Сочинения

День гаснет. Облаков громада

Покрыта краской золотой;

От луга влажною струей

Плывет душистая прохлада;

Над алым озером тростник

Сквозной оградою поник.

Порой куда-то пронесется

Со свистом стая куликов,

И снова тишь. В тени кустов

Рыбачий челн не покачнется.

Вдоль гати тянется обоз;

Скрипят колеса. За волами

Шагают чумаки с кнутами;

Кипит народом перевоз.

Паром отчалили лениво,

Ушами лошади пугливо

Прядут; рабочие кричат,

И плещет по воде канат.

Шлагбаум, с образом часовня,

Избушки, бани, колокольня

С крестом и галкой на кресте,

И на прибрежной высоте

Плетни, поникнувшие ивы —

Всё опрокинуто в реке.

Белеют мойки вдалеке,

Луками выгнулись заливы;

А там — кусты, деревня, нивы

Да чуть приметный сквозь туман

Средь поля чистого курган.

Тому давно, в глуши суровой,

Шумел тут грозно лес дубовый,

С пустынным ветром речи вел,

И плавал в облаках орел;

Синела степь безгранной далью,

И, притаясь за вал с пищалью,

Зажечь готовый свой маяк,

Татар выглядывал казак.

Но вдруг всё жизнью закипело,

В лесу железо зазвенело —

И падал дуб; он отжил век...

И вместо зверя человек

В пустыне воцарился смело.

Проснулись воды, и росли,

Гроза Азова, корабли.

Те дни прошли. Уединенно

Теперь под кровлей обновленной

Стоит на острове нагом

Безмолвный прадедовский дом,

Цейхгауз старый. Тихи воды.

Где был Петра приют простой,

Купец усердною рукой

Один почтил былые годы —

Часовню выстроил и в ней

Затеплил набожно елей.

Но город вырос. В изголовье

Он положил полей приволье,

Плечами горы придавил,

Болота камнями покрыл.

Одно пятно: в семье громадной

Высоко поднятых домов,

Как нищие в толпе нарядной,

Торчат избенки бедняков;

В дырявых шапках, с костылями,

Они ползут по крутизнам

И смотрят тусклыми очами

На богачей по сторонам;

Того и жди — гроза подует,

И полетят они в овраг...

Таков домишко, где горюет

С женой и дочерью кулак:

На крыше старые заплаты,

Приют крикливых воробьев,

Карниз обрушиться готов;

Стена крива; забор дощатый

Подперт осиновым колом;

Двор тесный смотрит пустырем;

Растет трава вокруг крылечка;

Но сад... В сад после завернем;

Теперь мы в горенку войдем.

Она светла. Икона, печка,

С посудой шкап, сосновый стол,

Скамейка, красный стул без спинки,

Комод пузатый под замком —

Всё старина, зато соринки

Тут не заметишь ни на чем.

Хозяйка добрая, здорово!

Ты вечно с варежкой в руке,

И в этом белом колпаке,

И всё молчишь! Порою слово

Промолвишь с дочерью родной,

И вновь разбитый голос твой

Умолкнет. Бедная Арина!

Повысушили до поры

Нужда да тяжкая кручина

Тебя, как травушку жары;

Поникла голова, что колос,

И поседел твой русый волос;

Одна незлобная душа

Осталась в горе хороша.

И ты, красавица, с работой

Сидишь в раздумье под окном;

Одной привычною заботой

Всю жизнь вы заняты вдвоем...

Глядишь на улицу тоскливо,

Румянец на лице поблек,

И спицы движутся лениво,

Лениво вяжется чулок.

О чем тоска? откуда скука?

Коса, что черная смола,

Как белый воск, рука бела...

Душа болит? неволя-мука?..

Что делать! подожди, пока

Прогонит ветер облака.

«Ох, Саша! полно сокрушаться!

Вот ты закашляешь опять... —

Промолвила старушка мать. —

Ну, в сад пошла бы прогуляться,

Вишь, вечер чудо!»

— «Всё равно!

И тут не дурно: вот в окно

Свет божий виден — и довольно!»

— «Глядеть-то на тебя мне больно!

Бледна, вот точно полотно...»

И мать качала головою

И с Саши не сводила глаз.

«Поди ты! сокрушает нас

Старик! над дочерью родною

Смеется... Чем бы не жених

Столяр-сосед? Умен и тих.

Три раза сваха приходила,

Уж как ведь старика просила!

Один ответ: на днях приди...

Подумать надо... погоди...

Ты вот что, Саша: попытайся,

С отцом сама поговори,

Чуть будет весел».

— «Дожидайся!

Я думаю, в ногах умри, —

Откажет...»

Мать не отвечала,

Поникнув грустно головой.

«Чуть будет весел... Боже мой!

За что же я-то потеряла

Веселье? Ведь к чужим придешь,

Там свет иной, там отдохнешь;

А при отце язык и руки —

Всё связано! когда со скуки

В окно глядишь, и тут запрет!

Уж и глазам-то воли нет!»

— «Всё осуждать его не надо.

Известно — стар, кругом нужда,

На рынке хлопоты всегда,

Вот и берет его досада.

Он ничего... ведь он не зол:

На час вспылит, и гнев прошел».

— «Я так... я разве осуждаю?

И день — печаль, и ночь — тоска,

Тут поневоле с языка

Сорвется слово».

— «Знаю, знаю!

Как быть? Живи, как бог велел...

Знать, положён таков предел».

Заря погасла. Месяц всходит,

На стекла бледный свет наводит;

За лес свалились облака;

В тумане город и река;

Не шевельнет листом осина;

Лишь где-то колесо гремит

Да соловей в саду свистит.

Молчат и Саша, и Арина,

Их спицы бедные одне

Не умолкают в тишине.

Как хорошо лицо больное

Старушки сгорбленной! Оно,

Как изваяние живое,

Всё месяцем освещено.

В руках на миг уснули спицы,

Глаза на дочь устремлены,

И неподвижные ресницы

Слезой докучной смочены.

Сверкает небо огоньками,

Не видно тучки в синеве,

А у старушки облачками

Проходят думы в голове:

«Без деток грусть, с детьми не радость!

Сынок в земле давно лежит,

Осталась дочь одна под старость —

И эту горе иссушит.

Ну что ей делать, если свахе

Старик откажет? Как тут быть?

Я чаю, легче бы на плахе

Бедняжке голову сложить!

И без того уж ей не сладко:

Работа, скука, нищета...

Всю жизнь свою, моя касатка,

Что в клетке птица, заперта.

Когда и выйти доведется,

Домой придет — печальней дом...

Глядишь, на грех старик напьется,

О-ох, беда мне с стариком!

Ну, та ль она была сызмала?

Бывало, пела и плясала,

На месте часу не сидит,

Вот, словно колокольчик звонкий,

Веселый смех и голос тонкий

В саду иль в горенке звенит!

Бывало, чуть с постельки встанет,

Посмотришь — куколки достанет,

Толкует с ними: «Ты вот так

Сиди, ты глупая девчонка...

Вот и братишка твой дурак,

Вам надо няню...» И ручонкой

Начнет их эдак тормошить...

Возьмет подаст им на бумажках

Водицы в желудевых чашках.

«Ну вот, мол, чай, извольте пить!»

Уймися, говорю, вострушка.

Отец прикрикнет: «Посеку!»

Бедняжка сядет в уголку,

Наморщит лобик, как старушка,

И хмурится. Отец с двора —

Опять потешная игра».

И мать работу положила,

Печной заслон впотьмах открыла,

Достала щепкой уголек

И стала дуть. Вдруг огонек

Блеснул — и снова замирает.

Вот щепка вспыхнула едва, —

Из мрака смутно выступает

Старушки бледной голова.

Уж стол накрыт, и скудный ужин

Готов. Покой старушке нужен,

Заснуть бы время, — мужа ждет;

Скрипит крылечко, — он идет.

Сюртук до пят, в плечах просторен,

Картуз в пыли, ни рыж, ни черен,

Спокоен строгий, хитрый взгляд,

Густые брови вниз висят,

Угрюмо супясь. Лоб широкий

Изрыт морщинами глубоко,

И темен волос, но седа

Подстриженная борода.

«Устал, Лукич? — жена спросила, —

Легко ль, чуть свет ушел с двора!

Садись-ко ужинать: пора!»

— «Не каплет сверху... заспешила!

Ответил муж. — Успеешь, друг! —

И, сняв поношенный сюртук,

На гвоздь повесил осторожно,

Рубашки ворот распустил,

Лицо и руки освежил

Водою. — Ну, теперь вот можно

За щи приняться».

— «Вишь, родной! —

Старушка молвила. — Не спится!

Всю ноченьку провеселится,

Поди, как свищет!»

— «Кто такой?» —

Ответил муж скороговоркой,

Ломая хлеб с сухою коркой.

«Соловьюшек у нас в саду».

— «Сыт, стало. Коли б знал нужду,

Не пел бы. Мне вот не поется,

Как хлеб-ат потом достается...

Ты, Саша, ужинала, что ль?»

— «Мы ждали вас».

— «Подай мне соль».

Дочь подала.

«За ужин села,

Так ешь! ты что невесела?»

— «Я ничего».

— «Гм... дурь нашла!

Так, так!»

Старушка поглядела

На Сашу. Саша поняла

И ложку нехотя взяла.

«Ох, эта девичья кручина! —

Отец, нахмурясь, продолжал

И мокрой ложкой постучал

Об стол. — Всё блажь! Подбавь, Арина,

Мне каши... да! всё блажь одна!

Я знаю, отчего она,

Смотри!»

— «Опять не угодила!

За смех — упрек, за грусть — упрек...

Ну, грустно, — что ж тут за порок?

Что за беда?»

— «Заговорила!

Язык прикусишь! берегись!

Вишь ты!..» И жилы напряглись

На лбу отца. Гроза сбиралась.

Но Саша знала старика,

Словам дать волю удержалась, —

И пронеслися облака

Без грома.

Чашка опустела.

Лукич усы свои утер

И, помолившись, кинул взор

На Сашин хлеб. «Ломтя не съела...

Сердита, значит... Прибирай!

Есть квас-то на ночь?»

— «Есть немного».

— «Ну, принеси. Сейчас ступай!»

— «Куда ж идти? Теперь порога

Не сыщешь в погребе: не день...»

— «Ну-ну! пошевельнуться лень!»

Дочь вышла. На лице Арины

Слегка разгладились морщины.

Старик, мол, трезв... Иль он любви

Не знает к детищу родному?

Скажу про Сашу... не чужому...

Что ж! Господи благослови!

И подле мужа робко села.

«Лукич!»

— «Ну, что там?»

— «Я хотела...

Того... с тобой поговорить...

Не станешь ты меня бранить?..»

— «За что?»

— «Начать-то я не смею».

— «Ну, ладно, ладно! говори».

— «Вишь, мы вот стары, я болею,

Совсем свалюсь, того смотри,

Обрадуй ты меня под старость —

Отдай ты дочь за столяра!»

— «Обрадуй... что же тут за радость?

Вот ты, к примеру, и стара,

А дура!.. стало, есть причина,

Зачем я медлю... Эх, Арина!

Пора бы, кажется, умнеть!»

— «Как мне на Сашу-то глядеть?

Она час от часу худеет.

Ведь я ей мать!»

— «Повеселеет!

Ты знаешь, девичья слеза —

Что утром на траве роса:

Пригреет солнце — и пропала».

— «Пусть я отрады не видала,

Хоть ей-то, дочери, добра

Ты пожелай!»

— «В постель пора!

Оставь, пока не рассердился!»

Старушка в спальню побрела.

Там перед образом светился

Огонь. В углу кровать была

Без полога. Подушек тени

Как будто спали на стене.

Арина стала на колени,

И долго, в чуткой тишине,

Перед иконою святою

Слеза катилась за слезою.

Меж тем Лукич окно открыл

И трубку медленно курил;

Сквозь дым глаза его без цели

На кудри яблоней глядели.

«Ну, завтра ярмарка. Авось

На хлеб добуду. Плохо стало!

Ходьбы и хлопотни немало,

А прибыли от них — хоть брось!

Другим, к примеру, удается:

Казна валится, точно клад;

Ты, право, грошу был бы рад,

Так нет! Где тонко, тут и рвется.

Порой что в дом и попадет,

Нужда метлою подметет.

Вот дочь невеста... всё забота!

И сватают, да нет расчета:

Сосед наш честен, всем хорош,

Да голь большая — вот причина!

Что честь-то? коли нет алтына,

Далеко с нею не уйдешь.

Без денег честь — плохая доля!

Согнешься нехотя кольцом

Перед зажиточным плутом:

Нужда — тяжелая неволя!

Мне дочь и жаль! я человек,

Отец, к примеру... да не век

Мне мыкать горе. Я не молод.

«Лукич — кулак!» — кричит весь город.

Кулак... Душа-то не сосед,

Сплутуешь, коли хлеба нет.

Будь зять богатый, будь помога,

Не выйди я из-за порога,

На месте дай бог мне пропасть,

Коли подумаю украсть!

А есть жених, наверно знаю...

Богат, не должен никому,

И Саша нравится ему.

Давно я сваху поджидаю».

Так думал он. А ветерок

Его волос едва касался,

И в трубке красный огонек

Под серым пеплом раздувался.

Порой катилася звезда,

По небу искры рассыпала

И гасла. Ночь благоухала,

И белых облаков гряда

Плыла на север. Жадно пили

Росу поникшие листы

И звуки смутные ловили.

При свете месяца кусты,

Бросая трепетные тени,

Казалось, в царство сновидений

Перенеслись. Меж их ветвей

В потемках щелкал соловей.

Быть может, с детства взятый в руки

Разумной матерью, отцом,

Лукич избег бы жалкой муки —

Как ныне, не был кулаком.

Велик, кто взрос среди порока,

Невежества и нищеты

И остается без упрека

Жрецом добра и правоты;

Кто видит горе, знает голод,

Усталый, чахнет за трудом

И, крепкой волей вечно молод,

Всегда идет прямым путем!

Но пусть, как мученик сквозь пламень,

Прошел ты, полный чистоты,

Остановись, поднявши камень

На жертву зла и нищеты!

Корою грубою закрытый,

Быть может, в грязной нищете

Добра зародыш неразвитый

Горит, как свечка в темноте!

Быть может, жертве заблужденья

Доступны редкие мгновенья,

Когда казнит она свой век

И плачет, сердце надрывая,

Как плакал перед дверью рая

Впервые падший человек!

Еще ребенком, не стесненный

В привычках жизни обыденной,

Лукич безделье полюбил.

Своим Карпушкой занят был

Торгаш, отец его, не много,

Хоть и твердил сынишке строго:

«А вот, господь даст, доживем,

Мы поглядим, каким добром

Воздашь отцу за попеченье.

Тут можно человеком быть:

Сызмала началось ученье —

Псалтырь и всё... тут можно жить!

Я и читать вот не учился,

Да вышел в люди: сыт, обут...»

И под хмельком всегда бранился:

«Ты, дескать, баловень! ты плут!..»

И сына за вихор поймает,

Так, ни за что... Ну вот, мол, знай!

Дерет, дерет — до слез таскает

И молвит: «Ну, ступай, играй!»

А мать свое хозяйство знала,

В печи дрова со счетом жгла,

Горшки да чашки берегла.

И ей заботы было мало,

Когда зимой, по целым дням,

Забросив книжку и указку,

Сынок катался по горам.

Раздолье!.. Легкие салазки

Со скрипом по снегу летят,

На них бубенчики звенят.

«Как смел ты утром не являться?» —

Ему учитель говорил.

«У нас молебен в доме был,

Мне батюшка велел остаться».

— «Ты до обеда где ходил? —

Кричал отец. — Час целый ждали».

— «Учитель не пускал домой:

Зады сидели повторяли...»

Бывало, летнею порой

Тайком залезет в сад чужой,

Румяных яблок наворует,

Тащит их к матери. «Где взял?»

— «А это мне Сенютка дал,

Вот ешь!» — И мать его целует:

Поди, мол, родила сынка,

Не съест без матери куска!

Порой грачей в гнезде поймает:

«Эй, Сенька, у меня грачи!

Давай менять на калачи!»

— «Не надо!» — Сенька отвечает.

«Ну, и не надо... вот им! вот!» —

И головы грачам свернет,

Парнишку больно оттаскает

И прибежит домой, ревет.

«О чем ты?» — мать в испуге спросит.

«Да вот Сенютка — сын голосит, —

Моих грачей закинул в ров

И надавал мне тумаков».

Карпушка на ноги поднялся

И всё без дела оставался,

Покамест вздумалось отцу

В науку мудрую к купцу

Его отдать. Тут все расчеты —

Торговых плутней извороты —

Он изучил и кошелек

Казной хозяйскою, как мог,

Наполнил. Годы шли. Скончался

Его отец; угасла мать.

Невесту долго ли сыскать?

И сын женился. Распрощался

С купцом; заторговал мукой;

И как по маслу год-другой

Всё шло. Но вдруг за пень задело:

Тут неудача, там сплошал...

Спустил, как воду, капитал

И запил: горе одолело!

Искать местечка — стыд большой;

Искать решился — отказали.

А ремеслу не обучали;

Подумал — и махнул рукой:

«Тьфу, черт возьми, да что за горе!

Пойду на рынок поутру,

Так вот и деньги! Рынок — море!

Там рыба есть, умей ловить!

Достанет как-нибудь прожить!»

И с той поры, лет тридцать сряду,

Он всякой дрянью промышлял,

И Лукича весь город знал

По разным плутням, по наряду,

По вечной худобе сапог

И по загару смуглых щек.

Флаг поднят. Ярмарка открыта.

Народом площадь вся покрыта.

На море пестрое голов

Громада белая домов

Глядит стеклянными очами;

Недвижная, затоплена

Вся солнца золотом она.

Люд божий движется волнами...

И кички с острыми углами,

Подолы красные рубах,

На черных шляпах позументы

И ветром в девичьих косах

Едва колеблемые ленты —

Вся деревенская краса

Вот так и мечется в глаза!

Из лавок, хитрая приманка,

Высматривают кушаки,

И разноцветные платки,

И разноцветная серпянка.

Тут груды чашек и горшков,

Корчаг, бочонков, кувшинов;

Там — лыки, ведра и ушаты,

Лотки, подойники, лопаты,

Колеса... «Где? Какая дрянь?

Ты вот на ступицу-то глянь!» —

Торгаш плечистый повторяет

И бойко колесом вертит.

А парень крендель доедает,

«Сложи полтину, — говорит, —

Возьму и дегтю, вот мазницы...»

«Нет, врешь! отдай за рукавицы!

Ты гаманок-то свой не прячь!» —

Кричит налево бородач.

Здесь давка: спорят с мужиками

За клячу пегую купцы,

И Лазаря поют слепцы,

Сбирая медными грошами

Дань с сострадательных зевак.

Набит битком толпой гуляк

Приют разгула и кручины

Под кровлею из парусины.

«Ох, православные! я пьян!» —

В бумажном колпаке и в блестках,

Кривляясь с бубном на подмостках,

Народ дурачит шарлатан

И корчит рожу... «Как обман! —

Повертывая головою,

Цыган проносится с божбою. —

Коню не двадцать лет, а пять.

Жены, детей мне не видать!»

Веселый говор, крик торговли,

Писк дудок, песни мужичков

И ранний звон колоколов —

Всё в гул слилось. Меж тем оглобли

Приподнялись поверх возов,

Как лес без веток и листов.

Лукич на ярмарке с рассвета;

Успел уж выпить, закусить,

Купить два старых пистолета

И с барышом кому-то сбыть.

Теперь он с бабою хлопочет,

Руками уперся в бока,

Лицо горит, чуть не соскочит

Картуз с затылка, — речь бойка.

«Ты вот что, умная молодка,

По сторонам-то не смотри,

Твой холст, к примеру, не находка...

Почем аршин-то? — говори».

— «По гривне, я тебе сказала;

Вон и другие так берут».

— «Не ври! куда ты указала!

Там по три гроша отдают!»

— «И, що ты! аль я одурела!

Поди-ко цену объявил!

Купец четыре мне сулил,

Да я отдать не захотела...

Вон он стоит...»

— «Ха-ха! ну так!

Отдай! и ты не догадалась!

Эх, дура! с кулаком связалась!

Ведь он обмеряет! кулак!

А я на совесть покупаю...

Эй, голова! почем пенька?» —

Остановивши мужика,

Он закричал.

«Спасибо! знаю!..»

«Должно, наш брат учил тебя!» —

Лукич подумал про себя

И снова с бабою заспорил,

Голубушкою называл,

Раз десять к черту посылал

И напоследок урезонил.

Из-под полы аршин достал,

Раз!.. раз!.. и смерена холстина.

«Гляди вот: двадцать три аршина».

— «Охма! тут двадцать семь как раз!»

— «Что, у тебя иль нету глаз?

Аршин казенный, понимаешь!

Вот на... не видишь, два клейма!»

— «Да как же так!»

— «Не доверяешь?»

— «Я дома мерила сама».

— «Тьфу! провались ты! я сумею

Без краденой холстины жить!

Глаза, что ль, ею мне накрыть?

Так я, к примеру, крест имею!»

И кошелек он развязал,

На гривну бабу обсчитал

И торопливо отвернулся:

Прощай, мол! верно!.. недосуг!

Пошел было в толпу — и вдруг

С помещиком в очках столкнулся,

«Мое почтенье, Клим Кузьмич!

Не купите ли, сударь, бричку?

Отличный сорт!»

— «Ба, ба! Лукич!

Ты не забыл свою привычку —

Прислуживаешь, братец, всем?»

— «Что делать! сами посудите,

Я тоже хлеб, к примеру, ем...

А бричка дешева-с! купите!»

— «Нет, я на бричку не купец.

Не попадется ль жеребец?

Вот не найду никак, мученье!

А нужен к пристяжным под шерсть —

Караковый».

— «Есть, сударь, есть!

Рысак! А бег — мое почтенье!»

И он прищелкнул языком:

Да-с! одолжу, мол, рысаком!

«Ты плут естественный, я знаю;

Смотри, Лукич! не обмани!»

— «Ну вот-с, помилуйте! ни-ни!

Я вас с другими не сравняю.

Тут... Вам Скобеев незнаком?»

— «Нисколько».

— «Он, сударь, кругом

В долгах: весь в карты проигрался,

Теперь рысак один остался...

Ну конь! Глазами, ваша честь,

Вот так, к примеру, хочет съесть!

Черт знает, просто загляденье!»

— «Да правда ль?»

— «Недалёко дом,

Коли угодно, завернем,

Посмотрим».

— «Сделай одолженье!

А помнишь ли, купил ты мне

Собаку как-то по весне?»

— «Плохонька разве?»

— «Околела,

Не взял бы черт знает чего!»

— «Охотиться не захотела...

Поможем, сударь, ничего!..

Ах! тут вот есть у офицера

Собака... кличку-то забыл,

Вчера денщик и говорил...

Ну и животное, к примеру:

Брось в воду гривенник — найдет!

Вот вам купить бы».

— «Рад душою!

Но для чего ж он продает?»

— «Что делать станете с нуждою!

Наследство дядя обещал,

А при смерти не завещал,

Есть нечего... семья большая...»

— «А, вот что!» — барин отвечал

И, гибкой тросточкой играя,

Поглядывал по сторонам

И напевал: «тири-та-рам...»

«Вот-с, двухэтажный, с мезонином...» —

Лукич помещику сказал

И дом Скобеева, аршином

Махнув направо, показал.

«Эй, кучер! соня!»

Кучер плотный,

Бессмысленно разинув рот,

Дремал на камне у ворот.

«Иль ночь-то не спал, беззаботный?» —

Лукич у кучера спросил.

Тот вздрогнул и глаза открыл,

Достал тавлинку из кармана

И сильно в ноздри потянул.

«Где барин?»

— «Ась? А... чхи! Татьяна

Мне говорила... чхи!.. пьет чай».

— «Потише рот-то разевай!

Вишь, зачихал. Эх ты, приятель!

На рысака вот покупатель...»

— «Ну, что же, стало, показать?»

— «Ведь не заочно покупать».

— «А барин?»

— «Выводи, он знает».

И кучер скрылся. «Клим Кузьмич! —

Сказал вполголоса Лукич. —

Сноровка делу не мешает —

Ему на водку надо дать...»

— «Ну, дураку-то!»

— «Как узнать!

Бывает, и дурак годится.

Он, рыжий черт, не постыдится

И господину понаврет,

Что наш-де конь нам не подходит

И корм-де впрок ему нейдет.

Ей богу-с! Этот хамский род

Господ частенько за нос водит!»

Помещик смехом отвечал

И два четвертака достал.

Лукич в конюшню торопливо

Вошел и молвил: «Живо! живо!»

В карман свой деньги опустил

И кнут у кучера спросил.

«Вон на стене... не тут... правее.

Статья-то, слышь, не подойдет:

Ведь конь с запалом — заревет».

«Ты не крути, держи умнее.

А ну-ка, дорогой рысак,

Подставь бока... Вот так! Вот так!

Прр! Прр! На двор его скорее!..»

И бедный конь через порог

Вдруг сделал бешеный скачок,

Глазами дико покосился

И начал землю рыть ногой.

Лукич, смеясь, посторонился, —

Вишь, дескать, бойкий стал какой!

Помещик подошел. Рукою

Коня по шее потрепал

И с лоском гривою густою

Полюбовался. Холку взял,

Поправил набок. Осторожно

Ощупал ноги, мышки, грудь

И молвил: «Надобно взглянуть

На зубы». — «Оченно возможно», —

Кудрявый кучер отвечал

И зубы рысаку разжал.

«Э! Конь-то молодой! три года...

Лишь стал окраины ронять...

А ну, нельзя ли пробежать?

Стой, стой! Да, недурна порода!»

— «А бег-то, бег-то, Клим Кузьмич!

А шея! — говорил Лукич —

Позвольте-с, вот и сам хозяин».

Хозяин был румяный барин,

С усами, с трубкою в руке,

В фуражке, в черном сюртуке,

Со знаком службы беспорочной,

Обрит отлично, сложен прочно,

Взгляд строг, навыкате глаза

И под гребенку волоса.

«Скобеев, сударь. Честь имею...

А вы-с? коли спросить я смею...» —

Он покупателю сказал.

«Долбин, помещик. Я узнал,

Что рысака вы продаете...»

— «Так точно».

— «Дорого ль возьмете?»

— «Позвольте в дом вас попросить».

— «Зачем же? можно тут решить».

— «Четыреста. Коню три года».

— «Я видел. А чьего завода?»

— «Орловой».

— «Дорого-с. Не дам.

А вот за триста — по рукам».

— «Я не торгаш, предупреждаю.

Три с половиною дают,

Прийти хотели — и придут».

— «Всё врет! — Лукич подумал. — Знаю...»

И молвил: «Я и приводил».

— «Ну, ну!» — Скобеев перебил.

— «Я не обидел вас словами;

Что ж! наше дело сторона.

Не дорогая, мол, цена,

Я вот что...» — и старик руками

Развел.

Хозяин был упрям,

И плохо подвигалась сделка.

«Ударьте, сударь, по рукам! —

Лукич, как бес, шептал украдкой

Помещику. — Ведь дело гадко!

Скобеев спятится вот-вот...

Кончайте! сотня не расчет!»

Долбин стоял в недоуменьи,

Поглядывал на рысака:

Картина конь! на старика, —

Тот весь дрожал от нетерпенья:

Усами шевелил, мигал,

К карману руку прикладал...

Не прозевай, мол! что ты смотришь?

Покаешься, да не воротишь.

Мне что! я не желаю зла...

И сделка кончена была...

Кому не свят обычай русский!

И вот за водкой и закуской

Скобеев и Долбин сидят.

Червонцы на столе звенят;

Лицо хозяина сияет;

Он залпом рюмку выпивает,

Остатки в потолок — вот так!

Дескать, попрыгивай, рысак.

Долбин поморщился немного,

Но тоже выпил. У порога

Лукич почтительно стоял

И очереди ожидал;

Хватил и молвил: «Захромаю

С одной-с...»

Скобеев не слыхал,

Беседу с гостем продолжал:

«Так вот что, Клим Кузьмич! Я знаю

Именье ваше... проезжал...

Земли довольно...»

— «Рук немного!

Душ тридцать. Впрочем, не беда:

На месячине все».

— «Ах, да!

Мысль недурна».

— «Но надо строго

Следить. Внимательность нужна».

— «Ленятся?»

— «Ужас! Разоряют!

Заставишь сеять, семена

За голенища засыпают,

Порою в землю зарывают!»

— «Неужто?»

— «Просто нет души!

Хоть кол на голове теши,

Не убедишь!.. Я раз гуляю,

Гляжу — нырнул мальчишка в рожь...

Э! погоди, мол, не уйдешь!

И что же, сударь, открываю?»

— «Ну-с?»

— «Он колосья воровал!

Шапчонку верхом их набрал!

На что, мол? Хлопает глазами

Да хнычет».

— «Этакой разврат!

Ужасно! и отцы молчат?»

— «Нашли тут! научают сами...

Не наедятся, черт возьми!

Что хочешь, как их ни корми!»

— «Вот саранча!»

— «Да-с! наказанье!

Вы как? на службе?»

— «Да... служил...

В комиссии под лямкой был».

— «Так... Вышли?»

— «Родилось желанье

Окончить, знаете, свой век

Покойно: грешный человек, —

Устал трудиться».

— «Ох, создатель! —

Лукич подумал. — Вот и верь!

Не скажет ведь, за что теперь

Он под судом... хорош приятель!

Давно ль деревню-то купил?

А говорит — под лямкой был».

Помещик встал и распростился.

Он к воротам, Лукич вослед.

«За труд, сударь» — и побожился:

Коню-то ведь цены, мол, нет.

«Вот два целковых».

— «Что вы-с, мало!

Как можно! это курам смех!

Гм... время, значит, так пропало...»

— «Ну сколько же?»

— «Да пять не грех».

Долбин заспорил.

«Воля ваша,

Хоть не давайте ничего!

Мы, стало, служим из того...

А всё, к примеру, глупость наша:

Добра желаешь».

— «Эх, какой!

Один прибавлю. Да! постой!

Насчет собаки...»

— «Что ж, извольте!

Оно вы скупы, да пойдемте:

Я не сердит, служить готов».

— «Теперь я занят».

— «Мы с двух слов!»

— «Нет, нет! до завтра. Срок не долог».

— «Упустим: час в торговле дорог!»

— «Пустое! Кучер! эй! за мной!

Веди коня!»

— «Ну, бог с тобой! —

Лукич подумал. — Заскупился:

Вот покупатель-то явился!

Ведь с виду смотрит молодцом:

Очками, тростью щеголяет

И на спине колпак с махром

Черт знает для чего таскает;

А хорошенько разберешь —

Выходит так себе... как глина,

Что хочешь из нее сомнешь.

Эх, плачет по тебе дубина!

Добру сумела б научить,

Да некому дубиной бить!

Не то дурак... развесил уши,

Разинул рот и верит чуши,

Скобеев будто задолжал,

Всё, значит, в карты проиграл.

Как раз! Ему и проиграться!

Да он удавится за грош!»

— «Эй, старый хрыч! кого ты ждешь?

Пора всвояси убираться!» —

С крыльца Скобеев забасил.

Лукич за козырек хватился,

Картуз под мышку положил

И молвил: «Ну, сударь, трудился!

Весь лоб в поту!»

— «Платок возьми,

Утрись».

— «Утремся. Я детьми

За вашу клячу-то божился,

Не грех за хлопоты мне взять».

— «Вишь, старый шут, чем похвалился!

Я б без тебя сумел продать.

Взял с одного, ну, знай и меру...

А много заплатил Долбин?»

— «С него возьмешь! хоть бы алтын,

Такая выжига, к примеру!»

— «Всё лжешь!»

— «Бывает, что и лгу,

А перед вами не могу:

Не хватит духу».

— «Это видно!..

Я б дал, нет мелочи в дому».

— «Да не шутите, сударь, стыдно!»

— «Не забываться! рот зажму!»

— «Благодарим. Не вы ли сами

Просили вашу клячу сбыть?»

— «Взял с одного, ты с барышами —

И полно!»

— «Что и говорить!

Вот щедрость! Гм!.. мое почтенье!

Останься с рюмкою вина...

Ну, дорогое угощенье!»

— «Вишневка. Как? ведь недурна?»

— «Хоть рубль-то дайте!»

— «Чести много,

Пожалуй, на вот четвертак».

— «Себе возьмите, коли так!

Эх, барин! не боишься бога!»

— «Я говорил тебе — молчать!»

— «Потише! можно испугать!..

Он четвертак, к примеру, вынул,

Вишь, умник — дурака нашел...»

И свой картуз Лукич надвинул,

С досады плюнул — и ушел.

Горят огни зари вечерней,

В тумане прячутся деревни,

И всё темней, темней вдали.

За пашнями, из-под земли,

Выходит пламя полосами

И начинает тут и там

Краснеть по темным облакам,

По синеве над облаками,

И смотришь — неба сторона

Висит в огне потоплена.

Сквозь сумрак поле зеленеет;

Угрюмо на краю небес

Насупился кудрявый лес;

Едва приметный, он синеет.

Как будто туча приплыла

И в поле ночевать легла.

Соха на пашне опочила,

Дорожка торная мертва.

Вдруг начал перепел: вва! вва!

И смолк.

Но пыль, как дым, покрыла

Весь город; так и ест глаза!

Д<ворянско>й улицы краса,

Поникли тополи печально,

Наводит грусть их жалкий вид,

На стеклах кое-где горит

Зари румяной луч прощальный,

Напоминая цвет лица

Полуживого мертвеца.

Угрюмо смотрит с тротуара

Чугунных пушек ряд немой,

Угрюмо ходит часовой

На каланче и — весть пожара —

И днем, и ночью черный флаг

Готов он вздернуть. Что ни шаг —

Всё вывески. Вот подъезжает

Телега; вдруг, как из земли,

Рука и палка вырастает;

Телега скрылася вдали.

Уже прохладен воздух сонный,

И месяц отражен рекой,

Но камень, солнцем накаленный,

Доселе тепел под ногой.

Лукич в свой домик возвращался.

Прищурив мутные глаза,

Он шел один, без картуза,

И сильно в стороны шатался,

И вслух несвязно бормотал:

«А вам-то что? Вы что такое?

Вишь умники! ну, погулял!

Ведь на свое, не на чужое!..

Слышь, Клим Кузьмич! каков рысак?

Плохонек? ну, вперед наука!

На то, к примеру, в море щука,

Чтоб не дремал карась... да, так!

Ты верил на слово, и ладно;

Выходит дело, ты и глуп!

А мне-то что? Мне не накладно,

Мне благо, что купец не скуп.

Э! А собаку-то, приятель!

Молчишь... сердит за рысака...

Да, ты теперь не покупатель,

И не нуждаюся пока.

Да где я?.. Что за чертовщина!

Постой-ка, осмотрюсь кругом...

Я помню, от угла мой дом

Четвертый... экая причина!

Дай сосчитаю: вот один,

Другой и третий... больше нету...

Тут пустошь и какой-то тын...

Да как же прежде пустошь эту

Я здесь ни разу не видал?..

Тьфу, пропасть! ничего не знаю!

А! догадался! понимаю!

Не в эту улицу попал».

Арине сердце предвещало,

Что пьян и грозен муж придет;

Чуть раздавался скрип ворот,

В озноб и жар ее кидало.

Свеча горела. За чулком

Грустила Саша под окном.

Заботам чужд, как уголь, черный,

Не унывал лишь кот проворный:

Клубком старушки на полу

Играл он весело в углу.

«Иду!.. — раздался на крылечке

Знакомый крик. — Огня подать!»

И Саша бросилася к свечке,

Отца готовая встречать.

Дверь распахнулась — он явился:

Лоб сморщен, дыбом волоса,

Дырявый галстук набок сбился,

И кровью налиты глаза.

«Без картуза!» — всплеснув руками,

Старушка молвила.

«Молчать!

Я дам вам дружбу с столярами!

Тсс!.. смирно!.. рта не разевать!..»

— «Постойте! — Саша говорила. —

Я вас раздену».

— «Раздевай!..

Ну да! и галстук... всё снимай!..

А ты о чем вчера грустила?»

— «Так, скучно было».

— «Врешь! не так!

Ты думаешь, отец дурак...

Целуй мне руку!»

Дочь стояла

Недвижно; только по лицу

Сквозь бледность краска выступала.

«Не стою?.. А! поцеловала!

Противно, значит... да! отцу!

Едва губами прислонилась!»

— «Ну, началось!» — сказала дочь

И отошла с досадой прочь.

«Разуй меня! куда ты скрылась?»

Но Саша медлила.

«Идешь?..

Ну, ладно. Тише! что ты рвешь!

Не надо!»

— «Полно издеваться!

Давайте!»

— «Цыц!»

— «Ведь брошу!»

— «Как?

Ну брось!.. ну брось!.. отец дурак,

Ну что ж? Не грех и посмеяться...

А я заплачу... не впервой...

Вот плачу... смейся! Бог с тобой!»

— «Да ляг! — промолвила старушка. —

Хоть тут — на лавке. Вот подушка».

— «Чего? учи-ко дочь свою!

А я вот песню запою:

Лучина...

— «Полно, старичина!

Грешно! какая там лучина!»

— «Молчать! я хлеба мало ел!

Вот это кто добыть умел?»

И серебро свое он вынул

И по полу его раскинул.

«На что ж бросать-то?»

— «Стой, не тронь!

Не подбирай! туши огонь!»

— «Да ляг! потушим!»

— «А! потушишь!

Украсть хотите? нет, постой!»

— «Из-за чего ты нас всё крушишь?

Ну, пьян, и спал бы, бог с тобой!»

— «Кто пьян? Ты мужу так сказала?

Куда? не спрячешься! найду!»

— «Оставьте! — Саша умоляла. —

Она ушла, ушла!.. в саду».

— «Прочь от двери! ты что пристала?

А кто тебе вот это сшил? —

И дочь он за рукав схватил. —

Ну, что ж, к примеру, замолчала?»

У Саши загорелся взор,

И всё лицо, что коленкор,

Вдруг побелело. «Не кричите!»

— «Кто сшил?»

— «Сама!»

— «Вот раз! вот два!»

И половина рукава

Упала на пол.

— «Рвите! рвите!

За то, что для себя и вас

За делом не смыкаю глаз!

За то, что руки вам целую

И добываю хлеб иглой,

Или, как нынче, в ночь глухую,

Вот так терплю!.. И вы родной!

И вы отец!»

Старик смутился,

Как ни был пьян, но спохватился

И плюнул дочери в глаза,

И, верно б, грянула гроза,

Но Саша за отцом следила:

Вмиг от удара отскочила

Назад — и бросилася вон.

Лукич в сон крепкий погружен.

Свеча погасла. Всё сидели

И мать и дочь в саду густом,

И звезды радостным огнем

Над головами их горели.

Но грозно, в синей вышине,

Стояла туча в стороне;

Сверкала молния порою —

И сад из мрака выступал

И вновь во мраке пропадал.

Старушка робкою рукою

Крестилась, вся освещена

На миг, и, пробудясь от сна,

На ветке вздрагивала птичка,

А по дворам шла перекличка

У петухов.

«Не спишь, дитя? —

Старушка молвила, кряхтя. —

Я что-то зябну... ох! поди-ты,

Как грудь-то больно!»

— «Вот платок;

Покройтесь».

— «Что ты, мой дружок!

И будут у самой открыты

До света плечи!»

— «Мне тепло».

— «Нет, нет! не надо! всё прошло!»

Но дочь старушку убедила

И грудь и шею ей покрыла

Платком. Сама, как часовой,

Бродила по траве сырой.

Прогулка грустная не грела

Ее продрогнувшего тела.

Тут горе... горе впереди,

Теперь и прежде... И в груди

Досада на отца кипела.

Потрясена, раздражена,

Вдыхала с жадностью она

Холодный воздух, хоть и знала,

Что без того больной лежала

Не так давно. Теперь опять

Хотела слечь — и вновь не встать.

В саду зеленом блеск и тени,

На солнце искрится роса;

Веселых птичек голоса

Перекликаются в сирени;

Прохлада свежая давно

Плывет в открытое окно.

Старушка стекла вытирает.

Под потолок пуская пар,

Кипит нагретый самовар,

И Саша чайник наливает,

Сидит с поникшей головой,

Подпертой белою рукой.

И вот Лукич от мух проснулся,

Зевнул, лениво потянулся,

Взглянул на стол — там серебро;

Проверил — цело; ну, добро!

Он вспоминал, хоть и неясно,

Что пошумел вчера напрасно;

Ну, мол, беда невелика,

Не тронь, уважут старика.

«Ох, голова болит, старуха!

А что, вчера я смирно лег?»

— «Чуть не прибил нас. Видит бог,

За что? Такая-то сокруха!

И понаслушались всего...»

— «Гм! жаль! не помню ничего».

— «В саду сидели до рассвета...

Грешно, Лукич! В мои ли лета

Так жить!»

— «Ну, ну! не поминай!

Ты пьяного не раздражай.

Давай-ко поскорее чаю,

Быть может, голова... того...

А я жду сваху».

— «От кого?»

— «Про это я, выходит, знаю.

Что думал, сбудется авось».

— «Смотри, тужить бы не пришлось...

И-их, старик!»

— «И-их, старуха!

Не забывается сосед!

Ведь я сказал, к примеру: нет!

Ну, плеть не перебьет обуха!»

— «Мне замуж, батюшка, нейти», —

Чуть слышно Саша отвечала,

И с чаем чашка задрожала

В ее руке.

«Ты без пути

Того... не завирайся много!»

— «Я правду говорю».

— «Ну, врешь!

Велю — за пастуха пойдешь».

И, поглядев на Сашу строго,

Отец прибавил: «Да, велю,

И баста! споров не люблю».

— «Конечно, так. Я кукла, стало,

Иль тряпка... и куда попало

Меня ни бросить, всё равно,

Под лавку или за окно».

— «Да что, к примеру, ты в уме ли?

Ты с кем изволишь рассуждать?»

— «Вот если б эту чашку взять

Разбить, вы, верно б, пожалели!»

— «Ну, что ж из этого?»

— «Да так,

Вы сами знаете — пустяк:

Вам чашка дочери дороже».

— «Смекаю. Ты-то за кого

Меня сочла? За куклу тоже?

Да ты от взгляда моего,

Не то что слов, должна дрожать!

А ты... ты хлебом попрекать

Отцу! Ты что вчера сказала?

Для вас, дескать, моя игла...»

— «Я виновата, попрекала.

Да если б камнем я была,

Тогда б промолвила! Ведь горько!

Иной собаке лучше жить,

Чем мне: ее не станут бить,

Гнать из конуры...»

— «Дальше!»

— «Только!

Что ж, мало этого?»

— «Молчать!

И слышишь ты, не поминать

Соседа! Моего порога

Не смей он знать! Вишь, речь нашла!

Благодари, к примеру, бога,

Что у тебя коса цела!»

Старушка вышла из терпенья.

В душе за дочь оскорблена,

Все слезы, годы униженья,

Всё горе старое она

Припомнила — и побледнела,

И мужу высказать хотела,

Какой, мол, есть ты человек?

Крушил жену свою весь век

И крушишь дочь. Побои, пьянство...

Ведь это мука, мол! тиранство!

Ты в этом богу дашь отчет!..

И не решилась. Нет, нейдет:

Вспылит. Немного помолчала

И грустно дочери сказала:

«Пей, Саша, чай-то: он простыл.

Что ж плакать!»

— «Гм! ей чай немил.

Сгубил сосед твою голубку,

Заплачь и ты, — оно под стать!» —

Промолвил муж и начал трубку

Об угол печки выбивать.

Меж тем в калитке обветшалой

Кольцо железное стучало.

Лукич прислушался. «Стучат,

Под чай, к примеру, норовят...»

В окно Арина поглядела:

Старуха чья-то... Ох, Лукич,

Не сваха ли? кому опричь!»

— «Что ж! примем». Саша побледнела.

Отец на кухню указал

И Саше выйти приказал.

Она не трогалася с места.

«Опять упрямство! слышь, невеста,

За косу выведу, гляди!»

— «Иди, душа моя, иди! —

Сказала мать. — Ох, мука, мука!»

— «Ну, ну! не мука, а наука...

Вас плетью нужно б обучать».

И он сюртук стал надевать.

Дверь заскрипела, отворилась, —

И гостья, кашляя, вошла,

Святым иконам помолилась

И чуть не в пояс отдала

Поклон хозяину с хозяйкой.

На гостье был наряд простой:

Покрытый синею китайкой

Шушун, кокошник золотой

И сарафан. Взгляд ястребиный,

Лукавый. На лице морщины,

И тонкий нос загнут крючком.

«Челом вам, золотые, бьем!

Здоровы ли, мои родные?

Ну, жар! насилу доплелась!

Да пыль от ветра поднялась, —

Измучилася, золотые!»

— «Садись-ко, матушка, садись, —

Сказал Лукич, — вот чашка чаю...»

— «Давай, родной. Уста спеклись.

Шестой десяток доживаю.

Насилу бродишь. Ну и жар!»

— «Жена! долей-ко самовар.

Приветим гостью дорогую

Чем бог послал».

— «И-и, родной!

Приветь хоть лаской-то одной

Да потрудись на речь простую

Мне, старой бабе, отвечать».

— «Изволь. Послушаем в чем дело».

— «Кажись, вам времечко приспело

Живой товар свой с рук сбывать;

Есть у меня купец; не знаю,

Хорош ли будет он для вас».

— «А! понимаю, понимаю!

Товар, к примеру, есть у нас,

Да кто купец-то?»

— «Тараканов,

Тарас Петрович».

«Это он! —

Лукич подумал. — В руку сон!

Его и ждал».

— «Пять балаганов

Своих на рынке... голова!»

— «Прибавила. И всех-то два».

— «И, нет!.. Красавец! и бровями,

И темно-русыми кудрями,

Всем взял! хоть в рамку, золотой!»

— «Нам красотой не любоваться!

А был бы с умной головой,

Умел бы делом заниматься, —

Вот это лучше красоты!»

— «Ох, батюшка, ума — палата!

А дом-ат — поглядел бы ты,

Уж нечего!.. не наша хата!

Пять комнат, сударь мой, простор!

На окнах белые гардины,

В простенках разные картины,

А двор-то, что это за двор!

Кругом дубовые амбары,

И лес старинный, прочный лес!

В одном углу большой навес,

В амбарах всякие товары...

Что, золотой, и говорить:

Добра возами не свозить!»

— «Ну, тут прикрасы не у места;

Ты о приданом речь веди».

— «Речь о приданом впереди,

Для жениха нужна невеста.

Ее он видел как-то раз,

Да на вот! кругом закружился!

И хлеба, золотой, лишился,

И ночью не смыкает глаз —

Всё ею грезит! Да и мне-то

Совсем покою не дает:

Тут мочи нет, а он придет,

Всё умоляет: как бы это

Сходила ты к невесте в дом

Поговорить с ее отцом?»

— «Ну да, однако, что же надо?»

— «Так, что-нибудь, хоть для обряда:

Четыре головных платка,

Ну-с... три-четыре перстенька,

Три нитки жемчугу на шею

(Уж много я просить не смею),

Салоп на беличьем меху,

Сукна на чуйку жениху,

Три шали, восемь платьев новых,

Кровать, комод и самовар,

Ну-с... чайных чашек пять-шесть пар

И — денег, сударь, сто целковых».

— «Выходит дело, не взыщи!

С приданым эдаким, где знаешь,

Иную девушку ищи».

— «И, золотой, ты обижаешь!

Ты покажи товар купцу;

Нельзя: такое заведенье!

Не сразу торг, не вдруг решенье,

Сказать: здорово — и к венцу».

— «Ну да! вот эта речь умнее!

Смотрушки завтра. Попозднее

Прошу покорно вечерком

Пожаловать к нам с женихом».

— «Всенепременно. Ваши гости,

Поверишь ли, что я скажу?

Состарились мои все кости,

Лет тридцать свахою хожу,

И счет-то свадьбам потеряла,

А и доселе, мой родной,

Все, для кого я хлопотала,

Осталися довольны мной.

Кому какой талан от бога!

Зато куда ведь ни придешь —

И ласку и хлеб-соль найдешь...

Одним нехорошо немного:

Иные выжиги за труд

По уговору не дают.

Ну, им и достается горько:

Начнешь по городу звонить,

То тем, то сем их обносить —

И свадьба врозь! да мне-то только

От этих выжиг барыша!»

— «Ох, свашенька, моя душа, —

Хозяйка, сморщившись, сказала, —

Не грех от этаких затей?»

— «И, нет, родная! я слыхала

(Старшой мой сын-то грамотей,

Над Библией и засыпает):

За око — око!.. вот ведь что!

Коли тебя обидел кто,

Не кланяйся: не подобает!»

Лукич любил потолковать.

И у него вплоть до обеда

Со свахой длилася беседа.

Дочь надо замуж выдавать

Умно, дескать. Смотри тут в оба!

Тут думай думу не шутя:

Не шашка — кровное дитя.

Дашь промах раз — беда до гроба!

Но сваха не была плоха.

Да-да! рассказывай, мол, сказки!

И не жалела яркой краски,

Рисуя бойко жениха.

Покамест гостья толковала,

Невольно Саша ей внимала,

И, едкой горечи полна.

Рукою трепетной она

Взялась за дверь; была готова

Ее нежданно отворить,

Явиться пред отцом и снова

Отказ от брака повторить.

Старик вспылит. В пылу досады

Не будет от него пощады...

Что ж! так и быть! Но, боже! мать

Грозой семейной испугать,

Заставить плакать... Разве мало

Она слез горьких пролила?

У Саши силы недостало,

И глупым бредом назвала

Порыв свой девушка.

Как сладко

В саду малиновка поет!

И как не петь! В глуши живет,

В кусте гнездо свила украдкой,

В гнезде малютки... любо ей!

Мир божий светел. Над землею

Раздолье утренней порою

Купаться в золоте лучей.

Весна, весна! души отрада!

Блестит на солнце зелень сада,

В избытке жизни каждый лист

Трепещет. В чаще писк и свист,

В траве жужжанье. Дятел цепкий,

По иве ползая, стучит;

Вокруг его сухие ветки

Торчат, как пальцы. Грач глядит

Лукаво с вековой березы;

Там крик галчат на дне дупла,

Тут в чашечку душистой розы

Вползает желтая пчела

За медом. Ветерка дыханье

Едва касается травы,

Над головою дня сиянье

И ширь бездонной синевы.

Но вот и Саша. Торопливо

К плетню соседскому идет,

Сама рукой нетерпеливой

То сломит ветвь, то отведет.

Порою яркими лучами

Ей солнце брызнет на плечо,

Пригреет щеку горячо,

Меж тем неслышными шагами

За нею тень ее спешит.

Плетень всё ближе. Он увит

Весь хмелем. Девушка подходит,

Кудрявый хмель рукой отводит

И на соседский двор глядит.

Он пуст. Зеленая крапива

На зное нежится лениво,

Да у крыльца кусок стекла

Сверкает. Даром ты пришла,

Бедняжка! не видать соседа!

И ждать нельзя: пора обеда.

Старушка дочь свою зовет:

«Иди, иди! отец, мол, ждет!»

Лукич был весел и за щами

Шутил над Сашей и женой:

Вот, дескать, скоро пир честной...

«Готовьтесь! погуляем с вами!»

Дочь шуток вынесть не могла

И за водой с двора ушла.

Полдневный воздух жаром пышет.

С открытой грудью спит, не дышит

В постели светлая река.

На желтой полосе песка

Белеет камень. Одиноко

За белым камнем грач сидит,

Крыло повисло, клюв раскрыт.

Покрытый влажною осокой,

К крутому берегу прирос

Недвижной лодки черный нос.

Вдали барахтаются смело

Мальчишки. Весело волне

Ласкать их молодое тело...

И видны головы одне

Да руки крикунов. Толпою

Идут коровы к водопою;

Усталый, щелкая кнутом,

Пастух тащится босиком,

В рубашке.

Саша отдохнула

У камня. Тихо и жара...

Воды прозрачной два ведра

С краями вровень зачерпнула —

И оглянулась. «Где ж он был?»

Столяр навстречу к ней спешил.

Сосед-столяр высок и строен,

Не очень смугл, не слишком бел,

Веселый взгляд его спокоен

И простодушно тверд и смел;

В обтяжку казакин из нанки,

Рубашка красная чиста;

Не в тяготу ему рубанки

И не в кручину беднота.

«Вот, Саша, встреча-то! здорово!

Эх, место дрянь! народ вон есть...

Поцеловал бы... право слово!

Ну, жаль! глаза б ему отвесть,

Да не умею».

— «Горя много,

Не до того...»

— «О чем грустить?

Что горе? В горе бог помога;

Век горевать, так что и жить!»

— «Куда ходил?»

— «Да тут скончался

Старик знакомый. Там сирот!..

Нет гроба... голосьба идет...

Я приготовить обещался,

Теперь снял мерку. Жаль до слез!

Спасибо, есть готовый тес...

Ну, что отец?»

— «Терпеть устала!

Невмочь!» — и Саша рассказала

О свахе.

«Эдакой старик!» —

И головой столяр поник,

Подумал — и встряхнул кудрями.

«Всё вздор! не надо унывать!

Поверь, всё кончится словами...»

— «Да, хорошо! легко сказать!

Защита где? Отец-то волен...

Смотрушки завтра. Он сказал,

Чтоб ты двора его не знал».

— «Вот человек! упрямством болен!

Ведь за тобою у него

Не требую я ничего...

Я беден! Этого боится?

Так мой топор не залежится;

Отнимется одна рука,

Вот есть другая... без куска

Сидеть не станем».

— «Это знает

Он сам».

— «Так что и горевать!»

— «Нет, Вася, сердце предвещает,

Что нам в разлуке свековать!»

— «В разлуке! Господи помилуй!

Да разве твой отец палач?»

— «Хоть заживо ложись в могилу, —

Он не дрогнет!» — «Ну, рвись и плачь,

Проси, покуда станет силы,

Речей и слез!»

— «Всё так, мой милый!

Всё это было, и не раз...

Ты знаешь, он каков у нас?

Жаль мать, не то — хоть утопиться:

Попрек, ругательство да спор...»

— «Ну, что ж, теперь и согласиться?

Подставить шею под топор?..

Послушай: старику известно,

Что я не плут и в слове тверд,

Ему, наверно, вот что лестно —

Жених богат... Лукич ведь горд!

Ну, и расчет: он, мол, надежа

В нужде, то есть... так помогу, —

Мой друг, и я. Ей-ей, не лгу!

Хлеб надобен — возьми! Одежа —

Дам и одежу! пусть лежит

Хоть на печи, всё будет сыт!

Скажи ему».

— «Он посмеется,

А смех во зло меня введет...

Ты не поверишь, — сердце рвется,

Когда он под хмельком придет

Да зашумит! Сама ведь знаю,

Что грубость — грех; не утерплю,

Забудусь. После проклинаю

Себя же... Я его люблю,

Да что... недостает терпенья!»

— «Эх, руку б дал на отсеченье,

Да не поможешь!.. мой совет —

Поудержись: грубить не след.

Что делать! более терпела.

Дождемся счастья...»

Но грустна

Стояла Саша. Дум полна,

На воду тихую глядела

Глазами мутными она.

Лазурь небес там отражалась;

Река, свободна и светла,

Ее приветливо, казалось,

В свои объятия звала.

Мерцают звезды. Город сонный

Как будто вымер, — так он тих!

Сквозь сумрак камни мостовых

Белеют смутно. Месяц полный

Свободу дал своим лучам:

По крышам лазят, по стенам;

Один в окно слезу подметит,

Другой, как хитрый чародей,

В тюрьму проникнет без ключей

И цепь колодника осветит;

Неслышно церковь навестит,

Оклад икон посеребрит;

Не зная страха и запрета,

Войдет в алтарь, осмотрит пол,

Скорбящий лик владыки света, —

И дерзко ляжет на престол.

Иль в чащу сада проберется,

По темной зелени блеснет,

Росинку на листе найдет, —

Росинка искрою зажжется.

Порой по улице пустой

Бессонный сторож молча ходит

И в доску бьет, и эхо вторит;

Тень позади на мостовой

Махает, как и он, рукой.

И снова тихо... Звезд сиянье

Так чудно! Вдруг в лицо пахнет...

Что это? Ветерка дыханье

Иль духа горнего полет?

Спит божий люд. Столяр доселе

Не успокоился в постели.

Лежит он подле верстака,

Отделкой гроба утомленный;

Подушка — локоть обнаженный,

Под локтем — жесткая доска.

Печально смотрит мастерская:

Смолистый запах изливая,

Белеют стружки на полу,

Сосновый гроб стоит в углу,

Топор в березовый обрубок

Воткнулся носом. На стене

Чернеет старый полушубок.

Пила при трепетном огне

Блестит и меркнет. На скамейке,

В платке и желтой душегрейке,

Семьи сварливая глава,

Сидит дородная вдова

И молча карты раскладает:

Про сынин брак она гадает.

Но сбивчив глупый их ответ:

То выйдет — да, то выйдет — нет.

Вот, например: печаль, дорога,

Постель больная, интерес...

Да тут и навык не помога,

Бог знает, — просто темный лес!

Меж тем с гремушкою в ручонке,

До вечера проспавший днем,

В штанишках, в синей рубашонке,

По стружкам скачет босиком

Ее сынишка краснощекий,

И, православных изб жилец,

Известный на Руси певец,

Сверчок стрекочет одиноко

Под печью.

«Вот, — сказала мать, —

Вот пиковый король... постылый:

Он твой злодей, мой Вася милый,

Посмотришь, свадьбе не бывать,

Ни, ни! я прежде это знала:

Намедни, помнится, во сне

Всё бисер да жемчуг низала —

И доведется плакать мне».

Сын улыбнулся беззаботно.

Не слишком доверяя снам,

Одной надежде безотчетно

Он предавался: «Пусть упрям

Старик сосед, всё знает бога...

Ну, будет, ведомо, тревога:

Лукич браниться молодец,

Да всё же детищу отец,

Не камень... сжалится... Но диво,

Что ноет сердце так тоскливо...»

И тяжело столяр вздыхал,

В раздумьи кудри расправлял.

«Мне то досадно, — мать сказала, —

Что Лукичу я уважала!

Давно ль жена его у нас

Брала утюг... дескать, на час,

Два дня держала, — я ни слова,

Я поделиться, мол, готова

С соседом! Сальную свечу

Взаем на Красной горке взяли

И до сих пор не отдавали...

Ништо! покуда помолчу...

А если он нас одурачит,

Я за себя не поручусь,

Ни-ни! я так с ним расплачусь,

Что любо!»

— «Это ссора, значит...

Ответил сын. — Беды-то нет,

Без шума дело обойдется».

— «Как свистнешь, так и отзовется.

Мне эдак дорог твой сосед,

Что вон немытая тряпица...

Ну, Саша, точно, не в него:

Скромна, работать мастерица...»

— «И недурна?»

— «Да, ничего».

— «А ну-ко, Ваня, плясовую!»

— «Какую, братец? А? какую?»-

Мальчишка весело спросил

И ножками засеменил.

Столяр запел:

«Как у нас во садочку,

Как у нас во зеленом...

Люшеньки-люли!..»

Вдова смеялась

На пляску. Песня продолжалась

Недолго. Сердце столяра

Опять заныло. «Спать пора,

Оставь-ко, Ваня!»

— «Право слово,

Я ничего! я не устал!»

Но брат не слушал и молчал.

И принялась за карты снова

Вдова. Кудрявый Ваня сел

На лавку и в окно глядел.

«Эх, как звезда-то покатилась!

Смотрите!» — вдруг он закричал.

Столяр с улыбкою сказал:

«Лови!» Вдова перекрестилась.

«Знать, умер кто... Кто ни умрет,

Так, говорят, звезда спадет...

Э, Вася! я и не спросила:

За гроб-то дорого ль ты взял?»

— «Да как сказать... Не в этом сила,

Ведь я покойника-то знал.

Чудак! Он жил в своем домишке,

Так — в старой мазанке! Ходил

Зимой и летом в халатишке,

Щеглов, чижей, синиц ловил.

Бывало, раннею зарею

В лес проберется с западнею

Да с сетью — холод нипочем.

Расставит сеть, а с птицей клетку

На сук повесит иль на ветку

И настороже за кустом

Дрожит в снегу... Одну заботу,

Покуда кончился, имел:

Не вовремя, мол, заболел,

Теперь — вот в лес бы, на охоту...

Стал умирать, как закричит:

— Жена! пусти на волю деток!

— Каких там деток? — говорит.

— Моих-то вон, моих! из клеток!»

— «Каких на свете нет людей!

И твой отец чудил немало

(Ты в люльке был тогда); бывало,

Чуть свет — гоняет голубей.

Бедняжки с крыши встрепенутся,

Куда! под облака взовьются!

Ему-то радость! Вверх глядит,

А сам свистит! а сам свистит!»

Столяр задумался печально.

Давно ли в этой мастерской

Лежал отец его больной?

Он вспомнил взгляд его прощальный,

Взгляд грустный, впалые глаза,

Полуседые волоса

И эту речь: «„Нужда — нуждою, —

Ты, Вася, честь свою храни,

Честь пуще золота цени,

Ее нельзя добыть казною!

А коли честно ты живешь —

Всё хорошо! и свет хорош,

И будет ласков люд с тобою;

Обидит — бог с ним! не суди!

Ты знай своим путем иди...“

Охота не укор. Нам стыдно

И грех покойника корить!

Таким и я желал бы быть...

Ну, Ваня, наплясался, видно,

Глаза слипаются... вставай

Да Богородицу читай

На сон грядущий».

И ребенок

Молитву начал. Чист и звонок

Был детский голос. Брат стоял,

Его ошибки поправлял.

Локтями опершись в колени,

Вдова внимала в тишине;

Огонь мигал — и братьев тени

Передвигались на стене.

В рубашке, с трубкой закуренной

И разгоревшимся лицом,

Упрямством дочери взбешенный,

Лукич сидел перед окном,

И высоко приподнималась

От гнева грудь его. Жена

Вздохнуть и кашлянуть боялась,

Прижавшись в угол и бледна

Стояла Саша.

«Ну, мученье! —

Отец раздумывал. — Дивлюсь!

«Я жениху не покажусь!..»

Вот дочка! вот повиновенье!

За косы взяться? Визг пойдет...

И жаль! рука не налегнет...

Поговорю за благо с нею,

Всё лучше, может быть, успею».

«Эхма! талан ты мой худой! —

Промолвил он, махнув рукой. —

И сам отрады я не видел,

И дочери, знать, в горе жить...

Ну, Саша! после не тужить!

Не говорить: старик обидел!

Ты умница, ну — так и так!

Выходит дело — я дурак...

Не стану спорить, бог с тобою!

А вспомнишь все мои слова,

Когда пойдешь ходить с сумою,

Разумная ты голова!»

— «Мне бедность, батюшка, знакома;

К работе я привыкла дома,

А к горю... мужнина казна

Не даст мне счастья».

— «Не нужна!

Столяр дороже... ну, вестимо.

Ты без кручины и забот

С ним проживешь; заботы — мимо,

К вам счастье с неба упадет...

Эх, дура!»

— «Сжальтесь надо мною!

За что я молодость свою

С немилым сердцу загублю?

За что несчастной сиротою

Покину я порог родной?

Как мне просить вас? Боже мой!»

— «Я говорю — добра желаю,

Оставь упрямство! слышишь ты?

Мне что! Тебя же избавляю

От голода, от нищеты!

У столяра одна избенка,

Казны — ни гроша, мать — бабенка

Сварливая, всегда ворчит,

Ей и святой не угодит!

А Тараканов — сметлив, ловок,

Богат, торговый человек...

Он надарит тебе обновок

До свадьбы-то на целый век!»

— «Нет! дорогими лоскутами

Меня уж поздно утешать!

Я не дитя!.. Не вы ли сами

Любили это повторять?»

— «Лукич! — жена ему сказала. —

Столяр ей по сердцу».

— «Ну да!

А знаешь, какова нужда?

Ты на себе не испытала?

В утеху ли любовь-совет,

Когда к обеду хлеба нет?»

— «И-их, старик! он силен, молод,

Не глуп...»

— «А если заболит,

Да год в постели пролежит,

И дочь твоя узнает голод,

Ты, значит, как? поможешь ей?

Смотри, тогда не пожалей!»

— «Ох, бедность! я ль ее не знаю!

Как хочешь, Сашенька, гляди...

Я принуждать не принуждаю,

А про нужду по мне суди:

И мать твоя была здорова,

И весела, и молода.

Теперь... теперь упасть готова

От ветра... Ох, тяжка нужда!»

— «Что ж! рада ль я себе? моя ли

Вина? Не вы ли столяра

В свой дом, как сына, принимали?

Не тут ли, батюшка, подчас

С родными шла у вас беседа,

Что хорошо бы за соседа

Отдать вам дочь? А я от вас

Таилась разве? Вы ведь знали,

Что мы друг к другу привыкали!

Вы это видели!»

— «Молчать!

Ну!..»

— «Воля ваша принуждать,

А я не выйду за другого».

— «Не слушаться? Отца родного?

Нет, подожди, к примеру, врешь!

Как! я не властен над тобою?

Не властен? Стало, ты не мною

Воспитана и рождена?

Ты мне за это не должна

Повиноваться?»

— «И не жалко,

Не грех вам дочь свою губить?»

— «Ты... ты не смей меня учить!

Все ребра изломаю палкой!»

— «Что ж! бейте! Мне один конец!

Кто вас осудит? Вы — отец!

Вы властны! стало быть, я стою!..

О господи! да скоро ль я

Навек глаза свои закрою?»

И покатились в два ручья

У Саши слезы.

«Вон отсюда!

Ступай! венчайся с столяром!

Ты мне не дочь! и жив покуда,

Я не пущу тебя в свой дом!»

— «Лукич, — старушка зарыдала, —

Опомнись! кровь твоя!..»

— «Молчать!

Умела твари потакать,

Теперь казнись!.. Чего ж ты стала?

Вон, говорят тебе!»

— «Постой!

Куда ж идти мне? Боже мой!»

— «Хоть к черту!»

— «Батюшка!»

— «Ни слова!

Скажи одно в последний раз:

Готова слушаться?»

— «Сейчас,

Сейчас скажу...»

— «Ну, что ж, готова?

Ты маслом не зальешь огня,

Не хныкай! вот что!»

— «Погодите...

В глазах мутится у меня...»

— «Я жду!»

— «О чем вы говорите?»

— «Забудешь ты соседа?»

— «Нет!

Нет, не могу!»

— «Один ответ...

Так будь ты проклята отныне!»

— «Как! Сашу, Сашу проклинать?.. —

И вздрогнула старушка мать,

Как лист на трепетной осине. —

Она моя! я буду ночь

Так — на коленях... Саша! дочь!

Дитя мое!.. скажи — согласна...

Не отнимай руки, не дам...

Я поцелую... я несчастна!..

И ты! и ты!.. о, горе нам!..» —

«Согласна», — Саша отвечала

И на пол замертво упала.

«Ох, ты мучитель наш!..»

— «Ну-ну! —

Лукич прикрикнул на жену. —

Воды скорее!.. не хотела

Учить красавицу путем,

Вот довела ее до дела —

До грубости перед отцом!»

Едва блеснувший луч рассвета

Застал Арину в хлопотах,

Она была уже одета

И грела воду в чугунах.

Старушка ставней не открыла

И в горенке, как тень, бродила.

Тревожить шумом не хотя

Всю ночь не спавшее дитя.

Вот утро, Саша не гуляет;

К смотрушкам в доме прибирает;

Всё принимает новый вид,

Сияет, лоснится, блестит...

Окно на солнышке сверкает,

Икона радостно глядит.

А за окном, на ветках ивы,

И крик, и спор нетерпеливый

У любопытных воробьев:

Смотрите, мол!.. мытье полов,

Возня, тревога... дело худо!

И кот вон тут! скорей отсюда!

И птицы дружно поднялись

И вдаль в испуге понеслись.

Невесела одна невеста,

Не спор и труд в ее руках:

Пойдет с ведром, и вдруг — ни с места.

Стоит, глядит — туман в глазах...

Лукич был тоже озабочен:

Встал рано, чуть не на заре,

Заметил, что забор непрочен,

Две щепки поднял на дворе

И отдал в кухню на топливо.

Хозяйством грех пренебрегать.

Он знал, что надо терпеливо

И неусыпно собирать

Добро домашнее. Бывало,

Когда домой идет не пьян,

Что под ноги ему попало —

Подкова, гвоздик — всё в карман.

Прошелся по саду от скуки,

Червей на яблоне сыскал

И, сняв их, про себя сказал:

«Ах вы, анафемские штуки!

Не давитесь чужим добром!»

И, наконец, покинул дом.

На перекрестке помолился

На церковь; нищей поклонился;

Откуда, чья она — спросил

И грош ей в чашку положил, —

Не по любви и состраданью

К подобному себе созданью:

Он просто верил, что господь

За подаяние святое

Ему сторицею пошлет...

Желанье, кажется, благое

И основательный расчет.

Купил на площади торговой

Осенней шерсти два мешка

У горемыки мужика,

О всходах проса, гречи новой

Потолковал с ним наперед

И крепко побранил господ:

«Народ, мол, да! работай втрое,

Из жил тянись — им всё не в честь!»

Мужик был тронут за живое,

Заговорил, забыл про шерсть:

«Вот то, дескать!.. и то, и в праздник».

— «Так! труд чужой кладут в бумажник!» —

Лукич, нахмурясь, отвечал

И, веся шерсть, на рубль украл,

Дом Лукича горит огнями,

Кругом ночь черная лежит,

От красных окон полосами

Свет в сонной улице висит.

Гостями горенка набита,

Жених высок, румян, курчав,

Веселый взгляд его лукав;

Невеста бедная убита,

Разносит чай, а гости пьют

Да речи умные ведут.

С досадой женщины толкуют,

Что оплошал гостиный ряд,

Товары завалью глядят,

Купцы бессовестно плутуют,

На шалях мало пестроты,

На ситцах бледные цветы.

Старушки с грустью вспоминают

О сарафанах с галуном,

О серьгах с крупным жемчугом

И прихоть моды обвиняют.

Хозяин судит с женихом

О разных выгодах торговли,

О недостатке рыбной ловли

В их городе и сознает,

Что речь разумно он ведет.

Как мрамор бледная, невеста

Уже не раз вставала с места

Гостей сластями обносить

И свой наряд переменить.

Жених и мать его с роднёю

Перемигнулись меж собою:

Пора, мол! и пошли на двор

Над Сашей кончить приговор.

«Каков жених? Не молодчина? —

Шептал Лукич. — Не плачь, Арина!

Ты, Саша, удались пока;

Начнется торг, так не рука

Тут быть невесте...» Сваха входит,

Поклон-другой, и речь заводит:

«Ну, батюшка, товар хорош,

Купца похвалишь ли, не знаем».

— «Ты честь товару отдаешь,

И мы купца не охуждаем,

Расчет в приданом».

— «И, родной!

Не просим лишнего».

— «Постой!

Твой разговор, к примеру, красен...

Ты слушай вот что: жемчугу

И денег дать я не могу,

А насчет платья — я согласен».

— «Нет, нет! копеечки одной

Мы не уступим, золотой!»

— «А я и нитки не прибавлю!»

И завязался жаркий спор.

«Пустейший, значит, разговор! —

Сказал жених. — Я всё поправлю.

Дочь ваша, смею доложить,

Не то что... да-с! Ей-ей, без лести!

Извольте нас благословить,

Коли я нравлюсь ихней чести,

Нам деньги — пыль-с!»

— «Выходит, рок!..

Жена! утирку и платок!»

Старушка, плача, суетилась.

Невеста снова появилась,

Поднос у матери взяла

И жениху, с боязнью тайной,

На нем подарок обручальный,

Глотая слезы, подала.

Жених утерся им легонько,

Невесте молча возвратил;

Утерлась и она.

«Ну, только!

Теперь господь вас съединил», —

С поклоном сваха им сказала

И поцелуем приказала

Обряд закончить, рядом сесть

И полюбовно речи весть.

И гости весело шумели.

Подруги Саши песни пели;

Простой напев их грустен был,

Тоску и думу наводил.

Вино лилось. С улыбкой сладкой

Жених невесту целовал,

Арина плакала украдкой,

Лукич без устали плясал.

Меж тем невзгода бушевала,

Выл ветер. Молнии струя,

Сквозь ливень крупного дождя,

По темным стеклам пробегала,

За нею вслед катился гром,

И вздрагивал непрочный дом.

Невеста бедная сидела

Всему чужда, едва жива;

Как в полыме, у ней горела

Потупленная голова.

Не в радость был ей пир веселый,

Звон рюмок и напев подруг.

Нет! Сашу мучил бред тяжелый!

Над садом звезды. Тишь вокруг.

Припав щекой к плечу соседа,

Она под ивой с ним стоит,

Чуть внятный шепот — их беседа,

Да громко сердцу говорит...

Как темны листья сонной ивы!

Как ясен месяц молчаливый!

Вот полдень. Жарко. Ветер спит.

Горяч песок. Река блестит.

Сосед на берегу; он бледен.

«Что ж, — говорит, — я, Саша, беден!..

Всё вздор! отец твой не палач!

Проси, мой друг! и рвись, и плачь!»

«Гуляй, бедняк! богатым будешь!» —

Хозяин пьяный закричал

И Саше на ухо сказал:

«Соседа, что ли, не забудешь?

Взгрустнулось!.. жениха займи!

Не то я... прах тебя возьми!

Гм! понимаешь?..» Дочь вздрогнула,

В испуге на отца взглянула,

В ответ полслова не нашла.

Но тут подруга подошла,

Вся в белом, бойкая, живая,

И, Саше руку пожимая,

Шепнула: «Не круши себя!

Я знаю!.. выручу тебя...»

Прищурила глаза лукаво

И села рядом с женихом.

«Как жарко!»

— «Да-с!»

— «Досадно, право!..

Вы танцы любите?»

— «С трудом,

Так-с, малость самую танцую».

— «Зачем же?»

— «Как бы вам сказать...

Ногами вензеля писать

Мне некогда-с! ведь я торгую».

— «Вы курите?»

— «Ни боже мой!

И не к чему-с; расход пустой!»

— «Зимой катаетесь?»

— «Бывает,

На Сырной. Это ничего-с!

Вот, жалко, вздорожал овес!

Конь, знаете, не понимает:

Что жернов, мелет божий дар».

— «Скажите!»

— «Да-с! Вот самовар

В семействе нужен. Не скрываю,

С ребячества привык я к чаю,

Сначала просто пью, потом

Употребляю с молоком;

Не покупать-с: своя корова».

— «Конечно. С молоком здорово...

У вас цепочка недурна».

— «Четыре серебром дана,

По случаю-с».

— «А! вы счастливы!»

— «Цыганки то же говорят,

Талан всё, знаете, сулят...

Всё чепуха-с! на груше сливы».

— «Как! вы гадали?»

— «Да-с, гадал.

Я сумасшедшего знавал;

Ах, тот угадывал отлично!

Бывало, дичь несет, несет,

Подчас и слушать неприлично,

Да вдруг такой намек ввернет,

Что просто... да-с! ей-ей, чудесно!

Дар, значит! всё ему известно!»

— «Нет, не люблю я ворожить!

Иное дело — говорить,

Вот это так. Сама не знаю,

Чуть на минуту умолкаю,

Мне скучно... даже зло берет...

Поговоришь — и всё пройдет.

Я надоем и вам ужасно:

Всё говорю и говорю,

Болтушка — скажете...»

— «Напрасно!

Чувствительно благодарю!»

Усердной пляской утомленный,

Забившись в угол отдаленный,

Лукич покрикивал сквозь сон:

«Молчать!.. покой мне дайте... вон!»

— «Прощайте, батенька, прощайте!» —

Жених с улыбкой отвечал

И руку Лукичу пожал.

«Ты что за птица?»

— «Угадайте!»

— «Пожалуй. Помоги мне встать.

Ты кто?»

— «Ваш нареченный зять».

— «Подай свечу... Вот так... не знаю!..

Столяр, что ль? Нет, он не таков...»

— «Я, батенька, Тарас Петров».

— «А! вспомнил, вспомнил! понимаю!

Ну, поцелуй меня... вот так!

А я, ей-богу, не дурак!

И Саша вот... дитя родное...

Мне, значит, жаль... подумал ночь...

И столяры... и всё такое...

А ты ведь можешь мне помочь?

На совесть, честно поторгую!

И ты, выходит, чуть сплутую...»

Жених давно за дверью был,

Но всё свое Лукич твердил.

Восток краснеет. Кровли зданий,

Дождем омытые, блестят.

По небу синему летят

Огнем охваченные ткани

Прозрачно-бледных облаков,

И тихий звон колоколов

Их провожает. Пар волнами

Плывет над сонными домами.

Он влажен. Свежий воздух чист.

Дышать легко. Румяный лист

Трепещет, каплями покрытый.

По улице ручей сердитый

Журчит, доселе не затих.

Меж белых камней мостовых

Вода во впадинах алеет.

Порою ветерок повеет, —

И грудь невольно распахнешь,

Цветов и трав дыханье пьешь.

Проснися, божий люд! не рано!

Вот кормит ласточка детей,

Несутся стаи голубей

В поля. Луч солнца из тумана

Уже сквозит, — и божий люд

Проснулся весело на труд.

Столяр сидит с немой тоскою,

Поник кудрявой головою,

И не поет его пила:

Кручина руки отняла.

Халатом стареньким покрытый,

Его братишка как убитый,

Раскинув руки, сладко спит,

И неразлучная игрушка,

Его любимая гремушка,

Без дела под боком лежит.

Дверь настежь, — и вдова вбежала,

С усильем дух перевела,

Руками бойко развела

И вскрикнула: «Не угадала?

Нет, карты, батюшка, не лгут!

Вот твой Лукич-то! вот он, плут!

О-ох, родимые! устала!..

Дай сяду... ох!.. терпенья нет!..

Отделали! хорош сосед!»

— «Нельзя ли матушка, без шуму?

Невесело и без того!»

— «Ну, славно славно! ничего!

Сиди вот сиднем! думай думу!

А Сашка-то исподтишка

Вот подцепила женишка...

Сейчас с ним у ворот прощалась,

Уж целовалась, целовалась!

Ну-ну! бесстыжие глаза!

Да что ведь, на меня взглянула —

И головою не кивнула...

А!.. каково? Не чудеса?»

— «Да ладно! мне-то что за дело!»

— «Благодарю! благодарю!

Ну, извини, что надоела

И не у места говорю...

Нет дела! думаешь, не штука?

С тобою матери-то мука:

Девчонкой, дурой проведен!

Понравилась! околдовала!

Вишь роза! где и расцветала!»

И мать с досады вышла вон.

Ей нужды было очень мало,

Что сын невесту потерял,

Да самолюбие страдало:

Сосед, бедняк — и отказал,

Обидно, главная причина!

И оскорбленная вдова

Сердилась на себя, на сына,

На целый свет... Она едва

Кота поленом не убила

За то, что в кухне захватила

Его над чашкою с водой:

Ты, мол, не пей, такой-сякой!

Услышав вечером случайно

У Лукича напев печальный,

Столяр промучился всю ночь.

Кого винить: отца иль дочь,

Решить хотел он и терялся.

Ходил впотьмах по мастерской,

В постелю жесткую кидался

И слушал бури свист и вой,

И блеском молнии порой

Его лоб бледный освещался.

Постелю снова покидал,

Свечу без нужды зажигал.

Теперь сомненья не осталось:

Он Сашу видел из окна;

Толпой гостей окружена,

Средь смеха пьяного, казалось,

Она под нож подведена.

«Ах, Саша, Саша!» — и тоскливо

Глядел он на широкий двор,

Поросший жгучею крапивой,

На кровли, на чужой забор...

И смутно перед ним мелькали

Его прожитые лета —

Перенесенные печали,

Безропотная нищета,

О доме, о семье забота,

Работа днем и по ночам,

Труд из-за хлеба, труд до пота,

Едва не с кровью пополам;

Вся горечь жизни обыденной,

Всё, что язвит и мучит нас,

Что отравляет жизнь подчас,

Весь воздух, пищу, сон покойный —

Всё, что давно уж пронеслось,

Закопошилось, поднялось,

Дыханье в горле захватило

И свет туманом позакрыло...

«Эх! пропадай ты, голова!»

— «Куда ты?» — крикнула вдова,

Глазами сына провожая

С крыльца, но сын не отвечал,

Калиткой хлопнул — и пропал.

Пора обеда наступила,

И всё нейдет столяр домой,

Кручина молодца сломила,

Ввела в кабак, вином поила,

Поила от роду впервой.

И пел он песни — и смеялась

Толпа гуляк средь кабака, —

Пел громко, а змея-тоска

Кольцом холодным обвивалась

Вкруг сердца.

«Ох, не утерплю!» —

Сказал детина худощавый

И, скинув с плеч халат дырявый,

Пошел плясать. «Вот так! люблю!» —

Зеваки пьяные шумели.

Детина соловьем свистал,

Привскакивал и приседал.

На полках шкалики звенели.

«Нет, пой кто хочет! я устал!» —

Столяр с отчаяньем сказал,

Ладонью в лоб себя ударил

И грустный на скамейку сел

И думал думу... Вдруг расправил

Густые кудри и запел.

Пел про туман на синем море

Да про худой талан и горе...

И песнь лилась; певец бледнел,

Казалось, всё: тоску разлуки,

И плач любви, и грусти стон

Из сердца с кровью вырвал он

И воплотил в живые звуки...

И каждый звук был полон слез;

То с поражающею силой

Он несся ввысь, всё рос и рос,

Как будто с светом, с жизнью милой

Прощался, в небе утопал;

То падал, за сердце хватал

И гас, как светоч, постепенно...

Певец умолк и застонал:

«Ох, душно, братцы!..» — и мгновенно

Рубашки ворот разорвал.

«Вина!»

Сиделец засмеялся:

Клади, мол, денежки-то нам.

«А в долг?»

— «Проваливай!»

— «Отдам!»

— «Спасибо! эк он разгулялся!»

— «Проклятый! на вот казакин!»

Но вдруг картина изменилась:

В слезах и бледная, явилась

Мать столяра. «И ты мне сын?

Святитель! Николай-угодник!

Да где я?.. Ох! под сердцем жжет!

Шла мимо... с рынка... сын поет!..

Всё Сашка!.. Так!.. сосед-разбойник!

И запил! Ах, дурак, дурак!»

Сын стиснул поднятый кулак...

«Ха-ха! доходит до расправы! —

Сказал детина худощавый. —

К чертям старуху! проучи!»

Столяр схватил его: «Молчи!» —

И грянул об пол. «Стой, ребята!

Связать его! позвать солдата! —

Сиделец крикнул. — Вот он, друг!»

И в молодца впились шесть рук.

Но молодец сверкнул глазами,

Тряхнул могучими плечами, —

И все рассыпались. Вдова

Перепугалась. «Голова!

Перекрестись! Ну, что ты? Стыдно!

Опомнись! с улицы вон видно!

Эх, сокол, сокол! как теперь

Из этой пропасти за дверь

Ты выйдешь? А? Побойся бога!

Ты пропадешь!..»

— «Туда дорога!»

— «Я знаю, знаю, отчего

Ты выпил! Ну и ничего...

Я мать... Мне, думаешь, отрада?

Ну, брось! забудь! так, стало, надо!

Знать, не судьба твоя!..»

— «Забудь,

Да нож-то, нож-то прямо в грудь

Засел!.. Оставь меня, родная!»

— «Пойдем, голубчик мой, пойдем!

Братишка плачет, отперт дом...

Всё пусто... да! и мастерская...

Топор там... всё... ну, пошалил...

Ты вспомни, как отец-то жил!

Что завещал-то!.. Власть не наша!

Перенеси!»

— «Ах, Саша, Саша!

Навек пропали мы шутя!» —

Столяр заплакал, как дитя.

Со дня помолвки изменился

Невесты скромный уголок:

В нем с утра до ночи теснился

Веселых девушек кружок.

Их занимало на досуге

Шитье приданого подруге,

Мелькнувший мимо пешеход,

Под вечер песни у ворот,

Порою снов истолкованье,

В саду горелки и гулянье;

Но вечеринок блеск и шум

Сильнее занимал их ум.

Две скрипки, в доме освещенье,

От стука крепких каблуков

Дрожанье стульев и столов,

Смех молодцов, их объясненье:

Насчет того-с... мое почтенье...

Горячих поцелуев звук,

Украдкою пожатье рук —

Вот вечеринка; остальное

Не новость: сборище ночное, —

Под окнами толпа зевак,

В окрестном мраке лай собак.

Отцу суровому послушна,

Всегда задумчива, тиха,

Свою печаль от жениха

Таила Саша. Равнодушна

В толпе подруг она была;

Порой казалась весела,

Шутить, смеяться начинала,

Но вдруг, средь смеха, умолкала

И уходила в сад, — и там,

В зеленой чаще, одиноко

Садилась на скамье широкой

И накопившимся слезам

Давала волю...

«Слава богу! —

Отец невесты рассуждал. —

Теперь на ровную дорогу

Я выйду: зятя отыскал...

Не столяру чета! Он, верно,

Поможет тестю... Вот что скверно —

Никак приданым не собьюсь!

Беда, к примеру! смерть боюсь!

Что, если свадьба разойдется?

Черт знает, просто сбился с ног!

Навязываю дом в залог —

И тут заем не удается!

Не скажут прямо: деньги есть

Не про твою, к примеру, честь;

Помучат болтовней, расспросом,

На что, мол, — и отправят с носом:

Свои-де нужды, извини...

Вот богачи-то! вот они!

Вот правда!.. Или попытаться

Пойти к Скобееву? Ведь жид!

Просить не стоит... и сердит...

Да бог с ним! Мне равно шататься!

Уж занимать не миновать,

Глядишь, уважит, — как узнать?»

И через час, проситель скромный,

Он у Скобеева в приемной

Ждал милости. Лакея нет,

Налево двери кабинет,

Там разговор.

«Так всё готово?» —

Звучал густой хозяйский бас

(Лукич узнал его зараз).

«Да, мне дано честное слово, —

Разбитый голос отвечал. —

Вчера и ныне хлопотал

В комиссии».

— «А! вы оттуда...

Прекрасно! стало, наш подряд...»

— «Всё подвигается покуда;

Подмазать надо, говорят.

Вы как? не прочь?»

— «Весьма приятно!

На вещи цену-то того...

Вы понимаете?»

— «Понятно.

Да не опасно ль?»

— «Ничего!

А по бумагам безусловно

В подряде вы: я под судом».

— «Как, ваше дело в уголовной?»

— «Пустяк! конечно, под сукном...

Жаль, нет войны! подряды мелки,

От мира мало нам добра!»

— «Ну, грех сказать!»

— «Всё вздор! безделки!

Нет, батюшка, не та пора!

Там видишь груды серебра!

Бывало, сердце разгорится...

Эх, мол, равно! Господь простит!

И хватишь смело, — ну и сыт:

Сундук трещит, как говорится!»

Лукич затылок почесал

И долго головой качал:

Ну, хороши, мол!

«Вы к обеду

Ко мне?» — Скобеев забасил

И гостю двери отворил.

«Не знаю... может быть, приеду», —

В раздумье бородач сказал.

Скобеев громко засвистал.

Едва свист барина раздался,

Худой и бледный казачок

Вбежал, в испуге заметался

И гостю лысому помог

Надеть шинель.

«Зачем явился? — Скобеев Лукича спросил,

В карманы руки заложил

И в мягком кресле развалился. —

Эй! Васька! трубку! Ну, зачем?»

— «Что, сударь, обнищал совсем!

Просватал дочь, нужна помога,

Целковых эдак сто взаем,

Я заложил бы вам свой дом,

Не откажите, ради бога!»

— «Просватал дочь... А что она,

Молоденькая? не дурна?»

Румяный барин улыбнулся,

Прищурился и потянулся.

«Вы всё изволите шутить...

Тут горе! смею доложить».

— «Да врешь! Когда ваш брат горюет?

Привык к безделью, пьет вино

Да ест и спит или плутует,

И только. Знаю вас давно!»

— «Все люди грешные, конечно...

Я заплачу вам через год;

Проценты вычтите вперед,

Ей-ей, вас не забуду вечно!»

— «Пожалуй, почему не так.

Ты мне заслужишь, я надеюсь...»

— «Последних сил не пожалею-с!

Вот благодетель!»

— «Вот дурак!

Ха-ха! Я с кулаками

Не связываюсь никогда!»

Лукич остолбенел...

«Да, да!

Мы, значит, черви перед вами,

И нас, как плюнуть, раздавить...

Эхма!»

— «Поменьше говорить!»

Старик взбесился:

«Ваша воля!

Прикажете, мы замолчим.

Мы что за люди? Наша доля

Терпеть. На этом и стоим».

— «Не притворяйся сиротою:

Меня не скоро проведешь!»

— «Куда мне с глупой головою

Вас проводить? Тут не найдешь,

К примеру, слова... Вы богаты,

Вы барин, честная душа, —

Я плут, на сюртуке заплаты

И в кошельке-то ни гроша,

Куда мне!.. Стало, не дадите?»

— «Не разживешься, признаюсь».

— «Я и за это поклонюсь.

Благодарю вас! извините,

Что беспокоил».

— «Краснобай!

Ну, ну! не кланяйся, ступай!

А ты мошенник, старичина!

Тварь хитрая!»

— «Благодарю,

За рысака-то вам дарю,

Раздайте нищим».

— «Вон, скотина!»

— «Испортишь кровь. Ну, что кричать!

Ведь лекаря придется звать...»

Скобеев бранью разразился:

«Эй, люди! в кнутья наглеца!..»

Старик с широкого крыльца

Сходил себе, не торопился;

Не скоро дворня собралась

И перебитой разошлась.

Дул сильный ветер. Дождик лился.

Согнувшись, в обуви худой,

Старик печально шел домой,

На перекрестке он столкнулся

С торговкой, что-то проворчал,

Посторонился, поскользнулся

И чуть средь лужи не упал.

Старуха, шамкая, сказала:

«Хренку, родимый, не возьмешь?»

— «Ну, ну! проваливай! пристала!

Без хрену горько невтерпеж...»

Меж тем по улице широкой,

Под ливнем, гнали в путь далекой

В халатах серого сукна

Толпу преступников. Она

Шла медленно, звеня цепями;

Конвой с примкнутыми штыками

Ее угрюмо окружал,

И барабан не умолкал.

«Пошел народец на работку! —

Лукич подумал. — Да, ступай...

Поройся там, руды в охотку

И не в охотку покопай...

Есть грош, достать на подаянье...

Поди, Скобеевы живут,

Их в кандалы не закуют,

Не отдадут на покаянье...

Ну, вот тебе и взял взаем!

Постой! постой!.. ведь этот дом

Купца Пучкова... Э, почтенный!

Я про тебя и позабыл!

Пучков... да! я ему служил:

Святоша, человек смиренный...

Гм... мастер, нечего сказать,

Горячий уголь загребать

Чужой рукой!»

Угрюм и прочен

Пучкова дом. На кровле тес

Зеленой плесенью порос.

Железом накрест заколочен

Закрытый ставень кладовой.

Косматый сторож, пес цепной,

Лежит в конуре у забора,

Амбары в стороне стоят.

Их двери крепкие от вора

Замки тяжелые хранят.

Безлюдно в комнатах просторных

(Хозяин не имел детей

И редко принимал гостей),

Висят картинки в рамках черных,

Пыль на полах и по столам,

И паутина по углам.

Но спальня с желтыми стенами

Светла, опрятно убрана,

Весь угол занят образами,

Лампадка вечно зажжена,

Кровать накрыта простынею,

И полон шкап церковных книг;

Иных терпеть не мог старик

И называл их чепухою,

Потехой праздных болтунов,

Соблазном молодых голов.

В суровой школе горькой нужды

Пучков с ребячества окреп.

Его отец был стар и слеп,

И сын, изнеженности чуждый,

Переносил мороз и зной,

Шатаясь по миру с сумой.

Порой калекой притворялся,

За крендель колесом катался

И на кресте всегда берег

С казной холстинный кошелек.

Один купец, старик бездетный,

Полубольной и безответный,

Его за бойкость полюбил,

Одел и в лавку посадил.

Приемыш рос, добру учился,

Поклонен, расторопен, тих,

За делом в лавке не ленился,

А ночью Жития святых

Читал хозяину от скуки.

Святых мужей слова и муки —

Всё помнил, но из чудных строк,

Увы, урока не извлек!

Читал, читал — и за услугу

Купца ограбил наконец.

Не вынес бедный мой купец:

И пил, и плакал, спился с кругу,

И ночью, пьяный и больной,

Застыл средь улицы зимой.

Чужого золота наследник,

Пучков себя не уронил.

Глядел смиренником и был

О чести строгой проповедник.

Не кушал рыбы по постам,

Молился долго по ночам,

На церковь подавал грошами,

Перед нетленными мощами

Большие свечи зажигал,

Но плутовства не покидал.

И странно! плут не лицемерил:

Он искренно в святыню верил.

Да! совесть надо очищать!

Что делать! страшно умирать!

Пучков об аде начитался...

И как же он чертей боялся!

На полчаса вздремнуть не мог,

Три раза «Да воскреснет бог»

Не повторив. Теперь, угрюмый,

В очках, псалтырь читал он вслух,

Но враг добра, лукавый дух,

Мутил его святые думы

И вдруг — с духовной высоты

На рынок, полный суеты,

Их низводил.

Лукич явился.

Перед Пучковым извинился:

Я, мол, читать вам помешал

И пол вот грязью замарал...

Хозяин поглядел пытливо

На гостя, поднялся лениво,

Бумажкой книгу заложил,

Зевнул, молитву сотворил

И отвечал: «Да, дождь сегодня,

Всё хорошо: всё власть господня...

Ты здешний?»

— «Здешний мещанин.

Не угадали?.. Карп Лукин».

И речь повел он стороною:

Я, мол, известен вам давно,

И позабыть меня грешно:

Служил, как надобно... Нуждою

Теперь убит. Имею дочь...

И рассказал Лукич, в чем дело.

«Гм... жаль, что не могу помочь!

Мое богатство улетело,

Как дым в трубу. Всё разошлось

По добрым людям. Да авось

Промаюсь... Стар... гляжу в могилу...

И время! господи помилуй!»

— «Нельзя ли, сударь, пожалеть?

Вы сомневаетесь, известно...

Вот образ — заплачу вам честно!

Без покаянья умереть,

Коли солгу!»

— «Зачем божиться?»

— «Да тошно! Кажется, готов

Сквозь землю лучше провалиться,

Чем эдак вот из пустяков

Просить и мучиться напрасно!»

— «Ох, милый, верить-то опасно!»

И тонко намекнул купец:

Обман, мол, всюду; всяк — хитрец:

Наскажет много, правды мало...

Да! время тяжкое настало!

Не мудрено взаем-то дать,

Но каково-то получать!

Напрасно телом и душою

Лукич божился, умолял,

В заклад домишко предлагал...

Кремень-купец махнул рукою:

«Эх, ну тебя! заклад не тот!

Твой дом не каменный! нейдет!»

— «Несытая твоя утроба!

Ну, стало, голову мне снять

И под заклад тебе отдать?

Ведь ты вот-вот под крышку гроба!..

Кому казну-то ты копишь?»

— «Опомнись, с кем ты говоришь?»

— «С тобою, старый пес! с тобою!

Ты вместе воровал со мною!

Клади мне денежки на стол!

Делись! я вот зачем пришел!»

— «И ты мне мог? и ты мне смеешь!..»

— «Кто? я-то?.. Ты не подходи!

И в грех, к примеру, не вводи,

Убью! вот тут и околеешь!»

Пучков оцепенел. Немой,

Стоял он с поднятой рукой;

Огнем глаза его сверкали,

И губы синие дрожали.

Лукич захохотал. «Ну что ж,

Ударь, попробуй! Что ж не бьешь?»

— «Вон, изверг!»

— «Не бранись со мною!

Я выйду честью! Не шуми!

Не то я... прах тебя возьми!..

Не стоишь, правда... Бог с тобою».

Пучков стонал. Он гадок был:

Бессильный гнев его душил.

«Прощай! садись опять за книги,

Копи казну, надень вериги,

Всё, значит, о душе печаль...

А жаль тебя! ей-богу, жаль!»

«Нет, не дождаться мне помоги! —

Грустил дорогою бедняк. —

Не верят мне. Я — голь! кулак!

Вот и ходи, считай пороги,

И гнись, и гибни ни за что.

На то, мол, голь! кулак на то!

Гм... да! упрек-то ведь забавный!

Эх ты, народец православный!

Не честь тебе лежачих бить,

Без шапки сильных обходить!

Кулак... да мало ль их на свете?

Кулак катается в карете,

Из грязи да в князья ползет

И кровь из бедняка сосет...

Кулак во фраке, в полушубке,

И с золотым шитьем, и в юбке,

Где и не думаешь, — он тут!

Не мелочь, не грошовый плут,

Не нам чета, — поднимет плечи,

Прикрикнет — не найдешь и речи,

Рубашку снимет, — всё молчи!

Господь суди вас, палачи!

А ты, к примеру, в горькой доле

На грош обманешь поневоле —

Тебя согнут в бараний рог:

Бранят, и бьют-то, и смеются...

Набей карманы, — видит бог,

В приятели все назовутся!

Будь вором — скажут: не порок!

Вот гадость! тьфу!»

И шаг широкий

Старик с досады ускорил.

Но вдруг его остановил

Стук рамы. Смотрит — дом высокий,

С кудрявым вензелем балкон

Густой сиренью окружен.

Заклятый враг ученых споров,

Его жилец, профессор Зоров,

С сигарой под окном стоял

И старика рукою звал.

Ученой бурсы отпечаток

Невольно Зоров сохранил:

Знал букву, глубже не ходил.

Был в разговорах прост и краток

И словом «вот» их украшал;

Без нужды кашлял. Бог создал

Его не злым, но... впрочем — мимо:

Подчас молчать необходимо...

Деньжонки славно наживал.

Лукич был встречен благосклонно,

Обласкан — и не мудрено:

У старика, тому давно,

Мальчишка, труженик бессонный,

Путь тяжкий Зоров начинал —

Латынью ум свой притуплял.

Плоды науки не пропали,

Бедняк Лукич дивился им.

Мальчишка вырос. Перед ним

Теперь просители стояли:

Священник, старичок больной

И дьякон тучный и рябой.

Священник кланялся. С досадой

Ученый муж рукой махал:

«Ваш сын дурак! Вот и пропал...

И выгнали... хм... так и надо:

Зазнался».

В чем же? ради бога,

Скажите! Он из лучших был.

А вот: воротнички носил,

Да возражений делал много

Наставникам: я, мол, умен,

В журналы, в чтенье погружен,

Исчерпал мудрость всю!..

Молчите!

Заметили, — он ничего,

Всё то ж! Понизили его!..

Хм... погодите! погодите!..

Понизили по спискам, — он, того,

Ученьем занялся небрежно...

Ну вот, за это исключен!

Он молод. Он был оскорблен...

Сперва учился он прилежно.

По нас хоть звезды он хватай!

Будь скромен! Нос не подымай!

Он кто? Воспитанник духовный —

Вот помни! Бойкость не нужна!

А светскость вздор, — она вредна!

Сказал наставник — безусловно

И верь! Вы думаете как?

На это власть!

Известно, так.

Прошу вас, сжальтесь! Два-три слова

Сказать вам стоит — примут снова...

Позвольте мне наедине

Вам объяснить.

Не время мне!

А впрочем, если вы хотите,

Пожалуй... вот сюда подите.

И за ученым мужем вслед

Вошел проситель в кабинет.

О чем они там толковали,

Одни немые стены знали.

Дверь отворилась наконец;

Священник просто был мертвец, —

Так бледен! «Вы побойтесь бога...

Я б больше... бедность... негде взять...»

— «Хм... Полно, полно толковать!» —

Ученый муж заметил строго.

Несчастный поп махнул рукой

И дверь захлопнул за собой

С проклятьем. Зоров улыбнулся:

«Хорош! А поп!.. Что нужно вам?»

И к дьякону он обернулся.

«Да вот-с, по разным клеветам,

Мой сын... заметило начальство,

Что якобы он любит пьянство...»

— «Дубков?»

— «Да-с».

— «Знаю я его!

Исключат. Больше ничего».

— «За что же? Может быть, ошибкой,

Не то что выпил, пошалил...»

И речь проситель изменил

Так странно, что Лукич с улыбкой

Подумал: «Круто своротил!

Хитер!»

— «Я слышал стороною,

Что вы нуждаетесь в коне...

Так всё равно-с. Позвольте мне...

Продам охотно». И с божбою

Плечистый дьякон уверял:

«Конь добрый! я на нем пахал!»

— «Взглянуть, пожалуй, не мешает.

Вы приведите-ка его...

Не норовист он?»

— «Ничего.

Узду, случается, скидает:

Известно, наши батраки

Лентяи или дураки,

Какой присмотр!»

— «Хм... знаю, знаю!

Пусть поисправится ваш сын.

Вы вот что, я предупреждаю,

Ведь я зависим... не один...

Тут нужно...»

— «Как же-с! Понимаю!»

И тучный дьякон вышел вон,

Отдав почтительный поклон.

Ну что, Лукич, не надоело

Стоять да слушать? Извини...

Помилуйте!

Профессор

Вот мы одни...

Садись.

Вы звали. Верно, дело...

Хм... я коня хотел купить,

Раздумал. Надо погодить.

Так-с.

Хорошо ли поживаешь?

По старому-с! и так и сяк.

Ну, а, бывает, выпиваешь?

Ни капли! что я за дурак!

Да как живете вы отлично!

Полы под лаком, хоть глядись,

Диваны, кресла...

Хм!.. Прилично...

Нельзя, деньжонки завелись!

Да-с! Вы попали на дорогу.

И правда, что ученье свет:

Поит и кормит... Я вот сед,

И всё дурак!.. Беда, ей-богу,

Тут бедность...

Ты бы мне сказал.

Ты знаешь, я не скуп; я б дал.

Сказал бы, сударь... как-то стыдно!

Хм!.. вот пустяк! забыл ты, видно,

Как у тебя я в доме жил,

Уроки-то в саду учил!

Я всё гляжу, спросить не смею,

На этот лист... вот-с на стене...

Прочти.

Нет, сударь, не сумею.

Написано-то не при мне.

Вот слушай:

Понял?

Хоть бы слово!

Кого господь-то умудрит!

Гм!.. диво! Вижу, в рамке новой

С большой печатью лист висит —

И только. Правда что наука!

Вот то-то! В ней-то вся и штука!

А что бы вас я попросил... —

И тут старик заговорил

О свадьбе Саши, о заеме,

О закладной на дом, о доме, —

И на лице своем потом

Горячий пот отер платком,

Вздохнул и низко поклонился.

Ученый муж не отвечал,

В раздумьи медленно шагал

И кашлял, — вдруг остановился.

«Ты вот что, ты отдашь мне в срок?»

— «Не выйди я за ваш порог!..»

— «Изволь! сегодня я расстроен:

Дел пропасть...»

— «Значит, до утра?

Так я в надежде».

— «Будь покоен!

Я дам».

«А! сын пономаря!..

Из грязи вышел, — не забылся!» —

Лукич подумал — и простился.

Всё решено. Осталась ночь.

Заря над лесом догорала,

По желтым жнивьям тень бежала.

Увы! измученная дочь

День свадьбы грустно ожидала,

В последний раз теперь рыдала

В объятьях матери, — и мать

Ее не смела утешать.

Они друг друга понимали,

Что впереди, о том молчали,

А горе прожитых годов

Так было живо, что без слов

Душа рвалась и в муках ныла.

Но эти муки дочь таила,

Нема с отцом своим была,

Меж ними пропасть вдруг легла

И Сашу навек отделила

От старика... И тем больней

Была тоска последних дней,

Тяжеле ряд ночей бессонных,

Невестой в пытке проведенных!..

И вот пир свадебный умолк.

Утих о нем соседей толк,

Угомонились пересуды,

Средь улиц гости не поют,

Не пляшут и в домах посуды

Под песни пьяные не бьют.

Арина вдруг осиротела.

Грустит за делом и без дела,

Чуть скрипнет дверь — она вздрогнет,

И слушает, и Сашу ждет.

Без Саши горенка скучнее,

И время кажется длиннее,

И кот невесел: спит в углу,

Не поиграет на полу

Клубком старушки. Чуть смеркает,

Она калитку запирает

И с робостью обходит двор —

Не притаился ли где вор,

И мужа ждет, и спицам снова

В ее руках покоя нет...

Едва покажется рассвет,

Работа прежняя готова;

Старушке не с кем говорить,

Тоски и грусти разделить:

Речь мужа, как всегда, сурова...

Но Саша бледная придет,

Арина так и обовьет

Ее руками. «Ах, родная!

Здорова ли? Присядь, присядь!

Здорова ль? — повторяет мать,

С улыбкой слезы утирая. —

Легко ль! неделю не была!

Уж я тебя ждала, ждала!

Ну, как живешь?» И осторожно

О всякой мелочи ничтожной

Ее расспросит. «Ты смотри,

Ты не таись, мол, говори...

Всё хорошо? Ну, слава богу!»

И в лавочку через дорогу

С копейкой трудовой спешит

И Сашу чаем угостит.

Свой сад старушка позабыла:

Мать столяра ей досадила

Упреком, бранью каждый день

Через изломанный плетень:

«Здорово, друг! В саду гуляешь?

Хозяйка! Яблоки считаешь?

Ты не пускай к нам кур на двор,

Поймаю — прямо под топор!»

Арина головой качала

И ничего не отвечала.

Она не зла, мол... это так;

Всему причина — Сашин брак.

Лукич на рынке ежедневно

Встречался с зятем. Всякий вздор

Входил в их длинный разговор,

Оканчиваясь непременно

Разумным толком о делах:

О доброте хлебов в полях,

О том, что мужички умнеют,

Не так легко в обман идут,

Что краснорядцы богатеют:

За рубль по гривне отдают...

Лукич смеялся: «Просто — чудо!

Глупа ты, матушка Москва!

Всем веришь!» — «Этим и жива.

Не ошибется... А не худо

Того-с...» — зять добрый замечал

И тестя к чаю приглашал.

«Он, видно, мне не доверяет, —

Тесть думал. — Право, не поймешь...

И чаем вдоволь угощает,

И льстит, — а толку ни на грош.

Я говорю, к примеру, буду

Тебе в торговле помогать,

Чужих равно, мол, нанимать...

«Извольте-с! Я вас не забуду,

У нас торговый оборот

Зимою-с... вот зима придет».

Посмотрим, как зима настанет...

Ну, если он меня обманет

И я останусь в дураках,

Без дома, с сумкой на плечах?

За что же так? Дитя родное

Принудил. Сам теперь в долгу...

Нет, это чересчур! пустое!

Нельзя! и думать не могу!»

Настала осень. Скучен город.

Дожди, туманы, резкий холод,

Ночь черная и серый день —

И по нужде покинуть лень

Свой теплый угол. Вечерами

Вороны, галки над садами

Кричат, сбираясь на ночлег.

Порой нежданный, мокрый снег

Кружится, кровли покрывает,

К лицу и платью пристает,

И снова мелкий дождь пойдет,

И ветер свистом досаждает.

Куда ни глянешь — ручейки

Да грязь и лужи. Окна плачут,

И, морщась, пешеходы прячут

Свои носы в воротники.

Лукич с досадой молчаливой

Поглядывал нетерпеливо

На небо, снега поджидал

И непогоду проклинал.

На рынке нечем поживиться:

Дороги плохи, нет крестьян;

Ходи, глотай сырой туман,

Пришлось хоть воздухом кормиться!

На зло кулак-молокосос

Над ним трунит: «Повесил нос!

Неволя по грязи шататься!

Не молод, время отдохнуть

И честным промыслом заняться!

Сидел бы с чашкой где-нибудь...»

Сюртук в дырах, сквозь крышу льется,

В окошки дует, печь худа,

На что ни взглянешь — сердце рвется,

Хоть умереть, так не беда!

Дождь каплет. Темными клоками,

Редея, облака летят.

Вороны на плетне сидят

Так мокры, жалки! Под ногами

Листы поблеклые шумят.

Сад тих. Деревья почернели;

Стыдясь невольной наготы,

В тумане прячутся кусты;

Грачей пустые колыбели

Качает ветер, и мертва

К земле припавшая трава.

Лукич стоит под старой ивой.

В руке топор, в глазах печаль.

Пришлось бедняге на топливо

Рубить деревья, — крепко жаль,

Да надо: всё дровам замена, —

Их в целом доме ни полена...

И засучил он рукава.

Что ж выбрать? Эти дерева

Своей рукой отец покойный

Ему на память посадил;

Под этой ивой он любил

Вздремнуть на травке в полдень знойный...

«Эхма! нужда!» Топор стучит,

С плетня вороны улетают,

А щепки воздух рассекают,

И ива, падая, скрипит.

Старушка печку затопила,

Лукич на конике прилег.

«О чем грустишь?» — жена спросила.

— «Так, что-то мочи нет, продрог».

— «Что зять-то? Как?»

— «Смотри за щами,

В мужское дело не входи!»

— «О-ох, не ошибись гляди!

Дом заложил... что будет с нами,

Когда не выкупим?»

— «Опять!

Нельзя, к примеру, помолчать?»

Дверь отворилась, и горбатый,

В халате, с палкой суковатой,

Длиннобородый мужичок

Сказал с поклоном: «Встань, дружок!

Хозяин умный, тороватый!

Явился гость, — и ты не рад,

И я, сокол, не виноват».

— «Мы погодя побалагурим.

Ты кто? Зачем?»

— «Да встань-ка, встань!

Не погоняй! кнута не любим...

Теперь — подушное достань».

— «Ты, знать, от старосты? Рассыльный?»

— «Узнал, сударик мой, узнал!»

— «Присядь: ты, кажется, устал...

Ну, что сегодня?.. Ветер сильный?..

Я, знаешь, всё в избе сижу,

На двор, к примеру, не хожу,

Нога болит»,

— «Хе-хе! проказник!

Испил воды на светлый праздник,

Болит с похмелья голова...

Хитер на красные слова!»

— «Чего! ей-ей, болит! без шуток!

Вот видишь!.. Ох!.. не наступлю!»

— «Хе-хе! сударик мой, люблю!

Нужда горька без прибауток...

Достань-ка деньги-то, родной.

Ин — к старосте пойдем со мной».

— «Да я бы рад! недуг проклятый!

Как быть?»

— «Подушное платить!

Я вот, сударик, сам девятый,

Живу — плачу!.. не стать тужить.

Шесть душ детей, жена седьмая,

Да я с горбом... Пойдем, пойдем!

Какая там нога больная!»

— «Скажи, что дома не застал,

Из города, мол, отлучился...»

И в кошельке Лукич порылся,

Последний гривенник достал.

«Хе-хе, сударик! маловато!»

— «Ей-богу, больше гроша нет!»

— «Ну, за тобою, дело свято...

Прощай покудова, мой свет!»

«Теперь на хлеб добудь где знаешь! —

Лукич подумал — и вздохнул,

И кошелек на стол швырнул. —

Не рад хромать, да захромаешь!

Попробуй-ка пожить вот так...

А ведь кричат: кулак! кулак!..»

Вот и зима. Трещат морозы.

На солнце искрится снежок.

Пошли с товарами обозы

По Руси вдоль и поперек.

Ползет, скрипит дубовый полоз,

Река ли, степь ли — нет нужды:

Везде проложатся следы!

На мужичке белеет волос,

Но весел он; идет — кряхтит,

Казну на холоде копит.

Кому путек, кому дорога —

Арине дома дела много!

Вставая с раннею зарей,

Она ходила за водой;

Порой белье чужое мыла:

Дескать, работа не порок,

Всё будет хлебушка кусок;

Порою и дрова рубила,

Когда Лукич на печке спал,

Похмелье храпом выгонял;

От стужи кашляла, терпела

И напоследок заболела.

Лежит неделю — легче нет;

Уста спеклись, всё тело ноет;

Едва глаза она закроет,

Живьем из мрака прежних лет

Встают забытые виденья...

Вот вспомнилась с грозою ночь:

В густом саду шумят деревья,

Из теплой колыбели дочь

Головку в страхе поднимает

И громко плачет и дрожит,

А муж неистово кричит

И стул, шатаясь, разбивает...

Вдруг тихо. Вот ее сынок,

Малютка, убранный цветами,

Покоится под образами;

Блестит в лампаде огонек,

В углу кадильница дымится,

Стол белой скатертью накрыт,

Под кисеей младенец спит,

Она от ветра шевелится,

А солнце в горенку глядит,

На трупе весело играя...

И мечется в жару больная;

В ушах звенит, в глазах темно,

Из глаз ручьями слезы льются,

Меж тем как с улицы в окно

К ней звуки музыки несутся, —

Там, свадьбу празднуя, идет

С разгульным криком пьяный сброд...

В борьбе с мучительным недугом,

Смотря бессмысленно кругом,

Старушка встанет, и потом,

Вся потрясенная испугом,

Со стоном снова упадет

И дочь в беспамятстве зовет.

Лукич измучился с больною:

Сам кой-как печку затоплял

И непривычною рукою

Себе обед приготовлял.

Спешил на рынок, с рынка снова

Жену проведать приходил,

Малиной теплою поил:

Вспотеешь, будешь, мол, здорова, —

И снова дом свой покидал,

Куска насущного искал.

Вот входит Саша. Мать больная,

Кряхтя, ей делает упрек:

«Ты редко ходишь, мой дружок!

Я умираю, дорогая...

Ох, тошно! так и давит грудь!

Хоть бы на солнышко взглянуть,

Всё снег да снег!..»

— «Я к вам хотела

Вчера прийти, да то дела,

То гости...» Саша солгала:

Свекровь ей просто не велела,

Не приказал и муж: авось

Еще, мол, свидишься небось!

Старушка ложь подозревала,

По голосу ее узнала,

А голос Саши грустен был!

«Дитя мое, я... бог судил...

Дай руку!.. дай, моя родная!

Так... крепче жми!.. Ну, вот теперь

Легко...» И плакала больная;

Рыдала дочь. Без шума в дверь

Входила смерть.

Был темный вечер.

Порывистый, холодный ветер

В трубе печально завывал.

Лукич встревоженный стоял

У ног Арины. Дочь глядела

На умирающую мать

И всё сильней, сильней бледнела.

Старушка стала умолкать

И постепенно холодела,

И содроганья ног и рук,

Последний знак тяжелых мук,

Ослабевали. Вдруг, рыдая,

Упала на колени дочь:

«Благослови меня, родная!»

— «Отец твой... нищий... ты помочь

Ему... наш дом...» — и речь осталась

Неконченной, — и тихий стон

Сменил слова. Но вот и он

Умолк. Развязка приближалась.

В тоске подъятая рука,

Как плеть, упала. Грудь слегка

Приподнялась и опустилась,

Дыханье реже становилось,

Взор неподвижный угасал,

По телу трепет пробежал,

И стихло всё... Не умолкал

Лишь бури вой.

«Один остался!

Один как перст!» — Лукич сказал,

Закрыл лицо — и зарыдал.

Уснуло доброе созданье!

Жизнь кончена. И как она

Была печальна и бедна!

Стряпня и вечное вязанье,

Забота в доме приглядеть

Да с голоду не умереть,

На пьянство мужа тайный ропот,

Порой побои от него,

Про быт чужой несмелый шепот

Да слезы... больше ничего!

И эта мелочь мозг сушила

И человека в гроб свела!

Страшна ты, роковая сила

Нужды и мелочного зла!

Как гром, ты не убьешь мгновенно,

Войдешь ты — пол не заскрипит,

А душишь, душишь постепенно,

Покуда жертва захрипит!

С рассветом буря замолчала,

Арина на столе лежала.

В лампаде огонек сиял;

Он как-то странно освещал

Лицо покойницы-старушки,

И неподвижной, и немой,

И белые углы подушки,

Прижатой мертвой головой.

Убитый горем и тоскою,

Перед иконою святою

Лукич всю ночь псалтырь читал.

Уныл и тих его был голос;

От страха жесткий черный волос

На голове не раз вставал.

Казалось, строго и сурово

Глядела бледная жена;

Раба доселе, с жизнью новой

Вдруг изменилася она, —

Свою печаль припоминала

И мужу казнью угрожала...

Старик внимательней читал

И ничего не понимал.

Все буквы, мнилось, оживали,

Плясали, разбегались вдруг...

При обороте издавали

Листы какой-то чудный звук...

Меж тем соседки понемногу

Набились в горенку. Одне

Вздыхали и молились богу,

Другие в грустной тишине

С тяжелой думою стояли

Иль об усопшей толковали,

Что вот-де каковы дела —

Жила, жила — да умерла!

Мать столяра в углу стояла,

С кумой любимою шептала:

«Ведь на покойнице платок,

Что тряпка... ай да муженек!

Убрал жену, кулак проклятый!

О платье и не говорю —

Я вчуже от стыда горю:

С заплатой, кажется, с заплатой!..

А дочь слезинки не прольет...

Вот срам-то! инда зло берет!

Ах, я тебе и не сказала!

Она за сына моего

Хотела выйти... каково?

Да я-то шиш ей показала!

И мать-то, помянуть не тем,

Глупа была, глупа совсем!»

Соседки вышли. Стал совета

Отец у дочери просить:

«Ну, Саша! мать вот не отпета,

Где деньги? чем мне хоронить?»

— «Мой муж поможет. Попросите

Здесь посидеть кого-нибудь

И вслед за мною приходите».

— «Да! надо, надо шею гнуть!

И поделом мне! ох, как стою!»

И крепко жилистой рукою,

Остановя на трупе взор,

Свой бледный лоб старик потер.

Румян, плечист, причесан гладко,

Тарас Петрович за тетрадкой

В рубашке розовой сидел,

На цифры барышей глядел

И улыбался. Под рукою

Сияли проволоки счет;

Зеленый плющ над головою

Висел с окна. Полна забот,

За чаем Саша хлопотала;

Пел песни светлый самовар;

В лежанке загребенный жар

Краснел; струей перебегало

По углям полымя. И вдруг

Часы издали странный звук,

Шипели долго и лениво.

И, с пятнышками вместо глаз,

Кукушка серая тоскливо

Прокуковала восемь раз.

Лукич вошел, — и сердце сжалось

У Саши. Жалок был отец!

Оборван, бледен... грусть, казалось,

Его убила наконец.

Едва старик перекрестился,

Румяный зять его вскочил

И сожаленье изъявил,

Что доброй тещи он лишился:

Мне, мол, жена передала...

Святая женщина была!

«Вот надо справить погребенье...

Нет гроба... сделай одолженье —

Дай помочь!»

— «От добра не прочь,

Зачем родному не помочь?..

Гм!.. жаль! я думаю — простуда?»

— «Бог знает что, да умерла».

— «Я полагаю-с, смерть пришла...

Вот выпейте чайку покуда».

— «Благодарю! не до того».

— «Напрасно-с! это не мешает:

Он эдак грудь разогревает...»

— «Да я не зябну. Ничего...

Не позабудь, к примеру, в горе!»

— «Вот ключ позвольте отыскать...

Я много не могу вам дать.

Не то что... да-с! Нет денег в сборе».

— «Не добивай! Я так убит!»

— «О том никто не говорит.

На счет того-с... оно, конечно,

Родню позабывать грешно,

Да ведь грешно и жить беспечно,

Да-с! поскользнетесь неравно!

На вас вот тулупишко рваный,

Из сапогов носки глядят,

А вы намедни были пьяны...

Выходит, кто же виноват?»

— «Ох, знаю, друг мой! Всё я знаю!

Ведь пьет неволя иногда!

Ты думаешь, мне нет стыда,

Что плутовством я промышляю,

Хитрю, ем хлеб чужой, как вор?»

— «Расчет в торговле не укор...

Всё это пустяки — и только,

На печке хочется лежать!

На рынке горько промышлять,

Ну-с, а просить теперь — не горько?»

— «Вестимо... если бы ты знал!

Осмеян всеми, обнищал,

Тут совесть не дает покою...

Зять! не пусти меня с сумою!

Дай мне под старость отдохнуть!

Поставь меня на честный путь!

Дай дело мне! Господь порука, —

Не буду пить и плутовать!»

— «Привыкли-с. Трудно перестать!

Вот, значит, вам вперед наука...

На похороны помогу,

Насчет другого-с — не могу».

— «И с бородою поседелой

Опять мне грабить мужичков?

Пойми ты, доброе ли дело!

Неужто вор я из воров!

Зять! богом, значит, умоляю,

Подумай! Выручи!»

— «Опять!

Охота вам слова терять!

Нельзя-с! По чести заверяю...

Рубль серебра, извольте, дам».

— «Так я, выходит, по домам

На тело мертвое сбираю...

Ну, есть ли стыд в тебе и честь?

Ведь я не нищий! Я твой тесть!

Ведь я прошу не подаянья, —

Взаем. Ты слышишь или нет?»

— «А я даю из состраданья,

Не то что... да-с! И мой совет:

Не надо брезгать».

Саша встала.

Негодования полна,

Казалось, выросла она

И мужу с твердостью сказала:

«Я свой салоп отдам в заклад —

И мать похороню!»

— «Чудесно-с!

Гм!.. дочка нежная... известно-с...

Хе-хе! Бывает — не велят!»

— «Ну, если так, найду другое...

Вот обручальное кольцо...»

И Саши бледное лицо

Покрылось краскою.

— «Пустое!

Не смеешь, значит!»

— «Саша, Саша!

Оставь! схороним как-нибудь!» —

Сказал отец.

«Нет, воля ваша!

Уж у меня изныла грудь

От этой жизни!.. Я молчала...

Он мягко стелет, жестко спать...

Пусть бьет! Я не хочу скрывать!

Больною мать моя лежала,

Я мать проведать не могла!

Боится — столяра увижу...»

— «Столяр мне что? Молва была...

Он плут! плутов я ненавижу.

Муж хоть и лыком сшит, — люби,

Да знай стряпню, да не груби,

На то жена!»

— «О, будь уверен,

Я буду стряпать и молчать!

Но под замком себя держать

Я не позволю!..»

— «Не намерен...

Нельзя-с! законная жена...

А мужа ты любить должна —

Вот только!»

Саша улыбнулась.

Муж от улыбки побледнел,

Но вмиг собою овладел.

«Всё вздор! из пустяков надулась!

Об этом мы поговорим

Наедине-с... А вот родным

Поможем. Нужно — и дадим.

Держите, батенька, бог с вами!»

Тесть молча подаянье взял

И точно память потерял:

Пошевелил слегка губами,

На зятя кинул мутный взор

И крупный пот на лбу отер.

«А вам пора за ум приняться! —

Прибавил зять. — Вы наш родной,

Не с поля вихорь, не чужой,

А с пьяным нечего мне знаться!»

Старик с поклоном вышел вон.

О чем-то, бедный, думал он?

Но, верно, думою печальной

Был возмущен: на рынок шел —

И, бог весть почему, забрел

В какой-то переулок дальний.

Опомнившись, взглянул кругом —

И зятя назвал подлецом.

Добычи рыночной остаток,

Давно Лукич рублей десяток

В жилете плисовом берег.

Теперь вот зять ему помог,

На всё достало, слава богу!

Купил он ладану, свечей,

Изюму, меду, калачей,

Вина, — конечно, понемногу;

Поденщиков приговорил

Могилу рыть, и гроб купил.

Принес его в свою избушку,

Перекрестился, крышку снял,

На дне холстину разостлал,

С молитвой положил старушку,

С молитвою свечу зажег —

И сел в раздумьи в уголок.

Курился ладан. Всё молчало.

Играло солнце на стене,

Белелись свечи на окне,

Стекло алмазами сверкало,

Старушка, мнилося, спала, —

Так в гробе хороша была!

«Вот, — думал он, — вот жизнь-то наша!

Недаром сказано, что цвет

Ногою смял — его и нет.

Умру и я, умрет и Саша,

И ни одна душа потом

Меня не вспомнит... Боже, боже!

А ведь и я трудился тоже,

Весь век и худом и добром

Сбивал копейку. Зной и холод,

Насмешки, брань, укоры, голод,

Побои — всё переносил!

Из-за чего? Ну, что скопил?

Тулуп остался да рубаха,

А крал без совести и страха!

Ох, горе, горе! Ведь метла

Годится в дело! Что же я-то?

Что я-то сделал, кроме зла?

Вот свечи... гроб... где это взято?

Крестьянин, мужичок-бедняк

На пашне потом обливался

И продал рожь... а я, кулак,

Я, пьяница, не побоялся,

Не постыдился никого,

Как вор бессовестный, обмерил,

Ограбил, осмеял его —

И смертной клятвою уверил,

Что я не плут!.. Всё терпит бог!..

Вот зять, как нищему, помог...

В глазах мутилось, сердце ныло, —

Я в пояс кланялся, просил!..

А ведь и я добро любил,

Оно ведь дорого мне было!

И смел и молод, помню, раз

В грозу и непогодь весною

Я утопающего спас.

Когда он с мокрой головою,

Нагой, на берегу лежал,

Открыл глаза, пошевелился

И крепко руку мне пожал, —

Я, как ребенок, зарыдал

И радостно перекрестился!

И всё пропало! Всё забыл!..»

И голову он опустил,

И, задушить его готова,

Вся мерзость прожитая снова

С укором грозным перед ним

Стояла призраком немым.

Бедняк, бедняк! Печальной доли

Тебя урок не вразумил!

Своих цепей ты не разбил,

Послушный раб бессильной воли!

Ты понимал, что честный труд

И путь иной тебе возможен,

Что ты, добра живой сосуд,

Не совершенно уничтожен;

Ты плакал и на помощь звал...

Подхваченный нужды волнами,

В последний раз взмахнул руками —

И в грязном омуте пропал.

Бегут часы, идут недели,

Чреде обычной нет конца!

Кричит младенец в колыбели,

Несут в могилу мертвеца.

Живи, трудись, людское племя,

Вопросы мудрые решай,

Сырую землю удобряй

Своею плотью!.. Время, время!

Когда твоя устанет мочь?

Как страшный жернов, день и ночь,

Вращаясь силою незримой,

Работаешь неудержимо

Ты в божьем мире. Дела нет

Тебе до наших слез и бед!

Их доля — вечное забвенье!

Ты дашь широкий оборот —

И ляжет прахом поколенье,

Другое очереди ждет!

Прошло два года. Дым столбами

Идет из труб. Снег порошит.

Чуть солнце сквозь туман глядит,

Не грея бледными лучами.

Старушка добрая, зима,

Покрыла шапками дома.

Заутро Рождество святое.

Санями рынок запружен,

Торговлей шумной оживлен.

Желудка раб, как всё живое,

Народ кишит вокруг цыплят,

Гусей, свиней и поросят.

«Пошел налево!» — торопливо

Скобеев кучеру кричит

И палкой нищему грозит:

«Ты что пристал?» Но вдруг учтиво

Кивнул кому-то головой:

«Деревня Долбина за мной!

С торгов!.. поздравьте!..» — «Ой, пропала!

Ах, чтоб вам не было добра!

Вот мужичье!..» Мать столяра

Едва под лошадь не попала,

К горшкам с кумою отошла,

Беседу снова повела:

«И говорю я это сыну:

Оставь, мол, ты свою кручину!

Нет! долго Сашу вспоминал!

И вот что было — запивал!

Теперь ни-ни! Взялся за дело.

Поди ты, не женю никак,

Прошу, прошу, — такой дурак!

Вишь, рано... время не приспело...

Да врет он! Это ничего!

Уж уломаю я его!»

Вот и столяр. Его походка

Размашиста. Тулуп космат.

Пробилась русая бородка,

И весел соколиный взгляд;

Лицо от холода краснеет,

На кудрях иней. Впереди

Толпа зевак. Она густеет.

Бедняк Лукич посереди.

Мужик с курчавой бородою,

Взбешенный, жилистой рукою

Его за шиворот держал

И больно бил, и повторял:

«Вот эдак с вами! эдак с вами!»

Старик постукивал зубами,

Халат с разорванной полой

От ветра в воздухе мотался,

И кровь на бороде седой

Застыла каплями...

«Попался! —

Кричал народ. — Тряхни его!

Тряхни получше! Ничего!»

— «Не бей по шапке! одуреет!»

— «Не смеет бить! На это суд,

Расправа, значит... бить не смеет!»

— «Валяй! Там после разберут!»

Но вдруг столяр рукою смелой

Толпу раздвинул: «Стой! за что?»

— «А не обвешивай! за то... —

Мужик ответил. — Наше дело!

Я продал шерсть, а он того...

Обвесил — вон що!»

— «Брось его!

Ты кто? Разбойник? Смеешь драться?

Не знаешь — отдерут кнутом!

Чего ты, Карп Лукич? Пойдем!»

— «Проваливай! Не станем гнаться!

Вот не замай, он покряхтит:

В боках-то у него лежит?»

— «Эх, с этим не дошло до драки! —

Жалели, расходясь, зеваки. —

А молодец куда горяч!

И статен! То-то, чай, силач!»

— «Сосед! Ну, как тебе не стыдно! —

Столяр дорогой говорил. —

Весь помертвел... лица не видно...

Что завтра? Вспомни!»

— «Согрешил.

Обвесил... не во что одеться...

Озяб... и нечем разговеться».

— «А зять?»

— «Мошенник! Ох, продрог!»

— «Ну, Саша?»

— «Саша помогает...

В постели... кровью всё перхает...

Ох, больно!.. Заложило бок...»

— «Эх, Карп Лукич!»

— «Молчи, я знаю!

Сгубил я дочь свою, сгубил!»

— «Нет, я не то... не попрекаю,

Мне жаль тебя: соседом был...

Бедняга! Выгнали из дома...

Да ты идешь едва-едва...

Квартира где?»

— «У Покрова,

Нетоплена. Постель — солома.

Привык, к примеру... Ох, продрог!»

— «Слышь, Карп Лукич! Ты не сердися...

Вот деньги есть... Не откажися,

Возьми на праздник. Видит бог,

Даю из дружества. Ведь хуже

Обманывать, дрожать на стуже...

Возьми, пожалуйста, сосед!

Ну, хоть взаем... как знаешь!»

— «Нет!

Я виноват перед тобою:

Ты с Сашей рос...»

— «Оставь! пустяк!

Угодно было богу так...

Возьми! Ты, слышь, не спорь со мною:

В карман насильно положу,

Вот на!.. и руки подержу».

— «Покинь! Мне стыдно!»

— «Знаю, знаю!

А ты не вынимай назад:

Я что родному помогаю,

Не то что, значит... чем богат!

Утри-ко лучше кровь полою,

Неловко... Стой! господь с тобою!

Ты плачешь?»

— «Ничего, пройдет.

Я так. Озяб... вода течет...

Сегодня в воровстве поймали,

Прибили... милостыню дали...

А дочь... Проклятый зять! Прощай!»

— «Да брось его! не поминай!

Вот завтра праздник, дел-то мало,

Ты завернешь в мой уголок,

Мы потолкуем, как бывало,

Ну да! Присядем за пирог...

Ты просто приходи к обеду:

Равно!» И старому соседу

Он руку дружески пожал

И на прощанье шапку снял.

Лукич с разорванной полою

Побрел один. Взглянул кругом, —

Знакомых нет; махнул рукою —

И завернул в питейный дом.

Прощай, Лукич! Не раз с тобою,

Когда мой дом объят был сном,

Сидел я, грустный, за столом,

Под гнетом дум, ночной порою!

И мне по твоему пути

Пришлось бы, может быть, идти,

Но я избрал иную долю...

Как узник, я рвался на волю,

Упрямо цепи разбивал!

Я света, воздуха желал!

В моей тюрьме мне было тесно!

Ни сил, ни жизни молодой

Я не жалел в борьбе с судьбой!

Во благо ль? Небесам известно...

Но блага я просил у них!

Не ради шутки, не от скуки

Я, как умел, слагал мой стих, —

Я воплощал боль сердца в звуки!

Моей душе была близка

Вся грязь и бедность кулака!

Мой брат! никто не содрогнется,

Теперь взглянувши на тебя!

Пройдет, быть может, посмеется,

Потеху пошлую любя...

Ты сгиб. Но велика ль утрата?

Вас много! Тысячи кругом,

Как ты, погибли под ярмом

Нужды, невежества, разврата!

Придет ли наконец пора,

Когда блеснут лучи рассвета;

Когда зародыши добра

На почве, солнцем разогретой,

Взойдут, созреют в свой черед

И принесут сторичный плод;

Когда минет проказа века

И воцарится честный труд;

Когда увидим человека —

Добра божественный сосуд?..

Нужда, нужда! Всё старые избенки,

В избенках сырость, темнота;

Из-за куска и грязной одежонки

Все бьются... прямо нищета!

Невесела ты, глушь моя родная!

Поникли ивы над рекой,

Молчит дорожка, травкой зарастая,

И бродит люд как испитой.

Вот уж вечер идет,

Росой травку кропит;

В синих тучах заря

Разыгралась-горит.

Золотые дворцы

По-над лесом плывут.

Золотые сады

За дворцами растут.

Через синюю глубь

Мост янтарный висит...

Из-за темных дубов

Ночь-царица глядит.

Вздохи-чары и лень

Разлеглись на цветах,

Огоньки по траве

Зажигают впотьмах.

Вот за горкой крутой

Колокольчик запел,

На горе призатих,

Под горой прозвенел.

Прозвенел по селу,

В чистом поле поет,

На широкий простор

Душу-сердце зовет...

Житье, житье! закован точно в цепи,

Молчи да чахни от тоски...

Эх, если бы махнуть мне на Дон в степи

Или на Волгу в бурлаки!..

Так изнывал Тарас от дум-заботы,

И, грезя про чужую даль,

Он шел межами с полевой работы

Домой, на горе и печаль.

Тарасу с детства приходилось жутко:

Отец его был строг и крут,

Жене побои называл он шуткой

И называл наукой кнут.

Бывало, кот под ноги подвернется —

Кота поленом... «Будь умен!»

Храни господь, когда вина напьется,

Беги, семья, из дома вон!

Пристанет к гостю, крепко обнимает,

Целует: «Друг мой дорогой!

Я вот тебе...» — и в ноги упадает.

Гость скажет: «Вот чудак какой!»

«Кто, я чудак? А ты, мужик богатый!

Не любишь знаться с бедняком...

Так на вот! Помни, лапотник проклятый!»

И друга хватит кулаком.

Испуганный сынишка встрепенется

И матери тайком шепнет:

«Ох, мамушка! Опять отец дерется...

Уйдем! он и тебя прибьет...»

— «Ступай-ко за грибами, вот лукошко, —

Ответит мать, — тут хлеб лежит».

И в темный лес знакомою дорожкой

Мальчишка бегом побежит.

И там он ляжет на траве росистой.

Прохлада, сумрак... Вот запел

Зеленый чиж под липою душистой;

Вот дятел на березу сел

И застучал. Вот заяц по тропинке

Пронесся, — и уж следу нет.

Тут стрекоза вертится на былинке,

По листьям жук ползет на свет;

Тревожно шепчет робкая осина,

Сквозь зелень видны вдалеке

Уснувших вод зеркальная равнина,

Рыбак с сетями в челноке.

Стада овец, луга, пески, заливы,

В воде и под водой леса,

За берегами золотые нивы,

Вокруг — в сияньи небеса.

И, очарован звуками лесными,

Цветов дыханьем упоен,

Ребенок грезит снами золотыми,

Весь в слух и зренье превращен.

Когда корой прозрачною и тонкой

Синела в осень гладь озер,

Иной приют манил к себе ребенка, —

Соседа постоялый двор.

Там бурлаки порой ночлег держали

Или гуляки-косари,

Про степь и Волгу песни распевали

Всю ночь до утренней зари.

И за сердце хватал напев унылый.

Вдруг свист... и вскакивал бурлак:

«Пой веселей!» И песня с новой силой

Неслась, как вихрь... «Дружней! вот так!..»

И свистом покрывался звук жалейки,

И пол от топота гудел,

И прыгал стол, и прыгали скамейки...

Ребенок слушал и смотрел.

И брань отца была ему больнее,

Когда домой он приходил,

И уголок родной глядел скучнее,

И он бог весть о чем грустил.

Прошли года. И на дворе и в поле

Тарас работник хоть куда,

И головы не клонит в темной доле

Ни перед кем и никогда.

Чуть мироед на бедняка наляжет, —

Тарас уж тут. Глаза блестят,

Лицо бледнеет... «Ты не трогай! — скажет. —

Не бей лежачих! Не велят!»

— «Ты кто такой?..» И меряет глазами

Нахала с головы до ног.

Отец махнет с досадою руками:

«Несдобровать тебе, сынок!

Подрежут крылья!.. Так оно бывает...»

Надвинет шапку и пойдет,

И в кабаке до ночи пропадает:

Домой насилу добредет.

«Ну, кто тут? Эй! жена, зажги лучину!

Я шапку пропил... да! смотри!

Весь век работал... ну, пора и сыну

Работать... черт вас побери!

Весь век пахал... всё нищий... Что ж работа?

Вестимо так. И хлеб и квас —

Мы всё добудем! Важная забота!

Ну, пьян... Никто мне не указ!..»

И в уголок свои деньжонки спрячет,

Забудет, — и давай искать;

Кричит: «Разбой!» — и охает и плачет:

«Ты вор, Тарас! не смей молчать!

Ты вор! будь проклят! сохни, как лучина!..»

Стоит, ни слова сын в ответ;

В его глазах угрюмая кручина,

В его лице кровинки нет.

Сидит на лавке бедная старушка,

Лицо слезами облито.

И так печальна тесная избушка,

Что не глядел бы ни на что...

Уж рассветает. Тучки краской алой

Покрыты. Закраснелся пруд,

И весело над кровлей обветшалой

Певуньи-ласточки снуют.

Вдали туман редеет над лугами.

Вот слышны резкий скрип ворот

И голос бабы: «Поезжай межами,

Там перелеском путь пойдет...»

«Эхма! уж день!» Тарас тряхнет кудрями:

Ну, видно, после, мол, поспишь...

И вот с сохою едет он полями;

Дорога — скатерть, в поле — тишь;

Над лесом солнце золотом сверкает,

И птичка в вышине поет,

Звенит, поет и устали не знает...

И парень песню заведет.

И грустно, грустно эта песня льется.

Он едет лугом — будит луг,

Поедет лесом — темный лес проснется

И с ним поет, как старый друг.

Заря погасла. Кончена работа.

Уснуть бы, кажется, пора,

Да спать-то парню не дает забота, —

Коней ведет он со двора

Поить... И шляпу набекрень наденет,

Ворота настежь распахнет,

По улице, посвистывая, едет,

А за углом — подруга ждет.

Кругом безлюдно. Тепел летний вечер.

Река при месяце блестит.

И знает только перелетный ветер,

Что парень с милой говорит.

Печальна жизнь. Печальна с милой встреча:

Она поникла головой,

В ответ на ласки не находит речи;

Стоит и парень сам не свой.

«Я сам не рад, голубка дорогая!

Как мне жениться на тебе?

Свяжу тебя, свяжу себя, родная...

Гнезда не вить уж мне себе.

Мне тесно тут. Не связывай мне воли.

Авось придут иные дни.

А сгину где, без счастья и без доли, —

Меня хоть ты-то не кляни!..»

— «На муку, верно, — отвечает голос, —

Да на печаль я рождена,

И пропаду, что одинокий колос,

И всё молчать, молчать должна!

Отец и мать мне попрекнут тобою,

Там замуж... чахни от тоски!

И всем-то будет воля надо мною

До гробовой моей доски!..»

— «Не быть тому! Добьюсь до красной доли!

Не стать мне силы занимать...

И будешь ты и в радости, и в холе,

И в неге век свой вековать».

Блестят, мерцают звезды над полями.

Соседа грязная изба

Чуть не битком набита косарями;

В избе веселая гульба.

Дым тютюна, жара... Весь в саже черной

Ночник мигает над столом,

Трещит. И ходит по рукам проворно

Стакан, наполненный вином.

Поют и пляшут косари степные,

Кафтаны сброшены с их плеч,

Растрепаны их кудри молодые,

Смела размашистая речь.

Тарас сидит угрюмый и печальный.

Он друга по сердцу сыскал

И про свою любовь к сторонке дальной

И про тоску порассказал.

«Эх, курица! — товарищ крикнул громко. —

Тебе ль лететь в далекий путь!

Связался тут с какою-то девчонкой,

Боишься крыльями махнуть!

Гулял бы ты, как я, сокол, гуляю:

Три года на Дону прожил,

Теперь на Волгу лыжи направляю,

Про дом и думать позабыл».

И долго говорил косарь кудрявый,

И всё хвалил степей простор,

Красу казачек, косарей забавы, —

И песней кончил разговор.

Тарас вскочил. Лицо его горело.

«Так здравствуй ты, чужая даль!

Ну, — в степь так в степь! Всё сердце изболело.

Вина! Запьем свою печаль!»

И взял он паспорт, помолился богу,

И отдал старикам поклон:

Благословите, мол, родные, на дорогу,

Так, значит, надобно: закон.

Старик кричал, — ничто не помогало,

И плюнул наконец со зла.

Старушка к сыну на плечо припала

И оторваться не могла.

«Касатик мой! мой голубь сизокрылый!

Господь тебя да сбережет...

Заел тебя, заел отец постылый,

Да и меня-то в гроб кладет».

— «Возьми-ка с горя об стену разбейся, —

Сказал ей муж. — Вишь обнялись!

Ступай, сынок! ступай, как вихорь, вейся,

Как вихорь, по свету кружись!..»

И, распростясь с родимыми полями,

Взяв только косу со двора,

Пошел Тарас с котомкой за плечами

Искать и счастья и добра.

Одна заря сменялася другою,

За темной ночью день вставал,

Всё шел косарь, всё дальше за собою

Поля родные оставлял.

Порой, усталый, на траву приляжет,

Горячий пот с лица отрет,

Ремни котомки кожаной развяжет

И скудный завтрак свой начнет.

На нем от пыли платье почернело,

В клочках подошвы сапогов,

Лицо его от солнца загорело,

Но как он весел и здоров!

Идет мой парень, а над ним порою

Иль журавлей кружится цепь,

Иль пролетают облака толпою,

И вот он углубился в степь.

«О, господи! Что ж это за раздолье!

А глушь-то... степь да небеса!

Трава, цветы — уж правда, тут приволье,

Краса, что рай земной, краса!»

Меж тем трава клонилась, поднималась,

Ей ветер кудри завивал,

По этим кудрям тень переливалась

И яркий луч перебегал.

Средь изумрудной зелени, как глазки,

Цветы глядели тут и там,

По ним играли радужные краски,

И кланялись цветы цветам.

И голоса без умолку звучали:

Жужжанье, песни, трескотня

Со всех сторон неслись и утопали

В сияньи солнечного дня.

Смеркается, — и говор затихает,

Край неба в полыми горит,

Ночь темная украдкой подступает,

Степной травы не пробудит.

Зажглась звезда. Зажглось их много, много,

И месяц в сумраке блестит,

И сноп лучей воздушною дорогой

Идет — и в глубь реки глядит.

Всё стихло, спит. Но степь как будто дышит,

В дремоте звуки издает:

Вот где-то свист далекий ухо слышит,

И, кажется, чумак поет.

Редеют тени, звезды пропадают,

В огне несутся облака

И, медленно редея, померкают.

Трава задвигалась слегка.

Светло. Вспорхнула птичка. Солнце встало.

Степь тонет в золотом огне.

И снова всё запело, зазвучало

И на земле и в вышине...

Вот в стороне станица показалась,

Стеклом воды отражена,

Сидит на берегу; вся увенчалась

Садами темными она.

По зелени некошеной равнины

Рассыпался табун коней.

Безлюдье, тишь. Холмов одни вершины

Оглядывают ширь степей.

Вошел Тарас в станицу и дивится:

Казачка, в пестром колпаке,

На скакуне ему навстречу мчится

С баклагой круглою в руке.

Желтеют гумна. Домики нарядно

Глядят из зелени садов.

Вот спит казак под тенью виноградной,

И как румян он и здоров!

Ни грязных баб в понявах подоткнутых,

Ни лиц не видно испитых,

И нет тут нищих бледных, необутых,

Калек и с чашками слепых...

Как раз мой парень подоспел к покосу,

Нанялся скоро в косари.

«Ну, в добрый час!» И наточил он косу

При свете утренней зари.

Кипи, работа! В шляпе да в рубахе

Идет, махает он косой;

Коса сверкает, и при каждом взмахе

Трава ложится полосой.

Там в вышине орел иль кречет вьется,

Иль туча крылья развернет,

И темный вихорь мимо пронесется, —

Тарас и косит, и поет...

Стога растут. Покос к концу подходит,

Степь засыпает в тишине

И на сердце, нагая, грусть наводит...

Косарь не рад своей казне.

Так много нужд! Он пролил столько пота,

Казны так мало накопил...

Куда ж идти? Опять нужна работа,

Опять нужна растрата сил!

И будешь сыт... Так до сырой могилы

Трудись, трудись... но жить когда?

К чему казна, когда растратишь силы

И надорвешься от труда?

А радости? иль нет их в темной доле,

В суровой доле мужика?

Иль кем он проклят, проливая в поле

Кровавый пот из-за куска?..

В степи стемнело. Около дороги

Горят на травке огоньки;

В густом дыму чернеются треноги,

Висят на крючьях котелки.

В воде пшено с бараниной варится.

Уселись косари в кружок,

И слышен говор: никому не спится,

И слышен изредка рожок.

Вокруг молчанье. Месяц обливает

Стогов верхушки серебром,

И при огне из мрака выступает

Шалаш, покрытый камышом.

«Ну, не к добру, — сказал косарь плечистый, —

Умолк наш соловей степной!..

А ну, Тарас, привстань с травы росистой,

Уважь, «Лучинушку» пропой!»

— «Ну, нет, дружище, что-то не поется.

Гроза бы, что ли уж, нашла...

Такая тишь, трава не пошатнется!

Нет, летом лучше жизнь была!»

— «Домой, приятель, видно, захотелось.

Ты говорил: тут рай в степях!..»

— «И был тут рай; да всё уж пригляделось;

Работы нет, трава в стогах...»

И думал он: «Вот я и дом покинул...

Была бы только жизнь по мне,

Ведь, кажется, я б гору с места сдвинул, —

Да что... Заботы всё одне!..

Живется ж людям в нужде без печали!

Так наши деды жизнь вели,

Росли в грязи, пахали да пахали,

С нуждою бились, в гроб легли

И сгнили... Точно смерть утеха!

Ищи добра, броди впотьмах,

Покуда, свету божьему помеха,

Лежит повязка на глазах...

Эх, ну вас к черту, горькие заботы!

О чем тут плакать горячо?

Пойду туда, где более работы,

Где нужно крепкое плечо».

Горит заря. Румяный вечер жарок.

Румянец по реке разлит.

Пестреют флаги плоскодонных барок,

И люд на пристани кишит.

В высоких шапках чумаки с кнутами,

Татарин с бритой головой,

В бешмете с откидными рукавами

Курчавый грек, цыган седой,

Купец дородный с важною походкой,

И с самоваром сбитенщик,

И плут еврей с козлиною бородкой,

Вестей торговых проводник.

Кого тут нет! Докучный писк шарманок,

Смех бурлаков, и скрип колес,

И брань, и песни буйные цыганок —

Всё в шум над берегом слилось.

Куда ни глянь — под хлебом берег гнется:

Хлеб в балаганах, хлеб в бунтах...

Недаром Русь кормилицей зовется

И почивает на полях.

Вкруг вольницы веселый свист и топот;

Народу — пушкой не пробьешь!

И всюду шум, как будто моря ропот;

Шум этот слушать устаешь.

«Вот где разгул! Вот милая сторонка! —

Тарас кричит на берегу. —

Гуляй, ребята! Вот моя мошонка!

Да грянем песню... помогу!

Ну, „Вниз по матушке по Волге... дружно!..“

И песня громко понеслась;

Откликнулся на песню луг окружный,

И даль реки отозвалась...

А небо всё темнело, померкало,

Шла туча синяя с дождем,

И молния гладь Дона освещала,

И перекатывался гром.

Вдруг хлынул дождь, гроза забушевала;

Народ под кровли побежал.

«Шабаш, ребята! Песни, значит, мало!» —

Тарас товарищам сказал.

Пустился к Дону. Жилистой рукою

Челнок от барки отвязал,

Схватил весло, — и тешился грозою,

По гребням волн перелетал.

И бурлаки качали головами:

«Неугомонный человек!

Вишь, понесло помериться с волнами,

Ни за копейку сгубит век!..»

Одеты серые луга туманом;

То дождь польет, то снег летит.

И глушь, и дичь. На берегу песчаном

Угрюмо темный лес стоит.

Дождю навстречу, мерными шагами

Под лямкой бурлаки идут

И тянут барку крепкими плечами, —

Слабеть канату не дают.

Их ноги грязью до колен покрыты,

Шапчонки лезут на глаза,

Потерлось платье, лапти поизбиты,

От поту взмокли волоса.

«Бери причал! живее, что ль! заснули!» —

Продрогший кормчий закричал.

И бурлаки веревки натянули, —

И барка стала на привал.

Огонь зажжен. Дым в клочьях улетает;

Несутся быстро облака;

И ветром барку на волнах качает,

И плещет на берег река.

Тарас потер мозолистые руки

И сел, задумавшись, на пень.

«Ну, ну! перенесли мы нынче муки! —

Промолвил кто-то. — Скверный день!..

Убег бы, да притянут к становому

И отдерут...» — «Доволокем! —

Сказал другой. — Гуляй, пока до дому,

Там будь что будет! Уж попьем!..

Вот мы вчера к Тарасу приставали,

Куда, — не пьет! Такой чудак!»

— «А что, Тарас, ты, право, крепче стали,

— Сказал оборванный бурлак. —

Тут тянешь, тянешь, — смерть, а не работа,

А ты и ухом не ведешь!..»

Тарас кудрями, мокрыми от пота,

Тряхнул и молвил: «Не умрешь!

Умрешь — зароем». — «У тебя всё шутки.

О деле, видишь, речь идет.

Ведь у тебя — то песни, прибаутки,

То скука — шут тебя поймет!»

— «Рассказывай! Перебивать не буду...»

Он думал вовсе о другом,

Хоть и глядел, как желтых листьев груду

Огонь охватывал кругом.

Припомнил он сторонушку родную

И свой печальный, бедный дом;

Отец клянет его напропалую,

А мать рыдает за столом.

Припомнил он, как расставался с милой,

Зачем? Что ждало впереди?

Где ж доля-счастье?.. Как она любила!..

И сердце дрогнуло в груди.

«Сюда, ребята! Плотник утопает!» —

На барке голос раздался.

И по доскам толпа перебегает

На барку. «Эк он, сорвался!»

— «Да где?» — «Вот тут. Ну, долго ль оступиться!»

— «Вот горе: ветер-то велик!»

— «Плыви скорей!» — «Ништо, плыви топиться!»

— «Спасите!» — разносился крик.

И голова мелькала над волнами.

Тарас уж бросился в реку

И во всю мочь размахивал руками.

«Держись! — кричал он бедняку. —

Ко мне держись!» Но громкого призыва

Товарищ слышать уж не мог —

И погрузился в волны молчаливо...

Тарас нырнул. Уж он продрог

И был далеко. Глухо раздавался

И шум воды и ветра вой;

Пловец из синей глуби показался

И вновь исчез... Немой толпой

Стоял народ с надеждою несмелой.

И вынырнул Тарас из волн.

Глядят — за ним еще всплывает тело...

И разом грянуло: «Спасен!»

И шапками в восторге замахала

Толпа, забывшая свой страх.

А буря выла. Чайки пропадали,

Как точки, в темных облаках.

Устал пловец. Измученный волнами,

Едва плывет. Они бегут

Все в белой пене, дружными рядами,

И всё растут, и всё растут.

Хотел он крикнуть — замерло дыханье.

И в воздухе рукой потряс,

Как будто жизни посылал прощанье,

И крикнул — и пропал из глаз...

Уж кони у крыльца стояли.

От нетерпенья коренной

Сухую землю рыл ногой;

Порой бубенчики звучали.

Семен сидел на облучке,

В рубашке красной, кнут в руке;

На упряжь гордо любовался,

Глядел, глядел — и засмеялся,

Вслух коренного похвалил

И шляпу набок заломил.

Ворота настежь отворили,

Семен присвистнул, — туча пыли

Вслед за конями понеслась,

Не догнала — и улеглась.

По всей степи — ковыль, по краям — всё туман.

Далеко, далеко от кургана курган;

Облака в синеве белым стадом плывут,

Журавли в облаках перекличку ведут.

Не видать ни души. Тонет в золоте день,

Пробежать по траве ветру сонному лень.

А цветы-то, цветы! как живые стоят,

Улыбаются, глазки на солнце глядят,

Словно речи ведут, как их жизнь коротка,

Коротка, да без слез, от забот далека.

Вот и речка... Не верь! то под жгучим лучом

Отливается тонкий ковыль серебром.

Высоко-высоко в небе точка дрожит

Колокольчик веселый над степью звенит,

В ковыле гудовень — и поют, и жужжат,

Раздаются свистки, молоточки стучат;

Средь дорожки глухой пыль столбом поднялась,

Закружилась, в широкую степь понеслась...

На все стороны путь: ни лесочка, ни гор!

Необъятная гладь! неоглядный простор!

Мчится тройка, из упряжи рвется,

Не смолкает бубенчиков звон,

Облачко за телегою вьется,

Ходит кругом земля с двух сторон,

Путь-дорожка назад убегает,

А курганы заходят вперед;

Луч горячий на бляхах играет,

То подкова, то шина блеснет;

Кучер к месту как будто прикован,

Руки вытянул, вожжи в руках;

Синей степью седок очарован —

Любо сердцу, душа вся в очах!

«Не погоняй, Семен! устали!» —

Хозяин весело сказал,

Но кони с версту пробежали,

Пока их кучер удержал.

Лениво катится телега,

Хрустит под шинами песок;

Вздохнет и стихнет ветерок;

Над головою блеск и нега.

Воздушный продолжая бег,

Сверкают облака, как снег.

Жара. Вот овод закружился,

Гудит, на коренную сел;

Спросонок кучер изловчился,

Хвать кнутовищем — улетел!

Ну, погоди! — Перед глазами

Мелькают пестрые цветы.

Ум занят прежними годами

Иль праздно погружен в мечты.

Евграф вздохнул. Воображенье

На память детство привело:

В просторной комнате светло;

Складов томительное чтенье

Тоску наводит на него.

За дверью шум: отец его

Торгует что-то... Слышны споры,

О дегте, лыках разговоры

И серебра и рюмок звон...

А сад сияньем затоплен;

Там зелень, листьев трепетанье,

Там лепет, пенье и жужжанье —

И голоса ему звучат:

Иди же в сад! иди же в сад! —

Вот он в гимназию отправлен,

Подрос — и умный ученик;

Но как-то нелюдим и дик,

Кружком товарищей оставлен.

День серый. В классе тишина.

Вопрос учитель предлагает;

Евграф удачно отвечает,

Восторга грудь его полна.

Наставник строго замечает:

«Мещанский выговор у вас!»

И весело хохочет класс;

Евграф бледнеет. — Вот он дома;

Ему торговля уж знакома.

Но, боже! эти торгаши!..

Но это смрадное болото,

Где их умом, душой, работой

До гроба двигают гроши!

Где всё бессмысленно и грязно,

Где всё коснеет и гниет...

Там ужас сердце обдает!

Там веет смертью безобразной!..

Но вот знакомый изволок.

Уж виден хутор одинокой,

Затерянный в степи широкой,

Как в синем море островок.

Гумно заставлено скирдами,

Перед избою на шесте

Бадья заснула в высоте;

Полусклоненными столбами

Подперта рига. Там — вдали —

Волы у стога прилегли.

Вокруг безлюдье. Жизни полны,

Без отдыха и без следа,

Бегут, бегут, бог весть куда,

Цветов, и трав, и света волны...

Семен к крылечку подкатил

И тройку ловко осадил.

Собака с лаем подбежала,

Но дорогих гостей узнала,

Хвостом махая, отошла

И на завалинке легла.

Евграф приказчика Федота

Застал врасплох. За творогом

Сидел он с заспанным лицом.

Его печаль, его забота.

Жена смазливая в углу

Цыплят кормила на полу,

Лентяем мужа называла,

Но вдруг Евграфа увидала,

Смутясь, вскочила второпях

С густым румянцем на щеках.

Приказчик бормотал невнятно:

«Здоровы ль? Оченно приятно!»

Кафтан поспешно надевал

И в рукава не попадал.

«Эй, Марья! Ты бы хоть покуда...

Слепа! творог-то прибери!

Да пыль-то с лавки, пыль сотри...

Эх, баба!.. Кши, пошли отсюда!..

А я, того-с... велел пахать...

Вот гречу будем засевать».

Евграф сказал: «Давно бы время!

В амбар приказчика повел

И гречу указал на семя;

Все закрома с ним обошел;

В овес, и в просо, и в пшеницу

Глубоко руку погружал, —

Всё было сухо. Приказал

Сменить худую половицу

И, выходя, на хлев взглянул,

Федота строго упрекнул:

«Эх, брат! навозу по колени...

За чем ты смотришь?»

— «Всё дела!

Запущен, знамо, не от лени...

Кобыла, жаль, занемогла!»

— «Какая шерстью?»

— «Вороная.»

Евграф конюшню отворил,

Приказчик лошадь выводил.

С боками впалыми, больная,

Тащилась, чуть переступая.

«Хорош присмотр! Опоена!»

«Ему, знать, черти рассказали», —

Приказчик думал. «Нет-с, едва ли!

Мы смотрим. Оттого больна —

Не любит домовой. Бывает,

На ней всю ночь он разъезжает

По стойлу; поутру придешь —

Так у бедняжки пот и дрожь».

Евграф вспылил: «Ведь вот мученье!

Найдет хоть сказку в извиненье!»

Но, проходя межами в поле,

Казалось, он вздохнул на воле,

Свою досаду позабыл

И всходы зелени хвалил.

Приказчик разводил руками:

«Распашка много-с помогла...

Вот точно пух земля была, —

Так размягчили боронами!»

— «Где овцы? Я их не видал».

— «Вон там... где куст-то на кургане».

Но взор Евграфа замечал

Лишь пятна серые в тумане;

Что ж! ночью можно отдохнуть —

И он к гурту направил путь.

Заснула степь, прохладой дышит,

В огне зари полнеба пышет,

Полнеба в сумраке висит;

По тучам молния блестит;

Проворно крыльями махая,

С тревожным криком в вышине

Степных гостей несется стая.

Маячит всадник в стороне,

Помчался конь, — хвостом и гривой

Играет ветер шаловливый,

При зорьке пыль из-под копыт

Румяным облачком летит.

Неслышным шагом ночь подходит,

Не мнет травы, — и вот она,

Легка, недвижна и темна,

Молчаньем чутким страх наводит...

Вот снова блеск — и грянул гром,

И степь откликнулась кругом.

Евграф к избушке торопился,

Приказчик следом поспешал;

Барбос их издали узнал,

Навстречу весело пустился,

Но вдруг на ветер поднял нос,

Вдали послышав скрип колес, —

И в степь шарахнулся.

За щами,

Румян и потом окроплен,

Меж тем посиживал Семен.

Его веселыми речами

Была приказчика жена

Чуть не до слез рассмешена.

«Эх, Марья Львовна! Ты на волю

Сама недавно отошла;

Ты, значит, в милости была

У барина: и чаю вволю

Пила, и всё... А я, как пес,

Я, как щенок, средь дворни рос;

Ел что попало. С тумаками

Всей барской челяди знаком.

Отец мой, знаешь, был псарем,

Да умер. Барин жил на славу:

Давал пиры, держал собак;

Чужой ли, свой ли, — чуть не так,

Своей рукой чинил расправу.

Жил я, не думал, не гадал,

Да в музыканты и попал.

Ну, воля барская, известно...

Уж и пришло тогда мне тесно!

Одели, выдали фагот, —

Играй! Бывало, пот пробьет,

Что силы дую, — всё нескладно!

Растянут, выдерут изрядно, —

Опять играй! Да целый год

Таким порядком дул в фагот!

И вдруг в отставку: не годился!

Я рад, молебен отслужил,

Да, видно, много согрешил:

У нас ахтер вина опился —

Меня в ахтеры... Стало, рок!

Пошла мне грамота не впрок!

Бывало, что: рога приставят,

Твердить на память речь заставят,

Ошибся — в зубы! В гроб бы лег, —

Евграф Антипыч мне помог.

Я, значит, знал его довольно,

Ну, вижу — добр; давай просить:

«Нельзя ль на волю откупить?»

Ведь откупил! А было больно!»

И пятерней Семен хватил

Об стол. «Эхма! собакой жил!»

Евграф за ужин не садился;

И не хотел, и утомился,

И свечку сальную зажег,

На лавку в горенке прилег.

Раз десять Марья появлялась,

Скользил платок с открытых плеч,

Лукавы были взгляд и речь,

Тревожно грудь приподнималась...

Евграф лежал к стене лицом

И думал вовсе о другом.

Носилась мысль его без цели;

Едва глаза он закрывал,

В степи ковыль припоминал,

Над степью облака летели;

То снова вздор о домовом

В ушах, казалось, раздавался,

Приказчик глупо улыбался...

«Гм... Знахарь нужен-с... Мы найдем...»

Взялся читать, — в глазах пестрело,

Вниманье скоро холодело,

Но, постепенно увлечен,

Забыл он всё, забыл и сон.

Уж петухи давно пропели.

Над свечкой вьется мотылек;

Круг света пал на потолок,

И тишь, и сумрак вкруг постели;

По стеклам красной полосой

Мелькает молния порой,

И ветер ставнем ударяет...

Евграф страницу пробегает,

Его душа потрясена,

И что за песнь ему слышна!

«Вы пойте мне иву, зеленую иву...»

Стоит Дездемона, снимает убор,

Чело наклонила, потупила взор;

«Вы пойте мне иву, зеленую иву...»

Бледна и прекрасна, в тоске замирает,

Печальная песня из уст вылетает:

«Вы пойте мне иву, зеленую иву!

Зеленая ива мне будет венком...»

И падают слезы с последним стихом.

Уходит ночь, рассвет блеснул,

И наконец Евграф уснул.