Сочинения. Том 8

1

В январе 1854 г. для Николая уже почти и сомнений не оставалось, что дело идет в лучшем случае к дипломатическому разрыву с Англией и Францией, а в худшем случае к войне. Черное море после 4 января, когда союзный флот вошел туда, потеряно для России, и здесь можно и должно думать лишь о спасении русских эскадр и обороне черноморских портов. Но и враги здесь тоже не будут в состоянии нанести России решающий удар. Значит, остается единственный театр военных действий, где можно продолжать и усиливать русское наступление, это Дунай и — если дела пойдут счастливо, — то Балканы.

Царь уже знал то, чего не усмотрел летом и ранней осенью: фельдмаршал неспокойным оком взирает на этот дунайский поход; фельдмаршал скорее парализует, чем поощряет Горчакова в его наступательных порывах, да и эти «порывы» робеющего перед Паскевичем князя Михаила Дмитриевича только разве иронически могут быть обозначены этим словом: так растеряны и нерешительны все его движения. Царь не только знал, почему Паскевич так смотрит на дунайскую войну, но он и сам давно раздражался и беспокоился тем же явлением, которое для него было довольно неожиданным, хотя для Паскевича оно нисколько неожиданным не было.

Пруссия внушала и Паскевичу и царю меньше беспокойства, чем Австрия.

«Верьте в вашего верного Фрица! С момента, когда вы преодолеете ужасные проекты революционной партии, толкающей к войне английский кабинет, как только вы сделаете войну невозможной, — а вы сделаете ее невозможной, приняв предложения, сделанные вам австрийским императором, все войдет в естественную колею, чудовищный и неестественный союз Франции и Англии развалится. В этом спасение Европы (подчеркнуто в подлинном тексте Фридрихом-Вильгельмом IV — Е. Т.). Дайте, дорогой друг, мне еще минуту внимания. То, чего вы желаете, чтобы я для вас сделал, я в действительности делаю, мой нейтралитет ни неверный, ни колеблющийся, но суверенный, и останется таким (ma neutralité n'est et ne sera ni incertaine ni vascillante (sic! — Е. T.) mais souveraine)»[459]. Так изъяснялся прусский король. Но Франц-Иосиф подобные письма царю уже давно перестал писать.

Почему Австрия ведет себя так двусмысленно? Не затевает ли она «измены», т. е. присоединения к Англии и Франции в случае войны России с этими державами? Не обрушится ли она внезапно со всей мощью своей еще нетронутой и хорошо вооруженной армии на правый фланг русских войск во время их возможного будущего движения от Дуная к Балканам? Николай знал, что Паскевич склонен на все эти вопросы давать утвердительные ответы. Но царь еще не желал с ним в этом соглашаться.

Между тем тянуть дело дальше становилось все менее и менее выгодно. На появление союзного флота в Черном море нужно было ответить равносильным ударом по Турции: Николай решил перевести войска на правый берег Дуная и угрожать одновременно Варне и Силистрии. А для того чтобы удостовериться в степени реальной опасности, грозящей со стороны Австрии, царь решил послать доверенное лицо для переговоров с Францем-Иосифом. В Зимний дворец велено было явиться графу Алексею Орлову.

Николай приказал ему ехать в Вену с собственноручным письмом царя к Францу-Иосифу. В личной беседе Орлов должен был выведать, как отнесется Австрия к намеченному уже переходу русской армии, стоящей в княжествах, через Дунай, и повлиять на австрийского императора в желательном для русской политики смысле.

Граф Алексей Федорович Орлов считался издавна одним из трех царских фаворитов. Он, конечно, никогда решительно не пользовался и в малой доле тем огромным престижем при дворе и влиянием на царя, каким всегда пользовался Паскевич, но с Меншиковым в этом отношении он мог потягаться. Алексей Федорович нисколько не был похож ни на Паскевича, ни на Меншикова. Паскевич должен был во имя и в интересах своей личной карьеры во многом и многом покоряться и действовать против велений своей совести, но многое его раздражало и пугало в той действительности, с которой он никогда не решался вступать в борьбу. Орлов решительно никогда всех этих неудобств и неприятностей в своей внутренней жизни не испытывал, и карьерный путь свой проходил очень бодро и весело, причем ни о каких укорах его совести (и даже о самом ее наличии у него) слышно не было. Он принадлежал к поколению Паскевича (был на пять лет моложе), и главным поворотным пунктом его карьеры было 14 декабря 1825 г., когда его поведение в качестве командира конного полка лейб-гвардии настолько понравилось царю, что он простил ему даже родство с братом Михаилом Федоровичем, декабристом и одним из членов «Союза благоденствия». В соответствующем месте нам пришлось уже упомянуть о его блестящем дипломатическом успехе в 1833 г.: при заключении русско-турецкого договора в Ункиар-Искелесси. Когда освободилась после Бенкендорфа вакансия, Орлов с удовольствием стал в 1844 г. шефом жандармов. Но удовольствие это относилось больше всего к высокому служебному его положению по новой должности и большому окладу, а не к деловой, так сказать, служебной рутине. Живой, очень неглупый человек, Орлов был всегда большим лентяем, и ум его прежде всего был направлен на приискание нужных ему людей, которые хорошо исполняли бы его общие указания и не очень приставали бы к нему с бумагами и докладами. И он часто очень удачно таких людей находил. Так, при первых же своих дипломатических поручениях он уже выискал и отличил барона Бруннова, разглядев в этом захудалом курляндском дворянине не простую канцелярскую полезность, служебную ломовую лошадь, на которую можно взваливать полумеханическую работу, а способного человека, который может вести и ответственные дела, хотя звезд с неба и не хватает. Но Орлов знал, что после смерти Сперанского звезд в русском правительстве и бюрократии никто вообще уже не хватает. И именно Орлов больше всего обратил внимание Николая на барона Бруннова, когда, отправляясь в 1829 г. в Константинополь, упросил царя о назначении Бруннова управляющим дипломатической канцелярией в Константинополе. Когда Орлов стал в 1844 г. шефом жандармов и начальником III отделения, ему не пришлось даже и выискивать нужного человека. Леонтий Васильевич Дубельт был ему оставлен по наследству от Бенкендорфа. Шпионской ежедневной работой занимался Дубельт, а граф Алексей Федорович по-прежнему делами себя не изнурял, срывал цветы удовольствий, блистал при дворе и в свете. Случались порой и неприятности. «В Петербурге открыт заговор, и я узнаю об этом не от тебя?» — так грозно встретил в один злополучный апрельский день 1849 г. Николай входившего в царский кабинет Алексея Федоровича. Речь шла о петрашевцах, выслеженных агентами и провокаторами министра внутренних дел Перовского во главе с И. П. Липранди. Это был ловкий подвох, устроенный Перовским шефу жандармов Орлову и его III отделению. Именно поэтому Орлов не только не раздувал дела Петрашевского, но, напротив, и он и Дубельт не прочь были по чисто личным своим соображениям препятствовать его дальнейшему развитию.

Орлов внимательно следил с 1852 г. за всеми перипетиями восточного вопроса и на посылку Меншикова и затем на деятельность Меншикова в Константинополе, конечно, смотрел как на грубейшую дипломатическую ошибку. Это ему не мешало сначала льстить Меншикову и похваливать его, а потом, когда Меншиков ушел в отставку, порицать и сурово осуждать его.

Меншикова он не любил и не видел никаких причин уважать его, считал, как и Паскевич, что одно дело сочинять забавные эпиграммы и колкие анекдоты и смешить царя каламбурами, а совсем другое — вести дипломатическую борьбу разом с двумя великими державами и одной второстепенной. За Орловым была и большая дипломатическая опытность (и именно в восточных делах), и обходительность, ловкость, где нужно, любезность, было также быстро схватываемое понимание всей обстановки, в которой приходится действовать. «Ему шестьдесят девять лет, а он такой легкий и вертлявый, как будто и двадцати нет!» — говорили о нем впоследствии в Тюильрийском дворце, когда он возглавлял русскую делегацию на Парижском конгрессе. Эта вертлявость была свойственна не только физической, но и моральной природе графа Алексея Федоровича. Он был в некоторых отношениях прирожденным дипломатом по уменью внезапно переставлять свои батареи и ни минуты не терять из виду непрерывно меняющихся и вовсе не зависящих от его воли условий. В этом смысле ни Бруннов, ни Киселев, ни Петр Мейендорф, ни, конечно, Будберг не могли идти ни в какое с ним сравнение. Нечего и говорить о надменном, капризном, раздражительном Меншикове или канцлере Нессельроде, наивно отказывавшемся (подобно своему повелителю) признать, что на белом свете кое-что все-таки переменилось из того, что было так гармонично устроено на Венском конгрессе в 1814 и 1815 гг.

Орлов с насмешкой и раздражением относится к вере Нессельроде в то, что в завязавшейся из-за Турции опасной борьбе можно как-то рассчитывать на бренные останки Священного союза, на солидарность трех истинно монархических держав и трех династий: Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов. И не потому он считал это нелепым, что ему были антипатичны идеи Священного союза и его политика. Орлов, шеф жандармов, ровно ничего против этих реакционных идей не имел. Но он просто считал, что ни Австрия, ни Пруссия, сколько бы им теперь ни напоминать о принципах Священного союза, ни за чтo не помогут Николаю в его планах насчет Турции, — и еще хорошо, если не выступят против царя вместе с Англией и Францией.

А между тем, в сущности, все надежды Николая на успех миссии Орлова в Вене именно и основывались на том, что, может быть, Священный союз еще не совсем испарился из памяти австрийских государственных людей. В этом-то прежде всего и была трудность положения графа Орлова. Он с самого начала не верил, что в Вене он договорится до положительных результатов с Францем-Иосифом и Буолем. Но отказывать Николаю не полагалось. Орлов отправился.

В Петербурге люди, близко к делу стоявшие, так и поняли поездку Орлова в Вену. «В настоящее время наше положение весьма критическое. Здесь держат в большом секрете то, что у нас нет ни одного союзника; даже австрийцы не только не будут нам помогать, но и не останутся в нейтральном положении. Государь сими последними известиями крайне огорчен и хочет испытать последнее средство — уговорить и убедить австрийского императора…»[460]

Так писали Меншикову в Севастополь, еще когда пошли при дворе первые слухи о предполагаемом путешествии графа Орлова.

2

Вена ждала графа Орлова с большим волнением. При дворе Франца-Иосифа уже с начала 1853 г., а особенно с лета шла борьба между двумя группами.

«Русская партия» при венском дворе была еще в начале 1854 г. довольно сильна. Во главе ее стояли генералы аристократического происхождения Виндишгрец, Клам-Галлас, граф Вимпфен и к ней примыкало немало непримиримейших реакционеров, как кровных аристократов, вроде князя и княгини Лихтенштейн, так и из выслужившейся высшей бюрократии. Умонастроение этой группы (от нее лишь в самые последние месяцы своей жизни в 1852 г. стал несколько отделяться канцлер граф Шварценберг) было весьма понятно, и ее представители нисколько не делали тайны из мотивов, которыми руководствовались. Николай спас в 1849 г. монархию Габсбургов не только от венгерского восстания, но и от «проклятых демократов» (так именовались в Вене тогда все сочувствовавшие буржуазному конституционному движению), царь остался непоколебимым прочным оплотом всех привилегий феодальной знати, еще частично уцелевших в Средней Европе. Следует ли из-за каких-то турецких Дунайских княжеств ссориться с могущественным монархом, с испытанным другом, который у себя так твердо держит бразды правления и дает своему дворянству настоящую, сурово ограждаемую от всяких покушений, власть над крестьянами? Тому же Шварценбергу, умершему в 1852 г., приписывается знаменитая фраза, что Австрия удивит мир своей неблагодарностью, если пойдет против России. Более чем вероятно, что мемуаристы, утверждающие, будто он никогда этого не говорил, и правы[461]. Но что эти слова соответствуют позднейшим настроениям очень влиятельной части австрийской знати, в этом нет никакого сомнения. Эти люди просто отказывались также понять, как можно отойти от могущественной русской опоры, как можно забыть, что царь одним своим грозным словом заставил Пруссию отказаться от попытки сделаться центром сплочения Северной и Средней Германии и одновременно от всяких поползновений отбить у Австрии первенствующую роль в Германском союзе. Кто вредит Николаю, тот подрывает дело монархии и дворянства на всей земле и прежде всего тот подкапывается под монархию Габсбургов. Таков был пароль и лозунг руководящих верхов австрийской аристократии в 1853, 1854, 1855 гг. Почему они не восторжествовали? Правда, им удалось помешать военному выступлению австрийской монархии против русских войск на поле брани, но не удалось все же предотвратить решительное дипломатическое противодействие Австрии всем восточным планам Николая. Чем же это объясняется? Определенным (и очень давнишним) страхом установления вассальных отношений Австрии к великой русской империи. Упрочение русских позиций сначала на Дунае, потом на Балканах, окружение австрийского острова со всех сторон русско-славянским морем — вот что было кошмаром, уже при Меттернихе, и не только в конце, но и в самом начале карьеры Меттерниха, сейчас же после падения наполеоновской империи. Ведь одной из побудительных причин, заставивших Меттерниха долгий летний день в Дрездене в 1813 г. выбиваться из сил, убеждая, почти умоляя Наполеона согласиться на мир, было именно опасение, что Россия слишком усилится и, в случае окончательной победы над Наполеоном, останется в Европе без противовеса. Наполеона петербургского в таком случае Австрия могла опасаться не меньше, а больше, чем Наполеона парижского.

В начале июня 1816 г., т. е. всего через каких-нибудь восемь месяцев после подписания Александром I, Францем I Австрийским и Фридрихом-Вильгельмом III Прусским торжественного акта о Священном союзе, в котором три истинно христиански и истинно братски настроенных монарха поклялись помогать всемерно друг другу, — австрийский посол в Лондоне граф Эстергази вел очень знаменательный разговор с лордом Кэстльри, тогдашним статс-секретарем иностранных дел в кабинете лорда Ливерпуля. Эстергази сказал лорду Кэстльри, что, в случае вторжения русских войск в Молдавию и Валахию, австрийское войско должно, соединившись с турецким, вытеснить русских из этих провинций, а в то же самое время английский, французский и турецкий флоты должны войти в Черное море и загнать русский флот в Севастополь. Это было не пророчество, а результат постоянных размышлений и тайных забот венской дипломатической канцелярии. Если все это говорилось австрийскими дипломатами школы Меттерниха еще в 1816 г., то могли ли подобные мысли, опасения, предположения, планы исчезнуть в последующие десятилетия, когда Николай делал упорные попытки то военным нападением, то средствами дипломатическими установить свой протекторат над Турцией и прежде всего утвердиться в турецких Дунайских княжествах? Меттерних делал все, что мог, чтобы помешать русскому продвижению в 1828—1829 гг., во время первой войны Николая с Турцией. Но мог он очень мало. Затем бороться с Николаем Меттерниху стало еще труднее. Два основных врага меттерниховской Австрии — с одной стороны, назревавшая буржуазная и национально-освободительная революция в габсбургских владениях, а с другой стороны, могущественный северный сосед — не могли никак быть сокрушены одновременно.

Нужно было выбирать, и выбор не оставлял места для колебаний. Приходилось терпеть русскую угрозу, потому что угроза революционная была более страшной, и, главное, избавиться от революционной угрозы можно было только не ссорясь с Николаем, а призывая его на помощь.

Однако теперь, в 1853—1854—1855 годах, революция была, казалось, подавлена, абсолютизм в Австрии восстановлен не только фактически, но с конца 1851 г. даже и формально. А другая опасность, русская, напротив, именно в эти годы казалась возросшей в неимоверной степени. Когда в конце марта 1854 г. английское правительство опубликовало изложение разговоров, происходивших между Николаем и сэром Гамильтоном Сеймуром в январе — феврале 1853 г., то Франц-Иосиф и граф Буоль, его министр иностранных дел, были поражены и оскорблены, узнав, до какой степени Николай ставит Австрию ни во что и как откровенно показывает это английскому дипломату, говоря с ним о разделе Турецкой империи. Старик Меттерних проживал в отставке в Вене и в 1854 г. решительно высказывал всем, кто еще прислушивался к его мнениям, что Австрия должна занять позицию против Николая, пока ей не удастся добиться ухода русских войск из Молдавии и Валахии. Воевать — так воевать, если придется, а лучше всего, если бы удалось удалить русских оттуда дипломатическими маневрами. Выпроводить вон маневрами — hinausmanövrieren — было одним из любимых выражений отставного канцлера.

Меттерних, который в это время играл роль некоего непогрешимого политического оракула, боялся за Турцию и считал, что мир более нужен Турции, чем России. Сообщая это свое суждение графу Буолю, Меттерних накануне приезда в Вену Орлова полагал, что самый выбор Орлова позволяет предполагать в императоре Николае намерения «скорее мирные, чем воинственные»[462]. Граф Алексей Федорович имел в Европе репутацию тонкого и очень обходительного дипломата. Меттерних опасался не только за целость Турции… Он утверждал, что сохранение мира безусловно нужно и Австрии, и об этом тоже пишет Буолю. Вообще же старый дипломат преподает своему ученику в этих любопытнейших то французских, то немецких письмах благой совет: Австрия должна активно выступить не в начале, а в конце этой внезапно надвинувшейся войны[463].

3

С волнением и нетерпением ждали Орлова не только при австрийском дворе, но и в русском посольстве в Вене.

Поздравляя и себя и Нессельроде с победами русского оружия (даже вставляя в свои французские донесения русскую фразу: «на нашей улице праздник»)[464], Мейендорф продолжает бояться войны, и ни Синоп, ни Ахалцых его не делают более уверенным. Он предвидит, что после Синопа Англия и Франция введут свои эскадры в Черное море, — и все-таки очень советует принять это спокойно и стараться избегать столкновений с ними на море. Он продолжает хвататься за исчезающую надежду избежать войны. Мейендорф знает, что Николай не хочет видеть опасности, и, прикидываясь, будто речь идет вовсе не о политике царя, нападает на славянофилов: «Я хорошо знаю, что в России, в обществе, которое говорит, не зная положения вещей, требуют войны до конца (une guerre à fond). Говорят о взятии Константинополя, как если бы это был Карс. Хотят заставить турок, чтобы они просили мира, стоя на коленях». Но, «к счастью», уверяет Мейендорф из Вены графа Нессельроде, царь может не считаться с этими мнениями: так он поставлен. А кроме того, Мейендорф очень надеется, что Паскевич и другие, видящие опасность, удержат Россию от войны: «У нас есть авторитеты, как фельдмаршал, как графы Орлов, Киселев и другие, которые столь же патриотичны и более компетентны, чем самые пылкие; их мнение возобладает и критика должна будет умолкнуть»[465].

Орлов, едва ли не самый умный человек в этот момент из всего ближайшего окружения Николая, отправлялся в Вену, как уже сказано, без малейшей надежды. «Я еду туда без всякой надежды на успех, так как австрийцы постыдно (honteusement) (подчеркнуто в подлиннике — Е. Т.) боятся французов и англичан. Я смотрю на себя как на доктора, которого посылают к умирающему не с надеждой вылечить его, но по крайней мере поддержать его»[466]. Но и Орлов ошибался: Францем-Иосифом и Буолем руководил не только страх перед Наполеоном III, но и страх перед Николаем I. Австрийцы страшились в будущем синих французских мундиров в Ломбардии и Венеции, а в настоящем — они еще меньше мирились с присутствием русских зеленых мундиров на Дунае. Однако помочь австрийцам в Италии против Наполеона III Николай не мог никак; помочь им против Николая I на Дунае Наполеон III не только мог, но и хотел; не только хотел, но его войска уже понемногу готовились к отъезду в Турцию.

Инструкции царя графу Орлову канцлер Нессельроде изложил в трех документах, которые все помечены одной датой 8 (20) января 1854 г. Из них нас интересует только один, потому что два других имеют чисто формальный, так сказать, характер. Об этом пишет сам Нессельроде Орлову: «Ваше прибытие в Вену не преминет возбудить внимание морских держав, как и внимание дипломатии вообще. Поэтому необходимо объяснить (ваше прибытие — Е. Т.) какой-либо показной целью (un but ostensible)», не имеющей, как увидим, ничего общего с настоящей целью. Эта показная цель заключается будто бы в том, что Орлов должен повести переговоры о ноте, с которой, согласно венскому протоколу 5 декабря, четыре державы обратились к России и Турции. Во второй ноте Нессельроде еще прибавляет в дополнение к первой, что в случае переговоров договор о Дарданеллах и Босфоре от 1 (13) июля 1841 г. не должен «возобновляться», ибо он никогда и не переставал существовать. Таковы эти «показные» инструкции. Истинная мысль царя выражена в третьей инструкции, не показной, а настоящей, которая в отличие от двух первых еще обозначена словом: секретная[467].

Вот что, по существу, в ней всеми словами и со всеми уточнениями изложено. Зашифровывать было незачем: ведь бумага отдавалась Орлову из рук в руки.

Англия и Франция ввели свой флот в Черное море. Каждый миг может возникнуть серьезное столкновение и, как его последствие, открытая война с Англией и Францией. Следует побудить Австрию и Пруссию уже теперь сделать формальное заявление о позиции, которой они намерены придерживаться в таком случае. Австрия и Пруссия должны бы подписать заявление, во-первых, о своем строгом нейтралитете и, во-вторых, о том, что в случае угроз со стороны Англии и Франции они будут защищать свой нейтралитет с оружием в руках. А со своей стороны император Николай обязуется помочь им всеми силами против какой бы то ни было агрессии, и вместе с тем, чем бы ни окончилась война, он не примет никаких решений, касающихся будущей судьбы Турции, без предварительных соглашений со своими союзниками. Инструкция предвидит, что дело затеяно очень нелегкое: «Вам придется бороться с предубеждениями». На Пруссию будет влиять страх перед французскими угрозами. Австрия потребует ручательств, что будет сохранена Оттоманская империя, потребует гарантий касательно пограничных провинций (т. е. славянских земель Турции). Словом, «Австрия пожелает для этого, чтобы русские военные операции в Европе не распространялись дальше Дуная».

Вот дать такие гарантии Австрии царь и не согласен: «вам (Орлову — Е. Т.) будет легко объяснить, что император не может обязываться далее, не лишая себя в войне против страшных врагов большей части своих способов действия». Дальше идет попытка снабдить Орлова аргументами, в полном бессилии которых ни царь, ни Нессельроде никак не желали убедиться, хотя и Паскевичу, и Орлову, и Бруннову, и даже скромному Петру Мейендорфу было вполне ясно, что в данном случае ничего при помощи подобных рассуждений нельзя достигнуть. Неужели Австрия доверится Англии и Франции, которые будут поддерживать в ее владениях в Венгрии и Италии революционный дух? Неужели Пруссия не боится остаться без защиты перед лицом Наполеона III? После этих патетических вопросов — заманчивый ответ: «Войдя в комбинацию, которую мы предлагаем, Австрия и Пруссия обеспечат сохранение монархического союза. Если они не вступят в комбинацию, дело (монархического союза — Е. Т.) будет навсегда погублено. Политика интересов восторжествует над политикой принципов». И Нессельроде, явно намекая на возможность новых просьб Австрии о русской контрреволюционной помощи в будущем, пишет: «Вы будете настаивать, господин граф, на этом неминуемом последствии и прибавите, что в таком случае Россия, сильная у себя и в безопасности от революционных предприятий, замкнется морально и материально в своих границах и впредь будет искать себе союза только в благоприятных условиях, которые ей представят обстоятельства». Итак, с подобным багажом и отправился граф Алексей Федорович в Вену. Ему предлагалось: внушить Францу-Иосифу, что Австрия должна вступить в войну против Франции и Англии и помочь тем самым Николаю захватить уже навсегда не только Молдавию и Валахию, но и ряд сопредельных с Австрией славянских земель. Наградой Габсбургской монархии должно было служить благородное сознание, что она помогает Николаю ограждать истинно-консервативное монархическое начало от революционных покушений со стороны таких революционеров, как Пальмерстон и Наполеон III.

Как мы видели, в Вене была придворная партия, на которую очень могла бы подействовать «принципиальная» установка Николая. Но эта партия не была у власти. Все зависело от императора Франца-Иосифа и его министра иностранных дел графа Буоля, к советам которого император как раз тогда очень прислушивался.

Австрийский император догадывался, с чем послан к нему Орлов, — и решение его уже было принято.

4

Франц-Иосиф и тогда, в 1854 г., в свои двадцать четыре года был во многом таким, каким свет узнал его за дальнейшее долгое царствование. Неглупый, спокойный по нраву, очень себя в руках державший, крайне осторожный и никому почти не доверявший молодой человек, вступивший на престол в бурную революционную пору. И Франц-Иосиф в первые голы царствования в самом деле беспрекословно повиновался Николаю не только потому, что эти первые годы правления юного австрийского монарха совпали со временем, когда звезда Николая находилась в зените и все пред ним трепетало и склонялось, но прежде всего и потому, что вооруженная интервенция царя в 1849 г. во время венгерского восстания спасла Австрию от неминуемого распада, а грозное дипломатическое вмешательство Николая в германские дела в Ольмюце в 1850 г. дало полное торжество Австрии над Пруссией во всех делах Германского союза. Вот именно с тех пор Николай и внушил себе окончательно совершенно неправильное представление о Франце-Иосифе как о робком, навеки помнящем царские благодеяния вассале, с которым можно совсем не считаться как с самостоятельной величиной. Николай так почти прямо и высказался об Австрии в своих знаменитых январских и февральских разговорах с Сеймуром в 1853 г.: Австрию можно в расчет не принимать, Австрия имеет те же интересы, что и Россия.

Все это было вовсе не так. Интересы Австрии и России решительно расходились в восточном вопросе, и Франц-Иосиф вовсе не собирался играть роль смиренного вассала. Франц-Иосиф отличался долготерпеливым нравом, очень уравновешенным умом, — и никаким эмоциям никогда не давал над собой решающей власти. Несчастья, сыпавшиеся на него в течение всей его долгой жизни, до странности мало на него всегда действовали, и это несколько раз даже отмечалось в литературе воспоминаний о нем. Он на своем веку проигрывал все без исключения войны, которые ему навязывали исторические судьбы Австрии; его жену убили, его сын и наследник покончил самоубийством, другой его наследник был убит, его родного брата Максимилиана расстреляли, другой — эрцгерцог Иоганн — пропал без вести. Но все это ничуть не влияло ни на моральное, ни на завидное физическое здоровье Франца-Иосифа, воспринималось им не как катастрофы, а лишь как крупные неприятности, благополучно переживалось, быстро забывалось, и умер он в 1916 г. на восемьдесят седьмом году в разгаре несчастной для Австрии войны не от мировой скорби, а от гриппа. Такие сравнительно не очень сильно действующие вообще на душу человеческую эмоции, как чувство благодарности, имели на Франца-Иосифа уже подавно минимальное влияние, а на этой-то австрийской благодарности Николай и основывал в значительной степени свои расчеты. Правда, царь желал, чтобы граф Орлов еще и припугнул Франца-Иосифа отказом в русской помощи в случае новой революции в австрийских владениях, но Франц-Иосиф твердо помнил афоризм своего фельдмаршала фон Радецкого, усмирителя Ломбардии: пятнадцать дней военного и полицейского террора — пятнадцать лет спокойствия. Сам же Николай помог Францу-Иосифу, Шварценбергу, Гайнау, Гиулаю расправиться террористически с венгерскими и австрийскими революционерами, а до истечения пятнадцатилетнего срока было еще далеко, — и все пока и в Вене, и в Будапеште, и в Праге, и в Кракове обстояло спокойно, или так казалось, — и царская угроза насчет отказа в помощи поэтому повисла в воздухе. А главная «вина» Николая перед Францем-Иосифом заключалась в том, что после введения английской и французской эскадр в Черное море, имея в перспективе тяжкую войну с двумя крупными державами, царь был теперь совсем не в том положении, в каком находился еще летом 1853 г. в момент вступления русских войск в Дунайские княжества. Николай в дипломатическом смысле ослабел, уже много позиций потерял, много ошибок наделал, и уже начал бледнеть и рассеиваться вокруг него тот ореол всемогущества, в котором привыкла его видеть Европа. Все это очень учитывал внимательный Франц-Иосиф, и нелегкие разговоры предстояли графу Алексею Федоровичу, который 28 января 1854 г. прибыл в Вену.

Орлов был, как сказано, тонким, тактичным и осторожным дипломатом. Его методом было не запугивание, а уговаривание и посулы. Он явился к Францу-Иосифу и передал царские предложения. Следует сказать, что, в противоположность Меншикову, Орлов считал ошибочным путь, на который вступил царь, начиная свои роковые беседы с Сеймуром, но совершенно так же, как Меншиков и Нессельроде, граф Алексей Федорович в обыкновенное время никогда не решился бы открыто перечить Николаю в любой затее последнего. Но тут, как увидим, Орлов осмелел. Предложения, привезенные Орловым в Вену, заключались в его изложении в следующем. Австрия объявляет дружественный нейтралитет как в войне России с Турцией, уже начавшейся, так и в войне России с западными державами, еще только надвигающейся. В награду за это царь берет на себя ручательство за полную неприкосновенность австрийских владений и берется побудить Пруссию и весь Германский союз присоединиться к этому обязательству. В случае распада Турции Россия и Австрия берут на себя протекторат над теми государствами (Сербией, Болгарией, Молдавией, Валахией), которые могут образоваться на Балканском полуострове и на Дунае.

Орлова приняли в Вене с большим почетом. Вся верхушка генералитета, главные сановники поспешили с приветственными изъявлениями. Но уже в первой аудиенции у Франца-Иосифа граф Орлов заметил «сдержанность» (la réticence) в обхождении. Орлов передал письма Николая; Франц-Иосиф пригласил его на семейный свой обед, но был «крайне озабочен» и говорил о чем угодно, только не о политических делах.

Первым высказался вскоре Буоль, министр иностранных дел: «Нам нужны гарантии». Затем последовала новая двухчасовая аудиенция у Франца-Иосифа. Снова «с большой сердечностью» приняв Орлова, Франц-Иосиф заявил, что считает для своей империи опасным какое бы то ни было изменение политического положения пограничных турецких провинций. Никакой декларации о нейтралитете Франц-Иосиф делать не пожелал, и миссия Орлова провалилась безнадежно и сразу.

Орлов был гораздо более гибким человеком, чем Николай, гораздо более умным человеком, чем Нессельроде, и гораздо более осторожным и проницательным, чем Меншиков. От Франца-Иосифа он вышел, уже твердо зная, что не только ни малейшей помощи от Австрии нельзя будет получить, но что она (Австрия) довольно легко может оказаться в стане врагов. В том письме, которое он сейчас же сел писать царю, мы находим совсем новую программу действий, намеченную Алексеем Федоровичем, вероятно, еще раньше передачи Францу-Иосифу царских предложений.

Орлов начинает с того, что предлагает царю разрешение нехитрой задачи о мотивах поведения Франца-Иосифа: трусость, непобедимая трусость перед Наполеоном III, который может изгнать австрийцев из Ломбардии и Венеции, когда только захочет, а захотеть он может в тот момент, когда удостоверится в солидарности Франца-Иосифа с Николаем. Франц-Иосиф и Николая тоже боится, — но меньше. Занятие Дунайских княжеств русскими Австрия считает для себя ударом тяжким и грозящим ее безопасности. Но что же делать теперь, когда Франц-Иосиф отказывается гарантировать нейтралитет? Орлов предлагает, «видя это бессилие и малодушие» не только Австрии, но и Пруссии и всего Германского союза, — отвернуться от этих мнимых друзей, т. е., другими словами, окончательно сдать в архив истории давно уже мертвый «Священный союз» и обратиться с дружескими намерениями к французскому императору. Орлов не этими словами, но это самое и написал Николаю из Вены. Предложение свое Орлов сформулировал так: «Видя это бессилие и это малодушие Германии[468] и в то же время узнав про предложение о посредничестве, исходящее в этот момент от Луи-Наполеона, я спрашиваю себя, не было ли бы лучше принять это посредничество, в случае, если оно содержит почетные условия, за основу для прямого соглашения, оставив в стороне тех друзей, добрые намерения которых проваливаются из-за овладевшего ими страха»[469].

Тут целая программа полнейшего переворота во всей русской внешней политике. Орлов знал о нелепой, вредоноснейшей истории с «дорогим братом» и «добрым другом» и о предательском поведении Австрии и Пруссии, неожиданно, без предупреждения оставивших Николая в полном одиночестве в 1852 г. по вопросу о титуле и обращении к Наполеону III. Что какое-то письмо Наполеона III к Николаю уже пишется, это Орлов знал (оно было написано 29 января), но его содержания в точности знать в Вене 4 февраля он, конечно, не мог. Он, разумеется, понимал, что это «посредничество» Наполеона III прежде всего не может не заключаться в предложении убрать русские войска из Дунайских княжеств и не может в той или иной мере не подкрепляться угрозой: ведь французский и английский флоты уже разгуливали по Черному морю. Но Орлову представлялось, что все-таки нужно ухватиться за этот случай и, заведя прямые переговоры с французским императором, во-первых, добиться большего, чем занимаясь бесплодными уговариваниями в Вене и Берлине, а во-вторых, загладить нелепую ошибку 1852 г., сблизившись с Французской империей (в прямой ущерб, конечно, традициям «дружбы трех монархий», связанных былым Священным союзом — России, Австрии, Пруссии). При этом, конечно, пришлось бы отказаться от немедленного нападения на Турцию, но открывались зато новые заманчивые перспективы, и во всяком случае Россия получала возможность почетного отступления из западни, куда попал Николай, влекомый туда собственными ошибками и подталкиваемый в то же время провокациями противников.

Но действовать нужно было немедленно, не теряя времени. Оттого-то Орлов и спешил с отъездом из Вены: «Рассматривая свою миссию, как оконченную, я рассчитываю тронуться в путь 28 января (9 февраля — Е. Т.), я горю желанием увидеться с вашим величеством и устно сообщить также интересные детали».

Однако для такой капитальнейшей, да еще внезапной перестройки всей внешней политики, для такого полного, решительного отказа от всех своих пристрастий и убеждений Николай не был готов, даже если бы он понимал всю опасность своей позиции, всю повелительную необходимость без потери времени круто ее изменить. А он этого не понимал еще сколько-нибудь отчетливо. И совет Орлова прозвучал гласом вопиющего в пустыне.

Из австрийского источника мы узнаем часть разговора, бывшего на аудиенции между Францем-Иосифом и графом Орловым, и о чем Орлов в донесении хранит молчание. «Уполномочены ли вы, — спросил Франц-Иосиф, — подтвердить предшествующие заявления вашего императора: во-первых, что он будет уважать независимость и целостность Турции; во-вторых, что он не перейдет через Дунай; в-третьих, что он не слишком надолго продлит оккупацию княжеств; в-четвертых, что он не будет стараться изменить отношения, существующие между султаном и его подданными?» Орлов молчал. Тогда Франц-Иосиф сказал: «Я вижу, что вы не уполномочены на это; следовательно, мне остается лишь ограждать интересы моего государства». И тотчас после этого разговора австрийский император приказал сосредоточить в Трансильвании тридцать тысяч человек[470]. Впоследствии, уже после войны, сам Орлов в разговоре с австрийским послом Гюбнером во время Парижского конгресса дополнил еще несколькими штрихами историю этого своего знаменательного свидания с Францем-Иосифом, происшедшего 31 января 1854 г. (а не в феврале, как ошибочно пишет в своем дневнике Гюбнер). «Императора Франца-Иосифа раздражили, и он у меня потребовал таких вещей, на которые я не мог согласиться, — рассказывал Орлов. — Я предложил ему в качестве награды за нейтралитет (comme prix de neutralité) — разделить сообща с Россией протекторат над княжествами. Он ответил — и справедливо, я с этим согласился, что это для него слишком второстепенная роль. Он хотел с нашей стороны ручательства, что мы не будем поддерживать греческую райю. Я сказал: на войне все средства хороши. Эти слова были неверно истолкованы его величеством, так как я не хотел сказать, что Россия должна возбудить райю к восстанию. Но ваш император их так понял и повторил другому государю (прусскому королю — Е. Т.), который их сообщил моему. Я не делал намека на интервенцию в Венгрии, так как хорошо знаю, что благодеяние, за которое укоряют, становится обидой. Русский император сделал большую ошибку, перейдя через Прут. Я ему писал из Вены: австрийский император не объявит вам войны, но будет чинить вам препятствия, где сможет. Император Николай смотрел на императора Франца-Иосифа, как на сына. У него в комнате находились его статуэтка и портрет, до заключения договора 5 декабря. Только тогда он велел их удалить».

Эти разнохарактерные и разновременные показания не только дают нам вполне ясную картину провала миссии Орлова в Вене, но и указывают на мотивы всей дальнейшей политики Австрии в завязавшейся борьбе. Орлову, конечно, не удалось круто повернуть тогда же, в начале февраля 1854 г., руль российской дипломатии, потому что прежде всего царь продолжал тешить себя иллюзиями. С одной стороны, он все-таки полагался на так называемую «русскую партию» в Вене. С другой стороны, давно еще он рассчитывал на другие германские державы и прежде всего на Пруссию, на их общее благотворное воздействие и влияние. Стоит коснуться хотя бы вкратце этих двух пунктов, чтобы сразу увидеть, как прав был граф Орлов, не желавший без пользы засиживаться в Вене и уже наперед советовавший Николаю махнуть рукой на все остальные страны Германского союза, начиная с Пруссии.

Франц-Иосиф был и очень встревожен и, кроме того, раздражен многозначительным молчанием графа Орлова на такой вопрос, от которого молчанием никак нельзя было отделаться. Этот момент был окончательным переломом в истории отношений между Николаем I и Австрийской империей. «До тех пор мне хотелось, как доброму малому (als ein guter Kerl), которым я и был, верить русским заверениям, но после появления Орлова я перестал быть добрым малым», — так заявил Франц-Иосиф весной того же 1854 г. графу Гюбнеру[471].

Австрия, резюмирует положение Мейендорф 3 февраля 1854 г., отказывается дать России ручательство в своем «абсолютном нейтралитете», если взамен Россия не даст обеспечения не нарушать целостности и суверенитета Турции. Австрийское правительство примиряется с предстоящим переходом русских войск через Дунай, но Мейендорф полагает, что после этой операции Австрия начнет сначала мешать русским (attitude gênante), а если русские войска перейдут через Балканы, то австрийцы займут уже угрожающее положение (attitude menaçante). Вообще же после визита Орлова положение для царя очень ухудшилось. Высшие военные круги, аристократия — вполне на стороне России, но император Франц-Иосиф, хотя «сердце его исходит кровью», не сбивается с пути сближения с западными державами. Впрочем, неизвестно, из каких источников Мейендорф почерпнул свое известие о кровоточащем состоянии сердца австрийского императора. Других сведений об этом трогательном факте у нас нет, наоборот, мы знаем, что Франц-Иосиф был очень озлоблен на Николая в это время и твердо решил совсем от него отдалиться[472]. Ошибается Мейендорф и причисляя Меттерниха к тем, кто отрицает эту антирусскую позицию Австрии. Напротив, у нас есть точнейшие и обильные доказательства, что Меттерних вполне одобрял Буоля[473].

В тот же день, 3 февраля 1854 г., Мейендорф отправил Нессельроде еще одно донесение, которое не попало в частный архив Мейендорфа, легший в основу указанного трехтомного издания, но которое сохранилось в нашем архиве внешней политики.

Он считает, конечно, миссию Орлова провалившейся и убежден, что если уж специально посланному представителю царя ничего не удалось сделать, то подавно будет бессилен он, обыкновенный посол. Как и Орлов, Мейендорф отмечает, что есть оттенки в мотивировке, которую приводят в подкрепление своей политики Франц-Иосиф и граф Буоль. Император австрийский определенно высказывает, что «политические перемены в христианских провинциях Турции» будут враждебны интересам Австрии; что же касается Буоля, то он откровенно сознается, что им владеет страх, он боится, что если Австрия согласится «на все перемены в европейской Турции», которые могут быть последствием войны, то Наполеон III безусловно (sans faute) нападет на итальянские владения Австрии[474]. В сущности, «оттенок» мысли Франца-Иосифа более враждебен по отношению к Николаю; Буоль говорит о себе, что страх вызывает его решение (c'est la peur qui est mobile de ses résolutions), а по заявлениям Франца-Иосифа выходит, что он, император, прежде всего не желает окончательного подчинения Николаю Молдавии, Валахии, Болгарии, Сербии. Правда, Франц-Иосиф уверяет, что «никогда он не будет воевать против России», но тот же Буоль, его министр иностранных дел, поясняет прямо, что Австрия имеет намерение мешать царю разрушить Турцию.

Мейендорф кончает строками, которые царь отчеркнул карандашом, а на полях написал: «Это прелестно!» (C'est charmant!). Ироническое восклицание Николая относится к следующим словам донесения: «Внутреннее состояние Австрии и ее финансы так плачевны, а страх войны с Францией так чрезмерен, что с целью избежать временных затруднений в виде угроз Луи-Наполеона, Австрия так слепа, что ослабляет союз, связывающий ее с Россией, закрывает глаза на серьезные опасности, которые отсюда возникнут для ее будущего».

6 февраля граф Орлов уже откланялся Францу-Иосифу. На прощальной аудиенции император снова повторил, что он обращает внимание на всю серьезность кризиса и полагает, что между точкой зрения турецкой и точкой зрения русской нет никаких коренных противоречий. Он рекомендовал Орлову повидаться с графом Буолем и поговорить с ним. Орлов виделся с Буолем, и, разумеется, ровно ничего из этого свидания не вышло и выйти не могло. Для очистки совести Орлов переслал графу Нессельроде новые планы компромисса между Турцией и Россией и поправки Буоля, в реальность которых не верили ни Орлов, ни Буоль, ни Нессельроде; царь испещрил поля донесения вопросительными знаками, и на том дело и окончилось. А в верху бумаги царь положил резолюцию, похоронившую все дальнейшие попытки путем новых переговоров воспрепятствовать переходу русских войск через Дунай: «Мне кажется, что со времени разрыва с Англией и Францией мы уже не можем более слышать о конференции. Если Австрия одна (seule) (подчеркнуто царем — Е. Т.) хочет взять на себя переговоры, это может быть было бы другое дело (autre chose) (подчеркнуто царем — Е. Т.)»[475].

В самом деле, эта бумага попала в руки Николая 13 февраля, т. е. когда уже произошел разрыв дипломатических отношений между Россией и двумя западными державами. Одинокое выступление Австрии с проектом, вполне удовлетворяющим Николая, именно и могло бы при сложившихся обстоятельствах показаться в Париже и Лондоне враждебным актом, что и требовалось царю доказать, но чего доказывать нисколько не собирался Франц-Иосиф.

Царь решил пустить в ход угрозу. «Я не верю, что мы можем приказать своим храбрым войскам идти против христиан, защищающих свою веру, свои семьи, свое существование, чтобы силой вернуть их под мусульманское иго! Но если, дорогой друг, таково твое намерение, то я к очень большому моему сожалению должен повторить тебе, что я тем не менее буду упорствовать идти по той дороге, которую мне повелительно указывает мой долг как государю и как христианину, даже если я должен буду лишиться твоей дружбы, на которую рассчитывал до конца моих дней… возможность враждебных действий между нами мне кажется бессмыслицей (un non-sens), когда я подумаю, что ты нападешь на Россию, которая еще немного лет тому назад добровольно принесла тебе жертву кровью, чтобы вернуть тебе твоих заблуждающихся подданных», — так писал Николай Францу-Иосифу 1 марта 1854 г.[476]

Как только в Вене стало известно о неминуемом разрыве между западными державами и Россией (а слухи об этом пошли особенно настойчиво именно во время пребывания Орлова в Вене и тотчас после его отъезда из Вены), австрийское правительство значительно осмелело и венским газетам позволено было писать о России, не очень себя стесняя. Мейендорф услышал от Буоля, что ему, Буолю, кажется для Австрии предпочтительнее столковаться скорее с Францией, чем с Россией, потому что французская политика более консервативна. Николай подчеркнул последнюю фразу и написал на полях по адресу Буоля: «гнусный негодяй! Я его правильно разгадал!» Буоль уже неоднократно высказывал мысль, что Николай, затевая разрушение одной из европейских держав, т. е. Турции, да еще призывая себе на помощь народные восстания (среди христианских подданных султана), ведет уже вовсе не ту охранительную политику, которую всю жизнь до сих пор поддерживал.

Встретившись на одном великосветском балу с Францем-Иосифом, Мейендорф очень ему жаловался и на австрийскую прессу, и на поведение Буоля. Дело было уже 21 февраля и в Вену пришли подробные известия о разрыве дипломатических сношений России с Англией и Францией, и Франц-Иосиф говорил и действовал с каждым днем все смелее и независимее. Он и не подумал высказать порицание Буолю, и Мейендорф, понимая отлично, почему его собеседник молчит и вовсе не порицает Буоля, решил сам заговорить о деликатном деле, которое явно и император австрийский и его министр имели в виду. «Я продолжал (доносит Мейендорф): нет ничего более абсурдного и более несправедливого, чем обвинять нас в революционной политике, только потому, что у нас есть шестьсот человек добровольцев, сербов, греков или болгар в Валахии». Турки принимают на службу тысячи революционеров из всех стран, очень много поляков, почему же запрещать России принимать христиан-добровольцев? Франц-Иосиф тут прервал молчание и сказал, что эти добровольцы представляют собой опасность для Австрии, которой прежде всего необходимо сохранение status quo. Мейендорф возражал, говорил, что эти движения угнетенных турками христиан нельзя смешивать с революционными выступлениями. Франц-Иосиф не сдавался и заявил, что «распространение русского права покровительства на большую часть Оттоманской империи не может быть равнодушно принято им и что оно одинаково задевает интересы Австрии и европейское равновесие». Мейендорф тогда напомнил то, о чем Франц-Иосиф уже знал от Орлова, именно, что царь предлагает Австрии разделить с ним это «покровительство» над Сербией. «Да, — ответил император, — но каков для меня будет результат этого дележа? Вследствие общности национальности и религии Россия будет там иметь полностью все влияние, а Австрия не будет иметь никакого». Разговор не приводил ни к какому положительному результату, и Мейендорф довольно решительно повернул течение беседы в весьма конкретную сторону. «Но зачем принимать уже меры против опасностей, которые не так велики, как предполагаете ваше величество, и которые, впрочем, может быть и не наступят?» — «Зачем? — возразил Франц-Иосиф. — Потому, что если бы я ждал, то я мог бы опоздать. Я знаю, что вы приготовляетесь перейти через Дунай, я знаю, что в Бухарест привезено 16 тысяч ружей и что они предназначены для христианского населения». Мейендорф в ответ на это заявил, что вовсе не доказано, что сербское население устроит массовое восстание против турок, а болгар турки, вероятно, отправят за Балканы при приближении русских войск, и что таким образом Оттоманской державе вовсе не угрожает гибель. И тут Франц-Иосиф пустил в ход аргумент, покончивший эту замечательную беседу: «Я сам думал так, как вы, — сказал император: — до прибытия графа Орлова, миссия которого, как вы знаете, доставила мне живейшую радость, но по первым же заявлениям, которые он мне сделал, я увидел ясно, что ваши проекты уже решены, несмотря на все то, что я в свое время сказал императору Николаю как в Ольмюце, так и в Варшаве. Я совсем был изумлен, но мне нужно было принять поэтому свои меры. До тех пор я рассчитывал замкнуться в строгом нейтралитете. Мое нынешнее поведение не есть результат каких-нибудь тайных переговоров, какими были переговоры Пруссии с Англией. У меня нет никакого обязательства ни по отношению к Англии, ни по отношению к Франции, но жизненные интересы моей империи поставлены на карту, и я не могу устраниться от обязанностей, которые они на меня возлагают»[477].

После этого все сомнения должны были в Петербурге окончиться: перед Россией начала вырастать новая опасность — австрийская.

«Это положение неизбежно должно влиять на военные операции. Фельдмаршал только что назначен главнокомандующим Дунайской армией. Он будет осторожен, ничего не предоставит случаю и не ускорит никакого продвижения вперед, пока мы не будем вполне успокоены относительно позиции Австрии. К несчастью, то, что нам привез Орлов, недостаточно и слишком оставляет нас в неясности», — так резюмировал Нессельроде 25 февраля 1854 г. последствия визита Орлова в Вену для ближайших действий Паскевича в частном своем письме к русскому послу в Вене Мейендорфу[478].

15 (27) февраля 1854 г. Мейендорф извещает Нессельроде о «долгом и хорошем разговоре» своем с начальником австрийского штаба генералом Гессом. Трудно понять, что «хорошего» нашел Мейендорф в этом разговоре. Гесс «живо не советует нам напасть на Калафат и предпринять что-либо решительное по сю сторону Дуная» (т. е. на правом берегу реки) и вообще не советует приближаться к Сербии. Русский посол написал об этом «хорошем разговоре» не только Нессельроде, но и М. Д. Горчакову, в действующую армию[479]. Австрийцы явно смелели и переходили от системы уговаривания к системе угроз, смелость же их росла по мере распространения слухов о формировании во Франции большой армии для Востока. «Живо не советуя» русским приближаться к Сербии, генерал Гесс тут же сообщает, что если русские войска все-таки приблизятся, то австрийцы займут Сербию.

Когда Орлов вернулся в Петербург и доложил все подробности своего венского визита, Николай, получая одновременно от Будберга из Берлина известия о прусских колебаниях и о каких-то секретных (от царя) переговорах прусского правительства с Англией, составил план будущих военных действий на дунайском театре войны с учетом новых неблагоприятных обстоятельств. Перед нами копия собственноручной записки Николая, перешедшая из канцелярии военного министерства в военно-исторический архив в Москве. Подлинный текст утерян, по-видимому, еще до революции.

Николай пишет, что в случае, если Австрия присоединится к врагам, было бы «наивыгоднейшим» действовать прямо на Краков, обходя войска австрийцев, стоящие по сю сторону Карпат и в Галиции. «Но неосторожно было бы на это рассчитывать по неуверенности, долго ли Пруссия останется зрительницей наших действий, в особенности если успех их увенчает. Имея Пруссию в правом фланге и в тылу, было бы крайне неосторожно решиться на подобное предприятие».

Поэтому Николаю кажется более благоразумным идти правым крылом лишь до Дунайца и проникнуть в Галицию. А гвардия — позади Варшавы и Новогеоргиевска стерегла бы Пруссию, служа и резервом князю Варшавскому (Паскевичу). Но даже в случае успеха Николай полагает, что нужно ограничиться занятием Галиции, «дабы дальнейшим наступлением не испугать Германию и не вызвать ее на соучастие в войне под мнимым предлогом ограждения существования Австрии».

Оказывается далее, что немалые надежды возлагал царь и на новую венгерскую революцию. Ему явно даже перед самим собой неловко писать это, так что эту мысль он выражает как-то завуалированно; слово «сконфуженно» не подходит, потому что Николай и по положению своему не привык и по характеру своему не мог чего бы то ни было конфузиться: «Весьма быть может, что успехи наши возбудят бунты в Венгрии; препятствовать сему мы не в состоянии. Не станем и разжигать бунтов, но пользоваться ими будем в том смысле, что, угрожая сердцу Австрийской империи, они скорее побудят правительство принять условия наши к примирению».

В длительный нейтралитет Пруссии царь верит плохо: «Весьма важно и решительно будет, на что склонится Пруссия. Вероятно, сначала она препятствовать нам не будет, но успехов наших она не останется зрительницей. Тогда она, верно, вступится за Австрию, и в этом предвидении мы должны стеречь ее и не полагать, чтоб могли мы далее распространить наши успехи»[480].

В Вене ждали, что царь не может не обратиться мыслью к подобного рода планам.

Еще при разговорах Орлова с австрийскими государственными людьми его уверяли, что Австрия пошлет к своей границе (с Дунайскими княжествами) 25 000 человек. Но не успел он уехать из Вены, как уже оказывается, что будет послано вдвое больше — 50 000[481].

В Эпире вспыхнуло греческое движение, прямо направленное против турок, в Сербии тоже неспокойно. Австрия стала грозить сербам военной оккупацией, и тайная русская помощь сербам стала с этой минуты определенно опасной; именно подобная политика и могла заставить Австрию окончательно примкнуть к западным державам.

Не успел Орлов вернуться в Петербург, как произошло наконец давно подготовлявшееся событие: разрыв дипломатических отношений, а вскоре затем и объявление России войны со стороны Англии и Франции. С этого момента неудача визита Орлова получила в глазах царя особенно зловещий смысл.