Сочинения

Вы, кто судьбу Луизы описали,

Когда фантазия подвигла вас

Воспеть красу ее прекрасных глаз,

Как много для себя вы получали!

Дары ей Музы щедро расточали,

Она делила с вами их не раз:

Хваля стихов божественный экстаз,

Вы ими сами жизнь свою питали.

Петрарка о Лауре пел прелестной.

Но что Луизе восхвалений чад?

Дарами Муз и красотой известна,

Она себя прославила стократ

И потому уверена по праву,

Что восхвалителям дарует славу.

Сладко звучащие песни Сапфо, поглощенные жадной

Всеядной пастью времени,

Ныне явила на свет Лабея, питомица нежной

Киприды с купидонами.

Кто, изумясь, пожелает узнать, отколе предстала

Слагательница юная,

Тот узнай: и она, злополучная, мучилась страстью

К Фаону[215] непреклонному,

Бегством его была сражена[216] и печальные песни

Струне кифарной вверила,

Жалами их заострив, язвящими гордое сердце

Любовь презревших юношей.

Уже тебе не надобны певчие

Геликониды[218], ни лавроносный бог[219]

Парнаса, ни струя Диркеи[220],

Ни опустелый дарами Эвий:

Взыскуй иного! Пей вдохновение

Из уст Лабеи, дышащих нектаром,

Фиалкой, розой, майораном

И аравийского слаще сока.

Ее лобзанья не на губах умрут,

Но в недра сердца, к страсти раскрытого,

Слетят стрелой благоуханной,

В грудь зароняя огонь любовный.

И плоть и кость обымется пламенем,

Меж тем как вздох, пронесшийся веяньем

Всех распустившихся соцветий,

Нежно застынет в губах Лабеи,

Ее лобзанье, столь сладострастное,

Достойней песни, нежели девичий

Точеный ноготок в любовной

Схватке и зуб, прикусивший губку,

Чем оборот небес, чередующих

В году четыре должных времени,

И чем заемный свет Дианы

И замерцавшие в высях звезды;

Оно достойней песни, которую,

Сливая голос с струнными звонами,

Ты пропоешь, певец венчанный,

Над кекрогийской[221] и римской лирой.

Что есть любовь? Иль божья благодать,

Нежданное Небес благословенье,

Иль добродетель, что в сердечной лени

Мы не хотим как высший дар принять?

Или души встревоженная гладь,

Желаний тайных тщетное волненье?

Или надежды эфемерной тени,

Ушедшие, чтобы прийти опять?

Кто знал, что, даровав безумству волю,

Влюбленный в рабстве обожжется болью,

Сгубив полынью горькой все услады?

Ведь ум, презрев законы, должен пасть;

Его повергнет в хаос злая страсть

И обречет блужданьям без отрады!

Кто изваял изгиб влекущий стана

И ясный лоб — врата ума живого?

Дитя какого царского алькова

Ты, чья краса смертельна и желанна?

Сирен ли песнь звучит, полна обмана,

Что Лаэртида[224] устрашила б снова?

Чье слышу я чарующее слово?

Кому Амур дал стрелы из колчана?

Здесь в милости своей Судьба сама

Явила мне и честь, и блеск ума,

И грацию в их совершенстве строгом.

Нет, не избегнуть мне Амура власти!

Мне сердце разорвет он на две части

И даст тебе одну любви залогом!

Холодной статуе прекрасной Афродиты

Когда-то пел хвалы Афинянин безвестный[226].

Пыл сердца охладив, Богини лик чудесный

Во мрамор обратил Пракситель знаменитый.

Я, на портрет взглянув, увидел лоб открытый,

Кораллы свежих губ, очей огонь небесный.

О, как легко узнать весь облик твой прелестный!

Я созерцал красу, достигшую зенита.

Что б сделал Грек, когда красавица нагая

С картины бы сошла, в объятьях оживая?

О, что со мной, когда в горячем поцелуе

Луиза льнет ко мне и вновь целует смело?!

В блаженстве гибну я, душа летит из тела,

Но у любимых уст ее тотчас ловлю я.

Того, кто на Медузу бросил взгляд[228],

Страстей своих не обуздавши пыла,

Она в гранит холодный превратила,

Но диво есть чудеснее стократ.

Узнайте, как опасен нежный взгляд

Во всем прекрасной поэтессы милой,

Как прелестей ее всевластна сила!

Ведь безотрывно многие глядят

На тела совершенного расцвет,

На очи, где в истоме гаснет свет,

И внемлют вздохам сладостных томлений.

Но, ни в кого из них не влюблена,

В капкан улыбки манит их она,

Чтоб превратить в свои живые тени.

Коль Солнцу не дано светить всегда,

Того, что светит, не беги напрасно,

И если к Небу пламень рвется властно,

В нем свет иной сияет иногда.

Но как? Увы! Что делать нам, когда

Его низводят до Звезды неясной,

Что освещает темный мир ненастный,

И свету оттого грозит беда?

Где первый свет? В Обители какой

Мог, умирая, жить, не знав другой

Опоры, как в лучах Звезды влюбленной?

И если, кроме как собой самим,

Не озарен он светочем иным,

Без Феба будет меркнуть неуклонно.

Влюбленные, вы видите: я тот,

Кто понапрасну призывает жалость.

Я в пустоте — одна душа осталась,

Для коей дружба — недоступный плод.

Какой злой рок ее мне не дает,

Моей души другую половину[229]?

Я думал: ради милой все покину,

Но лишь вражду снискал я, сумасброд.

Хочу, о Смерть, чтоб ты ко мне явилась!

Будь милосердной, окажи мне милость:

Пусть ненависть со мной исчезнет прочь!

Меня, ее питавшего, не станет,

Без пищи эта тень бродить устанет:

Ведь без меня ей некому помочь!

Избрав из многих Замыслов сюжет[231],

Природа превзошла себя саму,

И дар богов, неведомый уму,

Она нежданно извлекла на свет.

Любовь к нему объединит весь Свет,

И много добрых, судя по всему,

Влияний Небеса дарят тому,

Чьей благости превыше в мире нет.

Сиянье Солнца, равного Богам,

Вы, Боги, терпите; предстанет вам

Его краса в весенний час расцвета.

Ужель дадите юности победной

Пасть в ужасе пред Атропою[232] бледной,

Бессмертного не оставляя света?

Та, кого жадно ждет в свои объятья Рона[234],

Медлительно плывет и, к югу осторожно

Свернув, проходит путь, от века непреложный.

В тот край, куда и ты, задумчивая Сона,

Я, в пояс верности незримо облаченный,

Амуром был ведом, как все, кто безнадежно

Влюблен, и тяжких мук измерить невозможно

Душе, еще вчера блаженством упоенной.

Вздыхая горестно, повсюду Вас зову

Из безмятежности, которой вы дышали,

И жду, что сон придет, желанный мой спаситель.

Вдруг слышу голос Ваш как будто наяву:

"Я менее, чем ты, слез пролила едва ли.

Ведь жизнь для нас с тобой — лишь горестей обитель".

Сгораю день за днем, и сладостное пламя

Унять я не хочу; напротив, так желанно

Оно мне, что в огне ему ж кричу: "Осанна!" —

И возношу хвалу моей прекрасной Даме.

Я Господа молю смиренными устами,

Чтоб одарил меня наградой долгожданной,

Чтоб вечно слез не лил я в скорби непрестанной

И чтоб пожар любви Вы ощутили сами.

Любовь для каждого была бы дар безмерный,

Когда б сердцами двух она равно владела,

Но, Вами брошенный, жду Смерть и трепещу.

Молю Вас, спутницей моею станьте верной,

Вдохните жизнь в мое безжизненное тело —

И Вам свое перо отныне посвящу.

Цветы, вы так счастливы[236],

Что на груди бесценной

Покоились, что в косы любимой вплетены;

И так благословенно

То небо, под которым весной вы рождены;

Всех красок переливы!

Как в зеркало, природа

Глядится в вас подчас.

На вас благословенье

Судьбы, и день весенний

Померкнуть будет счастлив, в траве увидя вас.

И этот аромат ваш утонченно-слабый

Сумеет победить все благовонья Сабы[237].

Луиза, друг мой милый,

Вам красота была дана

Богами щедрыми сполна; как сердце, несомненно,

Любовь нетленной и нежность сохранило,

Так и в очах запечатлен след ясный

От этих рук певучих,

От поцелуев жгучих и от души прекрасной.

Лишь смерть от Ваших чар меня избавить властна.

Но только б жало ревности постылой

Сердца нам не пронзило.

Другой свет не дойдет сюда:

Другого солнца не найти,

Чем солнце неземного взгляда.

И я прошу, чтобы всегда

Звезда вела меня в пути,

Как в дни, когда я счастлив был.

И зависти другой не надо

К вам — тем, кого она любила,

Когда бы небо так судило,

Чтоб каждый миг я проводил

Подаренной мне жизни краткой

В сиянье сладостном лучей Луизы сладкой.

Луиза так изысканна, прекрасна,

Луиза так приветлива, любезна,

Лицо Луизы с телом так согласно,

Луизы взор горит как луч небесный,

Луизы стан, улыбка так прелестны!

Луизе голос Муза подарила,

Луиза струны лютни оживляла,

Луиза красотой всех озаряла.

Нельзя не воспевать Луизы милой,

Но, чтоб воспеть Луизу, слов так мало![239]

Под пальцами нежнейшими твоими

Звучала лютня в комнате вчера

Я тронул струны. Звуками живыми

Она поет... Но Демону игра

Наскучила. И, будто бы добра

Желая, он сказал: "Вот благодать!

Склонясь над лютней, яростно желать

Обвить веревкой сердце Дамы юной

И этою петлей его поймать".

И в тот же миг порвал на лютне струны.

Как поживает ваш союз

Питомцев милых милых Муз?

Признайтесь, в эти дни едва ли

Об Оливье вы вспоминали,

Но, несомненно, в эти дни

О вас бы вспоминал Маньи,

Когда б не крепкие оковы

Любви нежнейшей к Даме новой[242]

И если бы среди тревог

Он о себе хоть вспомнить мог.

Но, истомлен Амура властью,

Бедняга полон пылкой страстью

И, нежно Даму возлюбя,

Забыл друзей и сам себя,

Бедняга ваш, не размышляя

И ни о чем не вспоминая,

Стремится только к ней одной,

К той, у кого он под пятой,

О ней одной лишь размышляя,

О ней лишь только вспоминая.

Любовным обожжен огнем,

Не спит ни ночью он, ни днем

Под игом страсти к Даме новой,

Надевшей на него оковы,

К той, у которой в рабстве он,

Цепями снова оплетен.

Во взорах Дамы безучастной

Погибель бы обрел несчастный,

Когда б не ждал он каждый раз

Спасения от тех же глаз,

Что прежде пламенем пылали

И сердце в нем воспламеняли

И чей бы нежный свет смягчил

Влюбленного горячий пыл.

Но ни жаркое, ни салаты,

Ни вин тончайших ароматы —

Ничто его уж не спасет

И радость жизни не вернет,

Ни множество красот прелестных

Красавиц, прелестью известных,

Которым был определен

Богами путь на Геликон,

Которых с детства чтил он нежно,

Которых обожал прилежно

И с молодых ногтей своих

Слугою был покорным их.

Красавицы, прощайте все вы,

Прощайте, Нимфы, Феи, девы,

Прощай, хор Муз, прощай, Пегас,

Прощай, прославленный Парнас!

Богиня нежная Венера,

Царица острова Цитера

И Купидон, малыш живой,

Зажгли свой факел надо мной.

От ваших песен, без сомненья,

Прийти не может облегченья

Терзаньям сердца моего.

От вас я тоже ничего

Не жду, любезнейшие девы.

Красавицы, прощайте все вы!

Теперь ни золота сундук,

Ни изумруды, ни жемчуг,

Ни тихие разливы Соны,

Ни бурное теченье Роны,

Ни плавно льющийся ручей,

Журчащий в тишине ночей,

Зовущий сон вкусить счастливый

На мягком берегу под ивой;

Ни ласковый лесной приют,

Где птицы мирно гнезда вьют;

Ни скрипки, арфы и виолы,

Ни разбитной напев веселый,

Ни хоровод девиц, парней,

Танцующих в тени ветвей,

Под затихающее пенье

Кружась в счастливом упоенье;

Ни те, кто радостью полны

При возвращении весны,

Ни утешения Живеса

(Он так мне предан, мой повеса,

Тот самый, что, подобно мне,

В любовной бьется западне) —

Ничто не может подсказать,

Как боль в душе моей унять.

Хотя богиня молодая,

Мои терзанья понимая,

Жестока не была ко мне,

Узнав, что я горю в огне,

Хотя обидеть нету силы

Мне ту, чей взор любезный, милый

Зажжет внезапно сто огней,

Сто факелов в груди моей.

Но для чего надежды эти

Мне дарит та, что всех на свете

Дороже мне? Ведь тьма ночная

Придет, надежды разрушая,

Потом мучительный рассвет,

Когда ее со мною нет.

Я без нее отравлен ядом

И гибну, если с нею рядом,

Сказать не смея (вот напасть!),

Как душу мне сжигает страсть.

Да, тот воистину несчастен,

Кто Купидону стал подвластен.

В огне сгорает кто влюблен!

Всего превыше им ценимы

Услад неуловимых дымы,

Хотя тотчас за ними вслед

Приходят миллионы бед.

И мною были так ценимы

Услад неуловимых дымы!

Где злата для волос достал малыш Эрот,

Чтоб ослепляла ты сияньем идеала?

В каком саду он взял бутоны розы алой.

Чтоб цвет ланит манил и был желанным рот?

Задумчивость чела, снискавшая почет,

Лучистые глаза, твоей души зерцало.

Жемчуг зубов — все, все меня очаровало.

Сокровищ столько где сыскал проказник тот?

Но где Эрот нашел еще крючки и сети,

Чтобы поймать меня в силки, в капканы эти,

Когда ловлю твой смех и взгляда тайный зов?

Взял для тебя Эрот всю свежесть у Авроры,

У солнца — блеск лучей, у Геры — томность взора,

Все чары, чтоб пленять и смертных, и богов.

О недруг мой прекрасный[245]!

С жестокостью всечасной

Улыбкой-западней

Ты разум ловишь мой,

Иль оплетешь словами,

Как тонкими сетями,

Иль, свой потупя взгляд,

Таишь в нем сладкий яд,

Иль легкостью движенья,

Небесной, без сомненья,

В мою сумеешь грудь

Ты жар любви вдохнуть.

О недруг мой прекрасный,

С жестокостью всечасной

В мою сумела грудь

Ты жар любви вдохнуть.

Ужели не смогу я

Просить лишь поцелуя,

Чтоб остудить ожог

В груди моей он смог?

О недруг мой прекрасный,

Жестокость так ужасна!

Но, если в этот раз

Я получу отказ

И сотни новых мук

Умножат мой недуг,

За это оскорбленье

Мой маленький Эрот

Рассердится, и вот

Из дамы непреклонной

Ты станешь вдруг влюбленной,

Как некогда и я

Влюбился вдруг в тебя.

И ты, о жертва мщенья,

Узнаешь, без сомненья,

Возможно ль отказать

Уставшему страдать.

И если поцелую

Малютку дорогую,

Когда одержит страсть

Над черствым сердцем власть,

То ты, став жертвой мщенья,

Узнаешь, без сомненья,

Какая благодать

Любимых целовать!

В плену скорбей стрелою Купидона

Я тайно ранен, болью обожжен.

Но я глушил в себе мольбы и стоны,

Охвачен страстью и надежд лишен.

Виновник этой муки Купидон

Меня ободрил, и сказал мне он,

Чтоб не скрывал я жар любви своей.

С тех пор я больше не молчал о ней

В плену скорбей.

Теперь я стал в речах своих смелей.

Из страха, что отвергнут буду ей,

Я дерзко изменил свой прежний тон

И стал молить спасти меня скорей

За то, что был страданьем иссушен,

Поскольку не хочу я быть смешон

В плену скорбей.

И слышу голос ласковый богини,

Той, что дороже мне моей души.

"Забыв ее, лишусь я благостыни, —

Сказал себе, — лишь ей одной дыши,

Ведь от нее ты получил отныне

Честь, разум, чувство, сердце, жар души

В плену скорбей!"

О девять аонид-сестер[248],

Да воспоет ваш вещий хор

Фюме, кто мудрым зван по праву,

Кто, лет презрев жестокий ход,

Все лучшее от вас берет,

Дабы свою упрочить славу.

Он должен мне, а я — ему:

Велевши своему уму

Ответный дар принесть со рвеньем,

Воображаю я, как он

Был столь же страстно увлечен

Латинской оды сочиненьем[249].

С чего начать нам в этот раз?

Ответьте, Музы, — я без вас

Сброд не отрину неученый,

Без вас вовеки не спою

Так, чтоб одобрил песнь мою

Создатель лиры закругленной[250].

Когда герой (рожденный встарь

В той медной башне[251], в кою царь

Богов проник уловкой мудрой)

Отсек главу, что вмиг могла

В каменья превращать тела,

Главу Медузы змеекудрой,

И в воздух взвился, оседлав

Коня крылатого[252] стремглав,

И сотрясал в руках добычу;

В соседстве с небом, в тыще мест

Он людям виден был окрест,

Постигшим подвига величье.

Меж тем, еще полужива,

Усекновенная глава

По каплям кровью истекала;

Где кровь упала, из земли

Цветы багряные росли,

И вся округа представала —

Нет, не драконом, не ручьем,

Не волком, девой иль орлом,

Не лебедем и не сатиром —

Но камнем, коий всем явил:

Цвет по наследству сохранил

Губительную власть над миром.

Вот потому и верю я,

Что, воздух в тыще мест бия

Над тыщей стран, нам неизвестных,

Он и над Францией летал

И с мерзостной главы ронял

Густую кровь меж гор отвесных;

Умчался прочь, мост[253] окропив,

Что возведен насупротив

Фурвьевра[254] дерзостной вершины,

Там, где за вами вслед мой взгляд

Был с пылом устремляться рад

Меж двух потоков[255] средь долины.

В тот миг, как рока произвол

Меня впервые к вам привел,

Увидел я воспламенение

Цветок, что сказочно красив, —

Он, сердце мне поработив,

Его окаменил мгновенно.

Вкруг забавлялись от души

Амура братья-малыши

И с тысячей проказ резвились;

Влюбленных так же, как и я,

Сновала тысяча, тая

Сердца, что в камни обратились.

Вот камнем стал я в свой черед

И вижу, что ко мне идет

Медуза[256], многажды хитрее

Той, что пошла Афине в щит[257],

Дала Атланту новый вид[258],

Весь свод держащему на шее.

Та, что не столь была мила,

Власами-змеями могла

Окаменять свою поживу,

А здесь грозил единый взгляд,

Очей струивший сладкий яд,

Метаморфозою счастливой.

Кто смотрит на ее чело,

Тот пред собою зрит стекло,

Хрусталь иль свод небес слепящий,

А кто на бровь ее глядит,

Тот лук эбеновый следит,

Стрелой Амура нам грозящий.

Кто зрит румянец нежный щек

Тот видит розана цветок,

Что утром Фебу рад раскрыться,

А кто стремит на кудри взгляд,

Тот зрит в струях Пактола клад[259],

Которым весь поток златится.

Кто двойню зрит ее очес,

Тот зрит два светоча небес,

Что разгоняют мрак безбрежный,

А тот, кто слушает порой,

Пленяясь, голос неземной,

Внимает зов Сирены нежный.

Кто пьет, целуя рот ее,

Дыханья сладкое питье,

Тот чует Савы ароматы[260],

А кто увидит зубы вдруг,

Тот узрит искристый жемчуг,

У стран восточных с бою взятый.

Кто грудь узрит, что столь гладка,

Пышна, крепка и высока,

Тот попадет к Амуру в гости,

А кто увидит два сосца,

Узрит два млечных бугреца,

Два кругляка слоновой кости.

Кто руку смог ее узреть,

Себя уверить может впредь,

Что зрел воочью длань Авроры;

Кто видел пару легких ног,

Тот убедить себя бы мог,

Что тешила Фетида[261] взоры.

Что до того, куда наряд

Не позволяет бросить взгляд,

Чтоб совершенством наслаждаться, —

Лишь Другу этот рай открыт,

Но пухлость мягкая ланит

Дает о многом догадаться.

Вот так и был я взят в полон,

Киприды чадом уловлен,

Пронзен стрелой, для сердца милой,

Вот так Медуза, лик явив

И сердце в камень обратив,

Благой ущерб мне причинила.

На самом деле красота,

Что в ней с изяществом слита,

Чарует люд, пред ней склоненный,

А неожиданность затей

Лишает воли всех людей,

Как чары страшные Горгоны.

Косою вооружено[262],

В лазурный цвет одето время —

Понять нам должно, что оно,

Хоть и царит над нами всеми,

Законами небес живет;

Брада седая нас наводит

На мысль, что от Косца наш род

И даже боги происходят.

Вобрал он разные цвета

В свою лазурь, поскольку вечно

Вслед за блаженством — маета,

За болью вслед — покой сердечный:

Сносить нам должно бремя бед

И верить в лучшее упрямо,

Как уповать влюбленным след,

С терпеньем милость ждать от Дамы.

Покрыт лазурный тот наряд

Мирьядой крыльев оперенных,

Являя, что лета летят

Быстрее облаков взвихренных.

Сопровождает Старца ход

Весьма приятная девица,

И знайте: от его щедрот

Нам без нее не насладиться.

Ее Удачею зовут[263],

Плешива дева только сзади

(Намек мудреный виден тут),

А спереди — густые пряди:

Кто с ней в один прекрасный день

Столкнется вдруг, пусть потрудится

Тотчас свою отбросить лень

И в волосы рукой вцепиться.

Коль отвернувшись, вдаль уйдет,

Как ни старайся, все напрасно,

Не будет толка от хлопот.

Нам Время даст досуг прекрасный —

Мы станем слушать остряка,

Сойдясь в беседах пустословных,

И прочь развеется тоска

Рассказом о делах любовных.

В грядущем Время в свой черед,

Дивясь красой своею вечной,

Чрез Авансона[264] воспоет

Твой лучезарный облик вечный —

Сейчас Удача заждалась,

Словам пора остановиться:

Не упустить бы мне свой час,

Иной личине б не явиться.

О Донна, сожжено отныне сердце Вами:

Попала в цель коварная стрела,

И мысль вдруг обожгла,

Что в нем уж никогда не сможет вспыхнуть пламя.

Но с каждым часом Вы прекрасней и милее,

И вновь горит огонь во мне сильнее.

И, если Ваше не сдержать цветенье,

Грозит мне гибель от самосожженья.

К смертным порой благосклонный,

Зевс, всевластительный бог,

Жизнь сотворяя бессонно,

Сделать из атомов смог

Женщину дивную эту,

Милости к смертным залог.

Равной красавицы нету!

Судьбы хранят свои тайны!

Рок проявил свою власть,

Чтобы в тот день не случайно

Славная дочь родилась.

Часть обрела свою часть:

Встреча, союз их счастливый,

Богом внушенная страсть

Миру дала это диво.

Девятерым юным Музам

Стала одной из сестер.

Гордая этим союзом,

Светит им, словно костер,

Внемля одический хор

Тех, кто снискал у ней право

Дружбой своей с этих пор

Пить из источника славы,

И перед ними явила

Дар удивительный свой.

Кротко склоняется сила

Перед ее красотой.

Все поклоняются той,

Чьи им понятны уроки.

Женщины той молодой

Будут бессмертными строки!

Кто от пылающих, страстных,

Верных Амуру людей

Обособляет несчастных,

Тех, в ком душа холодней?

Кто же, надеждой своей

Щедро одних одаряя,

Скуп до скончания дней

С тем, кто не создан для рая?

Чьим победительным словом

Был Мусагет[267] покорен?

Как оказался готовым

Слушать, безмолвствуя, он?

Кто посещал Геликон?

Чьи средь богов неизменно

Длятся работа и сон?

Кто манит всех, как сирена?

Над ее ликом чудесным

Среди густой синевы

В трепете льется прелестном

Зелень лавровой листвы —

Память о Дафне[268], увы!

Будь ей сестрою, Паллада.

Вышедшая из главы

Зевса — на счастье Эллады!

Кто не знаком с тобой, Луиза, должен счесть

За счастье прочитать твоей любви сонеты.

Кто слышал, как поешь ты с лютнею дуэты,

Тот думал, что ему рай посылает весть.

В лучах твоих очей для многих чары есть,

Плененные тобой дают любви обеты.

Так цепи рабские и на меня надеты,

Так бремя страсти мне ты повелела несть.

Мной властвуя, твой взгляд мне растравляет рану,

Но в танце, в пении, в игре ты так мила,

Что от тебя бежать пытаться я не стану.

Поэзии твоей везде слышна хвала,

Хоть до меня тобой пленялись и другие,

Твой дар прославленный я угадал впервые.

Сияют семь светил среди небес —

И все воплощены в тебе одной:

Ты знаешь толк в науках, как Гермес,

Диану превосходишь белизной.

Венера — идеал, но предо мной

Ты предстаешь не менее прекрасной.

У Феба блещет золото кудрей,

Но у тебя они еще светлей.

Всем страшен Марс, ему же ты опасна.

Покорны небеса Зевеса нраву,

А ты красой над всем царишь одна.

Сатурн средь звезд прославился по праву,

А ты любовью покорила Славу

И счастьем, как никто, вознесена.

Мне не надо исступленно

Всех богов на помощь звать

Или дев кружок ученый,

Чтоб достойно речь начать.

Ибо Боги с прилежаньем,

Муз и Небо взяв в союз,

Преисполнили блистаньем

Лик и тело, ум и вкус

Той, к кому иду, смятенный,

С похвалою несравненной.

Для сомнений нет причин:

Божество любое станет

Пособлять мне — пусть же грянет

Подобающий зачин!

Ну же, шуйца белоснежна,

Соизволь на струны пасть,

Ты вослед, десница нежна,

Сотвори созвучий сласть:

Воспоем мы лик небесный,

Златовласую главу,

С коей быть сравненным лестно,

Верно, даже божеству.

Воспоем в стихах умело,

Как красавица сумела

Нежну плоть вооружить:

На верху главы прекрасной

Гребень высится ужасный[272],

Всех грозящий сокрушить.

О священный перл творенья,

Дочь божественных высот!

О, яви хоть на мгновенье

Свет очей, что радость льет,

Чтоб рукой моей водила

Музы мощная рука

И в хвалах тебе затмила

Римлянина-старика[273],

Коий древний край Сатурна[274]

Бросил ради страсти бурной,

Полюбив навек тебя,

И тебе, глядящей грозно,

Стал, несчастный, жертвой слезной,

Верность истово блюдя.

Музой старца удалого,

Чей высокий слог учен,

Образ твой на крыльях слова

Был бы в небо вознесен —

Все же рок решил иначе:

Парка к старцу в дол пришла,

С крыльев песен, с крыльев плачей

Перья разом сорвала

И рекла: старик хвалящий,

Юности твоей претящий,

Телом пусть лежит в земле,

А душой своей влюбленной

Вступит в край, отрад лишенный,

Что покоится во мгле.

Боги сводов многозвездных,

Что навеки облекли,

Хороня от вихрей грозных,

Ширь бескрайнюю земли,

Дайте мне прожить спокойно

Естеством сужденный срок,

Чтобы выразить достойно

Я в труде нетленном смог

Чары красоты великой

Ослепительного лика,

Что над смертными царит, —

Пусть Прекрасная по праву

Вечную обрящет славу

И потомков покорит.

Как Семирамида[275], чадом

Мнясь супруга своего,

Принесла назло преградам

Вавилону торжество

И, презрев свою природу,

Что податливо-нежна,

Шла в военные походы,

С долей жен разобщена,

Устрашая всех бронею,

Воинов вела стеною,

И в лесов индийских мрак

Сабля всех гнала кривая,

Наземь с маху повергая

Сотни вражеских вояк.

Так взнесен средь Альп рагатых

(Где и летом и зимой

Небо застит туч косматых

Ветрами несомый рой),

Весь в кудрях ветвей еловых,

Пик, глава крутой горы[276],

Что к раскатам бурь грозовых

Был привычен до поры;

Громом пущенный с обрыва,

Он топтал нещадно ниву —

Тяжкие волов труды, —

По дороге все сметая,

В скачке к долу оставляя

Взор страшащие следы.

Или как Пентесилея[277],

Что за Гектора дралась

И, меж греков ужас сея,

Ослепляла златом влас,

Одного копьем удалым

Выбивала из седла,

А другому смерть кинжалом

Неизбежную несла.

Иль как девы, коих рвенье[278]

Грудь одну без сожаленья

Нудит выжечь, чтоб вести

Жизнь в походах, в тяжких войнах,

Добрых воинов достойных,

И врага сметать с пути.

Так Луиза, вмиг на латы

Платье женское сменив,

В бой бросалась[279], как солдаты,

И готовила прорыв

Меж испанцами, бессчетно

Осаждая вражий стан

В час, когда французы плотно

Окружали Перпиньян.

Силу там она явила:

Грозной пикой подчинила

Истового смельчака.

Ловкость дамы станем славить:

Так конем умеет править

Только рыцаря рука.

Вот она на иноходце

Ровным шагом едет вспять,

Вот, пришпорив, вскачь несется,

Чтобы прыть коня узнать.

Шлем дрожит на ней султаном,

Коли в ход пошло копье —

Принцы все на поле бранном

Хвалят доблести ее.

Шуйцей шпагу крепко сжала,

А в деснице — сталь кинжала,

На котором злат узор.

Рать Луиза покидает —

Между ратников блистает,

Как Ахилл или Гектор.

Горделивый сын Климены[280]

Делом нам помог понять,

Что не ради славы бренной

Должно подвиги свершать.

Дело, кое затевают

Без согласия богов,

Никогда не доставляет

Ожидаемых плодов.

Но у Всадницы гордыни

Не было и нет доныне —

Не за славой в бой пошла.

В брань влеклась она, Венере

Вняв, что в некий вечер к дщери

С вестью наземь снизошла.

Выше дола[281], где взъяренный,

Буйный и кипучий Рон[282]

Взял бесхитростную Сону

В рук извилистых полон,

Сад тенистый и отрадный[283]

У прелестной девы цвел,

Столь приятный и нарядный,

Что иные превзошел.

Тот, кто видел это чудо

(Красота жила повсюду

В сказочном саду услад),

Мнил, что кущи Алкиноя[284]

Зрел, где всякою порою

На ветвях плоды висят.

Осенясь листвой древесной,

Там с лилеями росли

Полумесяцы прелестны[285]

Властелина сей земли.

Рядом с ветвью майорана,

В коей средь густых листов

Цвет пестрел благоуханный,

Помещалось шесть стихов:

"ВСЕХ ФРАНЦУЗОВ ВЛАСТЕЛИНА

ПОЛУМЕСЯЦ СТАНЕТ ЧИННО

РОСТ ЛЕЛЕЯТЬ С КАЖДЫМ ДНЕМ

ДО ПОРЫ, КОГДА, ДРУГ С ДРУГОМ

СЛИВШИСЬ, РОГИ ПОЛНЫМ КРУГОМ

ЗАБЛЕСТЯТ НАД КОРОЛЕМ".

И стояли там беседки

Столь пленительны вокруг,

Что пример являли редкий

Мастерства искусных рук:

Свод вздымался данью богу,

Что в бедре Зевеса рос[286],

Ибо сень сплелась чертога

Из листвы мускатных лоз.

А колонны глянцевиты

Украшали, в плети свиты,

Розаны и Розмарин,

Что взбегали вверх красиво,

Прилегая к прутьям ивы

Ровно, ладно, чином чин.

Посреди, в ветвленьях плотных,

Нес орешник свой шатер,

И покров дерев бессчетных

Сень свою над всем простер:

Лист оливы убеленный[287],

Что хвален Афиной был,

И побег вечнозеленый,

Коий Аполлон любил[288],

Древо, верное Кибеле[289],

И кусты, что студят в теле

Афродитино тепло[290],

Древо темное[291], что в небо

Волей плачущего Феба

Ствол высокий вознесло.

Здесь под сению порхая

В дни веселого тепла

Иль когда нас стужа злая

Крепко дома заперла,

Соловей и коноплянка,

Чиж, малиновка и дрозд

Распевают спозаранку

До вечерних поздних звезд,

Плачет горлинка-вдовица,

Все тоскует, все томится,

Мила друга потеряв;

Хрипловатый голос льется,

Скорбь напевная несется

В шепотах дерев и трав.

Чтобы не было изъяна

В дивной красоте такой,

Чтобы сад благоуханный

Тешил взоры день-деньской,

Там родник, цветам на благо,

Сад кропил и мчался вдаль,

И струящаяся влага

Свет дробила, как хрусталь.

Не одет родник в оправу,

И не встали величаво

Мирты Кипра[292] на брегу,

Пестрота растений броских,

Мраморы из гор паросских

Не пристали роднику.

Но коврами, взор чаруя,

Протяженный устлан брег,

Где неистовые струи

Утишают шумный бег, —

Травы там благоухали,

Множеством цветов пестря,

Нежно воды рокотали,

Зелень всю животворя.

Кто Нарцисса зрел, с тоскою

Никнущего над рекою,

Взор к зерцалу вод стремя,

Тот сказал бы, что витает

Здесь юнец и здесь страдает,

Образ дивный возлюбя.

Цвел средь зелени приречной

Скорбный желтый Ноготок,

Что своей тоски сердечной

Все никак избыть не мог, —

Он в неистовом круженье

Друга жаждал зреть в выси[293]

Утром, в пору появленья,

Или вечера вблизи.

Были там[294] и Маргаритки,

И Фиалки в преизбытке

Красили собою дол,

И цветок там рос, в котором,

Смерти став живым укором,

Юный Гиацинт[295] расцвел.

Родниковых вод разливы

То бурлили, всласть резвясь,

То текли неторопливо,

Извиваясь и крутясь,

Ходом всем напоминая[296]

Место, где ужасный вид

Порожденья Пасифаи

Был от глаз людских сокрыт.

А в конце, утишив рвенье,

Рукавов переплетенье

Омывало дивный луг,

Где назло зиме суровой

Вечной зелени покровы

Одевали все вокруг.

Вотчин перейдя границу,

К нам стремил Титан свой ход[297],

И распряг он колесницу

У испанских теплых вод[298].

Там, на благодатном бреге,

Шла Луиза в некий день

И, взыскуя тихой неги,

Села родника под сень.

Лютню взяв, она играла,

Струны все перебирала

И, поняв, что лад струнам

Дан, свой голос, полный силы,

С шумом струн соединила,

Песнь такую спела там:

"Дщерь-соратница Зевеса[299],

Что воинственно-храбра,

И охотница Эфеса,

Сребролукого сестра[300], —

Только эти две богини

Мной владеют наяву,

Их с младенчества доныне

Госпожами я зову.

Хоть по милости Венеры

Я прекрасною без меры

Между смертных названа,

Но девичество за это

От меня как знак обета

Пусть приять не мнит она!"

Девственница из Лиона

Столь строптивые слова

Песни, с лютней съединенной,

Дважды молвила едва,

Как неспешный и спокойный

Сон среди небес возник

И прервал созвучья стройны

Струн и гласа в тот же миг,

И на ложе травяное,

Все волненья успокоя,

Сон красавицу склонил,

К ней в глаза вошел он смело

И в разнеженное тело

Сласть отдохновенья влил.

В сновидении пред нею

Славная явилась мать,

Красотой блеща своею,

Как во дни, когда обнять

Дивную Анхис[301] решился

Симоента[302] на брегу —

Дерзостный герой родился,

Что погибель нес врагу;

Он вернул былую славу

Стенам Трои величавой,

За убитых храбро мстя;

Закаляясь в испытаньях,

Землю обошел в скитаньях,

Добродетелью блестя.

Мать восторженно взирала

На высокое чело,

Губы, что полны и алы,

Ушко кругло и мало,

На румяные ланита;

Брови были всех нежней,

Их коснулась Афродита,

Чтоб лучи узреть очей;

Взор летел не отрываясь,

Бесконечно упиваясь

Круглотой тугих сосцов,

Негой дышащих весенней,

В коей тыщи дуновений

Самых нежных ветерков.

А когда свой взор Киприда

Всласть натешила красой

И прельстительностью вида

Дочери своей родной.

От услады зренья стало

На душе ее светло

И к красавице немало

В ней пристрастье возросло.

И, веселая, живая,

В нежном голосе являя

Предвещение щедрот,

Розам уст веля раскрыться

Лишь чуть-чуть, сердец царица

Вот какую речь ведет:

"Праздным мыслям человека

Боги свергнуть не дадут

Власть, что им дана от века:

Хоть дымами там и тут

Ввысь мольбы возносят храмы,

Дабы выгоды купить

Или гнев богов упрямый

В милосердье обратить,

Но обеты их невнятны,

Ибо клятвы многократны —

Лишь нечестная игра.

Ни молитвы, ни обеты

Не дойдут, коль не согреты

Истой жаждою добра.

Ужли, гордостью объята,

Мнишь, о дочерь, устоять

Против стрел родного брата,

Коль возьмется он стрелять?

Всех разит напропалую

Лук, что бить не устает:

Океан и твердь земную,

Воздух, ад, небесный свод.

Девы я досель не знала,

Чье бы сердце не пронзала

Всеразящая стрела.

Но теперь тебе отвечу,

Для чего с тобой на встречу

Я сюда с небес сошла.

Здесь, тщеславию в угоду,

Долов жители земных

Мнят, что ты из их породы,

А не дщерь богов самих.

Но, тебя сестрою клича,

Лишь себя обманом льстят,

Красоты твоей величье

Им откроется навряд.

Кто, глазам всецело веря,

Звать тебя посмеет дщерью

Смертных, суетных людей?

Персть нечистая земная

Дать не может, порождая,

Красоту, подобну сей.

Так же люди в неведенье

Верили, что дар царей —

Красоту — вручил Елене

Как наследство Тиндарей[303].

Но была Елена чадом

Бога, мечущего гром,

Кто, влеком к земным усладам,

Свой небесный кинул дом;

Кроясь белым опереньем,

Птицей стал, что нежным пеньем

Предвещает смерть свою;

Леде, восхваленной всеми,

Дал божественное семя,

В сладком дочь зачал бою,

С нею двух отважных братьев[304]:

Первый был боец лихой,

Он, отваги не утратив,

Вмиг отвел кулак стальной

Бебриков царя Амика[305],

Коий пришлецов привык

Убивать с ордою дикой,

Поднимая наглый крик;

А второй в великом рвенье

Изобрел соединенье

Колесницы и коня,

Он повозкой смело правил

И дрожать людей заставил,

Сталь ободьев вскачь гоня.

Хоть молва и не считает,

Что тебя я родила

От того, кто управляет

Воинами без числа,

Но не дам в ошибку впасть я,

Знай: могучий бог Градив[306]

Дал тебя родить мне счастье,

Край прекрасный наградив —

Там, где медленная Сона

Вдаль стремится неуклонно,

Разрезая град Лион,

Холм возвышен[307], всеми зримый,

Где досель людьми я чтима:

В честь мою он наречен.

Местом твоего зачатья[308]

Был не замок и не град —

Лес, где, листья свив в объятье,

Древеса стеной стоят.

Лес хочу я (в подтверждена

Твоего родства со мной)

Передать в твое владенье

Вкупе с местностью иной:

Долы пышны и просторны,

Где Цереры светлы зерна[309]

Тучной нивой возрастут,

Сок созреет, что по нраву

Вакху, и луга, где травы

Зеленеть не устают.

В том краю и рощиц купы

Там и сям к себе манят,

Где, на пение нескупы,

Вечно птицы гомонят.

Там ты сможешь сеть поставить,

Коль на ум тебе взбредет,

И к отрадам дней добавить

Дичь, что в сети попадет.

А не то, прельстясь охотой,

Станешь зайцев гнать с налета

(У бедняг захватит дух),

Окруженная борзыми,

Коих тропами кружными

Направляет к цели нюх.

Коль от скачки ты устанешь

И найти захочешь кров,

Для бесчисленных пристанищ

Хватит места у ручьев;

От усталости врачуя,

Воды стан твой охладят,

А рокочущие струи

В сон отрадный погрузят.

А потом под ношей дичи,

Вожделенной сей добычи,

К замку ты направишь путь,

Коий я вблизи построю

И надеюсь, что душою

Там ты сможешь отдохнуть.

Все же, дочь, ты виновата —

Слишком поров твой суров:

Презирать негоже брата,

Что сильнее всех богов

Красотой твоею редкой

Многих он берет в полон,

Но рукой своею меткой

И тебя настигнет он.

О, внемли увещеваньям,

Ибо он нацелил с тщаньем

Грозной стрелки острие —

Он стрелой в тебя ударит

И воителю подарит[310]

Сердце жаркое твое.

Тем отмстит он за Поэта,

Что из Рима к нам пришел[311],

Чьи страданья без привета

Твой оставил произвол.

Знай, Амур тебя научит

Выносить несчастий гнет,

Горестей уздой замучит,

Тяжкой упряжью забот:

Часто будешь ты метаться

От заката, может статься,

И до утренних лучей

Тенью по лесам бездомной,

Вся дрожа от неги томной,

От Амуровых бичей.

Защищать себя возьмешься,

Но предстанешь не женой —

Рыцарем ты наречешься

И с копьем поскачешь в бой.

Вижу: ты громишь надменно

Дюжих конных без числа,

Что похвастались мгновенно

Даму выбить из седла;

В грудь копьем их ударяешь,

Вмиг из седел вышибаешь,

С легкостью верша сей труд;

А они, стеная в муке,

С жалким видом тянут руки

И шатаясь прочь бредут.

Но за подвиги от брата

Кара ждет тебя страшна:

От военных дел в расплату

Будешь ты отрешена.

Ты победы не умножишь,

В новый бой не поспешишь —

Наземь ты оружье сложишь

И гордыню усмиришь,

Чтобы впредь не мчались в страхе

И не ползали во прахе

Все отважные мужи,

Что, едва тебя встречали,

Тотчас с криком покидали

Боевые рубежи.

От меча ты отвернешься,

Платье женское надев,

К играм сладостным вернешься,

Сложишь сладостный напев.

И поэтов восхищенных,

Сладкопевцев шумный рой

Воспоет в стихах ученых

Совершенный образ твой.

Песнь Маро[312] и Лафонтена[313]

Вместе с песнею Мулена[314]

Дерзостный подхватит Сэв[315],

Чей могучий гром словесный

Сотрясает свод небесный,

К звездам молнией взлетев.

Все же их воображенье

Так тебя не воспоет,

Как поэта вдохновенье,

Что от волн к тебе придет

Невеликой речки Клана[316],

Чей безбурный ток простер

На прибрежье невозбранно

Трав невянущих ковер.

Будешь музою поэта

Для потомков ты воспета;

Благодарен он судьбе:

Лишь ему дана по праву

Честь воздать земную славу

Полной мерою тебе.

Оцени же чутким сердцем

Песнопевца дивный труд:

Песни те единоверцам

Радость вечную несут.

Кто воспел тебя, счастливый,

Тот бессмертен навсегда,

Ведь ни Лавр и ни Олива

Не завянут никогда.

Так Буше[317] своей хвалою

Имя ангела благое[318]

Для веков запечатлил:

Образ ангельского лика,

Что красою полн великой,

В храме славном поместил".

Завершило это слово

Речь милейшей из богинь,

И повозка уж готова

С нею взвиться в неба синь.

Голубки порхали нежно,

Колесницу ввысь влекли,

Трепетаньем крыл неспешно

Отрываясь от земли.

Тут Луиза пробудилась,

Всей душою подивилась

Сна вещаньям своего;

И не знала: сон столь странный —

Правда, иль игра обмана,

Иль иное волшебство.

Стан и лик ее прелестный,

Твердость грудей, ясность глаз,

Нежных взоров свет небесный,

Лба белеющий атлас,

Смех, что с губ слетает звонко,

Лоно — алавастр точь-в-точь —

Говорят нам, что лионка —

Царственной Киприды дочь.

Удаль же и непокорность,

Смелость, храбрость и проворность,

Все сметающий порыв,

Мощь руки и превосходство

С Богом войн дают ей сходство:

Верно, был отцом Градив.

Но высокая ученость,

К знаньям всяческим любовь

И ко всем искусствам склонность

Выдают иную кровь:

Стих премудрый, ухищренный,

Что красавица поет.

С плеском лютни утонченной

Съединяя слов полет,

Целомудрие, что явно

Неразлучно с девой славной, —

Все уму о том твердит,

Что родство ее законно

С чадами благой Латоны[319]

Иль с семейством аонид[320].

Надлежит нам верить все же

Тем таинственным словам,

Что вещают, сон тревожа,

Боги в час полночный нам.

Так пришел Гектор к Энею[321],

Не нарушив крепкий сон,

Речью долгою своею

Всю судьбу поведал он.

Так грядущее таящий

Образ ум тревожит спящий,

Проступая в смутном сне.

Сон, что бредом нам казался,

Но в дальнейшем оправдался,

Подтвержденьем служит мне.

Все же нам окончить дело

Ныне, лира, час пробил.

Ты не все сказать сумела,

Но вложила весь свой пыл.

Рокот арфы Ариона[322],

Волновавший моря гладь,

Чары Нимфы из Лиона

Не способен передать,

Равно как и вся музыка

Рати лирников великой,

Что столетьями цвела

В Греции, царю, иль граду,

Иль стране даря отрады

Несравненны без числа.