Сочинения

Что за причина тому, Меценат, что какую бы долю

Нам ни послала судьба и какую б ни выбрали сами,

Редкий доволен, и всякий завидует доле другого?

«Счастлив купец!» — говорит солдат, отягченный летами,

Чувствуя, как у него все тело усталое ноет.

И отвечает купец-мореходец, бросаемый бурей:

«Воин счастливей меня! Еще бы: лишь кинется в битву,

Час не пройдет — иль скорая смерть, или радость победы!»

Хвалит удел мужика законник, опытный в праве,

10 Слыша, как в двери к нему стучится чем свет доверитель.

Ну, а мужик, для суда оставить село принужденный,

В город шагая, одних горожан за счастливцев считает!

Этих примеров не счесть: толкуя о них, утомится

Даже и Фабий-болтун! Итак, чтоб тебе не наскучить,

Слушай, к чему я веду. Представь-ка, что бог им предложит!

«Вот я! Исполню сейчас все, чего вы желали! Ты, воин,

Будешь купцом; ты, ученый делец, земледельцем! Ступайте,

Те сюда, а эти туда, поменявшись ролями!»

Нет, смотри: не хотят! А ведь счастье у них под рукою.

20 После этого как не надуть и Юпитеру губы,

Как не воскликнуть ему во гневе своем справедливом,

Что никогда с этих пор к людским не склонится он просьбам?

Впрочем, начал я речь не затем, чтоб потешиться шуткой!

Правда, порою не грех и с улыбкою истину молвить:

Так ведь и школьный учитель, привлечь желая питомцев,

Пряники детям дает, чтобы азбуке лучше учились;

Но — мы в сторону шутку; поищем чего поважнее.

Тот, кто ворочает землю упорной сохою, и этот

Лживый шинкарь, и солдат, и моряк, проплывающий смело

30 Бездны сердитых морей, — все одним утешаются в мыслях:

Тем, что за все злоключенья, какие они испытали,

Будет наградой им полный амбар и спокойная старость.

«Так, — для примера они говорят, — муравей работящий,

Даром что мал, а что сможет, ухватит и к куче прибавит:

Думает тоже о будущем он и беды бережется».

Да! Но лишь год, наступающий вновь, Водолей[332] опечалит,

Он из норы ни на шаг, наслаждаясь разумно запасом,

Собранным прежде; а ты? А тебя ведь ни знойное лето,

Ни зима, ни огонь, ни моря, ни железо не могут

40 От барышей оторвать: лишь бы не был другой кто богаче!

Что же в том пользы тебе, что от всех украдкой ты в землю

Золота и серебра зарываешь тяжелые груды?..

«Стоит почать, — говоришь ты, — дойдешь до последнего асса[333]».

Ну, а ежели их не почать, что за польза от кучи?

Пусть у тебя на гумне хоть сто тысяч мешков намолотят;

Твой желудок не больше вместит моего! Ведь когда бы

Ты в караване рабов тащил плетенку с хлебами,

Все же в прокорм получил бы не больше любого другого!

Что же за нужда тому, кто живет в пределах природы,

50 Сто ли вспахал десятин он иль тысячу? — «Так! да приятней

Брать из кучи большой!» — Поверь, все равно что из малой,

Лишь бы я мог и из малой взять столько, сколько мне нужно!

Что ж ты огромные житницы хвалишь свои? Чем их хуже

Хлебные наши мешки?.. А если б тебе довелася

Нужда в одном лишь кувшине воды, ты разве сказал бы:

«Лучше в большой я реке зачерпну, чем в источнике этом!»

Вот оттого людей, которые жадны не в меру,

С берегом вместе снесет и потопит Авфид бурливый!

Кто же доволен лишь тем немногим, что нужно, ни в тине

60 Мутной воды не черпнет, ни жизни в волнах не погубит!

Очень много людей твердят, опьяняясь корыстью:

«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!»

С этими что толковать! Пускай их мучатся вволю!

Был же в Афинах один скупец, богатый и гнусный, —

Он презирал людскую молву и сужденье сограждан.

«Пусть их освищут меня, — говорит, — но зато я в ладоши

Хлопаю дома себе, как хочу, на сундук свой любуясь!»

Так вот и Тантал сидел в воде, а вода убегала

Дальше и дальше от уст… Чему ты смеешься? Лишь имя

70 Стоит тебе изменить, — не твоя ли история это?..

Так ведь и ты над деньгами проводишь бессонные ночи,

Их осужденный беречь как святыню; любуешься ими,

Точно картиной какой! А знаешь ли деньгам ты цену?

Знаешь ли, деньги на что? Чтоб купить овощей, или хлеба,

Или бутылку вина, без чего обойтись невозможно.

Или приятно тебе, полумертвому в страхе, беречь их

Денно и нощно, боясь и воров, и пожара, и даже

Собственных в доме рабов, чтоб они, обокрав, не бежали!

Нет! Пусть лучше меня минует такое богатство!

80 Если когда лихорадки озноб ты почувствуешь в теле

Или другая болезнь к постели тебя приневолит,

Будет ли кто за тобою ходить и готовить припарки

Или врача умолять, чтобы спас от болезни и снова

Детям, родным возвратил? Ни супруга, ни сын не желают!

Ну, а соседи твои и знакомые, слуги, служанки?

Все ненавидят тебя! Ты дивишься? Чему же? Ты деньги

В мире всему предпочел, — за что же любить тебя людям?

Если ты хочешь родных, без труда твоего и заботы

Данных природой тебе, и друзей удержать за собою, —

90 Тщетны надежды твои: с таким же успехом осленка

Мог бы ты приучать к ристанью на Марсовом поле!

Полно копить! Ты довольно богат; не страшна уже бедность!

Время тебе отдохнуть от забот; что желал, ты имеешь!

Вспомни Умидия горький пример; то недлинная повесть.

Так он богат был, что деньги считал уже хлебного мерой;

Так он был скуп, что грязнее любого раба одевался,

И — до последнего дня — разоренья и смерти голодной

Все он боялся! Но вот нашлась на него Тиндарида:

Девка, которую сам отпустил он из рабства на волю,

100 В руки топор ухватив, пополам богача разрубила!

«Что ж ты советуешь мне? Чтоб я жил, как какой-нибудь Невий

Или же как Номентан[334]?» — Ошибаешься! Что за сравненье

Крайностей, вовсе не сходных ни в чем? Запрещая быть скрягой,

Вовсе не требую я, чтоб безумный ты был расточитель!

Меж Танаиса и тестя Визельева есть середина!

Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы

Дальше и ближе которых не может добра быть на свете!

Я возвращаюсь к тому же, чем начал; подобно скупому,

Редкий доволен судьбой, считая счастливцем другого!

110 Если чужая коза нагуляет полней себе вымя,

То уж и тут человек от зависти сохнет и чахнет».

Все он глядит не на тех, кто бедней, а на тех, кто богаче,

Хочет сравняться с одним, с другим, а с третьим не может!

Так, когда на бегах колесницы летят из ограды,

Только вперед возницы глядят, за передними рвутся.

А до отставших, до тех, кто в хвосте, им нет уже дела.

Вот оттого-то мы редко найдем, кто сказал бы, что прожил

Счастливо жизнь, и, окончив свой путь, выходил бы из жизни.

Точно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира.

120 Но уж довольно: пора замолчать, чтоб ты не подумал,

Будто таблички украл у подслепого я, у Криспина!

Флейтщицы, нищие, мимы, шуты, лекаря площадные,

Весь подобный им люд огорчен и в великом смущенье;

Умер Тигеллий-певец[336]: он для них был и щедр и приветлив!

Так; а иной, опасаясь прослыть расточителем, даже

Бедному другу не хочет подать и ничтожную помощь,

Чтобы укрылся от холода он, утолил бы свой голод!

Спросишь: зачем он добро, нажитое отцом или дедом,

Все без остатка спускает в свою ненасытную глотку

И на заемные деньги скупает к столу разносолы?..

10 Скажет: не хочет он слыть мелочным и расчетливым скрягой!

Что ж, ответ как ответ; да не всякий с таким согласится.

Вот Фуфидий скорей прослыть испугается мотом:

Он, у кого за душой и поместий и денег немало,

Пять процентов на месяц[337] берет с должников, и чем больше

Кто нуждою стеснен, тех более он притесняет!

Больше всего он ловит людей молодых, у которых

Строги отцы, и надевших недавно вирильную[338] тогу.

Как не воскликнуть, услышавши это: «Великий Юпитер!»

Скажут: «Конечно, зато по доходам его и расходы!»

20 Нет! Не поверишь никак! Он сам себе недруг! Не меньше,

Чем у Теренция[339] сына изгнавший отец был страдальцем,

Так же и он — сам терзает себя, не давая покоя.

Спросишь, к чему эту речь я веду? К тому, что безумный,

Бросив один недостаток, всегда попадает в противный!

Так у Мальтина, вися, по земле волочится туника;

Ну, а другой до пупа поднимает ее, щеголяя.

Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний.

Нет середины! Одни на тех лишь зарятся женщин,

Столы[340] которых обшиты оборкой, до пят доходящей;

30 А для других хороши лишь девки в вонючих каморках.

Встретив знакомого раз от девок идущего: «Славно!» —

Мудрый воскликнул Катон, изрекая великое слово:

«В самом деле: когда от похоти вздуются жилы,

Юношам лучше всего спускаться сюда и не трогать

Женщин замужних». — «Ну нет, такой я хвалы не хотел бы!» —

Молвит под белой лишь столой ценящий красу Купиэнний.

Вот и послушайте вы, коль успеха в делах не хотите

Бабникам, — сколько страдать приходится им повсеместно,

Как наслаждение им отравляют заботы и беды,

40 Как достается оно ценою опасностей тяжких.

С крыши тот сбросился вниз головою, другого кнутами

Насмерть засекли; а тот, убегая, разбойников шайке

В руки попал; а другой поплатился деньгами за похоть;

Третий мочою облит; был раз и такой даже случай,

Что, волокиту схватив, совершенно его оскопили

Острым ножом. «Поделом!» — говорили все, Гальба[341] же спорил.

В низшем сословии этот товар куда безопасней!

Вольноотпущенниц я разумею, которых Саллюстий[342]

Любит безумно, как истый блудник. Но было бы лучше,

50 Если бы он понимал, как жить с умом и по средствам,

Если бы он, подарки даря, знал должную меру,

Добрым и щедрым бы слыл, однако себе не в убыток

И не на срам. Но, увы! Одной лишь он тешится мыслью,

Любит и хвалит одно: «Ни одной не касаюсь матроны».

Так же недавно Марсей, любовник Оригины славной,

Отчую землю и дом танцовщице отдал в подарок,

Хвастая: «Я ведь зато ничьей не коснулся супруги».

Пусть, однако, он жил и с плясуньей, и с уличной девкой —

Чем не убыток для средств, а пуще — для чести? Неужто

60 Надо отдельных особ избегать, не заботясь избегнуть

Зла, приносящего вред? Утратить ли доброе имя

Иль состоянье отца промотать — одинаково дурно.

Ну, так не все ли равно: с матроной грешить иль с блудницей?

Виллий решил приблудиться в зятья диктатору Сулле, —

Но за тщеславье свое поплатился он полною мерой;

Был кулаками избит, был ранен жестоким железом,

Вытолкан был за порог, — а Фавста спала с Лонгареном[343].

Если бы, эту печаль его видя, к нему обратился

Дух его с речью такой: «Чего тебе? Разве когда ты

70 Пылом объят, то тебе непременно любовницу надо,

В столу одетую, дать от великого консула родом?»

Что он сказал бы? «Ну, да: девчонку из знатного дома!»

Лучше стократ нас учит природа, вот с этим воюя,

Средств изобильем сильна, если только ты хочешь разумно

Жизнь устроить, различая, чего домогаться ты должен

Или чего избегать: ведь разница есть — пострадаешь

Ты по своей ли вине иль случайно. Поэтому, чтобы

После не каяться, брось за матронами гнаться: ведь так лишь

Горе скорее испить, чем сорвать удовольствие можно.

80 Право, у женщины той, что блестит в жемчугах и смарагдах

(Как ни любуйся, Керинф!), не бывают ведь бедра нежнее,

Ноги стройней; напротив, порой у блудниц они лучше!

Кроме того, свой товар выставляют блудницы честнее,

Кажут себя без прикрас, открыто: совсем не кичатся

Тем, что красиво у них, и плохого они не скрывают.

Есть у богатых обычай коней покупать лишь прикрытых,

Чтобы осанистый круп не мешал увидеть, какие

Жидкие ноги под ним, и не дался в обман покупатель:

Зад, мол, хорош, голова невеликая, шея крутая.

90 Правы, они — так и ты не будь, на красивое глядя,

Зорче Линкея[344]; равно не слепее известной Гипсеи

Ты на уродства взирай: «О ручки, о ножки!..» Но с задом

Тощим, носастая, с тальей короткой, с большою ступнею…

Кроме лица, ничего у матроны никак не увидишь:

Ежели это не Катия — все у нее под одеждой!

Если к запретному ты, к окруженному валом стремишься

(Это тебя ведь ярит), повстречаешь препятствий немало:

Стража, носильщики вкруг, задувальщик огня, приживалки;

Спущена стола до пят, и накинута мантия сверху —

100 Много всего мешает тебе добраться до сути!

Здесь же — все на виду: можешь видеть сквозь косские ткани

Словно нагую; не тоще ль бедро, не кривые ли ноги;

Глазом измеришь весь стан. Или ты предпочтешь, чтоб засады

Строили против тебя и плату вперед вырывали —

Раньше, чем видел товар ты? Охотник бегущего зайца

С песнею гонит в снегу, а лежачего трогать не хочет.

«Вот такова и любовь, — он поет, — она пробегает

Мимо того, что лежит под рукой, а бегущее ловит»[345].

Этого песенкой ты надеешься, что ли, из сердца

110 Страсти волненья, печаль и заботы тяжелые вырвать?

Иль не полезней узнать, какие пределы природа

Всяческим ставит страстям? В чем легко, в чем, страдая, лишенья

Терпит она? Отличать от того, что существенно, призрак?

Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому

Тянешься кубку? Голодный, всего, кроме ромба[346], павлина,

Будешь гнушаться? Когда же ты весь разгорелся и если

Есть под рукою рабыня иль отрок, на коих тотчас же

Можешь напасть, ужель предпочтешь ты от похоти лопнуть?

Я не таков: я люблю, что недорого лишь и доступно.

120 Ту, что «поздней» говорит, «маловато», «коль муж уберется», —

К евнухам шлет Филодем[347], для себя же он лучше желает

Ту, что по зову идет за малую плату, не медля,

Лишь бы цветуща, стройна, изящна была, не стараясь

Выше казаться, белей, чем природа ее одарила.

Если прижмется ко мне и крепко обнимет руками, —

Будет она для меня всех Илий милей и Эгерий.

Буду ласкать, не боясь, что муж из деревни вернется,

Что затрещит под ударами дверь, залают собаки,

Криком наполнится дом, любовница вскочит с постели

130 И завизжит рабыня-пособница: «Горе мне, бедной!» —

За ноги эта страшась[348], за приданое — та, за себя — я.

Без подпояски бежать и босыми ногами придется,

Чтоб не платиться спиной, деньгами, а то и бесчестьем.

Горе — попасть в такую беду: согласится и Фабий.

Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе,

Сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят —

Пению нет и конца! Таков был сардинец Тигеллий.

Цезарь[350], который бы мог и принудить, если бы даже

Стал и просить, заклиная и дружбой отца и своею, —

Все нипочем бы! А сам распоется — с яиц и до яблок[351]

Только и слышишь: «О Вакх!» — то высоким напевом, то низким,

Басом густым, подобным четвертой струне тетрахорда.

Не был он ровен ни в чем. Иногда он так скоро, бывало,

10 Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает

Важно, как будто несет священную утварь Юноны.

То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.

То о царях говорит и тетрархах[352] высокие речи;

То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,

Соли простая солонка, от холода грубая тога!»

Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, —

И в пять дней в кошельке ничего! Ночь гуляет до утра;

Целый день прохрапит! Не согласен ни в чем сам с собою!

Может быть, кто мне заметит: «А сам ты? Ужель без пороков?»

20 Нет! Есть они и во мне, но другие и, может быть, меньше.

Новия Мений бранил за глаза и вышучивал дерзко;

Кто-то сказал: «А сам ты каков? Уж нам-то известно,

Что ты за птица!» А Мений в ответ: «О! Себе я прощаю!»

Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.

Ежели сам на свои недостатки глядишь ты сквозь пальцы,

То почему же в друзьях ты их любишь высматривать зорко,

Словно орел или змей эпидаврский[353]? А что, коль на это

Сами друзья на тебя такими же взглянут глазами?

Вот человек: он строптив, не по нашему тонкому вкусу,

30 Можно смеяться над ним за его деревенскую стрижку,

За неумелые складки одежд, за башмак не по мерке;

Честен и добр он зато, и лучше нет человека,

И неизменный он друг, и под этой наружностью грубой

Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа!

А испытай-ка себя: не посеяла ль матерь-природа

Или дурная привычка в тебе недостатка какого?

В брошенном поле бурьян вырастает, что выжечь придется!

Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков

В милой подруге; ему и ее безобразие даже

40 Нравится: так любовался Бальбин и наростом у Агны!

Если бы в дружбе мы так заблуждались, сама добродетель,

Верно, почтила б тогда заблужденье подобное наше.

В друге должны мы сносить терпеливо все недостатки,

Так же как в сыне отец снисходительно многое терпит.

Если сын кос, говорит: «У него разбегаются глазки!»

Если он мал, как уродец Сизиф[354], называет цыпленком.

Ежели сын кривоног, о нем говорят: «Косолапит»,

Ежели пятки толсты: «Смотри, как шагает он важно».

Так ты суди и о друге, и, ежели скупо живет он, —

50 Ты говори, что твой друг бережлив; коли хвастает глупо —

Ты утверждай, что друзьям он понравиться шутками хочет;

О грубияне развязном скажи: «Он прям и отважен»;

О сумасшедшем: «Он пылок не в меру». От этого дружба

Крепче бывает меж нас, и согласье людей съединяет!

Мы же, напротив, готовы чернить добродетель; наводим

Грязь на чистейший сосуд; того, кто скромен и честен,

Мы называем тотчас чудаком, отставшим от века;

Тот, кто не любит спешить, для нас — ленивый тупица;

Ну, а ежели кто любой западни избегает,

60 Если, живя меж людей и завистных, и злобных, и хитрых,

Злому не выдаст себя безоружной своей стороною,

Мы говорим: он лукав, а не скажем, что он осторожен.

Если кто прост в обращенье, — как я, Меценат, пред тобою

Часто бывал, — чуть приходом своим иль своим разговором

В чтенье он нас развлечет, в размышлении нам помешает, —

Тотчас готовы его обозвать назойливым дурнем.

Как легкомысленны мы в неправых таких приговорах!

Кто без пороков родится? Тот лучше других, в ком их меньше.

Но снисходительный друг, как и должно, — мои недостатки

70 С добрыми свойствами, верно, сравнит, и склонится лишь к добрым.

Если их больше и если он сам дорожит моей дружбой —

Ибо тогда ведь и я на тех же весах его взвешу.

Если ты хочешь, чтоб друг у тебя не заметил нарыва,

Не замечай у него и прыщика. Кто снисхожденья

Хочет к себе самому, тот умей снисходить и к другому!

В самом деле: уж ежели гнев и пороки иные

Мы, глупцы, не умеем из душ истребить совершенно,

Что же рассудок с своими и мерой и весом? Зачем же

Он не положит за все соразмерного злу наказанья?..

80 Если б кто распял раба, со стола относившего блюда,

Лишь за проступок пустой, что кусок обглоданной рыбы

Или простывшей подливки он, бедный, дорогой отведал, —

Ты бы сказал, что безумнее он Лабеона. А сам ты

Сколько безумнее, сколько виновнее! Друг пред тобою

В самой безделке пустой провинился, — а ты не прощаешь,

Словно злопамятным хочешь прослыть; а ты, ненавидя,

Все убегаешь его, как должник убегает Рузона[355],

К дню платежа не успевший собрать ни процентов, ни суммы

И обреченный, как пленник, внимать его нудным рассказам!

90 Друг мой столовое ложе мое замарал; или чашу

Древней работы свалил со стола; или с блюда цыпленка

Взял, хоть он был предо мной; так неужто за это на друга

Я осержусь? Да что ж я бы сделал, когда б обокрал он,

Тайну бы выдал мою или мне не сдержал обещанья?..

Те, для кого все проступки равны, все равно не сумеют

В жизни так рассуждать: против них и рассудок и опыт,

Против них, наконец, и мать справедливости — польза!

В те времена, когда из земли поползло все живое,

Между собою за все дрались бессловесные твари —

100 То за нору, то за горсть желудей кулаками, ногтями,

Палками бились, а там и мечами (нужда научила!),

Вплоть до того, как они для вещей имена подыскали.

Тут уклонились они от войны; города укрепили;

Против воров, любодеев, разбойников дали законы:

Ибо и прежде Елены велись из-за похоти бабьей

Стыдные войны не раз; но все, кто в скотском порыве

Рвался страсть утолить, от сильной руки погибали

Смертью бесславной — как бык погибает, убитый сильнейшим

Против таких-то бесчинств и придумали люди законы —

110 В том убедиться легко, листая всю летопись мира;

Ибо ведь чувством нельзя отличить неправду от правды,

Как отличаем приятное мы от того, что противно;

Да и рассудком нельзя доказать, что и тот, кто капусту

На огороде чужом поломал, и тот, кто похитил

Утварь из храма богов, одинаково оба виновны!

Нужно, чтоб мера была, чтоб была по проступку и кара,

Чтоб не свирепствовал бич, где и легкой хватило бы розги.[356]

Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,

Этого я не боюсь! Ты всегда говоришь, что различья

120 Нет меж большой и меж малой виной, меж разбоем и кражей;

Будто ты все бы одной косою скосил без разбора,

Если б тебя избрали царем. Но разве не царь ты?

Ты ведь твердишь, что мудрец — уж тем самым богач, и сапожник,

И красавец, и царь: так чего желать, все имея?..

«Нет, ты не понял меня, — говоришь ты, — Хрисипп, наш наставник,

Так говорит, что мудрец хоть не шьет ни сапог, ни сандалий,

Но сапожник и он». — Почему? — «Потому что и молча

Гермоген[357] — все отличный певец, а Алфен — все сапожник

Ловкий, как был, хоть и бросил снаряд свой и лавочку запер!

130 Так и мудрец. Он искусен во всем; он всем обладает,

Следственно, он над всеми и царь». Хорошо! Отчего же

Ты не властен мальчишек прогнать, как они всей толпою

Бороду рвут у тебя и как ты надрываешься с крику?..

Ты и мудрец, ты и царь, а без палки смирить их не можешь!

Кончим! Пока за квадрант[358] ты, царь, отправляешься в баню

С свитой покуда незнатной, с одним полоумным Криспином,

Я остаюся с друзьями, которые — в чем по незнанью

Я погрешу — мне охотно простят; я тоже охотно

Их недостатки сношу. И хоть я гражданин неизвестный,

140 Но убежден, что счастливей царя проживу я на свете!

Аристофан и Кратин, Евполид и другие поэты,

Мужи, которые древней комедии[360] славою были,

Всякого, кто заслужил посмеянья в стихах комедийных,

Вор ли, убийца ль, супружних ли прав оскорбитель бесчестный, —

Смело, свободно всегда на позор выставляли народу.

В этом последовал им и Луцилий[361], во всем им подобный,

Кроме того, что в стихе изменил он и стопы и ритмы.

Весел, тонок, остер, лишь в составе стиха был он жесток:

Вот в чем его был порок. Он считал за великое дело

10 Двести стихов произнесть, на одной ноге простоявши.

Мутным потоком он тек, немало в нем было излишеств,

Лени, пустой болтовни; не любил он трудиться над слогом.

Много ль писал — умолчу! А то уж я вижу Криспина;

Он подзывает мизинцем меня: «Возьми-ка таблички,

Ежели хочешь; назначим свидетелей, время и место,

Да и посмотрим, кто больше напишет!» — О нет! Превосходно

Сделали боги, что дали мне ум и скудный и робкий!

Редко и мало ведь я говорю; но тебе не мешаю,

Если угодно тебе, подражать раздувальному меху?

20 И напрягаться, пока от огня размягчится железо.

Пусть блаженствует Фанний, свой лик и свои сочиненья

Выставив всем напоказ; но мои-то стихи неизвестны,

Их не читает никто; а публично читать я боюся[362],

Ибо немало на свете людей, порицанья достойных

Все они — против сатир! Возьми из толпы наудачу —

Этого скупость томит, того честолюбие мучит,

Этому нравятся женщины; этому мальчики милы;

Этого блеск серебра восхищает, а Альбия — бронза,

Этот меняет товары от стран восходящего солнца

30 Вплоть до земель, где оно закатными греет лучами:

Множа богатства, убытков страшась, он мчится сквозь бури

Мчится, как пыльный столб, закруженный ударами вихря.

Люди такие боятся стихов, ненавидят поэта:

«Сено, — кричат, — на рогах у него[363]! Берегись! Он пощады

Даже и другу не даст, коли вздумает сыпать насмешки!

Только б ему написать, а уж там все мальчишки, старухи,

Что из пекарни да с пруда идут, затвердят его сплетни!»

Пусть! Но примите, прошу, два слова в мое оправданье!

Прежде всего: я совсем не из тех, кто заслуженно носит

40 Имя поэта: ведь стих заключить в известную меру —

Этого мало! Ты сам согласишься, что кто, нам подобно,

Пишет, как говорят, тот не может быть признан поэтом.

Этого имени честь прилична лишь гению, духу

Божеской силы, устам, великое миру гласящим.

Вот отчего и комедия многих вводила в сомненье,

И задавали вопрос, уж точно ль поэзия это?

Ибо ни силы в ней духа, ни речи высокой: отлична

Только известною мерой стиха от речей разговорных.

«Так! Но и в ней — не гремит ли отец, пламенеющий гневом,

50 Ежели сын, без ума от развратницы, брак отвергает

И от невесты с приданым бежит и при факелах, пьяный,

Засветло бродит туда и сюда?» — Но разве Помпоний,

Если бы жив был отец, не те же слыхал бы угрозы?

Стало быть, мало в размер уложить обыденные речи,

Если, размера лишась, они подошли бы любому

Гневному старцу не только на сцене, но даже и в жизни!

Если в писаньях моих и Луцилия ритм уничтожить,

И переставить слова, поменяв последнее с первым

(То ли дело — стихи: «Когда железные грани

60 И затворы войны сокрушились жестоким раздором…»!)[364], —

В нас ведь никто не найдет и разбросанных членов поэта!

Но подождем разбирать, справедливо ль считать за поэмы

То, что пишу я теперь. Вот вопрос: справедливо ль считаешь

Ты, что опасны они для людей? Пусть Сульций и Каприй,

Оба охриплые, в жарком и сильном усердии оба,

Ходят с доносом в руках, негодяев к великому страху;

Но — кто честно живет, тому не страшны их наветы.

Ежели ты и похож на разбойника — Целия, Бирра,

Я-то не Каприй, не Сульций: чего же меня ты боишься?

70 В книжных лавках нет вовсе моих сочинений, не видно

И объявлений о них, прибитых к столбам; и над ними

Не потеет ни черни рука, ни рука Гермогена!

Я их читаю только друзьям; но и то с принужденьем,

Но и то не везде, не при всех. А многие любят

Свитки свои оглашать и на форуме людном, и в бане,

Ибо под сводом купальни звончей раздается их голос.

Суетным людям приятно оно; а прилично ли время,

Нужды им нет, безрассудным. — «Но ты, — говорят мне, — ты любишь

Всех оскорблять! От природы ты склонен к злоречью!» — Откуда

80 Это ты взял? Кто из живших со мной в том меня опорочит?

«Тот, кто на друга возводит поклеп; кто слышит о друге

Злые слова и не хочет промолвить ни слова в защиту;

Тот, кто для славы забавника выдумать рад небылицу

Или для смеха готов расславить приятеля тайну:

«Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися!»

Часто мы видим — три ложа столовых; на каждом четыре

Гостя[365]; один, без разбора, на всех насмешками брызжет,

Кроме того, чья вода; а как выпьет, как только откроет

Либер сокрытое в сердце, тогда и тому достается.

90 Этот, однако же, кажется всем и любезным, и кротким,

И откровенным; а я лишь за то, что сказал, как противно

«Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний»[366],

Я за это слыву у тебя и коварным и едким!

Если о краже Петиллия[367] Капитолина кто скажет

Вскользь при тебе, то, по-твоему, как ты его защищаешь?

«С детства он был мне товарищ; а после мы были друзьями;

Много ему я обязан за разные дружбы услуги;

Право я рад, что он в Риме и цел-невредим; и, однако ж…

Как он умел ускользнуть от суда, признаюсь, удивляюсь!»

100 Вот где злословия черного яд; вот где ржавчины едкость!

Этот порок никогда не войдет в мои сочиненья,

В сердце ж — тем боле. Поскольку могу обещать — обещаю!

Если же вольно что сказано мною; и ежели слишком

Смело, может быть, я пошутил — не сердись и одобри,

Это уроки отца: приучал он меня с малолетства

Склонностей злых убегать, замечая примеры пороков.

Если советовал мне он умеренно жить, бережливо,

Жить, довольствуясь тем, что он сам для меня уготовил,

Он говорил: «Посмотри, как худо Альбия сыну,

110 Или как бедствует Бай! Вот пример, чтоб отцом нажитое

Детям беречь!» Отвращая меня от уличных девок,

Он мне твердил: «Ты не будь на Сцетана похож!» Убеждая

Жен не касаться чужих: «Хороша ли Требония слава? —

Мне намекал он. — Ты помнишь: застали его и поймали!

В чем причина того, что одно хорошо, а другое

Плохо, — тебе объяснят мудрецы. Для меня же довольно,

Если смогу я тебе передать обычаи дедов

И без пятна сохранить твое доброе имя, покуда

Нужен наставник тебе. А когда поокрепнут с годами

120 Тело твое и душа, тогда уж и плавай без пробки!»

Так он ребенком меня поучал; и если что делать

Он мне приказывал: «Вот образец, — говорил, — подражай же!»

И называл отборных мужей из судейского чина.

Если же что запрещал: «Ни пользы ведь в этом, ни чести!

Ты не уверен? А ты припомни такого-то славу!»

Как погребенье соседа пугает больного прожору,

Как страх смерти его принуждает беречься, так точно

Юную душу от зла удаляет бесславье другого.

Так был я сохранен от губительных людям пороков.

130 Меньшие есть и во мне; но, надеюсь, вы мне их простите!

Может быть, годы меня от тех недостатков излечат,

Может быть, искренний друг, а может быть, здравый рассудок,

Ибо, ложусь ли в постель иль гуляю под портиком, всюду

Я размышляю всегда о себе. «Вот это бы лучше, —

Думаю я, — вот так поступая, я жил бы приятней,

Да и приятнее был бы друзьям. Вот такой-то нечестно

Так поступил; неужель, неразумный, я сделаю то же?»

Так иногда сам с собой рассуждаю я молча; когда же

Время свободное есть, я все это — тотчас на бумагу!

140 Это — тоже один из моих недостатков; но если

Ты мне его не простишь, то нагрянет толпа стихотворцев,

Вступятся все за меня; а нас ведь, право, немало!

Как иудеи, тебя мы затащим в нашу ватагу!

После того, как оставил я стены великого Рима

С ритором Гелиодором, ученейшим мужем из греков,

В бедной гостинице вскоре Ариция нас приютила;

Дальше был — Аппиев форум, весь корабельщиков полный,

Да и плутов корчмарей. Мы в два перехода покрыли

Этот путь, но кто не ленив, те и в день проезжают.

Мы не спешили; без спешки на этой дороге приятней.

Здесь, от несвежей и мутной воды повздорив с желудком,

Я поджидал с беспокойством, чтоб спутники кончили ужин.

10 Ночь между тем расстилала уж тень, рассыпала уж звезды.

Слуги с гребцами, гребцы со слугами стали браниться:

«Эй! причаливай здесь! У тебя человек уже триста!

Хватит!» Пока разочлись, пока мула впрягали в постромки,

Час уже целый прошел. Комары и лягушки в болоте

Спать не давали. Да лодочник пьяный с погонщиком нашим

Взапуски петь принялись про своих далеких подружек.

Вскоре один захрапел; а другой зацепил за высокий

Камень свою бечеву и мула пустил попастися,

Сам же на спину лег и спокойно всхрапнул, растянувшись.

20 Уж начинало светать, когда мы хватились, что лодка

С места нейдет. Тут, выскочив, кто-то как бешеный начал

Бить по башкам, по бокам то скота, то хозяина палкой.

Еле доплыли в четвертом часу[369]. Здесь лицо мы и руки

Чистой, Ферония, влагой твоею омыв и поевши,

Вновь протащились три мили и въехали в Анксур, который

Издали виден, красиво на белых утесах построен.

Здесь мы были должны поджидать Мецената с Кокцеем:

Оба отправлены были они с поручением важным;

Оба привыкли друзей примирять, соглашая их пользы.

30 Вот пока мазал больные глаза я коллирием черным,

Прибыл меж тем Меценат; с ним Кокцей с Капитоном Фонтеем

Мужем, лощеным под ноготь; он был Антонию другом,

Как никто не бывал. Мы охотно оставили Фунды,

Где нас, как претор, встречал Авфидий Косой. Посмеялись

Вдоволь мы все и над тогой его с широкой каймою,

И над курильницей, пуще всего, сумасшедшего скриба[370]!

После, усталые, в городе мы отдохнули Мамурров;

Здесь нам Мурена свой дом предложил, Капитон — угощенье.

Самый приятнейший день был за этим для нас в Синуэссе,

40 Ибо тут съехались с нами Вергилий, и Плотий, и Варий

Чистые души, которым подобных земля не носила

И к которым сильнее меня никто не привязан!

Что за объятия были у нас и что за восторги!

Нет! Пока я в уме, ничего не сравняю я с другом!

Близ Кампанийского моста потом приютила нас вилла,

Поставщики же нам соль и дрова прислали, как должно.

В Капуе ношу свою сложили поранее мулы,

Начал играть Меценат, а я и Вергилий заснули:

Мяч — не для нас, не для слабых очей, не для слабых желудков.

50 А миновавши харчевни кавдийские, несколько выше

Мы поднялись, и нас принял Кокцей в прекраснейшей вилле.

Муза! Поведай теперь о том, как в битву вступили

Мессий Кикирр и Сармент; и скажи нам о роде обоих![371]

Мессий свой род знаменитый от осков ведет; а Сармента

До сих пор хозяйка жива; вот они подвизались!

Начал Сармент: «Ты похож, мне сдается, на единорога!»

Мы засмеялись. А Мессий в ответ: «Соглашаюсь!» — и тут же

Стал головою трясти. Тот крикнул: «О, если бы рог твой

Вырезан не был, чего б ты не сделал, когда и увечный

60 Так ты бодлив!» И подлинно, лоб у него волосатый

С левой лица стороны ужасный рубец безобразит.

Вдоволь Сармент потрунив над кампанской болезнью Кикирра,

Начал его приглашать сплясать перед нами Циклопа —

Роль, для которой ему не нужны ни котурны, ни маска.

Шуткой на шутку Кикирр отвечал; он спросил, посвятил ли

В храм свои цепи Сармент, потому что хотя он и служит

Скрибом, но право над ним госпожи не уменьшилось этим!

Дальше, зачем он сбежал, когда он так мал и тщедушен,

Что ведь довольно и фунта муки для его пропитанья!

70 Так мы продлили свой ужин и весело кончили вечер.

Прямо оттуда поехали мы в Беневент, где хозяин,

Жаря нам чахлых дроздов, чуть и сам не сгорел от усердья,

Ибо бегучий огонь разлился по старенькой кухне

И порывался уже лизать потолок языками.

Все мы, голодные гости и слуги все наши, в испуге

Бросились блюда снимать и тушить принялися. Отсюда

Видны уж горы Апулии, мне столь знакомые горы!

Сушит горячий их ветер. Никак бы на них мы не влезли,

Если бы отдых не взяли на ближней к Тривику вилле;

80 Но и то не без слез от дыма камина, в котором

Сучья сырые с зелеными листьями вместе горели.

Здесь я обманщицу-девушку ждал, глупец, до полночи;

Сон наконец сморил и меня, распаленного страстью.

Навзничь я лег и заснул; но зуд сладострастных видений

Мне запятнал в эту ночь и постельную простынь, и брюхо.

Двадцать четыре потом мы проехали мили — в повозке,

Чтобы прибыть в городок, которого даже и имя

В стих невозможно вместить; но узнают его по приметам:

Здесь и за воду с нас деньги берут; но хлеб превосходен,

90 Так что заботливый путник в запас нагружает им плечи:

Ибо в Канузии хлеб — как камень, а речка безводна,

Даром что был городок самим Диомедом[372] основан.

Здесь мы расстались в слезах с опечаленным Барием нашим.

Вот мы приехали в Рубы, устав от пути чрезвычайно, —

Длинной дорога была и сильно размыта дождями.

День был наутро получше, зато дорога похуже

К рыбному Барию шла. А потом нас потешила вдоволь

Гнатия (город сей был раздраженными нимфами создан).

Здесь нас хотели уверить, что тут на священном пороге

100 Ладан горит без огня! Одному иудею Апелле

Впору поверить тому, а не мне: я уверен, что нету

Дела богам до людей[373], и если порою природа

Чудное что производит, — не с неба они посылают!

Так в Брундизий окончился путь, и конец описанью.

Нет, Меценат, хоть никто из этрусков, лидийских потомков[375]

Знатностью рода с тобой потягаться вовеки не сможет,

Ибо предки твои, по отцу и по матери, были

Многие в древнее время вожди легионов великих, —

Нет! Ты орлиный свой нос задирать перед теми не любишь,

Кто неизвестен, как я, сын раба, получившего волю!

Ты говоришь, что тебе все равно, от кого кто родился,

Лишь бы родился свободным; ты знаешь, ты истинно знаешь,

Что из ничтожества стал царь Туллий[376] владыкою Рима,

10 Да и до Туллия много мужей безвестного рода

Жили, храня добродетель, и были без знатности чтимы;

Знаешь и то, что Левин[377], потомок Валерия, коим

Гордый Тарквиний был свергнут с царского трона и изгнан,

Даже римским народом ценился не более асса,

Глупым народом, который, ты знаешь, всегда недостойным

Почести рад расточать, без различия рабствуя славе

И без разбора дивясь и титлам и образам предков.

Ну, а ведь мы далеки и от этих его предрассудков.

Пусть, однако, народ отдает предпочтенье Левину,

20 А не безродному Децию; пусть исключает из списков

Цензор Аппий меня за то, что рабом был отец мой

(И поделом: почему не сидится мне в собственной коже?), —

Все-таки слава влечет сияньем своей колесницы

Низкого рода людей, как и знатных. Что прибыли, Тиллий[378],

Что, сняв пурпур, опять ты надел и стал снова трибуном?

Только что нажил завистников ты, каких и не знал бы,

Если б остался простым гражданином, — затем, что как скоро

Ты облачишься в сапожки да в тогу с широкой каймою,

Тотчас вопросы? «Кто он? От какого отца он родился?»

30 Словно как Барр, тот, который престранной болезнию болен,

Именно, страстью красавцем прослыть, — куда ни пошел бы,

Как-то всегда он девицам умеет внушить подозренье,

Точно ли в нем хороши и лицо, и бедра, и ноги,

Зубы и волосы; так между нами и тот, кто охрану

Гражданам, Риму, державе, Италии, храмам священным

Наших богов обещал, — возбуждает заботу проведать,

Кто был отец у него и кто мать, не из низкого ль рода?..

«Как ты смеешь, сын Сира-раба, Дионисия, Дамы[379],

Граждан с Тарпейской скалы низвергать или Кадму для казни

40 Их предавать?» — «Но ведь Новий, товарищ мой, степенью целой

Ниже меня!» — «Это как же?» — «Что был мой отец, он такой же!»

Что же, иль думаешь ты, что сам ты Мессала иль Павел?

Этот ведь Новий зато заглушить своим голосом может

Двести телег да хоть три погребенья: вот он и в почете.

Но обращусь на себя! Сын раба, получившего волю,

Всем я противен как сын раба, получившего волю:

Нынче — за то, что тебе, Меценат, я приятен и близок;

Прежде — за то, что трибуном я был во главе легиона.

В этом есть разница! Можно завидовать праву начальства,

50 Но недоступна для зависти дружба твоя, потому что

Только достойных берешь ты в друзья, чуждаясь искательств.

Я не скажу, чтоб случайному счастию был я обязан

Тем, что мне выпала честь себя называть твоим другом.

Нет! Не случайность меня указала тебе, а Вергилий,

Муж превосходный, и Варий тебе обо мне рассказали.

В первый раз, как вошел я к тебе, я сказал два-три слова:

Робость безмолвная мне говорить пред тобою мешала.

Я не пустился в рассказ о себе, что высокого рода,

Что объезжаю свои поля на коне сатурейском[380];

60 Просто сказал я, кто я. Ты ответил мне тоже два слова,

Я и ушел. Ты меня через девять уж месяцев вспомнил;

Снова призвал и дружбой своей удостоил. Горжуся

Дружбою мужа, который достойных людей отличает

И не на знатность глядит, а на жизнь и на чистое сердце.

Если же я по природе моей от тяжелых пороков

Чист и дурного во мне лишь немного, подобно родимым

Пятнам на теле здоровом; и если ушел от упрека

В скупости, в подлости или же в низком, постыдном разврате

Если я чист и невинен душой и друзьям драгоценен

70 (Вот как себя я хвалю!), — я отцу моему тем обязан.

Беден он был и владел не большим и не прибыльным полем,

К Флавию в школу, однако, меня не хотел посылать он,

В школу, куда сыновья благородные центурионов[381],

К левой подвесив руке пеналы и счетные доски,

Шли, и в платежные дни восемью медяками звенели.

Нет, решился он мальчика в Рим отвезти, чтобы там он

Тем же учился наукам, которым сенатор и всадник

Каждый своих обучают детей. Средь толпы заприметив

Платье мое и рабов провожатых, иной бы подумал,

80 Что расход на меня мне в наследство оставили предки.

Сам мой отец всегда был при мне неподкупнейшим стражем;

Сам, при учителе, тут же сидел. Что скажу я? Во мне он

Спас непорочность души, залог добродетелей наших,

Спас от поступков дурных и от всех подозрений позорных.

Он не боялся упрека, что некогда буду я то же,

Что он и сам был: публичный глашатай иль сборщик; что буду

Малую плату за труд получать. Я и тут не роптал бы;

Ныне ж тем больше ему я хвалу воздаю благодарно.

Нет, покуда я смысл сохраню, сожалеть я не буду,

90 Что у меня такой был отец; не скажу, как другие,

Что-де не я виноват, что от предков рожден несвободных.

Нет! Ни в мыслях моих, ни в словах я не сходствую с ними!

Если б природа нам прежние годы, прожитые нами,

Вновь возвращала и новых родителей мы избирали,

Всякий бы выбрал других, честолюбия гордого в меру,

Я же никак не хотел бы родителей, коих отличье —

Ликторов связки и кресла курульные[382]. Может быть, черни

Я бы казался безумцем; но ты бы признал мой рассудок

В том, что я не взвалил на себя непривычное бремя,

100 Ибо тогда б мне пришлось, неустанно гонясь за наживой,

Льстить одному и другому, возить одного и другого

Вместе с собою в деревню, — не ездить же мне в одиночку! —

Множество слуг и коней содержать на лугах травянистых,

Чтобы в колясках своих разъезжать. А нынче могу я

Даже и в самый Тарент отправляться на муле кургузом,

Коему спину натер чемодан мой, а всадник — лопатки, —

Не упрекнут меня в скупости, я ведь не претор, не Тиллий,

Едущий вскачь по Тибурской дороге, и пятеро следом

Юных рабов — у иного кувшин, у иного урыльник,

110 Но впрямь, мне спокойнее жить, чем тебе, знаменитый сенатор!

Да и спокойней, чем многим другим. Куда пожелаю,

Я отправляюсь один, справляюсь о ценности хлеба,

Да о цене овощей, плутовским пробираюсь я цирком;

Под вечер часто на форум — гадателей слушать; оттуда

Я домой к пирогу, к овощам. Нероскошный мой ужин

Трое рабов подают. На мраморе белом два кубка

С ковшиком винным стоят, простая солонка, и чаша,

И узкогорлый кувшин — простой, кампанийской работы.

Спать я иду, не заботясь о том, что мне надобно завтра

120 Рано вставать и — на площадь, где Марсий[383] кривляется бедный

В знак, что он младшего Новия даже и видеть не может.

Сплю до четвертого часа; потом, погулявши, читаю

Или пишу втихомолку я то, что меня занимает;

После я маслом натрусь — не таким, как запачканный Натта,

Краденным им из ночных фонарей. Уставши от зноя,

Брошу я мяч и с Марсова поля отправлюся в баню.

Ем, но не жадно, чтоб легким весь день сохранить мой желудок.

Дома потом отдохну. Жизнь подобную только проводят

Люди, свободные вовсе от уз честолюбия тяжких.

130 Я утешаюся тем, что приятней живу, чем когда бы

Квестором был мой отец, или дедушка, или же дядя.

Всякий цирюльник и всякий подслепый, я думаю, знает,

Как полуримлянин Персий, с проскриптом Рупилием в ссоре

(Прозванным Царь), отплатил за его ядовитость и гнусность.

Персий богач был, имел он большие дела в Клазоменах;

С этим Рупильем Царем вступил он в жестокую тяжбу.

Был он крутой человек, ненавидимый всеми не меньше,

Чем и соперник его; надменен и горд, в оскорбленьях

Он на белых конях обгонял и Сизенну и Барра.

Я возвращаюсь к Рупилию снова. Никак невозможно

10 Было врагов примирить, затем что сутяги имеют

То же право стоять за себя, как и храбрые в битве!

Так и меж Гектором, сыном Приама, и храбрым Ахиллом

Гнев был настолько велик, что лишь смерть развела ратоборцев,

Ибо в обоих бойцах высокое мужество было!

Если ж вражда между слабых идет иль война меж неравных,

Так, как случилось между Диомедом и Главком-ликийцем,

То трусливый назад — и подарки еще предлагает!

Персий с Рупилием в битву вступили пред претором Брутом:

Азией правил богатою он. Сам Биф и сам Бакхий

20 Менее были б равны, чем они, на побоище этом.

Оба воинственным пылом кипят — залюбуешься, глядя!

Персий свой иск изложил и всеми был дружно осмеян.

Претора Брута сперва расхвалил он и спутников Брута:

Солнцем всей Азии Брута назвав, он к звездам благотворным

Свиту его приобщил; одного лишь Рупилия назвал

Псом — созвездием злым, ненавистным для всех земледельцев.

Несся он шумно, как зимний поток нерубленым лесом.

А пренестинец[385] в ответ на его ядовитые речи

Начал браниться, да так, как бранится мужик-виноградарь,

30 Сидя верхом на суку и услышав, как праздный прохожий

Крикнет ему: «Кукушка, кукушка!» — и бросится в бегство.

Вот грек Персий, латинского уксуса вдоволь отведав,

Вдруг закричал: «Умоляю богами, о Брут благородный!

Ты ведь с царями справляться привык: для чего же ты медлишь

Этому шею свернуть? Вот твое настоящее дело!»

Некогда был я чурбан, смоковницы пень бесполезный;

Долго думал мужик, скамью ли тесать иль Приапа.

«Сделаю бога!» — сказал. Вот и бог я! С тех пор я пугаю

Птиц и воров. Отгоняю воров я правой рукою

И непристойным колом, покрашенным красною краской.

А тростник на моей голове птиц прожорливых гонит,

Их не пуская садиться в саду молодом на деревья.

Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же

В бедном гробу привозил за гроши из тесных каморок.

10 Кладбище здесь находилось для всякого нищего люда:

Для Пантолаба-шута и для мота мотов Номентана.

С надписью столб назначал по дороге им тысячу футов,

По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых,

Ну, а теперь Эсквилин заселен; тут воздух здоровый.

Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно

Белые кости везде попадались печальному взору.

Но ни воры, ни звери, которые роют тут норы,

Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,

Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.

20 Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили

Вредные травы и кости сбирать, как только покажет

Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая.

Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье, —

Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей

Шли, завывая, они; и от бледности та и другая

Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями

Землю копали; потом зубами терзали на части

Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени

Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.

30 Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.

Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот

Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!

Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону

Кликать — другая. Вокруг, казалось, ползли и бродили

Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,

Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.

Ежели в чем я солгал, пусть дерьмом меня замарают

Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить,

Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном!

40 Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени

Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,

Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны

В черную землю тайком, как сильный огонь восковое

Изображение жег, и как, наконец, содрогнувшись,

Я отомстил двум мегерам за все, что я видел и слышал;

Треснул я, сзади рассевшийся пень, с оглушительным звуком,

Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!

То-то вам было б смешно посмотреть, как рассыпались в бегстве

Зубы Канидии тут, как свалился парик у Саганы,

50 Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих.

Шел я случайно Священной дорогою[388] — в мыслях о чем-то,

Так, по привычке моей, о безделке задумавшись. Некто

Вдруг повстречался со мной, мне по имени только известный.

За руку взял он меня: «Ну, как поживаешь, любезный?»

«Так, ничего, — говорю, — и тебе желаю того же».

Он не отходит. «Не нужно ль чего?» — говорю с нетерпеньем.

Он начинает: — «Ты знаешь меня, человек я ученый…»

«Что ж, — говорю я, — тем лучше!» да сам норовлю: ускользнуть бы!

Стану слуге говорить, — а пот с меня катится градом

10 От головы до подошв. «Ах, был бы я желчным Баганом —

То-то б отбрил молодца!» — про себя я подумал. А спутник

Улицы, город хвалить принялся. Но, не слыша ни слова,

«Верно, ты хочешь, — сказал, — ускользнуть от меня: я уж вижу!

Только тебе не уйти: не пущу и пойду за тобою!

А куда ты идешь?» — «Далеко! Не трудись понапрасну!

Друга хочу навестить: ты даже его и не знаешь:

Нынче больной он лежит за Тибром, под Цезарским садом». —

«Я не ленив и не занят сейчас — прогуляюсь с тобою!»

Точно упрямый осленок, навьюченный лишнею ношей,

20 Голову я опустил; а спутник опять начинает:

«Если я знаю себя, то ты меня сделаешь другом

Большим, чем Виск или Варий. Подумай-ка: кто сочиняет

Столько стихов и так скоро, как я? Кто в пляске так ловок?

В пенье же сам Гермоген, хоть он лопни, со мной не сравнится!»

Чтобы прервать разговор, я спросил: «А мать и родные

Есть у тебя, чтоб успехом твоим от души любоваться?»

«Всех схоронил! Никого!» — «Вот прямо счастливцы! — подумал

Я про себя, — а вот я еще жив! Добивай же! Недаром

Жребий в урне встряхнув, предрекла мне старуха сабинка —

30 «Этот ребенок, — сказала она, — не умрет ни от яда,

Ни от стали врага, ни от боли в боку, ни от кашля,

Ни от подагры: болтун его сгубит, болтун изничтожит —

Пусть же, коль жизнь дорога, он всегда болтунов бережется!»

Вот уж до храма мы Весты[389] дошли, уж близился полдень.

Спутник мой должен бы в суд пойти, а не то за неявкой

Дело бы он проиграл. «Если любишь меня, — он сказал мне, —

То помоги мне: побудь там немножко со мною!» «Куда уж!

Времени нет у меня; да я и законов не знаю!»

«Что же мне делать? — он молвил в раздумье. — Тебя ли оставить

40 Или уж тяжбу мою?» — «Конечно, меня! Что тут думать!»

«Нет, не оставлю!» — сказал и снова пошел он со мною!

С сильным бороться нельзя: я — за ним. «А как поживает

И хорош ли к тебе Меценат? Он ведь друг не со всяким!

Он здравомыслящ, умен и с Фортуною ладить умеет.

Вот кабы ты представил ему одного человека —

Славный бы в доме его у тебя появился помощник!

Разом оттер бы ты всех остальных!» — «Кому это нужно?

Вовсе не так мы живем, как, наверное, ты полагаешь:

Дом Мецената таков, что никто там другим не помехой.

50 Будь кто богаче меня иль ученее — каждому место!»

«Чудно и трудно поверить!» — «Однако же так!» — «Тем сильнее

Ты охоту во мне возбудил к Меценату быть ближе!»

«Стоит тебе захотеть! Меценат лишь сначала неласков;

Ты же с искусством твоим все преграды легко одолеешь

И победишь!» — «Хорошо! покажу я, на что я способен!

Хоть рабов у него подкуплю, а уж я не отстану!

Выгонят нынче — в другой раз приду; где-нибудь перекрестком

Встречу его и пойду провожать. Что же делать! Нам, смертным,

Жизнь ничего не дает без труда: уж такая нам доля!»

60 Так он болтал. Вдруг вижу я друга — Аристия Фуска.

Был он знаком и с моим болтуном. Пошли разговоры:

«Как? Откуда? Куда?» — Стоим; я жму ему руки,

Дергаю, знаки даю, головою киваю, глазами

Так и вращаю, чтоб спас он меня. А лукавец смеется

И не желает понять. Тут вся желчь во мне закипела!

«Ты, Аристий, хотел мне что-то сказать по секрету?»

«Помню, — сказал он, — но лучше найдем поудобнее время:

У иудеев тридцатая ныне суббота и праздник;

Что за дела в подобные дни?»[390] — «Я чужд предрассудков!» —

70 Так говорю я; а он: «Да я-то не чужд, к сожаленью!

Я человек ведь простой, что делать! Уж лучше отложим!»

Черный же день на меня! Он ушел, и остался я снова

Нем под ножом палача. Но, по счастью, истец нам навстречу.

«Где ты, бесчестный?» — вскричал он. Потом ко мне обратился

С просьбой: свидетелем быть. Я скорей протянул уже ухо[391]!

В суд повели молодца, вслед за ними и справа и слева

С криком народ повалил. Так избавлен я был Аполлоном!

[Сколько, Луцилий, в тебе недостатков, — готов доказать я,

Даже Катона в свидетели взяв, — ведь Катон, твой поклонник,

Сам принужден у тебя исправлять неудачные строки;

Тонко работает он — понятно, что вкус его лучше,

Чем у иного, в которого смолоду палкой и плеткой

Вбили готовность прийти во всеоружье науки,

Чтобы престиж поддержать писателей древних, на коих

Мы, молодые, глядим свысока. Итак, повторяю]:

Да, я, конечно, сказал[393], что стихи у Луцилия грубы,

Что без порядка бегут они. Кто же, бессмысленный, будет

В этом его защищать? Однако на той же странице

Я же его и хвалил: за едкую соль его шуток.

Эта заслуга — за ним, но другие признать не могу я —

Если бы так, мне пришлось бы хвалить и Лаберия-мима[394]!

Это неплохо — суметь у читателя рот разулыбить,

Но чтобы слыть настоящим писателем, этого мало.

Краткость нужна, чтобы речь стремилась легко и свободно.

10 Чтобы в словах не путалась мысль и ушей не терзала.

Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати шутлив, чтобы слышен

Был бы в нем голос не только оратора или поэта,

Но человека со вкусом, который щадит свои силы,

Зная, что легкою шуткой решается важное дело

Лучше подчас и верней, чем речью суровой и резкой.

Это знали отлично поэты комедии древней.

Нам бы не худо последовать им, а их не читают

Ни прекрасный, собой Гермоген, ни та обезьяна,

Чье все искусство в одном: подпевать Катуллу да Кальву!

20 «Так, но Луцилий хорош и тем, что в латинские строки

Много он греческих слов примешал». — Отсталый ты критик!

Это ведь было под силу и Пифолеонту Родосцу[395]! —

«Что же столь дивного тут?» — «Да просто приятна для слуха

Смесь языков, как для вкуса смесь вин, смесь фалерна с хиосским».

Право? И только в стихах? А может быть, даже и в прозе —

Вот, например, когда суд разбирает Петиллия дело,

И выступают Валерий Корвин да Публикола Педий,

Ты бы хотел, чтоб они, позабыв об отцах и отчизне,

В поте лица мешали слова родные с чужими

30 И лопотали бы так, как в Канузии[396] люд двуязычный? —

Я ведь и сам, хоть не грек, сочинял по-гречески прежде;

Но однажды средь ночи, когда сновиденья правдивы,

Вдруг мне явился Квирин и с угрозой сказал мне: «Безумец!

В Греции много поэтов; толпу их умножить собою —

То же, что в рощу дров наносить, — ничуть не умнее!»

Пусть же надутый Альпин сколько хочет терзает Мемнона

Или же грязью уродует Рейн; мои же безделки

В храме, где Тарпа судьей, никогда состязаться не будут,

Да и не будут по нескольку раз появляться на сцене.

40 Ты лишь один среди нас, Фунданий, умеешь заставить

Хитрых прелестниц острить, а Дава — дурачить Хремета;

У Поллиона цари выступают в стихах шестистопных;

Пламенный Варий ведет величавый рассказ в эпопее,

Равных не зная себе; а добрые сельские музы

Нежное, тонкое чувство Вергилию в дар ниспослали.

Я же сатиры пишу, — и удачней, чем писывал раньше

Добрый Варрон Атацин, а с ним и другие поэты,

Хоть и слабее, чем тот, кто стяжал себе вечную славу,

Риму сатиру открыв: с него я венца не срываю!

50 Ну, а Луцилий? О нем я сказал: он — мутный источник,

Больше ненужного в нем, чем того, что пригодно. Но вспомни:

Разве нет недостатков в самом великом Гомере?

Разве скромный Луцилий не делал поправок — и в ком же?

В трагике Акции! Разве над Эннием он не смеялся?

Разве, других порицая, себя он не выше их ставит?

Что же мешает и нам, читая Луцилия, тоже

Вслух разбирать: натура ль его иль натура предмета

В гладких стихах отказала ему, но он пишет, как будто

Думает только о том, чтоб шесть стоп в стихе уместились,

60 Да чтобы двести стихов натощак, да столько же после

Ужина! Что ж, говорят, ведь писал же так Кассий Этрусский:

Словно река, он стихами кипел и по смерти сожжен был

С кипой стихов: их одних на костер погребальный достало!

Я повторяю: Луцилий, конечно, изящен и тонок,

Строчки отделывал он, конечно, искусней, чем грубый

Наш поэт, изобретший стихи, неизвестные грекам,

Или толпа остальных стихотворцев поры стародавней;

Но ведь когда бы, по воле судьбы, он в наше жил время,

Много бы вычеркнул сам из своих он писаний, стараясь

70 В них совершенства достичь; и, стих за стихом сочиняя,

Долго в затылке бы скреб и ногти бы грыз он до мяса.

Если ты хочешь достойное что написать, чтоб читатель

Несколько раз прочитал, — ты стиль[397] оборачивай чаще

И не желай удивленья толпы, а пиши для немногих.

Разве ты пишешь для тех, кто по школам азы изучает?

Нет, мне довольно того, что всадники мне рукоплещут, —

Как говорила Арбускула, низкой освистана чернью.

Пусть же Пантилий меня беспокоит, как клоп, пусть заочно

Будет царапать меня и Деметрий, пусть сумасшедший

80 Фанний поносит при всех, за столом у Тигеллия сидя!

Только бы Плотий, и Варий, и мой Меценат, и Вергилий,

Муж благородный Октавий, и Валгий и Виски — два брата —

Вместе с Аристием Фуском меня за стихи похвалили!

Дальше, оставивши лесть, я могу справедливо причислить

К ним и тебя, Поллион, и Мессалу с достойнейшим братом,

Бибула, Сервия к ним и тебя, благороднейший Фурний;

Многих других просвещенных друзей обхожу я молчаньем.

Вот чья хвала для меня дорога; мне было бы грустно,

Если б надежда на их одобренье меня обманула.

90 Ты же, Деметрий, и ты, Тигеллий, ступайте отсюда

И голосите с девицами вволю на школьных скамейках!

Мальчик! Поди, припиши к моей книжке и эту сатиру.

Многие думают, будто излишне в сатире я резок

И выхожу из законных границ; другим же, напротив,

Что ни пишу я, все кажется слабым. Такими стихами

Можно писать, говорят, за сутки по тысяче строчек!

Что же мне делать, Требатий, скажи!

Оставаться в покое.

То есть мне вовсе стихов не писать?

Не писать!

Пусть погибну,

Ежели это не лучшее! Но… без того мне не спится!

Если кто хочет покрепче уснуть, то, вытертый маслом,

Трижды имеет чрез Тибр переплыть и на ночь желудок

10 Цельным вином всполоснуть. Но если писать ты охотник,

Лучше отважься ты подвиги Цезаря славить стихами.

Верно, ты будешь за труд награжден.

И желал бы, отец мой,

Только не чувствую силы к тому. Не всякий же может

Строй полков описать, ощетиненных смертною сталью

Галлов с обломками стрел в зияющих ранах, парфян ли,

Сбитых с коней…

Но ты мог бы представить его справедливость

И благородство души, как Луцилий воспел Сципиона.

Да, непременно: как скоро представится случай! Некстати

Цезаря слуху стихами Флакк докучать не захочет:

20 Если неловко погладить его, он, как конь, забрыкает!

Это и лучше, поверь, чем браниться в стихах ядовитых

На Пантолаба-шута и на мота мотов Номентана[399].

Все уж и так, за себя опасаясь, тебя ненавидят!

Что же мне делать? Милоний плясать начинает, как скоро

Винный пар зашумит в голове и свеча задвоится;

Кастор любит коней; из того же яйца порожденный

Поллукс — борьбу. Что голов, то различных пристрастий на свете!

Ну, а я вот люблю в стихи оправлять свои думы.

Как и Луцилий любил, — хоть он и обоих нас лучше.

30 Все свои тайны, как верным друзьям, поверял он листочкам.

Горесть ли, радость ли — к ним, к ним одним всегда прибегал он!

Всю свою долгую жизнь, как на верных обетных дощечках,

Старец в своих начертал сочиненьях. Его-то примеру

Следую я, кто бы ни был, луканец ли иль апулиец.

Ибо у тех и других венузиец[400] пахал свою землю,

Присланный некогда, если преданию старому верить,

Снова тот край заселить, по изгнанье тут живших самнитов,

С тем, чтоб на случай войны, с апулийцем или луканцем,

Не был врагу путь до Рима открыт через земли пустые.

40 Впрочем, перо у меня никому не грозит: оно будет

Мне лишь в защиту, как меч, хранимый в ножнах. И к чему же

Мне вынимать бы его, без нападок от явных злодеев?..

О Юпитер, о царь и отец! Пусть оружие это

Гибнет от ржавчины, брошено мною, покуда не вздумал

Враг нарушать миролюбье мое! Но первый, кто тронет, —

Предупреждаю я: лучше не трогай! — заплачет и будет

В целом Риме, себе на беду, ославлен стихами!

Цервий во гневе доносом и тяжбой грозит, и зловредным

Зельем Канидия, Турий-судья — решением дела:

50 Кто чем силен, тот такое себе изберет и оружье.

Так повелела натура; ты в том согласишься со мною!

Зубы — для волка, рога — для вола. Доверьте вы моту

Сцеве его долголетнюю мать в попеченье: конечно,

Он не задушит ее своими руками. Еще бы!

Волк не бодает рогами, а вол не кусает зубами;

Так и его от старушки избавит с медом цикута!

Но я короче скажу: суждена ли мне мирная старость

Или на черных крылах летает уж смерть надо мною,

Нищ ли, богат ли я, в Риме ли я иль изгнанником стану,

60 Жизнь во всех ее красках всегда я описывать буду!

Сын мой, боюсь я — тебе не дожить до седин, а холодность

Сильных друзей испытаешь и ты!

Почему же Луцилий,

Первый начавший сатиры писать, отважился, смело

С гнусных душ совлекая блестящую кожу притворства,

Их выставлять в наготе? Ты скажи: оскорблялся ли Лелий

Или герой, получивший прозванье от стен Карфагена[401],

Да и казалось ли дерзостью им, что Луцилий Метелла

Смел порицать или Лупа[402] в стихах предавать поношенью?..

Он нападал без разбора на всех, на незнатных и знатных,

70 Только одну добродетель щадя и тех, кто с ней дружен.

Даже, когда Сципион и Лелий, мудрец безмятежный,

И от народной толпы, и от дел на покой удалялись,

Часто болтали они по-домашнему с ним и шутили,

Между тем как в котле им варилась на ужин капуста.

Я хоть и ниже Луцилия даром моим и породой,

Все же и я со знатными жил; и ежели зависть,

Хрупким меня посчитав, на меня обнажит свои зубы,

Жестко покажется ей! — Но, быть может, ученый Требатий,

Ты не согласен?

Нет, в этом и я не поспорю. Однако

80 Все мой совет: берегись! попадешь в неприятную тяжбу!

Ты ведь не знаешь священных законов: «Кто сложит дурную

Песню[403] о ком, таковой повинен суду и ответу!»

Да! Коли песня дурна. А хорошей окажется песня —

Первый сам Цезарь похвалит! И ежели, сам без порока,

Смехом позорит людей он, достойных позора…

То смехом

Дело твое порешат, а ты возвратишься, оправдан!

— Как хорошо, как полезно, друзья, быть довольну немногим!

(Это не я говорю; так учил нас Офелл-поселянин,

Школ не видавший мудрец, рассуждавший не тонко, но здраво.)

Слушайте умный урок не за пышной и сытной трапезой

И не тогда, как бессмысленный блеск ослепляет вам очи

Иль как обманутый разум полезное все отвергает,

Нет, натощак побеседуем! — «Как натощак? Для чего же?»

— Я объясню вам! Затем, что судья подкупленный судит

Несправедливо! Когда ты устанешь, гоняясь за зайцем,

10 Или скача на упрямом коне, иль мячом забавляясь

(Ибо, изнеженным греками, римлян военные игры

Нам тяжелы, а в забавах и труд становится легок),

Или же диском сплеча рассекая податливый воздух, —

Разве тогда, утомясь, почувствовав жажду и голод,

Будешь ты брезговать пищей простой? Перетерпишь ли жажду

Лишь оттого, что нету вина, подслащенного медом?

Ежели ключник исчез, а бурное море не выдаст

Рыбы к столу твоему, то и хлеб посоленный приятен,

Ибо не в запахе яств, а в тебе самом наслажденье!

20 Потом усталости — вот чем приправишь ты вкусные блюда!

Лени же бледной чего ни подай, ей все не по вкусу:

Будь то устрицы, скар иль тетерки из дальнего края.

Все же не так-то легко, увидав на блюде павлина[405],

Курицу вместо него попросить, хоть она и вкуснее.

Это все суетность! Все оттого, что за редкую птицу

Золотом платят, что хвост у нее разноцветный и пышный.

Точно как будто все дело в хвосте! Но ешь ли ты перья?

Стоит их только изжарить, куда красота их девалась!

Мясо ж павлина нисколько не лучше куриного мяса

30 Ясно, что в этом одна лишь наружность твой вкус обольщает!

Пусть! Но поди-ка узнай, где поймана эта вот щука[406]

С пастью зубастою: в Тибре иль в море, близ Рима иль в устье?

Хвалишь, безумный ты мулла[407] за то лишь одно, что он весом

Ровно в три фунта, а должен же будешь изрезать на части!

Если прельщает огромность, то как же огромная щука

Столько противна тебе? Оттого, что не редкость! Природа

Щуку большой сотворила, а мулл большой не бывает.

Сытый желудок всегда обыденною брезгует пищей.

«Что за прекраснейший вид, как покроет он целое блюдо!» —

40 Так восклицает обжора с глоткой, достойною гарпий.

Австр! Налети![408] Пусть протухнут у них все роскошные яства!

Впрочем, и свежая снедь не мила, коль испорчен желудок

От непомерной еды, и взамен кабана или ромба

Горькая редька и кислый щавель тут нужнее. По счастью,

Предков оливки и яйца все ж нами не изгнаны вовсе

С наших пышных столов. Давно ли глашатай Галлоний

Мотом считался за то, что гостей угощал осетрами[409]?

«Как? Неужели в то время в морях не водилися ромбы?

Нет! Но покуда в них вкус не открыл нам лакомка-претор,

50 В море спокойно жил ромб и был аист в гнезде безопасен.

Если б издал кто эдикт, что нырок зажаренный вкусен,

Юноши Рима поверят: они на дурное послушны!

Впрочем, разница есть между скромной и скаредной жизнью,

Ибо напрасно бежать от порока к пороку другому.

Так говорил и Офелл, вспоминая об Авидиене,

Прозванном Псом и поистине кличку свою заслужившем.

Ел он оливки, которым пять лет, да ягоды терна,

Вина зато он берег, покуда совсем не прокиснут.

В день же рождения или наутро дня свадьбы, одетый

60 В белом, как следует в праздник, своим он гостям на капусту

Масло такое из рога по капельке льет своеручно,

Что и дыханье захватит, зато не скупится на уксус!

Как же прилично жить мудрецу? И с кого брать примеры?

Как говорится: «Там — волк, тут — собака». Держись середины!

Чисто жить — это значит не быть в запачканном платье,

А не то чтоб наряженным быть щегольски. Кто средину

Хочет во всем сохранить, то не будь, как Альбуций, который,

Распоряженья давая рабам, их заранее мучил;

Но и не будь беззаботен, как Невий, который помои

70 Вместо воды подавал. Недостаток великий и это!

Слушай же, сколько приносит нам пользы пища простая:

Первая польза — здоровье, затем что все сложные яства

Вредны для тела. Припомни, какую ты чувствовал легкость

После простого стола! Ну, а если возьмешь и смешаешь

Устриц с дроздами, вареное с жареным — сразу в желудке

Сладкое в желчь обратится и внутренний в нем беспорядок

Клейкую слизь породит. Посмотри, как бывают все бледны,

Встав из-за пира, где были в смешенье различные яства.

Тело, вчерашним грехом отягченное, дух отягчает,

80 И пригнетает к земле часть дыханья божественной силы.

Ну, а другой, в два счета поевши и сладко заснувши,

Свежим и бодрым встает ото сна к ежедневным занятьям.

Может и он иногда дозволить себе что получше,

Но не иначе как изредка, в праздничный день ежегодный,

Или в усталости, или тогда, наконец, как с годами

Тело слабеет и требует больших о нем попечений.

Ты же, который, когда был и молод и крепок, заране

К неге себя приучал, чем себя ты понежишь, как хворость

Или тяжелая старость потребует сил подкрепленья?

90 Мясо кабанье с душком хвалили старинные люди

Не потому, что у них обонянья не было вовсе,

Но в рассужденье того, что лучше уже початое

Позднему гостю сберечь, чем хозяину свежим наесться.

О, когда б я родился во время тех старых героев

Может быть, ищешь ты славы, которая слуху людскому

Музыки слаще? Но верь, что рыбы и блюда большие

Только послужат к стыду твоему, к разоренью! Вдобавок

Дядю рассердишь, соседи тебя взненавидят. Ты будешь

Смерти желать, но не на что будет купить и веревки!

100 «Это, — ты можешь сказать, — меня не касается вовсе!

Я ведь не Травзий-бедняк: у меня — и поместья и деньги,

И доходов моих для троих царей бы достало!» —

Ежели так, то зачем ты излишек не тратишь на пользу?

Если богат ты, зачем же есть в бедности честные люди?

Храмы зачем ветшают богов? И как же, бесстыдный,

Ты ни гроша из всего, что скопил, не приносишь отчизне?

Или, ты думаешь, счастье тебе одному не изменит?

Время придет, что и ты для врагов посмешищем станешь!

Кто в переменах судьбы понадеяться может на твердость?

110 Тот ли, кто телом и духом привык ко стольким усладам,

Или кто, малым доволен, на будущность мало надеясь,

Мог, как мудрец, быть готовым к войне в продолжение мира?

Верьте мне: мальчиком бывши еще, знавал я Офелла[410]!

Нынче бедняк, и тогда он, при целом именье, не шире

Жил, чем теперь. На своем, для других размежеванном, поле

Он и доныне с детьми и со стадом живет, как наемщик.

«Нет, никогда, — говорил он, — по будням не ел я другого,

Кроме простых овощей и куска прокопченной свинины!

Если же изредка гость приходил иль в свободное время

120 Добрый сосед навещал, особливо в ненастную пору,

Я не столичною рыбою их угощал, но домашним

Или цыпленком, или козленком. Кисть винограда,

Крупные фиги, орехи — вот все, что мой стол украшало.

Мирно играли потом (проигравший пил лишнюю чарку)

Или, в честь доброй Цереры, чтоб выше взрастали колосья

Наших полей, мы заботы чела вином прогоняли.

Пусть же Фортуна враждует и новые бури воздвигнет!

Что ей похитить у нас? Скажите, мои домочадцы,

Меньше ль мы счастливо жили с тех пор, как тут новый хозяин?

130 Ведь ни меня, ни его, ни кого другого природа

Здесь не назначила вечно владеть! Он нас выгнал, его же

Если не ябеда, то расточительность тоже прогонит,

Или, вернее всего, наследник, его переживший.

Нынче землица Умбрена, прежде землица Офелла,

Но, по правде, ничья, а давалась в именье на время

Прежде Офеллу, а после другим. Сохраняйте же бодрость!

С твердой душою встречайте судьбы враждебной удары!»

Редко ты пишешь! Едва ли четырежды в год ты пергамент

В руки возьмешь! Лишь только наткал и опять распускаешь,

Сам недоволен собой, что вино и сонливость мешают

Славы достойный труд совершить. Чем кончится это?

Вот — убежал ты сюда, чтоб не пьянствовать в дни сатурналий[412]:

Что ж, напиши что-нибудь, ожиданий достойное наших!

Что? Ничего? Так напрасно ж перо обвинять и напрасно

Бить по стене кулаком на потеху богам и поэтам!

Мы по лицу твоему от тебя превосходного много

10 Ждали, когда ты под сельскую теплую кровлю сокрылся.

Так для чего же привез ты с собой Платона с Менандром?

Что же взял в свиту свою Евполида[413] и с ним Архилоха?

Или ты хочешь спастись от врагов, свое дело забросив?

Нет, лишь презренье одно наживешь! Отбрось же ты леность,

Эту сирену свою, иль и то, что ты нажил трудами,

Ты ни за что потеряешь опять!

Да пошлют тебе боги

Все и богини за этот полезный совет — брадобрея![414]

Только откуда ты знаешь меня?

Разорившись на бирже,

Стал я, оставив свои все дела, заниматься чужими.

20 Прежде любил я исследовать бронзу лохани, в которой

Ноги мыл хитрый Сизиф, разбирал, где заметна в ваянье

Слабость резца, где металл отлился неудачно и грубо,

Мог я назвать, как знаток, стотысячной статуе цену;

Дом ли, сады покупать — в том со мною никто не равнялся,

Так что меня при продажах любимцем Меркурия звали.

Это я знаю. Дивлюсь, как от этого ты исцелился!

Впрочем, нередко одна болезнь прогоняет другую,

Новая — старую. Крови прилив к голове или к боку

Вдруг обратится к груди. Иной летаргией был болен;

30 Смотришь — уже на врача он, взбешенный, летит с кулаками.

Лишь бы не ты на меня; а с другими — будь что угодно!

Друг, понапрасну не льстись! Все глупцы, да и сам ты безумен,

Если нам правду Стертиний твердил. От него я науку

Эту чудесную принял тогда, как меня убедил он

Мудрую эту браду себе отрастить в утешенье

И от моста Фабриция с миром домой воротиться;

Ибо оттуда, добро потеряв, с головою покрытой

Броситься в волны хотел я, но он подхватил меня справа.

«Ты берегись недостойного дела! — вскричал он. — Ты мучим

40 Ложным стыдом, ты боишься безумным прослыть меж безумцев!

Только ответь мне сперва: что есть безумие? Если

Ты лишь безумен один, я ни слова: погибни отважно!

Но ведь Хрисипп[415] и Хрисиппова школа зовет сумасшедшим

Всякого, кто ослеплен неведеньем глупым о благе

Истинном. Этим грешат и цари, и большие народы

И не грешит один лишь мудрец. Так вот и послушай,

В чем же безумие тех, кто тебя обзывает безумцем.

Часто в дремучем лесу одинокий сбивается путник

И начинает блуждать, но блуждает по-своему каждый:

50 Этот собьется с пути направо, а этот налево, —

Оба блуждают они, но только по разным дорогам.

Оба безумны они, хотя над тобой и смеются.

Верь мне: с хвостом и они! Бояться, где вовсе нет страха, —

Это безумие точно такое ж, как если б кто начал

В поле открытом кричать, что гора преграждает дорогу,

Или вода, иль огонь. Но ничуть не умней на другую

Ногу хромать: в пучину реки или в пламя бросаться,

Как ни кричали б и мать, и сестра, и отец, и супруга:

«Здесь глубочайший обрыв, здесь скала, берегися, несчастный!»

60 Нет, он не слышит, безумный, как Фуфий[416], который на сцене

Пьяный на ложе заснул и проспал Илиону, и тщетно

Несколько тысяч партнеров ему из театра кричали:

«Матерь! Тебя я зову!» Так безумствуют все, докажу я!

Все Дамасиппа считают безумным за то, что скупает

Старые статуи он, — а кто верит ему, тот умнее ль?

Если б тебе я сказал: «Вот возьми: все равно не вернешь ведь!» —

Взявши, был бы ты глуп? Нет, ты был бы гораздо глупее,

Если не взял бы, что даром Меркурий тебе посылает!

Пишешь хоть десять раз на иного у Нерия вексель,

70 Хоть сто раз у Цикуты; опутай его хоть цепями:

Все ни во что, из любой западни ускользнет он Протеем.

А как потащишь к суду — он осклабится только и мигом

Птицей прикинется, вепрем, и камнем, и деревом даже.

Если безумный действует худо, разумный же лучше,

То ведь Переллий безумней тебя, если принял твой вексель,

Зная вперед, что ты ни за что по нему не заплатишь.

Ну, подберите же тоги, чтоб слушать меня со вниманьем!

Кто с честолюбья из вас, а кто с сребролюбия бледен,

Кто невоздержан, а кто своим суеверьем замучен

80 Или другою горячкой души, — все ко мне подходите,

Все по порядку, и я докажу вам, что все вы безумцы!

Самый сильный прием чемерицы следует скрягам;

Впрочем, не знаю, поможет ли им и вся Антикира![417]

Ведь завещал же Стаберий-скупец, чтоб на камне надгробном

Вырезал сумму наследства наследник его, а иначе

Должен народу дать пир, как устроить придумает Аррий:

Сто пар бойцов да пшеницы — годичную Африки жатву.

«А справедливо ли это иль нет, мне наследник не дядька!

Так я хочу!» Вероятно, что так рассуждал завещатель.

90 Ради чего же велел надписать он на камне наследство?

Ради того, что он бедность считал величайшим пороком,

Что ужасался ее, и если бы умер беднее

Хоть на единый квадрант, то считал бы себя, без сомненья,

Он человеком дурным. У людей подобного рода

Слава, честь, добродетель и все, что есть лучшего в мире —

Ниже богатства. Один лишь богатый мужествен, славен

И справедлив.

Неужели и мудр?

И мудр, без сомненья!

Он же и царь, и все, что угодно! Он думал, что деньги

И добродетель заменят ему, и прославят в потомстве.

100 Как с ним несходен был грек Аристипп[418], рабам приказавший

Золото бросить в ливийских песках потому лишь, что тяжесть

Их замедляла в пути. А который из них был безумней?

Спорным примером спорный вопрос разрешить невозможно.

Если кто лиры скупает, а в музыке вовсе не сведущ,

Ежели кто собирает колодки башмачные, шила,

Сам же совсем не башмачник, кто парус и прочие снасти

Любит в запасе хранить, отвращенье имея к торговле,

Тот — безумный, по мнению всех. А разумнее ль этот

Скряга, что золото прячет свое и боится, припрятав,

110 Тронуть его, как будто оно какая святыня?

Если кто, с длинным в руках батогом, перед кучею жита

В рост протянувшись, лежит господином, его караулит,

Глаз не смыкает, а сам не смеет и зернышко тронуть,

И утоляет свой голод одною лишь горькой травою;

Если до тысячи бочек, до трехсот тысяч фалерна

Самого старого или хиосского в погребе скряги,

Сам же кислятину пьет и, восемь десятков проживши,

Спит на набитом соломой мешке, имея в запасе

Полный сундук тюфяков тараканам и моли в добычу,

120 То потому лишь не все называют его сумасшедшим,

Что и другие, не меньше, чем он, сумасшествием страждут.

О старик, ненавистный богам! К чему бережешь ты?

Разве затем, чтоб твой сын иль отпущенник прожил наследство?

Ты опасаешься нужды? Конечно, из этакой суммы

Много убавится, если отложишь частичку на масло,

Чтобы капусту приправить иль голову глаже примазать!

Если столь малым ты жив, зачем тебе ложные клятвы,

И плутовство, и грабеж? Вот если в народ ты каменья

Вздумал бросать иль в рабов, тебе же стоящих денег,

130 Все бы мальчишки, девчонки кричали, что ты сумасшедший —

Ну, а если отравишь ты мать и удавишь супругу,

Это — разумно вполне! Ведь ты не мечом, не в Аргосе

Их погубил, как Орест. Иль думаешь, он помешался

После убийства и предан гонению мстительных фурий

После того, как согрел в материнской груди он железо?

Нет! Напротив, с тех пор как Ореста признали безумцем,

Он не свершил ничего, что могло бы навлечь нареканья,

Он не пытался с мечом нападать на сестру и на друга:

Фурией только Электру-сестру называл, а Пиладу

140 Тоже давал имена, сообразно горячности гнева.

Бедный Опимий хотя серебра и золота груды,

В праздники венское пивший вино, а в будни — подонки

Глиняной кружкой цедивший, однажды был спячкою болен

И как мертвый лежал, а наследник уж в радости сердца

Бегал с ключами вокруг сундуков, любовался мешками!

Врач его верный придумал, однако же, скорое средство,

Чтобы больного от сна пробудить: он возле постели

Стол поставить велел, из мешков же высыпал деньги;

Вызвал людей и заставил считать. Вот больной и проснулся.

150 «Если не будешь сам деньги беречь, — врач сказал, — то наследник

Все унесет». — «Как, при жизни моей?» — «Да, при жизни. Не спи же,

Ежели хочешь пожить!» — «Так что же мне делать?» — «А вот что:

Надо наполнить желудок, чтоб кровь заструилась по жилам.

На вот рисовой каши: поешь!» — «А дорого ль стоит?» —

«Малость». — «Однако же сколько?» — «Восемь лишь ассов». — «Беда мне!

Видно, меня не болезнь, так грабеж все равно доконает!»

Кто же тогда не безумец?

Лишь тот, кто не глуп.

Ну, а скряга?

Он и безумен и глуп.

Так, стало быть, тот бессомненно

160 В здравом уме, кто не скряга?

Ничуть.

Почему же, о стоик?

Слушай! Представь, что Кратер сказал о больном: «Он желудком

Вовсе здоров!» — «Так, стало быть, может и встать он с постели?» —

«Нет! потому что страдает от боли в боку или в почках».

Так вот и здесь: этот малый — не клятвопреступник, не скряга

(Благодаренье богам!), но он — наглец, честолюбец;

Пусть же и он в Антикиру плывет! Одинаково глупо —

Бросить именье в пучину иль вовсе его не касаться!

Сервий Оппидий, богач, родовые в Канузии земли

Между своими двумя разделил, говорят, сыновьями

И, умирая, сказал им, к одру подозвавши обоих:

170 «Я замечал, что в детстве ты, Авл, и орехи и кости

В пазухе просто носил, и проигрывал их, и дарил их;

Ты же, Тиберий, вел бережный счет им и прятал их в угол.

Вот и боюсь я того, что впадете вы в разные страсти,

Что Номентаном один, другой же Цикутою будет.

Вот потому заклинаю пенатами вас: берегитесь

Ты — уменьшать, а ты — прибавлять к тому, что отец ваш

Должною мерой считал, и чему нас учила природа.

Кроме того, я хочу, чтоб вы с клятвою мне обещали

Не соблазняться щекоткою славы; и если который

180 Будет эдилом иль претором, тот мне не сын: будь он проклят!»

Как! Промотать все добро на горох, да бобы, да лупины[419],

Только затем, чтобы чваниться в цирке, чтоб выситься в бронзе,

Хоть за душой у тебя уж давно ни гроша, ни землицы!

Уж не мечтаешь ли ты сравняться в успехе с Агриппой,

Словно проныра лиса, благородному льву подражая?

«Молви, Атрид, почему хоронить не велишь ты Аякса?»

«Царь я — вот мой ответ!» — «Ну что ж! Я — плебей, я смолкаю».

«Был мой приказ справедлив. Но если кто мыслит иначе —

Пусть говорит: дозволяю!» — «О царь, да пошлют тебе боги,

190 Трою разрушив, обратно приплыть. Итак, мне вопросы

И возраженья дозволены?» — «Спрашивай! Я дозволяю!»

«Царь! За что же Аякс, сей герой, второй по Ахилле,

Греков спасавший не раз, истлевает под небом открытым?

Или на радость Приаму и Трое лишен погребенья

Тот, кем их юноши были могил лишены в их отчизне?»

«Нет, а за то, что казнил он овец, восклицая, что режет

Он Менелая, Улисса, меня!» — «А когда ты в Авлиде

Милую дочь, как телицу, привел к алтарю и осыпал

Солью с мукою ей голову, был ли ты в здравом рассудке?»

200 «Что за вопрос?» — «Но безумный Аякс перерезал лишь стадо, —

Много ли в этом вреда? Ни жену он не тронул, ни сына:

Только Атридам, Атридам одним грозил он расправой —

Тевкру не сделал он зла, не коснулся он даже Улисса».

«Я же, чтоб ветер попутный судам от враждебного брега

Боги послали, хотел смягчить их той жертвенной кровью».

«Чьею? Своею, безумный?» — «Своей, но совсем не безумный!»

«Всякий безумным слывет, которому ум затмевает

Призраков ложных игра, взметаемых пагубной страстью,

Гнев ли причиной тому или попросту глупость людская.

210 Пусть был безумен Аякс, поражающий агнцев невинных;

Но неужели ты сам разумен и чист от порока,

Если спокойно творишь преступления почестей ради?

Если б кто вздумал носить на покойных носилках овечку,

Шить ей, как дочери, платье, дарить ожерелья, служанок,

Куколкой, девочкой ласково звать и готовить для брака,

Верно бы, претор ему запретил управленье именьем

И передал бы его хозяйство родным под опеку.

Ну, а если кто дочь настоящую вместо овечки

В жертву приносит богам, — ужели он в здравом рассудке?

220 Всюду, где глупость — там и безумие; где преступленье —

Там и припадок; а там, где погоня за хрупкою славой, —

Там помраченье ума, как от грохота ярой Беллоны!»

Ну, а теперь рассмотри невоздержность, и с ней — Номентана.

Здравый рассудок покажет, что мот есть тоже безумец.

Этот, как скоро талантов до тысячи схватит в наследство,

Тотчас объявит всем рыболовам и всем, продающим

Овощи, птиц и душистые мази, всей рыночной черни,

Всем шутам, мясникам, завсегдатаям улицы Тускской[420],

Чтобы наутро пришли. Вот и утро — приходят толпою!

230 Сводник слово берет: «Все, что есть у нас, — все в твоей воле!

Лишь прикажи, хоть сегодня, хоть завтра, — получишь немедля!»

Слушай же, как благородно им юный богач отвечает:

«Ты из луканских снегов добываешь мне к ужину вепря:

Ты, невзирая на бурное море, ловишь мне рыбу;

Я не тружусь, а пользуюсь всем, недостойный! Возьми же

Десять тысяч себе, и столько же ты! А тебе я

Втрое даю за жену: хоть в полночь позову, прибегает!»

Сын Эзопа[421] жемчужину, бывшую в ухе Метеллы,

В уксусе крепком велел распустить, чтобы, выпивши, разом

240 В нем проглотить миллион; но разумней ли это, чем если б

Он ее в быструю реку швырнул или в сточную яму?

Квинта же Аррия дети, друг друга достойные братцы,

Два близнеца по распутству, имели привычку на завтрак

Каждый день из одних соловьев заказывать блюдо.

Это — безумье иль нет? Чем отметить их: мелом иль углем?

Если старик забавляется детской игрой в чет и нечет,

Или на палочке ездит верхом, или домики строит,

Или мышей запрягает в колясочку — он сумасшедший!

Ну, а если рассудок докажет тебе, что влюбленный

250 Больше ребенок, чем он? Что возиться в песке, как трехлетний,

Что в ногах у красавицы выть — не одно ли и то же?..

Можешь ли ты, например, поступить Полемону[422] подобно?

Бросишь ли признаки страсти, все эти запястья, повязки,

Эти венки, как бросил их он, вином упоенный,

Только услышав случайно философа слово, который

В школе своей натощак проповедовал юношам мудрость!

Дай раздраженному мальчику яблоко: он не захочет.

«На, мой голубчик, возьми!» Не берет! Не давай: он попросит!

Как и влюбленный, выгнанный вон, перед дверью любезной

260 Он рассуждает: войти или нет? А тотчас вошел бы,

Если б она не звала: «Сама позвала; не войти ли?

Или нейти и разом конец положить всем мученьям?

Выгнала, что же и звать! Не пойду, хоть она б умоляла!»

Столь же разумный слуга между тем говорит: «Господин мой

То, в чем ни меры, ни смысла, — никак под законы рассудка

Нам подвести невозможно. В любви ведь это и худо:

В ней то война, то последует мир. Но кто захотел бы

Сделать то постоянным, что переменно, как ветер

Или как случай, — это все то же, как если б он вздумал

270 Жить как безумный, и вместе по точным законам рассудка!»[423]

Как? Когда ты гадаешь и зернышки яблок бросаешь,

Чтобы попасть в потолок, неужели ты в здравом рассудке?..

Как? Когда ты, беззубый, лепечешь любовные речи, —

То умнее ль ребенка, который домики строит?

Вспомни и кровь и железо, которыми тушат сей пламень;

Вспомни Мария: он, заколовши несчастную Геллу,

Бросился сам со скалы и погиб; не безумец ли был он?

Если же это безумие ты назовешь преступленьем,

В сущности будет все то же, различие только в названье!

280 Вольноотпущенник некий, не евши, но вымывши руки,

До свету бегал по всем перекресткам, где только есть храмы,

Громко крича: «Избавьте, о боги, меня вы от смерти!

Только меня одного! Всемогущие, это легко вам!»

Всем он здоров был, и слухом и зрением; но за рассудок,

Впрямь, при продаже его, господин бы не мог поручиться!

Эту всю сволочь Хрисипп в собратьях Менения[424] числит.

«О Юпитер, от коего все: и болезнь и здоровье! —

Молится мать, у которой ребенок пять месяцев болен, —

Если его исцелишь от горячки, то завтра же утром,

290 Так как наутро свершаем мы пост в честь тебя, всемогущий,

В Тибр я его окуну!» Что ж? Если бы лекарь иль случай

Вдруг и избавил его от болезни, то глупая матерь

Мигом холодной водой лихорадку б ему возвратила!

Что тут причиной безумства? Причиной одно: суеверье!

Так-то, Стертиний, мой друг, осьмой меж семью мудрецами,

Дал мне оружье, дабы отныне никто не остался

Без наказанья, задевши меня! Кто мне скажет: «Безумец!» —

Тотчас ему я в ответ: «Оглянись, на себя посмотри-ка!»

Стоик! Да будешь ты, после банкротства, гораздо дороже

300 Новый товар продавать! Но коль много родов есть безумства,

То какое ж мое? А по мне — я здоров, да и все тут!

Но неужели Агава, что в голову сына воткнула,

Будто в звериную, тирс, почитала себя сумасшедшей?

Да, как видно, ты прав. Сознаюсь откровенно: глупец я!

Даже безумец, пускай! Но все-таки молви: какой же

Я страдаю болезнью души?..

Во-первых, ты строишь!

То есть ты подражаешь людям высоким, а сам ты

От головы и до пят не выше двух футов! Подумай:

Ты, улыбаясь, глядишь, как Турбон[425], лихой не по росту,

310 Мчится в доспехах на бой; но и ты ведь насмешки достоин,

Ежели ты намерен во всем подражать Меценату!

Где уж тебе, столь несходному с ним, в чем-нибудь состязаться?

Как-то теленок ногой растоптал лягушат, и один лишь

Спасся и в сильном испуге рассказывать матери начал,

Что за огромный их зверь растоптал. «Огромный? — спросила

Мать, надувая живот. — Такого, наверное, роста?»

«Нет, — говорит лягушонок в ответ, — раза в два был он больше».

«Что же, такой?» — мать спросила, надувшись еще. — «Нет, хоть лопни,

Все же не будешь с него!» Не твое ли подобие это?..

320 А стихотворство? Оно ведь — как масло в огонь сумасбродства!

Станешь ли ты уверять, что поэты — разумные люди?

Нрав твой горячий… о нем уж молчу…

Перестань!..

Об издержках

Сверх состояния…

Вспомни себя, Дамасипп!

Я ни слова ни про безумную страсть к девчонкам, ни к мальчикам дружбу!

О, пощади же ты, больший безумец, меньшого безумца!

Катий! Откуда? Куда?

Мне не время теперь! Занимаюсь

Новым учением, выше всего, чему ни учили

Сам Пифагор, и ученый Платон, и Анитова жертва[427]!

Я виноват, что тебе помешал так некстати и прервал

Нить размышлений твоих; извини же меня, мой добрейший!

Если и выйдет из памяти что у тебя, ты воротишь!

От природы ль она, от искусства ль, но чудная память!

Да! Я о том и старался, чтоб все удержать в ней подробно.

Это претонкие вещи! И тонко предложены были!

10 Кто же наставник твой был? Наш римлянин иль чужеземец?

Я науку тебе сообщу, но учителя скрою!

Продолговатые яйца — запомни! — вкуснее округлых:

В них и белее белок, и крепче желток, потому что

Скрыт в нем зародыш мужеска пола. За званым обедом

Их подавай. Капуста, растущая в поле, вкуснее,

Чем подгородная, эту излишней поливкою портят.

Если к тебе неожиданно гость вдруг явился на ужин,

То, чтобы курица мягче была и нежнее, живую

Надо ее окунуть в молодое фалернское прежде.

20 Лучший гриб — луговой; а другим доверять ненадежно.

Много здоровью способствует, ежели в летнее время

Есть шелковичные черные ягоды после обеда,

Снятые с ветвей тогда, пока солнце еще не высоко.

Мед свой мешал натощак с фалерном крепким Авфидий.

Нет! Приличней полегче питье для пустого желудка.

Жиденький мед, например, несравненно полезнее будет.

Если живот отягчен, то мелких раковин мясо

Или щавель полевой облегчат и свободно и скоро,

Только бы белое косское было притом не забыто.

30 Устрицы толще всего, когда луна прибывает,

Но ведь не все же моря изобилуют лучшим их родом!

Лучше в Лукрине простые улитки, чем в Байском заливе

Даже багрянка сама; цирцейские устрицы в славе;

Еж водяной — из Мисена, а гребень морской — из Тарента!

Но искусством пиров гордись не всякий, покуда

В точности сам не изучишь все тонкие правила вкуса.

Мало того, чтоб скупить дорогою ценою всю рыбу,

Если не знаешь, к которой подливка идет, а которой

Жареной быть, чтоб наевшийся гость приподнялся на локоть.

40 Кто не охотник до пресного мяса, поставь погрузнее

Блюдо с умбрийским кабаном, питавшимся желудем дуба;

Но лаврентийский не годен: он ест камыши да осоку.

Где виноградник растет, там дикие козы невкусны.

Плечи чреватой зайчихи знаток особенно любит.

Рыбы и птицы по вкусу и возраст узнать и породу —

Прежде никто не умел, я первый открытие сделал!

Многие новый пирог изобресть почитают за важность.

Нет! Не довольно в одном показать и искусство и знанье:

Так вот иной о хорошем вине прилагает заботу,

50 Не беспокоясь о масле, каким поливается рыба.

Если массикское выставить на ночь под чистое небо,

Воздух прохладный очистит его, и последнюю мутность

Вовсе отнявши и запах, для чувств неприятный и вредный;

Если ж цедить сквозь холстину его, то весь вкус потеряет.

Если суррентским вином доливают отстой от фалерна,

Стоит в него лишь яйцо голубиное выпустить — вскоре

Всю постороннюю мутность желток оттянет на днище.

Позыв к питью чтобы вновь возбудить в утомившемся госте,

Жареных раков подай, предложи африканских улиток,

60 А не латук, ибо после вина он в желудке без пользы

Плавает сверху[428]; но лучше еще ветчина да колбасы,

После которых любая понравится дрянь из харчевни.

Далее следует знать все свойства различных подливок.

Есть простая: она состоит из чистого масла

С чистым вином и рассолом пахучим из скумбрии-рыбы, —

Тем рассолом, каким в Византии все бочки воняют!

Если же в ней поварить, искрошивши, душистые травы

И настоять на корикском шафране, а после подбавить

Масла венафрского к ней, то вот и другая готова!

70 Тибуртинские яблоки много в приятности вкуса

Уступают пиценским, хоть с виду и кажутся лучше.

Венункульский изюм бережется в горшочках, альбанский

Лучше в дыму засушенный. Я первый однажды придумал

Яблоки с ним подавать и отстой от вина и рассола

Ставить кругом, под белым перцем и черною солью.

Часто противно смотреть, как, три тысячи бросив на рынок,

Втиснули в тесное блюдо к простору привыкшую рыбу!

Так же и грязь родит отвращенье к еде: неприятно,

Ежели раб, отпивая тайком, на бокале оставил

80 Масляных пальцев следы или дно не отмыто у чаши.

Дорого ль стоит простая метелка, салфетка, опилки?

Самую малость! А вот нераденье — бесчестье большое!

Пол разноцветный из камней, а веником грязным запачкан.

Ложе под пурпуром тирским; глядишь — а подушки нечисты.

Ты не забудь: чем меньше что стоит труда и издержек,

Тем справедливей осудят тебя; не так, как в предметах,

Только богатым приличных одним, только им и доступных!

Катий премудрый! Прошу, заклиная богами и дружбой:

Где бы наставник твой ни был, ты дай самого мне послушать!

90 Ибо, как память твоя ни верна, согласися, однако

Первоисточник всегда надежнее, чем пересказчик!

Кроме того, ты ведь видел его и лицо и обличье,

О блаженный! И сам не ценил привычного счастья.

Дай же и мне взойти к глубочайшим источникам знанья,

Чтоб почерпнуть из него наставленья о жизни блаженной.

Вот что еще попрошу я тебя мне поведать, Тиресий:

Как бы, каким бы мне средством поправить растрату именья?

Что ж ты смеешься?..

А разве тебе, хитрецу, не довольно

Целым вернуться в Итаку свою и отчих пенатов

Вновь увидать?..

Никого ты еще не обманывал ложью!

Видишь, что наг я и нищ возвращаюсь, как ты предсказал мне.

Нет ни запаса в моих кладовых, ни скота. Без богатства ж

И добродетель и род дешевле сена морского!

Прочь околичности! Если ты бедности вправду боишься,

10 Слушай, как можешь богатство нажить. Например: не пришлет ли

Кто-нибудь или дрозда, иль еще тебе редкость другую;

Ты с ней беги к старику, что кряхтит над грудою денег.

Сладких ли яблок, иных ли плодов огорода и сада

Пусть он, почетнейший лар, и отведает прежде, чем лары[430].

Будь он хоть клятвопреступник, будь низкого рода, обрызган

Братнею кровью, будь беглый он раб, — но если захочет,

Чтоб ты шел в провожатых его, не смей отказаться!

Как? Чтобы с Дамою подлым бок о бок я шел? Я под Троей

Был не таков: там в первенстве я с величайшими спорил!

20 Ну, так будь беден!

Все может снести великое сердце!

Я и не то ведь сносил! Но ты продолжай, прорицатель!

Молви, откуда бы мне загрести себе золота груды?

Что я сказал, то скажу и опять! Лови завещанья

И обирай стариков! А если иной и сорвется

С удочки, хитрая рыбка, приманку скусив рыболова,

Ты надежд не теряй и готовься на промысел снова.

Ежели тяжба меж двух заведется, важная ль, нет ли,

Ты за того, кто богатством силен и детей не имеет,

Тотчас ходатаем стань, пусть он и нагло и дерзко

30 Честного тянет к суду. Будь ответчик хоть лучший из граждан,

Но если сын у него да жена — за него не вступайся!

«Публий почтенный!» — скажи или — «Квинт! (обращенье такое —

Признак доверья, приятный ушам!) — меня привязало

Лишь уваженье к тебе; а дела и права мне знакомы.

Лучше пусть вырвут глаза мне, чем я допущу, чтоб соперник

Хоть скорлупкой ореха обидел тебя. Будь покоен!

Ты не будешь в потере; не дам над тобой надругаться!»

После проси, чтобы шел он домой и берег бы здоровье.

Сам же вовсю хлопочи, хотя бы от зноя Каникул

40 Трескались статуи, или хотя бы на зимние Альпы

Фурий[431], распучивши брюхо, плевал бы седыми снегами!

«Ну, посмотри-ка! — тут скажет иной, толкнувши соседа —

Вот трудолюбец, вот друг-то какой! Вот прямо заботлив!»

Тут-то к садку твоему и потянутся жирные рыбы.

Если в богатом дому увидишь ты хворого сына,

То поспеши и туда — затем, чтоб отвлечь подозренья,

Что из корысти заботишься ты об одних бессемейных.

Коли сумеешь и здесь угодить, то не будешь в убытке, —

Глядь, и вторым тебя впишут наследником, ежели мальчик

50 Рано отправится к Орку. Тут редко случится дать промах!

Если кто просит тебя прочитать его завещанье,

Ты откажись и таблички рукой оттолкни, но сторонкой

Сам потихоньку взгляни между тем: что на первой табличке

В строчке второй[432], и один ты там наследник иль много.

Зорче смотри, чтоб тебя писец из уличной стражи

Так не провел, как ворону лиса! И Коран этот ловкий

Будет потом хохотать над ловцом завещаний, Назикой!

Ты в исступленье пророческом или же шутишь в загадках?

Что я сказал, Лаэртид, то иль будет, иль нет, — непременно!

60 Дар прорицанья мне дан самим Аполлоном великим!

Ежели можно, однако, открой мне, что это значит?

Некогда юный герой[433], страх парфян, из Энеева рода,

Славой наполнит своей и землю и море! В то время

Дочь за Корана свою выдаст замуж Назика, из страха,

Чтобы могучий Коран с него не потребовал долгу.

Что же сделает зять? Он тестю подаст завещанье

С просьбой его прочитать. Назика противиться будет.

Но наконец возьмет, и прочтет про себя, и увидит,

Что завещают ему одно: о покойнике плакать!

70 Вот и еще мой совет: когда стариком полоумным

Хитрая женщина или отпущенник правит, то нужно

Быть заодно; похвали их ему, чтоб тебя похвалили!

Будет полезно и то! Но верней — лобовая атака:

Может быть, сдуру стихи он пишет плохие, старик-то?

Ты их хвали. Коль блудник он — не жди, чтоб просил: угождая

Мощному, сам ты вручи Пенелопу ему.

Неужели,

Сможет, по-твоему, он совладать с целомудренной, с чистой,

С той, что с прямого пути совратить женихи не сумели?

Дива нет — шла молодежь, что скупа на большие подарки,

80 Та, что не столько любви, сколько кухни хорошей искала.

Вот почему и чиста Пенелопа; но если от старца

Вкусит она барышок и разделит с тобой хоть разочек, —

То уж отстать не захочет, как пес над засаленной шкурой.

В дни моей старости в Фивах одна старушка лукаво

Так завещала, чтоб тело ее, умащенное маслом,

Сам наследник на голых плечах отнес на кладбище:

Ускользнуть от него и по смерти хотела, затем что

Слишком к живой приступал он. Смотри же и ты: берегися,

Чтобы не слишком быть вялым и чтобы не слишком быть пьяным!

90 Кто своенравен, ворчлив, тому говорливость досадна.

Будь при таком молчалив: «да», «нет» и больше — ни слова;

Стой, как в комедии Дав, склоняясь с испуганным видом.

Но на услуги будь скор: подует ли ветер, напомни,

Чтобы головку покрыл; в тесноте предложи опереться

И плечом подслужись, а болтлив он — внимательно слушай.

Лесть ли он любит — хвали, пока не всплеснет он руками,

Не отставай, покуда он сам не воскликнет: «Довольно!»

Дуй ему в уши своей похвалой, как мех раздувальный.

Ну а когда он умрет, чтобы мог ты вздохнуть с облегченьем,

100 И услышишь ты вдруг наяву: «Завещаю Улиссу

Четверть наследства!» — воскликни тогда: «О любезный мой Дама!

И тебя уже нет! Где такого найти человека!..»

Сам зарыдай, и не худо, чтоб слезы в глазах показались:

Это полезно, чтоб скрыть на лице невольную радость.

Памятник сделай богатый и пышно устрой погребенье,

Так, чтобы долго дивились и долго хвалили соседи.

Если же твой сонаследник-старик в одышке и в кашле,

Ты предложи, не угодно ли взять или дом, иль именье

Лучшее в части твоей, за какую назначит он цену!

110 Но увлекает меня Прозерпина!.. Живи и будь счастлив!

Вот в чем желания были мои: необширное поле,

Садик, от дома вблизи непрерывно текущий источник,

К этому лес небольшой! И лучше и больше послали

Боги бессмертные мне; не тревожу их просьбою боле,

Кроме того, чтобы эти дары мне оставил Меркурий.

Если достаток мой я не умножил постыдной корыстью;

Если его не умалил небрежностью иль беспорядком;

Если я дерзкой мольбы не взношу к небесам, как другие:

«О, хоть бы этот еще уголок мне прибавить к владенью!

10 Хоть бы мне урну найти с серебром, как наемник, который,

Взыскан Алкидом[435], купил и себе обрабатывать начал

Поле, которое прежде он сам пахал на другого»;

Если доволен я тем, что имею, — прошу, о Меркурий:

Будь покровителем мне, пусть толще становится скот мой,

Как и иное добро, а тонким лишь ум остается!

Скрывшись от шумного города в горы мои, как в твердыню,

Чуждый забот честолюбья, от ветров осенних укрытый,

Страшную жатву всегда приносящих тебе, Либитина[436],

Что мне воспеть в сатирах моих, с моей скромною Музой?

20 Раннего утра отец! Или (если приятней другое

Имя тебе), о бог Янус, которым все человеки

Жизни труды начинают, как боги им повелели!

Будь ты началом и этих стихов! Не ты ль меня в Риме

Гонишь с постели: «Вставай! Торопись поручиться за друга!»

Северный ветер ли землю грызет, зима ль выгоняет

Солнце сквозь снег на низкое небо, — нет нужды, иду я

Голосом ясным ручательство дать, — себе в разоренье! —

Чтобы потом, продираясь назад чрез толпу, вдруг услышать

Голос обидный: «Куда ты несешься? Чего тебе надо?

30 Или затем лишь толкаешься ты как шальной с кем попало

Чтобы скорее опять прибежать к твоему Меценату?»

Этот упрек, признаюся, мне сладок, как мед! Но лишь только

До Эсквилинской дойдешь высоты, как вспомнишь, что сотня

Дел на плечах. Там Росций просил побывать у Колодца[437]

Завтра поутру; а тут есть общее новое дело —

Скрибы[438] велели напомнить: «Квинт, не забудь, приходи же!»

Тут кто-нибудь подойдет: «Постарайся, чтоб к этой бумаге

Твой Меценат печать приложил». Говорю: «Постараюсь?»

Слышу в ответ: «Тебе не откажет! Захочешь — так сможешь!»

40 Да! Скоро будет осьмой уже год[439], как я к Меценату.

Стал приближен, как я стал в его доме своим человеком.

Близость же эта вся в том, что однажды с собою в коляске

Брал он в дорогу меня, а доверенность — в самых безделках!

Спросит: «Который час дня?», иль: «Какой гладиатор искусней?»

Или заметит, что холодно утро и надо беречься;

Или другое, что можно доверить и всякому уху!

Но невзирая на это, завистников больше и больше

С часу на час у меня. Покажусь с Меценатом в театре

Или на Марсовом поле, — все в голос: «Любимец Фортуны!»

50 Чуть разнесутся в народе какие тревожные слухи,

Всякий, кого я ни встречу, ко мне приступает с вопросом:

«Ну, расскажи нам (тебе, без сомнения, все уж известно,

Ты ведь близок к богам!) — не слыхал ли чего ты о даках?»

«Я? Ничего!» — «Да полно шутить!» — «Клянусь, что ни слова!»

«Ну, а те земли, которые воинам дать обещали,

Где их, в Сицилии или в Италии Цезарь назначил?»

Ежели я поклянусь, что не знаю, — дивятся, и всякий

Скрытным меня человеком с этой минуты считает!

Так я теряю мой день и нередко потом восклицаю:

60 — О когда ж я увижу поля! И когда же смогу я

То над писаньями древних, то в сладкой дремоте и в лени

Вновь наслаждаться блаженным забвением жизни тревожной!

О, когда ж на столе у меня появятся снова

Боб, Пифагору родной[440], и с приправою жирною зелень!

О пир, достойный богов, когда вечеряю с друзьями

Я под кровом домашним моим и трапезы остатки

Весело сносят рабы и потом меж собою пируют.

Каждому гостю закон — лишь собственный вкус и охота,

Каждый по-своему пьет: иной выбирает покрепче,

70 Ну, а иному милей разбавленным тешиться Вакхом.

Нашей беседы предмет — не дома и не земли чужие;

Наш разговор не о том, хорошо ли и ловко ли пляшет

Лепос, но то, что нужнее, что вредно не знать человеку,

Судим: богатство ли делает иль добродетель счастливым;

Выгоды или достоинства к дружбе вернее приводят;

В чем существо добра и в чем высочайшее благо?

Цервий меж тем, наш сосед, побасенку расскажет нам кстати.

Если богатство Ареллия кто, например, превозносит,

Не слыхав о заботах его, он так начинает:

80 «Мышь деревенская раз городскую к себе пригласила

В бедную нору — они старинными были друзьями.

Скудно хозяйка жила, но для гостьи всю душу открыла:

Чем богата, тем рада; что было — ей все предложила:

Кучку сухого гороха, овса; притащила в зубах ей

Даже изюму и сала обглоданный прежде кусочек,

Думая в гостье хоть разностью яств победить отвращенье.

Гостья брезгливо глядит, чуть касается кушаний зубом,

Между тем как хозяйка, все лучшее ей уступивши,

Лежа сама на соломе, лишь куколь с мякиной жевала.

90 Вот наконец горожанка так речь начала: «Что за радость

Жить, как живешь ты, подруга, в лесу, на горе, средь лишений!

Разве не лучше дремучих лесов многолюдный наш город?

Хочешь — пойдем со мною туда! Все, что жизнию дышит,

Смерти подвластно на нашей земле: и великий и малый,

Смерти никто не уйдет: для того-то, моя дорогая,

Если ты можешь, живи, наслаждаясь, и пользуйся жизнью,

Помня, что краток наш век». Деревенская мышь, убежденья

Дружбы послушавшись, прыг — и тотчас из норы побежала.

Обе направили к городу путь, чтобы затемно тайно

100 В стену пролезть. И уж ночь, совершая свой путь поднебесный,

За половину прошла, когда наконец две подруги

Прибыли к пышным палатам; вошли: там пурпур блестящий

Ложам роскошным из кости слоновой служил драгоценным

Мягким покровом; а там в корзинах, наваленных грудой,

Были на блюдах остатки вчерашнего пышного пира.

Вот, уложив деревенскую гостью на пурпурном ложе,

Стала хозяйка ее угощать, хлопоча деловито:

Яства за яствами ей подает, как привычный служитель,

Не забывая лизнуть и сама от каждого блюда.

110 Та же, разлегшись спокойно, так рада судьбы перемене,

Так весела на пиру! Но вдруг громыхнули запоры,

С треском скрипнула тяжкая дверь — и хозяйка и гостья

С ложа скорее долой и дрожа заметались по зале.

Дальше — больше: совсем еле живы, услышали мышки

Зычное лаянье псов. «Ну нет! — говорит поселянка. —

Эта жизнь не по мне. Наслаждайся одна, а я снова

На гору, в лес мой уйду — преспокойно глодать чечевицу!»

Слушаю я уж давно. И хотелось бы слово промолвить:

Только боюсь: я ведь раб!..

Это, кажется, Дав?

Да, он самый —

Дав, твой преданный раб и служитель достаточно честный,

Чтобы меня ты оставил в живых!

Ну что ж с тобой делать!

Пользуйся волей декабрьской: так предки уставили наши.

Ну, говори!

Есть люди, которые в зле постоянны,

Прямо к порочной их цели идут; а другие мятутся

Между злом и добром. Вот Приск, например: то он носит

По три перстня зараз, а то и единственный снимет;

10 То он широкой, то узкой каймой обошьет свою тогу, —

То он в роскошном чертоге живет, а то заберется

В этакий дом, что и раб постыдился бы выйти оттуда;

То щеголяет он в Риме, то вздумает лучше в Афинах

Жить как мудрец: сто Вертумнов[442] его преследует гневом!

А Воланерий, когда ему скрючила пальцы хирагра

(И поделом игроку!), то нанял себе человека

Чтобы за деньги он тряс и бросал из стаканчика кости

Вот постоянства в пороках пример! Но все же и этим

Он счастливей, чем Приск: он меньше презрен и несчастлив,

20 Нежели тот, кто веревку свою то натянет, то спустит.

Скажешь ли, висельник, мне: к чему эти пошлые речи?..

Да к тебе!

Как ко мне, негодяй?

Не сердись! Но не ты ли

Нравы и счастие предков хвалил? А ведь если бы это

Счастие боги тебе и послали, ведь ты бы не принял!

Все оттого, что не чувствуешь в сердце, что хвалишь устами;

Иль оттого, что в добре ты нетверд, что увяз ты в болоте

И что лень, как ни хочется, вытащить ноги из тины.

В Риме тебя восхищает деревня: поедешь в деревню —

Рим превозносишь до звезд. Как нет приглашенья на ужин —

30 Хвалишь и зелень и овощи; счастьем считаешь, что дома

Сам ты себе господин, как будто в гостях ты в оковах,

Будто бы рад, что нигде не приходится пить, и доволен.

Если же на вечер звать пришлет Меценат: «Наливайте

Масло скорее в фонарь! Эй! Слышит ли кто?» Как безумный

Ты закричишь, зашумишь, беготню во всем доме поднимешь.

Мульвий и все прихлебатели — прочь! А какие проклятья

Сыплют они на тебя — уж лучше о том и не думать!

«Да, — рассуждает иной. — Нос по ветру, брюхо пустое —

Вот я каков, лентяй и глупец, завсегдатай трактирный!

40 Что ж, я не спорю о том! Но поверь, что и сам ты такой же,

Если не хуже; только что речью красивой умеешь

Слабость свою прикрывать!» И точно: ведь впрямь ты безумней

Даже меня, хоть меня и купил ты на медные деньги!

Да не грозись, подожди, удержи и руку и злобу —

Я расскажу тебе все, что открыл мне привратник Криспина!

Жены чужие тебя привлекают, а Дава — блудницы,

Кто же из нас достойней креста за свой грех? Ведь когда я

Страстной природой томлюсь, раздеваясь при яркой лампаде

Та, что желаньям моим ответствует, как подобает,

50 Или играет со мной и, точно коня, распаляет,

Та отпускает меня, не позоря: не знаю я страха,

Как бы ее не отбил кто-нибудь иль богаче, иль краше;

Ты же снимаешь с себя и всадника перстень, и тогу

Римскую, ты из судьи превращаешься в гнусного Даму

И надушенные кудри вонючим плащом прикрываешь.

Разве тогда ты не тот, кем прикинулся? Робкого вводят

В дом тебя; борется похоть со страхом, колени трясутся.

Разница в чем — ты «на смерть от огня, от плетей, от железа»[443]

Сам, подрядившись, идешь или, запертый в ящик позорно,

60 Спущен служанкой туда, сообщницей грязного дела,

Скорчась сидишь, до колен головою касаясь? По праву

Мужу грешащей жены дана над обоими воля.

А уж над тем, кто прельстил, — особенно. Ибо она ведь

В доме своем и в платье своем, а тебе уступает

Лишь потому, что боится тебя, твоей страсти не веря.

Ты ж, сознавая, пойдешь под ярмо и ярости мужа

Весь свой достаток отдашь, свою жизнь, свое тело и славу!

Цел ты ушел; поумнел, я надеюсь, и станешь беречься?

Нет, где бы снова дрожать, где бы вновь мог погибнуть ты ищешь.

70 О, четырежды раб! Какое ж чудовище станет,

Цепи порвавши, бежав, возвращаться обратно к ним сдуру?

«Я не блудник!» — возразишь ты. И я ведь не вор — прохожу я

Мимо серебряных ваз, а не трону. Но только из страха!

Сбрось лишь эту узду, и природа тотчас забунтует.

Ты господин мой, а раб и вещей и раб человеков

Больше, чем я, потому что с тебя и сам претор ударом

Четырехкратным Жезла добровольной неволи не снимет![444]

К этому вот что прибавь, что не меньше внимания стоит:

Раб, подвластный рабу[445], за него исправляющий должность, —

80 Равный ему или нет? Так и я пред тобой! Ты мне тоже

Ведь приказанья даешь, а сам у других в услуженье,

Словно болванчик, которым другие за ниточку движут!

Кто же свободен? Мудрец, который владеет собою:

Тот, кого не страшат ни бедность, ни смерть, ни оковы

Кто не подвластен страстям, кто на почести смотрит с презреньем;

Тот, кто довлеет себе; кто как шар, и круглый и гладкий,

Все отрясает с себя, что его ни коснется снаружи;

Тот, перед кем и Фортуна опустит бессильные руки:

С этим подобьем ты сходен ли? Нет! Попросит красотка

90 Пять талантов с тебя, да помучит, да двери захлопнет,

Да и холодной окатит водой, да снова приманит!

Вырвись попробуй из этих оков! «Я свободен!» — Ужели?

Нет! Над тобой есть такой господин, что, лишь чуть притомишься,

Колет тебя острием; а отстанешь, так он подгоняет!

Смотришь картины ты Павсия[446], к месту как будто прикован.

Что ж, ты умнее меня, коли я, на цыпочки ставши,

Пялю на стенку глаза, где намазаны красным и черным

Рутуба, Фульвий и Плацидеян в отчаянной битве?

Будто живые они: то удар нанесут, то отскочат!

100 Дав засмотрелся на них — ротозей он; а ты заглядишься —

Дело другое: ты тонкий ценитель художества древних!

Я на горячий наброшусь пирог — ты меня обругаешь;

Ну, а тебя от пиров спасает ли дух твой высокий?

Я понимаю, что мне обжорство гораздо опасней, —

Я ведь спиною плачусь! Но и ты дождешься расплаты

За разносолы твои, на которые тратишь ты деньги;

Горькой становится сласть, когда она входит в привычку,

И не стоит на неверных ногах недужное тело!

Раб твой, скребницу стянув, променяет на кисть винограда —

110 Он виноват; а кто земли свои продает в угожденье

Жадному брюху, тот раб или нет? Да прибавь, что ты дома

Часу не можешь пробыть сам с собой, а свободное время

Тратишь всегда в пустяках! Ты себя убегаешь и хочешь

Скуку в вине потопить или сном от забот позабыться,

Только напрасно! Они за тобой — и повсюду нагонят!

Хоть бы мне камень попался какой!

На что?

Хоть бы стрелы!

Что это с ним? Помешался он, что ль, иль стихи сочиняет?..

Вон! А не то попадешь ты девятым в сабинское поле![447]

Что? Хорош ли был ужин счастливчика Насидиена?

Я за тобою вчера посылал; но сказали, что с полдня

Там ты пируешь.

Ужин чудесный был! В жизнь мою, право,

Лучше не видывал я!

Расскажи мне, ежели можно,

Что же прежде всего успокоило ваши желудки?

Вепрь луканийский при южном, но легком пойманный ветре —

Так нам хозяин сказал. Вокруг же на блюде лежали

Репа, редис и латук, — все, что позыв к еде возбуждает:

Сахарный корень, рассол и приправа из винного камня.

10 Только что снят был кабан; высоко подпоясанный малый

Стол из кленового дерева лоскутом пурпурным вытер,

А другой подобрал все отбросы, какие могли бы

Быть неприятны гостям. Потом, как афинская дева

Со святыней Цереры, вступил меднолицый гидаспец[449]

С ношей цекубского; следом за ним грек явился с хиосским[450],

Чистым от влаги морской. Тут хозяин сказал Меценату:

«Есть и фалернское, есть и альбанское, если ты любишь».

Жалкое чванство богатства! Однако ж скажи мне, Фунданий

Прежде всего: кто были с тобою тут прочие гости?

20 Верхним был я, Виск подле меня, а с нами же, ниже,

Помнится, Варий; потом, с Балатроном Сервилием рядом,

Был и Вибидий: обоих привез Меценат их с собою!

Меж Номентана и Порция был наконец сам хозяин;

Порций нас тем забавлял, что глотал пироги, не жевавши.

А Номентан был нарочно затем, чтоб указывать пальцем,

Что проглядят; ведь толпа — то есть мы, все прочие гости, —

Рыбу, и устриц, и птиц не совсем различала по вкусу:

Был этот вкус не такой, какой в них обычно бывает,

Что и открылось, когда он попотчевал нас потрохами

30 Ромба и камбалы; я таких не отведывал прежде!

Далее он объяснил нам, что яблоки, снятые с ветвей

В пору последней луны, бывают красны. А причину

Сам спроси у него. Тут Вибидий сказал Балатрону:

«Коль не напьемся мы в дым, мы, право, умрем без отмщенья!»

И спросили бокалов больших. Побледнел наш хозяин.

Ведь ничего не боялся он так, как гостей опьянелых:

Или затем, что в речах допускают излишнюю вольность,

Или что крепкие вина у лакомок вкус притупляют.

Вот Балатрон и Вибидий, за ними и мы, с их примера,

40 Льем вино — бутыли вверх дном! — в алифанские кружки!

Только на нижнем конце пощадили хозяина гости.

Тут принесли нам мурену[451], длиною в огромное блюдо:

В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:

«Не метала еще! Как помечет, становится хуже!

Вот и подливка при ней, из вепафрского сделана масла

Первой выжимки; взвар же — из сока рыб иберийских

С пятилетним вином, не заморским, однако, а здешним.

А уж в готовый отвар и хиосского можно подбавить,

Белого перцу подсыпать и уксуса капнуть, который

50 Выжат из гроздий Метимны одних и, чистый, заквашен.

Зелень дикой горчицы варить — я выдумал первый;

Но морского ежа кипятить непромытым — Куртилий

Первый открыл: здесь отвар вкусней, чем рассол из ракушек».

Только что кончил он речь, как вдруг балдахин над гостями

Рухнул на стол, между блюд, поднимая облаки пыли

Мерной, какую в кампанских полях аквилон воздвигает

Мы испугались, но, видя, что все бы могло быть и хуже,

Развеселились опять; один лишь хозяин, поникнув,

Плакал, как будто над сыном единственным, в детстве умершим!

60 Как знать, когда бы он кончил, когда б мудрецом Номентаном

Не был утешен он так: «О Фортуна! Кто из бессмертных

К смертным жесточе тебя! Ты рада играть человеком!»

Варий от смеха чуть мог удержаться, закрывшись салфеткой.

А Балатрон, всегдашний насмешник, воскликнул: «Таков уж

Жребий всех человеков; такая судьба их, что слава

Им за труды никогда не заплатит достойной наградой!

Сколько ты мучился, сколько забот перенес, беспокойства,

Чтобы меня угостить! Хлопотал, чтоб был хлеб без подгару,

Чтобы подливки приправлены были и в меру и вкусно,

70 Чтобы слуги прилично и чисто все были одеты;

Случай — и все ни во что! Вдруг, как насмех, обрушится сверху

Твой балдахин или конюх споткнется — и вдребезги блюдо!

Но на пиру, как в бою, в неудаче сильней, чем в удаче,

Истинный дар познается хозяина и полководца».

«О, да исполнят же боги тебе все желания сердца,

Муж добродетельный! Добрый товарищ!» — так с чувством воскликнул

Насидиен и обулся, чтоб выйти. А гости на ложах

Ну шептаться друг с другом, кивая с таинственным видом!

Впрямь никакого бы зрелища так не хотелось мне видеть!

80 Ну, а чему же потом вы еще посмеялись?

Вибидий

Грустно служителям сделал вопрос: «Не разбиты ль кувшины?

Иначе что же бокалы гостей… стоят не налиты?»

Захохотал Балатрон, остальные — за ним; в это время

Снова вступает Насидиен, но с лицом просветленным

Точно как будто искусством готов победить он Фортуну.

Следом за ним принесли журавля: на широком подносе

Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.

Подали печень от белого гуся, что фигами вскормлен,

Подали плечики зайца — они ведь вкуснее, чем ляжки

90 Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,

И голубей без задков[452]. Претонкие лакомства вкуса,

Если бы пира хозяин о каждом кушанье порознь

Нам не рассказывал все: и откуда оно и какое, —

Так что их и не ели, как будто, дохнувши на блюда,

Ведьма Канидия их заразила змеиным дыханьем!