Спешим,
Чтобы снова играть и играть,
Теперь играть своим страданьем.
— —
Все игра.
Кто начал мыслить и живет по мыслям,
Тот уже не свободен,
Им владеет ход его мыслей, —
Логика.
Но разве логика это он?
Другой изобрел себе дело
И дело владеет им.
Но разве дело это он?
Он как пылинка в потоке вещей,
И несет его дело
Борьбой, самолюбием и другими заботами.
Но все это разве он?
Я ищу себя самого настоящего.
— —
И все ложь в этом верхнем обществе.
Когда за обедом они говорят и смеются, —
Все ложь.
И лжет министр, когда говорит,
И лжет депутат.
И девушка выдумывает себе любовь,
А юноша роман,
Чтобы хоть чем-нибудь заполнить свою пустоту.
А когда их ложь покорит их себе,
Тогда они рады.
Они — рабы и боятся своих решений.
Но я ищу себя самого свободного.
— —
Я иду к человеку,
Но лучше молчать.
Будут споры, обманы,
Борьба самолюбий.
Это зовется у нас разговорами.
Но лучше молчать,
Будет взор устремленный с вопросом
И, может быть, с просьбой. —
Но лучше молчать.
В молчаньи, быть может,
Не мы, а кто-нибудь третий
За нас ответит.
И это будет просто.
Лучше молчать.
— —
И опять устремленные взоры.
Сестра, сестра!
Твой взор испытующий меня казнит.
Как ответить тебе, что сказать?
Как прижать тебя, или слиться тело с телом?
Я сижу на диване,
И ищет рука твоей руки.
Но разве это ответ на голод душевный?
Сестра, сестра!
А сколько их жадных, голодных!
В душе безмерная жалость!
— —
Предела нет моим желаниям!
Я хочу слиться с тобой
Душа с душой!
Так, чтобы пали все стены между нами
И чтобы я был ты, а ты был я!
Мой друг!
Мне так холодно, так одиноко в моем замке!
— —
Мой замок высоко!
Есть в нем просветы в небо,
Есть провалы, обвалы, подвалы, есть Смерть.
Но самое страшное в нем — зеркало.
В нем я вижу себя, —
Красивый, бледный лик.
В него я влюблен безмерно.
Проклятое зеркало!
Как разбить его!?
— —
Мы все заключены по замкам
И видим друг друга только в окна, —
Даже не видим, а только угадываем,
Я ищу тебя и вижу твои глаза, ресницы и смех.
Но где ты?
Я пустил своих собак, по всем коридорам
И рыщут они, ищут выхода;
Но всюду стены, это небо и краски и все впечатления
глаза и уха
О ужас! я жду.
Приходи ты неведомый, жданный!
Мне так страшно в моем одиночестве!
— —
Нет! Я ищу лишь святыни.
И когда я влюблен был в женщину,
Я не искал ее ласк.
Пылала жажда,
Но хотелось только разбить свои стены
И выйти из них и забыться.
Я глядел ей в глаза!
Видел волосы, руки и губы, и грудь!
Как влиться в них, слиться, забыться?
Но женщина лжет!
И был я рабом лишь рабыни.
Проклятье паденью!
С тех пор не гляжу я на женщин.
— —
Эта симфония лжет,
И не надо мне музыки.
Я напрасно старался
Уверить себя, что она для меня, —
Она ласкает только слух
И верхнюю душу,
Но в душе есть настоящий, Голодный!
Как насытить его?
О люди, мне всегда было пусто с вами!
И от всех ваших симфоний, картин и романов
Мне холодно, скучно!
Простите меня!
Но, может быть, это и каждому из вас,
Или нет?
— —
Сегодня не знаю!
Сердце ли просится в озеро
Иль озеро в сердце?
Не знаю, не знаю.
Но так рвется все ко всему;
И солнце, и ветер, и волны, и эти камни,
И вздох!..
И ты отошедшая, вечная, ты ль надо мной?
О, прости преклоненного…
— —
И все по-прежнему озеро спокойно,
Как младенческий взор.
И течет в изумрудных оковах.
Не течет, а струится.
Теченье только обман.
Это ветер.
А этот белый волдырь —
Монастырь, —
Сколько в нем гноя и лжи, и паденья, и грязи.
Сегодня человек мне сказал,
Что первое слово, какое он знал
На земле,
Было слово — по матери.
Другие смеялись
Над младенцем…
Озеро, озеро чистое!..
— —
Почему мне больно идти по траве?
Травушки, травушки бедные!
Почему мне стыдно топтать вас?
Травушки, травушки тихие!
Поднялись они у дороги,
И топчет их всяк! И прохожий!
Травушки, травушки темные!
Вы растите, простите меня, вы все потоптанные,
все необласканные,
Травушки, травушки незащитные…
— —
Травы, травушки пахучие…
Они звали меня к себе,
Простирали ко мне свои ветки, свой запах.
Хотели меня приголубить,
Звали в луг свой зеленый, широкий,
Охватили меня, прижали меня к себе,
Пригнули к земле, отуманили, убаюкали.
Травы, травушки пахучие,
Они одни здесь сжалились надо мной!
Одни обласкали меня, поцеловали меня.
Но я не их — я иду.
Травы, травушки, мои братцы родимые!
Я бы и рад погрузиться в их влагу,
Я бы и рад погрузиться в их сон,
Я бы рад в них забыться их жизнью,
Но для жизни иной я рожден!
Травушки, травушки, простите меня!
— —
Она позвала меня к себе,
Позвала на свою могилку.
На ее могилке весна,
На могилке трава.
Я стою просветленный.
В этой травке весна,
В этой травке она,
Сестра, сестрица моя,
Ты ведь рада? скажи же, шепни мне.
Ах, вот и она…
Нам теперь никто не мешает…
Мы можем теперь расспросить друг друга обо всем,
О чем еще не успели.
Я могу тебя поцеловать,
Я могу провести рукой по твоим волосам…
Как это раньше не смел.
Я держу твою руку и мне хорошо…
Сестра, ты ведь здесь?!
Ты ведь рада?! скажи, шепни мне!..
— —
Мне больно, больно…
Точно мой дух распинают они.
Ах братья, сестры,
Мне, видно, с вами не жить!..
— —
Мы живем только тогда,
Когда есть в душе радость.
Но не всякая радость верна.
Я ищу вечной радости,
Чтобы ее не смывала житейская волна.
О люди, о люди, как радость вам дать!
Как часто бегу я к вам,
Исполненный жгучего огня;
Но ложь опутывает уста и я молчу.
Проклятие лжи!
Не хочу обманывать вас ложью.
Пусть лучше слыву между вами холодным.
В пустыне огонь разгорится сам!
И тогда прорвется наружу.
Но он ведь не может пропасть, —
Он вечный!..
Смеялись маски, зубы скаля,
Вершили свадебный обряд.
Попы их весело венчали,
Был на невесте бел наряд.
Шампанским пили их здоровье,
Потом съезжались на обед.
Здесь молодым прожить с любовью
Желали много, много лет.
Невеста томная сидела
Со флер д'оранжем и в цветах.
Мать от восторга даже млела.
Стекло блестело на столах.
И все так страшно это было:
И стол, и маски, праздник весь,
Как будто в саван злая сила
Две жизни пеленала здесь.
— —
Все сидят и пишут, пишут,
За конторками, столами,
При начальниках не дышат,
Пригибаясь головами.
В виц-мундирах все худые,
Точно съеденные молью,
И такие злые, злые,
Точно все с зубною болью.
Пишут длинные бумаги
Кропотливо, мелко, скучно,
Но таинственно как маги
И без мысли, и бездушно.
По привычке и без цели
Отсылают их в пакетах.
Ах безумно все в их деле,
Как в их душах не согретых.
И бегут, бегут бумаги
Через реки, чрез овраги
По дорогам ровно, мерно,
Речью мертвенной, неверной
Пробираются повсюду,
Как вампиры злобны к люду,
Все морозят тихим пеньем,
Монотонным как машиной,
По деревням, по селеньям
Разрастаются лавиной.
Входят в домы, входят в хаты,
Подымаются в палаты,
Сеют ужас всюду белый,
Сыновей берут в солдаты,
Шлют в Сибирь того, кто смелый,
И как сила злая, злая,
На пути своем спирая,
Все коверкая, ломая
Мысли, речи, чувства сушат
И все душат, душат, душат.
Настает осиротелый,
Перед ними оробелый
Обыватель и дрожит,
Сам как лист бумажный белый…
Этот ужас здесь царит!
— —
Этот старец изможденный,
Желтый, бритый и худой,
Словно воском навощенный
И как мощи весь сухой,
Часто, часто мне покою
В снах безумных не дает:
Подойдет и надо мною
Долго молится и ждет
И лукавит, все лукавит!
Ах, противный, как глиста,
То лампадочку поправит,
То согнется у креста…
— —
Я по городу бежал,
Я по улицам бежал,
Тумбы круглые смеялись
У подъездов и казались
Мне живыми мертвецами,
С мертво-острыми зубами
Заколоченных людей.
Я бежал, бежал быстрей.
Камни белые стонали
Под бегущими ногами,
В боли корчились, хватали
Ноги черными ногтями…
Домы длинными руками
Протянулися за мной
И костлявыми дверями,
Стен голодной белизной,
Окон черными глазами,
Точно жадно, жадно ели,
Проглотить меня хотели.
Магазины, крыши, трубы
Все вытягивали губы
И тянулись грубо, грубо,
Так казалось виновато,
Точно люди не живые
Те, что строили когда-то
Этот город, все худые
Вдруг восстали злые, злые,
И гналися… Я бежал…
Я по улицам бежал,
Я по городу бежал.
Еще я — послушник. Из мира
мне скоро, скоро уходить.
Уже не радует порфира
Весенних снов… Хочу любить…
Мы должники в плену у мира,
Должны мы миру заплатить,
Что каждый взял себе от мира,
Себя чтоб Богу возвратить.
Творческие рукописи Л. Д. Семенова нам почти неизвестны. В фонде А. П. Семенова-Тян-Шанского в Санкт-Петербургской части Архива РАН (Ф. 722. Оп. 1) сохранились несколько его детских и полудетских стихотворений. В ЦГАЛИ (Ф. 1316) лежат гимназическое сочинение на немецком языке о летних каникулах, опыт интерпретации ноктюрна Шопена (ор. 15, № 3) в поэтических образах, «Элегия в прозе» с автобиографическим романтическим подзаголовком «Из записок неудачного художника», заметка «О рус(ских) нар(одных) песнях» и две песни в народном духе собственного сочинения, политическая статья «Россия, Европа и мир» с примечанием 18-летнего автора («Посылал в „Новое время“, но ее не приняли»), подражательная романтическая «Сказка ночи». Подростком он пишет «Воспоминания» о первой любви (см. с. 448 наст. изд.).
При жизни Семенова была опубликована одна его книга «Собрание стихотворений» (СПб., 1905). В нее вошло 75 текстов. Она вышла в свет 100 лет тому назад и с тех пор не переиздавалась. Она в первую очередь и представляется сейчас, сто лет спустя, читателю.
Вслед за этим в разделе «Стихотворения, не вошедшие в „Собрание стихотворений“» помещено 16 стихотворений и три лирических поэмы, в «Собрание стихотворений» не вошедшие. Из них 6 стихотворений были опубликованы до выхода книги из печати, но в нее не вошли. После выхода книги из печати Семенов продолжал публиковать стихотворения до 1909 г. и напечатал в разных изданиях еще 9 текстов. Три стихотворения, никогда им не публиковавшихся, он ввел в записки «Грешный грешным». Одно стихотворение, Семеновым не опубликованное, извлечено нами из романа его брата Михаила «Жажда» и публикуется впервые. Эти 13 стихотворений и три поэмы никогда не были собраны и не перепечатывались. Здесь все вместе они представляются впервые. Не исключено, что дополнительные разыскания в печати 1900-х годов выявят не учтенные нами тексты.
В 1903 г. в журнале «Новый путь» была опубликована драма в прозе «Около тайны». Она получила благожелательные отзывы, однако никогда не перепечатывалась и, насколько нам известно, не ставилась на сцене. Вслед за этим Семенов напечатал статью «Великий утешитель» — формально рецензию на постановку на сцене Александринского театра трагедии Софокла «Эдип в Колоне», а фактически замечательный этюд, сверкающие грани которого обращены к философии, классической филологии, истории театра и современный Семенову «новой драме». С 1906 по 1909 г. Семенов писал очерки, рассказы, повести, стихотворения в прозе, которые также никогда не были собраны и не издавались. Главным трудом его жизни стали обширные записки «Грешный грешным», начатые в 1914 г. Работу над ними прервала смерть автора 13 декабря 1917 г. Они увидели свет после смерти Семенова (историю их опубликования см. в примечаниях к ним в наст. изд.). Мы публикуем также все 17 сохранившихся писем Семенова к Толстому.
Таким образом, в настоящем издании с доступной нам полнотой представлены все дошедшие до нас произведения Л. Семенова, имеющие историко-литературное значение (за его пределами осталось несколько детских и полудетских опытов).
Для произведений, не вошедших в «Собрание стихотворений», в пределах каждого раздела — стихов и прозы — принят хронологический порядок. Так как творческие рукописи до нас не дошли, обычно принимается во внимание время публикации произведений; по-видимому, сколько-нибудь значительных расхождений между временем написания и датой публикации произведений у Семенова нет.
Значительное большинство произведений, вошедших в настоящее издание, до этого публиковалось только один раз. В таких случаях в комментарии просто называется место этой единственной публикации, оно же — источник текста и terminus ante quem. Если состоялось две публикации, указываются первая и вторая и, если они есть, разночтения между ними (обычно их немного). Если текст публикуется впервые, он снабжается пометой Печ. впервые.
В тех случаях, когда в прижизненных публикациях стоят авторские даты написания, они воспроизводятся в тексте настоящего издания.
При цитировании текстов Семенов почти никогда не воспроизводит их дословно. Это относится даже к текстам библейским, не говоря о светских. Иногда он пересказывает их довольно близко к тексту, иногда же только сохраняя общий смысл. Особенности цитирования всякий раз разъясняются в комментарии.
В разделе Дополнения публикуются два произведения брата Семенова Михаила, проливающие свет на личность и биографию Л. Семенова; эти тексты никогда не публиковались; между тем они отличаются высоким этическим строем чувств и мыслей и значительными литературными достоинствами. Это повесть «Детство» и незавершенный роман «Жажда. Повесть временных лет о великом алкании и смятении умов человеческих» (из романа мы печатаем фрагменты, в которых изображен Алексей Нивин, близким прототипом которого был Л. Семенов).
Тексты публикуются по современным нормам орфографии и пунктуации при сохранении их некоторых авторских особенностей.
При жизни Л. Семенова увидела свет его единственная книга — «Собрание стихотворений» (СПб.: Содружество, 1905. Обложка А. Лео. 105 с. Цензурное разрешение от 24 апреля 1905 г., вышла в свет около 12 мая того же года. Тираж 1000 экз. Цена 1 p. 25 к.). До настоящего издания она оставалась вообще единственной его книгой. Она включает тексты, написанные в 1901–1905 гг. Так случилось, что книга вышла из печати и на переломе русской жизни в начале революции 1905 г., и на самом переломе судьбы ее автора, когда от жизни состоятельной дворянской высокоинтеллигентной семьи с прочными религиозными и монархическими устоями он стремительно начал откалываться и сближаться с простым бедным народом, метаться между православной церковью, сектантством и атеизмом, уходить в революционное движение и искать правду между эсерами, социал-демократами и толстовством, оставлять культурное делание в традиционных его формах. Книга отразила самое-самое начало этого мучительного процесса; только внимательный доброжелательный взгляд может его подметить.
Появление книги стало событием, она была встречена четырьмя большими рецензиями, не говоря о более беглых оценках и упоминаниях (подробнее см. в статье «Жизнестроитель и поэт» в наст. изд.). Среди отзывов нет ни одного осуждающего, общий их тон сочувственный (в том числе рецензии Брюсова в «Весах») или сдержанно-хвалебный (в том числе Блока в «Вопросах жизни»).
В настоящем издании тексты печатаются по Собр. Немногие исключения оговорены ниже и объяснены в примечаниях. Последовательность стихотворений точно соблюдена.
21 стихотворение из общего количества 75 до того, как вошло в книгу, было опубликовано в студенческих сборниках и в журналах. Эти публикации отмечены в примечаниях, причем отмечены разночтения; наиболее важные из них приведены.
Творческие рукописи стихотворений Семенова из Собр. неизвестны. Сохранилось несколько авторских списков отдельных текстов; их наличие и место хранения отмечается при комментировании соответствующих стихотворений.
Отличительная особенность публикации стихотворений в Собр. состоит в том, что стихи, вопреки традиции, начинаются не с заглавных, а со строчных букв, тогда как в более ранних публикациях тех же текстов в сборниках и журналах заглавные буквы в начале каждого стиха согласно традиции соблюдены. Это одно из свидетельств о начале отхода от традиционных форм культуры. В примечаниях к отдельным стихотворениям эта особенность их текстов не оговаривается.
Лирическое стихотворение — это не только созданная поэтом структура его текста, но и те субъективные ассоциации, которые стихотворение вызывает у читателей. В комментариях мы широко использовали, всякий раз ссылаясь на них, замечания трех близких Семенову людей, замечательных знатоков поэзии вообще и его творчества в частности.
В нашей библиотеке находится экземпляр Собр., принадлежавший дяде Семенова Андрею Петровичу Семенову-Тян-Шанскому (см. о нем с. 442, 444 наст. изд.). Здесь имеется несколько исправлений, сделанных рукой Л. Семенова, и ряд исправлений А. П. Семенова-Тян-Шанского, отражающих, по нашему мнению, волю автора. Например, в стихотворении «Подражание» стих 17 напечатан: Нет, с мыслью грешною без бою. Он рифмует со стихом 19 и, поражен его мечтою. Стихи соединены точной рифмой. А. П. Семенов-Тян-Шанский последнее слово стиха 17 исправляет на боя, после чего вместо точной рифмы возникает приблизительная. В стихах Семенова господствует точная рифма, приблизительная встречается как исключение. Такая замена правила на исключение может принадлежать только автору. Исправления автора и исправления его дяди, восходящие к авторским, в настоящем издании учтены и отмечены в примечаниях (тех и других набирается в общей сложности не более десятка).
В описываемом экземпляре имеются многочисленные указания на подражание Семенова предшественникам и современникам и на более тонкую связь с ними. В орфографии этих указаний непоследовательно сочетаются особенности дореволюционной и новой орфографии. Они воспроизводятся нами (по современной орфографии) в примечаниях почти во всех случаях, даже тогда, когда нам представляются слишком субъективными. А. П. Семенов-Тян-Шанский, сам поэт, опекал племянника с его первых творческих опытов, и его замечания в той или иной мере отражают самосознание Л. Семенова.
При написании «Истории одной жизни» младший брат Л. Семенова Александр Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (о нем см. с. 445–446 наст. изд.) имел в своем распоряжении не книгу брата, а какую-то рукопись или корректуру: год издания он называет неуверенно и ошибочно (1903 или 1904), тексты приводит с отличиями и от книги, и от журнальных публикаций. Так вот, книгу брата он неоднократно называет не «Собрание стихотворений», а «Ожидания». В Собр. так назван первый раздел. Не можем вовсе исключить случайную ошибку; однако естественно предположить, что Л. Семенов сначала собирался назвать всю свою книгу в духе символизма — «Ожидания», а перед самой передачей книги в типографию или в корректуре заменил название на демонстративно нейтральное.
По выходе Собр. Л. Семенов пишет Блоку: «Посылаю Вам мой сборник и вот о чем прошу. Вы напишите мне письмом, очень ценю Ваше мнение. Рецензию о стихах пишите Вы или попросите Чулкова» (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 5 об.: без даты, по смыслу — середина мая 1905 г.). Ответное письмо Блока неизвестно, рецензия же была им написана и опубликована в 8-й книжке «Вопросов жизни» за 1905 г. Рецензия эта характеризует стихи Л. Семенова, можно сказать, изнутри: в первой половине 1900-х годов они с Блоком постоянно встречались, знакомили друг друга со своими стихами, обсуждали их. Естественно, Блок дал Собр. проникновенную оценку. В нашей библиотеке имеется экземпляр этой рецензии с пометами А. П. Семенова-Тян-Шанского: он также учтены нами в комментариях.
Подборку стихотворений из Собр. включил в биографию Семенова «История одной жизни» (Летопись. Орган православной культуры. Вып. 2. Берлин: За церковь, <1942>) его младший брат Александр. Между братьями существовала глубокая духовик близость, и отбор текстов связан с мировосприятием и самооценками их автора. Поэтому в примечаниях мы сообщаем факт перепечатки и воспроизводим немногие краткие комментарии А. Д. Семенова-Тян-Шанского (епископа Александра Зилонского).
В Собр. посвящение помещено на особой странице. Оно сразу вводит книгу в круг литературных памятников русского символизма. Его непосредственными предшественниками стали книги 1904 г. «Золото в лазури» А. Белого и «Стихи о Прекрасной Даме» A. Блока (вышла в октябре 1904 г., на титульном листе указан 1905 г.).
Слово София в древнегреческом языке имеет наиболее общее этимологическое значение 'обращение на самого себя, вечное возвращение к самому себе' (Топоров В.Н. Еще раз о древнегреческом????? Происхождение слова и его внутренний смысл // Структура текста. М., 1980. С. 173 и др.). Символ София, опирающийся на значение этого слова 'мудрость', 'мастерство' — термин гностиков; у русских символистов он стоит в ряду синонимичных символов Душа мира, Дева радужных ворот, Жена, облеченная в солнце (Откр. 12: 1), Das Ewig-weibliche (наряду с немецкой формой, заимствованной B. Соловьевым из предпоследнего стиха второй части «Фауста», употреблялся русский перевод 'Вечная Женственность'), введенный в русскую культуру в философских трудах и стихах Владимира Соловьева. На сформулированную Соловьевым мистическую концепцию Софии как единой субстанции Божественной Троицы (Отца, Сына и Святого Духа; иными словами, как мудрости Божией. — См.: Христианство. М., 1995. Т. 2, С. 608), опирается вся система символов младших символистов — Блока, Л. Семенова. А. Белого, С. М. Соловьева, отчасти Вяч. Иванова и Волошина. Соловьеву приходилось защищаться от обвинений во внесении женского начала в самое Божество, что противоречит учению Церкви. Он писал: «1) перенесение плотских животночеловеческих отношений в область сврхчеловеческую есть величайшая мерзость (курсив здесь и далее Соловьева. — В. Б.) и причина крайней гибели (потоп, Содом и Гоморра, „глубины сатанинские“ последних времен); 2) поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру — есть полнейшее безумие и главная причина господствующего ныне размягчения и расслабления; 3) ничего общего с этою глупостью и с тою мерзостью не имеет истинное почитание вечной женственности, как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а через них нетленное сияние красоты» (Стихотворения Владимира Соловьева. 5-е изд. М., s. a. С. XIV–XV [это предисловие к третьему изданию написано в апреле 1900 г.]).
Несмотря на это предупреждение В. Соловьева, младшие символисты впадали в грех обожествления земной женщины. Так, Блок, А. Белый, С. М. Соловьев прозревали в невесте, потом жене Блока Л. Д. Менделеевой-Блок воплощение Вечной Женственности, Софии — мудрости мира. Эпиграф Семенова тоже мог быть задуман как знак посвящения книги не только Божественной Мудрости, но и земной девушке, о тяжелых отношениях с которой в студенческие годы повествует Семенов в своих записках и его брат Михаил в романе «Жажда»: «Когда сама Софья робко и по-женски стыдливо дала ему почувствовать, что она его любит, он со страхом понял, что то, что он теперь испытывал к ней, была не любовь, а похоть». И т. д. (см. с. 391 наст. изд.).
Собр. С. 8. Помещено вслед за посвящением перед первым разделом как своеобразный пролог всей книги. В нем выстроен очень важный для символистов параллелизм мистического и эмпирического понимания мира и творчества. А. Д. Семенов-Тян-Шанский первым стихотворением книги называет следующее, «Вера»; возможно, «В темную ночь…» было включено в книгу на завершающей стадии ее формирования.
…памятью снов вдохновенных… — Память, сон, вдохновение суть романтические образы, воспринятые символистами. Символ сна занимает одно из узловых мест в художественной структуре символизма как знак отсутствия границы между миром эмпирическим и трансцендентальным.
…робко-звонкими. <…> нежно-тонкими. — Излюбленные символистами вслед за романтиками суггестивные составные эпитеты.
Первый раздел книги посвящен ожиданию, предчувствию встречи лирического героя с Софией — Божественной мудростью.
НП. 1903. № 11. С. 145. Собр. С. 11. По сравнению с НП изменена пунктуация. В заглавии этого стихотворения, как и в посвящении всей книги, играет роль омонимия: со значением веры как состояния сознания связан мистический план, со значением женского имени — план эмпирической реальности, в котором стихотворение читается как элегия на смерть женщины, которую герой на рассвете похоронил и надеется воскресить в своих стихах. В русской поэзии данный комплекс мотивов берет начало в элегии В. А. Жуковского «Я Музу юную, бывало…», с которой у стихотворения Семенова и общий стихотворный размер — четырехстопный ямб. ЕЕ смерть и последующее мистическое воскрешение — тема стих. Блока «Она росла за дальними горами…» (1901). А. Д. Семенов-Тян-Шанский относит данное стихотворение — наряду с «Гимном», «К Мессии», «На меже» — к тем произведениям Семенова, «которые можно рассматривать как конкретное свидетельство о нем самом».
Заря боролась со звездами… — На языке символизма обозначает: Софии не было, но была надежда на ее появление.
…ризою обвил… — Поклонился Софии.
…земле родимой возвратил. <…> ты подругой обновленной однажды явишься ко мне. — Устойчивое мифологическое представление о смерти-рождении.
…и, обходя чужие долы… — Аллюзия на «Пророка» Пушкина: «И, обходя моря и земли… И дольней лозы прозябанье».
…для встречи новой сплел венок. — На языке символизма: жду явления Софии и верю в него.
НП. 1903. № 11. С. 144. Собр. С. 12. По сравнению с НП изменена пунктуация. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Пушкин».
На утренней звезде <…> Пророк любви, пророк счастливых? — Данные ст. ориентированы на стих. Пушкина «Певец»: трехступенчатое нарастание чувства. параллелизм синтаксических конструкций и риторических вопросов, повторы, слово печали в рифме. От раннего стих. Пушкина «Мелодия» данное стихотворение отличается в частности тем, что в ст. 13–18 содержится романтическая ирония. Семенов серьезно изучал и хорошо знал музыку; по-видимому, стихотворение — это романс, написанный на определенную мелодию.
На утренней звезде… — Соответствует словосочетанию «В час утренний» в «Певце» Пушкина.
…пророк без гнева и печали… пророк веселый, полный мощи… пророк любви, пророк счастливых… — Соловей (как и «певец» в одноименном стих. Пушкина).
НП. 1903. № 11. С. 151. Ст. 12: свечу. Собр. С. 13. По сравнению с НП изменена пунктуация. Авторский список в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2 об.).
Семенов говорит, что в пору создания стихотворения жил как все люди его круга, и было в нем много тьмы. «Пожалуй, самым постоянным и положительным во мне Светом в эти времена было сознание, которое вылилось тогда однажды в стих., написанное в 1903 г. „Свеча“ озаглавил я его <…> Это стих, любил я тогда, но и много позднее часто служило оно мне удовлетворительным ответом на все самые тяжелые вопросы жизни и предупреждало от мыслей о самоубийстве. Но сознание, которое вылилось в нем, сознание зависимости моей жизни от Кого-то Неведомого, который дал мне жизнь и Которому я должен поэтому дать отчет в ней, было все же для меня неясно. Кто Он? <…> Бог ли он, вневременное, вечное начало над нами, — Единственный и Всемогущий Судья и Творец наш, — или только история человечества, слепые и таинственные силы, создавшие меня в потоке времени и вынесшие на поверхность <…> Скорее склонялся к последнему, т. е. верил, как верят и все образованные люди, что знания мои, таланты, способности и умственные силы <…> и есть тот Свет-Свеча, которую принес я в пустыню жизни, чтобы ею послужить людям <…>» (с. 250 наст. изд.). А. Д. Семенов-Тян-Шанскнй перепечатал этот текст и засвидетельствовал, что «стих. „Свеча“ — единственное, которое брат продолжал любить во все периоды своей жизни».
Избранная Семеновым система образов отчасти противоречит истолкованию им своего стихотворения. В европейской культурной традиции свеча символизирует Христа, воск свечи — Тело Христа, рожденного в непорочном зачатии, огонь свечи — Его Божественную сущность. Другой устойчивый ряд: свеча — христианин, воск — символ преданности человека Богу, огонь — символ любви. Образ пустыни связан с представлением о духовной чистоте; это место, где очищались душой библейские пророки, место побед над соблазнами и прозрений самого Христа (Vries Ad de. Dictionary of Symbols and Imadgery. Amsterdam; London, 1981. P. 79–80, 133–134). Таким образом, стихотворение свидетельствует о религиозной основе мировосприятия Семенова в 1903 г., а его автокомментарий — о том, что эта религиозная основа не была им до конца осознана. В ГГ Семенов процитировал стихи 1–2 и 9-12, остальные заменил точками и пояснил: «пропускаю строки, присочиненные тогда ради рифмы» (с. 250 наст. изд.).
А. Белый сразу же высоко оценил «Свечу», которую узнал от автора летом 1903 г., и тогда же процитировал ее в письме к А. С. Петровскому (ЛН. Т. 92, кн. 3. С. 205).
Сборник. С. 193. Собр. С. 14. Лексика, система рифм, ритм подражательны по отношению к романтической традиции. Приводя это стихотворение, а также «Гимн» и «На меже», А. Д. Семенов-Тян-Шанский предупреждает: «Вот еще, совсем юношеские, почти отроческие пьесы, где эстетически предвосхищается истинная, религиозная настроенность». См. также примеч. к стих. «Вера» (с. 507 наст. изд.).
Мессия, от еврейского Машиах 'помазанник' — здесь: Христос Спаситель, чье явление предсказано целым рядом пророчеств, проходящих по всему Ветхому Завету и находящих подтверждение и завершение в Новом Завете.
Томительна глухая ночь… забвенью сна не превозмочь (ст. 1–4); Мы ждем. Молчит глухая ночь… забвенью сна не превозмочь (ст. 25–28). — Подражание «Полтаве» Пушкина: «Тиха украинская ночь… Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух».
Собр. С. 16. Ст. 9 и 11 исправлены в соответствии с исправлениями автора в экземпляре А. П. Семенова-Тян-Шанского (в Собр. соответствующие стихи читаются: Но правдивое слово сказать я боюсь; И, затеплив свечу, горячей я молюсь). По тематике, системе символов и мотивов это стихотворение непосредственно предшествует «Свече» (ср. даты написания; см. с. 10 и примеч., с. 508 наст. изд.).
Собр. С. 17. В бытовом плане стихотворение читается как описание любовной встречи на фоне романтического пейзажа. В фантастическом плане это история встречи человека с русалкой (она бескровная и белая, как туман, холодная, как вода, ее волосы, как водоросли). В мистическом плане Ты первой части стихотворения и барышня второй его части — два воплощения Софии, а встреча с Нею героя — познание Божественной мудрости мира.
…бескровная и белая как туман… — Совпадение с поэтикой Блока: «Туманы — излюбленное слово Блока» (Чуковский. С. 10).
Собр. С. 19. Авторский список — в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ ОФ. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2 об.). Стих, имеет бытовой и мистический план. Мистический брак несколько ранее изображен Блоком в стих. «Я, отрок, зажигаю свечи…», датированном 7 июня 1902 г.
Собр. С. 20. Стихотворение имеет бытовой и мистический план (см. предыдущее примеч.). Блок в Рец., с. 196, отмечает влияние Н. Ф. Щербины, имея в виду, очевидно, близость эротических тем, образов и мотивов обоих, поэтов (см., напр., такие стих. Щербины, как «Купанье» или «Просьба художника»).
…он прекрасен как дуб и могуч… — Библейский образ, напр.: «А Я истребил пред лицем их Аморрея, <…> который был крепок как дуб» (Ам 2: 9).
Собр. С. 21. А. П. Семенов-Тян-Шанский отметил стих, восклицательным знаком.
Солнце, солнце, глянь в оконце! — Обращение к солнцу содержится во многих народных земледельческих заговорах.
Ангел ангельски вострубит… — Данный мотив навеян Откровением Св. Иоанна Богослова, хотя дословная близость отсутствует.
…душу вдунет нам Господь. — Парафраза из Библии«…Господь <…> вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт 2: 7).
…и плоть одна. — Слегка измененная цитата из Библии«…и будут одна плоть» (Быт 2: 24).
Собр. С. 22.
Божница — часовня.
Царица, царь — принятые у символистов синонимические символы для Софии и ее рыцаря.
…кос ржано-кудрых руно. — Возможно, эта портретная деталь указывает на З. Н. Гиппиус, которая славилась своими косами. Тогда всё стих, воспринимается как посвященное мистическим исканиям Мережковского и Гиппиус.
Пей же кубок <…> О я вижу лазоревый сон! — Нелепый в бытовом плане эпизод — царь с царицей на заре пьют в часовне вино — находит объяснение в плане биографически-мистическом: он и Она (Мережковский и Гиппиус) сквозь эмпирическую реальность прорываются в мир трансцендентальных сущностей. Пить вино в церкви для христианина значит причащаться крови Господней.
…лазоревый… — На языке символизма: мистический.
…сон! — См. примеч. к стих. «В темную ночь над памятью снов вдохновенных…» (с. 8 и 507 наст. изд.).
Против ст. 13 — Разрываются звездные сети — А. П. Семенов-Тян-Шанский написал: «Ср. Блок». Мотив разрывания пространств, размыкания круга как прорыва из эмпирической реальности в мир трансцендентальный — один из центральных в лирике Блока (Минц З. Г. Структура «художественного пространства» в лирике А. Блока // Тр. по рус. и слав. филол. Тарту, 1970. Т. 15: Литературоведение. С. 207). Возможно, А. П. Семенов-Тян-Шанский имел в виду стих. Блока «Как любовно сплетал я тончайшую сеть!..» (написано 1 мая 1902 г.): в обоих текстах сеть, сети стоят в рифме, оба написаны анапестом.
Собр. С. 23. Цикл состоит из трех стихотворений, озаглавленных согласно времени стояния ночью на посту в Древнем Риме: «Стража первая», «Стража вторая», «Стража третья». Несомненно влияние книги Брюсова «Tertia vigilia» 'третья стража' (1900). Семенов в «Страже первой» изображает Царицу — Софию, в «Страже второй» — Царя, в «Страже третьей» — их мистическое соединение [ср. примеч. к стих. «В божнице» (с. 14 и 510 наст. изд.)].
Ее вели <…> кто-то… незримо шел… — Отсутствие субъекта действия, неопределенный субъект действия, таинственность, недоговоренность — характерные признаки поэтики Блока (Чуковский. С. 9).
Собр. С. 24. Блок в Рец. отнес это стихотворение к мифологическому, религиозному, идеологическому ядру книги: «Мертвого Царя подъемлет на щиты близкая дружина, зрящая сквозь опущенные забрала. Ожидание воскресения крепче запирает грудь, исторгает движение души, как песню верных» (с. 195). Вслед за этим Блок цитирует ст. 13–21. Далее в другом месте Рец. он снова обращается к данному стихотворению для характеристики Царя и цитирует ст. З-4 (с. 196). А. Д. Семенов-Тян-Шанский характеризует «Стражу вторую» как «стихотворение, где чувствуется сила культовых образов», и приводит его полностью.
Бездна, хаос — важнейшие тютчевские образы, что и отмечено А. П. Семеновым-Тян-Шанским: «Ср. Тютчев, Ф. Сологуб». У Тютчева имеется в виду «Как океан объемлет шар земной…» с рифмой, которую воссоздал Семенов:
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
У Сологуба, возможно, подразумевается параллель в стих. «Пламенем наполненные жилы…», написанном одновременно со стихотворением Семенова:
Бездна ждет, и страшен рев ее глухой.
В озарении, сверканьи и сгораньи
Не забыть ее, извечной, роковой.
Собр. С. 26.
В высоком зале, темном, длинном… — Скорее всего, в церкви, поскольку далее упоминаются алтарь, царские врата, молитва, плащаница. Символистскую неопределенность создает черный помост.
…царю расцветший жезл вручит. — В Библии Бог отметил жезл Аарона в подтверждение его права быть главою колена Левиина: «…и вот, жезл Ааронов, от дома Левинна, расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндали» (Числ 17: 8).
Собр. С. 27. Изображен древний обряд принесения в жертву жены при похоронах мужа. Стихотворение отражает впечатления от трагедии Кровавого воскресенья 9 января 1905 г., свидетелем и отчасти участником которой Семенов был.
Собр. С. 28.
Глас (здесь) — строгая последовательность звуков в православном песнопении; заутреня — ранняя церковная служба.
В божнице — в часовне.
Собр. С. 29. В историческом плане этот цикл, заключающий раздел «Ожидания» и состоящий из трех стихотворений, посвящен судьбе царевича Димитрия Иоанновича (1583–1591), зарезанного, согласно до конца не проясненным предположениям, по повелению Бориса Годунова. В злободневном плане цикл отразил трагедию Кровавого воскресенья 9 января 1905 г. В мистическом плане представляет собою центр всего Собр. Так рассматривает его в Рец. Блок, для которого смерть Царевича неразрывно связана с возрождением жизни: «Смертный сон Царевича совсем близок и нежно волнует тех, кто просто ищет коснуться устами мощей. <…> Все так нестрашно и умилительно, как нестеровский царевич, возникший легким видением на весенней травке, возле малых березок: какой-то не окровавленный Димитрий, а маленький царевич Митя, явившийся мужичкам, с легким сердцем зачинающим лиловую весеннюю пашню» (С. 195).
Собр. С. 29.
…в раке… — В ковчеге (гробнице), куда помещали мощи св. угодника. Блок в данном стих. увидел большой литературный, мифологический, социальный и религиозный подтекст. В Рец. он приводит диалог из «Бесов», где Верховенский прочит Ставрогина на роль Ивана-Царевича — самозванца, под прикрытием которого можно начать кровавую революцию (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. Т. 10. С. 325). В середине 1905 г., когда вышли Собр. и Рец., Блок приходит к мысли, что верить в смерть Ивана-Царевича — Ставрогина нельзя (Рец. С. 194). Наряду с социальным планом, который указан первым, Блок усматривает в Царевиче Семенова мифопоэтический архетип, как мы говорим сегодня, «связующий нас с правдами религии, народа, истории…» (Рец. С. 194–195). Он выстраивает ряд перекликающихся символов: «…еще не пришедший Мессия, Царь с мертвым ликом, Царевич, улыбающийся в гробу, „темная скрыня“ земли, зачинающей новый посев, сон о белом коне и ослепительном всаднике» (Рец. С. 195). Далее в интерпретации героя стихотворения Блок возвращается к «Бесам»: «Это так же близко, как наше знание о том, что в „светелке“, „за дверцей“ висит не настоящий царевич, а просто — „гражданин кантона Ури“». А. П. Семенов-Тян-Шанский отметил данное стих. знаком NB. Последнюю приведенную выше фразу в Рец. он зачеркнул, считая, что Блок ошибочно уравнивает кровавый революционный и безмятежный религиозный планы стихотворения. Следует помнить, что помета А. П. Семенова-Тян-Шанского относится к 1918 г., когда у него была свежа боль о насильственной смерти Л. Семенова и еще нескольких членов семьи. А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатал это стихотворение.
Собр. С. 30.
Еще я помню — утро, землю <…> кругом бежали и кричали. — Убийство царевича Димитрия описано близко к историческим источникам (ср.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. 4. С. 316–317).
Собр. С. 31.
Второй раздел Собр. более непосредственно передает переживания природы, любви, скорби, чем предыдущий. «Особняком стоит „лирика чувства“ в отделе „Повесть“» (Рец. С. 196).
Собр. С. 35. Вероятно, обращено к Александре Евгеньевне Егорьевой, дочери командира крейсера «Аврора», впоследствии погибшего в Цусимском бою, — первой женщине, оказавшей сильное влияние на формирование личности Семенова (см. также стих. «Ты лежала вся дымкой увитая…» и примеч. к нему на с. 25 и 516 наст. изд.).
Кто ты и ты ль она? — Смысл вопроса и ответа: можно ли видеть в тебе воплощение Софии? Вместе с ответом и дальнейшим текстом стихотворения его можно понять как отказ от прозрения мистического двоемирия.
…с тобой поется мне легко… — Против этого стиха помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». Подразумевается стих. «Певице»:
О дитя! Как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей…
Собр. С. 36. Цикл из двух стихотворений, основанный на образной парадигме «прелестная девушка => робкая лилея».
Собр. С. 36. В поэтике этого стихотворения важнейшую роль играют зияния, придающие речи музыкальность, когда два гласных звука размещаются рядом: робкая лилея, веет, млея, незноен, спокоен.
Собр. С. 37. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». Стихотворение Семенова написано в традиции романсной лирики Фета: трехстопный хорей; с пропуском ударения на второй стопе четных стихов; стилистические фигуры восклицания и вопроса; фетовские темы и образы солнце, сны, тихая песня. Стихотворение Семенова особенно близко к стихотворениям Фета «Травка зеленеет…», «Серенада» («Тихо вечер догорает…»). Два восьмистишья Семенова опираются не только на фетовский подтекст, но на богатую традицию русской поэзии, вобравшую и иностранные влияния (см.: Гаспаров М. Л. Метр и смысл. М., 1999. С. 50–75).
Собр. С. 38.
Собр. С. 39. Авторский список в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2). В ст. 3 нами исправлена опечатка в слове «опьянен» (напечатано «опъянен») согласно норме орфографии и исправлению А. П. Семенова-Тян-Шанского.
Собр. С. 40. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Вяч. Иванов (позднейш.)» подразумевает, по всей вероятности, цикл «Северное солнце» (1911) из книги Вяч. Иванова «Cor ardens».
НП. 1903. № 11. С. 149. Собр. С. 41.
Цикл из двух стихотворений.
НП. 1903. № 11. С. 150. Собр. С. 42, с отличием в пунктуации в ст. 8.
Собр. С. 43. Помета А.П. Семенова-Тян-Шанского «ср. Блок (в студ. сборн.)» указывает на стих. Блока «Видно, дни золотые пришли…» (написано 24 авг. 1901 г., опубликовано в Сборнике). Другая помета А. П. Семенова-Тян-Шанского — «Школа Фета» — отмечает общие истоки ранней лирики Семенова и Блока (как и некоторых других символистов; см. новейшие работы: Аторина О. Г. «За гранью прошлых дней…»: А. Фет в лирике А. Блока (1898–1904) // Филол. зап. Воронеж, 2002; Вып. 18. Метафорическая семантика цвета в книге А. Белого «Золото в лазури» (1904 г.) // Рус. филол. Смоленск, 2003. Т. 7). В предыдущем и в данном стих. Семенов ближе всего к разделу лирики Фета «Осень»; данное стихотворение некоторыми темами может быть сопоставлено со стих. Фета «Вот и летние дни убавляются…».
Цикл из трех стихотворений. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». В собрании лирики Фета есть раздел «Вечера и ночи».
НП. 1903. № 11. С. 147. Собр. С. 44.
Все ниже клонится передо мной волос пробор… — Аллюзия на ст. Фета «Только и есть этот чистый Влево бегущий пробор» (Фет. С. 195).
НП. 1903. № 11. С. 147. Собр. С. 45.
…мы — одни. — Повторяет Фета: «Какое счастие: и ночь, и мы одни!» (Фет. С. 264).
Помолчим сегодня… — Спорит с Фетом: «…не могу молчать, не стану, не умею!» (Там же).
НП. 1903. № 11. С. 148. Собр. С. 46, с отличием в ст. 8.
Собр. С. 47. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «На см<ерть> Егорьевой», А. Е. Егорьева покончила жизнь самоубийством (см. также стих. «Кто ты? И ты ль она? Не знаю…» и примеч. к нему на с. 21 и 514 наст. изд.).
Собр. С. 48. Стихотворение представляет собой вариацию на тему драмы Семенова «Около тайны» (с. 85-108 наст, изд.), опубликованной в НП. 1903. № 5.
НП. 1903. № 11. С. 153. Ст. 3 и 19: И уныла, и скучна. После ст. 24 две строки точек. Собр. С. 49, с незначительными отличиями в пунктуации. Строфы. С. 94–95.
Стихотворение принадлежит к форме бесконечных стихотворений, встречающихся в шуточной поэзии. «Однако имеется в русской поэзии и образец того случая, когда эта форма использована не с прикладной, а с чисто художественной основной целью, и в данном примере не носит не только шуточного характера, а, наоборот, звучит полной безнадежностью» (Шульговский Н.Н. Занимательное стихосложение. Л., 1926. С. 64).
Et cetera in perpetuum. — И так далее до бесконечности (лат.).
Третий раздел Собр. По мнению Блока, в нем заключено «ядро поэзии Леонида Сеченова» (Рец. С. 196).
НП. 1903. № 11. С. 146, без загл. Собр. С. 53. Ст. 9-12 процитированы в Рец.
Собр. С. 54. Есть авторский список с посвящением «А. А. Блоку», с датой «15.ХII.03» и с существенными отличиями в пунктуации — без восклицательных знаков и тире (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 3). По какой причине посвящение в книге снято — неизвестно.
Собр. С. 55.
…имя… мои напевы сохранят. — В книге «Новая жизнь» Данте увековечил свою безвременно умершую возлюбленную Беатриче. Миф символистов о Софии — Вечной Женственности — Прекрасной Даме рядом существенных особенностей близок культу Беатриче в творчестве Данте.
Собр. С. 57. В ст. 17 напечатано: бою. Нами изменено в соответствии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского, поскольку его исправление может опираться только на авторскую волю. Хотя Семенов тяготеет к точной рифме, у него встречается и приблизительная (см., напр., «Царевич», I, ст. 13 и 15: было — сила). Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Ср. А. Толстой» указывает автора, которому Семенов подражает. Его стихотворение — вариация на тему стихотворения А. К. Толстого «Господь, меня готовя к бою…».
…врагу… — Здесь: дьяволу.
Собр. С. 58.
Собр. С. 59.
Собр. С. 60. В ст. 11 напечатано: нога. Нами исправлено в соответствии с авторским исправлением в экземпляре А. П. Семенова-Тян-Шанского.
Edvard Grieg, op. 71 N 3. — Во вторую половину гимназических лет Семенов видел смысл своей жизни в музыке, серьезно ее изучал и готовился в консерваторию. Перечисляя его любимых композиторов, А. Д. Семенов-Тян-Шанский пишет: «Отчасти Григ» (A3. С. 35). Ор. 71 — последняя, десятая тетрадь «Лирических пьес для фортепиано» Э. Грига (1843–1907). № 3 — «Маленький тролль», пьеса в стремительном темпе, в причудливой форме, запечатлевшая влияние народной поэзии. Этим особенностям в точности соответствует поэтика комментируемого стих. Семенова. Пьеса Грига сочинена в 1901 г.; первое исполнение, авторское, состоялось 24 октября 1902 г.; первая публикация: Leipzig: Peters, 1901.
НП. 1903. № 11. С. 152. Собр. С. 61.
Собр. С. 62. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Бальм<онт>». По теме данное стихотворение близко к одноименному стихотворению Бальмонта (опубликованному в конце 1895 г.), но по метру и звуковой организации оно значительно ближе к «Челну томленья» (опубликовано в конце 1894 г.) и «Ветру» (цензурное разрешение от 27 марта 1903 г.). Однако данное стихотворение может быть понято адекватно авторскому замыслу только в связи со «Спящим лебедем» М. Лохвицкой (Стихотворения. М., 1898. Т. 2. С. 8), из которого выясняется, что лебедь — это душа поэта:
Земная жизнь моя — звенящий
Невнятный шорох камыша.
Им убаюкан лебедь спящий,
Моя тревожная душа.
Собр. С. 64.
Но спи, дитя: — созвездий сети… — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Блок?» сигнализирует, что сон, дитя, звезды, сети — общие темы Семенова и Блока. Слово сон снимает второе место в частотном словаре Блока; остальные слова тоже принадлежат к весьма частым.
Собр. С. 65.
Там шептались, нежно жались, к травам травы… — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Ср. Бальм<онт>» отсылает к стих. Бальмонта «Лебедь» (ст. И шептались камыши) и «Камыш» (ст. Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши. О чем они шепчут?).
Собр. С. 67. Стихотворение посвящено Е. Е. Райковой. Друг Семенова, позже чл. — сорр. АН СССР Б. Е. Райков, к этому стихотворению сделал следующее примечание: «Моя сестра Катя, в которую одно время был влюблен Леонид (до Маши), тоже хотела красивой смерти» (Collegium (Киев). 1997. № 1. С. 139).
В четвертом, предпоследнем, разделе Собр. сосредоточены тексты, в которых нашла выражение темная сторона мифа и человеческой души. Название данного стих, связано с заглавиями «Бунт» (ч. 2, кн. 5, гл. 4) и «Надрывы» (ч. 2, кн. 4) «Братьев Карамазовых» Достоевского.
Собр. С. 71.
Собр. С. 73.
Собр. С. 75.
Собр. С. 76. Начало цикла из трех стихотворений, не объединенного, в отличе от других циклов Собр., общим названием. В нем представлена борьба христианского и ницшеанского начал, отражающая строй образов Достоевского, прежде всего романа «Братья Карамазовы». Данное стихотворение выражает ницшеанское презрение к обыкновенному человеку; он отвергается. Следующее — выражает любование человеком аморальным. Заключительное стихотворение говорит о христианской любви к человеку даже самому ничтожному, падшему, и о ницшеанском презрении к нему. Освоению и переработке духовного наследия Ницше будоражившего русскую культуру начала XX в., посвящена статья Семенова «Vae victis!» (1 июля 1905 г.; см. с. 117 и 531 наст. изд.). Цикл вобрал в себя впечатления от расправы с шествием к Зимнему дворцу в Кровавое воскресенье 9 января 1905 г.
Собр. С. 77.
Собр. С. 78.
Цикл из трех текстов, подражание циклу Бальмонта «Гимн огню», опубликованному в 1901 г.
Собр. С. 80. Тематически и ритмически связано не только с циклом «Гимн огню» Бальмонта, но и с его одновременно опубликованным стих. «Костры».
Собр. С. 81.
Собр. С. 82.
Собр. С. 83. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «По фактуре — дериват Лохвицкой». Возможно, имеются в виду стих. М. Лохвицкой «Не убивайте голубей!..» и «Я — жрица тайных откровений…» со сходной строфической организацией, похожими синтаксическими конструкциями и совпадающим метром.
НП. 1904. № 8. С. 146; без пробелов между четверостишьями, ст. 11–18 в иной ред.:
От бога — дерзкие запевы,
И бог наш юный — чист и наг!
Пред ним не надо лжи и масок,
Пред ним быть вольным — наша честь,
Пред богом хмеля, богом плясок,
Пусть будет каждый кто как есть!
Быстрей и шибче, до забвенья!
Растут желанья, дерзость ног…
Написание бог со строчной буквы в НП в контексте данного стихотворения выглядит естественнее, чем с заглавной буквы в Собр.
Собр. С. 84.
Заключительный раздел Собр.
Собр. С. 87.
Цикл из четырех текстов посвящен четырем древним цивилизациям.
Сборник. С. 195, с разночтениями: ст. 3 И рощи тем песням безмолвно внимали; ст. 12 И лотос дрожал с упоеньем блаженным. Собр. С. 88.
Варуна — «в древнеиндийской мифологии бог, связанный с космическими водами, охранитель истины и справедливости <…> наряду с Индрой величайший из богов ведийского пантеона» (Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 217).
Сборник. С. 196, с разночтением в ст. 14: И страхом пред тайной сжимались сердца. Собр. С. 89.
…Изидою жрец вдохновленный… — Жрец Изиды стоит в центре стих. Брюсова «Ученик» (позднейшее загл. «Жрец Изиды»), опубликованного осенью 1901 г. Заимствование Семеновым темы весьма вероятно.
Собр. С. 90.
Собр. С. 91.
Ты помнишь берег Иордана <…> Он приходил к нам с гор Ливана… — Эти стихи ориентированы на стих. «Ветка Палестины» Лермонтова: «У вод ли чистых Иордана… Ночной ли ветр в горах Ливана…»
…берег Иордана, куда… на голос строгий Иоанна текли мы… — Семенов близко следует Евангельскому повествованию: «И он проходил по всей окрестной стране Иорданской… (Лк 3: 3). Иоанн Креститель говорил: „…порождения ехидны! кто внушил вам бежать от будущего гнева?“ (Лк 3: 7).
Сикер — хмельной напиток.
Сборник. С. 189. Собр. С. 92. Трудно сказать, что стоит за пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского „Ср. Вл. Соловьев“. Можно усмотреть самое отдаленное сходство некоторых деталей и стихотворного размера с стих. „Неопалимая Купина“.
Собр. С. 93.
НП. 1904. № 8. С. 151. Между четверостишьями нет пробелов. Разночтения: ст. 10. Их ласков голос, как небо синь их взгляд; ст. 14 Как снег руно его кудрей; ст. 15 Не надо жертв ему, не надо славы. Собр. С. 95. Смелый метрический эксперимент. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Разм<ер>? Слабо“ отражает консервативный вкус, еще не свыкшийся с новаторством символистов в области метрики.
Собр. С. 96.
Синее, синее небо. Томящая даль! <…> да лист на дрожащей осине. — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Бальмонт“ подразумевает некоторую близость к началу стихотворения, опубликованного в 1900 г.:
От бледного листка испуганной осины
До сказочных планет, где день длинней, чем век,
Все — тонкие штрихи законченной картины,
Все — тайные пути неуловимых рек.
Собр. С. 97. Ст. 15 исправлен в согласии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского.
На ст. 1–3 и, в меньшей мере, на всем стихотворении отразилось влияние „Цветочков“ Франциска Ассизского (1182–1226) — величайшего христианского мыслителя и проповедника, стоявшего у истоков итальянского Возрождения. Он ощущал живую душу в брате огне, в сестрах птицах, во всей живой и неживой природе, убирал с дороги червяков, чтобы их не раздавили, выкупил ягненка, которого вели на бойню. Основой его мироощущения, проповеди и поэтических гимнов были смирение, сострадание и восторженная христианская любовь ко всему сущему. По свидетельству сестры Семенова, относящемуся к 1906 г., „он еще раньше читал „Цветочки“ Франциска Ассизского“ (Collegium (Киев). 1994. № 1. (С. 179). „Цветочки“ Франциска Ассизского опубликовал журнал „Новый путь“ (1904. № 4–7) как раз в то время, когда там интенсивно печатался Семенов.
„Ежемесячный журнал для всех“. 1904. № 10. С. 98, под загл. „Мирное“. Ст. 2 исправлен в согласии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского. Ст. 7–8 здесь читаются:
Старцы — в немощи духовной
О делишках говорят.
В Собр. эта ирония элиминирована.
Собр. С. 99. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Ср. Вл. Солов<ьев>, по-видимому, отсылает к стих. Соловьева „Земля-владычица! К тебе чело склонил я…“ и „На том же месте“. А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатал „На меже“ в числе стихотворений, „где эстетически предвосхищается истинная, религиозная настроенность“ (A3. С. 174, 176). На наш взгляд, то же следует сказать о предыдущем стихотворении.
Собр. С. 100. Ориентировано на книгу Бальмонта „Будем как солнце“ (конец 1902 г.), в частности на стих. „Красота севера“ (позднейшее загл. „Север“), впервые опубликованное в 1900 г.
Собр. С. 101.
Цикл, состоящий из трех стихотворений, образом животворящей солнечности связан с книгой Бальмонта „Будем как солнце“ (конец 1902 г.).
НП. 1904. № 8. С. 147, с разночтением в ст. 11: снизойди. Собр. С. 102. Блок привел ст. 5–9, отметив, что „муки сомнительного зачатия того, кого Мать понесла в ночном сне плоти“, страшнее видения повесившегося Ставрогина (Рец. С. 195–196). В противоположность трагическому восприятию данного стихотворения Блоком, В. Пяст пишет, что в пору создания Собр. Семенов „был солнечный поэт“, и называет данное стихотворение лучшим в книге, цитирует ст. 5-13 и добавляет: „В этом и во многих других своих стихотворениях Леонид Семенов впервые в истории русской поэзии серьезно отнесся к так называемым "гипердактилическим" рифмам, играя на них в сильно-лирических стихах" (Пяст В. Встречи. М., 1929. С. 40). В Coбp. имеется еще одно стих, с гипердактилическими рифмами — «В троицын день они гуляли…». (с. 23 наст. изд.).
НП. 1904. № 8. С. 148, с разночтениями: ст. 4 С бледной, молочной лазури небес; ст. 6 Мать замерла. Собр. С. 103.
НП. 1904. № 8. С. 149, разночтение в ст. 12: сторицей вместо родные. Собр С. 104 Блок в Рец. так истолковывает образы цикла: «Точно шмель в розовой дреме, стонет или печалится сама Персефона; но радость о свершившемся зачатьи летит от бездны к бездне, от весны к весне; и каждую весну в лесах гудят соки, „растут яремные силы“». Далее Блок цитирует ст. 8-10 данного стихотворения.
НП. 1903. № 11. С. 143. Собр. С. 105. Данное стихотворение предвосхищает стих. Вяч. Иванова «Кочевники красоты» (1904) и Брюсова «Грядущие гунны» (1905). Весьма вероятно прямое влияние. Блок в заключении Рец. приводит ст. 1–4 и 13–16, а А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатывает стихотворение полностью и называет «жутким» (АЗ. С. 176).
«Литературный сборник, изданный студентами Санкт-Петербургского университета в пользу раненых буров». СПб., 1900. С. 130. Романс в традиции Фета. Первое опубликованное в печати произведение Семенова. Здесь же стихотворения И. Коневского, Ю. Верховского, И. Тхоржевского, а также старшего брата Л. Семенова Рафаила.
Сборник. С. 183. В средневековой поэзии протосюжет не установлен. Богоотступничество рыцаря, раскаяние и возвращение к Богу относятся к распространенным мотивам средневековой поэзии. Бретонское имя героя Эйзенрек локализует действие баллады и делает вероятным источником какое-нибудь бретонское лэ.
Вместе со следующими стих. «Им путь ночной томителен и труден…», «Зов» и «Терцины» баллада не включена Семеновым в Собр., хотя была к тому времени написана и опубликована.
Сборник. С. 187.
Сборник. С. 188.
Сборник. С. 190. Порядок рифмования, принятый в терцине — твердой строфической форме, нарушен, начиная со второго трехстишья.
НП. 1904. № 8. С. 70. Написанное от имени женщины, пришедшей на свидание у церкви и не дождавшейся возлюбленного, содержащее точное указание дня недели и насыщенное другими бытовыми деталями, стихотворение имеет ироническое заглавие и концовку, в которой героиня пытается объективировать свои субъективные переживания. Все эти приемы предвещают поэтику ранних книг Ахматовой.
«Северные цветы ассирийские». Альманах. М.: Скорпион, 1905. С. 68–69. Подборка из двух стихотворений. Их декадентская стилистика точно подходит к общей декадентской ауре издания. Ко времени выхода альманаха в свет Семенов отошел от подобных эстетических пристрастий.
Написано в тюрьме между январем и началом мая 1906 г. Печ. впервые. Стихотворение извлечено из романа М. Д. Семенова «Жажда». Обращено к М. М. Добролюбовой (см. Указатель имен).
Написано в тюрьме между январем и началом мая 1906 г. Стихотворение извлечено из записок «Грешный грешным» (см. с. 269 наст, изд.)
ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с двумя следующими стихотворениями. Начало систематического сотрудничества Семенова в этом демократическом, оппозиционном по отношению к власти журнале. Содержащаяся в данном стихотворении критика церковной обрядности, прежде всего евхаристии, отражает влияние Л. Толстого, особенно его «Исповеди» и «Воскресения», и свидетельствует об отходе Семенова от православной церкви, таинствам и иконам которой в заключительных стихах противопоставляется внецерковное почитание Иисуса Христа.
ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с предыдущим и последующим стихотворениями. Доходит до отрицания всемогущества Божия.
ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с двумя предыдущими стихотворениями. Первое стихотворение Семенова, содержащее резкое осуждение социального неравенства.
ТП. 1907. № 3. С. 1. В этом же номере журнала вслед за данным стихотворением опубликован рассказ Семенова под таким же загл. (см. с. 119 и 533 наст. изд.).
И тело… в ранах все. — Во время ареста в декабре 1905 или в январе 1906 г. Семенов подвергся жестоким побоям.
ТП. 1907. № 4. С. 17.
ТП. 1907. № 6. С. 1–2. Лирическая поэма из 13 фрагментов. Написана в тюрьме в Рыльске и/или в Курске во второй половине 1906 г.
Фрагмент 5, ст. 1–2 и следующие отражают влияние гимнов Франциска Ассизского, прославлявшего живую душу природы, видевшего братьев и сестер во всех ее проявлениях. См. также фрагмент 9.
ТП. 1907. № 7. С. 36–39. Лирическая поэма из 20 фрагментов. Написана непосредственно вслед за предыдущей, возможно, — частично одновременно с предыдущей. Основные темы цикла: равнодушие; жизнь как игра-притворство; лживость музыки и вообще искусства; насквозь лживое «верхнее общество»; обращение к духовной сестре с выбором между утолением голода телесного и голода душевного, чувство и сознание единства с природой; молчание как погружение в себя ради приближения к Богу в традиции исихастов; и некоторые другие — главные темы жизни Семенова. Они получили развитие в его наиболее зрелой прозе («У порога неизбежности», «Листки», «Грешный грешным»).
ТП. 1907. № 9. С. 13–14. Лирическая поэма из 4 фрагментов. Некоторые темы «Тюремных песенок» и «Строк из серии Свобода» в «Кошмарах» транспонированы сатирически.
Стихотворение введено Семеновым в текст записок «Грешный грешным» (см. с. 271 наст. изд.). Написано, вероятно, в августе 1905 г. под влиянием чувства к М.М Добролюбовой.
Стихотворение введено Семеновым в текст записок «Грешный грешным» (см. с. 307 наст. изд.) и представляет собою вариацию предыдущего. Сколько-нибудь определенной датировке не поддается; крайние даты 1907–1916. Там же Семенов подробно поясняет смысл этого стихотворения в следующих словах: «Готовился давать миру отчет, отчего и почему я ушел от него! что делаю и что хочу делать помимо и независимо от него? Какое мое отношение к нему? разрушаю ли я его и проповедую ли что против него? Предстояло и самому себе многое остававшееся в этом неясном мне до этого времени — выяснить, ответить себе. Никого мир не оставляет скоро в покое, так бывает со всяким уходящим от него. И в пустыню и леса идет он за человеком, бегущим от него, и требует от него своего. <…> Кого семьей, кого женой и детьми, кого родителями, кого богатством, кого положением в обществе — и другими связями держит он у себя и долго не отпускает; когда и захочет человек бежать из него, не отпустит, пока страданием человек в нем не заслужит своей свободы, не выкупит себя из него слезами, которые должен заплатить на этом пути за то, что жил в этом миру, как он, как и все в нем, и грешил в нем и прилеплялся к нему и других вводил в его грех. Про себя я хорошо понимал, что не заслужил я еще той свободы, которою пользовался эти годы — что время расплаты мне за нее еще не пришло». Стихотворение и это рассуждение помещены в записках Семенова, человека ухода, после рассказа о смерти Толстого, другого человека ухода, и отражают трехлетний диалог Семенова с Толстым. Вторая половина приведенного рассуждения (после многоточия) передает неоднократно высказывавшиеся Толстым слова сожаления о том, что в отличие от A. M. Добролюбова и Семенова он пришел к мысли об опрощении и уходе слишком поздно — после того, как связал себя семьей.
A3 — епископ Александр Зилонский (Семенов-Тян-Шанский А. Д.). История одной жизни // Летопись. Орган Православной культуры. II. Берлин, 1942.
Блок — Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960–1963.
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации.
ГГ — Семенов Л. Грешный грешным.
ГГС — Семенов Л. Грешный грешным / Публ. B. C. Баевского // Русская филология. Смоленск, 1994. Ч. 2–3.
ГГТ — Семенов Л. Грешный грешным / Публ. З. Г. Минц и Э. Шубина // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Тарту, 1977. Т. 28. Ч. 1.
ЛН — Литературное наследство.
НП — Новый путь (журнал).
ОР ГМТ — отдел рукописей Государственного музея Льва Толстого.
Рец. — Блок А. А. [Рецензия на книгу: ] Семенов Л. Собрание стихотворений. СПб.: Содружество. 1905 // Вопросы жизни. 1905. № 8.
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства.
РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом).
Сборник — Литературно-художественный сборник студентов Санкт-Петербургского университета. СПб., 1903.
Собр. — Семенов Л. Собрание стихотворений. СПб.: Содружество, 1905.
Строфы — Строфы века: Антология русской поэзии / Сост. Е. А. Евтушенко. М.: Полифакт, 1999.
ст. — стих, стихи.
стих. — стихотворение, стихотворения.
Толстой — Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1928–1958. (Юбилейное).
ТП — Трудовой путь (журнал).
Фет — Фет А. А. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1959.
Чуковский — Чуковский К. Книга об Александре Блоке. Пг.: Эпоха, 1922.
1907