Сочинения

Имя твое, Меценат, в моих первых стихах, — пусть оно же

Будет в последних! Свое отыграл я, мечом деревянным

Я награжден[454], ты же вновь меня гонишь на ту же арену.

Годы не те, и не те уже мысли! Вейяний, доспехи

В храме Геракла прибив, скрывается ныне в деревне

С тем, чтоб народ не молить о пощаде у края арены.

Часто мне кто-то кричит в мои еще чуткие уши:

«Вовремя, если умен, ты коня выпрягай, что стареет,

Так чтоб к концу не отстал он, бока раздувая, всем насмех».

10 Вот почему и стихи, и другие забавы я бросил;

Истина в чем и добро, ищу я, лишь этим и занят;

Мысли сбираю и так их кладу, чтоб достать было близко.

Спросишь, пожалуй, кто мной руководит и школы какой я?

Я никому не давал присяги на верность ученью —

То я, отдавшись делам, служу гражданскому благу —

Доблести истинный страж, ее непреклонный приспешник;

То незаметно опять к наставленьям скачусь Аристиппа —

Вещи себе подчинить, а не им подчиняться стараюсь.

Долгою кажется ночь тому, кто обманут любимой,

20 Долог поденщику день, бесконечными кажутся годы

Детям, лишенным отца, материнской опекой томимым;

Так же лениво течет для меня безотрадное время,

То, что мешает моей мечте и решенью заняться

Всем, что будет равно беднякам и богатым полезно,

Чем нельзя без вреда пренебречь ни юным, ни старым.

Мне остается таких начал в утешенье держаться.

Пусть тебе и невмочь с дальнозорким тягаться Линкеем —

Все ж, гнойноглазый, тебе гнушаться не следует мази;

С необоримым пускай ты не чаешь Гликоном сравниться, —

30 Все ж не бросай охранять от хирагры себя узловатой.

Надо хоть сколько-нибудь пройти, коль нельзя уже дальше.

Жадностью если полна твоя грудь и скупостью низкой,

Есть заклинанья, слова, которыми можешь ослабить

Горе свое, и болезнь избыть хотя бы отчасти.

Если тебя честолюбье томит — есть верное средство:

С искренним сердцем прочесть заклинание нужно три раза.

Всякий: завистник, гневливый, лентяй, волокита, пьянчуга,

Как бы он ни был упорен, — смягчиться он все-таки может:

Пусть терпеливо лишь ухо приклонит он нравоученью.

40 Шаг к добродетели первый — стараться избегнуть порока,

К мудрости — глупость отбросить. Ты видишь, с каким напряженьем

Мысли и с риском каким для жизни бежишь ты от мнимых

Бедствий, коль ты небогат иль на выборах ты провалился.

Чтобы деньгу накопить, до Индии крайних пределов

Мчишься купцом, не ленясь, чрез огонь, через море, чрез скалы.

А почему бы тебе не поверить тому, кто умнее,

И не отвергнуть всего, к чему ты так глупо стремился?

Разве презрел бы борец, по распутьям и селам бродящий,

С игр олимпийских венок, коль была бы надежда, возможность

50 Пальму, столь сладостный дар, получить, не пылясь и не мучась?

Злато дороже сребра, но доблесть дороже и злата.

«Граждане, граждане, прежде всего деньгу наживайте:

Доблесть — дело десятое!» Так от края до края

Биржа гудит: урок сей твердят и младые и старцы,

«К левой подвесив руке пеналы и счетные доски»[455].

Пусть ты умен, добронравен, оратор искусный и честен, —

Коль без шести иль семи ты четыреста тысяч[456] имеешь,

Будешь плебей. А меж тем за игрою твердят мальчуганы:

«Будешь царем, коли правильно бьешь». Об этом и помни!

60 Чистую совесть храня, не бледней от сознанья проступков.

Росция ль лучше закон[457] ты скажи мне, иль детская песня,

Царство дающая тем, кто правильно делает дело,

Песня, что пелась не раз и Камиллам и Куриям в детстве?

Лучше ль советует тот, что твердит: «Наживайся честнее,

Если это возможно; а нет — наживайся, как можешь»,

Чтобы из первых рядов смотреть на слезливые драмы —

Или же тот, что велит и тебе помогает свободно

Гордой Фортуне давать отпор, головы не склоняя?

Если бы римский народ спросил, почему не держусь я

70 Тех же суждений, что он, как и в портиках тех же прогулок,

Милого всем не ищу, ненавистного не избегаю, —

Я бы ответил ему, как когда-то лиса осторожно

Молвила хворому льву: «Следы вот меня устрашают:

Все они смотрят к тебе, ни один не повернут обратно».

Многоголовый ты зверь, и по разным ты бродишь дорогам

Тешат одних откупа казенные, ходят другие,

Пряников, яблок набрав, за богатой вдовой на охоту

Иль за скупым стариком, чтоб в садок посадить их, поймавши;

Тайно у третьих растет от процентов богатство. Так пусть уж

80 Тянет одних к одному, а других к другому, но разве

Могут они хоть час одного и того же держаться?

«Нет уголка на земле милей, чем прелестные Байи!» —

Скажет богач, и любовь господина спешащего чуют

Море и озеро там; но только лишь вздорная прихоть

Волю откроет свою: «Вы, каменщики, понесете

Завтра к Теану[458] свои инструменты». Коль брачное ложе

В доме, твердит: «Ничего нет приятней, чем жизнь холостая»,

Если же нет: «Хорошо лишь женатый живет», — он клянется.

Петлей какой удержать мне Протея, что лик свой меняет?

90 Ну, а бедняк? Меняет и он чердаки да кровати,

Бани, цирюльников; рвет его в лодке наемной от качки

Так же, как рвет богача, что на собственной едет триреме.

Если цирюльник плохой волоса неровно мне выстриг,

Ты ведь смеешься; торчит из-под чесаной верхней туники

Старой рубахи конец или тога неровно спадает, —

Тоже смеешься. А что, коли нет равновесья в рассудке:

Брезгует тем, что искал, что недавно отринул, вновь ищет.

Вечно кипит, расходясь со всеми порядками жизни,

Рушит иль строит; то вдруг заменяет квадратное круглым?

100 Это безумье совсем для тебя не смешно, а почтенно:

Ты не находишь, что врач мне нужен, а то попечитель[459],

Претором данный, хотя — о нуждах моих все радея —

Сердишься ты, если ноготь подрезан коряво у друга,

Друга, что предан тебе и свой взор на тебя устремляет.

Словом, мудрец — одного лишь Юпитера ниже: богат он,

Волен, в почете, красив, наконец он и царь над царями,

Он и здоров, как никто, — разве насморк противный пристанет.

Лоллий, пока у певца ты Троянской войны выбираешь

В Риме стихи для речей, я его прочитал здесь, в Пренесте.

Что добродетель, порок, что полезно для нас или вредно —

Лучше об этом, ясней, чем Хрисипп или Крантор[461], он учит.

А почему это так, — послушай-ка, если свободен.

Повесть о том, как в войне многолетней столкнулись под Троей

Греки и варваров рать из-за страсти Париса, содержит

Много неистовых дел безрассудных царей и народов.

Вот Антенор пресечь причину войны предлагает;

10 Что же Парис? Говорит, что никто его не заставит

Мирно царить и счастливо жить. А Нестор хлопочет

Ссоре конец положить меж Ахиллом и сыном Атрея.

Первый горит от любви, и оба пылают от гнева.

Сходят владыки с ума, а спины трещат у ахейцев.

Яростный гнев, произвол, злодеянья, раздор, вероломство —

Много творится грехов и внутри и вне стен Илионских.

Силой, однако, какой обладают и доблесть и мудрость,

Учит нас тот же поэт на полезном примере Улисса:

Как, покорив Илион, прозорливо он грады и нравы

20 Многих людей изучил, и много невзгод он изведал

В море широком, пока возвращенье в отчизну готовил

Всей он дружине, и как не могла поглотить его бездна.[462]

Знаешь ты песни Сирен и волшебные зелья Цирцеи;

Если бы — жадным глупцом — как товарищи, он их отведал,

Был бы под властью — позор! — блудницы и, мысли лишенный,

Жил бы нечистым он псом иль свиньею в грязи бы валялся

Мы ведь ничто: рождены, чтоб кормиться плодами земными;

Мы — ветрогоны, мы все — женихи Пенелопы; подобны

Юношам мы Алкиноя, что заняты были не в меру —

30 Холею кожи и, спать до полудня считая приличным,

Сон, что лениво к ним шел, навевали звоном кифары,

Чтоб человека зарезать, ведь до света встанет разбойник, —

Ты, чтоб себя уберечь, ужель не проснешься? Не хочешь

Бегать, пока ты здоров? Побежишь, заболевши водянкой.

До света требуй подать тебе книгу с лампадою; если

Ты не направишь свой ум к делам и стремленьям высоким,

Будешь терзаться без сна ты любви или зависти мукой.

Все, что тревожит твой глаз, устранить ты торопишься, если ж

Что-нибудь душу грызет, ты отложишь лечение на год.

40 Тот уж полдела свершил, кто начал: осмелься быть мудрым

И начинай! Ведь, кто жизнь упорядочить медлит, он точно

Тот крестьянин, что ждет, чтоб река протекла, а она-то

Катит и будет катить волну до скончания века.

Ищут денег, жену с приданым, «чтоб вывесть потомство»,

Ищут леса, чтобы их корчевать и вспахивать плугом!

Кто, сколько нужно, достал, ничего не желает пусть больше,

Ибо ни дом, ни земля, ни меди иль золота груды

Прочь лихорадку отвесть от больного владельца не могут

Или заботы прогнать: ведь нужно ему быть здоровым,

50 Если он думает тем, что собрал, наслаждаться разумно.

Если кто алчен и скуп, его радуют дом и богатство

Так, как картины — слепца; как подагрика радуют грелки,

Звуки кифары — больные от грязи скопившейся уши.

Если сосуд загрязнен, то все, что вольешь, закисает.

Всех наслаждений беги: цена наслажденья — страданье.

Жадный всегда ведь в нужде — так предел полагай вожделеньям.

Сохнет завистник, когда у другого он видит обилье;

Пытки другой не нашли сицилийские даже тираны[463]

Хуже, чем зависть. Кто гнев обуздать не сумеет, тот будет

60 Каяться в том, что свершил по внушению чувства больного,

С карой крутой поспешив ради злобно пылающей мести.

Гнев есть безумье на миг — подчиняй же свой дух: не под властью —

Властвует сам он; его обуздай ты вожжами, цепями.

Учит наездник коня, пока шеей младой поддается,

Путь, как укажет ездок, держать; и щенком привыкает

Пес, чтобы службу начать в лесу… Итак, пока молод,

Чистым сердцем впивай слова и вверяйся мудрейшим.

Запах, который впитал еще новый сосуд, сохранится

Долгое время. И пусть ты отстанешь иль, рьяный, обгонишь

70 Тех, что медлят, не жду; за ушедшим вперед не гонюсь я.

Юлий Флор, в каких ныне круга земного пределах

Августа пасынок Клавдий при войске? Узнать я хотел бы:

Край ли Фракийский, где Гебр ледяными оковами связан,

Тот ли пролив[465], что быстро течет между башен соседних,

Тучные ль Азии долы, холмы ль в отдаленье вас держат?

Хочется знать, что за труд замышляет когорта ученых[466]:

Кто же из вас описать деяния Августа взялся?

Кто же векам передаст все войны и все замиренья?

Что с нашим Титием? Он на устах скоро будет всех римлян;

10 Он, не бледнея, испил из источника Пиндара[467] даже;

Он ручейков и озер, всем доступных, гнушаться дерзает.

Как он, здоров? Вспоминает ли нас? К латинским ли струнам

Тщится лады приспособить фиванские, Музы веленьем,

Или свирепо вопит, над искусством трагедии пыжась?

Чем занимается Цельс мой? Твердил и твердить ему буду —

Ищет пусть мыслей своих, избегает пусть трогать творенья

Те, что уже Аполлон Палатинский[468] в хранилище принял:

Иначе, стаей слетясь, когда-нибудь птицы обратно

Истребуют перья свои, и вызовет смех лишь ворона,

20 Краденых красок лишась. А что же ты сам замышляешь?

Где, легкокрылый, ты мед с цветов собираешь? Не малый

Дар у тебя, не лишен обработки, без грубости пошлой;

Станешь ли ты изощрять свой язык для защиты, готовить

В деле гражданском ответ или складывать милую песню:

Премию первую — плющ победителя — ты получаешь.

Если б ты мог пренебречь леченьем тоски и заботы,

Тотчас пошел бы туда, куда мудрость небес повела бы.

Вот что нам нужно, и вот куда мы должны устремляться,

Если отчизне хотим мы и сами себе быть полезны.

30 Кстати, ты мне напиши о Мунации; столько ль заботы

Ты уделяешь ему, сколько нужно, иль — сшитая плохо —

Дружба не может срастись и снова расходится? Все же

Кровь ли горячая вас иль незнание жизни толкает,

Словно коней без узды, — в каких бы местах вы ни жили,

Братский союз расторгать вам отнюдь не пристало, и знайте:

Телка обетная к дню возвращенья обоих пасется.

Альбий, сатир моих ты — судья беспристрастный. Не знаю,

Что мне сказать о твоих занятьях на вилле Педанской?

Пишешь ли то, что вещиц даже Кассия Пармского[470] лучше,

Иль молчаливо среди благодатных лесов ты блуждаешь,

Мысли направив на то, что добрых и мудрых достойно?

Не был ты телом без чувств никогда: красоту тебе боги

Дали, богатство тебе и умение им наслаждаться.

Больше чего ж пожелать дорогому питомцу могла бы

Мамка, коль здраво судить он, высказывать чувства умеет,

10 Если и славой богат, и друзьями, и добрым здоровьем,

Если в довольстве живет и всегда кошелек его полон?

Меж упований, забот, между страхов кругом и волнений

Думай про каждый ты день, что сияет тебе он последним;

Радостью снидет тот час, которого чаять не будешь.

Хочешь смеяться — взгляни на меня: Эпикурова стада

Я поросенок[471]; блестит моя шкура холеная жиром.

Если ты гостем решишься возлечь на короткое ложе,

Если со скромного блюда вкушать не боишься ты зелень,

С солнца последним лучом ожидать я, Торкват, тебя стану.

Вина будешь ты пить, разлитые при консуле Тавре[473]

Между Минтурнских болот и Петрином вблизи Синуессы.

Лучше коль есть у тебя, так пришли, или мне покоряйся.

Блещет давно очаг для тебя, и начищена утварь.

Брось пустые надежды и брось о богатстве заботы,

Брось даже Мосха процесс[474]: ведь завтрашний праздник — рожденья

10 Цезаря — даст нам и вволю поспать, и, в приятной беседе

Бодрствуя, летнюю ночь провести без ущерба позволит.

Что мне Фортуны дары, если ими нельзя наслаждаться!

Тот, кто ради наследника скуп иль оглядчив, достоин

Зваться безумцем; так пить же начну я, цветы рассыпая:

Дела мне нет, что меня назовут безрассудным за это!

Выход чему не дает опьянение? Тайны раскроет,

Сбыться надеждам велит, даже труса толкает в сраженье,

Душу от гнета тревог избавляет и учит искусствам.

Полные кубки кого не делали красноречивым,

20 В бедности тесной кому от забот не давали свободу?

Хлопоты все на себя возложив, я с уменьем, с охотой

Буду следить, чтоб ковер нечистый иль грязная скатерть

Морщить не нудили нос, чтобы кружка и чашка, блистая,

Зеркалом были тебе; чтоб не втерся меж другом и другом

Гость такой, что слова за порог выносил бы; чтоб ровня

С ровней сидел; для тебя приглашу я Септиция, Бутру,

Также Сабина, коль не зван он раньше на пир и не занят

Девой, милее, чем мы; и для всяких незваных есть место.

Пахнут, однако, пиры, слишком тесные, духом козлиным, —

30 Сколько желаешь гостей, напиши и, дела все отбросив,

Скройся двором от клиента, что стражем стоит перед входом.

Сделать, Нумиций, счастливым себя и таким оставаться

Средство, пожалуй, одно только есть: «Ничему не дивиться».

Люди такие ведь есть, что без всякого трепета в сердце

Могут на солнце взирать, на звезды, на неба вращенье.

Ну, а чем же должны для нас быть земные богатства,

Моря дары, что приносят доход арабу с индийцем,

Рукоплесканья толпы, благосклонная милость квиритов?

С чувством и взглядом каким к тому относиться должны мы?

Этот мечтает о счастье, другой лишь боится несчастья —

10 Оба теряют душевный покой: того и другого

Страх угнетает и все нежданное в ужас приводит.

В горе ли он или рад, опасается он или жаждет —

Разницы нет, коли он цепенеет душою и телом,

Что-то увидев чуть лучше иль хуже своих ожиданий.

Даже мудрец глупцом прослывет и правый — неправым,

Ежели он в самой добродетели в крайность вдается.

Ну же, дивуйся теперь серебру и мраморам древним,

Бронзе, каменьям, твореньям искусств и пурпуровым тканям;

Радуйся: ты говоришь — тебя тысяча глаз созерцает;

20 Рано на форум ходи и поздно домой возвращайся,

Только бы Муту с полей жены не собрать урожая

Больше, чем твой (то был бы позор: он ведь хуже породой!),

Лишь бы он зависть в тебе не вызвал раньше, чем ты в нем.

Что б ни таила земля, на свет все выведет время,

Что б ни блестело под солнцем, сокроет. Пускай и дорога

Аппия знает тебя, и зрит колоннада Агриппы[476], —

Все же придется идти, куда Нума и Анк[477] удалились,

Острая если болезнь терзает твой бок или печень,

Средство ищи от нее. Хочешь счастливо жить (кто ж не хочет?),

30 К счастью же путь лишь один — добродетель: о ней и заботься,

Бросив утехи. Но если она — лишь слово без смысла,

Как и священная роща — дрова на корню, и не боле, —

То, конечно, беги к кораблям с азиатским товаром!

Надо тебе округлить тысчонку одну и другую,

Третья затем подойдет, а четвертая кучу закончит!

Даст ведь царица Деньга и с приданым жену, и доверье,

Даст и друзей, красоту, родовитость; ведь тот, кто имеет

Много монет, Убежденье того и Венера украсят.

Много рабов у царя каппадоков[478], да в деньгах нехватка;

40 Будь ты, смотри, не таков! Говорят, у Лукулла[479] спросили

Как-то, не может ли сто он хламид предоставить для сцены.

«Где же я столько возьму? Но все ж поищу; что найдется,

Вышлю». Немного спустя он пишет — пять тысяч нашлося

В доме хламид у него: берите, сколько угодно!

Дом ведь ничтожен, коль нет в нем множества лишних предметов —

Тех, что, хозяина глаз избегая, ворам лишь полезны.

Если счастливым тебя может сделать одно лишь богатство,

Первым ищи ты его и его оставляй лишь последним.

Если же к счастью ведет положенье и милость народа, —

50 Купим раба, называть имена и толкать нас под левый

Бок, чтоб указывать нам, кому протянуть за прилавок

Руку: «Вот этот силен в трибе[480] Фабия, этот — в Белинской;

Ликторов этот дает, кому хочет; курульное кресло

Вырвет он, если сердит…» Обращайся же «батюшка», «братец»,

Каждого возраст учтя, к родне приобщай всех учтиво.

Если живет хорошо тот, кто ест хорошо, то идемте,

Чуть рассветает — удить, чуть захочется есть — на охоту,

Так, как Гаргилий когда-то: рабам спозаранку велел он

Сети, рогатины несть через форум, набитый народом;

60 Чтобы из мулов один тащил, пробирался с рынка,

Вепря, что куплен был там. И, брюхо набив, будем мыться,

Думать забывши о том, что прилично, что нет, заслуживши

Черного списка, беспутным гребцам уподобясь Улисса,

Коим отчизны милей наслажденье запретное было,

Если ж, как судит Мимнерм[481], без любви и без шуток на свете

Радости нет никакой, то живи и в любви ты и в шутках.

Будь же здоров и прощай! Если знаешь ты что-нибудь лучше,

Честно со мной поделись; если нет, то воспользуйся этим.

Несколько дней лишь тебе обещал провести я в деревне,

Но обманул и заставил тебя прождать целый август.

Все ж, если хочешь, чтоб жил невредим я и в полном здоровье,

То — как больному давал — так, когда заболеть опасаюсь,

Дай, Меценат, мне еще отсрочку, пока посылают

Зной и незрелые фиги могильщику ликторов черных,

В страхе пока за ребят бледнеют отцы и мамаши,

Рвенье пока в служебных делах и в судебных делишках

Много болезней влекут, заставляют вскрывать завещанья…

10 После ж, как снегом зима опушит Альбанские горы,

К морю сойдет твой певец, укроется там и, поджавши

Ноги, он будет читать; а тебя, милый друг, навестит он,

Если позволишь, весной с зефирами, с ласточкой первой.

Ты меня сделал богатым не так, как хозяин калабрский,

Грушами гостя кормивший; «Бери, пожалуйста, кушай».

«Будет уж!» — «Нет, ты бери, сколько хочешь еще». — «Благодарствуй»,

«Малым ребятам еще прихвати на вкусный гостинчик».

«Много обязан и так; ухожу я, как будто навьючен».

«Ну, как угодно: свиньям, значит, это на корм ты оставишь…»

20 Мот и глупец раздает все то, чем он сам тяготится.

Неблагодарных рождал такой сев и рождать будет вечно.

Добрый и мудрый готов, говорит, помогать всем достойным,

Но между деньгами он и бобами различие знает.

Верь, докажу, что достоин и я услуг Мецената!

Если ж ты мне не велишь никуда отлучаться, то должен

Крепкое тело вернуть мне, и черные кудри над узким

Лбом, и приятную речь, и пленительный смех, и способность

Плакать за чашей вина, что Кинара капризница скрылась.

Как-то чрез узкую щель прокралась худая лисичка

30 В закром с зерном[483], но затем, когда досыта там уж наелась,

С полным брюхом назад пыталась выйти бесплодно.

Издали ласка сказала ей: «Вылезть отсюда коль хочешь,

Тощей должна выходить ты из щелки, как тощей входила».

Если меня эта басня заденет, — я все возвращаю:

Жирною птицею сыт, я сна бедняков не прославлю,

Но и свободный досуг не сменю на богатства арабов.

Скромность мою хвалил ты не раз: и царем и отцом ведь

Звал я тебя как в глаза, так нисколько не ниже заочно.

Так неужель не верну тебе с радостным сердцем подарки?

40 Право, не худо сказал Телемах, сын страдальца Улисса:

«Местность Итаки совсем для коней неудобна, на ней ведь

Нет ни обширных равнин, ни лугов, что обильны травою;

Дар твой оставлю тебе я, Атрид, — он тебе и пригодней»[484].

Малое малым к лицу: не царственный Рим ведь, а Тибур

Манит спокойный меня или город Тарент безмятежный.

Дельный и стойкий Филипп[485], ведением тяжб знаменитый,

В третьем часу пополудни, окончив дела, направлялся

К дому, — в преклонных летах уже был он, — ропща, что Карины[486]

Слишком далеки от форума. Вдруг, говорят, он приметил —

50 Кто-то, подстрижен, сидит в пустой от народа цирюльне,

Ножичком ногти себе в тени, не спеша, вычищая.

Вот говорит он слуге (а тот навострил уже уши):

«Слушай, Деметрий, пойди, расспроси, доложи: из какого

Дома он, кто, как богат, как отца его звать иль патрона?»

Раб идет и назад: «Вольтеем зовут его Меной;

Служит глашатаем, ценз невелик, безупречен; известен

Тем, что умеет спешить иль помедлить в свой час, заработать,

Также прожить; рад друзьям небогатым и скудному дому,

Зрелищам рад, а дела все прикончив — и Марсову полю».

60 «Хочется мне самого расспросить обо всем, что доносишь;

Пусть он к обеду придет…» Не верит ушам своим Мена,

Диву дается, молчит… Что долго тут думать? — «Куда мне!»

Он отвечает. — «Чтоб мне отказал он!» — «Негодник не хочет:

Знать, презирает тебя иль боится…» Филипп спозаранку

Ловит Вольтея, когда продает он людишкам, одетым

В туники, ветошь. Филипп сам приветствует первый. Приносит

Тот извиненья: дела, мол, занятья по службе сковали

Не дали утром прийти с приветом; его наконец он

Издали здесь не узнал. «Я прощу тебя, только с условьем

70 Если сегодня со мной пообедаешь». — «Что ж, как угодно».

«Значит, придешь после трех; а теперь ступай, наживайся»

Все за столом: наболтал он, что надо, и то, что не надо;

Шлют его спать наконец. И стал этот Мена частенько

Бегать, как рыба на скрытый крючок: сперва он клиентом

Утром пораньше, потом сотрапезником верным; велят уж

За город спутником быть ему в праздник Латинский, на дачу.

Вот он гарцует верхом, сабинские пашни и воздух

Хвалит без устали он. А Филипп глядит и смеется:

Он ведь того и искал, чем развлечься, над чем посмеяться.

80 Дал он Вольтею семь тысяч в подарок да семь без процентов

В долг обещал, и его убеждает купить себе поле.

Тот и купил — но зачем вниманье твое утомлять мне

Повестью длинной? Так вот: прежде чистенький, стал мужиком он.

Все он о лозах ворчит, бороздах и готовит уж вязы;

Чуть не умрет от работы, от алчности старясь до срока.

Все ж, как украли овец, от болезни попадали козы,

Сбор все мечты обманул, и за пахотой вол уморился, —

В горе от всех неудач, хватает он в полночь кобылу,

Держит, разгневавшись, путь он прямо к хоромам Филиппа.

90 Только увидел Филипп его грязным, нечесаным, — молвит:

«Вижу, Вольтей мой, жесток ты к себе и не в меру усерден».

«Нет, — отвечает Вольтей, — назвать меня надо несчастным,

Если ты хочешь найти для меня подходящее имя.

Гением, правой рукою твоей, Пенатами всеми

Я заклинаю тебя: верни меня к жизни ты прежней!»

Кто только раз хоть заметил, сколь то, что покинул он, лучше

Нового, что он искал, — пусть скорее вернется к былому.

Меркой своею себя измеряй и своими шагами.

Цельсу ты Альбиновану, писцу в провожатых Нерона,

Муза, прошу, мой привет передай с пожеланьем успеха.

Спросит он, как я живу, — ты скажи, что хорошего много

Я обещал, но живу кое-как и не сладко. Причина

Вовсе не в том, что побило лозу, что засохла олива

Иль что болеет мой скот на лугах, от меня отдаленных.

Вот в чем беда: хоть душа у меня слабее, чем тело,

Все не хочу я узнать и понять, что пойдет ей на пользу.

С верными ссорюсь врачами, всегда на друзей раздражаюсь,

10 Если стремятся меня излечить от губительной спячки.

Вредного все я ищу; избегаю того, что полезно.

В Риме я Тибура жажду, а в Тибуре — ветреник — Рима.

Как поживает, его расспроси, как справляется с делом,

Как себя держит и как он с Тиберием ладит, с когортой?

Скажет коль он: «Хорошо», — то сейчас же ты вырази радость.

Но не забудь ему вот что шепнуть на ушко потихоньку:

«Если ты в счастье таков же, как был, то и мы таковы же».

Друг мой Септимий один, без сомнения, понял, насколько

Ты меня ценишь, Нерон, ибо он меня просит и молит

Все об одном: чтоб тебе указать на него с похвалою,

Как на достойного быть в числе приближенных Нерона.

Если он верит, что я облечен правом близкого друга,

Значит, он лучше меня, что могу я, и видит и знает.

Многое я говорил, чтоб его не обидеть отказом,

Но убоялся, не счел бы, что я притворяюсь слабейшим,

Силу тая от него, о своей только думая пользе.

10 И потому, чтобы мне не раскаяться в худшей обиде,

В ход я решился пустить мою деликатную дерзость,

Ежели ты не сердит, что для друга я стыд забываю,

В круг свой его ты введи и признай его храбрость и честность.

Фуску, любителю Рима, привет с пожеланьем здоровья

Шлю я — любитель села; в одном лишь этом с тобою

Сильно расходимся мы, в остальном же почти близнецы мы,

Братья душой; как один, так другой отвергаем и хвалим

Оба одно мы, кивая друг другу, как голуби, сжившись.

Ты гнездо сторожишь, восхваляю я прелесть деревни:

Скалы, обросшие мохом вокруг, и ручьи, и дубравы.

Что же еще? Я царем себя чувствую, только покину

То, что возносите вы до небес при сочувствии общем.

10 Точно бежав от жреца, отвергаю я сдобные хлебы[490],

Хлеб простой для меня ведь лучше медовых лепешек.

Если нам следует жить, согласуя желанья с природой,

Если, чтоб выстроить дом, нам нужен удобный участок,

Знаешь ли место еще ты, пригодней деревни блаженной?

Где есть зимы теплей? Где ветер приятней смягчает

Ярость созвездия Пса и Льва разъяренного скоки,

Только начнут уязвлять его солнца палящие стрелы?

Где прерываются сны заботой завистливой реже?

Пахнет трава иль блестит хуже камешков, что ли, ливийских[491]?

20 Разве вода, что рвется прорвать свинцовые трубы,

Чище воды, что в ручьях торопливо сбегает с журчаньем?

Часто деревья растят среди пестрых колонн, восхваляют

Дом, пред которым полей простор открывается взору:

Вилой природу гони, она все равно возвратится,

Тайно прорвавшись, она победит пресыщенье больное.

Кто отличить, как знаток, не умеет от пурпурной ткани

Шерсть что впитала из мха аквинского краску не больший

Тот потерпит ущерб, не сильнее он мучиться будет

Нежели тот, кто лжи отличить не умеет от правды.

30 Тот, кого счастье всегда баловало чрезмерно, невзгодой

Будет сильней потрясен. Неохотно, конечно, оставишь

То, что ты слишком ценил. Избегай же богатства: под бедной

Кровлею лучше нам жить, чем царям и царским любимцам

Более сильный в бою, олень прогонял постоянно

С общего луга коня; после долгой борьбы утомленный,

Конь человека помочь умолил — и узду получил он.

После ж того, как, врага победив, он ушел горделиво,

Сбросить с хребта седока и узды изо рта уж не мог он.

Так, устрашась нищеты, человек теряет свободу —

40 То, что дороже богатств, — и везет на себе господина,

В рабстве томясь потому, что доволен быть малым не может.

Если не впору кому достаток его, то — как обувь

Не по ноге — или жмет, или заставит его спотыкаться.

Жребьем довольный своим, будешь жить ты разумно, Аристий;

Да и меня не оставь безнаказанным, если заметишь —

Больше, чем нужно, коплю и отстать от того не могу я.

Деньги бывают царем иль рабом для того, кто скопил их,

Им не тащить ведь канат, а тащиться за ним подобает.

Это письмо диктовал у развалин я храма Вакуны[492],

50 Всем — исключая того, что ты не со мною, — довольный.

Как показались тебе, Буллатий мой, Хиос, и славный

Лесбос, и Самос-краса, и Сарды, Креза столица,

Смирна и как Колофон? Достойны иль нет своей славы?

Или невзрачны они перед Тибром и Марсовым полем?

Или милее тебе какой-нибудь город Аттала?

Или, устав от морей и дорог, восхваляешь ты Лебед[494]?

С Лебедой ты не знаком? Местечко, пустыннее Габий

Или Фиден; но я там тем не менее жил бы охотно,

Всех позабывши своих и ими равно позабытый,

10 С берега глядя на то, как Нептун над волнами ярится.

Но ведь проезжий из Капуи в Рим, хоть и вымок под ливнем,

Хоть и в грязи до колен, не захочет всегда жить в харчевне;

Тот, кто прозяб до костей, ведь не станет ни бани, ни печи

Так восхвалять, будто ими-то жизнь и бывает счастливой;

И оттого, что тебя потрепала бы на море буря,

Ты бы не стал продавать свой корабль, на чужбине оставшись.

Нет, для того, кто здоров, красота Митилен и Родоса —

То же, что плащ в знойный день, набедренник — в снежную бурю,

В Тибре купанье — зимой или в августе — жаркая печка.

20 Так-то, покуда на нас благосклонно взирает Фортуна,

Самос, и Хиос, и Лесбос хвалить предпочту я заочно.

Счастие, в час бы какой ни послал тебе бог благосклонный,

Ты благодарно прими, не откладывай радости на год,

Чтобы повсюду ты мог сознаться: «Я жил, наслаждаясь».

Если заботы от нас отгоняет не местность с открытым

Видом на моря простор, а лишь разум и мудрость, то ясно —

Только ведь небо меняет, не душу — кто за море едет.

Праздная нас суета томит: на судах, на четверках

Мчимся за счастием мы, — между тем оно здесь, под рукою,

30 Даже в Улубрах — лишь дух бы спокойный тебя не покинул.

Если Агриппы плоды, что сбираешь в Сицилии, Икций,

Будешь разумно вкушать, наградить еще большим обильем

Вряд ли Юпитер тебя даже сможет. Так жалобы брось ты:

Тот ведь не беден еще, у кого пропитанья хватает.

Если желудок, и бок твой, и ноги здоровы, — не смогут

Даже богатства царя придать тебе что-нибудь больше.

Если же ты средь множества яств травой да крапивой

Можешь питаться, то сможешь и впредь так питаться, хотя бы

Густо ты был позлащен в блестящем потоке Фортуны:

10 Иль потому, что деньгам невмочь переделать природу,

Иль потому, что выше всего для тебя добродетель.

Диво ль, что скот объедал на полях Демокрита колосья,

В небе покуда парил он душой, отрешенной от тела?

Так же и ты, — среди этой зудящей заразы наживы,

В низком не мудрый ничуть, — размышляешь всегда о высоком!

Что укрощает моря, что год разделяет на части,

Сами ли звезды идут иль блуждают по чьим-то веленьям,

Что затемняет луну и снова ее открывает,

Сила и цель какова любви и раздора в природе,

20 Кто — Эмпедокл[496] или наш остроумный Стертиний — безумен?

Все же, пускай ты жуешь хоть лук, иль порей, или рыбу,

С Гросфом Помпеем[497] сойдись и желаньям его не противься:

Гросф не попросит того, что нелепо и что незаконно.

Дружба его за услугу твою — отличная плата.

Должен, однако, ты знать, какие новости в Риме

Пал пред Агриппой кантабр, пред Нероном Армения пала,

Римскую доблесть узнав; Фраат преклонивши колени,

Цезаря власть над собою признал; золотого Обилья

Рог в эту осень плоды на Италию щедро рассыпал.[498]

Как я не раз уж тебя наставлял пред твоим отправленьем,

Августу, Виний, вручить за печатями должен ты свитки,

Если он весел, здоров и если он сам их попросит.

Ты из усердья смотри не сдури, чтоб досаду на книжки

Ты не навлек бы, пристав, как неистово рьяный служитель.

Если же в тягость тебе посылка с моими стихами,

Лучше отбрось ее прочь, чем там, куда ты прибудешь,

Вьюком людей задевать, Ослицы прозвание насмех

Людям отдав и себя всего города баснею сделав.

10 Силы свои напряги на холмах, на реках и на лужах.

Трудности все одолев, лишь только туда доберешься,

Ношу ты бережно так держи, чтобы книг моих связки

Ты не под мышкою нес, как носит крестьянин ягненка,

Краденой шерсти клубок носит Пиррия[500], пьяная вечно,

Шляпу и обувь — бедняк, к столу приглашенный из трибы.

Всем вокруг не болтай о том, как, вспотевши, тащил ты

Песни, что могут привлечь, пожалуй, и очи и уши

Цезаря. Сколько б тебя ни просили, вперед продвигайся.

Шествуй, здоров будь, смотри не споткнись, не испорти посылку.

Староста рощ и полей, где я вновь становлюся собою,

Ты же скучаешь, хоть есть целых пять очагов там семейных,

Пять хозяев-отцов[502], и в Варию все они ездят!

Спорить давай, кто скорей: сорняки из души я исторгну,

Или же ты — из полей; и кто чище: Гораций иль поле.

В Риме держит меня привязанность к Ламии — полный

Скорби о брате своем, безутешно он плачет о мертвом;

Но неизменно в село стремятся и чувства и мысли,

Рвутся они на простор, сокрушая любые преграды,

10 Я говорю: «Блажен селянин», ты: «Блажен горожанин».

Жребий чужой кому мил, тому свой ненавистен, конечно.

Оба неправо виним мы — глупцы — неповинное место:

Нет, виновата душа, — никогда от себя не уйти ей.

В Риме, слугою, просил о деревне ты в тайной молитве,

Старостой стал — и мечтаешь о Городе, зрелищах, банях.

Я же, верный себе, отъезжаю отсюда с печалью

В Рим всякий раз, как дела, ненавистные мне, меня тащат.

Разное радует нас, и вот в чем с тобой мы не сходны:

То, что безлюдною ты, неприветной пустыней считаешь,

20 Я и подобные мне отрадой зовут, ненавидя

Все что прекрасным ты мнишь. Для тебя привлекательны в Риме

Сытный трактир и вертеп; и сердишься ты, что наш угол

Перец и ладан скорей принесет нам, чем гроздь винограда;

Нет и харчевни вблизи, что тебе бы вино доставляла,

Нет и блудницы, чтоб мог ты скакать под звучание флейты,

Землю топча тяжело; да при всем этом ты еще пашешь

Поле, что очень давно не видало кирки; за быком ты

Ходишь и кормишь его листвою, состриженной с веток;

Дела лентяю придаст и ручей, когда ливень прольется:

30 Трудно поток отвести от лугов, озаряемых солнцем.

Вот и послушай теперь, чем я от тебя отличаюсь.

Прежде мне были к лицу и тонкие тоги, и кудри

С лоском, и хищной Кинаре я нравиться мог без подарков;

Пил я с полудня уже прозрачную влагу Фалерна.

Ныне же скромно я ем и сплю на траве у потока;

Стыдно не прежних забав, а того, что забав я не бросил.

Здесь же не станет никто урезать мою радость завистным

Глазом иль в злобе слепой отравлять, уязвляя речами:

Людям только смешно смотреть, как я двигаю глыбы.

40 Ты предпочел бы глодать паек с городскими рабами,

Рвешься, мечтая попасть в их число. Но завидует хитрый

Конюх тебе: сколько дров, овощей и скота ты имеешь!

Бык себе просит седла, а ленивый скакун просит плуга;

Мой же обоим совет — делай каждый охотно, что можешь.

В Велии, Вала, зима какова, что за климат в Салерне,

Что там за люди живут и какая дорога? (Ведь Байи

Муза Антоний[504] признал для меня бесполезными; все же

Там я уже ненавистен за то, что купался я в море

В самую стужу. В тоске горожане, что нынче забыты

Байские заросли мирт, и серные ванны, что выгнать

Могут недуг застарелый: здесь всех ненавидят, кто смеет

Голову или живот подставлять под источник Клузийский,

Тех, кто стремится к ключам Габийским и к весям прохладным.

10 Должен я место менять и мимо подворий знакомых

Гнать свою лошадь. «Куда ты воротишь? Не в Кумы держу я

Путь и не в Байи!» — сердясь, тогда скажет наездник и левым

Поводом дернет: узда заменяет ведь лошади ухо.)

Хлебный запас в котором из двух городов побогаче?

Там дождевую ли пьют, ключевую ль из вечных колодцев

Воду берут? (О вине тех краев ничего не пиши мне.

Здесь я в деревне своей терпеть могу все, что угодно;

Если ж у моря живу, то ищу и вина я получше,

Чтобы заботы оно разгоняло, надежды вливало

20 В жилы и в душу мою, слова на язык подавало,

Так чтоб предстал молодцом я пред девой любезной луканской.)

Больше какая округа плодит кабанов или зайцев?

Больше в каких там водах эхины иль рыбы таятся,

Чтоб возвратиться домой феакийцем я мог зажиревшим?

Должен ты все отписать мне, а я — тебе полностью верить.

Мений, когда он отца и матери средства истратил

Храбро дотла, балагуром столичным начал считаться:

Шут бродячий — не мог он держаться одних только яслей;

Он натощак меж врагом и другом не делал различья;

30 Мастер лихой сочинить клевету на любого любую,

Пагуба он, ураган и прорва для рынка съестного;

Все, что сыскать удалось, предавал ненасытному брюху.

Если ж у тех, кто питал уваженье иль страх к негодяю,

Он ничего не урвет или мало, — дешевые кучей

Жрал он рубцы и ягнят, сколько трем бы медведям хватило —

Видно, чтоб мог он сказать (как строгий наш Бестий[505]), что нужно

Брюхо обжор клеймить каленым железом. И он же,

Если напал на добычу побольше, то, все обративши

В дым и золу, говорил: «Для меня ведь не диво, клянусь я,

40 Те, кто съедают добро, ибо нет ничего во всем мире

Жирного лучше дрозда и прекрасней, чем матка свиная…»

Право, таков же и я: если средств у меня не хватает,

Бедной я жизни покой хвалю, среди скудости твердый;

Если же лучше, жирней мне кусок попадает, то я же

«Мудры лишь вы, — говорю, — и живете, как следует, только

Вы, что всем напоказ свои деньги пустили на виллы».

Квинтий добрейший, чтоб ты не спрашивал, чем же именье

Кормит владельца, меня — поля богатят иль оливки,

Яблоки или луга, иль обвитые лозами вязы —

Я положенье и вид тебе опишу поподробней.

Горы сплошные почти — их долина тенистая делит,

Так что солнце, всходя, правый склон озаряет, а левый

Кроет пылающей мглой, в колеснице бегущей спускаясь.

Климат одобрил бы ты! А что, коль терновник и вишня

Ягод румяных дадут торовато, дубы же и вязы

10 Тешить обильем плодов будут скот, а хозяина — тенью?

Скажешь, что это Тарент, приближенный сюда, зеленеет!

Есть и ручей, что — реке дать имя достойный — струится,

Хладный и чистый; ничуть не уступит фракийскому Гебру:

Он для больной головы полезен, равно — для желудка…

Милый такой уголок и, если мне веришь, прелестный,

Здравым меня в сентябре представит тебе, невредимым.

Правильно ты ведь живешь, если быть, чем прослыл, ты стремишься.

Жители Рима — давно мы тебя величаем счастливым;

Все ж, не поверил бы больше другим, чем себе ты, боюсь я;

20 Как бы того, кто не мудр и не добр, не счел ты счастливым;

Если народ говорит про тебя, что здоров и силен ты,

Как бы в угоду ему ты не стал притворяться, скрывая,

Скажем, желанье поесть, и сжимая дрожащие пальцы.

Ложный стыд у глупцов лишь прячет душевные язвы!

Если б тебе приписал кто-нибудь на земле и на море

Битвы и речью такою ласкал тебе праздные уши:

«Больше ль желает народ тебе счастья иль сам ты народу,

Пусть без решенья вопрос оставит Юпитер, хранящий

Град и тебя»[507] — ты бы знал: не тебя, а Августа славят.

30 Если позволишь к тебе обратиться «мудрец безупречный!»,

То неужели, скажи, в ответ ты с готовностью молвишь:

«Рады, конечно, с тобой называться мы добрым и мудрым»?

Нет: кто сегодня нам дал это званье, тот завтра отнимет.

Как, предоставив почет недостойным, он сам отнимает.

«Сдай, то мое», — говорит; сдаю я и в тень отступаю.

Ну, а если начнут кричать, что я вор и развратник,

Иль утверждать, что петлей задушил я отца, неужели

Стану, в лице изменясь, я лживым укором терзаться?

Ложною почестью горд и ложных наветов страшится

40 Кто, кроме лживых людей и больных? Добродетелен кто же?

«Тот, кто решенья отцов, законы, права охраняет,

Кто справедливым судом вершит бесконечные тяжбы,

Чьею порукой и чьим показаньем решается дело».

Видит, однако, вокруг каждый дом, вся округа то знает —

Гадок внутри он и только лишь шкурой блестящей пригляден!

Если мне раб говорит: «Ничего не украл я, не беглый»,

Я отвечаю: «За то и награда — не жгут тебя плети».

«Я никого не убил». — «Так ворон на кресте ты не кормишь».

«Честный труженик я». А сабинский помещик не верит.

50 Ям опасается волк-хитрец, подозрительных петель —

Ястреб; боится крючка прикрытого хищная птица.

Доблестный муж не грешит из любви к добродетели только!

Ты ж не грешишь потому, что боишься заслуженной кары;

Будь же надежда то скрыть, ты святое смешаешь с запретным,

Если крадешь ты бобов из тысячи мерок одну лишь,

Легче — ты знай — не твой грех, но убыток, что мне причиняешь.

Честный сей муж, на кого и весь форум, и суд весь дивится

Всякий раз, как богам поросенка, быка ли приносит,

Громко: «О Янус-отец, Аполлон!» — восклицает, а после

60 Губы шевелит, боясь быть услышан: «Благая Лаверна[508],

Дай обмануть мне, но дай казаться святым, непорочным;

Мраком ночным все грехи, обманы же тучей прикрой ты».

Чем же свободней раба или лучше припавший к дороге

Скряга, который гроши, оброненные в пыль, поднимает,

Право, не вижу я: кто будет жаден, тот будет бояться —

Кто же под страхом живет, тот не может, по мне, быть свободным

Бросил оружие тот и доблести поприще кинул

Кто достоянье свое умножает, и этим подавлен

Впрочем (коль пленных можно продать, то к чему убивать их?)

70 Пользу приносит и раб: пусть пасет или пашет он поле;

Пусть среди волн, купцом разъезжая, проводит он зиму;

Цены снижает пускай, подвозя съестные припасы.

Мудрый же, доблестный муж говорить не страшится: «Правитель

Фив, о Пенфей! Что меня ты ужасное хочешь заставить

Несть и терпеть?» — «Отниму все добро». — «Значит, скот мой и деньги,

Ложа и все серебро? Так бери же!» — «Я буду под строгой

Стражей тебя содержать, и руки и ноги сковавши»[509].

«Лишь захочу — меня бог сам избавит от уз!..» Полагаю,

Думает он: «Я умру». Ибо смерть есть предел всех страданий.

Сцева, хоть сам ты себе и хороший советник, и знаешь,

Как обходиться с людьми, стоящими выше, простыми, —

Выслушай мненье дружка, который в советники лезет,

Словно слепой — в вожаки; ты, однако, обдумай, быть может,

Выскажу что-нибудь я, что и ты пожелаешь усвоить.

Если отрадный покой ты и сон до позднего часа

Любишь, а города пыль, грохотанье колес и трактиры

Ты ненавидишь, совет мой тебе — в Ферентин[511] перебраться;

Радости ведь не одним богачам лишь в удел достаются,

10 Прожил не худо и тот, кто безвестным родился и умер.

Если же ближним помочь и себя угостить ты желаешь,

Это — дело другое: ступай, голодный, к богатым.

«Если бы зелень в обед Аристипп мог терпеть, он не стал бы

Знаться с царями». — «А если бы тот, кто меня укоряет,

Знаться с царями умел, ему б зелень претила»[512]. Какое

Мненье вернее, ты можешь сказать? Если нет, то послушай,

Чем предпочтительней мысль Аристиппова. Он отразил ведь

Киника едкий упрек такой, по преданью, насмешкой:

«Я — для себя только шут, а ты — для толпы, и достойней

20 Доля моя. Чтобы конь меня вез и цари бы кормили,

Службу несу я; а ты униженно просишь о всякой

Дряни, хоть делаешь вид, что ни в ком не нуждаешься будто».

Шло к Аристиппу любое житье, положенье и дело:

Лучшего всюду ища, он доволен был тем, что имеет,

Вряд ли принял бы так житейской стези перемену

Тот, кто двойным плащом[513] закутал свое воздержанье.

Этот пурпурных одежд для себя дожидаться не станет.

Он, что попало надев, пойдет по местам многолюдным,

Роль богача, бедняка равно проведет, не сбиваясь.

30 Ну, а другой побежит от тканой милетской хламиды,

Как от змеи иль собаки: скорее от стужи умрет он,

Если плаща не вернешь. Так верни, — пусть живет он, потешный!

Подвиг свершать иль врагов показывать гражданам пленных —

К трону Юпитера то уже близко, до неба доходит:

Но не последняя честь и знатным понравиться людям.

Людям, однако, не всем удается достигнуть Коринфа[514].

Сел, кто боялся того, что ему не дойти; пусть сидит он.

Что же? А тот, кто достиг, как муж поступил он? Конечно,

То, чего ищем мы, — здесь иль нигде. Ибо тот устрашился

40 Ноши, что слабой душе непосильна и слабому телу:

Этот же взял и несет. Или доблесть — пустое лишь слово,

Или решительный муж вправе славы искать и награды.

Те, кто молчать пред царем о бедности могут, получат

Больше, чем тот, кто просил; есть разница — взял ты стыдливо

Или схватил: ибо в том твоих действий и цель и источник.

«Бедная мать у меня и сестра-бесприданница также;

Мне ни продать невозможно именья, ни им прокормиться».

Кто говорит так, кричит: «Дайте пищи!»; другой подпевает:

«Дайте и мне!» Пополам подающий разделит краюху.

50 Ворон, однако, коль мог бы он молча питаться, имел бы

Больше добычи, а драк и зависти меньше гораздо.

Тот, кто богатых друзей провожает в Суррент иль Брундизий,

Плачется им и на дождь, на стужу, на тряские кочки,

Плачет, что взломан сундук и украли дорожные деньги;

Но повторяет блудниц он уловки известные: часто

Плачут они — мол, украли цепочку, запястье; но вскоре

Веры им нет никакой, хоть и впрямь бы случилась пропажа:

Кто на распутье осмеян был раз — шутника не поднимет,

Ногу хотя б тот сломал и в слезах умолял бы прохожих

60 Помощь подать и святым Озирисом клялся, взывая:

«Верьте, жестокие, мне — я не лгу; поднимите хромого!»

«Нет, поищи чужака!» — проворчат, откликаясь, соседи.

Если я знаю тебя хорошо, благороднейший Лоллий,

Ты ни пред кем не станешь шутом, обещавши быть другом.

Как обхожденье и вид у матроны с блудницей различны,

Так отличаться и друг от шута вероломного будет.

Только не лучше такого порока порок и обратный:

Это — мужицкая грубость, несносная с нею нескладность;

Знаки ее — нечесаный волос да черные зубы;

Зваться свободой она и доблестью истинной хочет.

Доблесть в средине лежит меж пороков равно удаленных!

10 Склонен чрезмерно один к послушанию; с нижнего ложа,

Словно как шут, он боится случайного взгляда патрона,

Вторит сужденьям его и слова оброненные ловит,

Будто урок отвечает учителю строгому мальчик

Иль комедийный актер играет подсобные роли.

Ну, а другой — о любом пустяке принимается спорить

Чуть не с оружьем в руках: «Как? Кто-то мне смеет не верить?

Верят не мне, а другим? А я чтоб молчал и не спорил?

Нет, никогда! Хотя бы две жизни мне дали в награду!»

Ну, а спор-то о чем? «Кто искуснее, Кастор иль Долих[516]?»,

20 «Как до Брундизия ехать, короткой иль длинной дорогой?

Кто от затрат на любовь обнищал, кто от пагубной кости,

Щеголем кто выше средств одевается, мажется нардом,

Жаждою кто одержим серебра ненасытной, а также

Бедности кто избегает, стыдится, — того друг богатый,

Пусть хоть десятком пороков он сам одарен, ненавидит

Или же (ежели добр), опекает, как матерь родная

Так, чтоб умней он его был и доблестью превосходил бы

Правду почти говоря: «Не тянись ты за мной — мои средства

Глупость выносят мою, состоянье ж твое маловато —

30 Узкая тога прилична клиенту разумному — брось же

Спорить со мной». Евтрапел[517], кому вред принести он захочет

Тем дорогие дарил одеянья: «Счастливец ведь примет

С кучею туник прекрасных и новые планы, надежды;

Будет он спать до полудня, забросит честную службу

Ради блудниц, понакопит долгов, гладиатором станет

Или же клячу гонять огородника будет по найму».

В тайнах патрона, смотри, никогда не пытайся ты шарить,

Все, что он вверил, таи, хоть терзает вино или злоба.

Собственных склонностей сам не хвали и его не порочь ты.

40 Хочет охотиться он — ты стихов не кропай в это время.

Братьев ведь так близнецов — Амфиона и Зета — распалась

Дружба, пока наконец ненавистная строгому Зету

Лира не смолкла. И как Амфион уступил, по преданью,

Прихоти брата, — и ты уступай повелениям мягким

Сильного друга. Когда, этолийские сети[518] и колья

На спину мулам взвалив, с собаками в поле идет он,

Встать не ленись, отгони неприветной Камены угрюмость,

С ним чтобы вместе поесть трудами добытое мясо.

Дело то римским мужам привычно, полезно для славы,

50 Жизни, для силы твоей, тем боле — здоров ты вполне ведь:

В беге и пса превзойти, а в силе и вепря ты мог бы.

Далее, нет никого, кто б с оружием мужа справлялся

Лучше тебя; знаешь сам, какими криками зритель

Стойкость встречает твою в сраженьях на Марсовом поле;

Отроком ты на войне Кантабрской уже подвизался;

Тот был вождем[519], кто теперь снимает знамена с парфянских

Храмов и земли обрек остальные оружию римлян.

Помни о том, что тебе от охоты нельзя уклоняться

Без оправданья: хоть ты ничего против правил не делал,

60 Как говоришь, но порой ведь в именье отца ты играешь:

В лодки садятся войска из отроков, будто враждебных,

Ты — предводителем; вновь при Акции битва ведется;

Брат твой — противник, а пруд — Адриатика; вплоть до того, как

Ветвью из вас одного, примчась, увенчает Победа.

Если увидит патрон, что сочувствуешь ты его вкусам,

Будет он знаком руки твое одобрять развлеченье.

Далее, вот мой совет (если надобны эти советы):

Чаще ты взвешивай, что и кому говоришь обо всяком.

От любопытного прочь убегай: болтлив любопытный,

70 Жадно открытые уши не держат доверенной тайны;

Выпустил только из уст — и летит невозвратное слово.

Сердце не ранит тебе ни одна пусть служанка, ни отрок,

Мраморный только порог перешел ты почтенного друга,

Чтобы красавца юнца или девочки милой хозяин

Даром ничтожным тебя не счастливил иль, хмурясь, не маял.

Другу кого представляешь, еще и еще осмотри ты,

Стыд чтоб потом на тебя за чужие не пал прегрешенья.

Впав в заблужденье, порой мы в дом недостойного вводим;

Так не пытайся в своем заблужденье упорствовать доле,

80 Не защищай знакомцев своих от вины очевидной

Только за то, что они на твою надеются помощь.

Если кого-нибудь зуб Феонов[520] грызет, ты не чуешь —

То же несчастье тебя в скором времени может постигнуть.

Твой в опасности дом, стена коль горит у соседа:

Большую силу берет пожар, коль его ты запустишь.

Сладко — неопытный мнит — угождение сильному другу,

В опытном — будит то страх. Пока в море открытом корабль твой,

Будь начеку; изменясь, не унес бы назад тебя ветер.

Грустным веселый претит; ненавидят веселые грустных,

90 Медлящих — те, что спешат, а вялые — бойких, подвижных;

Пьющие (те, кто фалерн до полуночи пить начинают)

В гневе на тех, что бокал, предложенный им, отвергают,

Сколько бы ты ни божился, что просто боишься простуды.

Облако прочь от бровей отгоняй: ведь обычно, кто скромен,

Скрытным считается тот; молчаливый — суровым судьею.

Ты в положении всяком ученых читай, поучайся:

Способом можешь каким свой век провести ты спокойно,

Так, чтоб тебя не томили: всегда ненасытная алчность,

Страх потерять иль надежда добыть малонужные вещи;

100 Доблесть науки ли плод иль природное то дарованье;

Что уменьшает заботы, тебя примиряет с собою;

Что обеспечить покой способно: почет и достаток

Иль обособленный путь и жизни безвестной тропинка.

Всякий ведь раз, как меня восстановят Дигенции[521] хладной

Воды, что поят крестьян Манделы, дрожащих от стужи,

Что я, мой друг, ощущаю, о чем, полагаешь, молюсь я?

Будет пускай у меня, что уж есть, даже меньше, и пусть бы

Прожил я век остальной, как хочу, коль продлят его боги,

Был бы лишь добрый запас мне и книг и провизии на год

110 Чтоб суеты я не знал, неуверенный в часе ближайшем

Впрочем, довольно просить, что Юпитер дарит и уносит:

Жизнь лишь и средства пусть даст — сам душе я покой уготовлю!

Древнему веришь коль ты, Меценат просвещенный, Кратину,

Долго не могут прожить и нравиться стихотворенья,

Раз их писали поэты, что воду лишь пьют. И как только

Либер поэтов-безумцев к Сатирам и Фавнам причислил,

Стали с утра уж вином попахивать нежные Музы.

Славя вино, сам Гомер себя в дружбе с вином уличает;

Даже и Энний-отец бросался оружие славить,

Выпив всегда. «Я колодец Либона и форум доверю

Людям непьющим, но песни слагать запрещу я серьезным»[523].

10 Только я это изрек, — неотступно поэты все стали

Пить вперепой по ночам, перегаром воняя наутро.

Что ж? Если б кто-нибудь, дикий, пытался представить Катона

Взором суровым, ногой необутой и тогой короткой,

Разве явил бы он тем и характер и доблесть Катона?

Так, Тимагена[524] соперник в речах, надорвался Иарбит,

Стать остроумцем стремясь и красноречивым считаться.

Манит примером порок, легко подражаемый: стань я

Бледен случайно, они б уже тмин все бескровящий пили.

О подражатели, скот раболепный, как суетность ваша

20 Часто тревожила желчь мне и часто мой смех возбуждала!

Первый свободной ногой я ступал по пустынному краю,

Я по чужим ведь стопам не ходил. Кто в себя только верит,

Тот — предводитель толпы. Ибо первый паросские ямбы

Лацию я показал; Архилоха размер лишь и страстность

Брал я, не темы его, не слова, что травили Ликамба[525].

Ты же не должен венчать меня листьями мельче зато, что

Я убоялся менять размеры и строй его песен.

Властная муза Сапфо соблюдала размер Архилоха,

Как соблюдал и Алкей, хоть писал об ином и иначе —

30 Он не стремился пятнать словами чернящими тестя,

Он не свивал для невесты петлю позорящей песней.

Музу его, что забыта у нас, я из лириков римских

Первый прославил: несу неизвестное всем и горжусь я —

Держат, читают меня благородные руки и очи.

Хочешь ты знать, почему читатель стихи мои дома

Хвалит и любит, когда ж за порогом, лукавый, хулит их?

Я не охочусь совсем за успехом у ветреной черни,

Трат не несу на пиры и потертых одежд не дарю я.

Слушатель я и поборник писателей славных; считаю

40 Школы словесников все обходить для себя недостойным.

Вот где источник их слез! «Недостойные полных театров

Стыдно творенья читать, пустякам придавая значенье», —

Я говорю, а они: «Не смеши — для Юпитера[526] слуха

Ты их хранишь, довольный собой, словно мед стихотворства

Весь у тебя одного…» Но нос задирать тут боюсь я;

Ноготь чтоб острый борца не поранил меня, восклицаю:

«Место не нравится мне для борьбы!» — и прошу перерыва.

Ибо рождает игра и горячие споры, и злобу;

Злоба — жестокий раздор и войны, несущие гибель.

Кажется, книжка, уже ты глядишь на форум, на лавки,

Хочешь стоять на виду, приглажена Сосиев пемзой.

Ты ненавидишь замки и печати, приятные скромным;

Стонешь ты в тесном кругу и места многолюдные хвалишь,

Вскормлена хоть и не так. Ну что же, ступай, куда хочешь!

Но не забудь: уйдешь — не вернешься. Сама пожалеешь:

«Что я наделала! — будешь твердить. — Чего захотела!»

Помни: ты свиться должна, лишь устанет, пресытясь, любовник.

Ежели я, раздраженный тобой, гожуся в пророки, —

10 Будешь ты Риму мила, пока не пройдет твоя младость;

После ж, руками толпы захватана, станешь ты грязной,

Непросвещенную моль молчаливо кормить будешь, или

Скроешься в Утику ты, иль сослана будешь в Илерду[528].

Будет смеяться советчик, кому ты не вняла; как в басне

Тот, что на скалы столкнул осленка упрямого в гневе:

Кто же станет спасать того, кто не хочет спасаться?

Ну, а после всего останется только в предместьях

Чтенью ребят обучать, покуда язык не отсохнет.

Там-то, в теплые дни, когда будет кому тебя слушать,

20 Ты расскажи, что я, сын отпущенца, при средствах ничтожных

Крылья свои распростер, по сравненью с гнездом, непомерно:

Род мой насколько умалишь, настолько умножишь ты доблесть;

Первым я Рима мужам на войне полюбился и дома,

Малого роста, седой преждевременно, падкий до солнца,

Гневаться скорый, однако легко умиряться способный.

Если ж о возрасте кто-нибудь спросит тебя, то пусть знает:

Прожито мной декабрей уже полностью сорок четыре

В год, когда Лоллий себе в товарищи Лепида выбрал[529].

Множество, Цезарь, трудов тяжелых выносишь один ты:

Рима державу оружьем хранишь, добронравием красишь,

Лечишь законами ты: я принес бы народному благу

Вред, если б время твое я занял беседою долгой.

Ромул, и Либер-отец, и Кастор с братом Поллуксом,

Те, что в храмах к богам за то причислены были,

Что заселяли страну, о людях пеклись, укрощали

Тяжкие войны, поля межевали и строили грады, —

Сильно пеняли, что им, на заслуги в ответ, не явили

10 Должного благоволенья. Геракл, уничтоживший гидру

И победивший урочным трудом ужасных чудовищ,

Также постиг, что одной только смертью смиряется зависть.

Жжется сияньем своим талант, затмивший другие,

Те, что слабей; а почет придет, когда он угаснет.

Только тебя одного спешим мы почтить и при жизни,

Ставим тебе алтари, чтобы клясться тобою, как богом,

Веря — ничто не взойдет тебе равное и не всходило.

Мудрый, однако, в одном и правый народ твой, что отдал

Он предпочтенье тебе пред вождями и Рима и греков,

20 Прочее мерит не так же разумно, не тою же мерой:

Все — исключая лишь то, что явно рассталось с землею

Или свой отжило век, — докучно ему и противно.

Предан он так старине, что против преступников доски

Те, что нам десять мужей[531] освятили, царей договоры

С общиной Габиев или сабинян суровых, и книги

Наших высших жрецов, и пророков старинные свитки

Все на Альбанской горе[532] изрекли, утверждает он Музы.

Если ж, имея в виду, что у греков чем старше поэмы

Тем совершенней они, начнем мы и римских поэтов

30 Вешать на тех же весах, — то не о чем нам препираться!

Косточек нет у маслин, и нет скорлупы у ореха!

Видно, во всем мы достигли вершин: умащенных ахейцев

Выше мы в живописанье, в борьбе, в песнопенье под лиру?!

Если, как вина, стихи время делает лучше хотел бы

Знать я, который же год сочинению цену поднимет?

Если писатель всего только сто лет назад тому умер

Должен быть он отнесен к совершенным и древним иль только

К новым, нестоящим? Пусть точный срок устранит пререканья!

«Древний, добротный лишь тот, кому сто уже лет после смерти».

40 Что же? А тот, кто погиб лишь месяцем позже иль годом —

Должен он будет к каким отнесен быть? К поэтам ли старым,

К тем ли, на коих плюет и нынешний век и грядущий?

«С честию будет причтен к поэтам старинным и тот, кто

Месяцем только одним или целым хоть годом моложе».

Пользуясь тем (из хвоста я как будто у лошади волос

Рву понемногу), один отниму и еще отнимать я

Стану, пока не падет, одураченный гибелью кучи,

Тот, кто глядит в календарь, и достоинство мерит годами,

И почитает лишь то, что Смерть освятила навеки.

50 Энний, что мудр и могуч был, Гомером вторым величался

(Критики так говорят), — заботился, видимо, мало,

Чем Пифагоровы сны и виденья его завершатся:

Невий у всех и в руках и в умах, как будто новинка, —

Разве не так? До того все поэмы, что древни, священны!

Спор заведут лишь о том, кто кого превосходит, получит

Славу «ученого» старца Пакувий, «высокого» — Акций;

Тога Афрания впору была, говорят, и Менандру,

Плавт по примеру спешит сицилийца всегда Эпихарма,

Важностью всех побеждает Цецилий, искусством Теренций,[533]

60 Учит их всех наизусть и их, в тесном театре набившись,

Смотрит влиятельный Рим, и их чтит, причисляя к поэтам.

Чтит от времен Андроника[534] до наших времен неизменно!

Правильно смотрит толпа иногда, но порой погрешает.

Если поэтам она удивляется древним, их хвалит,

Выше и равным не чтит никого, то она в заблужденье;

Если ж она признает, что иное у них устарело,

Многое грубым готова назвать и многое вялым, —

С этим и я соглашусь, и сам правосудный Юпитер.

Я не преследую, знай, истребить не считаю я нужным

70 Ливия песни, что, помню, драчливый Орбилий когда-то,

Мальчику, мне диктовал. Но как безупречными могут,

Чудными, даже почти совершенством считать их, — дивлюсь я.

Если же в них промелькнет случайно красивое слово,

Если один иль другой отыщется стих благозвучный, —

Всю он поэму ведет, повышает ей цену бесправно.

Я негодую, когда не за то порицают, что грубо

Сложены иль некрасивы стихи, а за то, что недавно.

Требуют чести, награды для древних, а не снисхожденья.

Но усомнись лишь я вслух, что вправе комедии Атты

80 Сцену в шафране, в цветах попирать, все отцы закричали б —

Стыд, мол, утратил я, раз порицать покушаюсь я пьесы

Те, что и важный Эзоп, и Росций[535] искусный играли;

Иль потому, что лишь то, что нравится, верным считают,

Или позор видят в том, чтоб суждениям младших поддаться,

Старцам признать, что пора позабыть, чему в детстве учились.

Кто же и Салиев песнь[536] восхваляет, стремясь показать всем,

Будто он знает один то, что нам непонятно обоим, —

Тот рукоплещет, совсем не талант одобряя усопших:

Нет, это нас он лишь бьет, ненавидя все наше, завистник!

90 Если б и грекам была новизна, как и нам вот, противна,

Что же было бы древним теперь? И что же могли бы

Все поголовно читать и трепать, сообща потребляя?

Кончивши войны[537], тотчас начала пустякам предаваться

Греция; впала в разврат, лишь послала ей счастье Фортуна!

Страсть к состязаньям коней иль атлетов зажглась в ней; то стали

Милы ваятели ей из мрамора, кости иль меди;

То устремляла и взоры и мысли к прекрасным картинам,

То приходила в восторг от флейтистов, актеров трагедий;

Словно глупышка девчурка под няни надзором играет:

100 Жадно что схватит сейчас, то, пресытившись, вскоре отбросит.

Все это ей принесли добрый мир и попутные ветры!

В Риме когда-то велось, как должно, вставать спозаранку,

Дверь отпирать и клиентам давать разъясненья законов,

Деньги отвешивать в долг, обеспечась ручательством верным,

Старших выслушивать, младшим о том говорить, как достаток

Вырасти может и как избыть бездоходные страсти

Пусть ненавистно иль мило, о что ж неизменным ты счел бы?

Вот изменил уж народ неустойчивый мысли и пышет

Страстью одной очинять: и отцы с строгим видом и дети

110 Кудри венчая плющом, произносят стихи за обедом.

Сам я, хотя и твержу: «Стихов, никаких не пишу я»[538] —

Хуже парфян уж лгуном оказался: до солнца восхода

Встану лишь, требую тотчас перо, и бумагу, и ларчик

Тот, кто не сведущ, корабль боится вести, и больному

Дать абротон[539] не дерзнет, кто тому не учен; врачеванье —

Дело врачей; ремеслом ремесленик только и занят.

Мы же, учен, неучен, безразлично, кропаем поэмы.

Но в увлеченье таком и в безумии легком какие

Есть добродетели, ты посмотри: поэты не жадны,

120 ибо только стихи они любят и к ним лишь пристрастны —

Будят лишь смех в нем убытки, и бегство рабов, и пожары;

Он не замыслит надуть компаньона, ограбить сиротку;

Может он хлебом простым и стручьями только питаться;

Пусть до войны неохоч и негож, но полезен он граду,

Если согласен ты с ним, что большому и малое в помощь.

Нежных ребяческих уст лепетанье поэт исправляет,

Слух благовременно им от речей отвращает бесстыдных;

После же дух воспитает им дружеским он наставленьем,

Душу исправит, избавив от зависти, гнева, упрямства;

130 Доблести славит дела и благими примерами учит

Годы грядущие он; и больных утешает и бедных.

Чистые мальчики где с непорочными девами взяли б

Слов для молитвы, когда б не послала им Муза поэта?

Молит о помощи хор и чует присутствие вышних,

Просит дождей он, богов ублажая мольбой, что усвоил,

Гонит опасности прочь, отвращает угрозы болезней,

Мирного он жития и плодов изобилья испросит:

Песня смягчает богов и вышних равно и подземных.

Встарь земледельцы народ и крепкий, и малым счастливый —

140 Хлеб лишь с полей уберут, облегчение в праздник давали

Телу и духу, труды выносившим в надежде на отдых:

С теми, кто труд разделял, и с детьми, и с супругою верной

В дар молоко приносили Сильвану, Земле поросенка,

Гению ина, цветы за заботу о жизни короткой.

В праздники эти вошел фесценнин[540] шаловливых обычай:

Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою.

С радостью вольность была принята, каждый год возвращаясь

Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала

В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи

150 Без наказанья врываться. Терзались, кто зубом кровавым

Был уязвлен уж; и кто не задет, за общее благо

Были тревоги полны; но издан закон наконец был:

Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной

Песне, — и все уже тон изменили, испуганы казнью,

Добрые стали слова говорить и приятные только.

Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,

В Лаций суровый внеся искусства; и так пресловутый

Стих сатурнийский[541] исчез, неуклюжий, — противную вязкость

Смыло изящество; все же остались на долгие годы,

160 Да и по нынешний день деревни следы остаются.

Римлянин острый свой ум обратил к сочинениям греков

Поздно; и лишь после войн с Карфагеном искать он спокойно

Начал, что пользы приносят Софокл и Феспис с Эсхилом;

Даже попробовал дать перевод он их сочинений,

Даже остался доволен собой: возвышенный, пылкий,

Чует трагический дух, и счастлив и смел он довольно,

Но неразумно боится отделки, считая постыдной.

Кажется, — если предмет обыденный, то требует пота

Меньше всего; между тем в комедии трудностей больше,

170 Ибо прощают ей меньше гораздо. Заметь ты, насколько

Плавт представляет характер влюбленного юноши плохо,

Также и скряги-отца, и коварного сводника роли;

Как он Доссену[542] подобных выводит обжор-паразитов,

Как он по сцене бежит, башмак завязать позабывши:

Ибо он жаждет деньгу лишь в сундук опустить, не заботясь

После того, устоит на ногах иль провалится Пьеса.

Тех, кто на сцену взнесен колесницею ветреной Славы,

Зритель холодный мертвит, а горячий опять вдохновляет.

Так легковесно, ничтожно все то, что тщеславного мужа

180 Может свалить и поднять… Прощай, театральное дело;

Если, награды лишен[543], я тощаю, с наградой — тучнею.

Часто и смелый поэт, устрашенный, бежит от театра:

Зрители там сильнее числом, а честью слабее —

Неучи все, дураки, полезть готовые в драку,

Ежели с всадником спор; посреди они пьесы вдруг просят,

Дай им медведя, бойца: вот этих народец так любит!

Впрочем, у всадников тоже от уха к блуждающим взорам

Переселились уж все наслажденья в забавах пустячных.

Тут на четыре часа открывают завесу, иль больше:

190 Конницы мчатся полки, пехоты отряды несутся,

Тащат несчастных царей, назад закрутивши им руки —

Вот корабли, колесницы спешат, коляски, телеги

Тащат слоновую кость, волокут коринфские вазы

Если б был жив Демокрит, посмеялся б, наверно, тому он

Как это помесь пантеры с верблюдом[544], животным ей чуждым

Или хоть белый слон, привлекают вниманье народа —

С большим бы он любопытством смотрел на народ, чем на игры,

Ибо ему он давал бы для зрелища больше гораздо.

«Драм сочинители, он бы, наверно, подумал, осленку

200 Басенку бают, глухому». И впрямь, никому не под силу

Голосом шум одолеть, что народ наш поднимет в театре.

«Воет, казал бы он, лес то Гарганский иль Тусское море» —

Смотрят все с гамом таким на борцов, на искусство богатых

Тканей из стран иноземных; как только окутанный ими

Станет на сцену актер, сейчас же бушуют ладони.

«Что-нибудь он уж сказал?» «Да ни слова». «Так нравится что ж им?»

«Шерсть, что окрашена в пурпур тарентский с оттенком фиалок!»

Ты не подумай, однако, что, если другие удачно

Сделают то, чего сам не могу, я хвалить буду скупо:

210 Знай — как того, что ходить по веревке натянутой может, —

Чту я поэта, когда мне вымыслом грудь он стесняет,

Будит волненье, покоит иль ложными страхами полнит,

Словно волшебник несет то в Фивы меня, то в Афины.

Впрочем, подумать прошу и о тех, кто читателю лучше

Ввериться склонны, чем несть униженья от зрителей гордых,

Если желаешь ты храм Аполлона достойно наполнить

Книгами и заодно уж пришпорить и бодрость поэтов,

Так, чтоб охотнее в рощи они Геликона стремились.

Правда, поэты, мы сами творим много зла себе часто:

220 Свой виноградник рублю, если только тебе подношу я

Книгу, когда ты устал или занят; когда мы в обиде,

Если один хотя стих из друзей кто дерзнул не одобрить,

Иль, хоть не просят, места, что читали уж, вновь повторяем;

Сетуем мы, что труды наши, наши поэмы встречают

Мало вниманья, хотя мы их ткали из нитей тончайших;

Льстимся надеждой — придет, мол, пора, когда только узнаешь

Ты, что стихи мы плетем, — без прошения нашего даже,

Сам призовешь, от нужды обеспечишь, принудишь писать нас.

Это ведь важно: узнать, какие служители нужны

230 Доблести той, что мы зрели и в войнах, и в мирное время,

Ибо не должно ее доверять недостойным поэтам.

Правда, царю угодив Александру, Херил[545] пресловутый,

Скверный поэт, за стихи плохие, без всякой отделки,

Много в награду монет получил золотых македонских.

Все же, подобно тому как, коснувшись чернил, оставляют

Руки пятно иль заметку, поэты стихами дрянными

Подвиг блестящий чернят. Но царь тот же самый, который

Так расточительно щедро платил за смешную поэму,

Издал указ, что писать портреты царя Александра

240 Лишь одному Апеллесу, ваять же фигуры из меди

Только Лисиппу давал разрешенье. Но, если б призвал ты

Тонкого столь знатока искусств, постигаемых глазом,

Высказать мненье о книгах, об этих творениях Музы,

Ты бы поклялся, что он из туманной Беотии родом[546].

Но не позорят тебя сужденья твои о поэтах,

Как и дары, что они с одобрения всех получили,

Оба любимых тобой поэта: Вергилий и Варий;

Ибо не ярче лицо в изваянии медном, чем мысли,

Чувства все славных мужей отраженья находят в созданьях

250 Вещих поэтов. И сам не желал бы я лучше беседы

Низменным Слогом писать, чем песни слагать о великих

Подвигах, разные земли и реки, на горных высотах

Замки и варваров царства в стихах петь и войны, которым

Властью твоею конец на круге земном уж положен,

Януса Храм запертой — божества-охранителя мира,

Страх перед Римом, парфянам внушенный твоим управленьем, —

Если бы силы мои равнялись желанью; но малых

Песен величье твое не терпит; и мне не позволит

Совесть взяться за труд, Что исполнить откажутся силы.

260 Наше усердье лишь в тягость тому, кого глупо полюбит,

Если в стихах иль в другом искусстве себя проявляет:

Ибо заучит скорей и запомнит охотнее каждый

То, что насмешку, чем то, что хвалу, прославленье содержит.

Я вот ничуть не гонюсь за услугой, что мне только в тягость —

Вылит из воска[547], с лицом искаженным, нигде выставляться

Я не хочу, при стихах красуясь, коряво сплетенных

Чтоб не пришлось мне краснеть за подарок бездарный и после

Вместе с поэтом моим в закрытом ларце распростершись

Быть отнесенным в квартал, продающий духи и куренья,

270 Перец и все, чему служат негодные книги оберткой.

Флор, неизменнейший друг Нерона, что доблестью славен.

Если б, желая продать тебе кто-нибудь отрока, родом

Или из Тибура, или из Габий, сказал тебе так бы:

«Видишь, вот этот блестящий красавец, до пят от макушки,

Станет и будет твоим за восемь тысяч сестерций;

Он — доморосток, привык услужать по кивку господина.

Греческой грамоты малость впитал и на всякое дело

Годен: что хочешь лепи себе из него, как из глины.

Даже недурно поет: неискусно, но пьющим — приятно.

10 Много посулов ведь веру к купцу подрывают, который

Хвалит товар чересчур, лишь сбыть его с рук замышляя.

Крайности нет у меня — на свои я живу, хоть и беден.

Так ни один торгаш не поступит с тобой, и другому

Дешево так не отдам. Только раз он забыл приказанье

И, как бывает, плетей испугавшись, под лестницу скрылся»,

Деньги отдай, коль тебя не смущает рассказ о побеге:

Думаю, плату возьмет, не боясь он, что пеню заплатит, —

Зная порок, покупал ты раба и условья ты слышал.

Что же преследуешь ты продавца неправою тяжбой?

20 Так вот и я пред отъездом твоим говорил, что ленив я,

Что не гожусь для таких я услуг, как писание писем,

Чтобы не строго меня ты бранил, если писем не будет,

Польза какая была в том, коль ты нападаешь на право?

Право стоит за меня! Но сетуешь ты и на то, что

Все я, обманщик, тебе не шлю ожидаемых песен.

Как-то Лукуллов[549] солдат сбережения все, что ценою

Многих лишений скопил, потерял до единого асса

Ночью усталый храпя. Тут волком свирепым, озлобясь

Сам на себя, на врага, зубами голодными грозный

30 Он, говорят, гарнизон целый выбил из крепости царской

Полной огромных богатств и весьма укрепленной. Деяньем

Этим прославясь, украшен почетными знаками был он

Кроме того, получил он еще двадцать тысяч сестерций

Вскоре затем, пожелав захватить какую-то крепость,

Претор солдата того ж уговаривать стал, обратившись

С речью такой, что могла бы и трусу прибавить отваги:

«Друг мой, иди, куда доблесть зовет, отправляйся в час добрый —

Будет награда тебе великая. Что же стоишь ты?»

Выслушав, тот отвечает хитро, хоть и был неотесан:

40 «Тот, куда хочешь пойдет, говорит, кто кушак потерял свой».

В Риме воспитан я был, и мне довелось научиться,

Сколько наделал вреда ахейцам Ахилл, рассердившись.[550]

Дали развития мне еще больше благие Афины, —

Так что способен я стал отличать от кривого прямое,

Истину-правду искать среди рощ Академа-героя.[551]

Но оторвали от мест меня милых годины лихие:

К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой

Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.

Вскоре от службы военной свободу мне дали Филиппы:

50 Крылья подрезаны, дух приуныл; ни отцовского дома

Нет, ни земли, — вот тогда, побуждаемый бедностью дерзкой,

Начал стихи я писать. Но когда я имею достаток

Полный, какие могли б исцелить меня зелия, если б

Лучшим не счел я дремать, чем стихов продолжать сочиненье?

Годы бегут, и у нас одно за другим похищают:

Отняли шутки, румянец, пирушки, любви шаловливость;

Вырвать теперь и стихи уж хотят: так что же мне делать?

Люди одно ведь и то же не все уважают и любят:

Одами тешишься ты, другого же радуют ямбы,

60 Речи Биона[552] иных, с его едкою, черною солью.

Трое гостей у меня — все расходятся, вижу, во вкусах,

Разные нёба у них, и разного требует каждый.

Что же мне дать? Что не дать? Просит тот, чего ты не желаешь;

То, что ты ищешь, обоим другим противно и горько.

Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы

В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?

Тот поручиться зовет, тот выслушать стихотворенье,

Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,

Тот на краю Авентина; — а нужно проведать обоих!

70 Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако

Улицы чистые там, и нет помех размышленью».

Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит и мулов,

То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;

Вьется средь грузных телег похоронное шествие мрачно;

Мчится там бешеный пес, там свинья вся в грязи пробегает, —

Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни.

Любит поэтов весь хор сени рощ, городов избегает;

Вакха любимцы они, и в тени любят сном наслаждаться;

Ты же стремишься, чтоб я среди шума дневного, ночного,

80 Песни слагая, ходил за поэтами узкой тропою.

Я, что избрал себе встарь Афины спокойные, ум свой

Целых семь лет отдавал лишь наукам, состарился, думы

В книги вперив, — я хожу молчаливее статуи часто,

Смех возбуждаю в народе: ужели же здесь средь потоков

Дел и невзгод городских для себя я признал бы удобным

Песни в стихах сочинять, согласуя со звуками лиры?

Были в Риме два брата, юрист и ритор, и оба

Только хвалы лишь одни в стихах возносили друг другу,

Первый второму был Гракх, второй был первому Муций[553];

90 Разве не так же с ума сладкогласные сходят поэты?

Песни слагаю вот я, а он элегии: диво!

То-то творенья всех Муз девяти! Посмотри, полюбуйся,

Как мы спесиво идем, и с каким мы напыщенным видом

Взор устремляем на храм просторный для римских поэтов[554]!

Вскоре затем, коль досуг, последи и в сторонке послушай,

С чем мы пришли и за что венок себе каждый сплетает.

Вплоть до вечерних огней, как два гладиатора, бьемся.

Точно ударом платя за удар и врага изнуряя.

Он восклицает, что я — Алкей; ну, что мне ответить?

100 Я отвечаю, что он — Каллимах[555]; а ежели мало,

Станет Мимнермом тотчас, величаясь желанным прозваньем.

Много терплю, чтоб смягчить ревнивое племя поэтов,

Если пишу я стихи и ловлю одобренье народа;

Кончив же труд и опять рассудок себе возвративши,

Смело могу я заткнуть для чтецов открытые уши

Смех вызывают всегда стихоплеты плохие, однако

Тешатся сами собой и себя за поэтов считают

Пусть ты молчишь — они все, что напишут, блаженные хвалят.

Тот, кто желает создать по законам искусства поэму,

110 Должен быть честен и строг, как цензор со списками граждан —

Все без различья слова, в коих блеска почти не осталось,

Те, что утратили вес, недостойными признаны чести,

Смело он выгонит вон, хоть уходят они неохотно.

И хоть поныне вращаются где-нибудь в капище Весты[556]

Те, что скрывались во тьме, он снова откроет народу,

Выберет много таких выразительных слов и речений,

Коими прежде владели Катоны, Цетеги, а ныне

Плесень уродует их, покрывая забвения прахом;

Новые примет слова, что создал родитель-обычай.

120 Будет он мощен и чист, реке прозрачной подобно,

Сыпать сокровища слов, языком богатить будет Лаций;

Пышные он пообрежет, бугристые здравым уходом

Сделает глаже, а те, что утратили силу, отбросит;

Будет он с виду играть, хоть и мучится так же, как всякий

Скачущий, будто Сатир или пляшущий пляску Циклопа.

Я предпочел бы казаться безумным поэтом, негодным,

Лишь бы плохое мое меня тешило, пусть и обманом,

Чем разуметь и ворчать. Таков был один аргивянин:

Все-то казалось ему, что он слушает трагиков дивных, —

130 Сидя в театре пустом, аплодировал он им в восторге;

Прочие жизни дела исполнял он, как прочие люди,

Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,

Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он:

В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли;

Он и обрыв обходил, и не падал в открытый колодец.

Стал он усильем родных и заботою их поправляться;

Выгнав из желчи болезнь наконец чемерицею чистой,

Только пришел лишь в себя: «Не спасли вы меня, а убили,

Други, — сказал он, клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,

140 Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья.

Нужно мне жизнь подчинить, значит, мудрости; бросить забавы,

Детям на долю отдать подходящие им лишь утехи…

Слов не искать для того, чтоб приладить их к струнам латинским,

Но изучать только строй и гармонию правильной жизни.

Вот почему сам себе я твержу, про себя рассуждая:

Если б не мог утолить ты обильною влагою жажду,

Ты обратился б к врачам; а о том, что, чем больше скопил ты

Тем ты и жаждешь сильней, никому не дерзаешь признаться?

Если бы рана твоя от назначенных трав или корня

150 Легче не стала, ведь ты избегал бы лечиться как корнем,

Так и травой, от которых нет пользы, — ты слышал: «Кому лишь

Боги богатство дадут, от уродливой глупости тот уж

Будет свободен». И ты, хоть ума не прибавил нисколько,

Ставши богаче, ужель будешь верить советчикам этим?

Если ж богатства могли б тебя сделать разумным, убавить

Алчность и трусость твою, тогда вот было бы стыдно,

Если б жаднее тебя кто-нибудь на земле оказался.

Если же собственность — то, что купил ты по форме, за деньги,

То ведь дает тебе то же (юристов спроси!) потребленье.

160 Поле, что кормит тебя, ведь твое; ибо Орбий-крестьянин,

Нивы свои бороня, чтобы хлеб тебе вскоре доставить,

Чует, что ты господин. Получаешь за деньги ты гроздья,

Яйца, цыплят и хмельного кувшин: и поэтому, значит,

Мало-помалу его покупаешь ты поле, что было

Некогда куплено им за триста тысяч и боле.

Все ведь равно: ты давно оплатил, чем живешь, или недавно.

Тот, кто купил себе землю близ Вей иль Ариции, зелень

Ест покупную в обед, сам не зная того; покупными

Греет дровами котел себе он перед ночью холодной;

170 Все же зовет он своим все поле до самого края;

Где на меже разнимает соседей посаженный тополь,

Словно собственным может быть то, что в любое мгновенье

Вследствие просьбы, покупки, насилья иль смерти, хозяев

Может менять и другим права уступать на владенье.

Если ж судьбой никому не дано обладанье навеки,

Вслед, как волна за волною, владельцы идут друг за другом, —

Польза какая в амбарах, в земле или в том, что прибавлен

К выгону выгон, когда и большое и малое косит

Орк безразлично; его ведь и золотом ты не умолишь!

180 Мрамор, слоновая кость, серебро и тирренские куклы[557],

Камни, картины и ткань, пурпурной покрытая краской, —

Этого нет у иных, а иной и иметь не стремится.

Но отчего же один из братьев всем пальмовым рощам

Предпочитает душистый бальзам, забавы и праздность,

Брат же другой неустанно, с восхода в трудах до заката,

Землю, заросшую лесом, взрыхляет огнем и железом —

Знает то гений, звезду направляющий нашу с рожденья —

Бог он природы людской, умирающий одновременно

С каждым из нас; он видом изменчив: то светлый, то мрачный

190 Все, что мне нужно, себе из запаса я малого буду

Брать и совсем не боюсь, что будет думать наследник,

Если не больше найдет, чем думал. При этом, однако,

Знать я желал бы, насколько веселый и скромный от мота

Разнится, или насколько несходен скупой с бережливым.

Разница есть — ты, как мот, расточаешь свое иль затраты

Сделать не прочь и стяжать без труда еще больше; вернее,

Словно как мальчик во дни Пятидневки Минервы[558], бывало,

Временем радостным ты, но коротким спешишь насладиться.

Лишь бы была далека от меня неопрятная бедность:

200 В малом ли мчусь корабле иль в большом — я ведь мчусь тот же самый.

Мы не летим с парусами, надутыми ветром попутным,

Все же зато не влачим мы свой век и при ветрах противных.

Силой, талантом, красой, добродетелью, честью, достатком

Мы среди первых последние, первые мы средь последних.

Что ж, ты не жаден! — прекрасно. Но разве другие пороки

Вместе уж с этим бежали? В груди твоей больше тщеславья

Нет уж пустого? И нет перед смертию страха, нет злобы?

Сны, наваждения магов, явленья природы, волшебниц,

Призрак ночной, чудеса фессалийцев ты смехом встречаешь?

210 Чтишь ли рождения день благородно? Прощаешь ли другу?

Мягче ль становишься ты и добрей, когда близится старость?

Легче ль тебе, коль одну лишь из многих заноз извлекаешь?

Если ты правильно жить не умеешь, дай место разумным.

Вдоволь уж ты поиграл, и вдоволь поел ты и выпил:

Время тебе уходить, чтоб не в меру хмельного, поднявши

На смех, тебя молодежь не травила, ей шалость приличней.