Сочинения

На либурнийских, друг, ты поплывешь ладьях

К судам громадным вражеским:

Везде охотно с Цезарем готов делить

Ты, Меценат, опасности.

А мне как быть? Мне жизнь мила, пока ты жив

И в тягость, если нет тебя!

Избрать ли лучше мне, как ты велишь, покой,

Не сладкий от тебя вдали,

Иль подвиг бранный твой, чтобы нести его,

10 Как надо мужу стойкому?

Так понесем же вместе! Хоть чрез Альп хребты

Хоть по Кавказу дикому.

Хоть до пределов самых крайних Запада

С тобой пойду бесстрашно я.

Ты спросишь, чем же облегчу я подвиг твой,

Я, слабый, невоинственный?

С тобой вдвоем я меньше за тебя боюсь,

Чем мучась в одиночестве!

Страшней наседке за неоперившихся

20 Птенцов, коль их покинула.

Хоть от подползших змей их защитить она

Не сможет и присутствуя.

И в этот и во всякий я готов поход,

Надеясь на любовь твою.

А вовсе не в надежде, что удастся мне

Побольше впрячь волов в плуги,

Иль что до зноя скот мой из Калабрии

Пастись пойдет в Луканию,

Иль что достигнут стен высоких Тускула

30 Мои чертоги сельские.

О нет! Уже я слишком от щедрот твоих

Богат; копить не стану я

Еще, чтоб в землю прятать, как скупой Хремет,

Иль расточать, как жалкий мот.

«Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая,

Как первобытный род людской,

Наследье дедов пашет на волах своих,

Чуждаясь всякой алчности,

Не пробуждаясь от сигналов воинских,

Не опасаясь бурь морских,

Забыв и форум и пороги гордые

Сограждан, власть имеющих.

В тиши он мирно сочетает саженцы

10 Лозы с высоким тополем,

Присматривает за скотом, пасущимся

Вдали, в логу заброшенном,

Иль, подрезая сушь на ветках, делает

Прививки плодоносные,

Сбирает, выжав, мед в сосуды чистые,

Стрижет овец безропотных;

Когда ж в угодьях Осень вскинет голову,

Гордясь плодами зрелыми, —

Как рад снимать он груш плоды отборные

20 И виноград пурпуровый,

Тебе, Приап, как дар, или тебе, отец

Сильван, хранитель вотчины!

Захочет — ляжет иль под дуб развесистый

Или в траву высокую.

Лепечут воды между тем в русле крутом,

Щебечут птицы по лесу,

Струям же вторят листья нежным шепотом,

Сны навевая легкие…

Когда ж Юпитер-громовержец вызовет

30 С дождями зиму снежную, —

В тенета гонит кабанов свирепых он

Собак послушных сворою,

Иль расстилает сети неприметные,

Дроздов ловя прожорливых;

Порой и зайца в петлю ловит робкого

И журавля залетного.

Ужели дум нельзя развеять суетных

Среди всех этих радостей,

Вдобавок если ты с подругой скромною,

40 Что нянчит милых детушек,

С какой-нибудь сабинкой, апулийкою,

Под солнцем загоревшею?

Она к приходу мужа утомленного

Очаг зажжет приветливый

И, скот загнав за изгородь сама пойдет

Сосцы доить упругие,

Затем вина подаст из бочки легкого

И трапезу домашнюю.

Тогда не надо ни лукринских устриц мне,

50 Ни губана, ни камбалы,

Хотя б загнал их в воды моря нашего

Восточный ветер с бурею;

И не прельстит цесарка африканская

Иль франколин Ионии

Меня сильнее, чем оливки жирные,

С деревьев прямо снятые,

Чем луговой щавель, для тела легкая

Закуска из просвирника,

Или ягненок, к празднику заколотый,

60 Иль козлик, волком брошенный.

И как отрадно наблюдать за ужином

Овец, домой стремящихся,

Волов усталых с плугом перевернутым,

За ними волочащимся,

И к ужину рабов, как рой, собравшихся

Вокруг божеств блещущих!»

Когда наш Альфий-ростовщик так думает, —

Вот-вот уж и помещик он.

И все собрал он, было, к Идам денежки,

70 Да вновь к Календам[270] в рост пустил!

Коль сын рукою нечестивой где-нибудь

Отца задушит старого,

Пусть ест чеснок: цикуты[272] он зловреднее!

О крепкие жнецов кишки!

Что за отрава мне в утробу въелася?

Иль кровь змеи мне с этою

Травой варилась на-зло? Иль Канидия[273]

Мне зелье это стряпала?

Когда Медею Аргонавтов вождь пленил

10 Своей красой блистательной,

Она, чтоб мог он диких укротить быков,

Язона этим смазала;

И, влив такой же яд в дары сопернице,

Умчалась на крылах змеи.

Еще ни разу звезды так не жарили

Засушливой Апулии,

И плеч Геракла так не жег могучего

Кентавров дар мучительный.

А коль, затейник-Меценат, захочешь ты

20 Опять такого кушанья,

Пусть поцелуй твой дева отстранит рукой

И дальше отодвинется!

Вражда такая ж, как у волка с овцами,

И мне с тобою выпала.

Бичами бок твой весь прожжен испанскими,

А голени — железами.

Ходи ты, сколько хочешь, гордый деньгами,

Богатством свой не скроешь род!

Ты видишь, идя улицей Священною,

Одетый в тогу длинную,

Как сторонятся все тебя прохожие,

10 Полны негодования?

«Плетьми запорот так он триумвирскими[275],

Что и глашатай выдохся;

В Фалерне ж он помещик: иноходцами

Он бьет дорогу Аппия.

Как видный всадник в первых он рядах сидит,

С Отоном не считаяся[276].

К чему же столько кораблей тяжелых нам

Вести с носами острыми

На шайки беглых[277], на морских разбойников,

20 Коль он трибун наш воинский?»

«О боги, кто б ни правил с высоты небес

Землей и человечеством,

Что значат этот шум и взоры грозные,

Ко мне все обращенные?

Детьми твоими заклинаю я тебя,

Коль впрямь была ты матерью,

Ничтожной этой оторочкой пурпурной[279]

И карами Юпитера,

Зачем ты смотришь на меня, как мачеха,

10 Как зверь, стрелою раненный?»

Лишь кончил мальчик умолять дрожащими

Устами и, лишен одежд,

Предстал (он детским телом и безбожные

Сердца фракийцев тронул бы), —

Канидия, чьи волосы нечесаны

И перевиты змейками,

Велит и ветви фиг, с могил добытые,

И кипарис кладбищенский,

И яйца, кровью жабы окропленные,

20 И перья мрачных филинов,

И травы, ядом на лугах набухшие

В Иолке и в Иберии[280],

И кость, из пасти суки тощей взятую,

Сжигать в колхидском пламени.

Меж тем Сагана быстрая весь дом вокруг

Кропит водой авернскою[281],

Как у бегущих вепрей иль ежей морских

Волосья ощетинились.

А Вейя, совесть всякую забывшая,

30 Кряхтя с натуги тягостной,

Копает землю крепкою мотыгою,

Чтоб яму вырыть мальчику,

Где б, видя смену пред собою кушаний,

Он умирал бы медленно,

Лицо не выше над землею выставив,

Чем подбородок тонущих.

Пойдет сухая печень с мозгом вынутым

На зелье приворотное,

Когда, вперившись в яства недоступные,

40 Зрачки угаснут детские.

Мужскою страстью одержима, Фолия

Была тут Ариминская:

И весь Неаполь праздный и соседние

С ним города уверены,

Что фессалийским[282] сводит заклинанием

Она луну со звездами.

Свинцовым зубом тут грызя Канидия

Свой ноготь неостриженный

О чем молчала, что сказала? «Верные

50 Делам моим пособницы,

Ночь и Диана, что блюдешь безмолвие

При совершенье таинства,

Ко мне! На помощь! На дома враждебные

Направьте гнев божественный!

Пока в зловещих дебрях звери прячутся,

В дремоте сладкой сонные,

Пускай, всем на смех, лаем псы субурские[283]

Загонят старца блудного!

Таким он нардом умащен, что лучшего

60 Рука моя не делала.

Но что случилось? Почему же яростной

Медеи яд не действует,

Которым гордой отомстив сопернице,

Царя Креонта дочери,

Она бежала прочь, а новобрачную

Спалил наряд отравленный?

Травой и корнем я не обозналася —

По крутизнам сокрытыми!

Ведь отворотным от любовниц снадобьем

70 Постель его намазана!

Ara! Гуляет он, от чар избавленный

Колдуньей, что сильней меня.

О Вар, придется много слез пролить тебе:

Питьем еще неведомым

Тебя приважу: не вернут марсийские

Тебе заклятья разума.

Сильней, сильнее зелье приготовлю я,

Тебе волью, изменнику!

Скорее небо ниже моря спустится,

80 А суша ляжет поверху,

Чем, распаленный страстью, не зажжешься ты,

Как нефть, коптящим пламенем!»

Тут мальчик бросил ведьм безбожных жалобно

Смягчать словами кроткими

И бросил им, чтобы прервать молчание,

Фиестовы проклятия:

«Волшебный яд ваш, правду сделав кривдою,

Не властен над судьбой людей.

Проклятье вам! И этого проклятия

90 Не искупить вам жертвами!

Лишь, обреченный смерти, испущу я дух,

Ночным явлюсь чудовищем,

Вцеплюсь кривыми я когтями в лица вам,

Владея силой адскою,

На грудь налягу вашу беспокойную

И сна лишу вас ужасом!

Всех вас, старухи мерзкие, каменьями

Побьет толпа на улице,

А трупы волки растерзают хищные

100 И птицы эсквилинские[284].

И пусть отец мой с матерью несчастною

Увидят это зрелище!»

Что на прохожих мирных, пес, кидаешься?

Знать, волка тронуть боязно?

Посмей-ка только на меня ты броситься,

Узнаешь, как кусаюсь я!

Ведь я, как рыжий пес лакейский иль молосс,

Защитник стад пастушеских,

В снегу глубоком, уши вверх, за зверем мчусь,

Какой бы ни был спереди;

А ты, наполнив рощу грозным лаем, сам

10 Кусок, что, кинут, нюхаешь.

Смотри, смотри же! Я — на злых жесток — держу

Рога мои готовыми,

Как зять, Ликамбу мстивший вероломному,

Как враг горячий Бупала[285].

Ужели, черным зубом тронут, буду я.

Не мстя, реветь, как мальчики?

Куда, куда вы валите, преступные,

Мечи в безумье выхватив?

Неужто мало и полей, и волн морских

Зали́то кровью римскою —

Не для того, чтоб Карфагена жадного

Сожгли твердыню римляне, —

Не для того, чтобы британец сломленный

Прошел по Риму скованным,

А для того, чтобы, парфянам на-руку,

10 Наш Рим погиб от рук своих?

Ни львы, ни волки так нигде не злобствуют,

Враждуя лишь с другим зверьем!

Ослепли ль вы? Влечет ли вас неистовство?

Иль чей-то грех? Ответствуйте!

Молчат… И лица все бледнеют мертвенно,

Умы в оцепенении…

Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая

За тот братоубийства день[287],

Когда лилась кровь Рема неповинного,

20 Кровь правнуков заклявшая.

Спросить тебя — с чего же, вонь столетняя,

ослаб я так? Когда в твоем

один чернеет зуб во рту, старушечий

иззубрен лоб морщинами,

зияет раной гнусной зад иссушенный,

коровий, кровоточащий?

Но жжет и дразнит все же грудь, обвисшая

как вымя лошадиное,

живот твой дряблый, бедра над распухшими

10 ногами сухомясые.

Блаженна будь! Умрешь, потащат вслед тебе[289]

картинки триумфальные[290].

Гулять жена не будет где-то верная

в таких вокруг жемчужинах[291].

И стоиков книжонки[292] на подушечках

атласных любят нежиться.

Не меньше неуч-член стоит неграмотный,

иссякнет так же консульский —

его, чтоб оторвать от чрева чванного,

20 трудить придется ртом тебе[293].

Когда ж, счастливец Меценат, отведаем,

Победам рады Цезаря,

Вина Цекуба, что хранилось к празднику

(Угодно так Юпитеру)

В твоем высоком доме и споем под звук

Дорийской лиры с флейтами?

Так пили мы, когда суда сожженные

Покинул вождь, Нептуна сын[295],

Грозивший Риму узами, которые

10 С рабов он снял, предателей…

О, римский воин — не поверят правнуки! —

Порабощен царицею;

В оружии, с поклажей служит женщине

И евнухам морщинистым;

И солнце видит меж знамен воинственных

Постель с кисейным пологом!

Две тысячи тут галлов[296], повернув коней,

Привет пропели Цезарю,

И вдруг, налево в гавань повернувшие,

20 Суда укрылись недругов —

Веди ж златую колесницу, о Триумф,

Телят, ярма не ведавших!

Вождя ему, Триумф, не видел равного

Ты ни в войну с Югуртою,

Ни в ту, в которой доблесть Сципионова

Сам Карфаген разрушила!

Уж враг на суше, на море поверженный,

Сменил на траур пурпур свой.

Иль в гавань Крита он плывет стоградного,

30 Недобрым ветром движимый,

Иль к Сиртам, южным Нотом вечно зыблемым,

Иль по морям неведомым.[297]

Неси же, мальчик, в чашах нам уемистых

Хиосских иль лесбосских вин,

Иль влей вина ты нам еще цекубского,

От тошноты целящего:

Заботы любо нам и страх за Цезаря

Прогнать Лиэем сладостным!

Идет, с дурным, корабль, отчалив, знаменьем,

Неся вонючку-Мевия.

Так оба борта бей ему без устали,

О Австр, волнами грозными!

Пусть, море вздыбив, черный Евр проносится,

Дробя все снасти с веслами,

И Аквилон пусть дует, что нагорные

Крошит дубы дрожащие,

Пускай с заходом Ориона мрачного

10 Звезд не сияет благостных.

По столь же бурным пусть волнам он носится,

Как греки-победители,

Когда сгорела Троя, и Паллады гнев

На судно пал Аяксово.

О, сколько пота предстоит гребцам твоим,

Тебе же — бледность смертная,

Позорный мужу вопль, мольбы и жалобы

Юпитеру враждебному,

Когда дождливый Нот в заливе Адрия,

20 Взревевши, разобьет корму.

Когда ж добычей жирной будешь тешить ты

Гагар на берегу морском,

Тогда козел блудливый вместе с овцами

Да будет Бурям жертвою!

Теперь, как прежде, Петтий, мне писать стишки

Радости нет никакой, когда пронзен любовью я,

Любовью той, что ищет пуще всех во мне

К мальчикам страсти огонь зажечь иль к нежным девушкам.

Я отрезвился от любви к Инахии —

Третий декабрь с той поры листву с деревьев стряхивал.

Увы, какой мне стыд, везде по городу

Баснею стал я какой! Как стыдно мне пиров теперь,

Где обличало все меня в любви моей:

10 Томность, молчанье мое и вздох из глубины груди.

«Ужели перед богачом ничтожество

С искренним чувством бедняк? — в слезах тебе я сетовал,

Когда нескромный Вакх из сердца пылкого

Жгучим вином выводил на свет все чувства тайные. —

Но раз свободно наконец в груди моей

Гневом вздымается желчь, пущу тогда я на ветер

Припарки, раны сердца не целящие,

Брошу с неравным борьбу врагом мою постыдную…»

Похваставшись тебе таким решением,

20 Я отправлялся домой; но шел стопой неверною,

О, горе, вовсе не к своим дверям, увы!

К жестким порогам; где я и бедра и бока ломал!

Теперь Ликиска я люблю надменного:

Девушек может он всех затмить своею нежностью.

Бессильно все из этих пут извлечь меня:

Друга ль сердечный совет, насмешки ли суровые.

Лишь страсть другая разве; или к девушке,

К стройному ль станом юнцу, узлом что вяжет волосы.

Что тебе, негру-слону напарница, женщина, нужно?

Шлешь ты зачем мне записки, подарки —

я не мальчишка крутой[301], не хрен тугоносый как будто?

Метче я чую полипа[302] в подмышках

вонь волосатых — козла, погано смердящего словно, —

пес чем сечет где кабан затаился...

Дряхлое вонью какой и слякотью гадкой польется

тело, мой член оседлает едва лишь

вянущий, в диком свою экстазе, в сраженье свирепом

10 похоть стремясь утолить — протекает

белая глина[303] со щек крокодиловым калом[304], кончает —

все покрывала дерет на постели...

Раной терзают мою брезгливость свирепые речи:

«Сделать Инахию[305] ты не устанешь,

трижды сумеешь за ночь, со мной же разок повозился —

тут же упал у тебя! Чтоб ты сдохла,

Лесбия! Думала — будет быком, приводит кастрата!

Был у меня как-то косец[306] Аминтас[307]:

член нерушимо такой растет в необузданном чреве —

20 крепче, чем свежее дерево в скалах!

Вот тонкорунная шерсть, покрашена в тирийский пурпур

дважды[308]! Тебе ведь везли-торопились —

ни про кого за столом не думалось чтобы подруге,

будто избранник тебя превосходней[309]...

Горе мне, горе! Бежишь в ужасном ты страхе, как волка

агнец боится и льва бежит серна!»

Грозным ненастием свод небес затянуло: Юпитер

Низводит с неба снег и дождь; стонут и море и лес.

Хладный их рвет Аквилон фракийский. Урвемте же, други,

Часок, что послан случаем. Силы пока мы полны,

Надо нам быть веселей! Пусть забудется хмурая старость!

Времен Торквата-консула[311] дай нам скорее вина!

Брось говорить о другом: наверное, бог благосклонно

Устроит все на благо нам. Любо теперь нам себя

Нардом персидским увлажнить и звуками лиры килленской[312]

10 От горя и волнения сердце свое облегчить.

Так и великому пел питомцу Кентавр[313] знаменитый:

«В бою непобедимый ты, смертным Фетидой рожден.

Край Ассарака тебя ожидает, где хладные волны

Текут Скамандра скудного, быстро бежит Симоис.

Путь же обратный тебе оттуда отрезали Парки,

И даже мать лазурная в дом уж тебя не вернет.

Там облегчай ты вином и песней тяжелое горе:

Они утеху сладкую в скорби тяжелой дают».

Вялость бездействия мне почему столь глубоким забвеньем

Все чувства переполнила,

Словно из Леты воды снотворной я несколько кубков

Втянул иссохшей глоткою?

Часто вопросом таким ты меня, Меценат, убиваешь.

То бог, то бог мне не дает

Ямбы начатые — песнь, что давно уж тебе обещал я —

Закончить, свиток закрутив.

Страстью такой, говорят, к Бафиллу-самосцу теосский

10 Поэт Анакреонт пылал.

Часто оплакивал он любви своей муки на лире

В стихах необработанных[315].

Сам ты, бедняга, горишь — огня твоего не прекрасней

Был тот, что Илион спалил.

Радуйся счастью! А я терзаюсь рабынею Фриной:

Ей мало одного любить!

Ночью то было — луна сияла с прозрачного неба

Среди мерцанья звездного,

Страстно когда ты клялась, богов оскорбляя заране, —

Клялась, твердя слова мои

И обвивая тесней, чем плющ ствол дуба высокий,

Меня руками гибкими,

Ты повторяла: доколь Орион мореходов тревожит,

А волк грозит стадам овец,

Длинные ветер доколь развевает власы Аполлона —

10 Взаимной будет страсть твоя!

Больно накажет тебя мне свойственный нрав, о Неэра:

Ведь есть у Флакка мужество, —

Он не претерпит того, что ночи даришь ты другому, —

Найдет себе достойную,

И не вернет твоя красота мне прежнего чувства,

Раз горечь в сердце вкралася!

Ты же, соперник счастливый, кто б ни был ты, тщетно гордишься,

Моим хвалясь несчастием;

Пусть ты богат и скотом и землею, пускай протекает

20 По ней рекою золото;

Пусть доступны тебе Пифагора воскресшего[317] тайны,

Прекрасней пусть Нирея ты, —

Все же, увы, и тебе оплакать придется измену:

Смеяться будет мой черед!

Вот уже два поколенья[319] томятся гражданской войною,

И Рим своей же силой разрушается, —

Рим, что сгубить не могли ни марсов соседнее племя,

Ни рать Порсены грозного этрусская,

Ни соревнующий дух капуанцев, ни ярость Спартака,

Ни аллоброги, в пору смут восставшие.

Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,

Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим[320],

Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью, —

10 Отдаст он землю снова зверю дикому!

Варвар[321], увы, победит нас и, звоном копыт огласивши

Наш Рим, над прахом предков надругается;

Кости Квирина[322], что век не знали ни ветра ни солнца,

О ужас! будут дерзостно разметаны…

Или, быть может, вы все, иль лучшие, ждете лишь слова

О том, чем можно прекратить страдания?

Слушайте ж мудрый совет: подобно тому как фокейцы,

Проклявши город, всем народом кинули[323]

Отчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив,

20 Чтоб в них селились вепри, волки лютые, —

Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги,

Куда бы ветры вас ни гнали по морю!

Это ли вам по душе? Иль кто надоумит иначе?

К чему же медлить? В добрый час, отчаливай!

Но поклянемся мы все: пока не заплавают скалы,

Утратив вес, — невместно возвращение!

К дому направить корабль да будет не стыдно тогда лишь,

Когда омоет Над[324] Матина макушку

Или когда Аппенин высокий низвергнется в море, —

30 Когда животных спарит неестественно

Дивная страсть, и олень сочетается с злою тигрицей,

Блудить голубка станет с хищным коршуном,

С кротким доверием львов подпустят стада без боязни,

Козла ж заманит моря глубь соленая!

Верные клятве такой, возбранившей соблазн возвращенья,

Мы всем гуртом, иль стада бестолкового

Лучшею частью, — бежим! Пусть на гибельных нежатся ложах

Одни надежду с волей потерявшие.

Вы же, в ком сила жива, не слушая женских рыданий,

40 Летите мимо берегов Этрурии;

Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных[325].

Найдем же землю, острова богатые,

Где урожаи дает ежегодно земля без распашки,

Где без ухода вечно виноград цветет,

Завязь приносят всегда без отказа все ветви маслины

И сизым плодом убрана смоковница;

Мед где обильно течет из дубов дуплистых, — где с горных

Сбегают высей вод струи гремучие.

Без понуждения там к дойникам устремляются козы,

50 Спешат коровы к дому с полным выменем;

С ревом не бродит медведь там вечерней порой у овчарни,

Земля весной там не кишит гадюками.

Многих чудес благодать нас ждет: не смывает там землю

Мочливый Евр дождями непрестанными,

И плодородных семян не губит иссохшая почва:

Все умеряет там Царь Небожителей:

Не угрожают скоту в той стране никакие заразы,

И не томится он от солнца знойного.

Не устремлялся в тот край гребцами корабль Аргонавтов,

60 Распутница-Медея не ступала там;

Не направляли туда кораблей ни пловцы-финикийцы,

Ни рать Улисса, много претерпевшего.

Зевс уготовил брега те для рода людей благочестных,

Когда затмил он золотой век бронзою;

Бронзовый век оковав железом, для всех он достойных

Дает — пророчу я — теперь убежище.

Сдаюсь, сдаюся я искусству мощному!

Молю во имя Прозерпины царственной,

Молю Дианой неприкосновенною

И заклинаний свитками, могущими

С небес на землю низводить созвездия:

О, пощади! Заклятьям дай, Канидия,

Обратный ход и чары уничтожь свои!

Ведь внука умолил Телеф Нереева[327],

Хоть и ходил он на него с мизийцами,

10 Хоть и метал в него он стрелы острые.

Ведь и троянки умастили Гектора,

Пернатым и собакам обреченного,

Когда, оставя стены, илионский царь

К ногам Ахилла пал неумолимого.

Ведь и гребцы Улисса злополучного

Щетинистые шкуры с тела сбросили

С согласия Цирцеи, — и вернулись вновь

И речь, и разум к ним, и облик доблестный.

Тобой довольно я уже наказан был,

20 Любимица матросов и разносчиков!

Исчезли юность и румянец скромности,

Остались кости только с кожей бледною,

И волосы, седые от помад твоих.

От мук не знаю никогда я отдыха:

Гоня друг друга, день и ночь сменяются,

Но мне от тяжких вздохов грудь не вылечить.

Готов признать я все, чему не верил я:

И то, что сердце рвут стихи сабелльские,

А от марсийских[328] песен голова трещит.

30 Чего еще ты хочешь? Я горю, горю:

Так самого Геракла кровь кентаврова

Не жгла, ни в Этне пламя сицилийское

Так не бушует жарко! Ты ж, несносная,

Пока мой прах не разнесется ветрами —

Варить отравы будешь все колхидские.

Какой конец, какую дань назначишь мне?

Скажи: когда я честно пени выплачу, —

Чтоб искупить мне все, быков ли сотню ты

Себе попросишь или восхваления

40 На лживой лире: «Чистая ты, честная,

Сиять ты будешь меж светил звездой златой!..

Ведь даже за Елену оскорбленные

Кастор с Поллуксом поддались мольбам певца

И вновь его глазам вернули зрение[329];

Так разреши — ты властна! — от безумия

Меня, о ты, чей грязью не запятнан род,

О ты, что и не мыслишь на девятый день

Умерших нищих бедный прах выкапывать,

Чье сердце мягко, руки не запятнаны;

50 И Пактумей — плод чрева твоего; и кровь

Твою смывает бабка с твоего белья,

Лишь вскочишь с ложа, бодрая родильница!» —

«Зачем мольбы ты в уши шлешь закрытые?

Ведь глуше я, чем скалы к воплям тонущих,

Когда Нептун волнами бьет их зимними!

Как, разглашать ты будешь безнаказанно

Котитты тайны и Амура вольного?

И, словно эсквилинский чародей[330] и жрец,

Мои дела осмеивать по городу!

60 К чему ж платила старым я пелигнянкам

И яд к чему мешала быстродейственный?

Но век твой будет дольше, чем хотел бы ты,

Несчастный, будешь жизнь влачить ты горькую,

Чтоб подвергаться новым все страданиям.

Покоя жаждет Пелона-предателя

Отец, голодный Тантал перед яствами,

И Прометей, орлом давно терзаемый,

И на вершине горной укрепить скалу

Сизиф стремится, вопреки Юпитеру.

70 То с верху башни ты захочешь броситься,

То, петлей шею затянув, повеситься

Иль меч германский в грудь вонзить в унынии

Тяжелом — тщетны будут все старания!

Помчусь, как вражий всадник, на плечах твоих,

И предо мной сама земля расступится!

Иль мне, что может, — как ты, любопытствуя,

Узнал, — из воска куклам дать движения

И месяц с неба совлекать заклятьями;

И мертвецов сожженных расшевеливать,

80 Варить искусно зелья приворотные, —

Иль мне рыдать, что чарам недоступен ты?»