Сочинения в трех томах. Том 2

Глава I ПОГРАНИЧНЫЙ ПОСТ

Мы стоим в мексиканском местечке, на берегу реки Браво-дель-Норте, то есть в обыкновенной ранчерии — деревне. Единственные каменные постройки здесь — старая церковь в смешанном романо-мавританском стиле, с широким пестрым куполом, а также дома священника и алькада — судьи. Эти строения с трех сторон окаймляют довольно просторную квадратную деревенскую площадь. С четвертой стороны теснятся лавчонки и домишки убогого люда, сложенные из грубых, необожженных кирпичей, которые здесь называются адабе, некоторые лачуги обмазаны известью, другие пестро размалеваны, как театральные кулисы, но большинство заскорузлые, побуревшие от ветхости. У всех массивные двери, напоминающие тюремные, и незастекленные окна без рам. Решетки служат оградой от воров, но ветру и непогоде доступ в дома открыт.

От площади расходятся узкие пропыленные переулочки. Кирпичные домики по ним разбросаны все реже и реже и, наконец, на окраине селения уступают место более хрупким, но зато и более живописным постройкам: коническим хижинам из срубленных стволов и юкки, ветви которой служат стропилами, а сплетенные листья — кровлей.

В этих домах живут бедные крестьяне — пеоны и потомки коренной расы.

Жители селения предоставляют стадам пастись и жиреть на свободе. Они ведь не фермеры, а если и обрабатывают небольшие клочки земли, то лишь для того, чтобы добыть маис на лепешки, острый перец к ним на приправу и черную фасоль.

Эти продукты и мясо полудиких быков с необъятных пастбищ кормят почти всю Мексику.

Что же касается напитков, то жители центральных плоскогорий предпочитают сок, добываемый из сердцевины агавы, а на менее высоких плато освежаются пальмовым вином.

На расстоянии мили к западу мерцает полоска воды.

Это рукав реки, искрящийся на вечернем солнце. Он образует излучину, и белые стены гасиенды венчают приветливый холм, омываемый Рио-Браво.

Хотя гасиенда — здание одноэтажное, но внушительные размеры и стиль архитектуры указывают на то, что в ней живет гидальго-землевладелец.

Крыша плоская, с резной балюстрадой; однообразие фасада нарушено орнаментальными башенками по углам и большим подъездом; одна из этих башенок повыше: это колоколенка капеллы.

Вся страна вообще кишит религиозными эмблемами.

Блеск зарешеченных окон оживляет постройку.

Но еще больше жизни придает ей яркая зелень: на азотее колышатся легкие кроны привозных пальм.

Я отмечаю это не из педантизма, а потому, что выбор растений для крыши определяет вкусы хозяев.

Только женщина могла так искусно подобрать декоративные растения.

Грудь сжимается предчувствием. Хочется подняться на холм, посетить гасиенду. Я пристально гляжу на белые стены…

Звук военного рожка.

Это сигнал кавалеристам к вечерней чистке коней.

От ослепительной гасиенды я перевожу взгляд на деревенскую площадь.

У каменных строений, так же как и у кирпичных, плоские крыши с черепичным парапетом, на которой можно опереться локтями.

Эта плоская крыша, так называемая азотея, характерна для домашней мексиканской архитектуры.

По вечерам азотея — очень приятное место. Если хозяин дома любитель цветов — крыша эта превращается в висячий сад со всеми чудесами мексиканской флоры.

Крыша-терраса дарит мексиканцам неисчерпаемые радости; здесь непринужденно болтают, наблюдая за всем происходящим на улице.

Легкая балюстрада укрывает нас от прохожих; здесь, наверху, — неподвижность и созерцание, а внизу снует озабоченный будничный люд.

Я стою на такой азотее. Она венчает дом алькада. Так как он самый высокий в деревне, другие крыши сбегают ступенями вниз.

Но кругозор мой простирается еще дальше, и я любуюсь окрестностью.

Взор покоится на пышном ковре тропической зелени.

Деревню окружают поля, разбитые на обработанные участки. Шелковистые волокна маиса, колеблемые ветром, составляют приятный контраст с темной зеленью индийского перца, бобов и агав.

Впрочем, поля резко ограничены колючими зарослями, буйным растительным хаосом, подступающим так близко, что я различаю среди кактусов, акаций и мимоз породы пальм и бромелий со странными пурпурными листьями, пылающими на расстоянии, как карбункулы.

Близость зарослей к маленькому селению объясняется тем, что жители ее не землевладельцы, а вакеро, то есть пастухи.

На всех лугах и прогалинах пасутся дикие табуны и рогатый скот. Здесь встречаются испанские быки, низкорослые андалузские лошадки с острыми трубочками ушей, берберийские кони.

Глава II ЗАВОЕВАТЕЛИ

Посреди площади — высокий колодец. Огромное колесо, круглый деревянный сруб и большие кожаные ведра у каменного желоба придают ему восточный характер.

Точно таким колесом пользуются в Персии.

Робко озираясь по сторонам, проходят обитатели скромных домишек; на них просторные панталоны, темные плащи — се-рапе и широкополые черные шляпы.

Жители жмутся к стенам, избегая центра площади; они боязливо, но с ненавистью косятся на колодец.

Я слежу за одним из них…

Чья-то невидимая рука распахнула массивную дверь; человек исчез…

Спустя мгновение я вижу его мрачное лицо, прильнувшее к решетке.

В отдалении — кучка людей того же разбора, в тех же широких шляпах, полосатых плащах и шляпах из вощеной холстины.

Все они чем-то подавлены. Вопреки обыкновению, не жестикулируют и говорят вполголоса.

Женщин почти не видно, только немногие сидят у колодца на площади. Это торговки — чистокровные индианки. Товары их разложены тут же на циновках из пальмовых листьев, такие же плетеные навесы защищают торговок от солнца. На них — платья из крашеной шерсти, головы обнажены, а жесткие черные волосы, заплетенные красными лентами, придают им сходство с европейскими цыганками.

Они без заботы, как настоящие гитаны, смеются, болтают и весь день скалят белые зубы, навязывая прохожим свои фрукты и овощи.

Их мелодические голоса ласкают слух.

Вот девушка. Легкой походкой проходит она к колодцу с кувшином на голове.

Это одна из деревенских красавиц — в яркой короткой юбке и рубашечке-безрукавке, обутая в сатиновые туфли. На голову она накинула серо-голубой шарф, ниспадающий на грудь и плечи.

Девушки менее озабочены, чем мужчины; они даже улыбаются и отвечают довольно смело на грубые шутки, которыми их приветствуют чужеземные солдаты, толпящиеся у колодца.

Мексиканки отнюдь не застенчивы, но иностранцы внушают ужас коренным жителям.

Они господа положения.

По самоуверенности и наглому тону в них сразу можно признать завоевателей.

Трудно встретить такой пестрый отряд. Если б не карабины, палаши и револьверы, было бы невозможно уловить малейшую общность между восемью десятками солдат.

Они одеты самым причудливым образом: кто в грубом мундирном сукне, кто в фуфайках, кто в полосатых пледах, кто в куртках из лосиной кожи…

Шапки на них — меховые, на некоторых даже бобровые; кое у кого мягкие фетровые или кожаные шляпы. Все бряцают стальными шпорами с уцелевшим или стертым накладным серебром. У одних шпоры на ремешках, у других привинчены к каблукам, некоторые — легкие, с маленькими звездочками, другие — тяжелые, так называемые мексиканские, чуть не в полфунта весом, глубоко вонзающиеся в лошадиные бока.

Не будучи мексиканцами, эти люди носят аксессуары их национального костюма.

Большинство солдат — крепыши, уроженцы маисовых плантаций Кентукки и Теннесси и тучных равнин Огайо, Индианы и Иллинойса. Это скваттеры и лесные охотники, фермеры западных склонов Аллеганских гор, лодочники с Миссисипи, пионеры Арканзаса и Миссури, трапперы прерий, бродяги из страны Великих озер, французские креолы из Луизианы, техасские авантюристы и горожане из западных штатов.

Белокурые и голубоглазые выходцы из Германии, полнокровные англичане и медлительно-важные шотландцы рядом с подвижными и шумными сынами Ирландии…

Вот сухой и поджарый француз, смешливый и остроумный собеседник; вот широкоплечий швед с фельдфебельской выправкой; а вот польский эмигрант с длинными холеными усами, сосредоточенный и молчаливый…

Какой любопытный для наблюдателя подбор людей!

Это эскадрон рейнджеров американской армии.

Я — их капитан.

Несмотря на непритязательную внешность моих волонтеров, я смею утверждать, что вся Америка и европейский континент не выставят отряда, способного при одинаковой численности потягаться с моим в силе, храбрости и военном искусстве.

Многие из моих подчиненных закалились в пограничных стычках с индейцами или мексиканцами, прошли прекрасную военную школу, остальные берут с них пример.

Под моим начальством служит несколько «бывших» людей с подмоченной репутацией. Одни выброшены силой обстоятельств из цивилизованного общества, другие, быть может, объявлены вне закона; негодный материал для колонизации, но для войны подходящий.

Запущенные бороды и взлохмаченные волосы этих пыльных, неумытых людей в широкополых шляпах и фантастических куртках, опоясанных ремнями и обвешенных кинжалами, пистолетами и патронташами, производят жуткое впечатление.

Однако нельзя судить по внешности.

Только немногих я решаюсь назвать авантюристами, для которых война — развлечение и грабеж. В большинстве мои люди — недурные ребята, способные на благородный порыв.

Некоторые из них сторонники Соединенных Штатов, других вдохновляет жажда мести. Это главным образом техасцы, потерявшие близких в борьбе с Мексикой. В их памяти еще свежо вероломное убийство Голиада, они еще помнят бойню в Аламо.

Я один, пожалуй, не сумею сказать, что привело меня в эту страшную компанию. Личный мотив, с натяжкой, найдется, но незначительный и ничего общего с местью не имеющий.

Жажда приключений и перемены мест, быть может, тайное честолюбие и вкус к власти — вот единственные оправдания моему участию в походе.

Я — бродяга без друзей и без родины, ибо страна моя с некоторых пор утратила самостоятельность.

Лично меня, повторяю, политические события не затронули, и я ввязался в борьбу без всякой корысти.

Лошади рейнджеров привязаны в церковном саду — к деревьям и решеткам ризницы. Кони, подобно всадникам, набраны отовсюду — разных мастей и кровей, отличаются породой и сбруей.

Вот крепыш-жеребец из Кентукки или Теннесси, вот легкий луизианский иноходец, вот пони, вот берберийской конь и его потомок — мустанг, всего несколько недель назад свободно резвившийся в прериях…

Кого только нет в нашем отряде: вплоть до мулов двух разновидностей — большого и тощего североамериканского мула и его менее крупного, но более подвижного мексиканского родича.

Вороной скакун с тонкой шеей принадлежит мне. Лошадь моя стоит у колодца посреди площади. Я с нежностью гляжу на ее крутые бока.

Как гордо она вытягивает свою лебединую шею; с какой комической яростью фыркает, точно чувствуя, что я любуюсь ею!

Час с лишком мы стоим в селении, куда до нас не проникала ни одна американская часть, хотя нижнее течение Рио-Браво уже несколько месяцев как вовлечено в сферу военных действий.

Нас выслали на разведку, приказав, не подвергаясь большому риску, как можно глубже врезаться в тыл неприятеля. Цель нашего похода — не столько предотвращение каких-либо неожиданностей со стороны мексиканцев, сколько защита самих мексиканцев от команчей — наших общих врагов.

Судя по последним донесениям, эти индейцы вступили на «тропу войны» и выставили настоящую армию.

Говорят, что они опустошают всю страну, орошаемую верхним течением Рио-Гранде-дель-Норте, и что в захваченном ими городке они перебили всех мужчин, угнали детей и женщин и вывезли все ценное.

Мы здесь находимся для покорения мексиканцев, но по иронии судьбы обязаны их защищать, завоевывая их страну.

Глава III ПЛЕННИК

Мои размышления о своеобразном характере похода были внезапно прерваны стуком копыт. Топот слышался за пределами поселка. Судя по ритму, лошадь скакала галопом.

Перебежав на другую сторону азотеи, я нагнулся над балюстрадой в надежде заметить торопливого всадника. На дороге клубилась пыль, и вскоре показался ездок.

Это был еще молодой человек, безусый и безбородый, с замечательно правильными чертами лица, покрытого смугло-коричневым загаром.

Он был в малиновом плаще, ниспадавшем на круп лошади, и в легком сомбреро, с золотыми галунами.

Под ним горячился хорошо взнузданный низкорослый мустанг, пятнистый, как ягуар, — настоящий андалузец.

Всадник умерил ход, перешел на широкую рысь, пренебрегая неровностями почвы. Случайно он вскинул глаза на азотею, на которой я стоял. Очевидно, блестящий офицерский мундир привлек его внимание.

Почти молниеносно и совершенно машинально он осадил мустанга, взметнувшего хвостом дорожную пыль.

В это мгновение рейнджер, стоявший на посту на границе селения, вскочил из-под прикрытия и приказал всаднику остановиться, но тот, не обратив внимания на окрик, дернул поводья, повернул мустанга волчком, пришпорил и пустился вскачь. На этот раз всадник поскакал от дороги почти под прямым углом.

Вдогонку ему должна была просвистеть пуля, и всадник или конь были бы ею подкошены, если бы я не крикнул часовому:

— Не стрелять!

Мне почему-то пришло в голову, что незнакомец — слишком крупная и породистая дичь, чтобы прикончить его шальной пулей; малиновый ездок достоин был погони или облавы.

Мою нерасседланную лошадь прогуливали на площади.

Утренняя разведка сильно ее разгорячила, и конюху-негру было приказано остудить коня, прежде чем вести его на водопой.

Минуя лестницу, я спрыгнул с крыши невысокого одноэтажного здания на мостовую.

Конюх понял без слов и подвел жеребца.

Я вскочил в седло. Несколько рейнджеров вызвались мне сопутствовать. По звучному топоту я мог заключить, что за мной скачет человек шесть.

Но в помощниках я не нуждался. Состязание с юным всадником увлекало меня.

К тому же выигрыш времени был важнее численного перевеса; если пятнистый мустанг проявит такую же выносливость, как резвость, спутники все равно отстанут.

Ни одна лошадь в отряде не могла сравниться с моим скакуном, но, увидев аллюр мустанга, я сразу почуял серьезного соперника.

Минуты через две мелькнули последние хижины селения, и я поскакал полями, преследуя всадника в малиновом плаще.

Оставив позади поселение, он летел во весь опор.

Ареной погони было поле. Мой сравнительно грузный жеребец увязал в рыхлой земле, тогда как мустанг отталкивался от нее, как заяц; он уходил от меня, и я уже начинал отчаиваться, когда внезапно заметил, что перед мустангом выросла преграда из шеренги расположенных растений с плотной листвой. То были агавы.

На первый взгляд преграда казалась неодолимой. Мексиканец хотел было ее объехать, но вовремя сообразил, что я могу кинуться наперерез. Тогда, рванув поводья, он пришпорил коня и быстро скрылся в зарослях.

Доскакав на взмыленной лошади до места исчезновения незнакомца, я услыхал хруст листьев под копытами удалявшегося мустанга.

Размышлять было некогда: или туда, за ним, или отказаться от погони. Преграда меня не смущала: на карте стояла моя честь, а жеребец храпел и рвался вперед.

Припав к седлу, я нырнул в заросли и прорвался через них, отделавшись царапинами.

Но дальше опять участок, засаженный фасолью, и я снова отстал, увязая в рыхлом грунте.

Впереди блестела вода: это была цеквия — оросительная канава, широкая, как крепостной ров. Препятствие не менее серьезное, чем агавы.

«Здесь всадник задержится, — подумал я. — Он возьмет вправо или влево, и тогда…»

Но внезапный вольт всадника обманул мои ожидания: вместо того чтобы свернуть, мексиканец пустил коня прямо на цеквию, и благородный скакун одним прыжком перемахнул через ров.

Я не мог уделить и секунды на восхищение этим подвигом; надо было повторить его самому, и я поскакал к широкой канаве. Жеребец не нуждался ни в хлысте, ни в шпорах; он видел соперника, перелетающего через ров, и знал, чего я требую. Такой же прыжок — и мы одолели цеквию. Затем мой скакун, точно решившись одним порывом завершить погоню, бросился за мексиканцем, вытянув голову и раскинув ноги — для галопа без поводьев.

Здесь начиналась обширная саванна. Копыта отбивали гулкую дробь.

Мы шли по скаковой дорожке, и я поставил себе целью нагнать мустанга на равнине — до первой помехи.

В саванне паслись табуны мустангов и стада быков, лошади трясли головами и разбегались, быки вскакивали, прерывая жвачку.

Чтобы не сломать себе шею и не разбить хребта Моро, я объезжал быков, грузно залегших в траве.

В этой бешеной скачке сказалось превосходство мустанга, привыкшего, очевидно, к таким переделкам. Я отставал.

Район пастбища подходил к концу. Перед нами высились заросли с деревьями над низким кустарником, а еще дальше, на холме, я увидел белое строение.

Это была уже упомянутая гасиенда; мы неслись к ней напрямик.

Я сомневался в благоприятном исходе погони: если малиновый всадник достигнет зарослей, он, вероятно, ускользнет.

Что скажут мои люди, если я вернусь ни с чем?

Запретив часовому стрелять, я упустил, быть может, неприятельского лазутчика или важного офицера.

Судя по лихорадочному галопу мустанга, всадник, как огня, боится встречи с американцами.

Я приналег на взмыленную лошадь. Моро, как будто угадывая мои мысли, понесся вихрем.

Впереди не было ни стад, ни других препятствий и, благодаря великолепному ходу моего жеребца, расстояние между ним и мустангом начало таять. Еще десять секунд — и я у цели.

Через десять секунд, на расстоянии выстрела, я выхватил пистолет:

— Стой, или буду стрелять!

Ответа не последовало; мустанг скакал дальше.

— Стой! — крикнул я снова, чувствуя отвращение к бессмысленному убийству. — Стой, или буду стрелять!

Опять молчание.

Футов шесть отделяли меня от мексиканца. Я скакал у него за плечами и мог пустить ему пулю в спину, но что-то меня останавливало. Полагаю, что было бессознательное восхищение, смутный восторг перед незнакомцем…

Держа палец на курке револьвера, я все-таки не стрелял.

Однако нельзя упустить беглеца: он приближается к чаще. Сейчас он скроется!.. Подстрелим, по крайней мере, лошадь!..

Куда же метить? Мустанг, раненный в круп, ускачет…

Всадник круто повернул, рассчитывая ошеломить преследователя. Этот маневр достиг цели, но мустанг подставлял теперь мне бок.

Я выстрелил.

Лошадь с всадником рухнула на землю…

Юноша высвободился из-под павшей лошади и вскочил на ноги. Опасаясь, что он исчезнет в зарослях, я навел на него дуло пистолета.

Ни малейшей попытки к бегству или сопротивлению. Скрестив руки и глядя мне прямо в лицо, незнакомец произнес с величайшим хладнокровием:

— Не стреляйте! Я — женщина!..

Глава IV УБИТЫЙ МУСТАНГ

Меня не слишком удивило это признание. Я был к нему наполовину подготовлен. Уже во время погони я подозревал в мексиканце женщину.

— Да, сеньор! Я — только женщина… Что вам угодно от меня?

С этими словами она встала с колен, безбоязненно на меня взглянула.

Вопрос был настолько неожиданный, что я не мог не улыбнуться.

— Вам весело, сеньор? А мне хочется плакать: вы убили мою любимицу!..

Никогда не забуду взгляда мексиканки: гнев, горе, презрение и досада сочетались в нем.

Улыбка сошла с моих губ: я был пристыжен.

— Сеньорита, — пролепетал я, — я глубоко сожалею, что вынужден был вас огорчить. Могло случиться худшее…

— Что же именно? Скажите, пожалуйста! — перебила меня амазонка.

— Я мог убить вас, но случайное подозрение…

— Карамба! — воскликнула она, перебивая меня. — Худшее случиться не могло. Я так любила бедного мустанга. Лолита была мне дороже жизни. Бедная Лола!

Дав волю отчаянию, красавица обвила руками шею мустанга и поцеловала его в ноздри. Затем, бережно закрыв ему глаза, она выпрямилась и вперила взор в останки убитой лошади.

Я растерялся, не зная, как утешить пленницу. Даже ценой моего месячного жалованья нельзя было воскресить мустанга!..

Мексиканцы питают слабость к крупным американским лошадям. Нередко гидальго платят баснословные цены за удовольствие появиться на таком коне.

У нас в эскадроне было много хороших полукровок, и я подумал, что молодая женщина не откажется от подарка.

Предложение мое, сделанное с деликатными оговорками, было с презрением отвергнуто.

— Что вы сказали, сеньор? — воскликнула женщина и топнула, так что зазвенела шпора. — Вы предлагаете лошадь? Мне!.. Взгляните! — Она указала на равнину. — Вот тысячи лошадей, сеньор, и все они — мои. Судите сами, может ли меня соблазнить ваш подарок… На что мне ваша лошадь?

Надо было выпутаться:

— Но, сеньорита… Ведь это туземные лошади, а я предлагаю вам…

— Бросьте! — отрезала мексиканка, кивнув на мустанга. — Я не обменяю эту туземную, как вы изволили выразиться, на всех лошадей вашего эскадрона: ни одна из них ее не стоит…

Если бы дело касалось только меня, я, пожалуй, смолчал бы, но эта выходка сеньориты затронула честь эскадрона: мексиканка уязвила мое кавалерийское самолюбие.

— Ни одна эскадронная лошадь не стоит вашего мустанга? Вы так полагаете, сеньорита?

Я покосился на Моро. Женщина тоже взглянула на моего коня и уже не могла отвести от него глаз.

Амазонка любовалась благородными формами скакуна.

И в самом деле, Моро был великолепен — весь трепещущий, взмыленный, с клочьями снежной пены на груди, оттенявшими его лоснящуюся черную шерсть. Бока его тяжело вздымались. Пар вырывался из розовых ноздрей. Глаза его метали искры, и шея вытягивалась, как будто лошадь-победительница чувствовала наше лестное внимание.

Амазонка прищурилась; она молчала. Но по всему было видно, что лошадь произвела на нее сильное впечатление.

— Вы правы, кабальеро! — задумчиво проговорила она. — Этот конь стоит моего…

Но я уже раскаивался в том, что заинтересовал собеседницу своей лошадью: ведь, предлагая ей любого из строевых коней, я ни за что на свете не променял бы Моро на все табуны ее мустангов.

Не знаю, как бы я вышел из щекотливого положения, если б не подоспели кавалеристы.

Мексиканка испугалась моих рейнджеров: с виду они были настоящие разбойники.

Я приказал им ехать обратно на квартиры. Люди поглядели на мустанга, на его богатую сбрую, запятнанную кровью, покосились на амазонку и, обменявшись сдержанными замечаниями, ускакали.

Я остался наедине с пленницей.

Глава V ИЗОЛИНА ВАРГАС

Как только всадники отъехали, женщина спросила:

— Техасцы?

— Да, но не все…

— Вы их начальник?

— Да, сеньора!

— Очевидно, капитан?

— Вы угадали.

— Итак, сеньор капитан, я — ваша пленница?..

Вопрос меня ошарашил. Горячка погони, неожиданность встречи и ослепительная красота пленницы заслонили на время цель бешеной скачки, и я старался не думать о дальнейшем. Только сейчас я вспомнил свою прямую обязанность: надо выяснить, не шпионка ли эта женщина.

Ничего невероятного: сплошь и рядом красивым женщинам на войне поручают доставку секретных сведений. Если я отпущу мексиканку на все четыре стороны, могут возникнуть важные осложнения.

Так говорил голос долга, но арестовать беглянку было неловко… Я не провел и десяти минут в ее обществе, а уже находился под обаянием ее красоты…

Видя, что я колеблюсь, она повторила:

— Значит, я ваша пленница?

— Боюсь, сеньорита, что я — ваш пленник…

Эта любезность отчасти была продиктована желанием уклониться от прямого ответа, отчасти вырвалась от избытка чувств. Во всяком случае, я был далек от галантной шутки. Неожиданные слова прозвучали серьезно, и я с трепетом ожидал, как они будут приняты.

Большие блестящие глаза незнакомки остановились на мне сначала с некоторым смущением, но тотчас же в них заискрилось отнюдь не враждебное любопытство. Подавив торжествующую улыбку, сеньорита с прежним высокомерием произнесла:

— Ваш комплемент неуместен, кабальеро! Могу ли я идти?

Я разрывался между галантностью и чувством долга. С трудом нашел я среднюю линию.

— Сеньорита, — сказал я, подойдя к пленнике и глядя на нее с напускным равнодушием, — дайте мне слово, что вы — простите за грубое выражение — не шпионка, и вы вольны идти, куда вам вздумается. Все зависит от вашего слова.

Условие мое прозвучало скорей умоляюще, чем властно. Я корчил собою сурового вояку, но заискивающее лицо все портило.

Пленница расхохоталась.

— Шпионка? Это я-то шпионка? Вы шутите, сеньор капитан!

— Надеюсь, сеньорита, что вы, по крайней мере, не шутите… Итак, при вас нет никаких бумаг, никаких секретных пакетов?

— Ничего подобного, сеньор капитан!

Она тряслась от смеха.

— Так почему же вы пытались скрыться?

— Ах, кабальеро! Разве вы не техасцы? Не сердитесь, если я скажу вам, что мы, мексиканцы, вас недолюбливаем.

— Однако ваш образ действий был безумно неосторожен: вы рисковали жизнью.

— Это верно, карамба! Теперь я понимаю!..

Незнакомка многозначительно взглянула на мустанга, и рот ее горько скривился.

— Да, теперь я все понимаю, — повторила она, — но я так верила в непобедимость Лолы. Отдаю вам должное.

Большие черные глаза вновь смерили меня с головы до ног, и мне показалось, что взгляд незнакомки смягчился.

В смущении мы отвели друг от друга глаза: она потупилась. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта неловкая пауза, если б я не спохватился: ведь я веду себя как невежа.

Молодая женщина до сих пор находится на положении арестованной.

Я поспешил вернуть ей свободу.

— Шпионка вы, сеньорита, или нет, но я вас больше не задерживаю. Вы свободны.

— Благодарю вас, сеньор, но я хочу вас вознаградить за ваше рыцарское поведение. Вот прочтите.

Она показала мне пропуск, подписанный главнокомандующим на имя доньи Изолины де Варгас.

— Как видите, капитан, я ни минуты не была вашей пленницей.

— Надеюсь, сеньорита, вы прощаете мне невольную грубость?

— Охотно, капитан, охотно!

— Но как опрометчиво вы поступили! Ведь мы обязаны были вас настигнуть живой или мертвой. Отчего вы бежали с пропуском?

— Именно из-за пропуска я обратилась в бегство.

— Из-за пропуска, сеньорита? Разъясните, умоляю!

— Могу ли я довериться вашей скромности, капитан?

— Обещаю быть нем, как рыба.

— Так знайте же: я была далека от уверенности, что вы американцы. С тем же успехом могла я натолкнуться на отряд моих соотечественников… А кто поручится за целость моей головы, если эта бумага и еще кой-какие будут предъявлены Ка-нальесу, предводителю отрядов обороны. Как видите, капитан, «друзья» иногда опаснее «врагов»!..

Тут только я понял истинную причину ее бегства.

— У вас капитан, отличное испанское произношение, — продолжала она, — но если б вы окликнули меня по-английски, я бы немедленно остановилась и, пожалуй, сохранила бы жизнь своей любимице. Бедная Лола!

И мексиканка вновь склонилась к похолодевшему мустангу.

Спрятав лицо в густой волнистой гриве, она целовала ее и обливала слезами.

— Бедная Лолита! Недаром я так оплакиваю ее! Было за что ее любить: сколько раз она меня спасала! Что теперь со мной станется?.. Я буду трепетать при каждом слухе о приближении индейцев и не посмею выезжать в прерию. Без тебя, моя ласточка, я поневоле стану домоседкой. С тобой я носилась, как ветер. Теперь крылья подрезаны.

Все это было сказано с самой глубокой горечью. Мне, прирожденному кавалеристу, влюбленному в своего Моро, были понятны чувства мексиканки.

Все еще надеясь утешить амазонку, я повторил свое предложение:

— Сеньорита, у нас в эскадроне отличные породистые лошади.

— Они мне не нравятся.

— Откуда вы их знаете?

— Я видела, как ваш эскадрон выступал сегодня утром из городка.

— Неужели?

— Да, сеньор капитан! Вы еще гарцевали во главе вашего странного отряда.

— Вы меня заметили, сеньорита? Отчего же я вас не видел?

— Карамба! Однако близоруким я вас не назову: каждый балкон, каждую решетку вы подарили своим вниманием. Каждой встречной девушке вы успели подмигнуть и улыбнуться. Подозреваю в вас северного донжуана, капитан!

— Сеньорита, я хотел бы…

— Бросьте! Вы ведь гордитесь легкими победами, как все мужчины. Но поговорим серьезно: ни одна лошадь в вашем эскадроне меня не соблазняет, за исключением…

Я вздрогнул, услышав такой оборот.

— За исключением вот этой! — договорила она, указывая на Моро.

Я не знал, что сказать.

Мексиканка заметила мою растерянность. Она ждала ответа.

Наконец я пробормотал:

— Сеньорита, этот жеребец — мой испытанный друг. Но если Моро вам приглянулся, так и быть: он к вашим услугам.

Я сделал ударение на словечке «если», взывая к великодушию амазонки… Напрасная попытка!

— Благодарю вас, — холодно поклонилась она. — За вашим Моро будет хороший уход. Он мне подходит. Надо будет заглянуть ему в зубы.

Во мне подымалось отвращение к красавице.

— Дайте-ка мне испытать Моро. Ах, у вас уздечки с мундштуком! Они не дурны, но наши все-таки лучше. Помогите же мне отвязать мое лассо.

Великолепное лассо, сплетенное из белого конского волоса, было прикручено к седлу ее мустанга.

Машинально я прикрепил его к луке моего седла и подтянул на ремнях повыше.

— Теперь, капитан, — воскликнула мексиканка, схватив поводья рукой в перчатке, — теперь попробуем вашего Моро!

Она вспорхнула на коня, едва коснувшись стремени, и сбросила плащ.

Я вспомнил древних амазонок. С такими воительницами можно покорить мир.

Свирепый бык отделился от стада и направился к нам. Этого только и ждала прекрасная охотница.

Лошадь, почувствовав шпоры, поскакала галопом навстречу быку, который обратился в позорное бегство. Наездница продолжала его преследовать и вскоре очутилась от быка на расстоянии, удобном для метания лассо.

Мертвая петля, брошенная крепкой рукой, взвилась по воздуху, и захлестнула бычью шею. Мексиканка круто повернула и поскакала прочь от быка. Лассо медленно затянулось — полу-задушенный бык свалился на землю. Не давая ему опомниться, амазонка галопом повернулась к хрипевшему быку, нагнулась с седла, распутала петлю и так же быстро удалилась, намотав лассо на руку.

— Великолепно, лучше не надо! — объявила она, спрыгивая с коня и восхищенно его оглядывая. — Ваш Моро — настоящее чудо. Ах, Лола, бедная Лола! Боюсь, что слишком скоро я тебя забуду…

Эти слова относились к убитому мустангу. Затем, обращаясь ко мне, мексиканка спросила:

— Значит, Моро теперь мой?

— Да, сеньорита, если вам угодно, — ответил я, расставаясь без особого энтузиазма со своим сокровищем.

— Но я совсем этого не хочу! — воскликнула амазонка, приняв внезапное решение, и, смеясь, прибавила: — Ах, капитан, как вы во мне ошибаетесь! Я понимаю всю глубину вашей жертвы. Оставьте себе своего любимца. Пусть только один из нас оплакивает сегодняшнюю встречу. На вашем месте я б ни за что не отдала такую лошадь.

— На разлуку с Моро я соглашусь лишь ради одной особы.

Мексиканка перестала хмуриться. Казалось, вот-вот она улыбнется.

— Эта особа, должно быть, дама вашего сердца? Ну, что ж, благородный капитан, если вы ей так же верны, как вашему скакуну, у нее нет основания на вас жаловаться. Но мне пора. До свиданья!

— Не разрешите вас проводить домой!

— Благодарю, я уже дома. Глядите: вот дом моего отца, — сказала она, указывая на гасиенду. — А вот человек, который позаботится об останках бедной Лолы, — прибавила мексиканка, подзывая проходившего мимо пастуха. — Помните, капитан, что вы — офицер вражеской армии. Я не вправе пользоваться вашей любезностью, а тем более предлагать вам гостеприимство. Ах, вы еще не знаете… Вы не знакомы с деспотизмом президента Санта-Анны. В эту минуту, быть может, его шпионы…

Она подозрительно огляделась вокруг.

Кто-то спускался с холма.

— Санта-Мария! Это Ихурра.

— Кто такой — Ихурра?

— Он всего-навсего мой кузен, но…

Она замялась и, внезапно впадая в умоляющий тон, прошептала:

— Уезжайте, сеньор, уезжайте! Ради всего святого, скройтесь! До свиданья!

Хоть я и горел желанием познакомиться с Ихуррой, но поневоле уступил панической женской просьбе и ускакал.

У самой опушки любопытство, а быть может, и более сильное чувство возобладало над рыцарским послушанием, и, сделав вид, что поправляю стремена, я оглянулся.

Ихурра уже подошел к мексиканке.

Это был высокий человек в костюме мексиканского гидальго: черная бархатная жакетка — короткая, открытая на груди курточка, темно-голубые панталоны, пунцовый пояс и широкополая шляпа с низкой головкой. Лет ему было около тридцати. Черные бакенбарды оттеняли бледность лица. По-своему он был красив, но не наружность его заинтересовала меня, манера обращения с кузиной.

Мексиканка робела перед рослым широкоплечим кузеном. Он потрясал какой-то бумагой и горячо говорил. Хищный профиль придавал ему сходство с коршуном. Ихурра бранил Изо-лину или угрожал ей.

Велика, очевидно, его власть над молодой мексиканкой, если она так кротко его выслушивает.

Я чуть не пришпорил коня и не подъехал к бедняжке, но сеньорита уже рассталась с кузеном и пошла к гасиенде.

Сквозь кустарниковые заросли вилась дорога в поселок.

Отуманенный всем пережитым, я возвращался на стоянку. На границе селения меня окликнул часовой.

Глава VI ПЯТЬ ТЫСЯЧ БЫКОВ

Я видел во сне свое приключение и мрачного Ихурру — кузена мексиканки.

Как ужаленный вскочил я с постели: горнист трубил зорю.

Чем больше я думал, тем яснее для меня становилось, что молодая женщина, героиня приключения, внушила мне нешуточный интерес — страсть, настоящую страсть, разыгравшуюся на протяжении часа и завладевшую всем моим существом. Это была не первая моя любовь: к тридцати годам я имел уже опыт, но именно потому и не обманывался в природе своего чувства.

Как описать Изолину де Варгас? Волнистые пряди ее пышных волос, миндалевидный разрез глаз, с длинными черными ресницами, жемчужный ряд зубов и нежный румянец бархатистых щек… Но истинный секрет ее очарования был в счастливом сочетании физических и нравственных достоинств.

Созерцая игру ее лица, эти летучие улыбки, этот блеск живых глаз под завесой ресниц, блеск, то исполненный нежности, то чудесной гордыни, вы приобщались к гармоническому совершенству.

На будущее я взирал с надеждой, но не без тревоги.

Я не забыл, как резко оборвалось наше свидание, я помнил, что красавица даже не намекнула на возможность новой встречи. Я не видел моста к продолжению нашего знакомства, разве что слепой случай сведет меня вновь с мексиканкой.

Но я решил не доверяться року, а повлиять на события, поскольку это было в моей власти.

В мозгу моем промелькнул десяток планов, и все они клонились к одному: к возобновлению знакомства с Изолиной де Варгас.

Стояло смутное, беспокойное время, и красавица, вероятно, редко выходила из дому; каждый день, каждый час мог быть получен приказ о выступлении, и тогда все пропало, я вряд ли вернусь на аванпосты, с которыми отныне связана моя судьба.

Округ был на военном положении; я считался его полновластным хозяином и мог проникать свободно, куда мне вздумается. На самом же деле все было не так.

До одури созерцал я белые стены великолепной гасиенды, но никак не мог найти предлога, чтобы постучать в ее двери.

Надо было покончить с этим томлением, и, перебрав в уме тысячи комбинаций и тут же их забраковав, я остановился на самой бесхитростной: взгляд мой случайно упал на белое лассо отличной работы, висевшее на луке моего седла. Это лассо являлось якорем спасения: что, если вернуть его по принадлежности?

Вот к чему сведется мое вмешательство в естественный ход вещей, в остальном я доверюсь счастливой звезде.

Закурив сигару, я поднялся на азотею, чтобы обдумать в подробностях план маленькой кампании.

Не успел я и двух раз обойти плоскую крышу, как на площади застучали копыта. Всадник был в драгунском мундире, и я тотчас узнал в нем ординарца из штаба главнокомандующего.

Он спросил коменданта поселка. Ему указали на меня, и нарочный рысью направился к дому алькада.

Представившись, он доложил, что имеет для меня пакет от главнокомандующего, и показал запечатанный конверт.

Я велел ему подать пакет на азотею на кончике сабли.

Ординарец, исполнив свое поручение и отдав мне честь, ускакал галопом, как и приехал.

Я вскрыл конверт и прочел:

«Штаб главнокомандующего.

5 июня 18…

Предлагаю вам, господин капитан, взяв с собой необходимое количество людей, отправиться в гасиенду дона Рамона де Варгас, по соседству с занимаемой вами деревней. Там вы найдете пять тысяч голов рогатого скота, который вам предписывается пригнать в тыл армии, в распоряжение главного интенданта. Там же возьмите погонщиков для сопровождения скота. Часть вашего отряда примкнет к проводникам. Характер этой операции выяснится для вас из прилагаемой записки.

Старший адъютант…»

«Какое удивительное совпадение! — подумал я. — Только что ломал я голову над тем, как проникнуть в дом Рамона де Варгаса, и вот все устраивается, как по мановению волшебного жезла. Видно, я родился в сорочке — счастье само плывет мне в руки».

Я позабыл о белом лассо. Радуясь такому благовидному предлогу, как прямая служебная обязанность, я бодро и уверено готовился к посещению гасиенды с приятным сознанием гостя, которого ждет хороший прием.

Ах, вот еще: Ихурра… Совсем было выскочило из головы! Столкнусь ли я с ним в гасиенде?

При одной мысли об этом человеке все мои радужные фантазии померкли.

Но приказ из главной квартиры требует точного и быстрого исполнения, и необходимость действовать положила конец моему раздумью.

Не теряя ни минуты, я приказал седлать пятьдесят коней.

Я занимался тщательным туалетом, когда внезапно вспомнил, что не мешает познакомиться с содержанием записки, о которой говорилось в приказе. Развернув четвертушку бумаги, я, к удивлению своему, увидел испанский текст.

Вот что я прочел:

«Пять тысяч голов рогатого скота, заготовленные, согласно продажной квитанции, находятся в вашем распоряжении. Но убедительно прошу вас симулировать насильственный угон быков. Прибавляю, что посланный ваш поступит благоразумно, выполнив этот мнимонасильственный акт с подчеркнутой грубостью. Мои пастухи — к вашим услугам, но лично я лишен возможности отдать им необходимые распоряжения.

Рамон де Варгас».

Записка эта была адресована главному интенданту американской армии. Смысл ее, темный для непосвященных, для меня был ясен, как день.

Однако, несмотря на то что записка дона Рамона де Варгаса была тонка и дипломатична, мне совсем не улыбалось вторжение в гасиенду с взламыванием ворот и застращиванием пеонов. Хорош я буду в роли наглого мародера, с ножом у горла требующего у хозяина выдачи пяти тысяч быков.

«Воображаю, — вздохнул я, — что подумает Изолина… Несомненно, она должна быть в курсе дела.

Изолина, — успокоил я себя, — оправдает мое поведение, и я постараюсь выполнить инструкцию как можно мягче. Самую грузную часть программы свалю на лейтенанта».

Если красавица не будет отсиживаться в своей комнате, я хоть мельком увижусь с нею.

Прозвучал сигнальный рожок; пятьдесят рейнджеров с лейтенантами Холлингсвортом и Уитлеем вскочили на коней. Колонной по двое в ряд мы выехали из деревни и через десять минут остановились у гасиенды.

Массивные, как на тюремном дворе, ворота были заперты на засов с тяжелым висячим замком и припечатанными железными болтами. Неприветливо глядели окна с захлопнутыми ставнями.

Снаружи — ни души; даже встревоженные пеоны притаились.

Я уступил инициативу лейтенанту; он знал достаточно хорошо по-испански.

Спешившись, он подошел к воротам и крепко ударил в дубовую обшивку ручкой револьвера.

— Откройте! — крикнул он.

Ответа не последовало.

— Открывайте ворота! — повторил он настойчивее.

Снова молчание.

— Эй, вы там! Отворяйте! — кричал лейтенант, барабаня револьвером.

Изнутри отозвался чей-то дрожащий голос:

— Кто там?

— Это я! — взревел Уитлей. — Отворяйте! Что, вы там все умерли?

— Сейчас! Погодите! — ответил тот же испуганный старческий голос.

— Да не мешкайте! Мы — не грабители!

Послышался звон отодвигаемых болтов — сложная железная музыка, — ворота распахнулись внутрь, и мы увидели насмерть перепуганного привратника, его сторожку и часть двора.

Уитлей первым делом надрал привратнику уши. Затем мой исполнительный лейтенант громовым голосом приказал вести нас к хозяину дома.

Странный образ действий начальства пришелся по вкусу рейнджерам: за нашей спиной слышались одобрительные смешки. Не без труда приучили мы своих воинов к известной корректности в отношениях с мирным населением, и вид офицера-бандита доставил им искреннее удовольствие.

Многие в армии роптали на то, что с мексиканцами церемонятся: перед ними якобы расшаркиваются, в то время как мы изнываем под гнетом суровой дисциплины. Своим поведением Уитлей обнадеживал скучающих солдат.

«Кампания, — думали они, — становится интересной».

— Сеньор, — пробормотал привратник, — хозяин сегодня никого не принимает.

— Не принимает! — зарычал лейтенант Уитлей. — Скажи ему, что нас он обязан принять!

— Да, мой друг, — обратился я в примирительном тоне к привратнику, у которого так тряслись поджилки, что я начал сомневаться, дойдет ли он до внутренних покоев, — да, мой друг, пойдите и передайте вашему хозяину, что американские офицеры желают поговорить с ним по неотложному делу.

Привратник исчез, поощренный пинком лейтенанта.

Я не стал дожидаться его возвращения у заманчиво распахнутых ворот и с лейтенантом Уитлеем въехал во двор.

Глава VII ДОН РАМОН

Нам представилась любопытная картина: двор мексиканского дома, или патио, весьма живописен. Здесь уже не видно окон с тюремными решетками и мрачных дверей, но радуют глаз расписные фасады и галерея с пестрыми занавесями и витражами.

Патио в жилище дона Рамона был вымощен плитняком; посредине журчал фонтан с каменным бассейном. Апельсиновые деревья колыхались над водоемом. Их золотые плоды наполняли ароматом воздух, непрерывно освежаемый током воды. Галерея с трех сторон облегала обширный двор. Ее мозаичный пол лишь на несколько дюймов поднимался над плитняком двора. Небольшие колонки поддерживали потолок галереи, защищенной трельяжами и занавесями.

На всем протяжении веранды, кроме входа, драпировки были задернуты. Таким образом внутренность ее была укрыта от наших взоров.

Ни души. Однако в следующем внутреннем дворе, так называемом «большом краале», мы нашли оживление: множество смуглых пеонов, обутых в сандалии, щеголявших в бархате с пуговицами-побрякушками, женщин и девушек в нагва и пестрых ребозо…

В большом краале жизнь била ключом. Это был загон для крупного скота, ибо поместье дона Рамона де Варгаса являлось не чем иным, как образцовой фермой с питомником племенного скота.

Эти прозаические занятия отлично уживались с дворянской спесью владельца: надо сказать, что мексиканские гидальго — ревностные скотоводы с большим хозяйственным размахом.

Проникнув в патио, я лишь заглянул во внутренний двор — крааль. Взоры мои были прикованы к пышным драпировкам галереи. Но, не видя той, кого я искал, я перевел взгляд на азотею.

Дом был одноэтажный, и с высоты седла я обозревал часть плоской крыши.

Висячий сад дона Рамона был святилищем редкостной флоры, широкие листья и блестящие соцветия экзотических растений свешивались через парапет.

Патио по-прежнему пустовал. Никто к нам не выходил. Только пастухи кричали в большом краале, щебетали птицы в клетках на галереи патио и журчал фонтан.

Мы с Уитлеем не слезали с коней.

Пастухи, пеоны и девушки-скотницы столпились у внутренних ворот, недоуменно разглядывая незваных гостей.

После томительного ожидания в галерее послышались шаги, и привратник обрадовал нас известием, что хозяин сейчас выйдет.

Вскоре показался старый гидальго. Это был рослый и плотный, слегка согбенный старик. Осанка его говорила о кипучей энергии и непреклонной воле. Большие черные глаза глядели зорко и испытующе. Брови не поседели, но волосы уже серебрились. На нем были белоснежная рубашка тонкого полотна, широкий синий пояс и соломенная шляпа. Старик курил пахитоску.

Сквозь напускную суровость дона Рамона просвечивали добродушие и недюжинный ум.

— Вы дон Рамон де Варгас?

— Да, сеньор! — ответил старик, притворяясь рассерженным и удивленным.

Тогда я отчеканил по-испански, чтобы поняли пеоны и пастухи.

— Я — офицер американской армии и прислан заключить с вами сделку на поставку быков для нашего интендантства. Могу предъявить приказ главнокомандующего, который…

— Нет у меня продажных быков, — гневно прервал меня дон Рамон, — и вообще я не желаю иметь дела с американцами!

— В таком случае, — возразил я, — мы вынуждены забрать быков без вашего согласия. Деньги вы в свое время получите, но скот я уведу немедленно: у меня есть на этот счет инструкция. Кроме того, пастухи ваши обязаны проводить гурт до лагерей.

По знаку моему рейнджеры с Холлингсвортом хлынули через внутренние ворота в большой крааль, оцепив насмерть перепуганных погонщиков — наших помощников в предстоящей работе.

— Я протестую против разбойного вторжения в мой дом! — крикнул старик Рамон, тряхнув серебряной гривой. — Это низость! Это вопиющее нарушение военных обычаев, недостойное цивилизованной армии! Я буду жаловаться моему и вашему правительству и добьюсь наказания виновных:

— Но вам заплатят, дон Рамон.

— Мне заплатят? Карамба! Кто заплатит? Грабители? Флибустьеры?

— Эй, вы, старый джентльмен, потише! — не вытерпел Уитлей, не посвященный в наш сговор и не на шутку задетый вызывающим поведением старика. — Рекомендую вам взвешивать каждое слово, когда обращаетесь к представителям американской армии, иначе вы можете лишиться более ценного блага, чем ваш рогатый скот! Не забывайте, с кем вы говорите!

— С кем? С разбойниками! — рявкнул дон Рамон, и в словах его прозвучало такое искреннее убеждение, что горячий лейтенант схватился бы за револьвер, если б я не шепнул ему на ухо двух слов.

— Ну его, старого мерзавца! — проворчал с отвращением лейтенант. — А я-то думал, что он говорит всерьез. Ничего, не смущайтесь, приятель! — обратился он к дону Рамону. — Главное, не беспокойтесь насчет долларов. Дядя Сэм — надежный и щедрый плательщик. На вашем месте я отдал бы всех быков на свете под расписку американского штаба. Итак, старина, хладнокровнее и бросьте ваши штучки.

Но Рамон де Варгас яростно задернул занавески и скрылся.

В течение всей этой сцены я с трудом сохранял серьезное выражение на лице, и мексиканец, как мне казалось, тоже. В глазах его то и дело вспыхивал лукавый огонек, и он напрягал всю силу воли, чтобы не расхохотаться.

Сбившись с роли, я рисковал только выговором по службе, а Рамон де Варгас — собственной шкурой. Вот почему он и провел комедию, как первоклассный актер.

Исчезая, старик бросил мне вполголоса: «До свиданья, капитан!» — и слова эти, которых никто, кроме меня, не слышал, прозвучали музыкой надежды.

Я вскочил на коня и отдал приказ сгонять быков мексиканца.

Глава VIII ПАПЕЛЬЧИТО

Уитлей примкнул к рейнджерам, ворвавшимся в крааль; вскоре подобралась группа проводников для пятитысячного гурта, и оба лейтенанта с отрядом пастухов отправились в саванну, где паслись стада дона Рамона.

Судомойки жались в уголках патио, разглядывая американцев со страхом и любопытством.

Занавеси на галерее не шевелились.

«Отчего не выходит донья Варгас? — подумал я. — Может, она стесняется или не хочет меня видеть?»

Это не льстило моему самолюбию. Но теперь, когда во дворе не осталось посторонних, дон Рамон мог бы все-таки меня пригласить. Впрочем, он боится болтливых метисок. Ну что же, ничего не поделаешь: догоним отряд.

В самом дурном расположении духа я выехал из ворот крааля.

За гасиендой тянулась уже знакомая прерия. Откинувшись в седле, я любовался буйным оживлением великолепного степного пастбища.

Полудикие быки метались из стороны в сторону: пастухи вскакивали на быстроногих мустангов, шарфы их развевались по ветру, а гибкое лассо мелькали, как птицы.

Наши рейнджеры на своих менее поворотливых лошадях помогали им довольно неуклюже, уступая пастухам в сноровке. Уже уводили группами с трудом усмиренных и согнанных быков, степь оглашалась свирепым бычьим мычаньем вперемежку с гоготаньем солдат, которых забавляла своеобразная охота, и с пронзительными криками загонщиков и пеонов.

При других обстоятельствах этот грандиозный цирк доставил бы мне еще большее наслаждение, но сейчас мне было не до зрелищ.

Неужели эта буйная, необычайная сцена, разыгравшаяся под самыми окнами сонной и чопорной гасиенды, не привлечет внимание хозяйки?

Ведь Изолина сама подвижна, как ветер, и влюблена в движение.

Конечно, она украдкой за всем наблюдает…

Мне пришло в голову, что я недостаточно внимательно осмотрел фасад гасиенды. Ставни открываются изнутри. Жилые комнаты в мексиканских домах выходят на лицевую сторону.

— Глуп же я был, целый час проторчав в патио и не обследовав окон, — пробормотал я с досадой. — Что, если вернуться? Пожалуй, еще не поздно.

Загоревшись надеждой, я пересек опустевший крааль и вернулся в патио. Здесь по-прежнему стрекотали потрясенные событиями коричневые метиски; занавеси на галерее не раздвигались.

Ворота сводчатого въезда с момента вторжения кавалеристов оставались распахнутыми. Привратника в сторожке не было: бедняга скрылся, боясь вторичного столкновения с лейтенантом.

Я решил проехать верхом вдоль фасада, когда внезапно нежный голосок окликнул меня:

— Капитан!

Гляжу на окна — все ставни захлопнуты.

Не успел я откликнуться, как словечко «Капитан!» повторилось, на этот раз настойчивее; голос звучал с азотеи.

В ту же минуту женская ручка просунулась в амбразуру, на траву полетела записка, а в ушах моих прошелестело:

— Папельчито!

Подобрав записку, я отъехал подальше, чтобы разглядеть азотею.

Ожидания мои не обманулись: на крыше находилась Изолина.

Она прильнула к амбразуре; в ее больших черных глазах светилась та смесь лукавства и непроницаемой серьезности, которая сводила меня с ума.

Вдруг Изолина изменилась в лице и приложила палец к губам. Она исчезла за парапетом.

Остаться мне или ускакать? Изолина, очевидно, не покинула азотеи, но кто-то поднялся к ней на крышу. Там разговаривают: нежный женский голос и грубый, мужской.

Записка прольет свет на положение вещей. Я поступлю в зависимости от ее содержания.

Спрятав записку, я направил коня в ворота, чтобы прочесть послание без помехи.

Строки были нацарапаны наспех, карандашом, но все же достаточно разборчиво. С бьющимся сердцем я прочел:

«Капитан! Простите нас за дурной прием. Не забывайте моих вчерашних слов: «друзья» подчас опаснее «врагов». В доме нашем, к сожалению, гостит человек, внушающий отцу больший ужас, чем все ваши флибустьеры. Я прощаю вам гибель бедного мустанга, однако вы увезли нечаянно мое лассо. Не слишком ли это жестоко, капитан?.. До свиданья!

Изолина».

Одна из загадочных фраз легко расшифровывалась.

«Друзья» подчас опаснее «врагов».

Будучи в курсе дела, я знал, что дон Варгас принадлежит к числу так называемых аянкиядо, то есть к партии, сочувствующей американцам. Мексиканские патриоты клеймили янкофилов именем предателей, но почтенный джентльмен был далек от наивного предательства. От души желая успеха американскому оружию, он соблюдал интересы своего кармана.

Дон де Варгас и его единомышленники предпочитали протекторат могущественного соседа политической независимости, которая обходилась мексиканским землевладельцам очень дорого вследствие внутренних раздоров.

Больше того, этих либералов не смущало исчезновение самого названия «Мексика» с географической карты, лишь бы страна шла по пути хозяйственного прогресса.

В то время многие мексиканцы разделяли образ мыслей Рамона де Варгаса, особенно принадлежащие к тому классу, типичным представителем которого был этот сеньор, классу так называемых рикос, или крупных землевладельцев.

Легко понять, почему аянкиядо вербовались из среды рикос.

Итак, симпатия дона Рамона к американскому оружию питалась вполне прозаическими мотивами. Пять тысяч голов рогатого скота играли тут не малую роль.

Пока что я расшифровал загадочную фразу, дважды повторенную дочкой мексиканца: наши «друзья» подчас опаснее «врагов».

Так или иначе, смысл этой фразы прозрачен.

Зато дальнейшее разъяснялось не так легко: «Гость, внушающий моему отцу ужас…» Здесь кроется тайна.

Ихурра — кузен Изолины: так она мне сказала. Чем же он может быть страшен? Или кроме кузена еще кто-нибудь гостит в доме? Это весьма вероятно. Просторная гасиенда может вместить целую кучу гостей.

Но мысли мои неизвестно почему возвращались к Ихурре, и я не мог отогнать подозрений, что Изолина имеет в виду именно его, что он-то и является «опасным гостем».

Его манеры, вызывающий тон, которым он говорил с Изолиной, ее нескрываемый перед ним страх — все это складывалось не в его пользу в полном согласии с моим чутьем. Под конец я пришел к убеждению, что Ихурра — злой гений дона Рамона и его дочки.

«Лишь бы она его не любила, — подумал я, — ибо страх не исключает любви».

Волнуемый этими мыслями, я перечел конец записки. Выражения крайне неопределенные. Только время прольет на них свет.

Быть может, я был пристрастен и толковал, как все влюбленные, каждую мелочь в свою пользу, но, дойдя до заключительной фразы, я просиял и с легким сердцем покинул патио.

Глава IX СТАРАЯ ОБИДА

Я пустил Моро шагом и, немного отъехав, остановился. Хотя я чувствовал, что свидание с Изолиной, сегодня по крайней мере, невозможно, однако не поборол соблазна помедлить вблизи ее дома. А вдруг она мелькнет на азотее, чтобы махнуть мне рукой на прощание или послать воздушный поцелуй.

Итак, отъехав немного, я придержал коня и, обернувшись, бросил взгляд на парапет азотеи. На месте Изолины теперь стоял Ихурра.

Но какой разительный контраст между ее гармоническим обликом и чертами этого человека! С женской точки зрения, он был, пожалуй, красавцем, но на меня произвел отталкивающее впечатление.

Мне не понравилось выражение его лица. Не спорю: тут было известное предубеждение, и при других обстоятельствах я оказался бы снисходительнее. Далеко не все разделяли антипатию к Рафаэлю Ихурре.

Взгляды наши встретились, и это мгновение предопределило весь характер наших будущих отношений: война была объявлена. Не было сказано ни слова, однако мы поняли, что нам суждено стать врагами.

Я не буду разбираться в причинах этой внезапно вспыхнувшей неприязни: природа ее достаточно ясна.

Пожирая глазами человека, стоявшего на крыше, я чувствовал, как во мне закипает ненависть к нему.

Недаром я назвал эту минуту объявлением войны. И с той и с другой стороны был сделан четкий и недвусмысленный вызов. Мы словом не перекинулись с Ихуррой — слова были излишни. Каждый угадал в другом соперника, претендента на сердце очаровательной женщины, первой красавицы в Мексике.

Передо мной был недобрый и грубый человек. В его больших и красивых глазах светилось что-то звериное. Не скрою, глаза Ихурры блистали умом, но и это я воспринял как недостаток: ум лишь подчеркивал вероломство.

Красота Ихурры была красотой ягуара. Это был законченный в своем роде тип мужчины-честолюбца, искателя легких побед, холодного и лживого.

Ихурра знал мою тайну — я прочел это в его глазах. Он понимал, отчего я медлю: об этом свидетельствовала его насмешливая улыбка. Наблюдая за моими неудачными маневрами, Ихурра, гордый положением родственника и своего человека в доме, явно издевался надо мной.

По мере развития этого безмолвного поединка, в котором каждый из нас не сводил с противника пристальных взоров, в высокомерном взгляде Ихурры появилось настолько оскорбительное для меня выражение, что я счел нужным заговорить.

На языке уже вертелась язвительная фраза, когда послышался конский топот: какой-то всадник прямо с пастбища поднимался на холм. Я узнал в нем лейтенанта Холлингсворта.

Он осадил коня.

— Капитан Уорфильд, — доложил он, — быки согнаны. Как прикажете…

Лейтенант не договорил. Взгляд его случайно скользнул по азотее, и он заметил Ихурру. Холлингсворта передернуло, глаза его налились кровью.

Казалось, еще мгновенье — и он задохнется от ярости. Я смотрел на его перекошенный рот, на конвульсивные движения шеи и подбородка, но всего замечательнее было выражение глаз. В них светилось неистовое ликование, столь необычное для сдержанного и холодного лейтенанта.

Однако волнение моего подчиненного тотчас же разъяснилось: да, он был рад неожиданной встрече, он захлебывался, предвкушая месть.

Из уст его вырвался дикий нечленораздельный крик, а за ним громовое восклицание:

— Это он! Это Рафаэль Ихурра!

Возглас лейтенанта, не заключавший в себе никакой угрозы, произвел, однако, магический эффект. Ихурра, очевидно, знал, с кем имеет дело. Смуглое лицо его побледнело и покрылось желтыми пятнами, глаза растерянно забегали.

Вместо отпора с его помертвелых губ сорвалось жалобное:

— Демонио!

— Предатель! Убийца! — кричал лейтенант. — Наконец-то я тебя держу! Теперь мы сведем счеты!

С этими словами он прицелился из карабина в голову Ихурры.

— Что вы делаете, лейтенант? Остановитесь! — воскликнул я и, пришпорив коня, бросился к Холлингсворту.

Хотя мой послушный Моро взвился птицей и я успел толкнуть неистового лейтенанта под локоть, он выстрелил. Во всяком случае, я отвел руку стрелка, и пуля, вместо того чтобы размозжить голову Рафаэлю Ихурре, как это случилось бы наверняка без моего вмешательства, засела в парапете, обдав лицо сеньора Рафаэля облаком известковой пыли.

Мексиканец даже не пытался уклониться от вражеской пули. Должно быть, он оцепенел от ужаса.

Только звук выстрела и едкая пыль с поврежденной балюстрады, хлынувшая ему в глаза, отрезвили его. Он встрепенулся и бросился бежать.

Обернувшись к товарищу, я с раздражением произнес:

— Лейтенант Холлингсворт! Я вам приказываю…

— Капитан Уорфильд! — оборвал меня лейтенант. — Поскольку дело касается службы, я обязан вам слепым повиновением, но это — мое частное дело, и сам главнокомандующий не мог бы… Впрочем, простите, я теряю время. Разбойник ускользнет.

Сумасшедший лейтенант пришпорил лошадь и скрылся в воротах гасиенды. Догнав Холлингсворта в патио, я схватил его за рукав, но он вырвался и соскочил с коня.

Сжимая в руке карабин, он бросился вверх по лестнице, загремев саблей по каменным ступенькам. Мгновение — и он скрылся за парапетом азотеи.

Я ринулся за ним.

Поднимаясь по лестнице, я услышал сверху возбужденные голоса, грохот каких-то разбивающихся предметов и наконец два выстрела с небольшим интервалом.

Все завершилось пронзительным женским криком и стоном мужчины.

«Один из них убит или смертельно ранен», — подумал я.

В несколько секунд я очутился на крыше. Все тихо. Терраса как будто пуста. Но я искал убитого в гуще цветов и экзотических растений, среди деревьев в громадных кадках.

Напрасно. На полу, усеянном черепками, — ни Ихурры, ни Холлингсворта.

А пронзительно крикнула женщина? Где она? Где Изолина?

Заметавшись по крыше, я набрел на внутреннюю лестничку, соединявшую азотею с жилыми комнатами.

Все трое, очевидно, спустились по ней.

Я решил воспользоваться тем же ходом. Но под стенами гасиенды снова раздались крики и выстрелы.

Два человека бежали по склону холма: Холлингсворт, размахивая саблей, преследовал Ихурру.

Рафаэль, оказавшийся хорошим бегуном, сильно опередил своего противника, стесненного воинским снаряжением.

Мексиканец надеялся укрыться в лесу, начинавшемся у подошвы холма.

Это ему удалось.

Холлингсворт нырнул за ним в чащу, как гончая, преследующая дичь.

Чтобы помешать убийству, я сбежал вниз, вскочил на коня и поскакал через пастбище.

Достигнув зарослей, в которых исчезли враги, я отыскал их следы, углубился по ним в чащобу, но вскоре следы заглохли, и я был вынужден остановиться.

Насторожившись, я не услышал ни голосов, ни стрельбы. Только приглушенные крики пастухов доносились из-за холма.

Эти звуки напоминали мне о служебных обязанностях, и я вернулся к гасиенде.

Обитатели дома притаились в наглухо запертых и погруженных в абсолютный мрак помещениях. Очевидно, они опасались нападения, считая рейнджеров способными на грабеж, поджог и все смертные грехи.

Я не знал, на что решиться. Странное поведение Холлингсворта перепутало все мои карты. Мне безусловно следовало вызвать Рамона де Варгаса, но я не мог ему дать надлежащих объяснений, так как сам нуждался в ключе к таинственным происшествиям. Вот почему, скрепя сердце, я склонился к отъезду.

Приказав пяти-шести рейнджерам дожидаться возвращения Холлингсворта и нагнать нас в пути, я с Уитлеем во главе огромного бычьего гурта двинулся к лагерям.

Глава X РАФАЭЛЬ ИХУРРА

Жара и пыль, поднимаемая тысячами быков, отнюдь не восстанавливали душевного равновесия. Я был недоволен старшим лейтенантом и его раздражающе-загадочным поведением.

Уитлей тоже терялся в догадках. Здесь, несомненно, кроются старые счеты. Таково было наше общее мнение.

Холлингсворт — человек незаурядный. В характере много чудачеств, а зато Уитлей, простой и добродушный парень, — в честь нашего похода он вырядился в фантастический «мексиканский» костюм — достиг, подражая местному населению, великого искусства в верховой езде, а в метании лассо мог соперничать с классическим пастухом. В жилах Уитлея текла техасская кровь. Его никак нельзя было назвать новичком в нашем деле. Несмотря на свою молодость, он был, что называется, настоящим техасским рейнджером.

Холлингсворт — уроженец штата Теннесси — только недавно переселился в Техас, но уже не впервые пересекал рубеж Рио-Гранде.

Участник злополучной мьерской экспедиции, он уцелел, но вместе с другими пленными был закован в цепи и отправлен в Мехико, где его заставляли работать на городской канализации, стоя по пояс в зловонной клоаке. Этим объяснялась его озлобленность: он почти никогда не улыбался, говорил мало и неохотно, и то большей частью на служебные темы. Но время от времени, когда ему казалось, что его никто не слышит, он бормотал какие-то невнятные угрозы, причем судорога сводила его челюсти, а кулаки яростно сжимались как бы в присутствии смертельного врага.

Сколько раз я наблюдал за этими странными приступами, не понимая их причины.

Гардинга Холлингсворта — назовем его полным именем — не легко было вызвать на откровенность, да никто и не пытался этого делать.

Мы с Уитлеем обсудили в пути странную выходку Холлингсворта и пришли к заключению, что корни ее восходят к старой вражде, так или иначе связанной с мьерской экспедицией.

В разговоре я, между прочим, произнес имя мексиканца. Лейтенант, весь день по горло занятый возней с быками, не видел Ихурры и вообще оставался в стороне от событий.

— Ихурра? — вздрогнул Уитлей и, придерживая коня, вопросительно на меня взглянул.

— Да, Ихурра.

— Рафаэль Ихурра?

— Да, Рафаэль, если не ошибаюсь.

— Широкоплечий, коричнево-смуглый, с усами и бакенбардами? Недурен собой?

— Он самый: все приметы сходятся.

— Рафаэль Ихурра из Сан-Антонио? Многие техасцы не прочь его скальпировать. Ну, конечно, тот самый! Двух людей с таким именем быть не может!

— Что же вы о нем знаете?

— Что я знаю о нем? Это величайший негодяй во всем Техасе и в целой Мексике. А ввиду обилия у него конкурентов в этих двух странах такая характеристика звучит сильно. Да, Рафаэль Ихурра… Кстати, Холлингсворт имеет все основания его помнить.

— В чем же дело? Расскажите подробнее…

Техасец помолчал и, собравшись с мыслями, сообщил мне историю Рафаэля Ихурры.

— Рафаэль Ихурра, уроженец Мексики, обжился в Техасе. В прошлом ему принадлежали гасиенда в окрестностях Сан-Антонио и другие крупные поместья, самым плачевным образом проигранные и промотанные, так что со ступеньки на ступеньку Рафаэль Ихурра скатился до незавидной профессии игрока. Вплоть до мьерской кампании он выдавал себя за техасского гражданина и всячески подчеркивал свою преданность молодой республике. Когда затевался авантюристами мьерский поход, Рафаэль использовал остатки своих связей, чтобы проскочить в офицеры. Никто не сомневался в его лояльности. Он был одним из тех, кто на бивуаке в Ларедо поддерживал план злополучного похода на Мьер, причем к советам его прислушивались все с особым вниманием, так как в качестве уроженца театра военных действий он считался знатоком местности.

Только впоследствии выяснилось, что, навязывая экспедиционному корпусу свои великодушные советы, Ихурра имел в виду интересы неприятеля, с которым поддерживал тайный контакт. В ночь перед битвой Ихурра исчез. Небольшой корпус после отчаянного сопротивления был взят в плен. Говорят, что число неприятельских солдат, перебитых техасцами, превосходило их собственную численность. Пленных под сильным конвоем отправили в Мехико. Каково же было удивление пленных техасцев, когда на втором или третьем этапе объявился Ихурра в форме мексиканского офицера и примкнул к конвоирам. Если б руки у пленных не были скованы, они б разорвали на части предателя… Только случайно, — продолжал Уитлей, — я не ввязался в этот нелепый поход: если б не болезнь, я разделил бы судьбу товарищей. Но Холлингсворту, — вздохнул техасец, удрученный воспоминанием о мьерской кампании, — Ихурра памятнее, чем другим.

Я обратился в слух.

— Среди участников мьерской экспедиции у Холлингсворта был брат, подобно ему захваченный в плен неприятелем. Это был совсем еще молодой человек, очень хрупкий, мало приспособленный к тяготам войны и еще менее — к варварскому обращению с военнопленными, которым прославился печальной памяти мьерской поход. Он исхудал, как скелет, и, что еще хуже, натрудил себе ноги и от жгучей боли не в состоянии был сделать шагу по сухой, раскаленной, усеянной колючками мексиканской почве. Брат Холлингсворта свалился полумертвый посреди дороги. Начальником конвоя был в тот день Ихурра. Молодой человек обратился к нему за разрешением сесть на мула. Холлингсворт-младший был знаком с Ихуррой еще по Сан-Антонио, где неоднократно ссужал его деньгами, разумеется, без отдачи. «Марш вперед!» — вот что ответил Ихурра на его просьбу. «Но я не могу ступить шагу!» — взмолился пленник. «Не можешь? А мы сейчас попробуем! Эй, Сабло! — подозвал Ихурра одного из конвоиров. — Угостите-ка штыком этого неженку: он раскапризничался!» Подошел солдат с примкнутым к ружью штыком. Холлингсворт с мучительным усилием поднялся и прошел, шатаясь, несколько шагов, но силы ему изменили, и он присел на камень. «Не могу! — простонал пленник. — Дальше идти не могу… Позвольте мне здесь умереть». — «Марш, или будешь убит!..» Ихурра выхватил из кобуры револьвер, приставил его к груди пленника: «Вставай!» — «Сил нет!..» — пролепетал изнемогающий Холлингсворт. «Вперед, или буду стрелять!» — «Лучше убейте меня!» — крикнул юноша, обнажая грудь. «Пули я на тебя, так и быть, не пожалею», — улыбнулся офицер-перебежчик и спустил курок. Холлингсворт-младший был убит наповал. Крик ужаса пронесся по шеренгам пленных. Даже конвоиры, не склонные к сентиментальности, возмутились поступком негодяя-офицера.

Брат убитого, в железных наручниках, стоял тут же, в пяти шагах. Не удивительно, — заключил техасец, — что Гардинг Холлингсворт не задумывается над тем, где и когда он прикончит Рафаэля Ихурру.

Надеясь получить сведения о хозяевах гасиенды, я навел разговор на эту тему.

— Скажите, дон Рамон де Варгас приходится Ихурре дядей?

— Да, он — племянник Рамона. Сегодня утром в патио я не узнал старика, потому что голова была затуманена проклятым пульке. Пожилой джентльмен каждый день наезжал в Сан-Антонио. Помню, однажды он привез дочку — хорошенькую, черт побери, девчонку! Клянусь честью, по ней сходила с ума вся золотая молодежь Сан-Антонио, и дуэлей из-за красавицы было больше, чем католических праздников в мексиканском календаре. Она любила горячих мустангов, а лассо владела не хуже девушки команчей. Кому я об этом рассказываю? Видно, пары пульке еще не рассеялись! Держу пари, что сегодня мы охотились за нею!

— Возможно, — ответил я с притворным равнодушием.

Спутник мой даже не подозревал, с каким интересом ловлю я каждое его замечание и каких усилий мне стоит скрыть волнение.

Оставалось узнать самое главное — то, о чем я не смел спросить прямо: не пользовался ли кто из ухажеров благосклонностью мексиканки?

Мучительно хотелось задать этот вопрос, но удерживал страх перед возможным убийственным ответом.

В самую интересную минуту нас догнали рейнджеры, оставленные мною у гасиенды; с ними вернулся Холлингсворт.

— Капитан Уорфильд, — обратился ко мне старший лейтенант, — поведение мое показалось вам странным. Как-нибудь на досуге я все объясню вам. Это длинная и слишком печальная история. Воздержитесь пока что от расспросов. Достаточно вам знать, что Рафаэль Ихурра — мой смертельный враг. В Мексику я приехал с единственной целью его убить, и, если это мне не удастся, я в грош не поставлю свою жизнь.

— Значит, вы его не…

— Сорвалось! Сорвалось! Негодяй ускользнул! — ответил, захлебываясь, Холлингсворт.

Успокоившись, он занял место во главе своих рейнждеров. За всю дорогу Холлингсворт не проронил ни слова, только глаза угрожающе вспыхивали.

Глава XI ЖЕЛТОЕ ДОМИНО

Два дня я провел, как в лихорадке. Выходка Холлингсворта разрушила все мои планы. Заключительную фразу Изолины я толковал как любезное приглашение, которое позволит мне в скором времени посетить гасиенду уже не в качестве флибустьера, а в образе мирного светского человека.

После того, что случилось, я не смел даже под благовидным предлогом постучать в дверь гасиенды. Безусловно, меня встретят холодно: ведь я — прямой начальник человека, покушавшегося на убийство племянника хозяина и кузена хозяйки. Правда, мы нагрубили дону Рамону с его ведома и, так сказать, согласия; продажей быков старик, должно быть, остался доволен: ведь он не только не прогадал на этой сделке, но получил даже лишнее, и все-таки мое посещение будет бестактным.

— Сенсационная новость из штаб-квартиры: в соседнем городке предполагается бал.

Толки, взбудоражившие весь офицерский мирок, оставили меня равнодушным, так как танцором я был ленивым и к официальному веселью питал отвращение. В юности я еще тянулся за другими, но постепенно отяжелел.

Я пропустил бы это известие мимо ушей, но некоторые подробности заставили меня насторожиться.

Дело в том, что «бал» устраивало американское командование, имея в виду политическую цель: сближение побежденных с победителями. Надо было доказать богатым скотоводам и плантаторам, что офицеры-янки отнюдь не такие варвары, какими их изображают.

Товарищ мой с тонкой улыбкой подчеркнул, что на балу будут семьи виднейших аянкиядо — наших доброжелателей. Дабы избавить этих людей от необходимости лишний раз афишировать свои американские симпатии, решено было сделать бал-маскарад.

«Ага! — подумал я. — Там будут аянкиядо, значит, и она…»

В моем тощем походном гардеробе отыскался потертый фрак, а больше ничего и не требовалось.

Я узнал о маскараде накануне: он был назначен на вечер следующего дня. Недолго мне предстояло ждать.

Вечером я отправился верхом в город в военном плаще поверх черной пары. Скачка заняла добрых два часа, и мексиканцы могли заподозрить в моем опоздании излишнюю светскость.

Приглашенные были в сборе. Среди танцующих выделялись тирольские крестьянки, андалузские майи, баварские и эльзас — ские цветочницы, боярыни, валашские девушки, турчанки и индианки с стеклярусными украшениями. Но большинство женщин было в домино и в бальных платьях.

Почти все были в масках, некоторые закрывались испанскими шалями. Мелькали также и открытые лица. К концу маскарада их стало больше.

Мужчины тоже в масках, кое-кто в костюмах. Но преобладали все же военные мундиры, выдавая прифронтовой характер бала.

Бросались в глаза мексиканские офицеры, свободно вращающиеся в толпе. Это были наши пленники, отпущенные под честное слово. Их блестящая форма французского покроя составляла разительный контраст с скромным синим мундиром победителей.

Пленные офицеры, явившись на бал в форме, поступили по меньшей мере бестактно, но, если вдуматься, выбора у них не было.

Как я найду Изолину де Варгас в толпе?

Если она здесь, то в домино. Я стоял, пропуская поток костюмов и масок. Изолина не может меня не узнать, так как я без маски.

Прошло полчаса. Я ловил себя на желании, чтобы Изолины не оказалось на балу.

«Мексиканка, — думал я, — нарочно меня не замечает».

Опустившись в кресло, я с напускным равнодушием продолжал следить за мелькавшими домино. Только одна из масок напомнила мне Изолину.

Она вальсировала с молодым драгунским офицером, и, когда они поравнялись со мной, я встал и направился к кругу танцующих, чтобы не упустить заинтересовавшую меня пару.

Когда они мелькнули вторично, дама взглянула на меня в прорезь маски и вздрогнула.

«Конечно, это Изолина!»

Во мне шевельнулась ревность. Партнер Изолины, известный в полку щеголь и сердцеед, несмотря на свою безмозглость, пользовался успехом у женщин. Изолина льнула к нему с нежностью и во время второго тура томно опустила голову на плечо противному фату.

Мне стоило большого труда сохранять самообладание, и я был рад, когда музыка оборвалась, и вальс кончился.

Я проводил глазами драгуна и его даму. Он отвел ее на место и сел возле нее. Они оживленно болтали.

Мучимый ревностью, я пересел поближе.

Они говорили вполголоса. Из обрывков разговора я понял, что драгун упрашивает свою даму снять маску. Голос Изолины я узнал вполне отчетливо.

В раздражении я готов был своей рукой сорвать шелковую тряпку, скрывавшую милые черты, но, к счастью, до этой безумной выходки не дошло: женщина в домино уступила настояниям кавалера и сама сняла маску.

Она оказалась негритянкой, но не с черной кожей, как большинство ее соплеменниц, а с кофейной, — негритянкой с толстыми губами, выдающимися скулами и завитками черных волос, ниспадающих на лоснящийся бараний лоб.

Разочарованный драгун, принадлежавший к так называемым южным колонистам, то есть к упорным ненавистникам черной расы, вскочил, как ужаленный, и, что-то пробормотав, бесцеремонно удрал, смешавшись с толпой.

Негритянка быстро надела маску, поднялась и отошла в противоположный угол бальной залы, подальше от того места, где ей пришлось испытать столь грубое унижение.

Я следил за ней с любопытством и состраданием: негритянка направилась к выходу одна, очевидно, покидая бал.

Желтое домино мне больше не попадалось, и я решил, что она уехала.

Глава XII ГОЛУБОЕ ДОМИНО

Жестоко раздосадованный, я то и дело подходил к буфетной стойке, где вино струилось рекой. После двух-трех стаканов я почувствовал прилив общительности и решил развлекаться, как все. До сих пор я не танцевал, но вино придало мне бойкости, и я готов был пригласить любую даму.

Вскоре нашлась и партнерша в лице свободного голубого домино, которое шло мне навстречу, как бы ниспосланное судьбой.

Я поклонился, дама охотно согласилась.

Замечу, что домино говорило по-французски. Я мог бы этому удивиться, если б не знал, как много французов живет в больших мексиканских городках. Обычно это ювелиры, дантисты, а также молодые портные, хорошо зарабатывающие на пристрастии мексиканок к роскошным нарядам.

Много француженок порхало вокруг с изяществом и непринужденным весельем настоящих парижанок.

Итак, меня не поразила французская речь в устах незнакомки.

«Должно быть, приезжая модистка», — подумал я, перекинувшись двумя-тремя фразами.

Из первого тура я вынес два впечатления: во-первых, моя француженка прекрасно вальсировала, а во-вторых, была пленительно стройна. Но если модистка так же хороша лицом, как фигурой, ей незачем было переплывать океан в погоне за счастьем.

Сказать по правде, я был в ударе. Все взоры вскоре обратились на нас.

Равнодушный, однако, к таким успехам, я отвел даму на место и вежливо поблагодарил.

Под амбразурой окна стоял диванчик, располагавший к отдыху и болтовне. Не хотелось разлучаться с отличной танцоркой, и я попросил разрешения присесть рядом с ней.

— Ну, конечно! — искренне ответила она.

— Итак, вы разрешите поболтать с вами до следующего танца?

— Если вы не соскучитесь.

— А вы еще потанцуете со мной?

— С удовольствием… если вы не связаны.

— Уверяю вас, я совершенно свободен. Танцевать мне хочется только с вами.

— Я польщена, — ответила мне голубое домино, — тем, что вы предпочли мое скромное общество стольким блестящим красавицам, но выбор ваш растрогал бы меня еще больше, если б вы знали, кто я…

Голос ее звучал серьезно. Она вздохнула.

Неужто она воображает, что я принял ее за важную леди? Наивная девушка! Я не ищу знакомства с знатными мексиканками — наследницами крупных поместий. Не стремлюсь получить невесту с приданым в несколько тысяч быков. С модисткой мне веселее и беззаботнее, чем с дочками плантаторов.

Немного подумав, я ответил:

— К сожалению, я не знаю, кто вы, и, весьма возможно, не узнаю никогда, если вы не снимите своей маски.

— Увы, это немыслимо!

— Немыслимо? Но почему же?

— Потому что, открыв вам свое лицо, я потеряю партнера, и мне будет жаль. Говоря откровенно, вы отлично вальсируете.

— Как мне понять вас? Это колкость или любезность? Никогда не поверю, что ваше лицо может отпугнуть танцора. Снимите, прошу вас, эту докучную маску! Поболтаем свободно. Я, как видите, без маски.

— У вас, конечно, нет оснований стесняться своего лица, чего нельзя сказать о многих присутствующих.

— Очаровательная маска! — возразил я. — Вы мне льстите. Я смущен.

— Напрасно! Однако вы зарумянились. Это вам идет.

— Вот бесенок! — сорвалось у меня с языка.

— Кто вы? — спросила незнакомка, резко меняя тон. — Не мексиканец? Военный или штатский?

— Посмотрим… за кого вы меня принимаете.

— Судя по вашей бледности и томным вздохам, вы, должно быть, романтик-поэт.

— Сейчас, кажется, я не вздыхаю.

— Но раньше…

— Когда? Во время вальса?

— Нет, еще раньше.

— Значит, вы за мной следили?

— Да. Ваш скромный черный костюм выделялся среди военных мундиров, наконец, ваша манера держаться…

— Моя манера держаться? — переспросил я с легкой тревогой. Уж не совершил ли я какой-нибудь неловкости в погоне за Изолиной?

— Да, у вас был такой растерянный вид. Кстати, вы не питаете слабости к желтому домино?

— К желтому домино? — повторил я и потер рукою лоб, словно припоминая что-то. — Как вы сказали? К желтому домино?

— Да, да! К желтому домино! — с лукавым вызовом воскликнула незнакомка. — Помните, с кем танцевал молодой драгун?

— Да, как будто припоминаю.

— Я так и знала. Желтое домино вам запомнилось: вы так напряженно за ним следили.

— Видите ли, я, собственно… Как могли вы это подумать?

— Однако она вняла мольбам своего кавалера и сняла под конец маску.

— Вы были при этом? Вот чертова история! — воскликнул я, забыв о светских приличиях.

Француженка от души расхохоталась.

— Ну, конечно, я все видела. Забавно было, не правда ли?

— Очень забавно, — подтвердил я и принужденно рассмеялся.

— Какой дурацкий был вид у молодого драгуна!

— Очень глупый вид.

— А у вас?

— Как вы полагаете?

— На вашем лице было написано глубокое разочарование.

— Это я-то был разочарован? С какой стати?

— Ах, бросьте изворачиваться!

— Я только жалел бедную цветную.

— Вот как? Вам было жалко ее?

В словах незнакомки послышалась серьезная нота, довольно неожиданная для легкомысленной беседы.

— Ну да, я пожалел ее. Бедняжка была совсем убита.

— Убита? Вы думаете?

— Не сомневаюсь. Она тотчас покинула зал и больше не возвращалась. Очевидно, уехала домой. Наконец досада моя объясняется очень просто: я никогда не встречал такой танцорки, за исключением, пожалуй, вас, но…

— Что же из этого?

— Девушка, к сожалению, оказалась негритянкой.

— Боюсь, что вы, американцы, не слишком галантны с цветными леди. Но в Мексике, которую вы клеймите именем деспотической страны, царят совсем другие нравы.

Я почувствовал упрек.

Француженка продолжала:

— Давайте переменим разговор. Вы не поэт?

— Не считаю себя достойным такого высокого звания, хотя и писал в молодости стихи.

— В этом я не сомневаюсь. У меня чутье, как видите. Не посвятите ли мне чего-нибудь?

— Не зная вашего имени и не видев лица! Мне кажется, я вправе познакомиться с чертами той, которую должен воспеть.

— Ах, сударь, вы сами не знаете, чего требуете: сняв маску, я потеряю все шансы получить от вас мадригал. Ваше вдохновение сразу иссякнет.

Я готов был поклясться, что передо мной не портниха, хотя приемы спорщицы были не менее заострены, чем игла. Это светская женщина, и притом весьма находчивая.

Любопытство мое достигло апогея. Страстно хотелось увидеть лицо собеседницы.

Она очаровала меня своей болтовней. Я и в мыслях не допускал, что она дурнушка. Такому остроумию должно соответствовать прекрасное, тонкое лицо. Наконец, стройность стана, маленькие руки и ноги, нежный, гармонический голос и лучистые глаза, глядевшие в прорези маски, — все обещало красоту.

— Сударыня, — произнес я, отбросив шутки, — умоляю вас, снимите маску! Если б не бальный зал, я опустился бы на колени.

— А если я исполню вашу просьбе, вы холодно удалитесь. Вспомните желтое домино…

— Вам, кажется, приятно меня мучить? Неужто я способен на такую бестактность! Допустим, вы не красавица в общепринятом смысле слова, однако, сняв маску, вы сохраните искусство беседы, чудесный тембр голоса и грацию движений: все это от вас не отделимо. Разве может быть безобразной столь богато одаренная женщина? Пусть, наконец, лицо ваше черно, как у той незнакомки в желтом домино, я этого даже не замечу.

— Так ли, сударь? А не будете ли вы раскаиваться?

— Клянусь!

— Не клянитесь впустую. Уверяю, что при всех достоинствах, которыми вам угодно было меня наделить, я в своем роде пугало, и вы от меня отшатнетесь.

— Быть не может! А голос, а прелесть движений? Снимите маску! Заранее примиряюсь с тем, что увижу.

— Пусть будет по-вашему, но я хочу, чтобы вы наказали себя за любопытство своей же рукой.

— Благодарю вас!

Дрожащими пальцами развязал я шнурок маски и выронил ее, словно обжегся.

Не изумление, но ужас был мне наградой за мою настойчивость: опять негритянка с толстыми губами, выдающимися скулами и завитками курчавых волос.

Я растерялся. Галантность мне изменила. Рухнув на диван, я не мог вымолвить ни слова.

Собеседница, вполне подготовленная к тому, что произошло, была далека от смущения. Громко расхохотавшись, она съязвила:

— Ну, как, господин поэт? Вас вдохновляет мое лицо? Скоро ли будут готовы стихи?.. А, сударь! Подозреваю, что вы такой же невежа, как ваш драгунский офицер.

Негритянка смеялась.

Я сгорал от стыда за свое нелепое поведение, был уязвлен справедливыми упреками и ничего не нашелся ответить. На звонкий смех лукавой негритянки пробормотал я что-то невнятное и, беспомощно жестикулируя, отошел в сторону.

Еще ни с кем в жизни я так неловко не прощался.

Я пошел, вернее, поплелся к выходу, намереваясь покинуть бал и ускакать домой.

Но на пороге залы любопытство одержало верх, и я решил в последний раз взглянуть на странную эфиопку.

Женщина в голубом домино по-прежнему сидела на диванчике в нише окна, но какая потрясающая неожиданность: вместо кофейной негритянки — Изолина!

Я глаз не мог отвести от милого лица, и она на меня смотрела, но с каким уничтожающим выражением. Никогда не забуду ее презрительно искривленных губ.

Вернуться? Объясниться? Нет, слишком поздно! Пасть на колени? Молить о прощении? Нет, поздно, поздно! Я утоплю себя окончательно, покажусь вдвойне смешным.

Но раскаяние, которое она прочла на моем лице, оказалось красноречивее слов. Изолина как будто смягчилась. Уже не так суров был ее взгляд. А может, я ошибся?

В это мгновение кто-то подошел к ней и бесцеремонно уселся рядом. Это был Рафаэль Ихурра.

Они разговорились. Я наблюдал за ними. Я хотел, чтобы Ихурра допустил некорректность по отношению ко мне: какую-нибудь дерзкую улыбку, чтобы он указал на меня глазами Изолине, явно надо мной насмехаясь. Тогда я разрядил бы свою досаду, проучив наглеца.

Но Ихурра не улыбнулся. Изолина, должно быть, не посвятила его в случившееся. Этим она спасла Ихурру. Женский такт удержал ее от болтливости: она угадывала опасность.

Оба встали. Изолина надела маску. Ихурра повел ее к танцующим. Вот они закружились под звуки скрипки, исчезли в пестрой толпе.

— Буфетчик, вина!

Выпиваю залпом бокал, проталкиваюсь к вестибюлю, надеваю плащ, пристегиваю шашку, разыскиваю коня.

Я скакал во весь опор. На душе скребли кошки. Голова пылала.

Однако прохладный ветер ночи, бодрящая скачка и неуловимые жизненные токи, пробегавшие между мной и любимой лошадью, доставили мне облегчение. Понемногу я успокоился.

В селении я застал лейтенантов за ужином.

Походная кухня не отличалась изысканностью, но аппетит разыгрался в дороге, и я присел к столу.

За дружеской беседой я позабыл о пережитом афронте.

Глава XIII БЕССОННАЯ НОЧЬ

Нет пытки горше, чем муки ревности, уязвленного самолюбия и страсти, обманутой в лучших надеждах. Я испытал в свое время горечь стыда за некрасивый поступок по отношению к товарищу, прошел через все унижения, связанные с денежным крахом. Мне случалось глядеть в лицо смерти, но все эти переживания бледнеют перед ревностью, которая жалит, как змея, медленно растравляя рану.

Я оглушил себя вином, покидая бал, и продолжал «алкогольное лечение» на квартире. Такой ценой я купил себе сон, непродолжительный, к сожалению.

Проснулся я задолго до рассвета и вновь очутился во власти ревности, к которой присоединились физические страдания: омерзительный напиток, продававшийся в нашей, кантане, ударил мне в голову. Мозг горел, железный обруч сжимал виски. Даже большая доза опиума не могла бы меня усыпить, и я метался на постели, как тяжелобольной в бреду.

В сознании вспыхивало все пережитое за вечер. Напрасно отгонял я назойливые воспоминания, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь постороннем: мысли вращались в заколдованном кругу, в центре которого стояла Изолина.

Я перебрал в уме все, что она мне говорила, вник в каждое слово. Как презрительно она рассмеялась, сняв первую маску, и уничтожающе на меня взглянула, освободившись от негритянской личины.

Сама красота ее была мне обидой.

До сих пор я надеялся, после маскарада — все рухнуло…

Все рухнуло. Кипела досада. Минутами я ненавидел Изо-лину, обдумывая месть.

Но успокаивалась желчь, и снова мелькал очаровательный образ, вновь восхищался я твердым и благородным характером мексиканки — и страсть побеждала обиду.

Я спрашивал себя: за что ее люблю? Изолина, несомненно, была красавица, но корни очарования таились глубже.

Если бы не наш словесный поединок, познакомивший меня с умом и характером мексиканки, я мог бы пройти равнодушно мимо. Решающим моментом были внутренние достоинства. Та же самая жемчужина в другой оправе не привлекала бы моего внимания.

При этом чувство мое было бескорыстным.

Влюбился я беспричинно, а теперь любил безнадежно. До роковой ночи я еще строил воздушные замки: прощальный взгляд с башенки гасиенды, записка, вскользь брошенное слово и другие мелочи позволяли ждать и надеяться… Случай на балу был катастрофой.

Над изголовьем моим с мрачной угрозой склонялся Ихурра. Даже во сне я видел его рядом с Изолиной.

Что общего между ними? Может, они помолвлены? Эта мысль сводила меня с ума.

Не выдержав, я вскочил с постели, поднялся на азотею и зашагал по ней. Мысли мои были сумбурны, движения — беспорядочны.

Ко всему этому прибавилось неприятное открытие: я обнаружил потерю. Потерял я не деньги или какую-нибудь свою вещь, но официальную бумагу, к которой была приложена секретная записка.

Тем хуже для меня! Пропал приказ из главной квартиры и записка дона Рамона. Скорей всего, я обронил их в день получения, во дворе гасиенды, где бумаги не могли не подобрать. Если они попали в руки дона Рамона, все великолепно, но, если их перехватит один из пастухов, с ног до головы одетых в кожу, при враждебности этих людей к крутому хозяину дело может принять скверный оборот и для старика, и для меня. В лучшем случае штаб посмотрит сквозь пальцы на мою оплошность.

Так или иначе, будут осложнения. Беда не приходит одна.

Но чем хуже, тем лучше! Пусть сгущается мрак. За ним нас ждет просветление. Нет такой дурной погоды, которая не сменилась бы хорошей, — таков закон физического и нравственного мира.

Просвет был близок.

Глава XIV СТРАННОЕ ПОСЛАНИЕ

Я едва притронулся к утреннему завтраку. По мексиканскому обычаю он состоял из чашки шоколада и посыпанного сахаром хлебца. Рюмочка коньяку и сигара благотворно подействовали на разыгравшиеся нервы.

В это утро, к счастью, я был свободен от службы, — к счастью, говорю я, потому что, наверное, погрешил был против устава.

Я поднялся на азотею, но меня не интересовало то, что происходило вблизи. Я не видел на площади ни рейнджеров, которые чистили лошадей, ни пастухов в полосатых плащах с капюшонами, ни торговок-индианок, сидевших на корточках вокруг колодца, ни деревенских девушек.

Я видел только гасиенду. До нее было недалеко, и человека на крыше я различил бы и без бинокля. Десятки раз впивался я глазами в зеленеющую крышу мексиканского дома и, махнув рукой, отворачивался.

К девяти часам дежурный сержант доложил, что меня спрашивает какой-то мексиканец. Машинально я приказал принять. Лишь увидев человека, я сообразил, что передо мной посторонний.

Мексиканец вывел меня из мрачного раздумья: я узнал в нем одного из пастухов дона Рамона де Варгаса, того самого, который подошел к нам с Изолиной на пастбище, где мы познакомились.

Подозрительно оглядевшись, мексиканец распахнул свою куртку и вынул письмо.

Адреса не было. Дрожащей рукой я вскрыл конверт. Знакомый почерк сразу бросился в глаза. Я едва не задохнулся.

Чуть слышным голосом поблагодарив посланца, я отошел в самый дальний угол крыши, чтобы скрыть свое возбуждение. Наконец я догадался отправить мексиканца вниз, велев ему дожидаться ответа.

Вот что я прочел:

«Июль 1846 г.

Любезный капитан! Разрешите пожелать вам доброго утра, так как я предполагаю, что после утомительной ночи день для вас еще не начался. Снилась ли вас цветная леди? Как рыцарски вы вели себя с нею!

Капитан! У меня был мустанг, чудесная лошадь. Как я любила ее! Вы поймете меня лучше, чем кто-либо, так как сами не меньше привязаны к своему Моро. В недобрый час вы отняли у меня мою любимицу, но, желая меня вознаградить за тяжкую утрату, тут же предложили ценный подарок — своего вороного жеребца, а ведь я знаю, что черный цвет вы предпочитаете всему на свете. Будь я вашей избранницей, мне пришлось бы ревновать вас к цветным леди и к вороным скакунам.

Итак, дорогой капитан, ценя ваше великодушие, я все же отказалась от подарка, но я понимаю вас: не терпится расквитаться с долгом. Возможность представилась. Слушайте: на всю нашу округу прославлен замечательный конь, известный под именем Белого мустанга. Разумеется, этот конь великолепной стати не объезжен, масть его ослепительной белизны, а быстрота сравнится разве с ласточкиной. Но стоит ли вам описывать Белого мустанга? Вы, техасец, должно быть, слыхали о нем.

Так вот, капитан, уже давно я лелею горячее, скажу более, страстное желание получить эту лошадь. Я предлагала крупные награды степным охотникам и нашим пастухам за поимку этого коня. Белый мустанг изредка показывается на наших плоскогорьях. Все напрасно: никто не сумел его поймать.

Люди говорят, что завладеть Белым мустангом вообще невозможно, — до того он быстроног. Завидев человека в прериях, он пускается в бешеный галоп. Мгновение, и он — только белое пятнышко на горизонте…

Некоторые считают его наваждением — демонио. Но такое прекрасное создание не может быть исчадием ада, не правда ли? К тому же мне с детства внушали, что черти черны, как сажа. Не так ли, капитан?

Но перейдем к делу.

Скептики говорят, что Белый мустанг — легенда, и отрицают его существование. Карамба! Я-то знаю, что он существует в природе, и, что еще важней для успеха моего замысла, я знаю, где он в данное время пасется. Часа два назад он был на расстоянии мили от дома, где я пишу вам свою записку. Наш погонщик видел его на берегу ручья, куда он бегает, по моим сведениям, на водопой. Суеверный пастух не только не стал его преследовать, но даже не спугнул. Сломя голову он бросился ко мне с известием о демонио.

Только один человек на свете способен изловить знаменитую лошадь, и человек этот — вы.

Ах, капитан! Вам удалось покорить нечто другое, столь же свободное и необузданное до последних дней.

Поймайте мне Белого мустанга, и я перестану оплакивать бедную Лолу. Все будет прощено, вплоть до вашей грубости с двойной маской…

Приведите Белого мустанга, он должен быть моим.

Изолина».

Дочитав это странное послание, я вздрогнул от радости.

О Белом мустанге я слыхал. Кто только о нем не рассказывал: охотники и трапперы, бродячие торговцы и путешественники. Вдоль всей границы о нем идет молва. У бивуачного костра я наслушался историй в германском романтическом вкусе, и Белый мустанг сплошь и рядом является их героем.

Больше ста лет он украшает легенды пионеров — так называемых моряков прерий; он — дополнение к летучему голландцу, к блуждающему кораблю — миражу капитанов. Подобно голландцу, Белый мустанг наделен чудесной способностью возникать одновременно в разных местах.

В том, что белый конь с великолепным ходом и благородной статью существует среди бесчисленных табунов, блуждающих по необъятным прериям, в том, что таких лошадей наберется десяток или два, а пожалуй, и сотня, — в этом я не сомневался. Сам я ловил белых лошадей, не имевших соперниц в быстроте. Но так называемого Белого мустанга отличали от всех черные уши.

Я должен был поймать белую лошадь с черными ушами.

Одно выражение в письме Изолины смущало меня:

«…Вам уже удалось покорить нечто свободное и необузданное…»

Как это понять? Верить ли счастью?

Только теперь обратил я внимание на деловую приписку. В ней сообщалось подробно, где и когда пастух заметил белого коня, а также говорилось, что податель записки послужит мне проводником.

Исполнив прихоть Изолины, я оправдаюсь в ее глазах.

Да, сеньорита де Варгас! Если это в человеческой власти, завтра вечером Белый мустанг будет ваш.

Глава XV ТАБУН

Через полчаса мы с пастухом выехали из селения в сопровождении дюжины рейнджеров. Реку перешли вброд и углубились в заросли.

Из рейнджеров я выбрал наиболее опытных охотников — искусных следопытов.

Полагаясь на их ловкость, я верил в успех.

Дело в том, что наш проводник застал Белого мустанга с табуном кобылиц. Очевидно, он не пожелает с ними расстаться, а если даже Белый мустанг и покинул место, указанное пастухом, его будет легче выследить по отпечаткам многочисленных копыт.

Иначе мы бы век гонялись за дикой уткой[1].

Сегодня скакун — у ручья, а завтра утром — в ста милях… Манада[2] его задержит.

Лишь бы выследить коня, а дальше поможет Моро и лассо.

В дороге я объяснил рейнджерам нашу задачу. Все слыхали о несравненном Белом мустанге, многие встречали его в прериях.

Люди были радостно возбуждены, точно им предстояла увлекательная стычка с мексиканскими партизанами.

Мы ехали густыми колючими зарослями, которыми славится эта часть Мексики.

По мере нашего продвижения картина менялась: колючий покров редел. Началось чередование лугов и кустарников, называемых мезкитами. Чем дальше, тем шире были прогалины, а площадь, занимаемая зарослями, суживалась. Под конец луга слились в сплошное пространство.

Мы покрыли без передышки миль десять, когда проводник напал на след манады. Старые следопыты, не слезая с коней, подтвердили, что почва истоптана дикими кобылицами, чьи следы резко отличаются от копыт жеребцов.

Они не ошиблись: на горизонте чернел табун, и пастух авторитетно заявил, что это и есть манада, с которой он столкнулся.

До сих пор все шло великолепно. Но одно дело — обнаружить табун кобыл, а другое — полонить лучшего скакуна в табуне.

Со смешанным чувством тревоги и радости глядел я на кобылиц, не замечавших нашего приближения.

Прерия, в которой паслись кобылицы, тянулась на целую милю и, подобно уже пройденным, была окаймлена зарослями и через прогалины сообщалась с другими полями.

Манада держалась в центре луга. Одни кобылицы щипали траву спокойно, другие резвились, разметав по ветру хвосты и гривы. Их шелковистые бока лоснились на солнце. Мелькали гнедая и вороная масти, но белая преобладала. Были и серые кобылы с ржавым отливом, а также соловые с белыми гривами и хвостами и довольно много мексиканских пинтаго, или пятнистых лошадей.

Пегие лошади не редкость среди мустангов. У всех, разумеется, пышные хвосты и гривы, которых не касались ножницы.

С первого взгляда можно было сказать, что знаменитый Белый мустанг отсутствует.

Мы переглянулась. Какая досада!

Великолепный табун без жеребца…

Но что мне это стадо диких кобылиц? Изолина им не обрадуется: ей нужен Белый мустанг.

Но пастух сказал, что Белый мустанг где-нибудь недалеко, и я не мог не поверить человеку, всю жизнь наблюдавшему диких лошадей, знатоку их повадок. Скакун или отдыхает под тенью акаций, или пасется на соседнем лугу с частью своего гарема или с избранницей.

— В этом случае, — заверил меня проводник, — мы не замедлим его обнаружить, а легче всего будет выманить жеребца, спугнув кобылиц, которые потревожат его издали слышным звонким ржанием.

План казался легко исполнимым, но раньше нужно окружить кобыл, чтобы, завидев нас, они не разбежались.

Итак, решено было оцепить табун.

Заросли помогали скрывать наши маневры от пугливых кобылиц. Через десять минут мы рассыпались по прерии.

Табун по-прежнему пасся и резвился. Беззаботные дикарки не подозревали, что охотники берут их в кольцо, иначе бы они давно разбежались.

Можно подумать, что мустанг предвидит участь, ожидающую его в неволе. Как будто лошади-перебежчицы, испытавшие сладость служения цивилизации, внушили своим товаркам страх перед человечеством.

Я отъехал в самый дальний угол прерии с сигнальным кавалерийским рожком. Рейнджеры оцепят кобылиц, а я взбудоражу их трубным звуком.

Спрягавшись за деревьями, я поднес рожок к губам, когда за спиной у меня раздалось пронзительное ржание степного жеребца.

Коридор соединял прерию с мезкитовым лугом, где топотал конь.

Я помчался туда. Лошадь путалась в низкорослом кустарнике. Косые лучи вечернего солнца ослепляли меня.

Заслонившись ладонью, я издали увидал жеребца, скакавшего сквозь заросли кустарника к манаде.

По аллюру я сразу узнал Белого мустанга.

Сомнений не было: белоснежная масть, черные уши, губы с синевой, розовые ноздри, широкие бока и стройные ноги… Короче — само совершенство.

Жеребец несся, как вихрь, к табуну.

Кобылы отозвались на его ржание. Вся манада встрепенулась и пришла в движение.

Через несколько секунд настороженные лошади выстроились правильной линией, точно кавалерийский эскадрон. Они поджидали жеребца.

Глядя на их приподнятые и в одном направлении повернутые головы, всякий сказал бы, что они взнузданы мундштуками. Путешественники в прериях часто обманываются такой картиной.

Дальше таиться и лукавить не имело смысла. Ловля была в разгаре. Только быстрота наших коней и меткость лассо могли решить дело.

Пришпорив Моро, я ринулся открытым полем.

Ржание знаменитого жеребца послужило сигналом для рейнджеров, которые выскочили одновременно из зарослей и, пришпоривая своих лошадей, с громкими воплями понеслись к табуну.

Перед фронтом кобылиц жеребец остановился, дважды ударил копытами, как бы пробуя грунт, заржал и метнулся назад, к опушке. Инстинкт самосохранения увлекал его к выходу в соседнюю прерию.

Манада бросилась за ним. Вначале она сохраняла кавалерийский порядок, но понемногу линия сбилась. Лучшие лошади, как на заезде на ипподроме, вырвались вперед, и вскоре вся манада рассыпалась в прерии.

Началась погоня: шпоры безжалостно впивались в бока взмыленных лошадей, а бедные дикарки спасались от преследователей.

Глава XVI ОХОТА

Блестящие качества Моро не замедлили сказаться: одного за другим обогнал он всех рейнджеров, и, когда, миновав коридор, мы вырвались в мезкиты, лошадь моя смешалась с отставшими дикими кобылицами.

Среди них были чудесные создания, и при других обстоятельствах я не удержался бы от соблазна накинуть лассо на шею одной из беглянок, что не представляло особой трудности. Но я думал только о том, как пробиться сквозь табун.

На мезкитном лугу я обогнал скачущую манаду; кобылы, которых я опережал, шарахнулись в сторону.

Теперь весь табун остался позади, за исключением Белого мустанга, он один уносился вперед и как будто дразнил меня ржанием. Расстояние между нами не таяло — скачка не утомляла белого жеребца.

Но Моро не нуждался в поводьях и шпорах. Он видел цель перед собой и угадывал волю всадника. Я чувствовал, как он подо мною трепещет. Копыта его почти не касались земли, а бока вздымались от избытка силы.

Моро подошел уже на хорошую дистанцию к белому жеребцу, но тот, к великому моему огорчению, шарахнулся в заросли.

Я нашел просвет в чаще и не подумал остановить погоню. Направление мне указал слух. Ветки хрустели под копытами дикой лошади, и только изредка в зелени мелькала белая масть.

Я преследовал мустанга, не думая ни о чем: то нагибался под ветвями, то отпускал поводья, доверяясь чутью Моро, который чудом находил дорогу.

Мы с Моро не считались с такими пустяками, как иглы кактусов и колючки акаций, ранившие тело, но поневоле задерживались перед раскидистыми мексиканскими соснами с горизонтальными лапчатыми ветвями. То и дело я припадал к седлу, чтобы не удариться о такую ветвь, и каждой помехой пользовался Белый мустанг.

Время, потерянное в лесу, я надеялся наверстать в открытом поле и облегченно вздохнул, когда началась равнина, там и сям усеянная зелеными островками. Лавируя среди них, спасался Белый мустанг.

В зарослях он выиграл большую дистанцию, но тоже спешил на равнину, полагаясь только на свою резвость. Дикий конь ошибался: с таким соперником, как Моро, выгоднее было держаться кустарника.

Но и зеленые островки остались за плечами. Впереди — низкотравная прерия, безбрежная, как море.

С какой бы скоростью ни мчался всадник по саванне, он всегда будет в центре круга, под куполом голубого неба.

Рейнджеры, заблудившись в зарослях, давно отстали. Мустанги тоже рассеялись. На всем протяжении обширной саванны двигались только два предмета: белый силуэт крылатого скакуна и черный — всадника-преследователя.

Скачка была серьезным испытанием даже для моего несравненного Моро. Мы сделали в прериях десять с лишним миль, и мне не пришлось прибегнуть ни к шпорам, ни к хлысту: умное животное разгорячилось, самолюбие его было задето. Меня же одушевляла простая женская улыбка.

Но в истории известны примеры, когда из-за улыбок менялись границы государств и рушились крепости.

— Вперед, Моро, вперед! Нужно догнать — или умереть.

Помех больше не предвидится. Белой лошади некуда скрыться. Сплошная зеленая степь раскинулась ровно, как ковер, она напоминает море, скованное штилем. Ничто не рассеивает взгляда. Некуда, повторяю, укрыться белому скакуну. Времени у нас хватит: стемнеет не раньше, чем через час. Дикий жеребец не успеет воспользоваться мраком: он будет пойман до наступления ночи.

— Вперед, Моро, вперед!

Мы скользили, молча, почти бесшумно.

Ржание беглеца оборвалось. Очевидно, он сомневался в победе. В его аллюре чувствовался страх: никогда и никто до сих пор не настигал его так близко. Он тоже летел бесшумно. Мы неслись, как тени, степь безмолвствовала. Только храп лошадей и топот копыт.

Двести шагов нас разделяют. Кружится голова. Я убежден в победе! Надо пришпорить Моро, прибавить ему ходу. Пора положить конец отчаянной погоне.

— Вперед, Моро! Последнее усилие — и ты отдохнешь!

Я бросил взгляд на лассо. Оно лежит, скатанное на луке, пропущенное через кольцо и пристегнутое пряжкой к луке седла. Мертвая петля свободна, моток прилажен — все в порядке.

Скатанную часть лассо я перекидываю на левую руку, которая держит поводья: выпрастываю петлю и зажимаю ее правой рукой. Все готово…

О, ужас! Куда девался Белый мустанг?

Приспособляя лассо, я потерял его из виду. Когда я поднял глаза, его не было.

Я с такой силой рванул поводья, что мундштук мог ранить Моро, но жеребец мой и сам бы остановился.

Моро застонал, ошеломленный.

Я озирался во все стороны, тщательно исследуя равнину, но даже беглого осмотра было достаточно: Белый мустанг исчез. Ровная плоская прерия, замкнутая горизонтом. Ни деревца, ни бугра, даже кустарники и кактусы отсутствуют, даже высокая серебристая трава. Зеленый покров едва достигает двух дюймов: змее негде спрятаться, а тем более лошади.

Я чувствовал, как дрожит взмыленный Моро.

На лбу моем проступил холодный пот.

Глава XVII ЛОШАДЬ-ПРИЗРАК

Немало пережил я опасностей, но все они не выходили из ряда обычных испытаний, и мне и в голову не приходит гордиться своим прошлым. Одна нога у меня сломана, другая прострелена. Я спасся от кораблекрушения и остался раненый на поле битвы… Была минута, когда сотни мушкетных дул на расстоянии тридцати шагов целились мне в грудь и смерть казалась неизбежной. Грянул залп — и все-таки я жив.

Но прошу читателя не считать меня записным героем. Я не хочу хвалиться: никогда я не рвался навстречу смерти. В бурные приключения я был втянут помимо своей воли. Скажу только, что, однажды столкнувшись с опасностью, я глядел ей прямо в глаза.

Случалось мне также трусить, но, если слить воедино все ощущения страха, пережитые при различных обстоятельствах, это чувство не сравнится по силе и глубине с тем, что я испытал, осадив коня, в прериях…

Я не суеверен, но в эту минуту я готов был поверить в сверхъестественное. Больше того, я вынужден был допустить нарушение законов природы.

Ведь беглец исчез необъяснимо. Сколько раз я подсмеивался над рассказами о летучем голландце, и вот наяву столкнулся с лошадью-призраком.

Охотники и трапперы создали белому скакуну таинственный ореол, все эти басни теперь припомнились. Обычно я издевался над наивностью рассказчиков, а теперь сам готов был поверить.

Не сон ли все это? Нет. Я сижу в седле, и подо мной лошадь — тяжело дышащая, с дымящимися боками.

Все это явь, конечно. До мелочей мне памятна погоня.

Но, с другой стороны, Белый мустанг был только что у меня перед глазами, а теперь его больше нет! Значит, трапперы говорят правду. Значит, в прериях водится лошадь-призрак.

Подавленный этой нелепой мыслью, почти убежденный в ее справедливости, я сгорбился и поник. Лассо выскользнуло из рук, и отпущенные поводья трепались на луке, обвиваясь вокруг шеи коня.

Однако я не застыл в преклонении перед чудесным.

Когда я опомнился, взгляд мой упал на следы копыт удивительного мустанга. Призрак, конечно, не мог их оставить.

«Там, где они обрываются, — подумал я, — скакун вознесся на воздух и растворился в апофеозе своей славы…»

Прибегнем к искусству следопытов.

Следы вели по прямой. Шагов через двести Моро почему-то остановился.

Я взглянул — и все понял. Суеверие было посрамлено.

Шагах в тридцати по прерии тянулась темная полоса, пересекая мой путь. Как будто почва разверзлась после землетрясения. Книзу расщелина почти не суживалась, и дно ее было усеяно щебнем. Стены обрывы были строго отвесны. По разрезу можно было проследить чередование пластов, которое в точности повторялось с той и другой стороны. Но издали провал был незаметен. Вправо глубина убывала и постепенно сходила на нет. Зато влево лощина росла и вглубь и вширь. Там, где я стоял, глубина ее достигала двадцати футов.

Вот как объяснилось исчезновение Белого мустанга: он отважился на дерзкий прыжок с двадцатифутовой высоты. Под копытами его осыпался край обрыва, а там, куда он спрыгнул, камни был разворочены. Дикая лошадь умчалась по руслу баранкоса влево: копыта ее отпечаталась в мелкой гальке.

Немного дальше расщелина поворачивала. Ищи теперь Белого мустанга!

Досада улеглась, суеверный трепет рассеялся, но положение все-таки было не из приятных.

Тридцать миль от селения, и неизвестно, в каком направлении…

Несомненно одно: до утра пускаться в путь нельзя. Всего полчаса до захода солнца, а ночью легко сбиться со следов. Выбора нет: останусь на месте.

Я проголодался и, что еще хуже, хотел пить. Кругом — ни капли воды.

Длительная скачка под палящим солнцем прерий измучила лошадь. Моро страдал от жажды подобно мне, но, в отличие от Моро, я сознавал, что воды нет и долго не будет, и мне было труднее, чем ему, переносить лишения.

Дно лощины сухо, как поверхность прерии, хотя, очевидно, дождевые потоки неоднократно по ней бурлили.

Все же я проехал вдоль лощины, надеясь отыскать воду, застоявшуюся в колдобинах.

С каждым шагом трещина расширялась.

Солнце зашло. Наступали короткие субтропические сумерки. Путешествовать ночью в прерии, изрезанной трещинами, опасно. Моро мог каждую минуту оступиться. Щели зияли во всех направлениях.

Ночь заволакивала прерию. Страшно было плутать среди многочисленных расселин, и я отказался от мысли найти воду.

Ночь пройдет под знаком нестерпимой жажды. Ничего не поделаешь.

Однако Моро лениво брел вперед, и я направлял его по чутью.

Внезапно что-то засеребрилось в темноте.

Я вскрикнул от радости и приподнялся в стременах. Впереди блеснула вода.

То было озерцо. Странно, что вода оказалась не на дне ущелья, а посреди прерии. Берега водоема были совершенно обнажены — ни деревца, ни камышинки. Вода стояла вровень со степью.

Я поскакал к водоему. К торжеству моему примешивалось сомнение: а вдруг мираж?

Мираж был весьма вероятен. Сколько раз меня уже обманывали эти странные оптические явления в прериях.

Нет. Вода настоящая. Я не вижу дрожащей дымки, всегда обволакивающей мираж: бассейн резко очерчен, и вода заманчиво сверкает.

Моро приободрился.

Мы были уже в двухстах шагах от озерца, и я не сводил глаз с зеркально чистой влаги, когда лошадь моя вздрогнула и отпрянула.

В чем дело? Чего испугался Моро?

Опять зияет глубокий провал, неожиданный поворот расщелины.

Судите о моем отчаянии.

Расщелина невдалеке круто сворачивала, и озерцо сверкало на том берегу…

Глава XVIII ЗАКОЛДОВАННАЯ ПРЕРИЯ

Прыжок в темноте через ров неизвестной ширины — безумие. Ущелье здесь глубже, чем где-либо, и галька смутно мерцает на дне. Днем я что-нибудь придумаю, но разве это утешение?

Спешившись, я отвел коня шагов на сто от провала, расседлал его и оставил пастись.

Хлопот у меня было немного. Готовить ужин, увы, не приходилось. Но вопрос о еде был второстепенным: я отдал бы все на свете за кружку воды.

Все снаряжение, которым я располагал на этом случайном бивуаке, сводилось к карабину, охотничьему ножу, пороховой сумке и пустой фляге. К счастью, со мной был плащ.

Я подложил под голову седло и закутался.

Долго не удавалось мне уснуть. Я беспокойно ворочался, тараща глаза на луну. Она то и дело ныряла за черные тучи, но каждый раз, когда она показывалась, зеркальце воды вспыхивало стальным блеском. Эта сверкающая вода как будто издевалась надо мной.

Я понял муки Тантала: боги греческого Олимпа не могли придумать худшей пытки для несчастного фригийского царя.

Жажда притупилась. Это было действие усталости и ночного воздуха, насыщенного влагой.

Сон вступил в свои права.

Великая степь безмолвствовала. Даже волчьего воя, неизбежного в прериях, не было слышно. Местность, отвергнутая зверьем и человеком, не привлекала хищников ночи. Недаром славится волчье чутье.

Только Моро переступал по твердой земле, фыркал и шумно жевал траву. Привычные уютные звуки.

По моим наблюдениям события, в которых мы участвуем во сне, влекут за собой физическую разбитость в той же степени, как и реальные усилия. Нередко после фантастических сновидений я просыпался утомленным, точно совершил тяжелую работу.

Мне снилось все пережитое за день в прериях, разумеется, в сгущенном виде. Сон перекликался с действительностью.

Но разбудил меня приятнейший сюрприз: прохладный душ. Это был дождь, настоящий мексиканский ливень.

Редко кто радуется дождю на бивуаке, но я ликовал.

Гром рокотал непрерывно. Молнии раздирали небо, и вскоре послышался рев потока, бежавшего по дну провала.

Первой моей мыслью было утолить жажду, и с этой целью я лег навзничь и широко раскрыл рот. Само небо меня поило.

Хотя капли падали крупные, но дело подвигалось слишком медленно. Тогда я вспомнил о непромокаемом плаще и разослал его на земле, вдавив в углубление почвы.

Минут через пять жажды не было и в помине, и я удивлялся, как могло столь пустячное лишение причинить мне такие муки. Моро напился из того же «водоема» и вновь отошел пастись.

Изнанка моего плаща, а также кусок земли, им прикрытой, не вымокли. Растянувшись на сухом островке земли, я укрылся серапе[3] и уснул под раскаты грома, как под колыбельную песню.

Глава XIX Я ЗАБЛУДИЛСЯ В ПРЕРИЯХ

На этот раз я уснул легким, безмятежным сном, видений, кажется, не было, или они были столь мимолетные, что я позабыл их, проснувшись.

Когда я раскрыл глаза, солнце уже сверкало на безоблачном небе.

Первым ощущением был голод: я ничего не ел со вчерашнего утра.

Взглядом охотника окинул я прерию. Ни птица, ни зверь не нарушали ее величавого однообразия.

Только Моро на длинной привязи спокойно щипал траву.

Как ему не позавидовать?

Я свесился над лощиной: какая жуткая глубина! Однако спуск в этом месте был возможен.

В результате выветривания горной породы здесь образовалось нечто вроде ступенек. Пеший путник их одолеет, а конь никогда.

Над крутыми склонами балконами нависли каменные уступы, а в щелях гнездились колючие кустарники и карликовые кедры.

Каменистое ложе еще хранило следы влаги. По руслу лощины промчалось огромное количество воды, а теперь нельзя было зачерпнуть и чашки. Последние струйки просачивались в песок, и лужицы испарялись.

Вскинув на плечи карабин, я долго бродил над обрывом и, не высмотрев дичи, вернулся к месту ночлега.

Вырвать колышек, к которому был привязан Моро, и оседлать коня было делом минуты.

Но как вернуться в селение? В каком направлении его искать?

От вчерашнего плана вернуться по своим собственным следам надо было отказаться: их смыло ливнем.

Помнится, я пересек большие пространства, покрытые тонким слоем пыли, на которой копыта лошади оставляли чуть заметные отпечатки.

Ливень был страшный — настоящий библейский потоп с полновесными крупными каплями. С такого грунта, разумеется, им были начисто стерты наши неглубокие следы.

Итак, по следам вернуться нельзя.

До сих пор я не думал об этой трудности, но теперь, когда она предстала передо мной, я не на шутку оробел.

Я заблудился в прерии, вернее, прерия поглотила меня.

В таких случаях гибли всадники, снаряженные лучше, чем я. Чтобы выбраться из прерии радиусом в пятьдесят миль, требуется иногда несколько дней, а это равносильно смерти. Голод и жажда подрывают физические силы путешественника, моральное угнетение ускоряет его гибель.

В мертвенном покое прерий есть нечто устрашающее. Самые крепкие нервы с трудом его переносят. Одни только старые трапперы и охотники, сроднившиеся с прериями, составляют исключение. Нервы, как я уже сказал, взвинчиваются, а затем наступает расслабленность и полное безволие. На каждом шагу путник спрашивает себя, не ошибочное ли он избрал направление. Он движется зигзагами, постепенно им овладевает безумие…

Страшная вещь — одиночество в прериях.

Я испытал его в самой острой форме.

По великой равнине я впервые блуждал наугад, мучимый голодом и жаждой.

Но воля к жизни одержала верх.

День еще впереди. Поеду по солнцу. В полдень придется сделать передышку. В этих широтах полдневное солнце стоит почти в зените, и самый опытный астроном не сумеет по нем определить, где юг, где север.

К середине дня я надеялся добраться до кустарника, и это меня успокаивало, хотя заросли, окаймляющие прерию, не менее опасны, чем она сама.

В них можно плутать целыми днями, почти не удаляясь от исходной точки, и чаще всего он и безводный, как раскаленная степь.

Оседлав и взнуздав коня, я окинул взглядом прерию, намечая маршрут.

Глава XX ЗАВТРАК В ПРЕРИИ

Перспектива в прериях обманчива. Благодаря особым свойствам воздуха предметы на расстоянии кажутся иногда больше, чем на самом деле. Волк вырастает в лошадь, ворона на бугре превращается чуть не в буйвола. Неискушенный глазомер не исправляет этих оптических ошибок.

Только опытный глаз траппера, вводя нужные поправки, схватывает настоящую величину предмета.

В добрых двух милях за озерцом на горизонте появилось пять фантастических силуэтов больших зверей.

Уже не помню, что отвлекло от них мое внимание, но даль через минуту опустела.

Зато у водоема стояли стройные антилопы. Вода отражала их фигурки. Вытянув головы, они делали стойку после бега. Антилоп было пять. Значит, успели переместиться звери, замеченные мною на горизонте.

Антилопы раздразнили мой аппетит: хорошо бы позавтракать жареной дичью!

Скорее любопытство, чем жажда, привело пугливых животных к озерцу: они давно присматривались к всаднику и, не выдержав, пустились бешеным галопом, чтобы разглядеть меня и Моро.

Чуткие звери, застывшие у воды, дичились и вздрагивали, и по всему было видно, что ближе они не подойдут.

Нас разделяла расщелина. Приманив антилоп у обрыву, я подстрелю любую.

Тут я вспомнил о пестром полосатом серапе; при известной ловкости игра с серапе может привести к желанным результатам.

Я подполз к обрыву поближе к антилопам. Поверьте, я крался бесшумно: от успеха зависел завтрак, от завтрака — энергия в борьбе за жизнь.

Дичь пошла на приманку. Антилопы — самые пугливые животные в мире перед лицом врага, но, когда они сталкиваются с новым предметом, любопытство заглушает в них чувство страха.

Уступая соблазну, антилопы вплотную подходят к интригующей их приманке и разглядывают ее в упор.

Кусок цветной материи произвел сильное впечатление. Пять любопытных созданий обежали озерцо, вскинули головы на мое цветное знамя и тотчас отпрянули.

Но вскоре они вернулись. До меня доносилось их возбужденное блеяние. Они принюхивались и трясли острыми мордочками. К счастью, ветер благоприятствовал: он дул от антилоп ко мне, иначе дикарки почуяли бы человека и разгадали бы ловушку. Запах человека и дым охотничьего костра знакомы антилопам.

Выводок состоял из молодого самца и четырех самок, отбившихся, очевидно, от большого стада. Самца я узнал по росту и вилкообразным рогам, отсутствующим у самок. Он как будто предводительствовал подругами, которые жались позади, подражая ему во всех движениях.

После вторичной перебежки антилопы приблизились шагов на сто. Это как раз отвечало дальнобойности моего карабина, и я приготовился стрелять. Вожак стоял ко мне всех ближе, и я избрал его мишенью.

Нацелился и спустил курок.

Когда рассеялся дым, самец лежал на траве и хрипел в предсмертных судорогах.

Антилопы не смутились. Не понимая связи между падением самца и выстрелом, они с изумлением следили за корчами вожака.

Войдя в охотничий азарт, я вскочил на ноги, вторично заряжая карабин. Непростительная оплошность: антилопы меня заметили. Дикарки, равнодушные к ружейному огню и к агонии самца, шарахнулись и ускакали при виде человека.

Но подстреленная дичь лежала по ту сторону лощины.

Как ее достать?

Читатель уже знает про уступы в стенах ущелья.

Привязав Моро к колышку, я захватил охотничий нож и начал спускаться. Тяжелый карабин я оставил наверху, так как надеялся через десять минут вернуться.

Противоположный откос был круче. Я цеплялся за ветви ползучих кедров, гнездившихся между каменьями.

Удивительная вещь: кто-то здесь уже поднимался. Человек или зверь? Тонкий слой почвы на уступах хранил отпечатки следов, а камень кой-где был расцарапан.

Лишь бы насытиться — ни о чем другом я не хотел думать.

Выбравшись на равнину, я приступил к свежеванию антилопы. Дело спорилось у меня, как у мясника.

С голоду я набросился на сырое мясо, но, попробовав язык антилопы и кровяное филе, стал разборчивее: жареная дичь несравненно вкуснее…

Я направился к откосу наломать кедровых ветвей для костра.

Здесь меня ждал неприятный сюрприз…

Глава XXI ГРИЗЛИ

Гризли — серый медведь — наводит ужас на всех обитателей прерии. Не впервые я встречался с гризли и узнал его сразу.

Густая шерсть, узкий лоб и широкая морда, желтоватые глаза, огромные клыки, наполовину прикрытые губой, и, наконец, крючковатые когти.

Медведь вылезал из расселины. «Лестница», по которой я только что поднялся, была ему привычна. Следы на уступах оставил гризли.

Взобравшись на равнину, медведь встал, потягиваясь, на задние лапы. Ворчанье его напоминало мне хрюканье кабана, потревоженного в логове. Он почесал за ухом и начал перебирать длинными передними лапами, как это делают, играя, обезьяны.

И в самом деле, гризли был похож на гигантскую обезьяну, а мех его с рыжеватым оттенком увеличивал сходство с орангутангом.

Будь я на коне, медведь испугал бы меня не больше, чем гусеница. Всадника гризли догнать не способен, но даже отличного бегуна он поймает.

«А вдруг гризли мною пренебрежет!» — шевельнулась у меня робкая надежда.

Не похоже на это. В девяти случаях из десяти гризли нападает первым. Ни один из зверей Америки не вступит с ним добровольно в борьбу. Сам африканский лев вряд ли сохранил бы свой ореол после столкновения с гризли.

А человек, лишенный своего союзника — коня, перед ним совершенно беспомощен.

Опытные трапперы за много миль объезжают берлогу «старого Ефраима».

— Лучше встретиться одному с двумя индейцами, — говорят они, — чем с гризли…

А индейцы устраивают празднества в честь убийства каждого медведя.

У краснокожих ожерелье из медвежьих когтей считается самым почетным украшением. Носить его вправе только смельчак, собственноручно добывший эти трофеи.

Гризли же не знает равных себе противников. Кости и хрящи самых крупных зверей трещат под его могучей лапой, как под топором мясника. Ему ничего не стоит протащить по земле взрослого буйвола, напасть на пешего или конного охотника, обратить в бегство дюжину трапперов… Только пуля в лоб или в сердце, убивающая наповал, применима в борьбе с гризли.

Кровожадный и живучий зверь недаром слывет грозой прерий. Если бы гризли обладал пружинной гибкостью и стремительностью льва или тигра, то был бы ужаснее, чем все хищники кошачьей породы.

Но гризли медлительнее лошади и, на счастье путников, пересекающих его владения, не лазит на деревья.

Надо сказать, что американский медведь не любитель лесов, он предпочитает равнину, по которой разбросаны редкие рощицы. Многие от него спаслись на верхушке дерева…

Легко представить, что я почувствовал, столкнувшись с крупнейшим экземпляром гризли в голой прерии, пеший и почти безоружный.

Негде укрыться, не на что вскарабкаться. Защищаться немыслимо. Со мной был только нож. Карабин остался по ту сторону лощины, и достать его бесконечно сложно. Если даже решиться на спуск по каменистой тропе на дно расселины, безумная попытка кончится плачевно: гризли давно освоился с этой тропой, а когти у него великолепные.

Но хуже всего было то, что медведь стоял на пути к ружью.

Сердце упало. Неужели идти на медведя с ножом?

Охотники, вооруженные одним ножом, иногда одолевают серого медведя, но борьба для них кончается тяжкими увечьями.

Я читал, будто у гризли можно вызвать дыхательную судорогу, надавив пальцами на горловой хрящ. Даже небольшой нажим в этом месте влечет спазму и обессиливает медведя.

Гризли опустился на все четыре лапы, зарычал и оскалился.

Я хотел было ждать нападения на месте, но, когда на меня надвинулась косматая туша и в нескольких шагах сверкнули желтые клыки, когда по мне скользнули глаза зверя, налитые кровью, я переменил тактику и побежал.

Расчет мой основывался на том, что медведь, почуя запах убитой антилопы, соблазнится свежим мясом. Если задержка будет продолжительной, я успею спастись, если же нет… Увы! Зверь пренебрег свежинкой.

Оглянувшись на бегу, я увидел, что гризли и не думает обнюхивать антилопу, а равнодушно шествует мимо.

Дальше бежать было опасно: я только раздразню медведя. Будь, что будет, попробую пересечь баранкос и добраться до ружья.

Не разбирая направления, я бросился к обрыву.

Вдруг ослепительный блеск ударил мне в глаза: на солнце искрился водоем. Сам того не заметив, я очутился на берегу озерца.

Какой-то тайный инстинкт подсказывал мне, что это к лучшему.

Борьба еще не начиналась.

«Спасение мое — в воде, — подумал я. — Правда, гризли — хороший пловец, и ему нипочем быстроходные реки и глубокие озера, но я умею нырять, а это большое преимущество».

У берега было мелко, до колен. Дальше — глубже. Вот уже по пояс.

Я боязливо оглянулся: медведь стоит на берегу.

Ему ничего не стоило догнать меня вплавь, но почему-то он мешкал. Пользуясь этим, я отходил к середине бассейна по медленно опускавшемуся дну.

Еще доставая ногами до дна и прежде, чем пуститься вплавь, я в последний раз оглянулся на медведя.

Он все еще балансировал на задних лапах.

Вдруг гризли принял нормальное положение и, как часовой, начал ходить взад и вперед по берегу, изредка уклоняясь в прерию.

Похоже было, что он меня стережет.

Озерцо имело шагов четыреста в диаметре. Между мной и медведем было неполных двести.

Гризли топтался между озером и расселиной, отделявшей меня от лошади и карабина, а я стоял по горло в воде, не зная, куда плыть.

Если бы медведь отошел на противоположный берег водоема, я успел бы, пожалуй, выбраться на берег и добежать до провала. Но косматый часовой не покидал поста.

Осада длилась добрых полчаса.

Я начинал отчаиваться. Водоем, очевидно, питался подземным ключом, ибо вода в нем была ледяная. Я закоченел, но не смел шелохнуться. Малейший плеск воды мог подействовать раздражающе на свирепого зверя и побудить его к наступлению. Стуча зубами от холода, я неподвижно стоял в воде.

Наконец терпение мое вознаградилось. В одну из своих коротких экскурсий в прерию медведь заметил антилопу. Я видел, по крайней мере, что он над чем-то склоняется. Над чем, я не мог определить, так как прерия лежала выше поля моего зрения.

Вдруг медведь поднял морду, и в пасти его я различил кусок мяса. Гризли потащил добычу в расщелину и некоторое время не показывался.

Глава XXII ОТЧАЯННАЯ СХВАТКА

Переплыв самое глубокое место, я нащупал ногами дно и выбрался на противоположный песчаный берег.

Теперь между мной и медведем лежало все озеро.

Каждую минуту мог появиться гризли, спрятав в логове остатки антилопы.

В пять минут гризли сожрет маленькую антилопу и еще больше рассвирепеет, опьяненный вкусом и запахом крови.

Я не знал, на что решиться. Чтобы удрать от медведя в прерию, надо вернуться назад — за лошадью и карабином, а пускаться в прерию пешком без лошади и ружья то же самое, что уплыть в открытое море без весел и без паруса.

Допустим, что я доберусь до ближайшего селения. Разве я способен подло бросить привязанную лошадь в соседстве медведя? Я слишком любил Моро и не мог его предать.

Единственный переход через лощину был занят медведем. Гризли засел где-то в глубине. Я не полезу в пасть медведю.

Благоразумнее поискать другую дорогу.

Но гризли появился на этот раз по ту сторону расщелины, там, где остался Моро. Цепляясь лапами за откос, он медленно и грузно выполз наверх.

Сердце заныло: медведь растерзает Моро!

Конь отдавал себе полный отчет в опасности. Он был привязан к врытому в землю колу футах в четырехстах от лощины; привязью послужило лассо двадцатиярдовой длины.

Увидев медведя, Моро закружился на корде[4], пытаясь освободиться.

Начинавшаяся драма пригвоздила меня к месту. Я был не в силах помочь бедной лошади — так по крайней мере мне казалось.

Зверь грузными шагами надвигался на Моро. Но конь отскочил в сторону и вновь закружился по небольшому радиусу, который представляло собой лассо.

Глядя на туго натянутое лассо, я понадеялся, что оно порвется, и Моро, волоча его за собой, ускачет в прерию. Но лассо было сплетено из прочных кожаных ремней, а кол глубоко врыт в землю.

Я отдал бы все на свете за то, чтобы разрубить ножом проклятую ременную привязь.

Скачущая по кругу лошадь ловко увертывалась от медведя, а гризли ловил ее, перебегая по хордам окружности или описывая концентрические круги меньших радиусов.

Все это похоже было на цирковой номер. Моро изображал дрессированного скакуна, медведь — наездника.

Раза два или три медведь запутывался лапами в туго натянутой и быстро вращавшейся ременной привязи. Увлекаемый ее движением, он кувыркался и барахтался. Эти злоключения, казалось, приводили его в неистовство. После каждой неудачи энергия медведя удваивалась.

Зрелище было довольно забавное.

Так продолжалось несколько минут без существенных перемен. Медведю не могла не надоесть эти бесконечная карусель. Неуклюжий зверь должен был отступиться, побежденный ловкостью жеребца. К тому же Моро лягал медведя так метко и сильно, что всякий на месте гризли упал бы замертво.

Вскоре борьба приняла новый оборот. Запахло развязкой.

Кружащаяся привязь вновь захлестнула гризли, но на этот раз медведь не стал из нее выпутываться, а крепко вцепился в ремень когтями и клыками. Вначале я думал, что зверь перегрызет лассо, и обрадовался. Но медведь, не отпуская натянутого ремня, закружился вместе с ним, тормозя движение коня. Медленно, но верно скользя по ремню, гризли подбирался к своей жертве. Моро заметался. Звонкое ржание его не умолкало.

Больше выдержать я не мог.

Карабин, как вы знаете, остался почти на краю обрыва, невдалеке от привязанной лошади. Убив антилопу, я успел его зарядить.

Я подбегаю к щели, соскальзываю на дно, поднимаюсь на противоположный откос, схватываю карабин и кидаюсь к «карусели».

Еще не поздно. Медведь, кружащийся вместе с Моро на корде, не успел подобраться к коню: между ними пять-шесть ярдов.

Я стреляю с десяти шагов. Пуля, очевидно, подрезает ремень. Освобожденная лошадь шарахается, исчезая далеко в прериях.

Только позже выяснилось, что я неопасно ранил медведя, подпалив ему шкуру. Пуля моя и не думала подрезать лассо, а гризли причинила не больше вреда, чем удар хлыстом. Моро освободился последним отчаянным усилием, от которого лассо лопнуло.

Теперь наступила моя очередь.

Гризли, упустив лошадь, обернулся ко мне с гневным рычанием.

Уклониться от борьбы было немыслимо, а зарядить вторично карабина я не успел. Вначале я защищался увесистым, как хорошая дубина, прикладом. Потом, отбросив ружье, схватился за нож и всадил его в бок зверю.

Одна лапа налегла на бедро, другая — на плечо. Длинные желтые медвежьи клыки сверкнули у меня перед глазами.

Но, облапленный медведем, я не растерялся. Со всей силой отчаяния я снова пырнул его ножом, метя в сердце.

Мы покатились по земле. Надо мной зияла пасть чудовищного зверя. Я ничего не сознавал, но кипел дикой злобой, подобно охотнику каменного века.

Уже не помню, как терзал меня медведь и сколько раз погружался мой нож в его мясо. Скажу только, что трава кругом покраснела.

Я больше не могу… я умираю…

Глава XXIII СТАРЫЕ ТОВАРИЩИ

Я потерял сознание. Наконец я открыл глаза: неужели я еще жив?

Да, я не умер. Кто-то обмывает мои раны. Жгучая боль…

У склонившегося надо мной человека — рука грубая, но выражение лица сочувственное, нежное, говорящее о добром сердце.

Я все еще лежу в прерии, под открытым небом, вспоминаю подробности схватки с медведем. Не верится: ведь я умер…

Нет, я только лишился чувств! И вот я дышу и вижу небо.

Надо мной ослепительная мексиканская лазурь, кругом зеленеющие прерии; шевелятся какие-то люди, пасутся лошади.

Где я? Куда я попал?

Кто бы ни были эти люди, они друзья. Им я обязан своим спасением от медвежьих лап.

Хочу расспросить, как все случилось, но слабость мешает.

Вот ко мне нагнулись двое — один чернобородый, с густыми бакенбардами, другой — старик с обветренным лицом, загорелым, точно его вылудил медник. Я перевожу взгляд с одного на другого, и в сознании всплывают образы прошлого. Я узнаю эти черты…

Но все заволакивает туман, я больше ничего не вижу, голова кружится.

Я вновь теряю сознание.

Очнулся я бодрее. Солнце садилось. Кожа буйвола, протянутая на двух жердях, защищала меня от косых вечерних лучей. Я лежал на разостланном серапе, а под голову мне положили мое седло, обернутое в звериную шкуру. Лежа на боку, я видел: костер, двое людей. Один сидит у огня, другой стоит. Тот, что помоложе, оперся на карабин и устремил глаза на костер. Он — типичный траппер мексиканских плоскогорий: футов шести ростом, в мокасинах, цветущий, плотный — настоящий англосакс. Сухие нервные пальцы переплелись над стальным дулом. Румяные полные щеки, пышущие здоровьем, длинные баки, сходящиеся, по тогдашней моде, почти у подбородка, большая темно-каштановая борода… Маленькие карие глаза траппера говорили о твердом, волевом характере. Судя по цвету волос, у незнакомца должна была быть нежная белая кожа, но он загорел в мексиканских степях и стал похож на мулата — таково могучее действие здешнего солнца. Этот стареющий человек с открытым, умным лицом был, конечно, красавец в молодости. Черты его дышат смелостью и добротой. На нем охотничья куртка из оленьей замши, прокопченной дымом костров и тонкой, как перчаточная. Наколенники и мокасины настоящей индейской работы, с подошвами из кожи буйвола. Расстегнутый ворот открывает шею и грудь и тельную рубашку из кожи антилопы.

Все, как видите, кожаное: человек был буквально зашит в кожу. Бахромчатый воротник куртки живописно падал на плечи траппера. Полы куртки тоже были отделаны бахромой. Шапка на нем была из цельного енота, с мордочкой на месте козырька, а полосатый хвост свисал на левое плечо.

Патронташ из дубленой рысьей кожи, украшенный головкой утки одной из красивейших пород, так называемой летней утки, висел на ремне рядом с большим охотничьим рогом, испещренным различными узорами и надписями.

Траппер был неплохо вооружен: нож и револьвер за поясом и длиннейший карабин за плечами, настолько прямой, что дуло с прикладом сливались в одну линию.

Бросилось в глаза какое-то щегольство в вооружении и в одежде траппера. По всему было видно, что он неравнодушен к своей внешности.

Упомяну еще про сумочку на его груди, очевидно, подарок какой-нибудь черноглазой мексиканки.

Товарищ траппера отличался от него во всех отношениях. Все в нем поражало дикостью и несуразностью. Он сидел у костра вполоборота ко мне, выставив тощие колени; не человек, а деревянное пугало, обтянутое грязно-коричневой оленьей кожей. Челюсти этой куклы энергично работали: он ел бифштекс, зажаренный на костре.

Ему было лет шестьдесят. Черты довольно суровы, нос орлиный, глаза черные, буравящие, волосы жесткие и короткие, цвет лица смуглый от природы. В этом лице было нечто от француза, испанца и англичанина. В Мексике встречаются самые сложные помеси рас.

Присмотревшись к ублюдку, сидевшему у костра, я заметил, что у него не было ушей.

Есть нечто отталкивающее в этом уродстве. Оно наводит на мысль о варварской мести. Воображение невольно рисует кровавую сцену. Любопытно, какое преступление искупил этот человек ценой потери своих ушей?

Но случайно я знал, при каких обстоятельствах был обезображен траппер. Я что-то вспомнил. Да, я знал этого человека!

Много лет назад я с ним встретился почти в такой же обстановке, и тогда он сидел у костра, поджаривая мясо. Тот же костюм, та же поза. Узнаю енотовую шапку, узкие наколенники из оленьей кожи, тощие, словно деревянные ноги. Траппер как будто не переодевался с момента нашей первой встречи: все так же засалено.

Забыть такого человека немыслимо. Это был Рубен Раулингс, или старый Рубби, как его звали обычно, — знаменитость среди трапперов.

С ним его неизменный товарищ — Билли Гаррей, неразлучный спутник старого Рубби.

Со мной друзья!

Я хотел было их окликнуть, но взгляд мой упал на лошадей, щипавших траву в отдалении. То, что я увидел, было настолько неожиданным, что, несмотря на боль, я приподнялся на локте.

На привязи разгуливала старая слепая кобыла с потертыми боками, торчащими ребрами и длинными ушами. По худобе ее, по серой масти, по жидкому хвосту и общему сходству с мулом я узнал старую приятельницу — лошадь Рубби. Рядом с нею находился рослый и статный конь Гаррея и, наконец, тут же, на привязи — мой бесценный Моро!

Вот сюрприз! Моро умчался от медведя в прерию. А я-то считал его погибшим!

Но если читатель думает, что причиной моего волнения была встреча с Моро, он ошибается. Тут была еще одна лошадь. Я тоже ее узнал!

Благородная стать, крутые бока, белая с серебристым отливом масть, пышный хвост и черные торчащие уши все это было мне знакомо…

Здесь был Белый мустанг прерии!

Глава XXIV НОЧНАЯ БЕСЕДА

От нервного потрясения и физической боли я потерял сознание. Обморок был коротким. Ухаживавшие за мной трапперы положили мне мокрую тряпку на лоб. Я очнулся, но еще не мог говорить. Они беседовали. Вот что я услышал.

— Черт побрал бы этих женщин! — говорил знакомый голос Рубби. — Как издеваются над нашим братом! Погляди-ка на молодца, в каком он состоянии. А все из-за девушки. К черту женщин!

— Ну, чего там! — с расстановкой ответил Гаррей. — Он ее любит. Девушка, я слышал, недурна собой. Любовь, Рубби, не шутка.

Протянутая на жердях буйволовая кожа скрывала от меня Рубби, но по долетавшему до меня бульканью я заключил, что Рубби приложился к бутылке — так на него подействовали слова Гаррея.

— У тебя, как вижу, — продолжал, откашлявшись, Рубби, — в голове гуляет ветер, как у злополучного капитана. Любовь, говоришь, не шутка! Э-хе-хе! Зрелых, разумных людей она превращает в мальчишек. Приятеля нашего любовь совсем окрутила.

— Помалкивай, Рубби! Опыт в любви у тебя небольшой.

— Ты попал в самую точку, Билли: и со мной — кхе-кхе! — однажды приключилось… и я когда-то был влюблен! Влюблен — от головы до пят. Но девушка, видишь ли, была красива, как картинка…

Это признание сопровождалось вздохом, напоминавшим фырканье бизона.

— Кто же она? — спросил, помолчав, Гаррей. — Белая или краснокожая?

— Краснокожая? — презрительно воскликнул Рубби. — Ну нет, дорогой, это не мой вкус! Впрочем, я не хочу сказать, что индианки хуже белых! По-своему они хороши. С ними легче развязаться. У меня в разное время было с полдюжины краснокожих приятельниц. И можешь мне верить, приятель, я ни разу никому не переуступал этих скво на одну булавку или щепотку табаку дешевле, чем они мне обошлись. Большей частью я брал даже лишнее. Но вернемся к той, о которой ты спрашиваешь: эта девушка была подругой моего детства.

— Значит, белая?

— Еще спрашивает! Как лепесток маргаритки. Как череп бизона, выбеленный солнцем прерии. А волосы… Ого! Золотисто-рыжие, как хвост лисицы, и шальные глаза. Ах, Билли! Такие глаза, старина, хоть кому вскружат голову. Большие и нежные, как у оленьей самки. Только раз в жизни встречал я такие глаза.

— А как же ее звали?

— Звали ее Шаритэ. А фамилия — выскочила из памяти. Фамилия ее — Холмс! Да, да, вспоминаю: Шаритэ Холмс! Не забыл все-таки. Она родилась в округе Большой Утки, в глубине штата Теннесси. Погоди немного: дело происходило лет тридцать назад. Встретились мы детьми у кондитера. Помню, мы с нею грызли с двух концов один и тот же паточный леденец, так называемую палочку. Грызли-грызли — палочка все уменьшалась, и наконец нам пришлось поцеловаться. Губки Шаритэ показались мне слаще леденца. В другой раз мы встретились, если память мне не изменяет, в мелочной лавчонке, а потом на деревенской танцульке. Тут, собственно, и заварилось дело. Бедняга Рубен Раулингс влюбился по уши! «Мисс Шаритэ! — сказал я. — Вы мне нравитесь не на шутку!» А девушка ответила: «Ничего против вас не имею, мистер Рубен!» Сломя голову бегу к старику Холмсу. Прошу руки его дочки Шаритэ. Но старый Холмс был тугой человек: он отказал мне. А тут кстати подвернулся странствующий торговец из Коннектикута, воспылавший страстью к Шаритэ. Повертелся, поухаживал и женился на ней. Так-то, Билли! К черту женщин! Все они одинаковы! Вскоре после того встречаю наглеца коробейника и задаю ему такой хороший урок, что он месяц валяется в постели. В связи с этой историей пришлось покинуть родные места и перебраться в прерии. Никогда больше не видел Шаритэ, но мне рассказывал приезжий из Миссури, что из нее вышла примерная жена. Если она до сих здравствует, то народила кучу детей. Да, на женщин, видишь ли, нельзя полагаться, Билли. Посмотри, до чего они довели этого джентльмена! — патетически воскликнул Рубби Раулингс, указывая на меня. — Брось, Билли! Ты меня не переспоришь.

Я не вмешивался в разговор трапперов и не показывал вида, что прислушиваюсь к нему. Все окружающее было окутано тайной. Как попал сюда Белый мустанг? Как свела меня судьба с Рубби и Гарреем — старинными моими приятелями? Головоломка!

Еще загадочнее было то, что Билли и Гаррею известна романтическая подоплека моего пребывания в прерии. Ни в эскадроне разведчиков, ни в селениях, ни на аванпостах, ни в другой американской части они не служили. Будь они в армии, я бы о них услышал, да и сами они не поленились бы меня разыскать при нашей тесной дружбе.

Только Раулингс и Гаррей могли удовлетворить мое любопытство.

— Эй, Рубби, Гаррей! — пролепетал я, поднимаясь.

— Он очухался! — послышалось в ответ. — Ему лучше! Лежите смирно, приятель. Вам вредно шевелиться. Понемногу окрепнете, — сказал Гаррей.

— Глотните-ка этого животворящего напитка.

И Раулингс, нагнувшись, поднес флягу к моим губам.

Крепкое виски огнем разлилось по жилам.

— Вам, кажется, лучше, капитан? — повторил Гаррей, видимо, довольный тем, что я их узнал.

— Да, старики, мне лучше!

— И мы вас не забыли. Сколько раз толковали мы с Рубби о вашей судьбе. Мы, разумеется, слышали, что вы вернулись в штаты, где-то осели в качестве фермера и даже переменили фамилию из-за…

— К черту фамилию! — перебил его Рубби. — Я десять раз готов переменить фамилию за клочок земли на берегу реки Джемса.

— Во всяком случае капитан, — вмешался Гаррей, заминая бестактность Рубби, — мы вас помним!

— В жизни вас не забуду, — искренно подтвердил Рубби. — Можно ли забыть человека, который издали принял старого Рубби Раулингса в его меховом одеянии за медведя гризли? Здорово потешался Билли, когда я ему рассказывал случай в пещере. По-моему, Билли, ты никогда так не смеялся! Подумать только: старого Рубби он принял за американского медведя!

Почтенный траппер хохотал не менее двух минут. Успокоившись, он сказал:

— А забавны все-таки наши встречи, дружище! Вы когда-то спасли мою старую шкуру, и я обязан вам до могилы.

— Но теперь, кажется, мы квиты: вы меня тоже спасли?

— Не стану спорить: от второго медведя мы вас избавили, но с первым гризли вы разделались самостоятельно. Надо думать, порядочно с ним повозились. Вы мастерски всадили в гризли нож. Отдаю вам должное.

— Значит, было два медведя?

— Взгляните-ка, вот она — парочка! — И траппер указал в направлении костра.

Я увидел две искромсанные медвежьи шкуры.

— Но я как будто имел дело с одним медведем?

— Хватит и одного! — глубокомысленно заметил Рау-лингс.

— Неужто убил его я?

— Да, дружище! Когда мы с Билли подошли к месту борьбы, медведь был мертв и безобиден, как копченый поросенок, но ваше состояние немногим отличалось от медвежьего: вы лежали в обнимку с гризли, тесно к нему прижавшись, как будто мирно уснули со «старым Ефраимом», а крови в вас не оставалось даже на завтрак непритязательной пиявке.

— Откуда же взялся второй медведь?

— Второй, спрашиваете вы? Он вылез из расселины. Билли гонялся за Белым мустангом, а я сидел возле вас, там, где мы сейчас находимся, когда показалась медвежья голова. Я тотчас сообразил: это медведица пришла проведать супруга. Не растерявшись, я всадил ей пулю в глаз из своего доброго карабина, и она отправилась к косматым праотцам. А теперь послушайте, молодой человек: мы с Билли не дипломированные врачи, но все же достаточно понимаем в ранах, чтобы запретить вам движение и болтовню. Будьте благоразумны: лежите спокойно. Вы сильно расцарапаны, но раны не опасны. Главное — потеря крови. В лице у вас ни кровинки. Организм возместит потерянное… Еще глоток из фляжки!.. Вот так, хорошо! А теперь, Билли, оставим его в покое и пойдем отдохнуть и закусить медвежатиной.

С этими словами Раулингс, долговязый паяц в кожаной одежде траппера, направился к костру в сопровождении товарища.

Хотя мне и не терпелось получить разъяснение по другим волновавшим меня вопросам, я понял, что бесполезно обращаться к упрямцу Рубби после того, что он сказал, и, поневоле последовав его совету, забылся сном.

Глава XXV РУББИ НЕ ПОЙДЕТ В РЕЙНДЖЕРЫ!

Спал я долго и крепко. Проснулся около полуночи. Было довольно холодно, но, закутанный в серапе, я не чувствовал сырости.

Силы мои восстанавливались. Я поискал глазами товарищей. Костер потух. Очевидно, его погасили, чтобы он не привлек внимание бродячих индейцев. Ночь была ясная, хотя безлунная. Тысячи звезд усеивали небо, и в их тусклом мерцании я различал фигуры трапперов и пасущихся лошадей. Один из охотников спал, другой охранял бивуак. Он сидел неподвижный, как изваяние, и только огонек, попыхивавший в трубке, свидетельствовал о том, что он бодрствует. Даже при слабом свете звезд в чутком страже нашей безопасности я узнал Рубби.

Я был слегка раздосадован тем, что дежурит Раулингс, а не Гаррей. От молодого траппера можно было добиться больше толка. Во всех отношениях я предпочитал расспросить Гаррея.

Однако, снедаемый любопытством, я обратился к Рубби, сидевшему в двух шагах от меня. Чтобы не разбудить спящего Гаррея, я говорил шепотом.

— Как набрели вы на меня?

— По следам.

— Значит, вы меня выслеживали от самой реки?

— Ну зачем же! Мы с Билли стояли в зарослях и оттуда заметили вашу погоню за Белым мустангом. Я узнал вас с первого взгляда, Билли — тоже. Тут я ему говорю: «Слушай, Билли, это тот самый молодчик, который принял меня за американского медведя». А нужно сказать, что, вспоминая эту забавную историю, я всегда смеюсь до упаду. «Ты прав, это он!» — отвечает мне Билли. В эту минуту нам попался проводник-мексиканец: обеспокоенный вашим исчезновением, пастух кружил по степи. Он рассказал нам историю о какой-то взбалмошной сеньорите, которая послала вас ловить Белого мустанга. «К черту женщин!» — сказал я тогда же Билли. Не правда ли, Билли?

На этот вполне уместный вопрос Гаррей ответил утвердительным мычанием.

— Итак, — продолжал Рубби, — видя, что все дело в женщине, я говорю Билли: «Молодчик не успокоится, пока не поймает лошадь или не собьется с ее следов!» Под вами, как я заметил, был недурной конь, но, с другой стороны, вы гнались за лучшим скакуном прерии. Вот я и говорю Билли: «Скачка-то будет бешеная!» А Билли отвечает: «Ну конечно!» Но когда мы с Билли увидели, что белый жеребец метнулся в широкую прерию, нам стало ясно, что вы заблудились. Здешние прерии не величайшие в Мексике, но потеряться в них ничего не стоит. Ваши молокососы рейнджеры вернулись домой, а нам с Билли ничего не осталось, как седлать коней и пуститься за вами.

Единственным указанием для нас могли послужить ваши следы, но на полпути нас захватили сумерки, и мы вынуждены были сделать привал до утра. За ночь следы почти стерлись, и мы потратили уйму времени, чтобы добраться до расселины. «Погляди-ка, — говорит мне Билли, — Белая лошадь прыгнула в ущелье, а вот и следы капитана, тоже уводящие на дно расселины». Так! Собрались спускаться, да вдруг заметили поодаль вашу лошадь, расседланную и без поводьев. Помчались к ней напрямик. Видим какую-то темную массу около лошади. Что такое? Оказалось — вы с гризли. Лежите спокойненько, обнявшись, как парочка опоссумов или сони-белки. Ваша лошадь ржала и заливалась, как плененная рысь. Вначале мы с Билли подумали, что вы покончили счеты с жизнью, но, приглядевшись, видим: вы только в глубоком обмороке, а «старый Ефраим» действительно мертв. Ну, разумеется, мы сделали все, что от нас зависело, чтобы поставить вас на ноги.

— А Белый мустанг?

— Билли поймал его немного дальше, на дне лощины. Скакуна остановили каменные глыбы, завалившие русло. Мы это предвидели, потому что местность нам знакома. Зная, что лошадь не сумеет подняться по круче, Билли бросился за ней и обнаружил на выступе, куда она забралась, ища спасения от потока. Накинув лассо на шею беглецу, он привел его сюда. Довольно вам? Кажется, всё узнали?

— Имейте в виду, капитан, — вмешался Гаррей, приподнимаясь на локте, — что мустанг в вашем распоряжении.

— Благодарю вас, друзья, и не только за подарок, а за то, что вернули меня к жизни. Если б не вы, приключение закончилось бы печально… Не знаю, как вас благодарить!

Все теперь разъяснилось, но несколько слов, невзначай оброненных Гарреем, побудили меня к дальнейшим расспросам.

Вот что я узнал: трапперы спешили присоединиться к действующей армии.

Раньше я не знал за ними этой вражды к мексиканцам и, немного удивившись, попросил рассказать подробнее, в чем именно состояли мексиканские зверства, которые их так глубоко потрясли. Мне ответили обстоятельным рассказом. Случай произошел в одном из пограничных мексиканских городов, где трапперов арестовали по какому-то вздорному поводу и жестоко избили плетьми по приказу начальника поста.

— Да, — гневно проворчал Рубби, — нас отстегали плетьми, свободных техасских горцев отстегали плетьми проклятые мексиканцы! Не стоит об этом говорить. Клянусь, я не покину Мексики, пока не убью двадцать мексиканцев: по счету полученных мною плетей.

— Старина! — воскликнул Гаррей. — Присоединяюсь к твоей клятве.

— Да, Билли! — подхватил Раулингс. — Мы с тобой выровняем счет. Лично мне осталось только восемнадцать.

Рубби показал мне две свежие зарубки на прикладе карабина. Я понял: они соответствовали двум убитым мексиканцам.

Впрочем, это были не единственные жертвы траппера: на двух частях приклада длинными столбиками располагались замысловатые зарубки. Этими условными знаками изображалось бурное прошлое моего приятеля, богатое убийствами и жестокими эпизодами.

Я молча отвернулся.

— Не смущайтесь, молодой человек! — заметил Рубби, видя, что летопись его подвигов не доставляет мне особого удовольствия. — Мы с Билли Гарреем не какие-нибудь кровожадные изверги. Нам пришлось побывать в ужасных переделках, и все-таки мы не вымещаем обид на женщинах и детях. Мирных людей мы вообще не трогаем, предпочитаем военных. Чем виноваты рабы, стонущие под мексиканским игом? От них мы не видели зла. Но мы участвовали с индейцами племени юбава в набеге на форты Дель-Норте; здесь были сделаны две последние зарубки. Но можете мне поверить, мы пальцем не тронули женщин и детей; индейцы держатся в этом отношении иных взглядов, и нам пришлось с ними расстаться. Мы хотим драться с врагами, как равные с равными. Вот что нам нужно, приятель!

Рубби оправдывался. Совесть его была, должно быть, не чиста. Забавно было слушать, как он отмежевывается от индейцев, обвиняя их во всех смертных грехах. Об одичавших трапперах в то время говорили, что они индианизированы, то есть переняли у краснокожих самые отчаянные приемы борьбы. Но как бы ни был индианизирован старый траппер, сквозь его наружную свирепость просвечивала доброта. В самом деле, я не раз наблюдал у Рубби вполне человечные порывы. Но жизнь поставила его в исключительные условия, и старого траппера нельзя было судить по законам нормального общежития.

— Итак, — спросил я, немного помолчав, — вы собираетесь примкнуть к корпусу рейнджеров?

— Да, — подтвердил Гаррей, — и притом к вашему эскадрону, капитан! Таково, по крайней мере, мое желание. За Рубби я не отвечаю.

— Ни за что на свете, — с горячностью воскликнул Рубби, — я не поступлю в регулярную часть! Черныш сражается только за себя. Я вырос в горах, на свободе, и ничего не смыслю в ремесле солдата. Военная дисциплина мне не по вкусу. Каждый воюет по-своему. Мы с Билли — прирожденные партизаны. Не так ли, Билли?

— Пожалуй, ты прав, — коротко ответил Гаррей, — и все-таки, Рубби, по-моему, лучше поступить в регулярные войска, особенно под начальство такого капитана, как наш приятель. Он облегчит нам строевую службу. Не так ли, капитан?

— Дисциплина в моем эскадроне не слишком суровая. Наша служба — служба разведчиков — в известном смысле отличается от…

— Ерунда! — перебил меня Рубби. — Я хочу драться без всякой указки. Чтобы я мог прийти и уйти свободно, когда мне вздумается. К черту регламент! Это не для меня. Все равно я дезертирую.

— Но, записавшись волонтером, вы будете получать жалованье и солдатский паек, — заметил я, полагая, что этот довод должен подействовать на Рубби.

— К черту пайки и солдатское жалованье! — крикнул старый траппер, ударив прикладом по земле. — Я мститель, а не наемник!

Это было сказано с таким решительным тоном, что я не стал навязывать Рубби своих советов.

— А все-таки, капитан, — проговорил, немного смягчившись, Рубби, — хоть я и не поступаю под ваше начальство, но попросил бы вас разрешить мне и Билли повсюду следовать за вашим отрядом. Солдатских пайков нам не нужно: мексиканская прерия богата дичью, а мы — хорошие стрелки.

Гаррей скромно улыбнулся.

— Итак, — продолжал Рубби, — с голоду мы не умрем. Соглашайтесь, два надежных карабина не дрогнут под неприятельским огнем.

— Согласен… Можете следовать за отрядом как свободные стрелки, ничем не связанные и никому не подчиненные. Ваша близость мне только приятна.

— В добрый час! — воскликнул Гаррей. — Выпьем, Билли! Да здравствует Техас!

Глава XXVI ПОЖАР В ПРЕРИЯХ

Я быстро выздоравливал. Раны оказались несерьезными; содранная кожа постепенно обновлялась. Рубцевание не оставляло желать лучшего. Несмотря на первобытную медицину лечивших меня «хирургов», все шло так хорошо, точно я попал в руки патентованных врачей. У трапперов большой опыт в уходе за такими ранеными. Особенно отличался старый Рубби, для которого прерия была огромной аптекой, поставлявшей лечебные травы. Он врачевал меня примочками из вареного сока так называемой питты, разновидности агавы, встречающейся не только в прериях, но и по каменистым нагорьям; из волокон питты вьют веревки и сучат нитки, напоминающие хлопковые, а стебель употребляется в пищу.

На положении выздоравливающего я совершал уже небольшие прогулки вокруг бивуака.

Гаррей между тем заботился о нашем пропитании. Его карабин творил чудеса: к столу у нас ежедневно была превосходная дичь — легкая пища, вполне пригодная для больного.

Через три дня я настолько окреп, что мог сесть на коня. Прихватив с собой великолепного пленника — дикого жеребца белой масти, с черными ушами, — мы с Рубби и Гарреем двинулись в путь. Дикая лошадь была все так же норовиста, но мы приняли меры, чтобы она не отбивалась. Трапперы ее конвоировали с боков, опутав лассо и привязав к своим седлам.

Пренебрегая старыми следами, спутники мои выбрали кратчайший путь к воде, что бесконечно важно для путешественника в прериях. Мы держали на запад. Таким образом, двигаясь по прямой, мы не могли не столкнуться с течением Рио-Гранде несколько севернее поселка.

Над прерией нависло свинцовое серое небо. Нельзя было определить направления — ни днем, по солнцу, ни ночью, по звездам, и нам грозила опасность сбиться с прямого пути. Но спутники мои вышли с честью из этого затруднения, придумав весьма своеобразный «компас».

Покидая стоянку, они водрузили в землю большую жердь, прикрепив к ней кусок медвежьей шкуры. Мех на зеленом фоне прерии бросался в глаза на расстоянии мили. Чтобы наметить направление, мы соорудили в нескольких сотнях шагов от первой вехи вторую, с таким же точно меховым штандартом.

Затем мы спокойно тронулись в путь, то и дело оборачиваясь и выверяя свое движение по сигнальным шестам.

Покуда жерди были у нас в виду, мы спокойно ехали вперед, следя за тем, чтобы наш путь составлял продолжение отрезка прямой, соединявшей вехи. Это было весьма остроумно придумано; но я уже не впервые сталкивался с изобретательностью моих друзей-трапперов, а потому не слишком удивился.

Прежде чем меховые значки скрылись в зеленом просторе, мы водрузили, с тем же расчетом, две новые жерди, и эти новые вехи обеспечили нам правильный маршрут еще на одну милю. Шесть раз повторили мы этот маневр и проехали целых шесть миль, то есть большую часть равнины.

Впереди чернела лесистая полоса. До нее было миль пять. К ней мы направились.

Лесистой равнины достигли к полудню. Это не был лес в точном смысле слова: группы деревьев, разбросанные островками, отделялись друг от друга большими лужайками.

Местность располагала к отдыху. Утомленный продолжительной скачкой, я мечтал о бивуаке в тени, но воды вокруг не оказалось, а без воды остановка не имела смысла.

Немного дальше нам встретился один из незначительных притоков Рио-Гранде.

Расчеты спутников оправдались, настроение наше поднялось, и мы продолжали путь, отказавшись от отдыха.

Сделав еще одну милю лесистой прерией, мы выбрались на открытое место. Эта луговина имела три мили в диаметре и резко отличалась от той, которую мы покинули утром. Охотники и ботаники называют такие прерии саваннами.

Перед нами была одна из таких прерий, но цветение закончилось. Чашечки раскрытых цветов увяли и осыпались, не порадовав человеческого глаза. Почерневшие, спаленные солнцем стебли…

Мы не стали пересекать эту прерию, но объехали ее и вскоре очутились на берегу большого ручья.

Весь переход был, в сущности, невелик, но спутники, считаясь с моими неокрепшими силами и опасаясь возврата лихорадки, предложили сделать привал. Хотя я чувствовал себя неплохо, но возражать не стал. Лошадей расседлали и привязали на берегу речонки.

В зеленой лощине, по которой бежал ручей, мы вбили колышки для привязи коней, а для ночлега избрали более удобное место на возвышенности. Здесь мы расположились под сенью большого дерева, на границе высокотравной прерии. К месту ночлега перенесли седла, плащи и сбрую и натаскали хворосту для костра.

Напились из ручья и свели на водопой коней. Хотя мы сильно проголодались, но ужин из копченой медвежатины нам не улыбался. К счастью, ручей изобиловал рыбой. В дорожном мешке у Гаррея были крючки и складная удочка, и он предложил нам поудить.

Мы уселись на берегу и стали ждать поклевки. Рубби скучал. Равнодушно следил он за поплавком, но по всему было видно, что уженье его не интересует.

— К черту рыбу! — вскричал он наконец. — Свежую оленину я предпочитаю всем рыбам Техаса. Попробую подстрелить для вас дичь.

С этими словами старый траппер вскинул на плечи карабин и своим журавлиным шагом направился вверх по ручью.

Нам не везло.

Рыба не клевала.

Послышались выстрелы: Рубби охотился в прерии, в полумиле от нашей стоянки. Голова его то появлялась, то исчезала в высокой траве; очевидно, он нагибался к убитой дичи, снимал с нее шкуру или разрезал мясо. Мы еще не знали, чем нас порадует Рубби: его заслоняли травы.

— Должно быть, олень, — заметил Гаррей. — Бизоны с некоторых пор ушли отсюда к югу. Правда, я убивал их на Рио-Гранде, но ближе к воде.

Не дойдя шагов двухсот до Рубби, мы вернулись к ручью удить. Нам и в голову не приходило, что Рубби нуждается в помощи. Если бы он испытывал затруднение, то подозвал бы товарищей. Подождем. Он должен вернуться с трофеем.

Мелководный ручей кишел серебрянками, и мы были взволнованы этим открытием. Страстно хотелось выудить несколько серебрянок на ужин: мы знали, что у них удивительно нежный вкус.

Вместо приманок мы насадили на крючки по кусочку золотых галунов от моего мундира, и нам удалось выловить несколько речных красавиц. Мы развеселились, как дети. Вдруг со стороны прерии послышалось какое-то странное потрескивание. Мы невольно оглянулись.

Страшная картина представилась нашим взорам. Лошади становились на дыбы и шарахались на привязи с пронзительным ржанием. Особенно дико ржала старая кобыла Рубби. Причина испуга лошадей была ясна: искру от нашего костра занесло ветром в иссохшие травы прерии!

Высокие травы пылали.

Пожар в прериях — жуткое зрелище, но мы боялись не за себя. Холмик, на котором мы расположились, был почти обнажен, и вряд ли пламя могло найти на нем пищу. Если, против ожидания, огонь поползет на холм, мы всегда сумеем спастись.

Пожары в прериях не слишком опасны, когда травы редки и не высоки. В таких случаях можно прорваться через линию огня, рискуя лишь подпалить себе волосы и наглотаться дыму. Другое дело — на равнине с пышным растительным покровом. Итак, за себя мы не боялись, но судьба Рубби внушала нам самые серьезные опасения.

Когда мы бросились на выстрел, Рубби стоял в полумиле, среди саванны. Читатель помнит, что на охоту он отправился пешком. Он не так глуп, чтобы искать спасения в другом конце прерии, имевшей три мили в ширину. Пламя могло настигнуть даже всадника: не только пешеходу, но и лошади трудно пробиться сквозь чащу высоких стеблей, окутанных вьюнками и ползучими растениями с цепкими корнями.

Вернувшись кратчайшей дорогой к нам, Рубби мог еще спастись, если огонь не отрежет ему пути. Все зависело от того, когда спохватился наш товарищ: горе ему, если, увлекшись свежеванием дичи, он не заметил, как разбушевался пожар!

Стебли, как и следовало ожидать, были отличным горючим материалом. Пламя, подгоняемое ветром, вырывалось из зарослей багровыми длинными языками: пожар вылизывал прерию. Багровые змейки обвились вокруг стеблей и пожирали их.

Предчувствуя ужасное, мы с Билли побежали к Рубби.

С перевала, в двухстах приблизительно метрах от стоянки, мы увидели, что пожар прошел довольно большое расстояние и подбирается к холму.

Не успели мы окинуть взглядом прерию, как скатерть огня с шипением и треском подползла нам под ноги, и багровая завеса пожара скрыла от нас даль.

Но и беглый взгляд сказал нам достаточно: мы поняли, что старому трапперу грозит верная смерть.

Рубби стоял еще там, где мы незадолго его видели, и даже не пытался бежать. Беднягу сковала растерянность: он не знал, что хуже: дожидаться гибели на месте или бежать ей навстречу?

Страшно было глядеть на старика в кольце пламени. Что проносилось в его мозгу? Вспоминал ли он свои жестокие подвиги или близких людей, который давно растерял? Еще минута — и багровая волна скроет от нас Рубби: он стоял по самые плечи в травах. Ни крика, ни движения. Только безумное отчаяние во взгляде.

Старый траппер погибнет…

Глава XXVII РУББИ

Мы с Гарреем оцепенели, не зная, что сказать друг другу. Каждый слышал, как колотится сердце товарища. Я был подавлен, спутник мой страдал не меньше моего. Взор Гаррея со стеклянной неподвижностью устремился в одну точку, как будто хотел проникнуть через завесу огня, неуклонно приближавшегося к роковому месту. Никогда не забуду выражения лица Гаррея. Скупая слезинка ползла по загорелой щеке. Закаленный, презиравший чувствительность траппер не умел плакать, но дышал тяжело. Гаррей не сводил исступленного взгляда с места предполагаемой гибели Рубби. Он прислушивался к треску и шипению пламени, ожидая, не долетит ли предсмертный крик старого Друга.

Не долго мучила нас неизвестность. Мы так и не услышали вопля, извещавшего о трагическом конце Рубби. Голос старого траппера был заглушен свистом пожара и сухим щелканьем загоравшихся полых стеблей, напоминавшим треск ружейной перестрелки. Но и без этого душераздирающего крика мы поняли, что развязка драмы наступила: старый траппер сгорел живьем!

Пламя уже захлестнуло место, где мы в последний раз видели Рубби, и ушло далеко вперед, оставляя позади обугленную, почерневшую землю. Рубби сгорел; нам остается искать его скелет в горячей дымящейся золе.

Гаррей с первой минуты считал гибель Рубби неминуемой. На него нашел столбняк.

Когда погиб друг, лицо Гаррея сморщилось, руки беспомощно повисли, и слезы, на этот раз обильные, покатились по загорелым щекам. Он опустил голову и глухо воскликнул:

— Кончено! Старого Рубби нет уже больше в живых!

Горе мое, не столь острое, как у моего товарища, было все же велико. Зная давно старика траппера, я делил с ним опасности, а это сближает вернее, чем все красивые фразы и сердечные излияния. Сколько раз наблюдал я Рубби в тяжелых переделках и всегда убеждался, что, несмотря на свой необузданный характер, этот чудак, порвавший с жизнью цивилизованного общества и поставивший себя вне закона, добр и наивен, как малое дитя. Рубби всегда тянуло к темной и буйной компании. Он вел странные, опасные знакомства, книг не читал, ничьих поучений не слушал и жил первобытным умом и инстинктом. Только теперь я почувствовал, как дорог мне этот несуразный человек. Таких чудаков нельзя не любить, им многое прощаешь.

Но Гаррея с Рубби соединяли еще более крепкие узы. Неразлучные давнишние спутники, они вместе боролись с врагами и стихиями. Их связывала общность мыслей и привычек, и, несмотря на разницу в возрасте и расхождении во вкусах, трапперы были дружны, как братья.

Не удивительно, что молодой траппер с такой тоской глядел на роковую дымящуюся прерию.

Что мог я ему сказать? Всякие утешения прозвучали бы фальшиво. Сам я глубоко страдал и только сочувственным молчанием поддержал Гаррея.

Выждав немного, Гаррей с дрожью в голосе произнес:

— Пойдемте, капитан! Нам не пристало плакать, как старым индианкам!

Смахнув широкой ладонью слезы, Гаррей отвернулся и покраснел.

— Кончено! — продолжал он. — Разыщем кости друга и предадим их земле… Идемте, капитан!

Мы сели на коней и поехали по выгоревшей прерии. Бедные лошади, наступая на тлеющие головни, болезненно вздрагивали. Копыта их ворошили пепел, под которым тлел еще огонь.

Дым разъедал нам глаза, но мы упорно пробирались к месту исчезновения Рубби.

Вот оно! Издали мы приметили какую-то черную, обугленную массу. Подъехали ближе: предмет был крупнее человеческого трупа. Мы остановились в двух шагах перед тушей буйвола, подстреленного траппером. Буйвол лежал, припав на передние ноги и вздыбив хребет.

Злополучный охотник почти закончил свежевание туши. Надрезанная вдоль спинного хребта шкура была содрана с боков; обнаженное мясо на спине буйвола обуглилось, а половинки шкуры свисали до земли, закрывая брюхо.

Вокруг — ничего, похожего на останки Рубби. Когда дым немного рассеялся, мы внимательно осмотрели поверхность прерии.

Какой-то бугорок рядом с тушей привлек было наше внимание, но, нагнувшись с седла, мы обнаружили обгорелый желудок и кишки буйвола…

Линия огня удалялась. Пожар свирепствовал в глубине прерии.

Рубби не мог выскочить из огненного кольца, да ведь он и не пытался бежать: мы это сами видели.

В лучшем случае бедняга пробежал сотню шагов и задохнулся, настигнутый огненным валом.

Костяк Рубби, прокаленный высокой температурой степного пожара, должно быть, обызвествился и рассыпался в порошок. Оставалось этому верить: ничего другого мы придумать не могли.

Мы покачивались в седлах, и на душе у нас было смутно и странно. Дым поредел, и можно было свободно разглядеть прерию.

Этот вид мексиканских степей свободен от дернового покрова; длинные сухие стебли воспламеняются и без остатка перегорают, подобно льну. Таким образом, на пожарище нечему больше дымиться; все вспыхивает разом и так же быстро успокаивается. Кругом было мертвое сожженное поле… Ничего, похожего на обугленное тело Рубби…

— Наш бедный Рубби, — вздохнул Гаррей, — смешался с пеплом проклятых трав. От него не осталось и щепотки, чтобы набить трубку.

— Врете вы! — раздался голос, заставивший вздрогнуть лошадей. — Врете вы, олухи! — повторил тот же голос, исходивший как будто из-под земли. — От старого Рубби осталось еще достаточно, чтобы наполнить утробу этого буйвола. Мне тесно в буйволовом чреве. Уф-ф! Уф-ф! Задыхаюсь! Дай руку, Билли. Помоги мне выбраться из этой библейской могилы.

К несказанному нашему удивлению, буйволиная шкура, свисавшая тяжелым пологом, зашевелилась, приподнятая невидимой рукой, и мы увидели физиономию, которую немыслимо спутать с другой.

Внезапное появление Рубби было так нелепо и трагедия так бурно разрешилась фарсом, что мы с Гарреем расхохотались, как безумные.

Молодой траппер чуть не свалился с седла. Наши лошади, ошеломленные его шумной веселостью и дикими восклицаниями, били копытами землю и фыркали, точно перед нападением краснокожих.

Вначале Рубби отвечал нам тонкой понимающей улыбкой, но, раздраженный смешливостью Гаррея, прикусил губу. Видя, что припадок веселья затягивается, Рубби крикнул:

— Нечего ржать по-пустому! Протяни мне руку, дружище Билли, и помоги отсюда выбраться, или я свернусь, как улитка. Проклятый мешок ссохся и сузился от жара. Да поторопитесь, вы, растяпы! Я тут поджарился, как в духовке!

Гаррей мгновенно спешился и, схватив приятеля за руки, вытянул его из страшного убежища.

Старый траппер, раскрасневшийся, дымящийся, как жаркое, весь перемазанный жиром, был так отчаянно смешон, что мною и Билли овладел новый приступ веселья, продолжавшийся несколько минут.

Освобожденный Рубби не обращал уже никакого внимания на бессмысленный и обидный смех друзей, но сразу повел себя деловито. Подобрав с земли карабин, спрятанный под импровизированной палаткой из буйволиной кожи, Рубби внимательно его осмотрел и, убедившись, что драгоценное ружье в полном порядке, бережно положил его на рога буйволу. Затем, вытащив из-за пояса нож, он, как ни в чем не бывало, принялся за свежевание туши.

Когда улеглось наше стихийное веселье, нам захотелось узнать подробности приключения Рубби. Но первое время Рубби был глух к нашему законному любопытству, притворяясь обиженным на непочтительных друзей.

Гаррей догадался, что Рубби вымогает у нас водку. Угостив приятеля из фляги, на дне которой оставался еще добрый глоток жгучего агвардиенте, Гаррей смягчил старика траппера. Немного поломавшись, Рубби снизошел к нашим мольбам и рассказал свою причудливую историю.

— Давным-давно, — начал он, — когда вы еще бегали под столом, не помышляя о борьбе с гризли и краснокожими, лет сорок назад, я, как сегодня, чуть не изжарился в прерии. Не удивляюсь, — кивнул в мою сторону Рубби, — что молокосос, однажды принявший траппера за медведя, считает меня дураком. С капитана спрашивать нечего: где ему было угадать, на что способен старый Рубби. Но ты, дружище Гаррей, меня, признаться, удивил. Ведь с тобой мы знакомы не со вчерашнего дня. Дело было дрянь! — продолжал Рубби, отпив глоток из фляги. — Спохватившись немного раньше, я еще мог бы сломя голову убежать, но я был занят свежеванием туши, стоял, низко нагнувшись, и только по треску загоравшихся стеблей узнал о начале пожара. Момент был упущен. Удрать из пекла не представлялось возможности. Это я понял сразу. Не стану вас уверять, что я не испугался: старый Рубби порядком струхнул. Была минута, когда я не сомневался, что отправлюсь к праотцам, но в это самое мгновение взгляд мой упал на буйвола. Я, как видите, уже ободрал наполовину бедную скотину, и тут-то пришло мне в голову, что можно залезть под буйволиную шкуру и просидеть, сколько потребуется, в огнеупорной палатке. Пробую залезть — но шкура не прикрывает меня достаточно плотно! От первой идеи отказываюсь. Придумываю нечто получше: выпотрошить буйвола и улечься в его утробе, освобожденной от кишок и прочей дряни. Задумано — сделано! Вспарываю бока животному, выматываю кишки и залезаю, как в распоротый мешок, ногами вперед. Хорошо, что я поторопился: пожар в прериях шутить не любит! Смерть прошла от меня на волосок. Не успел я укрыться в «спальном мешке», как со свистом нахлынуло пламя и чуть не подпалило мне уши!

Намек на отсутствующие уши был одной из любимых шуток Рубби, и мы с Гарреем наградили его незатейливое остроумие снисходительным смехом.

Однако самодовольное квохтанье Рубби, изображавшее, надо думать, смех, настолько затянулось, что терпение наше лопнуло.

— Не томи нас, старик! — прервал его Гаррей. — Что было с тобой дальше?

— Ого-го! — отозвался старый траппер. — Пожар начисто вылизал прерию. Там, где он прошел, не осталось ни одной змеи. Это был рев, свист, шип. Стебли щелкали, как тысяча бичей. Я чуть не задохся в дыму, но успел занавеситься шкурой буйвола. Руки дрожали от слабости, когда я ее подтыкал. А потом… потом, я сидел ни жив ни мертв в нутре буйвола, покуда все не кончилось и не подоспели вы, друзья!

Рубби, как печатью, скрепил свой рассказ проклятием и вновь принялся за свежевание туши, продымленной и прожаренной на степном огне.

Мы помогли Рубби и вернулись втроем на стоянку с филейными и другими не менее аппетитными частями буйвола. На ужин у нас было разнообразное меню: жареная рыба, бифштексы, язык и мозги.

Нельзя было пожаловаться на гостеприимство прерии.

Глава XXVIII МЕЗА

Мы позавтракали бизоньим жарким, приправой к которому послужил наш великолепный аппетит, и выпили по кружке свежей воды из ручья. Сели на лошадей и направились к возвышенности в глубине равнины.

Этот холм был для спутников моих как бы вехой на прекрасно знакомом пути. Дорога вела прямо к нему, и через десять миль тяжелое путешествие должно было кончиться.

Холм, лежавший к северо-востоку от селения, был из нее виден только в ясную погоду.

Я был поражен своеобразием возвышенности среди ровной прерии. Уже давно горел я желанием ее исследовать, но мешали обстоятельства.

По очертаниям своим гора напоминала огромный сундук, брошенный среди прерии. Склоны ее казались издали отвесными, а вершина — плоской. Темная полоса, похожая на парапет, тянулась вдоль гребня, покрытого кустарником. Ее не трудно было заметить вследствие резкого контраста с отвесными, почти белоснежными склонами.

Такие горные образования называются по-испански «меза» (столы), так как их плоские вершины похожи на доску стола.

По мере приближения к своеобразному холму любопытство мое возрастало. Мне уже приходилось видеть подобные возвышенности по течению Миссури и в стране навахов, к западу от Скалистых гор; плоскогорье Льяно-Эстакадо также напоминает огромный стол.

Но этот холм отличался правильностью формы и гладкой, блестящей поверхностью склонов. Впечатление усиливалось тем, что он стоял одиноко, вокруг него не было ни одной вершины. Едва маячили вдали горы, окаймляющие Рио-Гранде.

Мы подъехали ближе. Вид мезы изменился: она потеряла свою геометрическую строгость. Неглубокие борозды покрыли склоны. Ребра были зазубрены.

Природа не заботится о правильности линий в явлениях большого масштаба, только ничтожные маленькие кристаллы совершенны по форме.

Холм вблизи сильно проигрывал, но все же был очень живописен. Какая недоступная вершина! Круча! Отвесная стена в пятьдесят метров. По словам моих спутников, превосходно знавших местность, никто до сих пор на нее не взбирался.

До подошвы горы оставалось не больше одной мили.

Вершину холма одевала пышная разнообразная растительность. Но спутники не проявили никакого внимания к окружающему.

Они оживленно болтали. Беседа их не имела никакого отношения к тому, что меня занимало. И я не вмешивался в их разговор.

Громкий возглас Гаррея вывел меня из созерцательного состояния. Нас ожидало новое приключение.

— Черт возьми, индейцы!

В том направлении, куда смотрел Гаррей, появился отряд всадников. Они только что показались из-за холма и мчались по равнине.

Мои спутники остановили коней. Я последовал их примеру.

Мы замерли в ожидании. Насчитали двенадцать человек, мчавшихся прямо на нас.

На расстоянии целой мили трудно было сказать, белые это или краснокожие: одежда у тех и других почти одинакова, а лица покрыты слоем пыли и загаром. Гаррей крикнул: «Индейцы!» — но это было лишь предположением. И мы замерли в нерешительности.

— Если это краснокожие, — промолвил Гаррей, — то несомненно команчи…

— А если команчи, — прибавил Рубби зловещим тоном, — то будет схватка. Команчи вступили на тропу войны и нападут на нас.

— Ладно… Прежде всего проверим оружие…

Последовали совету Рубби. Каждый из нас превосходно знал, что, если всадники окажутся команчами, сражения не миновать.

Воинственное племя команчей населяло всю западную область Техаса и кочевало от Рио-Гранде на юге до Арканзаса на севере. Команчи считали себя повелителями всей прерии. На севере с ними соперничали апачи, наваха и другие воинственные племена.

Ежегодно в течение полувека команчи совершали набеги на северо-западные области. Возвращаясь, они гнали перед собой стада рогатого скота, табуны лошадей, мулов и толпы пленниц.

Краснокожие поддерживали мирные отношения с английскими переселенцами в Техасе, пока пионеры не повели ожесточенной борьбы с ними. Под конец отношения до того обострились, что индейцы и белые при встречах убивали друг друга.

Не так давно произошел случай, углубивший вражду двух рас.

Отряд команчей предложил свои услуги главнокомандующему американской армией.

— Позвольте нам сражаться бок о бок с вами, — сказали они. — Нам надоело враждовать с вами. Вы — настоящие воины, мы это знаем и уважаем вас… Войну мы ведем с трусами-мексиканцами, захватчиками наших земель. Мы сражаемся именем Монтесумы…

Всем и каждому вдоль всей северной границы Мексики известны эти слова. Смысл их неясен. Триста лет прошло с тех пор, как Монтесума потерял власть и жизнь.

Американский генерал отказался от союза с команчами. В результате вспыхнула война. Мы принимали в ней участие.

Итак, если скачущие всадники — команчи, предстоит бой.

Проворно спешившись и спрятавшись за лошадьми, мы хладнокровно дожидались подозрительного отряда.

Итак, если скачущие всадники — команчи, предстоит бой.

Глава XXIX ГВЕРИЛЬЯСЫ

Приготовления наши заняли несколько секунд. Всадники были еще далеко. Они двигались по два в ряд. Нас удивила эта тактика, не похожая на индейскую.

Всадники не краснокожие! Мелькнула мысль, что это соотечественники, отправившиеся на мои розыски. Так ездят обычно наши кавалеристы. Однако надежда погасла при виде длинных копий: в американской армии их нет. Это не мог быть отряд регулярных войск.

— Пусть меня повесят, — воскликнул Рубби, внимательно разглядывая всадников, — если это индейцы. Разве что они обзавелись бородами и сомбреро. Узнаю мексиканских прохвостов. Вернее всего.

И в самом деле всадники оказались мексиканцами.

Нечему было радоваться: положение нисколько не улучшилось.

Война с ними велась уже несколько месяцев с невероятным напряжением. Нейтральная зона стала и театром военных действий.

Мы встретились с отрядом мексиканских разведчиков, или гверильясов.

Партизанская война (гверилья) ведется в нейтральной зоне. Мы находимся далеко от расположения армий и района военных действий. Как же попали в эту пустынную равнину всадники, вооруженные копьями? Здесь не могли найти добычи ни гверильясы, ни грабители. Не с кем сражаться, некого обирать. Мой отряд стоял в самом отдаленном от штаба пункте. Селение в десяти милях отсюда. В окрестностях мезы мы рассчитывали встретить разве что отряд команчей. Слишком хорошо зная мексиканцев, были вполне уверены, что они здесь не бродят, опасаясь встречи с индейцами.

Всадники между тем двигались развернутой цепью, уже на полпути между нами и мезой.

На расстоянии мили от нас они свернули под прямым углом к востоку, намереваясь, по-видимому, напасть на нас с тыла.

Теперь мы могли разглядеть их в профиль. Силуэты всадников четко вырисовывались на горизонте.

Почти на всех были сомбреро с широкими полями, куртки, пояса и панталоны. Вооружены они были копьями, лассо и карабинами, а также пистолетами и мачете — наиболее распространенным среди мексиканцев оружием. По одежде и общему виду они не могли быть регулярными солдатами, копья держали как попало: одни — на весу, другие — примкнув к стременам согласно кавалерийскому уставу, некоторые — закинув на плечо, как ружья. То были гверильясы!

Описав полукруг, они внезапно обернулись и остановились.

Мы растерялись, не понимая цели их маневра. Они ведь не собирались отрезать нам отступление: лес остался далеко позади, а будь он ближе, мы все равно не успели бы в нем укрыться.

Врагам на отличных лошадях ничего не стоило настигнуть старую клячу Рубби. Вот почему мы отказались от всякой попытки к бегству, хотя маневр противника открывал нам путь к мезе. Какой нам смысл скакать к холму, когда на склонах его нет ни единого дерева? Отвесная каменная стена отнюдь не служила прикрытием. Враги хорошо понимали это. Иначе они не предприняли бы обхода, открыв нам доступ к холму.

Мы не сразу проникли в уловку противника, заставившего нас повернуться. Теперь, когда всадники остановились, подъехав с запада, солнце било нам прямо в глаза.

По этому ухищрению, вполне достойному индейских воинов, мы поняли, что имеем дело не с обычным врагом. Противник получил решительное преимущество: вечернее солнце нас ослепляло, мешая прицелу.

Спутники пришли в ярость от хитрой штуки, которую с нами сыграли. Впрочем, мы все равно были бессильны.

Времени на размышление не оставалось. Всадники готовились стрелять.

Один из них, видимо предводитель, сидевший на статном коне, обратился к отряду с какой-то речью. Он объезжал фронт, громко крича и отчаянно жестикулируя.

Ему отвечали возгласами «виват». С минуты на минуту мы ожидали атаки.

Что делать? Принять бой или сдаться? Хотя мундир мой был весь в лохмотьях, но неприятель мог еще во мне узнать офицера американской армии. Если я попаду в плен, меня немедленно повесят или, за неимением подходящего дерева, расстреляют. Та же участь ожидала моих товарищей.

— Нет! — решительно воскликнул Рубби. — Не сдадимся! Нас возьмут только мертвыми. Силы чертовски неравны: дюжина против троих… — прибавил он, разглядывая всадников. — Шансов на успех маловато, но мне приходилось спасать свою шкуру от худших головорезов. Да и тебе тоже, Билли. Не правда ли, малыш? Нас немного, но пусть они попробуют подойти!

— Да, — хладнокровно подтвердил Гаррей. — Пусть только сунутся к нам. Мы с ними поговорим по-хорошему. Я уж наметил лошадь, с которой скину всадника.

И Гаррей указал на группу мелких деревьев между нами и неприятелем.

Я собрал все свое мужество, слушая беззаботную болтовню старого траппера. Меня восхищала выдержка его молодого спутника, но трудно было заглушить чувство страха. Слишком неравны силы.

К счастью, у меня имелся некоторый опыт в стычках с подавляющим численностью врагом.

Наше положение не безнадежно. Мы сумеем дать отпор, если не погибнем при первом натиске. Я был уверен в меткости своего ружья. Товарищи тоже стреляли без промаха. Мы сразу выбьем из строя троих. Останется девять. Разрядив ружья, они подойдут ближе, стреляя из пистолетов. Мы трое примем бой в упор. В кобуре у меня — шестизарядный револьвер, у Гаррея — такой же, подаренный ему мною много лет назад. Наконец, Рубби вооружен парой тяжелых метких пистолетов.

— Семнадцать зарядов и, кроме того, охотничьи ножи! — торжествующе воскликнул Гаррей, когда мы закончили осмотр оружия.

Враги не двигались с места. Несмотря на возгласы «виват!» и громкие вопли, они не решались открыть огонь. Командир с адъютантом все еще скакали вдоль фронта гверильясов, увещевая их и раззадоривая.

Чтобы отбить с трех сторон возможное нападение, мы укрылись за лошадьми; их было четыре, включая мустанга. Гаррей, ездивший верхом, как настоящий команч, укротил белого жеребца на последней стоянке. Теперь он повиновался, как ягненок, каждому движению лассо.

Лошади были связаны — голова к голове и круп к крупу. Каждая представляла одну из сторон каре.

Залп неприятеля не мог его опрокинуть: только развязав или перерезав поводья и лассо, можно было разрушить живой бруствер.

Мы спрятались за лошадьми, лицом к врагу. С этой стороны прикрытием служила высокая кобыла Гаррея, и неприятель видел только головы наши и ноги.

Готово! Пусть нападают!

Глава XXX ПЕРЕГОВОРЫ

Новые «виват!» возвестили о том, что предводитель кончил речь, и сейчас начнется атака. Командир выехал в сопровождении трех солдат, очевидно, с намерением завязать перестрелку.

— Теперь внимание, дети! — прошептал Рубби. — Не тратьте зря ни одной пули. Свинец сейчас дороже золота. Клянусь жизнью, они на нас обрушатся! Подпустим их ближе, и кое-кто из банды ляжет на месте. Чертово солнце! Ты, Билли, — обратился он к Гаррею, — стреляй, если хочешь первым. Ружье у тебя дальнобойное! Сними-ка молодца с пегой лошади. Я займусь номером вторым — на сером мустанге, а вы, малыш, — это относилось ко мне, — сведите счеты с чернявым парнем на гнедом коне. Я знаю, что вы не трус. Цельтесь внимательно и спокойно. Поняли?

— Постараюсь, — ответил я.

В то же мгновение раздалась команда: «Вперед!», и одновременно с сигналом трубы мы услыхали клич: «Бог и Гваделупа!»

Отряд развернутой цепью мчался прямо на нас.

Но противники не проехали и двадцати шагов, как линия их фронта сбилась: более дерзкие всадники бросились вперед на горячих конях.

— Целься в трех передовых! — крикнул Рубби. — Бей по передним, пока они не повернули. Ну, дети, слушайте команду…

Но вместо того, чтобы скомандовать, Рубби протяжно свистнул.

Гверильясы приблизились на триста шагов; их галоп постепенно замедлялся. Скачка с отпущенными поводьями перешла в умеренную рысь перед сверкнувшими дулами наших карабинов.

Гаррей решил ждать, пока передовой всадник достигнет зарослей, отстоявших от нас на расстоянии меткого выстрела. Еще секунда — и выстрел бы грянул. Но всадник чутьем отгадал опасность. Возле рощицы он остановился.

Остальные последовали его примеру. Весь отряд застыл в трехстах шагах перед дулами наших ружей.

— Трусы! — воскликнул Рубби, презрительно расхохотавшись. — Эй, вы, вперед! — обратился он к врагам. — Какого черта вы ждете?

Неизвестно, был ли услышан насмешливый окрик Рубби, но со стороны гверильясов донеслось:

— Мы — друзья.

— Друзья? Чтоб вас чума забрала! — воскликнул траппер, немного понимавший по-испански. — Хорошенькие друзья, черт возьми! Нашли подходящий момент, чтобы издеваться над нами.

Он не опускал карабина. Всадники зашевелились.

— Рассыпься! Близко не подступай! 1 ысяча проклятий! Первого, кто подъедет на выстрел, я сниму с седла! Подозрительные друзья…

Командир о чем-то совещался со своим адъютантом. Так, по крайней мере, казалось нам издали. Они обсуждали новую тактику.

Прошла еще минута, командир обратился к нам по-испански.

— Мы — друзья, — сказал он, — и не хотим вам зла. Я прикажу своим людям отойти назад. Пусть мой помощник встретится поодаль с кем-нибудь из вас. Вы, конечно, не возражаете?

— К чему это? — спросил Гаррей, бегло говоривший по-испански. — Чего вы хотите?

— Вы нужны мне по делу, — ответил мексиканец, — и притом лично вы. Нам необходимо кой о чем переговорить с глазу на глаз.

С этими словами он повернулся и выразительно кивнул своим спутникам. Неожиданное предложение нас глубоко изумило.

Гаррей никогда не упоминал о знакомстве с этим доблестным всадником. И сейчас клялся, что видит его впервые. Впрочем, Гаррей мог ошибаться. Солнце било ему прямо в глаза. Лицо испанца было скрыто широкими полями сомбреро. Может, Гаррей с ним и встречался, но позабыл.

После короткого совещания мы решили, чтобы Гаррей принял предложение. Большой беды от этого случиться не могло. Гаррей успеет вернуться прежде, чем на него нападут. Мы с Рубби держали карабины наготове. Может быть, мексиканцы замышляют предательство, но трудно понять, в чем оно заключается.

Итак, мы согласились вступить в переговоры и выработали условия с обычными предосторожностями.

За исключением командира и адъютанта, всадники должны были отъехать на полмили. Командир останется на месте. Билли с адъютантом должны встретиться на полпути между командиром и нами, спешившись и без оружия.

По приказанию командира гверильясы отъехали. Адъютант соскочил с лошади, вонзил копье в землю, отстегнул саблю, снял с себя пистолеты и пояс, сложил все это около копья и направился к месту переговоров.

Билли, передав нам свое оружие, пошел навстречу мексиканцу.

Переговоры длились недолго. Мексиканец говорил вполголоса. То и дело он указывал в нашу сторону пальцем, как будто речь шла о нас. Внезапно Гаррей оборвал парламентера и, обращаясь к нам, крикнул по-английски:

— Догадайся, Рубби, чего от нас требует этот мерзавец?

— Откуда мне знать, чего ему надобно? — ответил Рубби.

— Так знай же, — голос Гаррея осекся от негодования, — он требует выдачи капитана рейнджеров! Что за комедия!

Молодой траппер презрительно пожал плечами.

Покуда Билли смеялся в лицо парламентера, Рубби задумчиво посвистывал.

— Так вот оно что! — бормотал он. — Понимаю теперь, откуда дует ветер. Что же ты ответил, Билли, чернявому парню? — крикнул он наконец в рупор ладоней.

— Ничего еще не ответил, — отозвался наш посланец, — вот, гляди, мой ответ!

Гаррей размахнулся, и кулак его, как молот на наковальню, обрушился на лицо мексиканца, тяжко рухнувшего на землю.

Глава XXXI РОКОВОЙ ВЫСТРЕЛ

Неожиданный срыв переговоров вызвал бурю негодования у мексиканцев. Они помчались к начальнику, не ожидая команды.

С почтительного расстояния они открыли огонь из карабинов и пистолетов. Пули бороздили землю, не долетая. Две-три дали перелет, не причинив нам вреда.

Адъютант, оглушенный ударом Гаррея, с трудом поднялся на ноги. Он чувствовал себя опозоренным. Душивший его гнев был сильнее благоразумия: вместо того чтобы опрометью броситься к товарищам, он повернулся к нам, грозя кулаками.

Из всего потока ругани мы расслышали только заключительное проклятие, процеженное сквозь зубы.

Оно сорвалось у мексиканца вместе с последним вздохом. Смерть наступила мгновенно.

Почти одновременно со злобным «карамба!» рядом со мной прогремел выстрел. Легкое облачко поднялось над землей.

Мексиканец схватился за простреленную грудь и упал ничком.

Убит наповал!

— Больше ты от меня ничего не потребуешь, мерзавец! Ты получил по заслугам! — раздался голос за моим плечом.

Нужно ли добавлять, что это был Рубби. Карабин еще дымился: он снова его заряжал.

— Вот с кого мы начали счет убитых врагов! Еще одна зарубка на ложе моего карабина. Замечательное ружье! Уф! Далекая мишень для такой развалины. К тому же солнце било мне прямо в глаза. Чернявый мексиканец меня взбесил, иначе я не рискнул бы. Следите за лошадьми, дети! — Голос Рубби прозвучал серьезно. — Не стреляйте, пока я не заряжу карабина. Ради спасения вашей жизни, не стреляйте!

— Превосходно, Рубби! — успокоил его Гаррей и, подлезая под брюхо лошади, занял свое прежнее место, сжимая карабин. — Превосходно, старик! Не бойся, мы подождем. Делай свое дело.

Нас немного удивило, что Рубби не успел зарядить ружья: времени у него было достаточно. Дула трех карабинов снова легли на круп лошади Гаррея.

Кони стояли спокойно. Трое давно привыкли к таким переделкам, а четвертый, Белый мустанг, был крепко привязан.

Нас приятно удивило, что враг дал нам возможность занять прежнее выгодное положение. По нашим ожиданиям, гверильясы должны были немедленно перейти в наступление.

Гибель товарища, думалось нам, вдохнет в них мужество, но мы ошиблись.

Они ограничились воплями ярости, угрожающими жестами и проклятиями.

Мексиканцы беспорядочно толпились вокруг командира. Одни от него требовали, чтобы он вел их в бой, другие самовольно выезжали вперед, стреляя и размахивая копьями. Однако враги не переступали черты, за которой их удерживали наши карабины. Подавленные концом товарища, они отказались от прямого нападения.

Почти посредине между нами лежало распростертое тело убитого. Его одежда выделялась на зелени причудливым ярким пятном.

Смерть адъютанта значительно ослабила гверильясов.

Они потеряли в нем не только одного из командиров, но также лучшего солдата.

Никто из мексиканцев не решался подойти к убитому. Револьверы, которыми мы были вооружены, внушали им большое почтение. Это грозное оружие стало известным только недавно. Но они уже успели познакомиться с ним.

Три века назад предки мексиканцев на берегах Рио-Гранде бросились бы, не колеблясь, на обидчиков!

О, Фернандо Кортес и все вы, древние конкистадоры! Встаньте из гроба и взгляните на своих вырождающихся потомков!

Однако не все гверильясы оказались трусами: среди них были храбрецы, рвавшиеся в бой. К счастью, они между собой не сговорились: им недоставало вождя. Уцелевший командир был скорее рассудителен, чем отважен.

Мы следили внимательно за каждым движением противников, прислушиваясь к долетавшим возгласам и сохраняя величайшее хладнокровие. Хотя вопрос шел о жизни и смерти, товарищи были спокойны, как будто высматривали стадо бизонов. Лица их ничего не выражали, кроме увлечения борьбой. Гверильясы переговаривались вполголоса, кратко отмечая малейшую перемену у нас. По этому я заключил, как серьезно они считаются с опасностью.

Лично я не вполне сохранил присутствие духа, но, подражая врагам, даже в эту роковую минуту старался хладнокровно наблюдать за происходящим. Обладая таким быстроногим скакуном, как верный Моро, я мог не опасаться за свою жизнь.

Но гнусная мысль о бегстве не приходила мне в голову. Лучше умереть, чем изменить храбрым товарищам. Им я обязан был жизнью. Из-за меня они сейчас подвергаются смертельной опасности. Я твердо решил остаться с ними до конца и продать свою жизнь как можно дороже. О бегстве я успею подумать тогда, когда все до одного друзья погибнут.

Почему начальник гверильясов потребовал моей выдачи? Все мы, американцы или техасцы, в равной степени для них враги, поскольку находимся на мексиканской территории, вооруженные и готовые к борьбе. Почему же они прельстились моей жизнью? Откуда известно им, что я капитан рейнджеров? Они это знали еще до встречи с нами. Они преследовали меня и с этой целью сюда явились.

Внезапная догадка блеснула в уме. Смутное подозрение перешло в уверенность. Впрочем, не будь солнца, слепившего глаза, я бы давно прозрел.

Спустив козырек кепи, я прикрыл глаза ладонями и внимательно присмотрелся к командиру отряда. Голос его, когда он говорил с Гарреем, показался мне знакомым. Я слышал его как будто впервые и все-таки узнавал. Наконец командир обернулся в мою сторону. Поля его сомбреро были опущены, но я безошибочно узнал Рафаэля Ихурру и сразу оценил создавшееся положение. Вот почему им понадобилась жизнь капитана рейнджеров.

Как только я сделал это открытие, сердце мое забилось в тысячу раз болезненнее.

Но гверильясы пришли в движение. Час борьбы наступил…

Глава XXXII СТРЕЛЬБА НА СКАКУ

Среди врагов началось оживление, но мы уже не боялись внезапной атаки: судьба убитого охладила пыл мексиканцев. Их ярость пока что выливалась в крики.

Но, судя по маневрам всадников, они выработали новый план нападения.

— Мерзкие трусы! — ругался Рубби. — У них не хватает мужества напасть на нас открыто. Черт их побрал бы! Они готовят нам очередной сюрприз, — прибавил серьезнее старый траппер. — Что скажешь об этом, Билли?

— По-моему, — ответил Билли Гаррей, внимательно наблюдавший за движением врагов, — по-моему, ачнут круговой галоп и попробуют захватить нас врасплох по способу индейской карусели.

— Правильно! — кивнул Рубби. — Я того же мнения. Пусть меня скальпируют, если это не так! Смотрите, они уже начинают.

Часть всадников рассыпалась по прерии, другие остались на местах. И не успел Рубби договорить, как один из них пустился вскачь.

Казалось, он хочет приблизиться к нам на расстояние выстрела, но через мгновение он круто повернул коня с явным намерением нас объехать.

Когда он отделился на двадцать метров от цепи, за ним поскакал второй, затем третий, и наконец пятеро всадников помчались, объезжая нас, как по цирковой арене. Остальные шестеро не трогались с места.

Кружившиеся всадники вооружены были только карабинами. Это нас не удивило. Замысел врагов был совершенно ясен.

Положение было бы серьезнее, если бы на месте гверильясов оказались краснокожие. Карабин в таких случаях безвреднее лука, из которого можно непрерывно метать стрелы. Однако самый факт знакомства с военным приемом карусели доказывал, что нападавшие знали этот способ индейцев. Мы поняли, что для успешной защиты нам придется призвать на помощь все свое мужество и хладнокровие.

Отделившейся пятерке было приказано скакать вокруг, не приближаясь к нам, время от времени стрелять по лошадям, всячески отвлекая наше внимание.

Остальные шесть гверильясов держались за пределами досягаемости. Они должны были ударить с противоположной стороны, осыпать нас градом пуль и, действуя уже наверняка, пустить в ход лассо.

Спутники мои справедливо боялись лассо: разрядив карабины, мы окажемся совершенно беззащитными. Пистолет рейнджеров не спасет нас от ременного аркана, которыми мексиканцы владеют, лучше, чем огнестрельным оружием.

Недолго пришлось нам размышлять и делиться своими опасениями: мексиканцы мчались мимо нас по кругу с быстротой молнии. Опытные, великолепные наездники!

Наше и без того трудное положение осложнялось, но мы и не думали сдаваться. Стоя друг к другу спиной, мы наблюдали за сектором круга, приходившегося на каждого из нас.

Пятеро всадников между тем маневрировали. Они описывали широкие концентрические круги.

Приближаясь к нам на выстрел, каждый разряжал карабин, затем, вернувшись к группе неподвижных товарищей, быстро обменивал его на заряженный и опять устремлялся к нам галопом.

При первом нападении почти все пули пронеслись у нас над головой. Мы слышали их свист. Одна задела лошадь Рубби, и бедное животное начало ржать и бешено биться. Это не представляло особой беды. Могло быть и хуже. Мы с тревогой глядели на возвращающихся всадников.

Пять гверильясов, носившихся кругом, были лучшими в мире ездоками. Более умелых или даже равных им нельзя было найти ни в Аравии, ни на ипподромах Лондона или Парижа. Эти люди проводят в седле буквально всю свою жизнь! Стреляя, они свисали с седла, прячась за телом лошади, так что виднелись ботфорты и шпора над деревянной лукой и пальцы, вцепившиеся в гриву над холкой коня. На мгновение показывалась голова и тотчас же исчезала в дыму. Только ружейное дуло сверкало. Линия полета пули показывала, что враг целится поверх шеи скачущей лошади.

Трапперы были превосходными стрелками. И у меня была меткая рука. Но легче попасть в птицу на лету. Лошади мексиканцев были сравнительно доступной мишенью, но ради них не стоило тратить заряда. Трудно стоять под выстрелами, не отвечая на пули. Спутники мои скрежетали зубами от гнева.

Гверильясы сделали еще один круг. На этот раз им повезло.

Гаррей получил рану в плечо. Другая пуля задела руку старого Рубби.

— Браво! — вскрикнул траппер, щупая рану. — Превосходно! Они недурные стрелки. Хорошо, что уши уцелели. — И безухий охотник разразился беззаботным смехом.

Однако он помрачнел, заметив кровь, струившуюся по плечу Билли.

— Тысяча молний! Ты ранен, Билли?

— Пустяки, — поспешно ответил Билл, — ничтожная царапина.

— Правда?

— Честное слово.

— Клянусь хвостом Вельзевула, — глухо проговорил Рубби, — мы долго не продержимся. Что делать? Посоветуй, Билли.

— Надо прорываться, — ответил Гаррей. — В этом единственное спасение.

— Не так-то это легко, — процедил Рубби, недоверчиво покачивая головой. — Капитан, пожалуй, вырвется на своем великолепном жеребце, но нам с тобой надеяться не на что.

— А я все же надеюсь, — нетерпеливо возразил Рубби. — Ты сядешь на Белого мустанга. Он достаточно быстроходен. Свою кобылу брось. А еще лучше, возьми мою лошадь. Я немного выжду — и за тобой. Вместе труднее спастись. Но попробуем вовлечь мексиканцев в погоню, раздробить их силы и справиться с гверильясами поодиночке. Это умнее, чем торчать здесь и ждать, чтобы на тебя набросили петлю, как на бизона в овечьем загоне. Что вы скажете на это, капитан? — обратился Рубби ко мне.

У меня мелькнул новый проект.

— Отчего не доскакать до холма? — спросил я, указывая на мезу. — Окружить нас они не могут. Под прикрытием скал и держась за лошадьми, мы отобьемся от гверильясов. Нет ничего легче, как во весь опор доскакать до мезы и…

— Он прав! Пусть меня скальпируют, если этот юноша ошибается, — прервал меня на полуслове Рубби. — Великолепная мысль.

— Нельзя терять ни одной минуты, — согласился Гаррей. — Сейчас возобновится проклятая скачка!

В это время враги дали вторично по выстрелу и ускакали к своим обменять ружья.

Не успели они вернуться в третий раз для обстрела, как мы окончательно решились на вылазку.

Благодаря нашей осторожности гверильясы ничего не заметили. Путь к мезе пока свободен. Но не пройдет и минуты, как его перережут. Надо торопиться.

— Эй, Рубби! — крикнул Гаррей. — Вперед, мои милыи! Вперед!

— Побольше выдержки! — ответил Рубби, поправлявший поводья коню Гаррея. — Времени у нас хватит. Гверильясы еще не готовы. Ах ты, старуха, — обратился он к своей кляче, побудь в арьергарде: уверен, ты еще вернешься в стойло! Гверильясы тебя, во всяком случае, не съедят. Не тревожься, развалина! Ну, Билли, за мной дело не станет!

И как раз вовремя! Гверильясы горячили лошадей новым оборотом карусели.

Мы вскочили на коней и помчались по прямой линии к мезе.

Я оглянулся. Все гверильясы скачут за нами с неистовыми воплями.

Мы значительно их опередили. От неожиданности они растерялись. Конечно, мы достигнем мезы прежде, чем они нас нагонят!

Мой Моро и Белый мустанг под Гарреем шли превосходно. Отступление затрудняла лошадь Рубби. Лошадь Гаррея была очень выносливая, но неповоротливая. Она досталась старику Рубби. К счастью для нас, скачка была непродолжительной, иначе мексиканцы настигли бы нас.

Мы с Гарреем старались не опережать Рубби, все время отстававшего.

— Не бойся, старик, — ободрял его Гаррей, — мы тебя не покинем!

— Еще бы! — подтвердил я, возбужденный опасностью. — Спасемся вместе или умрем!

— Браво, малыш! — воскликнул Рубби. — Я знал, что на другое вы не способны, хотя когда-то и приняли меня за гризли. Тогда я испортил вам охоту. Но и сейчас я вам в тягость! Мексиканцы нас настигают.

Мы мчались к мезе. Круги ее возвышались над равниной, как огромные стены. Словно ожидая, что камни внезапно расступятся и дадут нам убежище, мы скакали к центру горы.

Ветер доносил изумленные восклицания преследователей:

— Куда они мчатся?

— Уж не рассчитывают ли они подняться верхом на мезу?

— Прекрасно! Они бросаются волку в пасть!

Вслед за тем раздались радостные возгласы.

Гверильясам показалось, что мы добровольно себя губим.

Вначале они подумали, будто мы бежим, рассчитывая на быстроту коней. Но, выяснив свою ошибку, враги разразились криками ликования. Мы приближались к мезе. Преследователи рассыпались широким полукругом, чтобы охватить нас со всех сторон.

Этого надо было ждать.

Доскакав до горы, мы немедленно спешились и направили карабины на врагов. Мы стояли под надежным прикрытием между скалистой стеной и лошадьми.

Смерть грозила каждому, кто осмелится к нам подойти на выстрел.

Глава ХХХIII ЛОШАДЬ РУББИ

Враги сразу оценили занятую нами позицию и остановились на полном скаку. Некоторые повернули лошадей и галопом помчались назад.

— Уф! — отдувался Рубби. — Поглядите-ка на них! Они предпочитают, чтобы между ними и дулами наших ружей оставался порядочный кусок прерии.

Позиция была действительно неуязвимой. Все трое мы стояли лицом к врагу. Тактика окружения была не страшна: нас защищала с тылу неприступная меза.

Торжествующие крики неприятеля сменились возгласами разочарования. Но почти тотчас по всей линии пронесся громовой крик.

Не сразу поняли мы, что случилось. Оказалось, что к мексиканцам со стороны селения шло подкрепление.

Из-за мезы выехало пять всадников, отставших, очевидно, от гверильи.

Мексиканцы подготовились к атаке.

Весь отряд выстроился в две цепи и развернулся перед нами широким фронтом. Трое, в том числе Ихурра, остались на прежнем месте.

Лицо одного из вновь прибывших было мне знакомо. Я встречал его в поселке. Долговязый, рыжий парень, слишком высокого для мексиканцев роста, наверное, был родом с Бискайского залива, где рыжие не редкость. Ему дали кличку ЭльЗорро — лисица, вероятно, из-за цвета его волос. Я готов был присягнуть перед алькадом, что это грабитель с большой дороги. Надо отдать справедливость Эль-Зорро: он не скрывал своей профессии. Разбойники в Мексике не таятся от земляков. В промежутках между подвигами они навещают родные селения, открыто ходят по улицам, и народ не гнушается ими.

Таков был Эль-Зорро — правая рука Ихурры.

Мы разгадали замысел врагов. Они надеются взять нас измором. Шансы на это были большие.

Рубби чувствовал себя не в своей тарелке и не одобрял уже новой позиции.

— Увязли! — угрюмо говорил он. — Как мы отсюда выберемся? Пусть меня скальпируют, Билли, если нам не следовало принять бой в прерии, пока мы не ослабели от голода. Я съел бы… Эй, вы, там, бросьте курить! — крикнул старый траппер, обращаясь к гверильясам. — Бросьте ваши сигары, черномазые черти! Завтра вы у меня покурите, не будь я Рубби Раулингс! Билли, дай-ка мне щепотку табаку: больно урчит у меня в животе от голода. Я отощал, как моя старая кляча. Старуха, кстати легка на помине.

Последние слова Рубби произнес так энергично, что мы невольно оглянулись. Несмотря на глубокую нашу подавленность, мы расхохотались, как дети: какое уморительное зрелище!

Дохлая спутница Рубби была достойна своего чудака-хозяина: костлявая и длинноухая, со впалыми боками, с облезлой шерстью, кляча Рубби была прямым потомком знаменитого Россинанта. Длинные уши придавали ей сходство с мулом. Но наружность обманчива. Несмотря на свой жалкий вид, кляча была настоящим мустангом чистой андалузской крови. В отдаленном прошлом масть ее была золотистой. Почти все мексиканские лошади такой мает-’ С годами она вылиняла. Серые волосы преобладали на икс и на голове. Дыхание у престарелого коня было необычайно короткое. Через равномерные промежутки времени он поднимал зад, как бы собираясь кого-то лягнуть. Страшно худая и нескладная кобыла стояла, понурив голову. Но единственный ее глаз лихорадочно светился, как бы говоря, что она не намерена расставаться с жизнью.

Такова была старая кляча Рубби!

Мы покинули ее в прерии, в горячке бегства. Нам и в голову не приходило о ней тревожиться.

Но Рубби был неравнодушен к судьбе своей любимицы. По его словам, он предпочел бы лишиться «лапы», чем этой верной спутницы.

Мы с Билли пришли к заключению, что лошадь Рубби или убита, или взята на лассо кем-либо из гверильясов.

Ни того, ни другого не случилось.

Бедная кляча, не пожелав расстаться с хозяином, понеслась за нами галопом. Сильно отстав, она смешалась с конями наших врагов. Гверильясы ее заметили, но пренебрегли жалкой добычей.

Одно время кляча держалась в арьергарде неприятельского отряда. Как только Рубби закричал, она прорвала цепь мексиканских всадников и устремилась к хозяину. До сих пор она еще фыркала и принюхивалась: видно, ее привело к нам чутье.

Кто-то из гверильясов прельстился старым седлом и привязанными к нему силками Рубби.

Лошадь, седло и все остальное не стоили труда закидывать лассо, и гверильяс решил перехватить поводья вражеской лошади.

Но когда мексиканец нагнулся, старая кляча дико заржала и с силой лягнула его в бок.

Всадник откинулся в седле и свалился на землю. По всем признакам, он был тяжело ушиблен.

Вслед за ржанием кобылы послышался громовой хохот ее хозяина. Рубби ликовал, и голос его отдавался в скалах. Кляча неслась к нему рысью.

— Вот ты где, старуха! — воскликнул траппер. — Ну, и угостила ты мексиканца! Привет тебе, бабушка. Хорошо сделала, что вернулась. И седло на тебе. Браво. Не находишь ли ты, Билли, что она красавица? Я недаром ценю ее. А ну, сюда становись!

Добродушно болтая, развеселившийся траппер поставил перед собой клячу, сделав из нее прикрытие от вражеских пуль.

Но радость нашу омрачило тревожное событие.

Глава XXXIV ЭЛЬ-ЗОРРО

Причиной нашей тревоги был штуцер большого калибра в руках одного из вновь прибывших. Длинноствольный штуцер, распространенный среди охотников Южной Америки!

Ружье било вдвое или втрое дальше наших карабинов. Мы предвидели, что еще до захода солнца Эль-Зорро покончит с нашими лошадьми, а потом, быть может, одного за другим перестреляет и нас.

Оставалось еще полчаса до наступления спасительной темноты. Гверильяс уже приступил к делу. Раздался первый выстрел. Пуля ударила в утес, чуть не задев мою руку. Посыпались осколки. Расплющенный свинец упал к моим ногам.

Большое ружье мексиканца стреляло громче карабина. Рубби протяжно свистнул, что означало у него: дела плохи. Старый траппер отнесся весьма серьезно к этому штуцеру, производившему почти артиллерийский эффект. Гаррей разделял его опасения. Положение ухудшилось. Эль-Зорро имел возможность целить в любого из нас. Карабины с коротким боем не могли ответить на его огонь и принудить врага к молчанию. Надвигалась гибель. Но мексиканец для начала выстрелил, не целясь. Это была лишь отсрочка. Затем Ихурра воткнул в землю два копья, скрестив их на такой высоте, чтобы можно было целиться, держа ружье на подставке. В лучшем тире нельзя было стрелять с большим удобством.

Зарядив снова штуцер, Эль-Зорро припал на одно колено, тщательно приладив ружье, и начал целиться.

Пусть в меня. Только бы не в Моро! Дуло штуцера направилось в мою сторону. Ихурра помог мексиканцу взять верный прицел.

Я дрожал не за себя, но за верного своего скакуна, служившего мне живым щитом.

Сердце билось в трепетном ожидании. Вспыхнул пистон, язычок пламени вырвался из дула, и меткая пула поразила, казалось, моего коня.

Пуля ударила в деревянную луку седла, и мелкие щепки полетели мне в лицо. Но благородное животное осталось невредимым. Нечего было радоваться промаху Эль-Зорро. Предстояли еще выстрелы.

Я начал серьезно тревожиться, когда внезапный крик отвлек мое внимание от штуцера Эль-Зорро.

Рубби, стоящий справа, указывал на что-то у подошвы мезы. Издали я не мог понять, в чем дело. Минуту спустя Рубби погнал коней к мезе, знаком пригласив меня и Билли Гаррея следовать за собой.

Пройдя несколько шагов, мы сообразили, куда направляется Рубби.

Метрах в двадцати от нас у подъема мезы лежал огромный камень. Видимо, он откололся от массива скалы. За этой глыбой легко было спрятаться с лошадьми.

Мы поспешили использовать выгоды новой позиции.

В ответ на радостные наши возгласы со стороны гверильясов донеслись крики ярости и разочарования. Длинный мушкет обречен на бездействие. Ихурра со своим стрелком, словно одержимые, заметались по равнине.

Трудно было бы найти во всей прерии лучшее убежище: мы засели в настоящей маленькой крепости, в которой могли обороняться от вдвое большего числа нападающих. Врагам оставалось рассчитывать лишь на успех внезапной атаки.

Наше исчезновение ошарашило их. Издали казалось, что нас поглотила расступившаяся скала.

Ведь мы не сразу заметили ее, а противник и подавно, иначе он постарался бы отрезать путь к мезе.

Неосведомленность гверильясов была тем более загадочна, что местность эта часто посещалась команчами. Они разбивали здесь лагерь во время набегов, привлекаемые свежей водой источника. Индейцы считали мезу чудом природы.

В старое время мексиканцы наведывались в окрестности мезы, но набеги индейцев сделали эти прогулки для них небезопасными.

Гверильясы, вероятно, уже много лет не бывали в этой пустыне.

Глава XXXV ПЛАН СПАСЕНИЯ

Итак, неприятеля почти напугало наше таинственное исчезновение. Но вскоре оно для него разъяснилось. Дула карабинов, сверкнувшие из-за выступа, показали врагу, что не случилось никакого чуда. Хотя атака вряд ли предвиделась, мы заняли оборонительную позицию.

Ни одно движение врага от нас не ускользало. Первое время Эль-Зорро еще стрелял из своего огромного штуцера. Пули расплющивались о камень, не причиняя нам никакого вреда.

Наконец мексиканец прекратил пальбу и куда-то ускакал с двумя-тремя гверильясами. Очевидно, Ихурра послал его в лагерь.

Теперь все свелось к наблюдению за осаждающими, которое мы и поручили Гаррею, чтобы обсудить с Рубби план спасения.

Что делать: оставаться на месте, пока жажда не принудит нас к сдаче, или рискнуть на вылазку и прорвать неприятельский фронт?

Нет врага страшнее жажды. Голода бояться нечего: чем плоха конина? Бифштексами на худой конец мы обеспечены. Зато не было воды. Фляжки опустели уже несколько часов назад. В момент встречи с врагами мы направлялись по кратчайшему пути к источнику у мезы. Уже тогда нам хотелось пить. Теперь страдание обострилось, и мы боялись жажды больше, чем гверильясов.

Только отчаяние могло нас толкнуть на вылазку: в непрерывном возрастании численности неприятеля было нечто фатальное. В случае прорыва нас ожидает схватка со всей бандой, и мы невольно пожалели, что не приняли боя, имея перед собой всего одиннадцать человек.

Поразмыслив, мы пришли, однако, к выводу, что теперешнее положение все же выгоднее.

Если удастся прорвать цепь гверильясов, скроемся под покровом ночи, пользуясь замешательством врагов.

Все говорило за этот план. Самое дерзкое решение было — увы! — единственно разумным. Пусть кто-нибудь один и погибнет — другого выхода нет. Сдавшись, мы обречем себя на расстрел, а быть может, и на пытку.

Надежды на подмогу с каждой минутой таяли. Вначале я еще предполагал, что друзья мои, рейнджеры, отправятся на розыски. Неужто Уитлей и Холлингсворт бросят меня на произвол судьбы?

Но прошло уже слишком много времени. Обсудив кое-какие детали вылазки, мы с Рубби умолкли и задумались. Должен признаться, что мною овладели более мрачные мысли, чем перед лицом непосредственной опасности.

Узнав Ихурру в вожде гверильясов, я не сразу дал волю подозрениям. Все внимание наше было затем поглощено, и мы не углублялись в догадки.

Теперь, когда наступила передышка, тревога и горечь заклокотали в сердце.

Доводы разума не успокаивали меня.

Что, если Изолина де Варгас участвует в заговоре?

А вдруг у нее личные, не известные мне мотивы? Например, привязанность к Ихурре?

Только железный мексиканец мог подчинить ее своей воле…

Ихурра, конечно, заинтересован в моей гибели. При первой встрече я его тяжко оскорбил. Далее, он знает, что я люблю Изолину. Наконец, я для него враг, вторгшийся с завоевателями.

Мотивы достаточно веские: первые два важнее последнего. Для Рафаэля Ихурры месть и ревность важнее политики.

Постепенно я успокоился. Мысли сосредоточились на том, как был выслежен и пойман мустанг.

Великолепный конь стоял перед глазами. Тут, по крайней мере, не было подвоха. Поимка мустанга не может иметь дурных последствий.

Ихурра узнал о моем путешествии. Независимо от охоты на мустанга, вероятно, вакеро (пастухи) сообщили ему, вернувшись, о результате облавы в прериях. Он собрал всю банду и бросился за мной в погоню. Изолина и не догадывается, что он — вождь гверильясов. Я наслышался о таинственных похождениях этого авантюриста, но Изолина, должно быть, не посвящена в изнанку жизни своего кузена.

Перечтя записку Изолины и взвесив каждое слово, я не нашел между строк ни намека на предательство.

Изолина верна и правдива!

Глава XXXVI ЭЛИЯ КВАКЕНБОСС

В задумчивости я прислонился спиной к каменной глыбе, глядя на отвесную стену мезы. На поверхности ее проходила легкая борозда, превращаясь выше в глубокую щель. Очевидно, породу скалы размыли дождевые воды.

Склоны мезы были, как вы знаете, отвесны, но выбоина шла под довольно большим уклоном. Отчего не воспользоваться ею для подъема на гору?

Чем внимательнее изучал я мезу, тем крепче становилось мое убеждение, что, проявив энергию, мы достигнем горного плато. Выступы в стене послужат ступенями, а кой-где из расщелины растут небольшие кедры, за которые можно уцепиться.

Далее, меня заинтересовали какие-то еще свежие следы, уводившие наверх.

Короткое исследование показало, что это отпечатки грубых сапог.

Значит, люди уже взбирались на вершину мезы.

Первым моим движением было поделиться открытием с товарищами, но я решил сначала его проверить.

Напрягши в сумерках зрение, я убедился, что следы ведут до самого плато.

Во мне пробудились какие-то смутные воспоминания. Минуту спустя они стали отчетливее.

Я знаю человека, совершившего это трудное восхождение! Странно, что я подумал о нем так поздно.

В отряде, командиром которого я имел честь состоять, было немало чудаков, но Элия Квакенбосс занимал среди них не последнее место.

Полуянки, полунемец, уроженец пенсильванских гор, Квакенбосс, будучи по профессии школьным учителем, обладал некоторыми познаниями. Между прочим, он усердно занимался ботаникой. Оставаясь, в сущности, дилетантом, он был все же недурно знаком с растительностью лесов и прерий. В этой области он проявлял великое рвение, не уступая в педантизме самому Линнею[5], — вкус тем более похвальный, что американцы редко интересуются составлением гербария. Вероятно, тут сказалась германская кровь Квакенбосса.

Не только умственный склад, но и наружность Квакенбосса отличались своеобразием. Высокий, худощавый, он немного сутулился. Вся фигура его была несуразна: одна рука длиннее другой, а ноги точно созданы по разным образцам. Получалось впечатление, что конечности Квакенбосса подобраны случайно и плохо пригнаны одна к другой. Глаза ученого рейнджера упорно косили, но это не мешало Элии Квакенбоссу попадать из карабина в гвоздь на расстоянии ста шагов. Рейнджеры считали его немного тронувшимся, главным образом из-за пристрастия к ботаническим изысканиям. Но этот «тупоголовый», как его прозвали товарищи, стрелял не хуже Вильгельма Телля. Квакенбосс неоднократно доказывал свое мужество, благодаря чему его щадили насмешники.

Я никогда не встречал такого горячего любителя ботаники. Ни усталость после военных упражнений, ни тяжкая работа не останавливали его. Улучив свободный час, он немедленно отправлялся на поиски редких растений. Экскурсии эти уводили его далеко за пределы лагерной зоны, и Квакенбоссу не раз случалось попадать в опасные переделки.

Всего несколько дней назад он сообщал мне о какой-то редкой находке на мезе, в прерии, куда случайно забрел.

Это была наша меза. Следы принадлежали Элии Квакенбоссу!

Если этот неуклюжий человек сумел вскарабкаться так высоко, что помешает нам последовать его примеру?

Гаррей с живостью выслушал мое сообщение. Рубби самоуверенно заявил, что ноги у него еще не одеревенели, и не далее, как месяц назад, он взбирался на несравненно более крутую скалу.

Я задался вопросом, чего мы достигнем, вскарабкавшись наверх. Ведь подъем еще не спасение, поскольку нельзя было спуститься на равнину с противоположной стороны, по совершенно отвесной круче.

Будучи в полной безопасности от гверильясов, мы не достанем на гребне мезы воды.

Положение даже ухудшится.

Этого мнения держался и Гаррей.

У подошвы горы мы сохраняли, по крайней мере, лошадей; одна из них предназначалась на убой в случае голода, остальные три облегчат наше бегство. Поднявшись на плато, мы потеряем коней. С высоты пятидесяти футов можно, конечно, ружейным огнем удерживать гверильясов, не подпуская их к лошадям, но к чему это приведет? Лошади, подобно нам, обречены на гибель от голода и жажды.

Надежды погасли так же быстро, как вспыхнули.

Рубби молчал, опершись на ствол длинного карабина. Он слегка наклонился, как бы заглядывая в дуло ружья, — такова была его обычная поза, когда он решал запутанные вопросы. Мы с Билли затаили дыхание, чтобы не помешать раздумью старого траппера.

Глава XXXVII ПЛАН РУББИ

Прошло довольно много времени. Рубби хранил задумчивую позу, не произнося ни слова. Наконец он глухо, но радостно свистнул и выпрямился.

— Ну, что же, старик? — спросил его Гаррей, поняв, что свист означает какое-то прозрение.

Рубби ответил вопросом:

— Какова длина ремня твоего лассо, Билли?

— Добрых тридцать футов, — ответил Гаррей.

— А вашего, молодой человек?

— Почти столько же; может, на фут или на два больше.

— Прекрасно! — заявил Рубби. — Ручаюсь, что мы перехитрим гверильясов!

— Браво, старина. Ты, кажется, придумал нечто подходящее.

— Да, конечно.

— Поделись же с нами, товарищ, — попросил Гаррей, видя, что Рубби вновь погружается в созерцательность. — Лишнего времени у нас нет.

— Эх, Билли! Побольше терпения. Над нами не каплет. Я привяжу свою старую клячу к вороному коню капитана. До зари лошади будут спасены. Воображаю, как будут беситься мексиканцы, когда расщелина окажется пустой.

Старый траппер хохотал так беззаботно и весело, словно враг был от нас за сто миль.

Мы с Гарреем кусали губы от нетерпения. Когда припадок веселости овладевал нашим старым приятелем, добиться толку от него было невозможно.

Успокоившись, Рубби забормотал:

— Двадцать футов ремень Билли и еще двадцать — лассо желторотого птенца. Итого сорок. С моими двадцатью — шестьдесят футов… На худой конец положим пятьдесят шесть футов. Да, да, пятьдесят шесть — ни больше, ни меньше, хотя прибавятся поводья, чтобы повесить дюжину мексиканцев…

Теперь Рубби уже не глядел в дуло карабина, измеряя взглядом кручу.

Из деликатности мы притворялись непонимающими, хотя догадывались, куда клонит старик. Превосхитить планы старого траппера — значит нанести ему смертельную обиду.

Мы терпеливо ждали, чтобы он заговорил.

— Теперь слушайте, дети: вот мы каким образом поступим. Чуть стемнеет, поднимемся на мезу, захватим с собой лассо. Свяжем их вместе, а если они окажутся короткими, прибавим поводья. Конец ремня привяжем к дереву на вершине мезы и спустимся затем прямым маршем в прерию с противоположной кручи, прямо направимся в селение, поднимем на ноги дюжину ваших рейнджеров, капитан, как птицы полетим обратно к мезе и зададим гверильясам трепку, какой они отроду не видели. А пока что…

Мы с Билли уже заранее согласились с Рубби и шумно выразили свой восторг.

План блестящий. Если нам удастся его осуществить, не привлекая внимания врагов, то через несколько часов мы будем в поселке в полной безопасности, и кристальный источник утолит нашу жажду.

Близкое избавление вдохнуло в нас новую энергию, и мы с горячностью принялись за работу.

Рубби стоял на страже, а мы двое лихорадочно скрепили лассо и стреножили лошадей, привязав их, кроме того, достаточно крепко, чтобы найти по возвращении.

Почти стемнело. Погода благоприятствовала нашим замыслам. Свинцовые тучи заволокли небо. Луна должна была показаться не раньше полуночи.

Рубби, хвалившийся своим умением предсказывать погоду не хуже морских волков, начал исследовать небо.

— Ну, что, старина? — спросил Гаррей. — Как по-твоему, достаточно ли будет темно?

— Как в дымовой трубе! — отшутился Рубби и, не довольствуясь этим ответом, прибавил: — Как в желудке бизона во время пожара в прерии.

И старый траппер расхохотался во все горло. Мы с Гарреем вторили ему. Гверильясам могло показаться, что мы сошли с ума.

Рубби не ошибся: ночь выдалась темная. Надвигалась гроза. Послышался шум тяжелых дождевых капель. В углубления седел набралась вода, и нам удалось напиться. Первая молния озарила прерию ярче тысячи факелов. Молния в прерии не похожа на нашу северную — вспышки ее отхватывают полнеба. Но эта яркость грозила сорвать наши планы.

— К черту грозу! — злобно ворчал Рубби. — Проклятие! Это в десять раз хуже луны.

Едва он замолк, вся прерия вновь осветилась, как сцена театра. Мы увидели гверильясов — верхом, на страже, их оружие и одежду, вплоть до таких мелочей, как пуговицы. Фигуры всадников в фосфорическом свете грозы выросли до гигантских размеров.

Гром утих. Наступила глубокая, зловещая тишина.

— Великолепно! — пробормотал Рубби, убедившись, что осаждающие не меняют позиции. — Будем карабкаться в промежутках между вспышками. Лишь бы гверильясы не заметили нашего маневра.

Дождавшись следующей молнии, мы демонстративно высунулись из-за уступа и вставили карабины.

Врагам, конечно, это бросилось в глаза.

Согласно принятому плану первым должен был полезть Гаррей. Ему вручался ремень.

Дождавшись темноты, он намотал вокруг себя лассо, оставив конец свободным.

Пропустив молнию, он подкрался к мезе и начал восхождение.

Глава XXXVIII ТРУДНЫЙ ПОДЪЕМ

Рубби, то и дело высовываясь, наблюдал за гверильясами, а я всматривался в мезу, тщетно надеясь увидеть в глубоком мраке нашего друга или услышать какой-нибудь звук с плато. Наконец я уловил сверху легкий шорох, с каждым мгновением становившийся глуше. Это были шаги Гаррея, обутого в мокасины, еле слышные шаги, не достигавшие слуха противника.

Ожидание молнии показалось нам вечностью, хотя на деле прошло не более пяти минут. Время тянулось томительно.

Фосфорический свет, пролившийся на мезу, на середине подъема осветил Билли. Он стоял в русле потока, раскинув руки, похожий на дерево, растущее из скалы.

Гаррей сохранял эту позу, пока не погасла молния.

Я обернулся в сторону гверильясов: ни звука, ни движения. Мексиканцы, к счастью, не заметили Гаррея: мелкие густолиственные кедры, гнездившиеся в расщелине, затеняли и взбиравшегося на нее человека.

Следующая вспышка уже не озарила человеческой фигуры на склоне мезы, но какая-то темная полоска спускалась с плато. Это свисал ремень, захваченный Гарреем. Сам он стоял на горной площадке, живой и невредимый. Пришла моя очередь подниматься. Рубби оставался последним внизу на страже. Перекинув карабин за спину, я сказал Моро: «До свидания, дружище!» — и с последней молнией прильнул щекой к его бархатистым ноздрям. Я подхватил конец лассо, опущенного Билли, и начал трудный подъем.

Прочный ремень облегчил мою задачу. Карабкаясь с уступа на уступ, я достиг вершины прежде, чем сверкнула новая молния.

Мы с Гарреем залегли в кустах.

Вскоре ремень, привязанный к стволу горной сосны, натянулся, как тетива, и мы поняли, что старый траппер начал восхождение.

Еще минута — и длинная, тощая фигура Рубби показалась над краем обрыва.

Измученный, задыхающийся, он, не произнося ни слова, спрятался рядом с нами в кусты.

Несмотря на темноту, я заметил какую-то перемену в его наружности. Что за чудеса: голова траппера как будто уменьшилась в объеме. Вскоре я понял, в чем дело. Чтобы провести гверильясов, Рубби положил на камень свою знаменитую енотовую шапку, в которой я привык видеть его. Надо сказать, что без шапки его эффектная внешность сильно проигрывала. Зато хитрость его удалась. Гверильясы оставались на своих постах, даже не подозревая о нашем исчезновении: шапка словно представительствовала за троих янки, улизнувших из капкана.

Наконец Рубби отдышался. Свернув ремень, мы поползли по краю плато в поисках подходящего места для спуска.

Достигнув противоположной стороны, мы сразу нашли то, что требовалось. На самом краю обрыва росли сосенки. Мы выбрали одну из них и закрепили ремень.

Но оставалось еще многое сделать для подготовки спуска. Мы знали, что от вершины до подошвы не менее ста футов, и спуститься с этой высоты на ремне было подвигом, достойным старого морского волка. Никто из нас не отваживался в одиночку на такое опасное предприятие. Втроем, конечно, легче: первый спустится без особых затруднений, с помощью товарищей. Так же легко будет и второму.

Но последний? Кто поможет ему?

К счастью, спутники мои были изобретательны. Они вышли с честью из затруднения.

В мгновение ока они достали ножи, срезали сосенку и разрубили ее на части.

Сделав на каждом обрубке гнездо для ремня, мы привязали деревяшку к лассо: висячая лестница была готова.

Оставалось проверить, достанет ли ремень до низу, так как он сократился благодаря узлам.

К концу ремня мы привязали камень и спустили его со скалы. Камень глухо ударился. Ремень доставал до земли.

Втащив ремень, мы отвязали подвесок и обкрутили Рубби под мышками крепким лассо. Худощавому старику пришлось первому проверить крепость ремня. Во время подъема на скалу мы висли на ремне не полной своей тяжестью, цепляясь за выступы. Только благополучный спуск Рубби подтвердит прочность трапеции, и тогда мы последуем за ним. Больше всех рисковал Гаррей — самый рослый и тяжелый среди нас.

Старый траппер приступил к спуску. Гаррей медленно и осторожно отпускал ремень.

Ярд за ярдом разматывался ремень. Старик исчез с наших глаз за краем утеса, повиснув над прерией.

У нас оставался в руках небольшой кусок ремня. С минуты на минуту Рубби должен был встать на твердую почву. Вдруг, к нашему ужасу, ремень стал очень легким. Раздался треск лопнувшего ремня и пронзительный, из глубины пропасти, крик. Тяжесть ускользнула из наших рук, и, потеряв равновесие, мы оба опрокинулись на спины. Но тотчас мы вскочили и машинально потянули ремень к себе. Никакого сопротивления: он легок, как бечевка!

Мы молча переглянулись: дело ясное, Рубби сорвался!

Движимые одним и тем же чувством, мы подползли к самому краю обрыва. Зияла черная пропасть.

Ни стона, ни крика. Вдали выл волк.

Неужели Рубби разбился? Хоть бы он застонал: мы бы знали, что он жив.

Прошло довольно много времени. Наконец мы услыхали голоса. Они доносились от подошвы скалы, на которой мы стояли. То были гверильясы.

Молния осветила двух всадников. Они объезжали мезу. Но ни мертвого, ни живого Рубби мы не увидели.

Гверильясы были вооружены копьями. Пленника с ними не было. К тому же, если только он не ранен насмерть, Рубби не сдался бы без отчаянного сопротивления, а мы не слыхали стрельбы.

Легкий ветерок донес до нас разговор мексиканцев.

— А все-таки, — воскликнул один из них, — вы ошибаетесь!

— Капитан, я твердо уверен, что то был человеческий крик.

— В таком случае это кричал кто-нибудь из негодяев-янки. Здесь никого нет. Довольно! Объедем мезу. Скорей.

Я узнал голос Ихурры.

Какое счастье, что Рубби не попал в плен к гверильясам! Но куда он скрылся?

Мы втянули наверх весь ремень. Он оборвался приблизительно на половине. К сожалению, мы забыли измерить длину ремня перед спуском траппера и теперь не могли установить глубину пропасти.

Хотя Рубби не подавал признаков жизни, мы надеялись, что он не разбился насмерть. Опасность, однако, еще не миновала: если траппер после падения отполз на несколько шагов в сторону прерии, гверильясы найдут его.

Мы решили проследить за действиями всадников.

Прислушиваясь к их голосам, мы поползли на коленях по краю обрыва. Всадники остановились в ожидании молнии.

— Посмотрим, нет ли следов? — сказал один из них.

Они находились на расстоянии выстрела от нас.

— Пристрелим их! — шепнул мне на ухо Билли.

Я колебался.

Горизонт снова озарился. В пятидесяти ярдах от нас чернели фигуры всадников. На такую дистанцию наши карабины бьют без промаха. Соблазн был велик.

Но в это мгновение мы заметили в прерии Рубби. Он лежал ничком, раскинув руки и уткнувшись носом в землю. С высоты он был похож на шкуру бизона, растянутую на колышках.

Пятьсот ярдов отделяло его от мезы. Гверильясы не заметили Рубби, потому что его скрывали высокие травы.

Как только воцарился мрак, мы с облегчением вздохнули, услыхав, что гверильясы двинулись дальше. Ихурра укорял спутников за ложную тревогу.

Для гверильясов было большой удачей, что они не заметили человека, притаившегося в траве. Это было удачей и для Рубби, и для нас всех.

Мы с Билли остались на месте, ожидая новой молнии.

Когда прерия осветилась, мы не нашли на прежнем месте своего приятеля, но гораздо дальше, приблизительно в миле от нас, мелькнула как будто черная фигура. Был ли то Рубби, мы наверное не знали. Одно ясно: траппер спасся.

Глава XXXIX ПОДКРЕПЛЕНИЕ

Впервые с момента встречи с гверильясами появилась надежда на спасение. Нужно ли добавлять, что мы вернулись на старое место успокоенные и развеселившиеся.

Обрывок ремня был слишком короток для спуска, и поневоле мы приняли выжидательную тактику. Пока жизнь наша висела на волоске, я не думал о конях, но, почувствовав себя в безопасности, я вспомнил о Моро и Белом мустанге — первопричине всех осложнений. Как бы спасти его? Ведь в селении меня ждет награда за белого красавца.

Через несколько часов мы будем освобождены. Рубби доберется до поста и вернется с подкреплением.

А что будет, если он не застанет рейнджеров в полку? Быть может, армия двинулась в поход или аванпост получил приказание сняться? Наконец, Рубби мог быть схвачен по пути… Убит…

Нет, траппер, благодаря своей ловкости, несомненно, доберется до лагеря и, в случае необходимости, даже до штаб-квартиры. Он только что показал свою находчивость. Добыв по дороге лошадь, он к утру будет в штабе, хотя бы армия уже выступила в поход. Он постарается, конечно, найти рейнджеров, а Холлингсворт, не дожидаясь официального приказа, предоставит в его распоряжение несколько солдат. Шести человек достаточно, чтобы справиться с мексиканцами. Всегда найдутся охотники на такую экспедицию.

Возможно, что Рубби задержится до завтрашнего дня, но это нас не пугало, на мезе мы могли продержаться неделю, месяц, словом — сколько угодно времени.

Приступом нас не возьмут. Неприятель не посмеет приблизиться к «крепости», в которой мы засели. Мексиканцы — трусы. Двух карабинов вполне достаточно для защиты единственного подступа к нашему убежищу.

Ни жажда, ни голод нам не угрожали: на мезе в изобилии росли кактусы.

Гаррей достал нож, очистил самый крупный кактус от колючей оболочки, выдолбил из него нечто вроде чашки, и мы выдавили в нее сочную сердцевину растения.

Так утолили мы жажду, а щедрая природа снабдила нас и продовольствием. Еще будучи в прерии, мы заметили на склонах мезы светло-зеленую хвою сосны-аманды. В крупных шишках заключаются вкусные питательные зерна — орешки. Несколько пригоршней было достаточно, чтобы насытиться. Каленые орешки, конечно, вкуснее, но нам пришлось удовольствоваться сырыми.

С такими запасами провианта и с светлыми надеждами на будущее мы только посмеивались над бессильной яростью врагов.

Лежа на краю обрыва, мы наблюдали за гверильясами, чтобы обстреливать их в случае покушения на наших лошадей.

Гверильясы не покидали своих постов.

Диспозиция не изменилась. На одинаковом расстоянии друг от друга стояли всадники, а между ними непрерывно сновали пешие. Сторожили нас основательно. Даже под покровом темноты нам не удалось бы ускользнуть из их рук.

Гроза утихала. Молнии сверкали все реже. Внезапно раздался отдаленный топот. По сухому грунту прерий мчалось множество коней. Трапперы умеют различать стук копыт оседланной и неоседланной лошади. Гаррей заявил, что едут всадники. Гверильясы, стоявшие на страже, услыхали топот одновременно с нами. Двое из них поскакали галопом на разведку. Все это мы улавливали только слухом, с трудом различая в непроглядном мраке предметы на расстоянии шести шагов.

Звуки доносились все более отчетливо со стороны селения.

Каково же было наше разочарование, когда мы сообразили, что Рубби не мог еще добраться до поселка, и это подъехал Эль-Зорро со спутниками.

Всадники обменялись приветствиями с осаждающими. Лошади ржали, узнавая друг друга.

Вспышка молнии осветила Эль-Зорро и тридцать гверильясов, приведенных им на подмогу.

Значительное подкрепление, полученное неприятелем, вселило в нас тревогу. Враг мог теперь, не колеблясь, напасть на наше прежнее убежище и захватить лошадей.

Вскоре мы убедились, что наши опасения неосновательны. Враг не пытался перейти в наступление. Он усилил сторожевую цепь и принял ряд других мер для продолжения блокады.

Видно, гверильясы избегали открытой стычки. Нас брали измором.

Глава XL РАЗВЕДЧИК

Наступила полночь. Молнии вспыхивали все реже, и наконец гроза прошла. Всходила луна. Свинцовые тучи медленно уплывали. Диск луны казался ярче по контрасту с темными тучами. Серебристые снопы лучей обливали прерию молочным светом. Туман рассеялся.

Гроза очистила воздух. Он стал ясным и прозрачным. Хотя луна шла на ущерб, было настолько светло, что прерия была открыта нашим взорам до самого горизонта. От тяжелых облаков ложились длинные тени. По временам тучи закрывали луну, и прерия погружалась в темноту.

Лунный свет падал на нас сзади. Гверильясы расположились у западного склона мезы. Тень от холма падала на равнину, а на ее ярко очерченной границе стояла частая цепь часовых. Они нас не видели, так как мы прятались в густом кустарнике. До нас доносились болтовня и песни гверильясов.

Билли сначала наблюдал за ними, затем он отправился на противоположную сторону мезы, чтобы посмотреть, не видно ли чего на востоке. В этом направлении находилось селение, оттуда мы ждали подмоги. Рейнджеров не приходилось тянуть за уши, чтобы заставить исполнить свой долг. Если их не перевели из ранчерии, они не замедлят явиться на выручку.

Не прошло и минуты после ухода Гаррея, как мое внимание привлек темный предмет на равнине. Как будто человек? Он лежал на животе в такой же позе, как Рубби, когда он спасался от гверильясов.

Мне не удалось рассмотреть таинственного пришельца, потому что он находился в шестистах шагах от мезы, непосредственно за цепью гверильясов.

Облако закрыло луну. Человек исчез во мраке.

Луна выплыла из-за облаков. Там, где только что чернела человеческая фигура, сейчас ничего не было. Приглядевшись, я обнаружил ее ближе к всадникам в той же самой позе.

Я смотрел сверху, и потому высокая трава не заслоняла от меня ползущего человека. Он попал в полосу света, и тут-то я заметил, что он по пояс обнажен. До этого момента я беспокоился, что незнакомец в прерии — Рубби. Мне совсем не хотелось, чтобы траппер вернулся таким образом.

Правда, он должен был прийти не один. К тому же он был знаком с расположением вражеского отряда, и ему незачем было предпринимать разведку.

Теперь я окончательно убедился, что это не Рубби. Кожа неизвестного была смуглой. У Рубби она была такой же. Он родился белым, но с течением времени цвет его кожи настолько изменился под влиянием солнца, пыли, грязи и, откровенно говоря, нечистоплотности, что приобрел оттенок меди. Сюда надо прибавить дым степных пожаров. Цветом кожи Рубби не отличался от чистокровного индейца. Но старый траппер не стал бы разгуливать голым: он никогда не снимал своей оленьей куртки. Маслянистый блеск кожи также доказывал, что в траве лежит не Рубби. Бронзовое тело охотника не могло блестеть при луне.

На прерию набежала тень облака, и я потерял из виду таинственного человека.

Когда луна показалась, его уже не было на прежнем месте, но вдали кто-то полз на четвереньках и вскоре растаял в тумане.

Вдруг на горизонте смутно вырисовались силуэты всадников. «Неужели это Рубби и рейнджеры?»

Я напряг зрение. Несомненно, всадники. Они ехали гуськом.

Но рейнджеры никогда не ездят так, разве что в узком ущелье или лесной тропинкой.

В жизни моей, богатой приключениями, не раз повторялась подобная картина. Это были индейцы на тропе войны.

Я понял: шпиона подослали краснокожие. Они хотят подойти к мезе, чтобы расположиться лагерем у ее подошвы. Разведчику поручили исследовать местность.

Всадники остановились. Они не могли увидать мексиканцев. Минуту спустя прерия погрузилась в глубокий мрак.

Я решил дождаться появления луны.

Глава XLI ТАБУН

Прошло почти четверть часа. Выплыла из-за облаков луна. В полмиле от мезы вырисовались силуэты лошадей без всадников. Они стояли неподвижно. Уж не дикая ли манада?

Нигде не было видно краснокожих наездников прерий. Я уже собирался пойти за товарищем, чтобы сообщить ему результат своих наблюдений, но Гаррей вернулся без моего зова. На восточной стороне он ничего не обнаружил и пришел посмотреть, на месте ли гверильясы.

— Алло! — воскликнул он, увидав табун. — Что это за чертовщина там, внизу? Табун диких мустангов? Клянусь хвостом Вельзевула.

Не знаю, что еще хотел сказать Билли. Голос его был заглушен диким воем, донесшимся снизу. Отряд пришел в движение.

Неужели они испугались табуна?

К изумлению нашему, выяснилось, что причиной их волнения были мы с Гарреем. С яростным криком подскакав к подошве горы, гверильясы открыли по нам огонь.

Пули со свистом проносились над нашими головами.

Каким образом открыли они наше убежище?

Заглядевшись на табун, мы выпрямились во весь рост. Фигуры наши отбрасывали огромные тени на равнину. Это нас и выдало.

Мы опустились на колени, судорожно сжимая карабины.

Гверильясы потеряли обычную осторожность. Многие приблизились к нам на выстрел. То были вновь прибывшие.

Белая лошадь под одним мексиканцем послужила мишенью для траппера. Он прицелился. Грянул выстрел. Глухой стон. Белая лошадь умчалась вскачь без седока.

Облако закрыло луну. Все погрузились в темноту.

Билли начал заряжать карабин. Внезапно из ночного мрака раздался крик. Гаррей насторожился. Он узнал боевой клич индейцев.

— Это клич команчей! — воскликнул он. — Клянусь, это они! Теперь гверильясам придется туго!

Одновременно с боевым кличем мы услыхали топот коней. Земля задрожала. С каждым мгновением звуки приближались. Индейцы напали на гверильясов.

Снова засияла луна, и мы увидали, что на лошадях, которых мы приняли за дикий табун, сидят индейцы. Обнаженные торсы всадников были размалеваны красной краской.

Мексиканцы вскочили на лошадей. Нападение застало их врасплох. В их движениях сквозила нерешительность.

— Они уклонятся от сражения, — сказал Гаррей. — Ни за что…

Он был прав.

Индейцы, приблизившись на сто шагов к линии гверильясов, остановились, чтобы ознакомиться с боевым расположением неприятеля.

Зажужжали стрелы, и краснокожие ринулись вперед, потрясая томагавками и копьями и оглашая воздух боевым кличем.

Гверильясы выстрелили по одному разу — кто из пистолета, кто из карабина, но вторично зарядить их даже не попытались. Многие в панике побросали ружья. Полное смятение царило в рядах гверильясов. Внезапно они повернулись спиной к индейцам и врассыпную поскакали на восток.

Индейцы бросились вдогонку. Они боялись упустить своих злейших врагов. На свое счастье, мексиканцы не расседлали лошадей. Будь они спешены, индейцы перебили бы их.

Мы с Гарреем побежали на другую сторону плато, чтобы полюбоваться эффектным бегством гверильясов.

Стоя над пропастью, мы видели, как оба отряда понеслись у подошвы холма.

Преследователей отделяло от беглецов не больше двухсот ярдов.

Индейцы мчались с боевым кличем, но мексиканцы удирали молча.

Внезапно гверильясы с криком остановились на всем скаку.

Мы сразу поняли, в чем дело.

Прямо на мексиканцев карьером несся отряд всадников.

Сверкало оружие. Топот лошадей гулко отдавался в прерии. Лошади были подкованы, следовательно, всадники были янки.

— Рейнджеры! — закричал во всю глотку Гаррей.

Мексиканцы остолбенели, вообразив, очевидно, что это второй отряд индейцев.

Не успели рейнджеры открыть огонь, как гверильясы повернули влево и помчались по прерии.

Увидев маневр врага, индейцы поскакали по диагонали, чтобы отрезать беглецам отступление. Рейнджеры бросились в ту же сторону. Сейчас янки столкнутся с воинами прерий…

Луна скрылась за большим облаком.

Мы не видели поля сражения, но слыхали военный клич индейцев, возгласы рейнджеров, ружейные выстрелы, частый треск револьверных разрядов, удары сабель по копьям, звук ломающейся стали, ржание лошадей, торжествующие возгласы победителей и глухие стоны раненых.

Кто побеждает? Мы опасались за судьбу товарищей.

Томительное ожидание длилось недолго.

Когда луна появилась из-за туч, битва была уже окончена. В прерии валялись трупы воинов и лошадей.

Гверильясы уже почти исчезли из виду. Они удирали в южном направлении, индейцы — в западном. Торжествующие возгласы неслись с поля сражения. Победа осталась за рейнджерами.

— Билли, где ты? — раздался голос, который мы тотчас узнали.

— Здесь! Здесь! — ответил Гаррей.

— Задали мы им перцу! Черт бы побрал этих гверильясов!

Глава XLII ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

Схватка продолжалась минут десять. Все вместе производило впечатление батальной феерии. Сцену заливал лунный свет. Мгновениями полной темноты отмечались антракты. Для полной иллюзии не хватало только стрельбы, но события развернулись так стремительно, что гверильясы после первого залпа уже не пытались отстреливаться.

Устрашенные боевым индейским кличем, они побросали оружие, и там, где ряды их дрогнули под вражеским натиском, земля была усеяна ружьями и копьями.

Внушительный штуцер Эль-Зорро валялся в общей груде.

Несмотря на молниеносность схватки, стороны понесли большие потери: было убито пять гверильясов и десять индейцев.

Выступая в поход, индейцы, по обычаю, размалевывали себе лица и грудь красным соком растения уруку, и трупы их казались залитыми кровью.

Что же касается убитых мексиканцев, то тела их найдены были невдалеке от мезы, куда горсточка разбитых гверильясов успела доскакать, спасаясь от преследования краснокожих.

Индейцев мои товарищи убили на равнине, открыв по ним револьверный огонь. Дело было горячее: команчи держались стойко.

Огнестрельная новинка — револьвер — была им, очевидно, знакома по столкновению с трапперами или путешественниками. Но впервые команчи встретили целый отряд, вооруженный этим убийственным оружием. В экспедиционном корпусе американской армии только рейнджеры были снабжены усовершенствованным пистолетом Кольта.

Рейнджеры также не вышли благополучно из этой схватки. Двое были заколоты длинными копьями противника, а десять или двенадцать — ранены стрелами команчей.

Мы с Билли, стоя на вершине, нетерпеливо поджидали Квакенбосса, взбиравшегося с рейнджерами на крутой откос. Солдаты, крича наперебой, сообщали нам новости, но и без них мы были в курсе дел.

Судя по боевому кличу, индейцы принадлежали к племени команчей.

Их появление в этой местности было случайным. Команчи, вступая на «тропу войны», имели в виду не мексиканцев и не гверильясов. Целью их похода было ограбление богатого мексиканского городка, расположенного на другом берегу Рио-Гранде, в двадцати милях от селения, где мы стояли.

Индейский лазутчик обнаружил кавалерийский разъезд у подошвы мезы. Он узнал гверильясов. Лошади, сбруя и мундиры мексиканцев всегда составляют приманку для команчей. Им нравятся их седла, затканные серебром. Соблазненные этими сокровищами, краснокожие обрушились на гверильясов.

В этом духе дал нам разъяснения один из воинов команчей, тяжело раненный и оставшийся на поле битвы. То был, кстати сказать, мексиканец, захваченный некогда в плен команчами, но от долгой жизни в индейской среде усвоивший все их обычаи. Даже наружностью он мало отличался от природных команчей.

Мексиканскому городку повезло: разбитые нами индейцы приуныли и отказались от первоначального замысла. В смущении и растерянности они отступили в горы.

Остальное для нас с Гарреем было ясно.

Рубби, целый и невредимый, добрался до селения и донес обо всем лейтенантам. Минут через десять полсотни рейнджеров во главе с Холлингсвортом уже скакало по направлению к мезе. Рубби отправился с ними в качестве проводника.

Придерживаясь индейской тактики, рейнджеры передвигались только в минуты полной темноты. Так как поселок находился по другую сторону мезы, они весь путь проделали под прикрытием холма. Воспользовавшись этим преимуществом, они надеялись застать гверильясов врасплох.

Рейнджеры были уже на расстоянии выстрела, когда до них донесся боевой клич индейцев, а гверильясы, теснимые команчами, в беспорядке поспешно отступали к мезе.

Не зная точно, с кем они имеют дело — с индейцами или мексиканцами, рейнджеры все же открыли огонь, так как и те и другие были врагами. Но мексиканцы уклонились в сторону, и наша часть столкнулась с воинами прерий.

Неожиданная встреча краснокожих с янки оказалась счастливой для гверильясов. Оба отряда, преследовавшие их, в замешательстве остановились, и между ними завязалась схватка. Тем временем мексиканцы благополучно скрылись.

Любопытно, какой оборот приняли бы события, если б на поле битвы не появились рейнджеры.

Нам с Билли непосредственная опасность не угрожала, так как мы были спрятаны, но по дороге в селение гверильясы заметили бы наших скакунов и угнали бы их.

Все тяжелое оставалось позади, и вскоре, позабыв об опасности, мы весело возвращались во главе отряда в поселок.

Уитлей ехал рядом со мной, а Холлингсворт с несколькими рейнджерами остался, чтобы похоронить товарищей.

Я в последний раз обернулся на поле битвы.

Холлингсворт бродил между убитыми гверильясами. Он переворачивал трупы на спину и склонялся над ними, когда луна озаряла их бледные лица. Повадки его были дики, но он был так серьезен и озабочен, словно искал среди убитых друга, павшего в сражении. Можно было принять его также за мародера.

Но Холлингсворт искал не друга, а врага.

Рассмотрев пятерых гверильясов, он отошел в сторону, и по равнодушию его мы поняли, что в числе убитых врага не оказалось.

— Не случилось ли чего нового за мое отсутствие? — спросил я Уитлея.

— У нас много новостей капитан! Кажется, все наши труды пропали даром. Я слышал, будто этим путем не пробраться в глубь Мексики. Словом, нас собираются перебросить на новую линию. Мы ждем перевода в какой-нибудь южный порт Мексиканского залива, быть может, в Вера-Круц.

— Известие действительно первостепенной важности.

— А мне все эти новости не нравятся, — проворчал Уитлей.

Я догадывался, отчего Уитлей огорчен слухами о переброске на новую операционную линию. Жизнерадостный лейтенант не скучал в поселке. С приятностью коротал он дни в обществе Кончитты, черноглазой дочери алькада. Не раз своим появлением я вспугивал воркующую пару. Грязное селение с убогими землянками и пыльными проселками превратилось для влюбленного техасца в дивный парк с роскошными дворцами и улицами, вымощенными золотыми плитами. Он блаженствовал в мексиканском раю, где обитал бескрылый ангел — Кончитта.

Хотя в первые дни селение показалось нам крайне отвратительным, сейчас оба мы не желали никакой перемены.

До сих пор отряд не получал приказа сворачиваться, но, по мнению лейтенанта, мы со дня на день могли ожидать переброски.

— А что говорят обо мне? — спросил я Уитлея.

— Про вас, капитан? Ровно ничего. Что могут про вас говорить?

— Объясняли же как-нибудь мою отлучку?

— Вот вы о чем! Нет, она прошла незамеченной, по крайней мере в штабе. Объясняется это просто: вы не внесены в рапорт как отсутствующий.

— В самом деле? Очень приятно! А как это случилось?

— Мы с Холлингсвортом думали, что в ваших интересах замять эту историю. Вот мы и решили молчать, пока не выяснится, что вы исчезли навсегда или погибли. По правде сказать, мы уже не надеялись увидеть вас. Пастух, служивший вам проводником, вернулся в лагерь. Он сообщил нам, что двое трапперов отправились в поиски за вами. По его описанию мы узнали старого Рубби Это меня успокоило: ведь живым или мертвым они нашли бы вас.

— Большое вам спасибо, Уитлей! Вы поступили благоразумно. Ваша сдержанность избавит меня от целого потока клеветы. Больше никаких новостей? — прибавил я после короткой паузы.

— Кажется, все, — ответил Уитлей. — Во всяком случае, ничего, достойного внимания. Впрочем, я позабыл, — спохватился лейтенант. — Помните этих бездельников-вакеро, которые в первые дни после нашего прибытия шатались вокруг поселка? Так вот: все эти оборванцы скрылись, не оставив никаких следов. Гуляйте хоть целый день по селению, и вы не встретите никого, кроме женщин и стариков… Я спрашивал у алькада, куда ушли пастухи. Но старый крючкотворец только покачал головой и ответил очень коротко, своим обычным: «А кто их знает!..» Сомнений нет, они соединились с гверильясами. Черт возьми! Я не удивился бы, услыхав, что именно они привели сюда шайку, которую мы сегодня разогнали. Ну, конечно! Это верно, как то, что меня зовут Уитлей. Помните, в момент нашего отъезда Холлингсворт разглядывал трупы: он, наверно, найдет среди них наших старых знакомцев…

Я был осведомлен лучше Уитлея и сообщил ему все, что знал относительно гверильясов и их начальника.

— Я так и думал. Рафаэль Ихурра? Вот чем объясняется прыть Холлингсворта. Он так спешил к мезе, что не успел сообщить мне, за кем мы гонимся. А мы-то, глупые головы! Как могли мы упустить этих проклятых вакеро! Надо было перевешать их всех до одного в первый же день нашего приезда.

Несколько минут мы ехали молча.

Давно уже вертелся у меня на языке вопрос, но я его не задавал, надеясь, что Уитлей сам затронет интересующую меня тему.

Наконец, не выдержав, я с напускной небрежностью спросил:

— Не посещал ли кто лагеря? Не было ли гостей?

— Даже крыса не забегала, — процедил Уитлей и вновь погрузился в задумчивость.

— Как? Неужто никто обо мне не справлялся?

— Как будто нет, — покачал головой лейтенант. — А впрочем, я и забыл, — ответил он каким-то неестественным тоном. — Вас действительно спрашивали.

— Кто же?

Я старался скрыть волнение.

— Вот этого уже сказать не могу, — ответил Уитлей, явно подсмеиваясь. — Кто-то сильно обеспокоен вашей участью. В лагерь к нам забегал мальчишка-мексиканец. Не сомневаюсь, он выполнял чье-то поручение. Смышленый и ловкий юнец! Так и не удалось нам выяснить, кто его подсылал. Он все спрашивал, не вернулись ли вы, и, получая отрицательный ответ, корчил жалобную рожицу. Появился мальчуган со стороны гасиенды.

Уитлей сделал ударение на последних словах.

— Следовало, конечно, задержать мальчишку по подозрению в шпионаже, — полушутливо прибавил лейтенант, — но мы были уверены, что он подослан кем-нибудь из ваших друзей.

Приятель мой умолк, и при свете луны я заметил, что он лукаво улыбается.

Каюсь, я часто дразнил Уитлея хорошенькой Кончиттой; сейчас настал его черед потешаться надо мной. Я не способен был отшутиться. Товарищ мог позволить себе любую вольность, а я бы кротко выслушал его. Слова его прозвучали для меня сладкой музыкой.

Я поехал дальше в радостном сознании, что я не забыт. Изолина не посмеялась надо мной!

Вдали блеснул золоченый флюгер часовенки.

Скоро увижу я белые стены гасиенды, залитые неверным светом луны.

С волнением смотрел я на хорошо знакомый мне дом, думая о прекрасной жемчужине, заключенной в этот скромный ларец…

Глава XLIII ЭЛИЯ КВАКЕНБОСС ГАРЦУЕТ НА КОНЕ

Уже заалел восток, когда мы въехали в поселок.

Дорогой я успел утолить голод. Кое-кто из рейнджеров предусмотрительно набил ранцы провизией, узнав, что я с утра ничего не ел, солдаты наперебой угощали меня. Я напился воды из солдатской манерки, а Уитлей, по обыкновению, предоставил свою флягу в общее пользование.

Уже улеглось возбуждение, которое поддерживало силы в минуту опасности, и я почувствовал себя усталым и разбитым. Едва успел я лечь, как крепко уснул.

Несколько часов отдыха подкрепили меня и физически, и нравственно. Проснулся я бодрый и исполненный радужных надежд.

В это утро я посвятил немало времени своему туалету. Затем, наскоро позавтракав и закурив сигарету, вышел на азотею.

Народ на площади окружал Белого мустанга. Конь надменно изгибал шею и раздувал точеные ноздри, словно чувствуя, что красота его вызывает общий восторг.

Рейнджеры, поблано, уличные торговки — все с изумлением разглядывали дикого мустанга.

«Чудесный подарок! — подумал я. — Достойный первой красавицы в мире…»

Сначала я собирался лично отвести Изолине коня: вот почему я потратил целый час на одевание. Но, поразмыслив, я отказался от первоначального плана.

Целый ряд соображений удерживал меня от визита в гасиенду, а главное — я боялся своим посещением скомпрометировать дона Варгаса и его дочь.

Принятие подарка от техасского офицера могло навлечь беду на мексиканку. Но Белый мустанг подносился как бы в возмещение за подстреленную мной кобылу. Изолина легко могла оправдаться перед своими соотечественниками и отвести обвинение в дружбе с американцами.

Итак, я останусь дома, а мустанга отправлю с грумом.

Лассо уже наброшено на трепещущего коня, негр ждет моих распоряжений.

Но рейнджеры мои — большие балагуры и насмешники. По доносившимся до меня обрывкам разговоров я понял, что они избрали меня мишенью своих шуток. Момент для увода коня неподходящий. Надо повременить. Не разумнее ли дождаться ночи?

Хорошо бы, накрывшись шапкой-невидимкой, проскользнуть в толпе и ускакать в гасиенду!

К счастью, неожиданное происшествие отвлекло внимание рейнджеров от моего мустанга.

Героем дня был Элия Квакенбосс.

Надо сказать, что во всем отряде Квадратный Череп был самым оборванным. Одежда нескладно сидела на его неуклюжей фигуре. Он был неряшлив и во время своих ботанических экскурсий немилосердно рвал одежду, цепляясь за колючие кусты. В одну неделю он приводил в негодность даже грубое солдатское сукно и вечно ходил в живописных лохмотьях.

Квакенбосс отличился в ночной схватке, пристрелив одного из пяти гверильясов. Солдаты не поверили ему и говорили, будто Квакенбосс попросту хвастает. Обиженный увалень вытащил пулю из раны мексиканца и представил ее на рассмотрение товарищей.

Карабин Квакенбосса был особого калибра, а пуля подходила только к нему. Пришлось признать правоту нашего стрелка.

По обычаю рейнджеров одежда убитого переходит в полную собственность победителя. Торжествующий Квакенбосс сбросил свои бесформенные лохмотья и появился утром на площади в пышном мексиканском одеянии.

Никогда плотный мексиканский бархат не облегал подобных ляжек! Никогда такие грубые лапищи не вылезали из рукавов вышитого жакета! Неуклюжий рейнджер, переряженный мексиканцем, был так смешон, что товарищи и туземцы, толпившиеся на площади, встретили его дружным хохотом.

Даже суровые потомки индейцев присоединились к общему веселью.

Но это еще не всё.

Среди прочей военной добычи Квакенбоссу достался мустанг одного из команчей. Собственная его боевая лошадь давно хромала на все четыре ноги, и приобретение нового мустанга осчастливило незадачливого Квакенбосса.

То был сильный и горячий конь, хороших статей. Многие рейнджеры, наверное, втайне завидовали Квадратному Черепу, который с торжеством вывел мустанга на площадь.

Когда умолкли взрывы хохота, был отдан приказ садиться на лошадей, и Квакенбосс наравне с прочими вскочил в седло.

Не успел он утвердиться, как лошадь злобно заржала. Она лягнула сначала задними копытами, затем передними, и наконец в воздухе блеснули все четыре подковы. Частое цоканье копыт терзало слух испуганного Элии. Конь, оскалив длинные зубы, угрожающе косился на беспомощного всадника. Вот-вот он сбросит Квакенбосса!

Сомбреро слетело с головы кавалериста, и карабин выскользнул из его рук. Болтались широкие панталоны и в воздухе развевалось яркое серапе.

В растерянности Квакенбосс размахивал рукой. Волосы его растрепались, а в глазах застыл дикий испуг.

Солдаты надрывались от смеха. Вся площадь гудела разноязычным говором.

Самое странное, что Квакенбосс не упал. Он считался худшим наездником во всем отряде, но, несмотря на бешеные курбеты мустанга, по-прежнему красовался в седле.

Рейнджеры не знали, чему приписать такое чудо.

Загадка, однако, вскоре разъяснилась.

Один из зрителей, самый наблюдательный среди рейнджеров, взглянул случайно на брюхо лошади и закричал во все горло:

— Смотрите! Как ловко пришпорил он мустанга!

Все оглянулись. Новый взрыв хохота: товарищи открыли причину ловкости Квакенбосса.

Элия, не доверяя мустангу, в первую же минуту инстинктивно сжал ноги. Они были настолько длинны, что пятки Квакенбосса пришлись под животом лошади. Но бедняга забыл о своих мексиканских шпорах, с колесиками в два дюйма в диаметре. Зубья вонзились в брюхо горячего мустанга. Больше того: обе шпоры сцепились, и Квакенбосс оказался, так сказать, привязанным к седлу собственными ногами.

Вот почему он не падал. Обезумев от боли, мустанг метался по площади, пытаясь сбросить «жестокого» всадника.

Нашелся, однако, жалостливый человек, который положил конец комической сцене, накинув лассо на несчастного мустанга.

Глава XLIV ПО СЛЕДАМ АМАЗОНКИ

Пользуясь сумятицей, царившей на площади, я отправил негра в гасиенду и с тревогой ждал его возвращения.

С азотеи я видел, как посланец мой взобрался на холм, ведя под уздцы степного жеребца, и скрылся за широкими воротами гасиенды.

Через мгновение грум вышел без лошади: мой подарок принят!

В нетерпении я отсчитывал секунды, пока по лестнице не раздались тяжелые шаги негра. Вскоре в дверях террасы показалась его лоснящаяся добродушная физиономия.

К огорчению моему, с ним не передали ни записочки, ни приглашения, а только на словах приказали поблагодарить меня. Негр весело улыбался: на буро-красной ладони сверкнула золотая монета.

— Кто дал ее тебе? — спросил я.

— Кто дал? Прелестная сеньорита. Самая красивая из всех квартеронок, которых я когда-либо встречал.

Это Изолина вручила ему золотую монету.

Минуту назад я готов был растерзать ни в чем не повинного негра, но, узнав о щедрости Изолины, немного успокоился.

Из рассказа негра явствовало, что дар мой принят благосклонно.

Все еще не терял я надежды, что услышу благодарность из уст мексиканки.

В ожидании я бродил по азотее.

День был праздничный.

Уже зазвонили колокола, и весело шумел народ. Поблано высыпали на улицу в самых нарядных своих платьях. Индианки надели яркие нагасы, а в косы вплели красные ленты и нитки гранатов.

Жители ранчит, соседних поселков, толпами собирались на площади и строились около церкви в процессии. Музыканты наспех чинили тимпан из своего оркестра. На углах узких деревенских улиц заготовляли фейерверк. Люди в карнавальных костюмах взвалили на плечи статуи в мишурных одеяниях, осыпанных блестками.

Уже проплыл Понтий Пилат и центурион; за ними последовал Христос.

То было нелепое, варварское зрелище, но в каждой мексиканской деревне по воскресеньям можно увидеть подобную процессию, ритуал которой остается незыблемым в течение трех веков.

Чувствуя отвращение к смехотворным обрядам, утомленный бессмысленной шумихой, я приказал седлать своего коня с одной мыслью — ускакать подальше и, отдохнув на тихой лужайке, привести в порядок свои мысли и чувства…

Пока седлали Моро, я оставался на азотее. Взгляд мой был устремлен на гасиенду дона Рамона де Варгаса.

Внезапно ворота распахнулись, и из гасиенды выехала всадница на белом коне.

То была Изолина.

Я не мог не узнать ее малинового манжа, который врезался в мою память с первой знаменательной встречи.

Мексиканка спустилась по отлогому склону к реке и, промелькнув, как метеор, скрылась в платановой роще.

Раздраженно торопил я слугу, седлавшего Моро. Первым моим инстинктивным движением было помчаться вдогонку за амазонкой в малиновом плаще.

Вскочив в седло, я торопливо выехал из поселка и, миновав заросли юкки, очутился в прерии. Здесь пустил я коня галопом.

Дорога шла вдоль реки по лужайке, поросшей высоким кустарником. Кое-где попадались рощицы, обвитые серебристыми лианами. Здесь царил полумрак.

Проезжая по тенистой роще, я встретил или, вернее, проскакал мимо какого-то ребенка.

То был мальчик-мексиканец. Второпях я не обратил на него внимания. Он кричал мне что-то вслед, но топот копыт заглушил его слова. Думая, что он дурачится, я не остановился, но звук его голоса показался мне знакомым.

Только отъехав на порядочное расстояние, я сообразил, что встреченный — мальчишка на побегушках с гасиенды. Я не раз видал его в поселке.

Сопоставив это происшествие с рассказом Уитлея, я хотел было повернуть обратно и спросить мальчугана, зачем он звал меня. Но он сильно отстал, и после минутного раздумья я решил не возвращаться.

Вскоре я очутился у подножия холма, на котором была расположена гасиенда. Вот и место, где исчезла из виду амазонка.

Следы копыт указали мне дорогу, и, придерживаясь их, я въехал в лес по узкой тропинке. Вскоре она оборвалась, и следы увели меня в чащу.

Чем дальше углублялся я в лес, тем труднее была дорога. На протяжении, по крайней мере, полумили я лавировал между исполинскими стволами и объезжал непроходимые заросли бамбука, увитого лианами.

Местность постепенно возвышалась, и по аллюру Моро я понял, что он взбирается на пологий холм.

Наконец лес поредел, и самый характер растительности изменился: деревья были не такие раскидистые и с менее пышной листвой.

Я почти достиг вершины холма. Свежие следы копыт отчетливо выделялись на земле. Еще дрожали ветви, раздвинутые на ходу мустангом. Изолина не намного опередила меня.

Вскоре я услыхал стук копыт.

Я продолжал подъем, с минуты на минуту ожидая, что передо мной мелькнет малиновый плащ или белая лошадь.

Еще несколько шагов — и сквозь перистую листву мимоз я увидал на прогалине амазонку.

Лужайка на вершине холма была окаймлена со всех сторон кудрявым лесом: безлюдный очаровательный уголок, созданный для отдыха и забвения!

Здесь Изолина остановилась. Верно, она наслаждается природой, слушает щебет птиц, вдыхает аромат цветов!

Я колебался, не зная, что предпринять. Ускакать обратно или подъехать к Изолине? По меньшей мере бестактно нарушать ее покой. Я уже стыдился своего необдуманного поступка: кто дал мне право выслеживать амазонку? Но в эту минуту Изолина вынула из-за корсажа часы и с тревогой взглянула на циферблат. В беспокойстве она бросила взгляд на равнину, расстилающуюся у подножия храма.

Во мне шевельнулись подозрения. Она кого-то ждет!

Проклятое имя Рафаэля Ихурры всплыло в моем сознании. Я вздрогнул, словно мне прижгли сердце каленым железом.

Сначала слабость овладела мной. Поводья выпали из рук, и закружилась голова. Но при мысли о счастливом сопернике я встрепенулся, как тигр, почуявший кровь.

Ненависть, ревность и жажда мести заглушили смущение.

Без борьбы не уступлю Изолину! Я, правда, безоружен, но голыми руками одолею врага.

Раздражение мое, очевидно, передалось коню: опустив голову, он злобно заржал.

Тотчас с прогалины послышались ответное ржание и испуганный девичий голос:

— Кто здесь?

Дальше скрываться нельзя. Присутствие мое обнаружено.

Вонзив шпоры в крутые бока Моро, я стрелой вылетел на прогалину и очутился перед Изолиной.

Глава XLV ПРИЗНАНИЕ

Мое появление удивило Изолину. Я покраснел под ее взглядом, так как поведение мое было далеко не безупречным.

Как оправдаться? Как объяснить нашу встречу? Сослаться на случайность? Притвориться, что и для меня она неожиданна? Это слишком неправдоподобно! Мне все равно не обмануть проницательную девушку.

«Не стану таиться, — решил я, — выложу всю правду».

— Где же ваш проводник? — внезапно спросила Изолина, прервав мои размышления. — Неужели вы сами нашли дорогу?

— Это было нетрудно, сеньорита: я придерживался ваших следов.

— Неужели? Я не ждала вас так скоро!

— Но вы ждали кого-то другого?

— Разумеется. Я думала, что Чипрео опередит вас.

— Чипрео?

— Ну да, Чипрео.

— Сеньорита, если этим новым именем вы называете своего кузена, то предупреждаю, что ему лучше не показываться здесь.

— Моего кузена? Ему лучше не показываться здесь? Я вас не понимаю, сеньор.

Изолина вопросительно взглянула на меня. Легкая краска залила ее щеки.

Я смутился не меньше Изолины, но, приступив к объяснению, я решил довести его до конца.

— В таком случае, сеньорита Варгас, я выражусь яснее. Если Рафаэль Ихурра придет сюда, то один из нас не вернется в долину. Ваш кузен покушался на мою жизнь, и я поклялся убить его, где бы я его ни встретил.

— Искренно желаю вам успеха, сеньор!

— Как! Что вы говорите? Ведь он — ваш кузен!

— Рафаэль Ихурра — мой злейший враг… и не только мой, но и моего отца.

— Неужели? Значит, вы его не ждали?

— Конечно нет! Я, правда, не труслива, но все же не хотела бы очутиться с глазу на глаз с Рафаэлем Ихуррой.

— Сеньорита, прошу вас, скажите…

— Любезный капитан… Вы задали мне такую загадку… Не вам следует спрашивать, а мне, вы же должны смиренно отвечать. Я устроила это свидание, чтобы лично поблагодарить вас за чудесного мустанга. А вы раздражены: глаза ваши искрятся гневом… вы осыпаете меня горькими упреками.

— Вы устроили это свидание? Я не ослышался, сеньорита?

— По известным вам соображениям я не могла пригласить вас к себе в гасиенду. Вот почему я избрала для встречи эту уединенную лужайку. Не находите ли, капитан, что она прелестна?

— В нашем обществе, сеньорита, самое неприветливое и пустынное место покажется мне раем.

— Опять! Вы, верно, позабыли желтое домино. Умоляю вас, довольно лести. Мы не на маскированном балу, сеньор! Будем же откровенны и просты.

— Q_T всего сердца принимаю ваше предложение. Я приехал сюда, чтобы исповедаться перед вами.

— Вот как! В каких же грехах?

— Позвольте только раньше задать вам один вопрос, сеньорита.

— Час от часу не легче! Вы метите в мои духовники?

— Да, сеньорита.

— Браво, капитан! Продолжайте! Я отвечу вам с подобающей серьезностью.

— Прежде всего я хочу вас спросить: кто такой этот Чипрео, о котором вы упомянули?

— Чипрео? Да разве вы не знаете? Мальчик, которого я за вами послала. Что за странный вопрос?

— Вы посылали за мной?

— А вот и сам гонец. Сюда, Чипрео! Можешь возвращаться домой. Капитан, вы оказались удивительно проворным. Я ждала вам не раньше, как через полчаса. Но военные люди легки на подъем. Одно мгновение — и солдат в седле. Тем лучше, потому что уже поздно, а я должна рассказать вам столько вещей.

Внезапно я все понял. Мексиканский мальчик, которого я встретил в темной роще, был послан за мной. Вот почему он окликнул меня.

Тревога моя улеглась, и сердце исполнилось радостью.

Еще не обнаружилось, что я явился самовольно. Чипрео убежал, не сказав ей ни слова, а неожиданно быстрый мой приезд вменялся в заслугу Моро.

Я собирался уж все объяснить, как Изолина внезапно напомнила мне про обещанную исповедь.

Признание мое было несложным. Оно требовало только трех коротеньких слов на одном из двух языков, наиболее распространенных в Америке.

Я избрал тот, который словно создан для влюбленных. Нагнувшись к красавице и заглянув в ее широко раскрытые глаза, я прошептал слова, не утратившие своей прелести, несмотря на то что их повторяют на все лады:

— J te amo! (Я тебя люблю!)

Улыбка, освещавшая обычно лицо Изолины, исчезла. Нежным румянцем вспыхнули ее щеки. Стрельчатые ресницы опустились, и я не мог прочесть ее взгляда. Лицо ее омрачилось: шаловливый ребенок внезапно превратился в женщину.

Сначала выражение ее лица испугало меня, но смущение, краска стыда на щеках и высоко вздымавшаяся грудь — все это было добрым знаком.

Минута молчания показалась мне вечностью.

— Сеньор, — промолвила наконец Изолина, и впервые со времени нашего знакомства голос ее дрогнул, — сеньор, вы обещали мне быть откровенным. Но могу ли я верить в вашу искренность?

— Я говорю от всего сердца.

Она подняла глаза; в них светилась любовь. Взгляд ее наполнил мою душу блаженством. Даже солнечный луч не обладает такой живительной силой!

На подвижном, выразительном лице снова заиграла улыбка, но я приписал ее равнодушию и снова встревожился.

— Скажите, сеньор, — продолжала Изолина, — чего ждете вы от меня?

Я опешил.

— Быть может, вы ждете ответного признания?

— Увы! Разве я смею надеяться? Вы не можете…

— Вы ни о чем не спрашиваете меня?

— Нет, сеньорита! Мне страшен ваш ответ.

— С каких пор вы стали таким робким? Как обидно, что на мне нет маски. Не опустить ли вуаль, чтобы придать вам смелости?

Мне было больно и грустно. Я опустил глаза, как подсудимый, ожидающий тяжкого приговора.

Изолина рассмеялась, и в ее голосе мне послышались насмешливые нотки.

Внезапно услыхал я топот и, подняв глаза, увидал, что Изолина удаляется.

Она направилась к центру лужайки. На самой вершине холма она остановилась.

— Сюда, капитан! — крикнула Изолина, махнув рукой.

Машинально я последовал за девушкой.

— Итак, капитан, вы без боязни бросаетесь в бой, но робеете перед женщиной, не решаясь спросить, любит ли она вас.

Печальная усмешка была единственным ответом на ее шутливую болтовню.

— Браво, капитан! Вы меня удивляете. Не раз, наверное, задавали вы другим женщинам этот вопрос. Боюсь, что часто, слишком часто повторялись на вашем веку подобные сцены.

Она произнесла эти слова с нескрываемой горечью. Улыбка снова исчезла. Взгляд был устремлен вдаль.

— Не стоит заглядывать в прошлое, — продолжала Изолина. — Будем жить настоящим. Повторите, капитан… да, да, скажите мне еще раз, что вы меня любите.

— Я люблю вас… люблю, сеньорита!

— Меня одну? Только меня?

— Я никогда не взгляну ни на одну женщину.

— Спасибо, спасибо!

— Неужели, у вас не найдется для меня ничего, кроме холодной благодарности?

Молча отвернулась она, словно переживая какую-то внутреннюю борьбу.

— Я сумею доказать вам свою признательность, — сказала наконец Изолина. — Сами судите, оценила ли я вашу любовь. Три вещи могу я подарить вам…

— Не томите, Изолина.

— Я обещала ничего не скрывать от вас. Слушайте же. Я тоже пришла сюда, чтобы открыть вам свою душу. Видите, вдали белеет дом. В нем родилась я. Если вы захотите, вы войдете в него хозяином.

— Изолина!

— Еще я могу предложить вам свою руку.

Она протянула мне свою руку, которую я крепко сжал.

— А третий дар, Изолина?

— Третьего я не в состоянии вам отдать, потому что оно уже принадлежит вам. Вы похитили его.

— Что же это?

— Мое сердце.

Наши кони, чуткие, умные животные, внимали, казалось, разговору. Они медленно приближались друг к другу, и в то мгновение, когда я услыхал последние слова Изолины, морды их соприкоснулись, и зазвенели стальные уздечки.

Они стояли бок о бок, словно впряженные в одну упряжь. Видно, они понимали, чего хотят прелестная всадница и счастливый спутник. В безмолвном порыве мы с Изолиной нагнулись друг к другу — и первый поцелуй скрепил нашу любовь.

Глава XLVI В ЛЕСУ

Мы расстались, так как неблагоразумно было показываться вместе. Изолина ускакала первая, оставив меня на лужайке. Прощаясь, мы сговорились встретиться на следующий день.

Я медлил, не желая покидать холма, отныне священного для нас с Изолиной.

Буйная радость победы сменилась глубоким покоем и беспредельным лучезарным счастьем. Заветная мечта исполнилась.

В жизни нет блаженства, равного разделенной любви. Только счастливый влюбленный без страха глядит в лицо будущему.

Внешний мир гармонировал с моим душевным состоянием. Никогда цветы не благоухали так сладко, как в этот день. Они сверкали ослепительными красками, а хлопотливое жужжание пчел и птичий гомон сливались в дивную мелодию.

Я охотно задержался бы на лужайке, но служебные обязанности призывали меня в селение.

Солнце уже склонилось к закату, когда я въехал под сень шелковистых мимоз.

Поглощенный своим счастьем, я ни на что не обращал внимания.

Мне следовало опустить поводья, предоставив коня самому себе. Моро инстинктивно привез бы меня в поселок. Но, в рассеянности дергая поводья, я заставил его свернуть с прямого пути.

Что бы там ни было, но я очутился в густом лесу, без малейшего признака тропы, не зная даже, верное ли я взял направление. Вскоре я убедился, что еду не в ту сторону, так как иначе уже выбрался бы на дорогу.

Не тратя времени на размышления, я повернул коня. Разведка моя не увенчалась успехом: я покрыл около мили, но тропы не обнаружил. Вторично предпринял поиски в новом направлении, но вторая разведка кончилась так же неудачно, как и первая.

Местность была лесистой и плоской; кругозор со всех сторон ограничен деревьями, сориентироваться было невозможно.

Я безнадежно заблудился.

Приятно днем блуждать по лесу, но час был поздний, солнце уже село, и мрак быстро сгущался.

Через несколько минут наступит полная темнота. Очевидно, мне придется заночевать в лесу.

Казалось, можно приятно провести время, вспоминая радостные события сегодняшнего дня. Отчего бы не помечтать об Изолине?

Увы! Тело сильнее духа, и любые грезы, даже любовные, блекнут, когда человек голоден, как волк.

Ночь будет отвратительная: холод и голод помешают уснуть. Надвигается гроза, и уже накрапывает дождь, я промокну до костей.

После третьей неудачной попытки я остановил коня и прислушался. На этот раз мне повезло: в лесу, шагах приблизительно в ста, раздался выстрел.

Находясь во вражеской стране, я мог испугаться стрельбы, но по сухому короткому разряду я узнал, что стреляют из охотничьего карабина, неупотребляемого в Мексике. Больше того, вслед за выстрелом послышался глухой шум, словно что-то с высоты упало на землю. Любитель охоты, я не мог ошибиться в характере этого звука: подбитая птица свалилась с ветки на землю.

Стрелок, несомненно, янки. Двое или трое среди рейнджеров вместо ружей военного образца получили в интендантстве охотничьи карабины. То были профессиональные охотники, которым сделали это поблажку.

Итак, мне предстоит встреча с одним из моих солдат.

Без колебаний я поехал в сторону выстрела.

Прошло несколько минут. Место, откуда стреляли, осталось, должно быть, позади, но я никого не встретил. Я хотел уже повернуть обратно, но за моей спиной раздался знакомый голос:

— Черт возьми! Да ведь это же наш приятель — капитан!

Я обернулся. Двое трапперов вылезли из-за кустов. Услыхав топот, они благоразумно спрятались в засаду.

Рубби держал крупного индюка, а Гаррей тащил на спине отборные куски оленины.

— Удачная, видно, была охота, — заметил я, когда они приблизились.

— Вы правы, капитан! — кивнул Гаррей. — Мы обеспечены теперь продовольствием. Я не хочу сказать, что рейнджеры отказываются кормить нас, но мы обязались самостоятельно добывать себе пропитание.

— Да, да! — подхватил Рубби. — Мы — вольные горцы и не желаем никого обременять.

— К тому же, капитан, — подхватил Гаррей, — я не в восторге от вашего стола. Кормят вас, надо сказать, скудно. Примите от нас в подарок индюка и олений окорок. О нас не беспокойтесь: мы обойдемся. Не правда ли, Рубби?

— Верно! — лаконически подтвердил старый траппер.

Я не стал церемониться, тем более что деревенский трактир не отличался изысканной кухней.

Итак, я охотно принял подарок, и мы втроем двинулись в путь.

С такими проводниками, как трапперы, я ничего не боялся.

Приятели мои тоже возвращались в лагерь. В лесу они бродили с полудня, а лошадей оставили в поселке.

Сделав около полумили, мы выбрались на узкую тропу.

Здесь приятели мои, мало знакомые с местностью, в недоумении остановились, не зная, куда идти.

Стояла кромешная тьма. Как и вчера, изредка сверкали молнии. Эта ночь отличалась от прошлой только тем, что шел проливной дождь. Мы совершенно вымокли и дрожали от холода.

Свинцовые тучи заволакивали небо.

Когда блеснула молния, Рубби склонился к земле. Мне показалось, будто он изучает следы. То была глубокая колея, пробитая тяжелыми колесами повозки.

Опытный следопыт быстро справился со своей задачей. Ему понадобилось не больше времени, чем на прочтение надписи на дорожном столбе.

— В ту сторону! — закричал Рубби, выпрямляясь и указывая рукой направление.

Мы двинулись в путь.

Любопытствуя, каким образом он разобрался в следах, я пристал к нему с расспросами.

— Видите ли, друг мой, — ответил Рубби, — колея оставлена мексиканской повозкой. Всем известно, что они двухколесные, однако я подметил следы четырех колес. Одна и та же повозка дважды проехала по дороге, так как обе колеи одинаковы. Не трудно сообразить, что обратная колея ведет в деревню.

— Но как же вы узнали, которая из них обратная?

— Это проще, чем выпить стакан вина, — усмехнулся Рубби. — Обратная колея свежее первой, так как пробита на несколько часов позже.

Мне осталось только преклониться перед чутьем траппера.

Через некоторое время снова раздался голос Рубби, опередившего нас на несколько шагов.

— Мы на правильном пути, — сказал он. — У меня есть приметы почище направления колеи.

— Какие же? Что вы еще нашли? — спросил я.

— Воду! — откликнулся Рубби. — Вы усомнились в моей догадливости, но я оказался прав. Прислушайтесь как следует.

Журчал ручеек на твердом грунте.

— Слышу плеск, — сказал я. — Но какие вы делаете из этого выводы?

— Это потоки дождевой воды, — пояснил траппер. — Мы идем по течению, спускаясь в долину. Там легко найти дорогу. Проклятый ливень! Я промок до нитки. В этом потоке захлебнется и водяная крыса.

Мы пошли дальше. Через десяток ярдов быстрый ручеек перерезал тропу и затем уклонился в сторону. Образовался он в течение нескольких часов и вился в одном направлении с тропой.

Еще полмили — и мы выбрались из лесу на дорогу, которая вела в селение.

Напрасно радовались мы, надеясь отогреться под кровом: у самого поселка нас остановил властный окрик часового:

— Кто идет?

— Друзья! — ответил я. — Это вы, Квакенбосс?

Я узнал голос солдата-ботаника и в блеске молнии увидал под деревом его нескладную фигуру.

— Стойте! Пароль!

Таков был решительный ответ Квакенбосса.

Пароля я не знал.

Выезжая днем из лагеря, я совершенно позабыл справиться про пароль. Теперь я поплатился за свою оплошность.

— Мы не знаем пароля, но это я, Квакенбосс. Вы разве не узнали…

И я назвал свое имя и звание.

— Что мне до этого? — угрюмо проворчал увалень. — Без пароля никого не пропущу.

— Ах ты, дурень! — в раздражении закричал Рубби. — Ведь перед тобой капитан!

— Возможно, — отозвался несговорчивый солдат. — Но все же я не пропущу его.

Тут только я понял всю трудность положения.

— Пошлите за начальником караула или за кем-нибудь из лейтенантов, — сказал я упрямцу.

— Нет у меня рассыльных, — раздался из темноты голос Квакенбосса.

— Я сам пойду, — вызвался Билли Гаррей.

В наивности своей траппер полагал, что его беспрепятственно пропустят в лагерь, и смело двинулся к часовому.

Но тотчас последовал громовой возглас Квакенбосса:

— Стой! Стой! Еще шаг — и я стреляю!

— Это еще что? — вспылил Рубби, бросаясь вперед. — Ты собираешься стрелять в моего товарища? Проклятая ослиная башка! Если ты спустишь курок, прощайся с жизнью! Видишь эту игрушку?

И Рубби поднял карабин.

Зная меткость его стрельбы, я испугался и закричал во все горло:

— Остановитесь, Квакенбосс! Не стреляйте! Мы подождем.

В то же время я схватил своих спутников за руки и оттащил их в сторону.

Повелительная интонация моего голоса смутила Квакенбосса, а может, при свете внезапной молнии он узнал меня и трапперов. Прежде чем воцарилась темнота, я заметил, что он опустил ружье. Обрадованный его миролюбием, я облегченно вздохнул.

Однако пропустить нас он по-прежнему отказывался.

Продолжать переговоры было бесполезно, так как в лучшем случае они привели бы к словесной перепалке между Квакенбоссом и трапперами. С трудом восстановив мир, я решил безропотно ждать, пока случайно не явится на помощь кто-нибудь из караульных.

К счастью, на площади показался один из рейнджеров.

Квакенбосс соблаговолил подозвать, а я, пустив в ход все свое красноречие, уговорил солдата сбегать за начальником караула.

Появление капрала положило конец этому нелепому спору, и мы беспрепятственно миновали караульный пост.

Проходя мимо рьяного часового, старик Рубби шепнул ему:

— Черт побери твою ослиную башку! Плохо тебе придется, если мы встретимся когда-нибудь в прериях!

Глава XLVII ПРОЩАНИЕ

В течение двух недель мы с Изолиной упивались счастьем. Лишь изредка мимолетная печаль омрачала нас: то было предчувствие разлуки. Но тучи рассеивались при мысли о новом свидании. Никогда не расставались мы, не условившись о следующей встрече. Утром мы говорили друг другу «до вечера», а вечером «до завтра».

Я не тяготился однообразием своей жизни. Дни я проводил в сладком опьянении. Но — увы! — всему бывает конец.

Наступил горестный час, когда мы простились на неопределенное время, быть может, до конца войны.

Изолина умоляла меня остаться, но я был тверд. Нелегко мне было оторваться от милой моей невесты. На лужайке обменялись мы последними клятвами. Не в первый раз повторяли мы священные для влюбленных слова, но в первый раз в слезах и горе.

Когда Изолина скрылась за густой листвой, мне показалось, что померкло солнце.

Недолго оставался я после нее на лужайке. Долг призывал меня к моим рейнджерам. Уже смеркалось, а наутро мы выступали в поход.

Я собирался уже спуститься по хорошо знакомой тропинке. Изолина ускакала в другую сторону, напрямик к гасиенде. Из предосторожности мы всегда возвращались разными дорогами. Но местность была пустынной. Даже вакеро редко забредали в эту сторону, и никто не знал про наши встречи — так по крайней мере думали мы с Изолиной. Вот почему в последнее время мы осмелели и не так тщательно скрывали свои свидания.

Лишь несколько часов назад я узнал, что жители селения проникли в наш секрет. Сообщил мне об этом Уитлей со слов Кончитты. Лейтенант, между прочим, посоветовал мне не удаляться от стоянки без провожатых.

Я принял бы к сведению его слова, ли бы мы не получили уже приказа о выступлении.

Поглощенный мыслью о предстоящей разлуке и не ожидая ни с чьей стороны нападения, я отправился к Изолине.

К тому же Ихурра — мой злейший враг — давно уже исчез из окрестностей гасиенды. После стычки у мезы его отряд соединился, как мы узнали из достоверных источников, с гверильей знаменитого Каналеса, который орудовал между Комарго и Мотерей. Если бы Ихурра появился около поселка, ему не удалось бы ускользнуть от бдительного ока Холлингсворта и рейнджеров.

Итак, я собирался уже свернуть на обычную тропинку, но внезапно мне захотелось еще раз взглянуть на Изолину.

Она, наверное, уже в гасиенде. Я проеду мимо белого дома, и, быть может, она помашет рукой с азотеи и крикнет: «Прощай!»

Моро, словно проникнув в мои мысли, свернул на тропинку, по которой уехала Изолина.

Глава XLVIII УГРОЗЫ

Голос Ихурры был мне прекрасно знаком. Он врезался в мою память с того знаменательного дня, когда я услыхал его с мезы.

Казалось бы, Изолина стояла вне подозрения, но к стыду своему должен признаться, что я испытывал чувство, похожее на ревность.

Несмотря на вздохи, слезы и клятвы, я ревновал к Ихурре! Могу сказать в свое оправдание, что отвратительное чувство овладело мной лишь на одно мгновение.

Осторожно соскочив с седла, я направился к прогалине, откуда доносились голоса. Моро стоял как вкопанный, хотя я не привязал его.

Я шел крадучись, с величайшей осторожностью раздвигая ветки. Собеседники не замечали моего приближения.

Притаившись за карликовыми пальмами, я увидал свою невесту и ее двоюродного брата.

Изолина сидела верхом. Ихурра стоял у стремени, одну руку положив на седло, а в другой сжимая поводья.

Тут только я понял, что то была случайная и нежелательная встреча, по крайней мере для Изолины. Ихурра, завладев поводьями, силой удерживал Изолину.

— О, я не жду от вас ничего приятного. Но делать нечего. Говорите. Я слушаю.

— Хорошо. Для начала вот несколько документов, компрометирующих вас и вашего отца.

Он вытащил из кармана какие-то бумаги, развернул и показал Изолине.

— Вот пропуск, выданный главнокомандующим американской армией на имя донны Изолины де Варгас. Вероятно, вы его знаете. А вот письмо дона Рамона де Варгаса генеральному секретарю той же армии. Оно лежит в одном конверте с письмом того же комиссара к вашему флибустьеру. Как видите, доказательство измены налицо.

— Хорошо, сеньор! Дальше!

— Хорошо? Совсем не так хорошо, как вы полагаете. Президент не оставит безнаказанной эту предательскую переписку. Достаточно показать Санта-Анне эти документы, и я немедленно получу приказ задержать вас и, разумеется, использую его. Больше того, арест повлечет за собой конфискацию вашего имущества, которое перейдет в мои руки. Да, именно в мои.

Ихурра усмехнулся.

Изолина молчала.

Я не видел ее лица, но чувствовал, что угрозы испугали ее.

Ихурра продолжал:

— Вы поняли теперь свое положение. Выходите за меня замуж, и я немедленно уничтожу документы.

— Никогда!

Решительный отпор обрадовал меня.

— Никогда? — повторил Ихурра. — Берегитесь! Как только страна будет очищена от проклятых янки, я завладею нашим поместьем.

— Ошибаетесь, Рафаэль Ихурра! — ответила Изолина с презрительной улыбкой. — Вы не так дальновидны, как воображаете. Земли моего отца расположены на техасском берегу Рио-Гранде, и прежде, чем страна будет очищена от янки, они проведут границу по этой реке. Кто конфискует наши земли? Во всяком случае не вы и не ваш трусливый диктатор.

Ответ Изолины разъярил Ихурру.

— Даже в этом случае, — кричал он, — вы никогда не будете наследницей Варгаса! Послушайте, Изолина, я вам открою еще одну тайну. Знайте, сеньорита, что вы — незаконная дочь дона Рамона.

Изолина вздрогнула.

— У меня есть доказательства, — продолжал Ихурра. — Если Соединенные Штаты восторжествуют над Мексикой, вы уже наверное не будете узаконены. Не быть вам наследницей де Варгаса!

Изолина молчала.

— Теперь, сеньорита, вы понимаете, что я ни в чем не заинтересован, предлагая вам свою руку. Больше того: я вас никогда не любил. Я лгал и лицемерил, объясняясь вам в любви.

Но лгал Ихурра, не признаваясь в любви, а сейчас, отрекаясь от нее. На издевательства его подстрекала ревность. Как бы ни была груба его страсть, он любил Изолину.

— Как я мог полюбить вас… дочь жалкой индианки… метиску…

Чаша переполнилась. Белые в Америке гордятся своим европейским происхождением. Хуже заразы боятся примеси цветной крови. Даже в Мексике, несмотря на множество смешанных браков и на фактическое преобладание метисов, две расы не могут примириться друг с другом.

— Посторонитесь! — крикнула Изолина. — Отпустите поводья!

— Подождите! — ответил Ихурра. — Я имею кое-что вам сообщить.

— Негодяй! Оставьте меня!

— Не отпущу, пока вы не обещаете, пока вы не поклянетесь…

— Назад, иначе я стреляю!

Я бросился на помощь Изолине. В руке ее сверкнул пистолет.

Она нацелилась в голову Ихурре.

Зная решительный характер своей кузины, Ихурра не на шутку струсил. Он отскочил в сторону. Поводья выскользнули из его рук. Изолина пришпорила мустанга. Горячий конь понесся стрелой. Одно мгновение — и всадница скрылась из виду.

Я опоздал, сеньорита не нуждалась уже в моей помощи. На поляне я застал одного Ихурру.

Глава XLIX ЛОВУШКА

Ихурра, стоя ко мне спиной, глядел с бессильной яростью вслед Изолине.

Голоса моего он не слышал и не заметил, как я подошел.

Саблю я держал наготове. Ихурра теперь в моей власти. Еще минута — и он валялся бы у моих ног, но мексиканец родился под счастливой звездой.

Посудите сами: я встретился с негодяем, покушавшимся на мою жизнь, со смертельным врагом моей возлюбленной, с презренным убийцей, в отношении которого закон чести не писан. Велик был соблазн поступить с ним по заслугам; однако я не поддался искушению и ограничился тем, что хлопнул Ихурру по плечу.

Он вздрогнул, словно подстреленный, и резко обернулся. Краска бешенства на щеках его сменилась бледностью. В глазах засветился страх. Ихурра растерялся. Обнаженная сабля грозила ему смертью.

Мы столкнулись лицом к лицу впервые. Ихурра был выше и сильнее, но лицо его нервно подергивалось, и губы дрожали.

Хозяином положения был я.

— Вы — Рафаэль Ихурра?

— Да, сеньор, — ответил он после некоторого колебания, — что вам угодно?

— Вы завладели принадлежащими мне документами, — произнес я, указывая на письма, судорожно зажатые в руке. — Потрудитесь вернуть их!

— Вы — капитан Уорфильд? — спросил он, выдерживая паузу и делая вид, что внимательно изучает подпись на письме комиссара.

— Да, я — капитан Уорфильд! Странно, что вы этого не знаете!

Ихурра оставил мою колкость без ответа.

— Вот адресованный вам пакет, — сказал он. — Я подобрал его на дороге. Рад с вами встретиться.

С этими словами он протянул мне приказ комиссара.

— Здесь должно быть письмо, — заметил я. — Благоволите передать его мне!

— Письмо за подписью Рамона де Варгаса? Разве оно было вложено в этот конверт?

— Конечно!

— Ах, да, совершенно верно! Вот оно, сеньор!

— В ваших руках остается пропуск, выданный американским командованием одной леди. Прошу вас, синьор Ихурра, не отказать в любезности передать его мне. Я отошлю его по принадлежности!

Ихурра украдкой оглянулся. Я зорко за ним следил. Каждую минуту он мог меня ударить.

— Правильно! — ответил он, помолчав. — Пропуск мне не нужен. Он к вашим услугам, капитан!

Принужденно улыбаясь, Ихурра протянул мне пропуск.

Я спрятал на груди драгоценные документы, взмахнул саблей и предложил Ихурре защищаться.

Хотя сабля рослого мексиканца была тяжелее моей, я не страшился поединка с презренным противником.

Но Ихурра колебался и не вытаскивал сабли.

— Вы должны драться! — повелительно крикнул я. — Я зарублю вас, если вы не будете защищаться! Низкий трус! Защищайся, если не хочешь быть убитым!

Губы Ихурры дрожали, глаза беспокойно блуждали по сторонам. Он был рад провалиться сквозь землю.

И вдруг — представьте мое изумление — малодушный авантюрист расхрабрился и бурно выхватил саблю из ножен: Ихурра принимал вызов. Растерянности его как не бывало. В глазах сверкнуло бешенство. Он сделал первый выпад.

Клинки скрестились, посыпались искры.

Я едва успел отскочить, но, случайно оглянувшись, увидел в пятнадцати шагах бегущих к нам двух гверильясов с саблями наголо. Вот объяснение храбрости Ихурры! Он удачно выбрал момент для начала поединка!

— Эй вы, там! — закричал он, поймав мой взгляд. — Эль-Зорро, Хозе! Ко мне! Смерть янки! Смерть негодяю!

Три сабли против одной! Неравные шансы! Подоспевшие были серьезными противниками — не чета трусу, с которым я сражался!

Отступать поздно. Лошадь — далеко, и путь к ней отрезан!

Гверильясы в беге равны индейцам. На бегство надежды никакой. Они уже близко! Сейчас на меня набросятся и зарубят на месте.

Не размышляя, я отступил на несколько шагов и дал отпор всем трем. Клинки зазвенели с еще большим ожесточением.

Не помню, как протекал неравный бой. Выпады следовали беспорядочно один за другим. Удары сыпались со всех сторон. Кровь залила мне лицо. С каждой секундой силы таяли, и ловкость меня покидала.

Вот Эль-Зорро заносит клинок, обагренный моей же кровью… Роковой удар! Я не в силах его отпарировать! Крик отчаяния вырывается из моей груди. Я погибаю!

Но что же случилось? На лицах противников — ужас, сабли их дрогнули. Неужто гверильясов устрашил мой крик?

Треск ружейного выстрела. Рука Эль-Зорро повисла…

Я как бы очнулся от тяжелого сна: гверильясы спасались кто куда и через несколько минут исчезли в чаще.

Какой-то человек с ружьем пересекал поляну. Это стрелял он. Бегущий был в одежде мексиканца, — конечно, гверильяс. Стреляя в меня, он случайно ранил товарища. Не сомневаясь в правильности своей догадки, я приготовился к защите и вытер кровь, струившуюся по глазам.

Длинные обезьяньи руки и кривые ноги Элии Квакенбосса я узнал лишь в последнюю секунду, уже направив на него острие сабли.

Квакенбосс, разрядив ружье, бросился мне на помощь, чтобы разогнать противника ударами приклада, но гверильясы исчезли, как дым, вообразив, что на них напали многочисленные враги.

Любовь Квакенбосса к ботанике спасла мне жизнь. Он собирал в лесу гербарий и прибежал на шум.

— Спасибо, Квакенбосс, спасибо, храбрый друг! Вы появились вовремя.

— Сожалею о промахе, капитан! Так хотелось раздробить череп рыжему дьяволу или всадить ему пулю в брюхо. Он дешево отделался.

— Гверильяс все-таки наказан: вы прострелили ему руку!

— Увы, я промахнулся. Но, я вижу, вы ранены, капитан? Вам дурно?

— Пустяки! Не опасно, — пролепетал я, шатаясь. — Чуточку ослабел от потери крови. Умоляю вас, позаботьтесь о моем коне, он там… там… Приведите Моро! — Ия потерял сознание.

Когда я пришел в себя, Моро стоял возле. Раны мои были перевязаны. Любитель ботаники изорвал на бинты свою рубашку. Квакенбосс приводил меня в чувство, усердно поливая водой из ботфорта.

Кое-как с помощью Квакенбосса я взобрался на лошадь и с трудом удержался в седле. Мы поехали в селение. Лошадь вел мой спутник.

Тропинка пролегала вблизи гасиенды. Ночь укрывала меня.

Так лучше. Мой жалкий вид мог вызвать бесполезную тревогу. В пути мы не встретили ни души, и через полчаса я был в безопасности в доме алькада.

Глава L ОБРЕЧЕННЫЕ

Невеста верна мне. Как я мог хотя бы на минуту в ней усомниться? Впредь обуздаю свои подозрения.

Сейчас я тревожился за безопасность Изолины.

Перед самым выступлением американцев из селения в окрестностях гасиенды появился Ихурра со своей шайкой. Стратегический план нашего штаба был, очевидно, ему известен. Слухи, переданные Уитлем, оправдались.

На форт прибыл новый главнокомандующий. Три четверти оккупационной армии вошли в состав экспедиционного корпуса, который направлялся в Вера-Круц. Честолюбивый начальник подбирал лучшие полки и включил рейнджеров в списки своего корпуса. Однако большинство солдат предпочитало остаться с храбрым ветераном, столько раз водившим нас к победе. Так думал Уитлей, так рассуждал и я. То же можно сказать о Холлингсворте, хотя у него были особые основания помедлить на берегах Рио-Гранде: красотка Кончитта удерживала его!

Американский корпус уже выступил. Пехота и кавалерия двинулись к Рио-Бразос, Сант-Яго и Тампико, где они должны были погрузиться на барки, чтобы плыть на юг. Все участники экспедиции получили соответствующие приказания.

Окончательно покидать Рио-Гранде мы не собирались, но нам было предписано в целях сокращения фронта эвакуировать не только поселок, но и соседний городок, где стояла целая дивизия; теперь на пятьдесят миль в окружности не останется ни одной нашей части. Возможно, что в это глухое селение уже никогда не заглянет американский солдат.

Одна мысль об этом приводила меня в глубокое уныние.

Я не сомневался, что противник в курсе наших передвижений. Окрестное население, например, знало о завтрашнем выступлении и с каждым часом глядело неприветливее. Открытая враждебность жителей уже вызвала несколько конфликтов.

Наши друзья — аянкиядо — получили анонимные письма с угрозами всякого рода, вплоть до конфискации имущества. Даже алькад не был застрахован от подобных посланий.

Все это меня волновало. По слухам, повсюду, где мы останавливались, уже циркулировали «черные списки» с именами наших доброжелателей. Тщетно ломал я голову, как обеспечить безопасность Изолины на время моего отсутствия.

Может, Холлигсворту удастся арестовать Ихурру? Я послал его в погоню за ним с небольшим отрядом и с нетерпением ждал теперь возвращения товарища.

Из раздумья меня вывел голос Уитлея.

— В чем дело, лейтенант?

— Вас спрашивает какой-то симпатичный мальчуган.

Он ввел Чипрео.

Мальчик протянул мне конверт. Я его вскрыл: в нем оказалась веточка можжевельника, на коре которого было нацарапано: «Тиуа!»

Я понял.

Туземцы называют можжевельник «Тиуа». В устах женщины это словечко звучит по-испански как «Ваша!», «Твоя!» или «С тобой!».

— Всё? — спросил я. — Больше тебе ничего не передавали?

— Нет, сеньор капитан, мне приказано только узнать, благополучно ли вы доехали.

Я разломал веточку, кусочек с начертанием «Тиуа!», спрятал на груди, а на другой нацарапал «Твой!» и, прижав к губам, передал Чипрео.

В полночь вернулся с разведки Холлингсворт с рейнджерами. Они никого не встретили.

Глава LI ВЫСТУПЛЕНИЕ В ПОХОД

Лунная ночь сменилась робким мерцанием зари. Звуки труб разбудили рейнджеров.

В бледных лучах рассвета сновали люди, выводившие лошадей. Горнист скомандовал: «В седло!» Рейнджеры выстраивались на площади, готовясь к выступлению.

В центре — наш единственный фургон, запряженный цугом мулами. В нем багаж и раненые.

Барабанщик скрестил палочки над барабаном.

В последний раз поднялся я на азотею и окинул взглядом площадь. Кони фыркали и прядали ушами, всадники свертывали плащи. Часть рейнджеров уже села на лошадей, другие только седлали коней, некоторые подкреплялись вином на пороге кабачка. Звенели прощальные кружки.

Но в селении мы оставляли не только друзей: за решетками окон и на порогах притаились злорадные туземцы, кутаясь в сарапе, бродили угрюмые леперо, прячась по углам и бросая свирепые взгляды из-под широкополых шляп. Большинство леперо примкнуло к гверилье, но и оставшихся было достаточно, чтобы омрачить картину выступления. Девушки глядели испуганно.

Под влиянием личных неприятностей все казалось мне еще мрачнее, чем было на самом деле. Всю ночь я терзался опасностью, грозившей моей будущей жене. Опасностью, надвигавшейся, неуловимой, как призрак. Зловещие предчувствия одолевали меня. Воля расшаталась. Несмотря на свойственный мне скептицизм, я был глубоко убежден, что Изолине грозит серьезная беда со стороны Рафаэля Ихурры.

Кроме того, в стране было неспокойно.

Несколько лет междоусобия, набеги индейцев и бурные смены мексиканских правительств разоряли пограничную область.

Изолина — этот прекрасный цветок — выросла в самый разгар борьбы. Удивительно, что до сих ор цветок не растоптан.

Сеньорита де Варгас, при всей ее храбрости, лишь ничтожная былинка в вихре событий.

Ихурра способен на вероломство. Холлингсворт дал ему самую нелестную характеристику.

Неужели отказаться от командования рейнджерами? Невозможно. К тому же, затерявшись среди враждебного населения, я сам не могу считать себя в безопасности.

Наконец я решил повидать Изолину и дона Рамона и убедить их ехать с нами.

Досадно, что эта мысль так поздно пришла мне в голову. Дон Рамон, по всей вероятности, будет возражать. Как уломать упрямого старика? Он знал о моей любви к Изолине и не препятствовал нам. Удастся ли мне доказать гидальго, что жизнь его самого и дочери в опасности?

С другой стороны, Изолина не допускает мысли, что из-за такого труса, как ее двоюродный брат, надо бежать из родительского дома. Она не боится Ихурры и не разделяет моей тревоги.

Что делать? Приказано выступать на заре. Я еще успел бы съездить к сеньорите Варгас: до гасиенды недалеко.

Ради таких исключительных обстоятельств можно, пожалуй, нарушить приличия и вломиться в дом на рассвете.

Эскадрон уже выстроился в походном порядке. В последнюю минуту ко мне подошел Холлингсворт и посоветовал оставить Изолине письмо.

Я последовал совету боевого товарища, отправил сеньорите записку, полную тревоги и сомнений, и подал знак к выступлению.

Далеко разнеслись пронзительные звуки кавалерийского рожка. Я вскочил в седло. Музыка боевой тревоги и радостное ржание коня вернули мне самообладание.

Глава LII С ДРУЗЬЯМИ

Вновь мной овладела тоска… Тщетно пытался я вздохнуть полной грудью. Холодные доводы разума не убеждали меня.

Не только разлука была повинна в дурных предчувствиях и угнетенном состоянии. Война вступила в свои права: я могу пасть на поле битвы. Могу погибнуть от эпидемии. Будущее мрачно и неопределенно.

Нет, я останусь жив. Мучителен страх не встретить больше Изолины.

Не раз я готов был повернуть коня, но, стиснув зубы, продолжал путь. Возвращаться одному в селение было к тому же небезопасно.

Крики «Смерть техасцам!» неслись нам вслед, когда мы покидали площадь. Стоило большого труда сдержать возмущенных рейнджеров.

Гверилья время от времени подавала признаки жизни.

С холмов по отступающим стреляли, но разведчики наши возвращались, никого не обнаружив. Лишь однажды заметили двух всадников, скакавших во весь опор. Они принадлежали, вероятно, к банде Ихурры.

Поблизости бродил также Каналес. Встреча с его значительным и хорошо дисциплинированным отрядом сулила худшие последствия, чем перестрелка с гверильясами, но мысль о ней вызывала в наших рядах подъем настроения. Захват Каналеса, этой «лисицы зарослей», рисовался блестящей победой, уступавшей в заманчивости только пленению самого Санта-Анны.

Надежда на столкновение с Каналесом на время отвлекла меня от мрачных предчувствий.

Города мы достигли благополучно. Каналес уклонялся от встречи. Его соблазняла не боевая слава, но обоз с ценным добром, а рейнджеры располагали лишь американскими вшивыми одеялами. Даже гверильясы гнушались подобной добычей.

В городе мы с удивлением узнали, что дивизия еще не выступила: приказом из штаба поход отсрочивался на неделю.

Новость эта меня чрезвычайно обрадовала. А вдруг нас отошлют обратно в селение? Вскоре, однако, выяснилось, что нам предписано остаться при дивизии.

Во всех сколько-нибудь пригодных помещениях были уже расквартированы войска. Рейнджеры считались иррегулярной частью, и нам пришлось расположиться под открытым небом, в полумиле от городка. Здесь, на берегу ручья, разбили палатки и, привязав лошадей, умыли запыленные лица.

Чтобы узнать о дальнейших намерениях штаба и немного развлечься, я отправился в город.

Почти в каждом полку я оставил старых друзей. Отчего не возобновить знакомство?

В штаб-квартире я получил подтверждение тому, что раньше мы не выступим.

Просияв, я побрел в гостиницу — обычное место свидания армейских кутил — ив беседе с друзьями на время забылся.

Тут меня посвятили в очередные сплетни и злободневные истории, и я хохотал с приятелями до упаду.

Жители города относились к нам дружелюбно, так как американцы вели себя прилично.

За время нашей стоянки в селении в городе было одержано немало любовных побед. Один из офицеров обручился с богатой сеньоритой. Свадьбу отпраздновали пышно, и у счастливца нашлось не мало подражателей.

Глава LIII РАЗРУШЕННОЕ РАНЧО

В лагере я сразу помрачнел и долго бродил, скучая, вокруг своей палатки и свалился на койку, обуреваемый прежними страхами. Наконец я решил: с двадцатью отборными рейнджерами нагряну на гасиенду и заставлю Изолину покинуть опасные места. Возможно, что хозяева гасиенды уже вняли моим советам и дом опустел. Тем лучше, но скорее всего дон Рамон заупрямился.

Отобрав рейнджеров, я приказал им готовиться к вечернему выступлению. По двум причинам удобнее было действовать ночью. Во-первых, экспедиция предпринималась на мой собственный риск, в штаб-квартире не должны были о ней подозревать, хотя рейнджеры пользовались большей свободой, чем регулярные части, и большую часть времени проводили в рекогносцировках. Во-вторых, этого требовало благоразумие. Ночью мы никого не встретим, и весть о нашем прибытии не опередит нас.

Когда сгустились сумерки, мы сели на лошадей и молча выехали из кустарника, окаймлявшего лагерь. Тропинка вывела нас на широкую дорогу, тянувшуюся до самого селения.

На разведку пустили вперед Рубби и Гаррея. Они вышли пешком, оставив своих лошадей в лагере. Мы ехали шагом, приноравливаясь к пешеходам.

Рубби с Гарреем ползли на четвереньках, то и дело припадая к земле и внимательно изучая следы.

В лунном свете мы четко различали опередивших нас разведчиков.

Местность была глухая, только одно ранчо лежало на полпути — деревянный домишко с небольшим участком возделанной земли, где когда-то росла кукуруза. Хозяева ранчо давно бежали. Грабители не раз сюда наведывались, и осколки статуэток домашнего алтаря валялись вперемежку с обрывками олеографий.

Еще накануне это ранчо произвело на меня тяжелое впечатление. «Какие жалкие, — подумал я, — развалины!»

Но теперь, подъезжая, мы издали уловили смешанный гул женских и мужских голосов и сделали остановку, чутко прислушиваясь.

Шум усилился. Ветер донес к нам чьи-то вопли.

— Это женщины плачут, — сказал один из рейнджеров.

Пришпорили коней и тронулись рысью, но Гаррей, возвращавшийся с разведки, вторично остановил нас.

В сумерках мне удалось заметить тревожное выражение лица Гаррея.

— Скверные вести, капитан! — сказал он вполголоса.

Я вздрогнул.

— Говори, Гаррей! Что случилось?

— Все пошло к черту! Селение погибло! Убедитесь сами, капитан. Рубби успокаивает женщин возле ранчо.

Предчувствия меня не обманули.

Я помчался во весь опор.

В две минуты я у ранчо. Взорам открылось жуткое зрелище.

Глава LIV ЗВЕРСТВО

Пять-шесть молодых женщин и несколько мексиканцев обступили Рубби, изъяснявшегося на ломаном испанском языке.

Женщины были полураздеты, в грязи и в пыли, как будто их только что протащили по земле. Пышные черные волосы в беспорядке падали на плечи и на лица. На руках и груди чернела запекшаяся кровь.

Я подъехал к одной из несчастных. Лоб ее был свеже заклеймен раскаленным железом, кожа вздулась и побагровела. Всмотревшись, я различил буквы «USA» — те же, что на пуговицах моего мундира. Всех женщин заклеймили знаком «USA» — начальными литерами официального наименования Соединенных Штатов.

Какая-то мексиканка с плачем, откинув густые волосы, крикнула:

— Взгляните!

Мурашки пробежали у меня по коже: у мексиканки не было ушей!

Так варварски изувечены были почти все женщины, но и мужчины не избегли той же участи, двоим отрубили левые руки.

Я с удивлением вглядывался в лица, до неузнаваемости искаженные страданием. Потрясенные рейнджеры окликали приятелей по имени.

Но с первой минуты мне бросилась в глаза одна молоденькая девушка, одетая богаче других и державшаяся в стороне.

«Быть не может, — думал я, — она совсем ребенок. Неужто негодяи и ее не пощадили?»

— Как ваше имя, сеньорита?

— Кончитта, сеньор: я дочь алькада.

Слезы брызнули из ее глаз и смешались с кровью, струившейся по щекам.

Несчастный Уитлей скоро узнает о постигшем его ударе.

Рейнджеры выкрикивали проклятия, требуя, чтобы я немедленно вел их вперед. С трудом они согласились выслушать подробности происшествия.

Пострадавшие кричали, перебивая друг друга.

Связного рассказа нам удалось добиться лишь от одного Педро.

Вскоре после нашего отъезда в селение ворвались гверильясы с криками: «Да здравствует Санта-Анна! Да здравствует Мексика! Смерть янки!»

Первым делом они разбили кабачки и напились мицкалю и других крепких напитков. К ним присоединились леперо и часть местных жителей. Особенно бушевали кузнец и мясник. Немало было в толпе и женщин.

Возбужденная толпа с ревом: «Смерть аянкиядо!» — начала обход подозрительных домов.

— Выволакивай их! Бей!

С проклятиями, свистом и руганью мужчин и женщин, скомпрометированных близостью к американцам, влекли на площадь.

Им плевали в лицо, награждали позорными кличками, забрасывали комьями грязи и дынными корками. Кому-то пришло под конец в голову заклеймить несчастных, чтобы друзья-техасцы повсюду их узнали.

Предложение встретили с энтузиазмом; мужчин подстрекали рассвирепевшие женщины.

— Эй, кузнец, тебе работа!

— Клещи достань! Клещи!

Другие вопили:

— Мясник! Отрезать им уши!

Кузнец и мясник повиновались толпе.

Один клеймил предателей раскаленным железом, другой рубил им секачом уши.

Большинство гверильясов было в масках. Коноводы наблюдали за происходившим с крыши домов алькада.

Педро узнал Эль-Зорро, несмотря на маску, — по огромному росту и рыжим волосам, и, хотя о других он говорил лишь предположительно, мы не сомневались, что селение разгромила банда Рафаэля Ихурры, прочно им завладевшая, меж тем как Педро с товарищами по несчастью вырвался из рук толпы и скрылся в зарослях с намерением бежать в американский лагерь. Наши разведчики столкнулись с беглецами у разоренного ранчо.

Покинуть селение удалось далеко не всем. Алькад, по слухам, был убит.

Расспрашивать об этом я не посмел из сострадания к Кончитте.

Что теперь делать? Вызывать подкрепление или прямо идти на поселок?

Большинством голосов решили идти вперед. Все жаждали мести и горели одушевлением.

Тем лучше!

Пострадавшие побрели к американскому лагерю, но Педро мы взяли с собой для опознания виновных.

Едва мы двинулись, как впереди кто-то перебежал дорогу и юркнул в кусты.

Рубби с Гарреем бросились за ним вдогонку и вскоре привели еще одного мексиканца, спасшегося из селения.

— Ну, как? Гверилья ушла? — посыпались вопросы на запоздалого беглеца.

— Да, гверильясы очистили селение.

— В какую сторону они направились?

— Вдоль речки, к гасиенде Рамона де Варгаса. Я пропустил их мимо, затаившись в зарослях: они проскакали шагах в десяти с угрожающими криками.

— Что же они кричали?

— «Смерть изменникам! Смерть старику и девчонке! Смерть Изолине де Варгас!»

Глава LV РАСПЛАТА

Пришпорив коня, я помчался во весь опор. Рейнджеры с трудом за мной поспевали.

Роль разведчиков кончилась. Трапперы, вскочив на коней, примкнули к нам. Лишь бы поспеть!

Кавалькада мчалась по берегу реки к гасиенде дона Рамона.

Миновали селение. Вернемся после! Скорее в гасиенду!

Всадники покрывали милю за милей.

Неужели опоздаем?

Сколько времени прошло с тех пор, как Педро видел гверильясов? Час или больше?

Он пробежал пять миль с остановками, прячась в зарослях, пока мстители не скрывались из виду. Значит, могло пройти и больше часа, может быть, два? Но и часа довольно, чтобы разгромить гасиенду!

Цокали подковы, звенели мундштуки, бряцали стальные ножны. Взмыленные лошади одолевали, задыхаясь, преграды.

В пять минут доскакали до перепутья. Дорога в селение была безлюдна: мы свернули направо, к гасиенде.

Последняя миля. Сейчас покажется дом, заслоненный деревьями.

Вперед!

Но откуда это зарево? Или солнце поднялось с запада? Или горят заросли? За деревьями полыхает желтоватое пламя.

Гасиенда горит.

Но это немыслимо: постройка каменная, дерева в ней почти нет.

В чем же дело?

Мы вынырнули из кустарника. Гасиенда вся перед нами. На белых стенах играют желтые блики. То не пожар: огромный костер, разложенный у ворот, освещал заросли.

Огонь пожирал все топливо, заготовленное хозяином гасиенды.

По какому поводу торжество? Вокруг костра оживление: мужчины, женщины, оседланные кони, собаки. Большие куски мяса шипят на горячих угольях, и поджаренные, тут же уничтожаются. Может, костер развели индейцы?

Нет! Лица видны хорошо. У мужчин кожа белая, бороды. Они в плащах, сомбреро, серапе, суконных куртках, бархатных кальцонеро. Женщины — в платьях из бумажной материи. Они горланят и пьют. Слышны звуки фанданго.

Гверильясы! Те самые, которых мы преследуем!

«Надо рассыпаться в прерии и зарослях, чтобы оцепить их!» — подсказывало благоразумие, но кровь кипела. Не хотелось терять и минуты. Страшно было опоздать.

Кое-кто из рейнджеров советовал помедлить, остальные, в том числе и я, рвались в бой.

Я скомандовал.

Мы ринулись на гверильясов, точно свора борзых, спущенных с привязи.

Враги, хорошо знакомые с громовым «виват» техасских рейнджеров, кинулись врассыпную, как стадо косуль.

Одолеваем холм. Усталые кони замедляют бег. Мы на возвышенности: главные силы гверияльсов исчезают во мраке.

Наши пули сразили человек шесть. Столько же захвачено в плен, не считая женщин. Ихурре опять удалось ускользнуть.

Преследовать беглецов по окрестным лесам не имело смысла, и, мучимый нетерпением, я въехал в патио.

Двор, освещенный отблесками костра, являл картину полного разгрома. На плитняке и на веранде — обломки мебели.

Зову Изолину, дона Рамона — и мне отвечает эхо. Соскочив с коня, поднимаюсь на веранду: полная тишина. Как безумный метался я из комнаты в комнату: из куарты в дуало, из дуало в сагуан. Даже на азотее в капилле — ни души!

Исчезли даже слуги.

Вдруг меня осенила мысль: что если друзья последовали моему совету и скрылись до появления гверильясов?

Допросил пленных.

Но мексиканцы упорно отмалчивались.

Обойдя гасиенду, мы наткнулись на пекановое дерево: шестеро повешенных качались на его ветвях, а именно: мясник и кузнец, опознанные Педро, и четверо «пеладос» из городка, участвовавшие в налете гверильясов.

Это была свежая работа наших рейнджеров. Перекинув лассо через ветви пекана, они вздернули шестерых без суда и следствия.

Ничего не узнав от пленников, уцелевших от солдатской расправы, я обратился к женщинам. Одни были пьяны, другие обезумели от ужаса.

В ответ на расспросы они лишь трясли головой, упрямо отворачивались и наотрез отказывались что-либо сообщить о судьбе дона Рамона и его дочери.

Угрозы не действовали: женщины были слишком запуганы или же искренно ничего не знали.

Вдруг показалась тень, крадущаяся вдоль стены. Я вскрикнул от радости:

— Чипрео!

— Он самый, — ответил мальчик, подбегая.

— Куда все девались, малыш?

— Хозяина куда-то увезли разбойники.

— А сеньорита? Сеньорита?

— Не смею сказать, капитан, такой ужас…

— Говори же! Не бойся, Чипрео.

— Люди в черных масках взломали ворота и увели хозяина. Донью Изолину выволокли из патио. Страшно сказать, что было потом. Бедная сеньорита! Гверильясы вывели из конюшни мустанга и привязали к нему сеньориту, раздетую и окровавленную…

— Продолжай! Что было дальше?

— Дальше они вплавь пустили лошадь через поток. Меня грозили убить, но я все видел, спрятавшись в зарослях.

— Дальше!

— Потом к крупу мустанга привязали петарды и подожгли. Лошадь понеслась. Я следил за ней, пока не потерял из виду. Увы, сеньор, донья Изолина погибла!

У меня потемнело в глазах. Сделав два-три шага по направлению к фонтану, я упал без сознания.

Глава LVI ЛАГЕРЬ ГВЕРИЛЬИ

Обморок объяснялся сильной потерей крови во время вчерашнего поединка. Нового потрясения я не вынес.

Холодная вода привела меня в чувство. Возле меня стояли Рубби, Гаррей и рейнджеры. Друзья поливали меня так усердно, что я совершенно вымок. В рот влили немного агвардиенте.

Патио наполнилось народом. На каменных плитах звенели подковы. К нам присоединялись все новые и новые рейнджеры, так как женщины, изувеченные гверильясами, успели добрести до лагеря и поднять тревогу.

Уитлей прибыл одним из первых.

Бедняга! Веселость покинула его. Жизнерадостная улыбка исчезла.

Вдруг раздался пронзительный женский вопль.

Я вскочил и бросился к пленницам. Большинство женщин стояли обнаженные до пояса. Солдаты стегали их ремнями и поводьями.

Рейнджеры не подвергли их тем пыткам, какие пришлось вынести другим от гверильясов.

Все же понадобился весь мой авторитет, чтобы положить конец отвратительному зрелищу.

Женщины получили разрешение идти и моментально скрылись в темноте.

Солдаты подняли крик: «В поселок! В поселок!» Немедленно образовался отряд, который во главе с Холлингсвортом и Уит-леем помчался в деревню. Педро поехал с ними.

Я решил не ждать их возвращения.

В первые минуты мне трудно было что-нибудь придумать. Но, придя в себя, я недолго колебался.

Первым побуждением была месть. Преследовать злобного Ихурру день и ночь, даже если бы пришлось попасть в лапы неприятелю!

Нужно уметь подавлять жажду мести, пока не пробьет ее час! Следовало временно откинуть, всякие помыслы о гверилье и искать Белого мустанга.

Посадил Чипрео на лошадь и отобрал шестерых солдат. Все это заняло не больше пяти минут.

Мы спустились с холма и переплыли реку. На другом берегу кудрявился лес. Пересекли его и очутились в прерии.

Чипрео указал нам место, где разыгрался первый акт трагедии.

Почва взрыта копытами. Обрывки почерневшей от пороха бумаги, куски трубок от ракет валялись во множестве по траве.

Луна светила ярко. Мы попали на след белой лошади и помчались по нему.

Целая миля без остановок. Время дорого.

Хорошая память у Чипрео! Вот холмик, за которым исчез Белый мустанг. Роль Чипрео кончилась, и я вернул его обратно.

За холмиком напали на отчетливые следы. Рубби, Гаррей и я немедленно разгадали их. На земле ясно отпечатались три подковы, четвертая — передней левой ноги — имела легкий изъян. Часть подковы оторвалась.

Лошадь потеряла ее во время страшного прыжка на скалистое дно лощины.

Снова идем по следу. Сейчас двигаемся с большими предосторожностями. Дожди совсем недавно прошли по прерии, и следы дают ясные отпечатки. Временами попадались более сухие участки, и приходилось соскакивать с лошади. Обычно это делали Рубби или Гаррей, почти не задерживавшие, благодаря своей опытности, отряд.

Согнувшись пополам, пристально вглядываясь в землю, они походили на ищеек. Двигались бесшумно, не произнося ни слова.

У меня тоже не было охоты говорить. В горе люди молчаливы.

Прежде чем пуститься в путь, я расспросил Чипрео о подробностях. Сомнений не было! Мясник изуродовал ее.

Чипрео видел кровь на шее и груди девушки. Вся ее одежда была окровавлена. Злодеяние произошло, наверное, в ее комнате.

Чипрео видел около нее и кузнеца, но не знал, заклеймил ли он ее.

Без сомнения, да. Иначе, что делали бандиты столько времени в ее комнате?

Несмотря на горькие мысли, я вспомнил предание о Мазепе. Хотя Украина далека от Рио-Гранде, но предводитель гверильясов знаком с преданием славян. Мысль привязать девушку к лошади принадлежала его злобной фантазии.

Бедняжку положили на лошадь вниз лицом. Руки обвили вокруг шеи мустанга. Кисти рук крепко связали, закрепили ремень, обхватывавший ее тело, под брюхом лошади, ноги привязали к крупу.

Изолину привязали с гениальной жестокостью. Никакой надежды, что путы ослабеют. Ремень никогда не развяжется…

Лошадь и ее ноша расстанутся, только когда их освободят жажда, голод, смерть… Нет, даже смерть их не разлучит!

Вот судьба той, чья любовь стала моей жизнью!

Сердце готово разбиться. Я ехал безучастно, опустив голову, предоставив Моро самому следовать за отрядом.

Глава LVII ПРЕПЯТСТВИЕ

Мы ехали. Один из спутников приблизился ко мне и шепнул несколько ободряющих слов.

Я узнал голос Гаррея.

— Не беспокойтесь, капитан, — сказал он, — не беспокойтесь, мы с Рубби найдем ее прежде, чем случится несчастье. С ношей Белый мустанг далеко не уйдет. Она испугалась петард. Понемногу она успокоится, остановится, и тогда…

— И тогда… — машинально повторил я.

— Появимся мы, и ваш черныш догонит ее в несколько прыжков!

Луч надежды мелькнул и исчез.

— Нам нужна только луна, — продолжал Гаррей.

— Черт побери эту луну! — раздался чей-то голос. — Она, кажется, подведет нас.

Голос принадлежал Рубби.

Все посмотрели на небо.

Круглая светлая луна сияла почти над нашей головой в безоблачном небе. Было полнолуние. Она скроется не раньше утра.

Что хотел сказать своим восклицанием старик Рубби?

— Взгляните-ка туда, — сказал он, — видите эту черную линию? Совсем низко над прерией.

На востоке виднелась тонкая полоса.

— Это не лес, не холм, не что другое, — продолжал Рубби. — Это туча. Подождите десять минут, и вы увидите, как проклятая туча закроет луну. Небо станет чернее кожи негра.

— Боюсь, что он прав, капитан! — вздохнул Гаррей. — Я уже думал об этом. Небо чересчур благоприятно для нас. Если все хорошо, жди перемен.

Что же делать? Луна скроется, и нам придется прекратить погоню. В темноте не найти следов Белого мустанга.

Предсказание старого траппера сбылось. На небе появились тучи. Сперва они шли отдельными клочьями, и лунный свет прорывался сквозь них. Затем они заволокли небо.

Прерия погрузилась во мрак.

Мы остановились. Не видно было земли, не только что следов. Начали обсуждать, что делать дальше.

Совещание не отняло много времени.

Все участники экспедиции были хорошо знакомы с лесом и прерией. Они недолго думали. Нужно или прекратить погоню до утра, или продолжать путь с факелами.

Мы остановились на последнем предложении.

Ночь только начиналась. До утра много времени. Его нельзя терять даром. Хотя и медленно, но мы будем продвигаться вперед. На душе станет легче.

— Факелы! Факелы!

Опять препятствие! У нас не было с собой никакого горючего материала. В прерии кругом ни деревца! Даже Рубби не мог ничего придумать.

— Капитан, послушайте! — закричал по-французски солдат Леблан. — Послушайте! Я стрелой помчусь назад, — продолжал он на скверном английском языке, — и привезу из деревни что-нибудь подходящее!

Канадец подал хорошую мысль. Мы были всего в пяти или шести милях от селения.

— Я знаю место, где спрятаны великолепные свечи, — говорил он. — Три громадные восковые свечи!

— Как? Свечи?

— Да, да! Огромные свечи, как палки! Можно сказать, специально для прерии!

— Где они? Вы могли бы их достать, Леблан?

— Да! Свечи лежат в церкви, в ризнице!

— A-а! В церкви?

— Капитан, разрешите Квакенбоссу поехать со мной! Мы привезем свечи! Ручаюсь!!

В церкви имелся склад свечей.

Ни я, ни товарищи не возражали.

Леблан и Квакенбосс уехали.

Мы спешились и расположились на земле в ожидании их возвращения.

Глава LVIII НОЧЬ

Я предался горьким размышлениям. Перед взорами вставали картины одна страшнее другой.

Белый мустанг мчится по прерии, преследуемый волками. Коршуны тучей вьются над ним.

Он бросается в чащу кустарника. Встречается с пантерой или серым медведем… Продирается сквозь густые кусты… Колючки акаций и тамарисков рвут тело девушки.

Кровь бежит ручьями. Я видел истерзанные ноги Изолины, разорванную в клочья одежду, распустившиеся до земли волосы, бледные губы, полные муки глаза.

Не думать!

Я вскочил и, как бешеный, зашагал по прерии.

Траппер нагнал меня.

— При свете факела или свечи, — сказал Гаррей, — мы поедем не медленнее, чем днем. Может быть, удастся нагнать лошадь еще до наступления зари. Теперь ее нетрудно будет поймать. А если трудно, все равно ей от нас не уйти. Сеньорите ничто не угрожает. Ведь ни волки, ни медведи не знают, что она совершенно беспомощна. Мы догоним ее еще до темноты. Она устанет, проголодается… Как только силы ее восстановятся, все опять пойдет хорошо.

Гаррей утешал меня. Я стал поджидать Квакенбосса и канадца с более спокойной душой.

Они не теряли времени.

Им было дано два часа сроку. Они приехали раньше. Леблан держал в руках две великолепные свечи. Они предназначались, вероятно, для освещения алтаря в большой праздник.

— Вот, капитан! — воскликнул канадец. — Вот свечи! Бог простит! — засмеялся он.

Они привезли новости.

Рейнджеры казнили в деревне еще несколько человек. Деревья украсились висельниками.

Товарищи стояли в селении и горели желанием присоединиться к нам. Я приказал им вернуться в лагерь. Чем меньше отсутствующих, тем труднее заметить исчезновение нескольких человек. Мне придется еще отвечать за тех, кто поехал со мной.

Во всяком случае, мы скоро вернемся в лагерь. Там подумаем, как захватить главное действующее лицо и автора разыгравшейся трагедии.

Мы зажгли свечи и отправились дальше.

К счастью, дул очень легкий ветерок. Свечи горели ярко, и мы ехали по следу так же быстро, как при луне.

Вскоре выяснилось, что мы находимся в знакомой местности. Во мраке обрисовались контуры мезы. В надежде, что скакун сделает около нее остановку, мы пришпорили лошадей.

Вот и высокие белые скалы. Не теряя следа, мы подъехали с большими предосторожностями.

Ни у подошвы холма, ни в окрестностях не было видно ни одного живого существа.

Белый мустанг здесь останавливался. Он подошел к мезе шагом. Дальше след прерывался.

Мы обошли мезу несколько раз, освещая все кругом свечами. Нашли скелеты лошадей и людей, черепа, обрывки одежды, обломки оружия — остатки боя с гверильей.

Заглянули в приютивший нас камень, посмотрели на борозду, по которой поднимались: ремень еще висел.

Следы белого скакуна исчезли.

Может быть, при более ярком свете нам бы и удалось их увидеть, но нам помешало одно обстоятельство.

Тяжелые капли, падавшие время от времени, перешли в ливень. Вода низвергалась с неба потоками, точно там решили устроить нам душ. Началась буря.

Свечи моментально потухли.

Мы молча стояли под скалой.

Даже стихии против меня! Я проклинал их от всей души.

Глава LIX СОМБРЕРО

Наши лошади, заморенные трудным переходом в пыльное, жаркое утро и бешеным ночным галопом, стояли, понурив головы, под ледяным дождем: бедняги спали стоя.

Люди были не менее измучены. Некоторые держали лошадей на поводу, прячась от ливня под навесом скалы, другие дремали, прислонившись спиной к каменной глыбе.

Один только я не знал ни сна, ни покоя. Мне и в голову не пришло прятаться от дождя. Ледяные потоки струились мне на плечи.

Лил настоящий северный дождь. Однако не пронзительный норте, ни палящий сирокко не способны были вывести меня из оцепенения. Между тем я готов был приветствовать физическую встряску, поскольку она заглушит мои нравственные муки. Мудрая испанская пословица гласит: «Un clavo saco otro clavo», что означает: клин вышибается клином!

Увы, леденящее дыхание непогоды не только не заглушало моей тревоги, но даже усугубляло ее.

Во-первых, гроза остановила наши поиски; во-вторых, если ливень затянется, мы окончательно собьемся со следов.

В глубокой печали я прижался к моему верному Моро, дрожавшему от холода.

Равнодушный ко всему происходящему вокруг, я застыл, предаваясь мрачным мыслям.

Звук голосов заставил меня встрепенуться. Двое товарищей не поддались отчаянию и усталости. Они разговаривали. Я узнал голоса трапперов. Эти храбрые, неутомимые люди, закаленные в приключениях и борьбе со стихиями, не признавали себя побежденными до последней минуты, пока оставалась хоть малейшая надежда, и, как вы знаете, их упорство и блестящая изобретательность нередко торжествовали.

Из первых же слов их беседы я понял, что они не оставили надежды напасть на след, и обсуждают, как найти его и довести до конца наше предприятие.

Я прибодрился и начал чутко прислушиваться.

Трапперы разговаривали вполголоса. Говорил Гаррей:

— Ты прав, Рубби! Конь, по всей вероятности, промчался мимо, а в этом случае неизбежно нападем на его следы. Помнится, грунт по берегам водоема топкий и вязкий. Копыта на нем хорошо отпечатались. Захватим с собой свечу, прикрытую сомбреро.

— Правильно! — откликнулся старый траппер. — Но, если я не ошибаюсь, обойдемся и без свечи и без сомбреро. Погляди-ка, — прибавил Рубби, указывая на просвет в тучах. — Держу пари, что ливень закончится через десять минут, и наступит великолепная лунная ночь.

— Тем лучше, старик! — ответил Гаррей. — Но не разумнее ли сразу выйти на поиски? Ведь время дорого.

— Будь по-твоему! — согласился Рубби. — Добывай свечу и сомбреро — и марш в дорогу! Наших ребят будить нечего: пусть храпят. В помощниках мы не нуждаемся.

— Эй, ты немчура! — крикнул Гаррей, обращаясь к Квакенбоссу. — Одолжи-ка нам шляпу!

Ответом почтенного натуралиста был звучный храп; он спал, свесив голову на грудь, под каменным навесом.

— Проклятый ботаник! Спит, как сурок! — с раздражением воскликнул Рубби. — Пощекочи его кончиком ножа, Билли. Не действует? А ну-ка, приласкай его хлыстом. Не помогает? Дай ему пинка ногой в живот. И этого мало? Встряхни его изо всей силы. Должен же когда-нибудь проснуться этот чурбан!

Гаррей усердствовал.

— Эй, ты, немец, ученый лоб! — кричал он, встряхивая спящего. — Даешь ты нам свое сомбреро?

Но Квакенбосс ответил совершенно несуразной речью:

— Ай-яй-яй! Проклятая скотина! Держите ее! Сейчас она меня сбросит! Никак не могу соскочить! Шпоры сцепились под брюхом у лошади! Помогите! Остановись, несчастная!

Слушая сонный бред Квакенбосса, Рубби с Гарреем расхохотались, но зычный хохот трапперов не разбудил спящего: Квакенбосс по-прежнему боролся во сне с горячим индейским мустангом, который так досадил ему на днях.

— Вот дубовая голова! — воскликнул Рубби, вдоволь нахохотавшись. — Пусть спит, если ему так хочется. Сдирай с него шляпу, Билли! Ведь не он нам нужен, а его сомбреро.

В голосе Рубби звучало явное раздражение: он не мог простить достойному рейнджеру прямолинейности, с которой тот исполнял долг часового.

Отчаявшись разбудить спящего, Гаррей бесцеремонно завладел его шляпой. Затем, захватив свечу из нашего запаса, Гаррей и Рубби, не говоря ни слова, удалились.

Довольствуясь слышанным, я воздержался от всяких расспросов. Рейнджеры мои не сумели подавить в себе любопытство, но трапперы лишь огрызнулись в ответ на их приставания.

Зная характер моих друзей, я понимал, что в такую решительную минуту они не потерпят постороннего вмешательства, и вполне доверился их опыту и чутью.

Трапперы пошли от мезы вправо, но я не сумею сказать, как долго они держались этого направления. Свечи они не зажигали и через двадцать — тридцать шагов исчезли во мраке за плотной завесой ливня.

Глава LX СЛЕДЫ БЕЛОГО МУСТАНГА

Погадав о замыслах трапперов, солдаты снова улеглись. Они так измучились за день, что холод не помешал им уснуть.

Вскоре большинство солдат было разбужено выкриком Квакенбосса. Мирно храпевший под воркотню Гаррея, он раскрыл глаза, когда дождевые капли защекотали ему лысину.

— Где моя шляпа? — раздраженно спрашивал он, шаря по камням в поисках своего сокровища. — Где моя шляпа? Эй, вы, сонные олухи! Не видал ли кто моей шляпы?

Солдаты заворочались.

— Какая у вас была шляпа? — спросил один из них.

— Черная шляпа, хорошая. Мексиканское сомбреро.

— Вот как! Черная, говорите? Нет, не видал я черной шляпы.

— Чертов немец! Неужели он думает, что в такую темень можно отличить черную шляпу от белой? Ложитесь-ка поскорей спать! — огрызнулись соседи.

— Надоели мне ваши шутки! — обиделся Квакенбосс. — Я спрашиваю: где моя шляпа? Кто взял ее?

— Да была ли у него вообще шляпа? — усомнился какой-то солдат.

— Ветер унес его сомбреро! — послышалось из темноты.

— Скажите, мистер Квакенбосс, — вмешался канадец на ломаном англо-французском диалекте, — вы ищите вашу прелестную широкополую шляпу? Неужели она пропала? Какое несчастье! Уж не волки ли ее стянули? Может, они сожрали ваше сомбреро?

— Не морочьте мне голову, — рассердился Квакенбосс. — Болтливый французишка! Говорите прямо: вы взяли шляпу?

— Я? Вашу шутовскую шляпу? Разумеется, нет. Клянусь честью, я не трогал ее.

— А вам она случайно не попадалась, Стенфильд? — обратился наш ученый ботаник к охотнику из Кентукки.

— Черт побрал бы вашу шляпу! На что мне она? У меня есть своя, на чужое добро я не зарюсь.

— Может, она у вас, Билли Блэк?

— Нет! — отозвался Билли. — Я ношу только собственную шляпу, но она не черная. Впрочем, в такую ночь все может показаться черным.

— Я вам все объясню, приятель Квакенбосс: вы потеряли шляпу, когда скакали на своем знаменитом мустанге.

Солдаты расхохотались. В веселый хор диссонансом врывался визгливый голос Квакенбосса, который, не стесняясь выражениями, проклинал свою шляпу, а заодно и товарищей. Не отчаиваясь, он продолжал ощупью искать злополучное сомбреро, а солдаты дружно глумились над ним.

Приподнятое настроение отряда не заразило меня. Глаза мои были прикованы к блестящему пятнышку на небосводе, на которое Рубби указал Гаррею. Я успокаивался по мере того, как сияние становилось более ярким.

По-прежнему шел дождь, но на востоке завеса туч постепенно редела.

Если так будет продолжаться, то через несколько минут небо, как предсказывал Рубби, очистится, и луна засверкает во всей своей славе.

В этой мысли я черпал утешение.

Время от времени я окидывал взглядом прерию и прислушивался к шорохам, желая уловить голоса трапперов или их шаги, но ничего не слышал.

Я начал уже тревожиться, когда внезапно на равнине вспыхнул огонек. Он тотчас потух, но через мгновение появился на том же месте или, может быть, даже немного ближе к нам, мерцая в темном море кустарника, как одинокая звезда.

Несколько секунд огонек колебался, потом медленно поплыл, словно кто-то нес его, согнувшись.

В огоньке не было ничего таинственного.

Один только Квакенбосс ничего не понимал. Остальные солдаты, еще не спавшие, когда Рубби уходил с Гарреем, догадались, что это свечи, зажженные нашими друзьями трапперами.

Огонек то приближался, то отступал. Через короткие промежутки он менял направление, описывая причудливые дуги.

Между нами и трапперами в темноте блестела водная гладь — не то широкий пруд, не то большая лужа после ливня в прерии.

Огонек остановился; кто-то нас окликнул — все узнали любимое проклятие старого траппера, которым начиналась каждая его фраза.

Снова заколыхался огонек, быстро углубляясь в прерию.

Мы с интересом следили за маневрами разведчиков. Огонек удалялся, и товарищи мои предположили, что трапперы напали на потерянный след.

Подоспевший Гаррей подтвердил их догадку. Его стройная фигура вырисовывалась в тумане. Мы не видели его лица, но чутье нам подсказывало, что он принес хорошие новости.

Гаррей спокойно сказал:

— Рубби напал на следы; они уводят туда, к огоньку. Вскоре Рубби скроется из виду. Мы должны торопиться, чтобы нагнать его.

Не вдаваясь в рассуждения, мы оседлали лошадей и поскакали на мерцающий в тумане огонек, служивший нам путеводной звездой.

Рубби шагал освещая дорогу фонарем. Чтобы дождь не потушил свечи, над верхним отверстием фонаря в виде зонтика было прикреплено знаменитое черное сомбреро.

Старый траппер в ответ на все наши вопросы удостаивал нас только отрывочными восклицаниями. Он явно гордился своей удачей.

Зато Гаррей охотно удовлетворил любопытство рейнджеров. На ходу он подробно рассказал им, каким образом Рубби добился таких замечательных результатов. Вся заслуга, по его словам, принадлежала старику.

Рубби вспомнил про ручей, который берет начало на холме. Источник разбух от дождя, и его-то мы и заметили, когда наблюдали за огоньком в прерии. Предположение траппера о том, что Белый мустанг отправился на водопой к ручью, блестяще оправдалось: конь поскакал по гальке кратчайшим путем к воде. Дальнейшая дорога вела по бугру с жестким каменистым грунтом. Конь замедлил бег, и следы оборвались. Вернее, они были настолько слабы, что мы не заметили их при свете факела. К счастью, Рубби не забыл про болотистый участок на нижнем течении ручья, где лошадиные копыта должны были оставить более глубокие отпечатки. Для этой экспедиции, как сказал траппер, ему не хватало только покрышки на фонарь.

Огромная шляпа Квакенбосса заменила зонт.

На топком берегу ручья трапперы снова напали на следы, но лошадь, утолив жажду, тотчас во всю прыть понеслась к западу от холма.

Гаррею, как я понял из разговора, была известна причина, побудившая лошадь к этой бешеной скачке. Он долго отмалчивался, и мне пришлось немало потрудиться, пока я выудил его к признанию.

В конце концов с явной неохотой он ответил на мои настойчивые расспросы:

— Вдоль отпечатков копыт ведут волчьи следы…

Глава LXI ВОЛКИ

Следопыты обнаружили около ручья отпечатки волчьих лап; следы были двух родов: одни принадлежали крупным техасским, другие — пятнистым степным волкам — койотам. Судя по множеству следов, целая стая гналась за несчастной лошадью.

Противоположный берег ручья был обрывистый и крутой. Несмотря на это, конь, напившись воды, одним прыжком перескочил ручей. Волки ринулись вслед за ним, и когти их отпечатались на влажной глине.

Царапины в почве указывали на то, что звери прыгали с разбега. Они, конечно, не отважились бы на такой прыжок, если б перед ними не маячила добыча.

Кроме волков и Белого мустанга, ни одно животное не оставило здесь своих следов. Значит, стая хищников гналась за степным скакуном. К тому же волчьи следы отпечатались поверх лошадиных.

Я содрогнулся при этом открытии.

Волки почти никогда не преследуют здоровых и крепких степных лошадей. Они нападают только на старых или искалеченных, а чаще всего на беременных кобыл и еще не окрепших жеребят.

И крупные, и пятнистые волки одарены лисьей проницательностью. Инстинктивно чуют они, когда животное тяжело ранено или ослабло. Они травят раненого оленя, ускользнувшего от охотника, но, если пуля только слегка задела быстроногое животное, волки отказываются от погони.

На этот раз чутье подсказало им, что всадник не управляет Белым мустангом.

Заметив некоторые странности в поведении лошади и надеясь, что она рано или поздно свалится в изнеможении, волки бросились за нею в погоню, оглашая воздух свирепым голодным воем.

По нашим сведениям, волки водились во множестве в районе мезы, что подтверждало догадку о волчьей облаве на скакуна.

К ручью ходили на водопой олени, антилопы и другие дикие животные. Сюда же вакеро пригоняли свои полудикие табуны, и молодые бычки нередко падали жертвой техасских и пятнистых волков.

Была еще одна причина, почему волки блуждали по ночам вокруг мезы: они еще не забыли трупов, брошенных здесь после недавней нашей стычки с индейцами и мексиканцами. Немало ночей пировали здесь голодные стаи. Испробовав конины и человечины, они упорно возвращались к холму, надеясь на новую поживу.

Силы белого скакуна, обремененного к тому же тяжелой ношей, иссякнут в неравной борьбе. Хищники настигнут его после бесконечного пробега по болотам и прериям. Трагическая развязка неизбежна: конь падет, побежденный жестоким и неутомимыми преследователями.

Волки вопьются клыками в его крутые бедра, искусают ноги коня, а потом настанет очередь женщины, привязанной к крупу лошади. Конь и его живая ноша будут опрокинуты, растерзаны в клочья…

При этой мысли я глухо застонал.

— Взгляните сюда, — обратился ко мне Гаррей, указывая на землю и опуская свечу, — здесь поскользнулась лошадь, а вот след крупного волка, отпечатавшийся на том же месте…

Я рассмотрел следы.

На влажной глине было еще много волчьих следов, но один из волков мощным прыжком опередил всю стаю, словно желая с разбега вскочить на круп мустанга.

Отряд подгонял лошадей. И рейнджеры, и трапперы разделили мое лихорадочное нетерпение и беспокойство.

Вскоре погода прояснилась.

До сих пор приходилось шляпами защищать свечи от дождя, и большинство всадников ехало с обнаженными головами. Теперь эта предосторожность была излишней: гроза утихла, ливень прошел так же внезапно, как и начался, и тучи быстро рассеивались.

Еще несколько минут — и покажется луна. Уже лучи ее, пробивались сквозь поредевшие облака, слегка освещали прерию.

Время было слишком дорого, и мы не стали дожидаться, пока луна засияет во всей своей красе.

Наконец выглянула полная луна, необычайно яркая, словно омытая дождем.

В прерии стало светло, как днем. Одной заботой меньше: потушив свечи, мы еще сильнее погнали лошадей, не спуская глаз со следов, освещенных луной.

Белый мустанг промчался здесь галопом и ушел от нас на много миль, а по пятам за ним гналась хищная волчья стая, на что указывали многочисленные следы когтистых лап.

Внезапно мы услыхали журчание быстрых струй. Оно доносилось с той стороны, куда вели следы.

С легкостью покрыли мы расстояние, отделявшее нас от потока. В лунном блеске мерцала прозрачная пелена воды, и к ней напрямик вели следы Белого мустанга.

Мы вышли к реке. Вода каскадом падала с камней; поток вздулся и ревел, взбивая белую пену вокруг порогов.

Трапперы тотчас узнали приток Рио-Гранде, который берет начало на степном плато и течет к югу.

Поспешно подъехали мы к реке и взглянули на вспененную бурливую воду. Следы вывели нас на самый берег грозной реки.

Отпечатки копыт тянулись вплоть до откосов и все были обращены вперед. Обратных следов, несмотря на тщательные поиски, мы не обнаружили.

Лошадь бросилась в стремительный поток.

Глава LXII ПЕРЕПРАВА

Надменный степной скакун опрометью кинулся в поток в том месте, где быстрее, чем всюду, кружилась белая пена, и течение, образуя водовороты, с грохотом разбивалось о камни.

Отпечатки копыт указывали на место прыжка, и глубина следов в рыхлой почве свидетельствовала о стремительности мустанга.

Трудно надеяться на благополучную переправу. Она почти немыслима.

В этом месте быстрое течение могло увлечь не только человека, но даже лошадь. К тому же река была настолько глубока, что не представлялось возможности перейти ее вброд.

Кое-где над водой возвышались серые камни, но то были отдельные глыбы, между которыми стремительно проносился поток.

Если Белый мустанг оступился или вынужден был пуститься вплавь, течение закружило его и увлекло вместе с Изолиной.

Первые утешительные слова я услыхал от самого старого и мудрого из нас.

— Лошади не пришлось переправляться вплавь…

— Почему вы так думаете, Рубби?

— А вы уверены в этом? — наперебой спрашивали рейнджеры.

— Я в этом убежден, — ответил Рубби, несколько обиженный недоверчивой интонацией рейнджеров. — Куда годятся ваши глаза? Неужто вы ослепли? Сколько вас здесь, а никто ничего не заметил! Вглядитесь повнимательнее. Какого цвета вода? Около водопада она черна, как шкура бизона, — значит, она недавно накопилась в водоеме; перед дождем река была вдвое мельче… Мустангу было также легко перейти вброд, как разжевать клочок овса. Ручаюсь, что они благополучно перебрались на тот берег.

— По-вашему, переправа происходила до дождя?

— Да! Это так же верно, как то, что пуля из моего карабина всегда попадает в цель! Когда здесь проходил мустанг, з^мля была совершенно суха, в противном случае копыта глубже врезались бы в податливую глину. Лошадь перешла через поток, не смочив не одного волоска на крупе! Она не утонула, не беспокойтесь, мой юный друг! Хорошенькая сеньорита где-нибудь скачет, так же как и мы с вами.

— А волки? Не переправились ли они вслед за лошадью?

— Вы про волков? Ну, нет! Они настолько умны, что никогда не решились бы на такое безумие. Лапы их слишком коротки, чтобы достать до дна, а пустись они вплавь, течение унесло бы их на добрую милю отсюда. Хитрые звери прекрасно все поняли и остались на этом берегу. Вот их следы. У них отличное чутье, у серых злодеев. Чертовы рога! Берег истоптан, как овечий загон!

Действительно, земля была испещрена отпечатками волчьих лап. Многоголовая стая сбилась в кучу на берегу. Затем, если судить по следам, расходившимся во всех направлениях, волки рассеялись по прерии.

Разобраться во множестве следов было не легко, но Рубби настаивал на своих выводах. Слепо доверяя ему, я несколько успокоился за участь Изолины. Никто среди рейнджеров не мог соперничать в искусстве следопыта со старым траппером.

Интересно лишь было выслушать, что думает Гаррей по поводу этого.

Рассмотрев следы, он подтвердил слова Рубби. Ободренный обоими трапперами, я воспрянул духом. Еще не потеряна надежда спасти Изолину!

Надо было действовать. Я вскочил в седло. Товарищи последовали моему примеру, и отряд поскакал вдоль берега, разыскивая место для переправы.

Поблизости не было брода. Быть может, он существовал во время мелководья в верховье, где переправилась лошадь, но сейчас, после дождя, река набухла и грозила закружить в водовороте всадников, как кору пробкового дуба.

Черная вода, бурлившая между порогами, водовороты, отмеченные белой пеной, — все это не располагало к переправе.

Мы разбились на две группы: одни поднялись к верховью, другие поскакали вниз по течению, чтобы выбрать подходящее для переправы место. Вскоре мы соединились снова, опечаленные и смущенные: никто не нашел брода!

Терпение мое иссякло. Надо действовать!

Несколько ниже порогов течение замедлялось. При свете луны я увидел противоположный берег — низменный и отлогий. Выйти не трудно: только бы удалось доплыть!

Я не стал рассуждать. Моро переплывет несколько сотен шагов; не впервые рассечет он сильной грудью бурный поток.

Я пришпорил Моро, и мы погрузились в воду.

Тотчас за моей спиной раздался плеск: рейнджеры последовали моему примеру. Один за другим благополучно выбрались мы на противоположный берег.

Я пересчитывал своих людей по мере того, как они выходили из воды. Одного не хватало.

— Кто задержался?

— Рубби, — ответили мне рейнджеры.

Я оглянулся на реку. За траппера я не боялся: по словам Гаррея, такая переправа была для него детской забавой. Что же его задержало? Умеет ли или, вернее, не разучилась ли плавать его старая кобыла?

— Она плавает, как рыба, уверяю вас, как рыба! — успокаивал нас Гаррей. — Только Рубби, щадя свою лошадь, не захочет переправляться верхом. Да вот он, смотрите!

На середине реки мы различили два силуэта. Оба они медленно приближались.

Впереди плыла поседевшая от старости кобыла, а вслед за ней — ее хозяин.

Луна освещала их головы, торчавшие над черной пеленой воды. Это было настолько комическое зрелище, что солдаты не могли удержаться от смеха.

При переправах через реки Рубби придерживался особой системы, отчасти из желания пооригинальничать, отчасти для того, чтобы не стеснять движений своей кобылы.

Осторожно вошел он в воду и остался в седле, пока лошадь не потеряла дна. Тогда соскользнув на круп, а оттуда в воду, Рубби ухватился зубами за лошадиный хвост. Кобыла повлекла его за собой, как рыбу, попавшую на крючок, а траппер, энергично барахтаясь, плыл вслед за животным. Как только лошадь снова нащупала дно, Рубби взобрался в седло.

Худой как скелет, в мокрой, плотно облегающей одежде траппер торжественно въехал на берег верхом на своей кляче под звонкий хохот рейнджеров.

Не успело смолкнуть эхо, как я уже скакал во главе отряда к верховью. Около порогов рассчитывали мы найти следы, оборвавшиеся на правом берегу.

К радости своей, увидал я отпечатки копыт против того самого места, откуда степной жеребенок ринулся в поток.

Догадка Рубби подтвердилась: Белый мустанг перешел реку вброд.

Изолина не утонула.

Глава LXIII КАРЛИКОВЫЙ ЛЕС

Три радостных открытия: во-первых, Белый мустанг со своей живой ношей благополучно выбрался на сушу; во-вторых, волчья стая осталась на левом берегу, напуганная грохочущим водопадом и порогами; в-третьих, утомленный мустанг переменил галоп на шаг.

— Здесь мустанг шел шагом, — заметил Билли Гаррей, указывая на следы.

— Неужели шагом?

Это обычный аллюр мустангов, быстрый, но плавный. С этой минуты всадница перестала страдать от тряски. Хоть от этого мучения она избавлена!

Горячий конь, ускользнув от преследования хищной стаи, в конце концов остановился. Измученный крутым бегом, он, наверное, испытывает потребность в отдыхе и приляжет на какой-нибудь лужайке, а тогда…

Рейнджеры все до одного еле держались в седлах от усталости, но надежда поймать беглеца окрыляла нас, и отряд скакал без передышки.

Увы! В этот день мне суждено было попеременно ликовать и отчаиваться.

Недолго радовался я и на этот раз.

Отъехав на несколько шагов от реки, мы натолкнулись на новое препятствие, едва не разрушившее все наши планы.

Мы натолкнулись на карликовый дубовый лес. Куда ни кинешь взгляд, кудрявые дубы, имеющие в вышину не больше тридцати дюймов.

Однако это не какая-нибудь особая кустарниковая порода, а настоящие дубы: каждое дерево имеет отдельный ствол, ветви, крону и приносит вполне развитые желуди.

— Карликовые дубы! — в один голос воскликнули трапперы, выехав на опушку своеобразного леса.

— Новое осложнение! — раздраженно проворчал Рубби. — Спешивайтесь, друзья, пусть ваши лошади отдыхают. Придется пробираться ползком между этими дурацкими дубами.

Сказано — сделано. Несколько часов подряд, изнывая от усталости, мы на четвереньках ползли по лесу, чтобы не потерять следов Белого мустанга.

Они отпечатались достаточно явственно, и днем наша задача упростилась бы в сто раз. Но карликовые дубы росли тесно, правильными рядами, словно посаженные человеком. Пышная листва не пропускала лунных лучей. Сплошной шатер ветвей отбрасывал на землю густую тень. Кое-где сломанная ветвь служила вехой на нашем пути, в других местах Белый мустанг сбил копытом часть листвы, и сейчас карликовое деревцо стояло омытое лунным светом. Но подобные вехи попадались редко, на больших расстояниях друг от друга, потому что Белый мустанг проходил по лесу медленно и спокойно.

Странствие по лесу, самые высокие деревья которого доходили нам до плеча, показалось бесконечно длинным.

У нас было ощущение, будто мы прокладываем дорогу в огромном питомнике молодого леса.

Еще не вышли мы на опушку, когда луна начала медленно гаснуть, и на востоке занялась заря.

Карликовый лес преобразился. Пошли прореди, деревья росли уже небольшими группами, рассеянными по прерии, и наконец совсем исчезли, уступив место буйным степным травам.

Следопыты облегченно вздохнули.

Взошло солнце. Теперь проводники уже не задерживали отряд, кропотливо разыскивая следы; колючие кустарники и деревья больше не встречались на нашем пути, и мы погнали лошадей полным аллюром.

Эту часть дороги Белый мустанг тоже пробежал галопом.

Выйдя на опушку карликового леса, он первое время шел шагом, но внезапно характер следов резко изменился: лошадь почему-то рванулась и поскакала во всю прыть.

Чего ж испугался чуткий мустанг?

Мы решительно ничего не понимали. Даже трапперы были поставлены в тупик.

Трава была молодая, и на много миль вокруг расстилался зеленый мягкий ковер. В некоторых местах трава росла не так густо, и между зыбкими стеблями просвечивала голая земля, еще влажная после недавнего дождя.

Даже волк, несмотря на легкую свою поступь, оставил бы на ней отпечатки своих лап, а зоркий траппер не преминул бы их заметить. Мустанг прошел здесь после дождя, но ни волки, ни другие хищники не гнались за ним.

Я молча строил догадки. Быть может, причины тревоги мустанга таятся в нем самом? Он не забыл про то, как грубо с ним обращались, и возбуждение его еще не улеглось. А может, путы терзают бока, горяча мустанга как шпоры? Или какой-нибудь отдаленный шум напомнил ему крики разъяренной толпы и вой волков, гнавшихся за ним по пятам? А может…

Восклицание проводников, скакавших во главе отряда, прервали мои размышления.

Трапперы указывали на землю. Они не произнесли ни одного слова, но никто из нас не нуждался в объяснениях. Все поняли, отчего мустанг пустился вскачь!

Трава измята и истоптана… На земле чернеет множество следов. Мы увидали отпечатки не четырех копыт, а нескольких сотен. Они были не менее свежи, чем следы Белого мустанга. Невозможно отличить, которые из них оставлены конем.

— Табун диких лошадей! — в один голос сказали трапперы.

На копытах не было подков, но по этому признаку еще нельзя судить о диком состоянии лошадей. Ведь индейцы не подковывают своих лошадей. Но оба траппера утверждали, что лошади, о которых шла речь, не знали еще узды. В табуне были маленькие жеребята и совсем юные кони. Дело ясное: здесь прошла кабальяда.

На том месте, где стоял наш отряд, дикие кони пустились вскачь; Белый мустанг смешался с табуном, приблизившись к нему под прямым углом.

— Дело ясное, — заметил Рубби. — Напуганные Белым мустангом, кони удирают от него. Вот отпечатки его копыт — в хвосте табуна. Он бежит вслед за дикими родичами. Здесь он догнал отставших, — продолжал траппер, продвигаясь вперед, — мустанги шарахнулись во все стороны. Вот они скачут дальше — один впереди, другие позади Белого мустанга. Держу пари, что они уже освоились с видом пришельца и перестали его бояться. Так и есть: он бежит в самом центре табуна!

Невольно поднял я глаза, решив, что траппер увидал кабальяду. Но я ошибся. Старик трусил рысцой во главе отряда. Свесившись в седле, он не спускал взгляда с земли.

Все сведения, сообщенные им, он вычитал в сложном узоре следов.

В этих непроницаемых для меня иероглифах ему легче было разбираться, чем в раскрытой книге с четкой печатью.

Я знал, что толкование его абсолютно правильно: Белый мустанг поскакал вслед за табуном, догнал его и затесался между дикими лошадьми.

При этой мысли сердце мое тревожно заныло. Новая смертельная опасность угрожала Изолине.

Я представил себе беспомощную всадницу, врезавшуюся в табун диких лошадей. Бешеное ржание, глаза мустангов мечут искры, красные ноздри раздуваются от злобы. Растет раздражение против белого скакуна, который вторгся к кобылицам. Ревнивые жеребцы ярятся… В слепой ярости бросаются они на чужака, обнажив плоские желтые зубы. Они становятся на дыбы, лягают Белого мустанга, храпят…

С потрясающей ясностью возникла эта сцена в моем воображении. Мрачные предчувствия терзали меня.

Как ни кошмарна была картина, нарисованная мною, она являлась точным, хотя и бледным отображением действительности.

Чутье подсказывало мне истинный ход событий. Я еще ничего не видел, но все знал. Сцена, которую я представил себе, уже разыгралась невдалеке от нас.

Через несколько минут с вершины холма я увидал беснующийся табун.

Глава LXIV КАБАЛЬЯДА

Не слушая предостережений, я пришпорил коня и, галопом спустившись с холма, помчался на табун.

Действовал я без всякого плана и даже не пытался поискать прикрытия, чтобы врасплох напасть на мустангов. Впрочем, у меня не было времени на рассуждения. Надо как можно скорее разогнать жеребцов и, если еще не поздно, спасти Изолину от ударов копыт и желтых плоских зубов.

Надежда не покидала меня — я заметил, что вокруг Белого мустанга сохраняется пустое каре: жеребцы пока что держались в некотором отдалении.

Если бы моя задача ограничивалась поимкой Белого мустанга, я проявил бы большую осторожность. Но сейчас мне было не до этого: минута промедления могла все погубить.

Трапперы и рейнджеры, руководствуясь теми же соображениями, погнали лошадей галопом. Я не намного опередил отряд.

Довольно большое расстояние отделяло нас от табуна. Ехали мы против ветра; уже половина пути осталась позади; но дикие лошади все еще не почуяли нас.

Я кричал во весь голос, желая спугнуть их и обратить в бегство; спутники мои надрывали глотки, но ветер относил все звуки в сторону, и лошади ничего не услыхали.

Тогда я придумал более верное средство: схватив из-за пояса револьвер, я несколько раз выстрелил в воздух.

Я переусердствовал: достаточно было и одного выстрела. Дикарки встрепенулись И, оставив в покое чужака, рассеялись по прерии. Одни кони умчались, другие опустив голову и оглашая воздух неистовым ржанием, бросились нам навстречу. Передовые были уже на расстоянии выстрела, когда внезапно повернули обратно и стремительно ускакали. Теперь на месте, где только что неистовствовал табун, оставался лишь Белый мустанг со своей ношей.

Он не шевелился, словно потрясенный исчезновением своих негостеприимных родичей. Но Белый мустанг наравне с прочими слышал выстрелы и, может, один из всего табуна понял, что означает этот странный грохот. Он знал, что приближается человек, его исконный враг, но все-таки не двинулся с места. Неужели он смирно и покорно отдастся нам в руки? Увы! Меня постигло разочарование…

Я был в ста ярдах от мустанга, когда он вскочил на дыбы, волчком повернулся на задних ногах и бросился бежать.

До меня донеслось его бешеное ржание: мне почудились в нем издевательские и мстительные ноты. Издевательство над бесплодной погоней и месть за то, что недавно я захватил его в плен.

Сейчас все зависело только от быстроты. Нужно догнать Белого мустанга и вырвать из когтей смерти всадницу, если она еще жива…

Не время, однако, предаваться горестным размышлениям. Откинув помыслы, я сосредоточил все свое внимание на погоне.

Ласково поощрял я Моро, называл его по имени, гладил, сжимал коленями и лишь изредка впивался шпорами в его крутые бока.

Вскоре я убедился, что верный мой конь начинает ослабевать. Это открытие повергло меня в ужас.

Сказывались последствия неистовой скачки, продолжавшейся круглые сутки. По его грузному аллюру я чувствовал, до какой степени устал Моро: уже не так звонко, как обычно, стучали копыта, ударяясь о твердый грунт. По сравнению с моим конем, степной жеребец был еще совершенно свежим.

Но на карту поставлена жизнь Изолины, а может, и моя собственная: ведь я не переживу своей невесты! Она должна быть спасена любой ценой! Нужно безжалостно шпорить Моро! Любой ценой я должен догнать Белого мустанга!

Местность была неровная. Почва вздымалась и опускалась, словно застывшие волны океана. Мы скакали наперерез пригоркам, которые тянулись параллельными цепями на небольшом расстоянии друг от друга.

Конь мой то взлетал вверх, то спускался по склонам, ни на секунду не замедляя бега.

Скачка эта была суровым испытанием для моего бедного Моро.

Неужели никогда не кончится жестокая погоня? Неужели никогда не иссякнут силы Белого мустанга?

Конечно, когда-нибудь он устанет и остановится. Несомненно, Моро превосходит его в быстроте и выносливости. Но у степного жеребца двойное преимущество: он находился в родных прериях и не был переутомлен.

Я не спускал с него глаз.

Меня охватил суеверный страх: я боялся, что мустанг исчезнет. Мне вспомнилась первая охота за ним и легенды, сложенные мексиканцами о неуловимом белом коне. В эту секунду я верил всем басням!

С какой радостью одолел я последний пригорок и увидел, что передо мной расстилается безбрежная прерия.

В скачке без препятствий перевес перешел на мою сторону.

Расстояние между мной и беглецом таяло. Моро находился уже в трехстах ярдах от него. Я разглядел несчастную подневольную всадницу. Ноги ее по-прежнему были вытянуты во всю длину и привязаны к крупу лошади. Развевались порванные одежды, а длинные, черные, тугие косы свисали почти до земли. Я уже видел бледное лицо Изолины.

Погоня продолжалась. Время от времени дикий мустанг поворачивал назад голову и злобно ржал.

Слабый румянец проступил на щеках Изолины.

Я подскакал настолько близко, что она могла меня услышать. Громко кричал я, звал ее по имени, вглядываясь в ее черты, и с замирающим сердцем ждал ответа.

Мне показалось, будто она приподняла голову.

Но слабый голос ее не донесся до моего слуха; он был, вероятно, заглушен звонким стуком копыт.

Снова закричал я изо всех сил. Тысячу раз повторял я ее имя.

На этот раз она, безусловно, услыхала меня.

Да, голова ее, запрокинутая на загривок лошади, шевельнулась.

Воочию убедился я в том, что Изолина жива!

Едва успела девушка подать мне знак, как лошадь моя осела подо мной, словно провалилась в землю.

Движимый инерцией, я упал, перекинувшись через голову коня; Моро споткнулся о кочкообразную нору сурка и тяжело рухнул на землю.

Падение не испугало и не лишило меня энергии. Через секунду я был уже на ногах. Схватив узду, я вскочил в седло. Но когда повернул лошадь, собираясь продолжить погоню, я ничего не увидел перед собой.

Белый мустанг исчез.

Глава LXV ЗАРОСЛИ

Трудно представить себе мой гнев и отчаяние!

На этот раз в исчезновении мустанга не было ничего таинственного: передо мной расстилались заросли кустарника.

Я, правда, не видал мустанга, но зато отчетливо слышал его.

Звонко отдавались удары копыт о твердую землю, под его ногами хрустели сухие ветки и шелестела раздвигаемая им листва.

Не взглянув даже, куда ведет след, я стремглав бросился в ту сторону, откуда доносились звуки.

Второпях я не разыскал прореди и направил Моро прямо в чащу.

Раздвигая грудью высокие кусты, доходившие ему до шеи, перепрыгивая через ветки, мой славный боевой товарищ продвигался вперед. Но не успел он сделать и тридцати шагов, как я раскаялся в своем опрометчивом поступке.

Шаги Моро заглушали звонкий стук копыт, хруст хвороста и свист зеленых ветвей.

Мы ехали вслепую, но, когда останавливались, я еще различал тяжелую поступь Белого мустанга, с трудом пробивавшегося сквозь заросли. Шум постепенно ослабевал и удалялся. С каждым разом ой доносился глуше, и, лишь напрягая слух, я улавливал его.

Снова пришпорил я коня, почти наугад повернув его в сторону. Но через сотню приблизительно шагов мне пришлось вторично задержаться, чтобы проверить направление.

Тщетно прислушивался я: ни шороха, ни звука.

Быть может, белый конь стоит, притаившись где-нибудь невдалеке, или — второе предположение значительно вероятнее — он настолько обогнал меня, что до меня уже не долетает стук его копыт.

Почти невменяемый, раздраженный на собственную глупость, я потерял способность хладнокровно рассуждать; не думая о последствиях, снова пришпорил я коня и еще дальше углубился в чащу.

Еще несколько сотен шагов — и полное отчаяние овладело мной: таким путем я ничего не добьюсь! Никогда не поймать мне Белого мустанга!

Снова остановил я Моро. Прислушался. Передо мной простирались необозримые заросли, нависла гробовая тишина. Даже птицы не порхали в кустах. Все как будто вымерло.

Я проклинал свою неосторожность. Если бы я не поторопился, а спокойно разыскал следы, я не потерял бы из виду Белого мустанга! Какой бы путь ни избрал степной жеребец, он был доступен и для Моро.

— А теперь, — в отчаянии повторил я, — я не знаю, куда он скрылся… Все погибло по моей собственной вине!

Пытаясь разыскать следы, я метался во все стороны.

Сначала я поехал в одном направлении, потом в другом.

Напрасно терял я время: ни отпечатков копыт на земле, ни сломанных ветвей я не находил.

Наконец я решил вернуться в прерию и оттуда продолжать погоню по следам, оставленным Белым мустангом.

Такой образ действий был самым разумным; впрочем, выбора у меня не было: поневоле пришлось отступить. Я был убежден, что с легкостью найду след мустанга, если вернусь на опушку кустарника.

С этим намерением я повернул коня и двинулся в ту сторону, где, по моему убеждению, лежала прерия.

Прошло около получаса, и я покрыл больше мили: опушки нет! Снова повернул и проехал не меньше двух миль в обратную сторону, метался вправо и влево и наконец, изнемогая от усталости, остановил коня.

Сомнений нет: я заблудился!

Заблудился в зарослях. В непроходимых выжженных солнцем джунглях, где каждое растение вооружено шипами и защищает свою землю от вторжения чужака. Вплоть до трав, здесь всякое растение ранит путника: ведь даже узловатые стебли мез-кита покрыты острыми колючками.

Я поплатился за свою смелость: пробираясь в зарослях, я в клочья разорвал одежду и до крови расцарапал ноги.

Расцарапал ноги… Каково же бедной Изолине?! Что сталось с ее стройными ножками, нежно округленными руками, гладкой кожей? Тысячи шипов вонзились в ее тело!

Только стремительные действия могли отвлечь меня от этих мрачных мыслей. Снова натянул я узду и погнал Моро вперед.

Глава LXVI ВСТРЕЧА С ДИКИМИ КАБАНАМИ

Как мог я проверить направление? Смутно помнил я, что мы продвигались с трапперами на запад. Следовательно, прерия лежит на востоке от зарослей.

Но как отличить запад от востока, когда перед тобой расстилается безбрежное море кустарника, а небо обложено свинцовыми тучами, сквозь которые не пробиваются солнечные лучи?

В северном лесу задача моя упростилась бы: дуб, вяз, клен, бук, дикая смоковница или ясень заменили бы мне компас.

По стволу любого из этих деревьев я определил бы, где юг. Но в густых зарослях, где росли одни колючие кустарники, я совершенно растерялся.

Своеобразная растительность, свойственная безводным местностям, была мне чужой. Существуют, конечно, знатоки, которые, очутившись в кустарнике, с легкостью указывают часть света, не справляясь с компасом и не гладя на небо. Но, к сожалению, я был не из их числа.

Я не мог придумать ничего лучшего, как довериться своей лошади.

Не раз, заблудившись в темном лесу или в незнакомой степи, я полагался на инстинкт Моро, и верный конь мой спасал меня из безвыходного, как мне казалось, положения.

Моро вывез бы меня на дорогу, по которой мы приехали, если б путь этот вел домой. Но ни у меня, ни у лошади моей не было дома. В этой стране мы были пришельцами. Мы с Моро — бродячие рейнджеры. Много лет уже мы переезжаем с места на место, и каждое наше очередное пристанище отстоит от предыдущего на сотни, на тысячи, а иногда и на десятки тысяч миль.

Давно уже забыл Моро конюшню на своей родине.

Если где-нибудь поблизости протекает река, Моро вывезет меня к ней, так как оба мы в равной степени нуждаемся в воде. Затем, следуя по течению, мы выберемся в населенную местность…

Итак, опустив поводья, я предоставил Моро выбор пути.

До этого я кричал до хрипоты, надеясь, что на зов мои откликнутся рейнджеры. Ни на чью другую помощь я не рассчитывал, ибо откуда возьмутся люди в зарослях, которых избегают даже дикие звери?

Только рогатая ящерица, гремучая змея, броненосец и пятнистый волк населяют эти безводные джунгли. Время от времени здесь проходят стада диких кабанов. Но и эти животные здесь — редкие гости. Всадник, странствующий по Мексике, может проехать десятки миль по зарослям, не встретив ни одного живого существа. Кустарник — царство смерти и тишины.

Изредка ветер зашелестит листвой акации, кузнечик пронзительно застрекочет в сухой траве, но снова нависает гробовая тишина. Ни одного звука не услышит утомленный путник, кроме своего собственного голоса и тяжелого топота своего коня.

Я не терял надежды, что товарищи услышат мои крики. Они, конечно, придерживаются моих следов. К моменту въезда в лес я значительно опередил их, но, несмотря на это, они должны бы уже догнать меня.

Я сомневался только в том, последуют ли они за мной или за Белым мустангом. В обоих случаях я не имею права ехать дальше. Ведь, удаляясь от рейнджеров, я увлекаю их в длительные поиски. Я усложняю и без того трудную задачу.

Скорее всего они погонятся за мной, считая, что я не без оснований отклонился от первоначального плана. Они решат верно, что я поскакал наперерез Белому мустангу. Отчего бы не двинуться им навстречу?

На этот раз, сжалившись над своей взмыленной лошадью, я побрел пешком, ведя Моро под уздцы.

Время от времени я кричал, звал на помощь, стрелял в воздух из револьвера, но никто не откликался.

Друзья мои, очевидно, далеко, раз они не услыхали стрельбы. В противном случае они, конечно, ответили бы мне тем же способом, так как все вооружены карабинами и пистолетами.

Где они? У них было достаточно времени, чтобы нагнать меня. Снова я выстрелил в воздух, но, как и раньше, только эхо ответило мне.

Они не последовали за мной, бросившись, очевидно, в погоню за Белым мустангом. А может, они просто задержались в пути?

Внезапно внимание мое было привлечено птичьим гомоном. Я узнал пронзительный писк голубой сойки и стрекотание кардинала. Птицы встревоженно кричали, почуяв какую-то опасность. Должно быть, на их гнезда покушается черный северный боа. А что если они напуганы приближением всадников или диким мустангом, который, подобно мне, блуждает в зарослях?

Вскочив в седло, я взглянул в сторону, откуда доносились крики.

На некотором расстоянии от меня в ветвях метались сойки и кардиналы, встревоженные какой-то сценой, разыгрывающейся на земле у подножия кустов. В то же мгновение я услыхал другие, незнакомые звуки.

Новое разочарование: то было не ржание коней и не человеческие голоса.

Что бы там ни было, я решил выяснить, отчего всколыхнулись безмолвные до сих пор дебри.

Я погнал коня. Моро проложил себе дорогу в густом кустарнике, и перед моими глазами предстало неожиданное зрелище — битва между красным кугуаром и стадом диких мексиканских кабанов — так называемых явали.

Смелые маленькие кабаны окружали кугуара, мужественно отбивавшегося от их клыков.

Несколько явали лежали на земле, смертельно раненные могучими когтями американского тигра. Но остальные, не смущаясь гибелью своих родичей, со всех сторон окружали кугуара. С громким хрюканьем они нападали на него и терзали гладкую шерсть своими острыми клыками.

Эта сцена пробудила во мне охотничьи инстинкты. Сняв с плеча карабин, я не торопясь прицелился.

Выбор мишени не вызвал во мне никаких колебаний: кугуар всегда привлекательнее для охотника, чем явали. Я спустил курок. Пуля пробила череп кугуару, и он свалился замертво, к удивлению хрюкающего стада.

Не прошло и минуты, как я раскаялся в своем выборе.

Именно кугуара следовало мне пощадить. Я должен был воздержаться от стрельбы или нацелиться в одного из кабанов с бурой взъерошенной щетиной. Теперь, когда кугуар вышел из игры, его враги ополчились против меня. Перебросившись на новый фланг, они бросились к моему коню, яростно скаля клыки, которыми только что терзали кугуара.

Нельзя даже проучить неблагодарных тварей: карабин я не успел вторично зарядить, а все револьверные патроны я расстрелял в воздух.

Лошадь, испуганная внезапной атакой и странным обликом наших врагов, неистово заржала и заметалась. Вслед за ней побежало по меньшей мере двадцать кабанов. Они подпрыгивали, хрюкали, становились на задние лапы и впивались в ноги Моро.

На свое счастье, я сумел удержаться в седле. Свались я на землю, кабаны в одно мгновение растерзали бы меня.

Спастись можно было только бегством.

Пришпорив лошадь и отпустив поводья, я предоставил Моро выпутываться из беды.

Однако между густыми зарослями кабаны пробивались с такой же скоростью, как лошадь.

Сделав приблизительно сто шагов, я обернулся: стадо кабанов гналось за нами по пятам, на бегу кусая ноги моего коня.

Но тут я услыхал человеческие голоса и увидал всадников, прокладывающих себе дорогу среди кустов.

К радости своей я узнал Стенфильда, Квакенбосса и других рейнджеров.

Через минуту они были около меня и открыли револьверный огонь по кабанам. Вскоре половина явали была перебита, остальные обратились в бегство и с громким хрюканьем скрылись в чаще.

Глава LXVII ДЫМ

Среди спасителей моих не было ни Рубби, ни Гаррея.

На мой вопрос рейнджеры ответили, что Рубби с Гаррем отправились по следам Белого мустанга.

Как обрадовала меня находчивость моих друзей! Они поступили именно так, как сделал бы я на их месте. Они не бросили меня на произвол судьбы и в то же время продолжают преследование Белого мустанга.

Товарищи мои немало потрудились, пока нашли меня. Час назад, расставшись с трапперами, они углубились в заросли. Следы мои были так запутаны, что им не раз приходилось спешиваться и, ползая на четвереньках, искать отпечатки копыт.

К счастью, они оказались предусмотрительнее своего капитана и запомнили дорогу.

Теперь мы с легкостью могли вернуться на опушку.

Это было самое благоразумное: только оттуда мы могли двинуться на соединение с Рубби и Гаррем. Проводником нашим был опытный охотник, лесной бродяга Стенфильд.

На обратном пути нам не пришлось искать моих запутанных следов. Уроженец Кентукки вывел нас почти прямой дорогой в прерию.

Выехав на опушку, мы, не делая привала, вторично углубились в кустарник по следам Рубби и Гаррея.

Это было нетрудно. Заботливые трапперы оставили на своем пути вехи, «осветив», как выражаются охотники, дорогу.

Почти повсюду копыта трех лошадей явственно отпечатались на земле. Но кое-где — на каменистой почве и даже на сухой траве, выжженной солнцем, — следы были едва заметны.

Но в таких местах нам указывала дорогу сломанная ветка акации, рассеченный стекловидный стебель алоэ, покрытый цветами, или свежая зарубка на стволе сочного кактуса.

Знаки эти бросались в глаза, и мы спокойно ехали, не боясь заблудиться.

Мы проделали этот путь значительно быстрее трапперов, так как на каменистых и покрытых галькой участках им приходилось спешиваться, чтобы разыскать следы Белого мустанга и отмечать дорогу для нашего отряда.

Тревожно вглядывался я вдаль, с лихорадочным нетерпением ожидая встречи с трапперами.

Впрочем, бывали минуты, когда я готов был оттянуть свидание, — так боялся я услыхать дурные новости…

Мы покрыли уже около пяти миль, когда я почувствовал странное раздражение в глазах. Они слезились, и веки как будто припухли и зудили. Приписав это явление бессоннице, я не обратил на него особого внимания.

Вскоре спутники мои также начали жаловаться на таинственную боль в глазах. Вскоре мы догадались, в чем дело: в воздухе потянуло дымом. Это дым разъедал глаза.

Жители прерий не могут не взволноваться, почуяв дым. Раз пахнет дымом, значит, поблизости что-то горит, а нет ничего опаснее пожара в безбрежных прериях Запада.

Даже лесной пожар не так страшен. Можно, находясь невдалеке от горящего леса, любоваться великолепным зрелищем, чувствуя себя в полной безопасности. Иначе обстоит дело со степным пожаром. От него некуда укрыться, потому что огонь распространяется с невероятной быстротой.

Некоторые виды прерий, правда, представляют туго воспламеняющийся материал. Очень редко, например, вспыхивает низкорослая и сочная бизоновая трава. В случае пожара низкотравной прерии люди, бизоны и антилопы убегают по тлеющему ковру.

Погибают в таких случаях только пресмыкающиеся.

Но почти невозможно ускользнуть от гибели, когда загораются высокие травы, доходящие лошади до загривка. Положение еще осложняется тем, что стебли опутаны бесчисленными усиками вьюнков.

В период засухи пожар несет за собой смерть для всех обитателей прерий.

По неуверенным движениям своих спутников я понял, что они напуганы. Однако непосредственная опасность нам пока что не угрожала.

Чем дальше мы ехали, тем больше тревожились рейнджеры.

Небо потемнело. Дым сгущался вокруг нас и все больше разъедал глаза.

— Лес горит! — воскликнул Стенфильд.

Стенфильд некогда был лесником, вот почему все мысли его вращались вокруг леса.

Не знаю, горела степь или кустарник, но пожар распространялся быстро.

Ветер в прерии на многие мили относит дым, но по некоторым признакам я заключил, что пожар бушует вблизи нас.

Хлопьями кружился в воздухе белесоватый пепел, а дым был едкий и густой.

Впрочем, не расстояние, отделяющее нас от пожарища, интересовало меня, а то, в каком направлении горит прерия.

Ветер дул нам прямо в лицо, и горячее дуновение его было отравлено дымом: значит, следы Белого мустанга уводят к горящей прерии.

С каждой минутой дым сгущался. Прямо против нас на небе загоралось зарево. Мне казалось, будто я слышу свист бушующего пламени.

Воздух был сухой и раскаленный. Дыхание затруднено. Мы раскрывали рты, борясь с удушьем.

Стемнело, или, вернее, нас слепил дым. С огромным трудом различали мы следы.

Рейнджеры хотели остановиться, но я настаивал на дальнейшем продвижении. Поощряя их собственным примером, я поскакал во главе отряда, громко зовя Гаррея и Рубби.

— Ау! Ау! — послышалось в ответ.

Я услышал низкий голос младшего траппера.

Мы поспешили в ту сторону, откуда донесся голос Гаррея.

В центре небольшой прогалины мы различили сквозь дым силуэты верховых.

С какой тревогой вглядывался я в эту группу!

Но, к разочарованию своему, я убедился, что там находятся только двое всадников — Гаррей и Рубби.

Глава LXVIII ЖАЖДА

— А, мистер Рубби! — воскликнул канадец, подъезжая к трапперам. — Откуда этот проклятый дым? Неужели лесной пожар?

— Лесной? — повторил Рубби, окинув француза презрительным взглядом. — Где вы нашли здесь лес? Это горит прерия. Разве вы не чувствуете неприятный запах горелой травы?

— Не может быть! Неужели? Прерия? Вы не ошибаетесь, мистер Рубби?

— Не ошибаюсь ли я? — возмущенно перебил траппер. — Как я могу ошибаться! Что вы болтаете? Неужели вы думаете, что мне не знаком запах степного пожара?

— Простите, мистер Рубби! — смиренно пробормотал француз. — Я хотел только спросить, не горят ли заросли. Быть может, эти кусты…

Робкий вопрос канадца смягчил траппера.

— Нет, это горит прерия. Успокойтесь: вы здесь в полной безопасности.

Эти слова обрадовали не только канадца, но и всех рейнджеров, но меня они мало утешили.

Я без того знал, что в кустарнике почти никогда не возникают пожары. Правда, некоторые сухие деревья вспыхивают как труты, но огонь не распространяется, потому что заросли на три четверти состоят из своеобразной, свойственной только им сочной растительности. Именно такие растения окаймляли прогалину, избранную трапперами для привала. Она представляла собою лужайку, со всех сторон защищенную высокими кактусами. Здесь мы находились в полной безопасности, словно пожар свирепствовал на сто миль от нас. Мы страдали только от дыма, валившего теперь клубами. Атмосфера сгустилась, и было темно, почти как ночью.

Итак, за жизнь своих спутников и свою я не тревожился. Мысли мои были заняты другим.

Мало внимания обратил я на разговор Рубби с канадцем. Ко мне подошел Гаррей, и с замирающим сердцем слушал я его донесение.

Рассказ его был короток.

Рубби с Гарреем проследили путь Белого мустанга до опушки кустарника и продолжили погоню в прерии. Прогалина наша находилась невдалеке от опушки. Уже в прерии трапперы увидали прямо перед собой огонь. Благодаря ветру пожар распространялся с ужасающей быстротой. Друзьям моим пришлось отступить, и они еле спаслись от надвигающейся опасности, вернувшись галопом в кустарник.

А Белый мустанг? Не видели ли его трапперы? Что знают они о беглеце?

Взглядом спрашивал я трапперов и по выражению их лиц угадал ответ.

Друзья мои хранили молчание. Оба они были печальны и озабочены. Я понял, что они ничего не знают о Белом мустанге.

Вынужденное безделье меня раздражало, но двинуться дальше мы не могли. Издали доносился шум пожара и треск горящих стеблей, напоминающих ружейную стрельбу.

Время от времени мимо нас стрелою пробегал испуганный олень. Стадо антилоп промчалось по прогалине и остановилось невдалеке от нас. Дрожавшие дикарки растерялись, не знали, куда укрыться от огня. Вслед за ними появилась стая степных волков. Не обращая внимания на антилоп, они расположились в нескольких шагах от них. Затем пришли черный медведь и кугуар. Хищное зверье и кроткие антилопы держались почти бок о бок. Стихийное бедствие заглушило кровожадные инстинкты хищников.

В ветвях метались с пронзительным криком птицы; встревоженные орлы парили в вышине. Черные кондоры летали над пожарищем, но не спускались на землю за добычей.

Только человек остался верен самому себе.

Спутники мои проголодались. Они зарядили карабины. Грянули выстрелы. Меткие стрелки уложили медведя и одну антилопу.

Рейнджеры освежевали и разрубили обе туши. Разложили костер на прогалине. Вместо вертела использовали саблю, и вскоре зарумянились медвежьи окорока и филейные части антилопы.

Когда жаркое было готово, рейнджеры отдали ему должную честь. Придя в хорошее настроение, они шутили и смеялись над своим чадным очагом.

Я тоже был голоден и взял свою долю жаркого, не разделяя, конечно, общего веселья. Самая остроумная шутка не вызвала бы у меня улыбки, вряд ли оценил бы я в эту минуту даже самое изысканное жаркое.

Утолив голод, мы почувствовали жажду. Несколько часов подряд у нас не было во рту ни капли воды, но бешеная скачка заглушила все ощущения. Сейчас жажда обострилась под влиянием сухости воздуха, жары и дыма.

За весь день после переправы через речку мы не встретили ни одного ручья. В кустарнике не бывает проточной воды. В прерии трапперы тоже не нашли источника. Нас окружала настоящая безводная пустыня. Сознание, что нельзя утолить жажду, усугубляло наши страдания.

Некоторые из рейнджеров прикладывали к губам камешки и холодные пули, другие напились крови убитых животных. Но что действительно смягчало жажду — это сочные стебли кактуса и агавы.

Но облегчение было только временным. Растительный сок освежает воспаленные губы и язык, но почти всегда в нем заключается едкое вяжущее вещество. Как только сок проникает в желудок, жажда становится более мучительной. Так было и с нами.

Кое-кто среди рейнджеров уже поговаривал о том, чтобы отказаться от погони и отправиться в поиски за водой; это было равносильно возвращению к реке, от которой мы отошли на двадцать миль.

В подобных обстоятельствах я не мог прибегнуть к своему авторитету: какая там дисциплина, когда люди изнемогают от жажды! К тому же погоня за Белым мустангом была моим частным делом.

Впрочем, все эти пересуды не особенно тревожили меня. Я мог обойтись без помощи рейнджеров, поскольку трапперы не собирались покидать меня.

К счастью, в критическую минуту дым начал рассеиваться.

Вся трава выгорела. Пожар подходил к концу.

Снова вскочили мы на лошадей и, придерживаясь следов, отчетливых на протяжении нескольких сотен шагов, выехали из зарослей в опустошенную огнем прерию.

Глава LXIX ВЫЖЖЕННАЯ ПРЕРИЯ

Нет зрелища печальнее прерии после пожара.

Безбрежный океан, по которому катятся вспененные валы, сожженная солнцем вересковая луговина, болотистая равнина после внезапных заморозков — все это тяготит путника своим однообразием. А все же каждая волна имеет свой облик, вереск играет лиловатыми оттенками, и даже болото, покрытое кочками, иногда оживляется древесной растительностью!

Не такова выжженная пожаром прерия. Она бесформенная и бесцветна. Взгляд блуждает по безграничному пространству. Пейзаж, насыщенный далью, утомляет до головокружения. Даже голубой купол неба кажется мрачным в сочетании с черно-бурой землей. Глаз, отравленный степной печалью, уже не воспринимает сияния небосвода.

Зеленеющая прерия наводит скуку, несмотря на яркие свои цветы. Когда мне случалось пересекать подобные равнины, я тосковал по какому-нибудь холму или пригорку, который разделил бы линию горизонта. Так мечтает моряк о встречном корабле или береге, не обращая внимания ни на фосфоресценцию воды, ни на причудливые группы водорослей.

Само по себе сочетание оттенков не может удовлетворить человека.

Цветущая прерия, на первый взгляд прекрасная, быстро надоедает путнику, потому что в ней нет ни жизни, ни движения.

Нетрудно себе представить, до чего однообразна и печальна прерия после пожара. Не подобрать даже слов для описания этого гнетущего пейзажа.

Огонь уже погас. Дым уже не клубился. Лишь кое-где подымался пар над землей. Но справа и слева, вплоть до горизонта, повсюду расстилалась однообразная черно-бурая пустыня, покрытая налетом серебристого пепла.

Все звуки стихли. Воцарилась жуткая тишина. Казалось, будто земля умерла и на нее накинут огромный черный саван.

При других обстоятельствах я, наверное, остановился бы, чтобы поглядеть на эту безотрадную картину, хотя она давала мало пищи воображению. В сущности, в ней не было ничего потрясающего, но даже великолепное и трагическое зрелище не отвлекло бы меня от моих мыслей.

Трапперы значительно опередили отряд. Их лошади подымали облако пыли.

Первое время они ехали напрямик, не разыскивая следов Белого мустанга: они уже проделали эту часть пути до пожара и поэтому знали, какого нужно держаться направления.

Вскоре они остановились, свесились на седлах, они разглядывали землю.

Я усомнился в том, что после пожара можно будет найти следы. Неглубокие отпечатки копыт, наверное, завалены грудой пепла и кучами горелой травы.

Оказалось, однако, что для опытного следопыта эта задача не представляет никаких трудностей.

После минутного колебания трапперы снова тронулись в путь.

Всматриваясь в землю, я замечал только легкие, еле приметные впадины. Сам я никогда не догадался бы, что это отпечатки копыт.

Мы находились в самом сердце прерии. Пожаром было выжжено огромное пространство.

В одном месте следы были запутаны и неясны; нам пришлось сделать короткий привал, чтобы трапперы не торопясь наметили дальнейший путь Белого мустанга.

Движимый любопытством, я окинул взглядом окрестность. Мрачное зрелище представилось мне. Исчезла из виду даже колючая растительность зарослей. Со всех сторон расстилалась обугленная прерия, черная и дикая, которой, казалось, не было конца.

Взгляд мой покоился на безбрежной пустыне. Я впал в какое-то странное оцепенение. Что это, сон или смерть? Неужели все кончено — любовь и страдание?

Голоса спутников вернули меня к действительности. Следы были найдены, и рейнджеры уже двинулись в путь.

Глава LXX РАЗГОВОР ТРАППЕРОВ

Пришпорив коня, я догнал моих спутников. Не обращая внимания на черную пыль, которую поднимали их кони, я поехал вслед за трапперами, прислушиваясь к их разговору.

Вольные горцы, как они себя с гордостью именовали, были, по правде сказать, большими чудаками.

Надо сказать, что они не раскрывали своих замыслов даже мне. Еще более высокомерно держались они с остальными рейнджерами, которых считали «желторотыми птенцами и молокососами». Этой кличкой они величали всех, кто не странствовал по великой прерии.

Стенфильд с Блэком были профессиональными лесничими и охотниками, Квакенбосс — первоклассным стрелком, Леблан — путешественником, немало перевидавшим на своем веку, и все остальные рейнджеры — мужественными и бывалыми людьми.

Но трапперы обращались с ними как со школьниками. Чтобы заслужить их уважение, нужно было умирать с голоду в саваннах, охотиться за бизонами на Иеллоу-ривер или Ла-Плате — двух реках, протекающих в пустыне, сражаться с индейцами, отморозить уши во время зимовья на порогах Зеленой реки или увязнуть в снегах на Скалистых горах. Только исполнив все или, по крайней мере, часть этих подвигов, молокосос, по мнению Рубби, превращался в вольного горца.

Как это ни странно, но из всего отряда я был единственным, кого Рубби с Гарреем не считали «желторотым птенцом». Изредка они даже посвящали меня в тайны своего ремесла, хотя я был лишь новичком и дилетантом.

С своей стороны, я преклонялся перед авторитетом трапперов и, поскольку мы находились в прериях, не пытался даже оспаривать их первенство. Как мог я использовать здесь свое классическое образование, красивую военную форму и умение поддержать изящный разговор? Без трапперов я, конечно, погиб бы.

Подъехав к трапперам, я не стал их расспрашивать, боясь услыхать неутешительный ответ. Дело в том, что оба они были озабочены и печальны.

Я держался рядом с ними, боясь пропустить хоть слово из их разговора. Когда я догнал их, Рубби говорил Гаррею:

— Нет, Билли, не думаю. Это невозможно. Прерию подожгли. Но не могла же она вспыхнуть сама собой?

— Конечно нет! Я вполне согласен с тобой, старина!

— Некогда в Арканзасе я знал одного человека. То был большой чудак. Вечно он бродил по прерии, собирая травы, которые засушивал и перекладывал белыми листьями бумаги. Он называл сухую траву гербарием, точь-в-точь как голландский ученый, которого мы встретили однажды летом по ту сторону Рио-Гранде…

— Да, да, припоминаю.

— Он был болтлив, как сорока, и по целым дням твердил про… Как он это называл? Ах, да, про тепловые лучи.

— Верно, я помню его рассказы.

— Но не в этом дело. Мой ботаник утверждал, будто прерия может вспыхнуть без всякой причины. А я ему не верил. Само собой разумеется, что во время грозы возникают иногда степные пожары. Этого никто и не оспаривает: ведь молния — тот же огонь. Поднеси такое огниво к сухой траве, и она вспыхнет, как пунш в бокале. Но я спрашиваю: каким образом возникает пожар, если существует первоначальная искра? Вот в чем вопрос! Что ты скажешь, Билли?

— Сам не понимаю, — глубокомысленно пробормотал Гаррей.

— Нет, нет! Никогда еще не загоралась саванна, если в траву не попадала искра из костра, если ее не выжигали индейцы или во время грозы в нее ударяла молния.

— Ты считаешь, Рубби, что прерию подожгли краснокожие?

— Наверное не знаю… Сейчас я изложу тебе свои соображения. Грозы, как тебе известно, сегодня утром не было. Мы далеко уклонились на запад. Здесь нет поселков белых — я говорю, разумеется, про техасцев. На западе живут только мексиканцы, но я их белыми не считаю. Но к делу! Думаю, что здесь нет и мексиканцев. Слишком далеко мы зашли на север. В это время года они не посмеют показать сюда носа, так как у команчей сейчас «мексиканская луна». К тому же мексиканцам известно, что команчи воюют с липанами. Итак, из всего сказанного следует, что мексиканцы не могли поджечь прерию. Остается выбор между краснокожими и этой чертовой басней про тепловые лучи.

— Да ничего другого быть не могло.

— Отлично! В пожар, возникающий сам собой, я не верю. Очевидно, во всем виноваты индейцы. Убежден, что это они подожгли прерию.

— Правильно! — поддержал Гаррей.

— Раз так, — продолжал Рубби, — краснокожие должны быть неподалеку. Мы можем в любую минуту натолкнуться на них, а они, как известно, большие любители скальпов. Надо поберечь свои прически… Вот и все, что я хотел тебе сказать, Гаррей!

— Надо быть осторожней! — отозвался Гаррей, который всегда соглашался с Рубби.

— Надо тебе сказать, Билли, — продолжал Рубби, — что в последнее время в индейцев вселился дьявол. Никогда они не были так свирепы. Наша война с мексиканцами всколыхнула их ряды, а теперь они затаили злобу против янки. Главнокомандующий оскорбил индейцев, отказавшись от их союза в борьбе с мексиканцами. Если мы встретим в прерии команчей или липанов, мы перебьем их всех до одного или будем скальпированы. Вот что нам предстоит, мой друг!

— А на какого черта они спалили прерию? — спросил Билли Гаррей.

— Я долго ломал голову над этим вопросом, — усмехнулся Рубби. — Сначала я приписывал пожар несчастному случаю: могла же попасть в траву искра из бивуачного костра. Ведь краснокожие небрежно обращаются с огнем. Но, поразмыслив, я пришел к другому выводу… Помнишь, что рассказывали, вернувшись из поселка, голландец с французом? Их слова проливают свет на это дело…

История, на которую ссылался Рубби, была мне известна.

Квакенбосс с Лебланом слыхали в поселке смутные толки о нападении индейцев на мексиканский городок, расположенный невдалеке от нашей бывшей стоянки. Дело произошло, по слухам, в день нашего отъезда. Краснокожие — команчи или липаны — разгромили городок, захватили богатую добычу и множество пленных. Главные силы индейцев прошли невдалеке от покинутого нами селения. Между прочим, отряд индейских воинов заглянул в гасиенду и довел до конца грабеж, начатый партизанами.

Больше ничего нашим посланцам узнать не удалось.

— Ты намекаешь на индейский набег? — осведомился Гаррей.

— Конечно! — отозвался Рубби. — Вполне вероятно, что набедокурили те самые бездельники, которые получили от нас хорошую взбучку три недели назад в схватке у подножия мезы. Они, конечно, не вернулись в горы, как мы предполагали. Никогда не осмелились бы они показаться дома после позорного поражения, без лошадей и скальпов. Воинственные скво выгнали бы их с улюлюканьем из родных вигвамов.

— Пожалуй, ты прав.

— Не так ли? Вот еще что я тебе скажу, Билли. После схватки эти джентльмены спрятались в прерии. Дождавшись удобного момента, они напали на мексиканский городок, застав беспечных жителей его врасплох.

— Все это очень правдоподобно, Рубби! Одного я не понимаю: зачем они выжгли прерию?

— Неужели до сих пор не сообразил? Это ясно как день…

— Нет, — покачал головой Гаррей, — ничего не понимаю.

— Слушай же: у индейцев и сейчас болят бока, которые мы им намяли в схватке под холмом. Они не забыли урока, полученного под мезой. Силы их, должно быть невелики. Думая, что мы по-прежнему стоим в поселке, они боятся, как бы, узнав о разгроме гасиенды, мы не бросились за ними в погоню.

— Значит, они подожгли прерию, чтобы замести свои следы?

— Ты попал в точку!

— Ничего не могу возразить тебе, Рубби! По-моему, ты прав. Но куда побежал Белый мустанг? Он как будто не был застигнут пожаром.

Я склонился в седле, с дрожью в сердце ожидая ответа. С облегчением я выслушал старого траппера:

— Нет, Белый мустанг не спалил ни одного волоска. Следы ведут почти по прямой линии. Если б пожар начался прежде, чем мустанг выбрался из прерии, он успел бы вернуться в заросли. Этого он не сделал. Все говорит за то, что он счастливо избежал опасности: поджог был произведен лишь после того, как конь прошел по этим местам.

Эти слова подбодрили меня, вернув мне надежду, что конь со своей живой ношей живы и невредимы. Тревога улеглась, и с легким сердцем я тронулся в путь.

Глава LXXI КТО ПОДЖЕГ ПРЕРИЮ

После короткой паузы разговор трапперов возобновился; я слушал с прежним интересом.

Неслучайно держался я в стороне.

Третье лицо могло стеснить трапперов, а я хотел проникнуть в их намерения. Оставаясь незамеченным, я слышал каждое слово. Трапперы не оборачивались, чтобы не глотнуть пыли, поднимаемой нашими лошадьми. Плотный покров пепла глушил стук копыт, и кони, казалось, скользили по серебристому ковру.

— Вот так дела! — воскликнул Гаррей. — Прерия была подожжена индейцами; огонь распространялся по ветру. Ветер сейчас дует нам в лицо: направление мы выбрали неудачно, Рубби!

— Да, друг мой, Билли. Худшего направления мы выбрать не могли.

— После поджога прошло немного времени, значит, краснокожие еще недалеко! Готов отречься от белой расы, если, придерживаясь этих следов, мы не столкнемся в конце концов с индейцами…

— Да, да, — процедил сквозь зубы старый траппер, — если ваш черномазый приятель не ошибается, мы врежемся в лагерь краснокожих.

Услыхав такое зловещее предсказание, я вздрогнул и переспросил Рубби.

Старый траппер неопределенно промычал.

— Умоляю, скажите, — настаивал я, — впереди индейцы, а Белый мустанг у них в лагере?

— Не знаю, где мустанг, и не ручаюсь, что перед нами индейцы, хотя похоже на это. Как иначе объяснить возникновение пожара? Мы с Билли ничего другого не можем придумать. Сомневаюсь также, чтобы конь сам прискакал к индейцам. Скорее всего его пригнали в лагерь…

— Значит, он был захвачен краснокожими?

— Пожалуй…

— На чем основано ваше предположение?

— Просто мне так кажется.

— Умоляю вас, Рубби, объяснитесь! — проговорил я, взглянув в глаза трапперу.

Я боялся, что траппер уклонится от прямого ответа. Но старик, к счастью, снизошел к моей мольбе.

— Видите ли, мой бедный друг, Белый мустанг прошел здесь за несколько минут до пожара. Поджигатели, кто бы они ни были: краснокожие или белые, должно быть, заметили его. А кто же, увидав взмыленного коня и девушку, привязанную к его спине, не бросится в погоню? Индейцы, безусловно, погнались за мустангом. В ловле коней они большие ловкачи и, наверное, накинули лассо на нашего красавца. Бьюсь об заклад, что дело происходило именно так.

— Значит, они завладели мустангом?

— Конечно! Ведь конь изнемогал от усталости, если только в него не вселился дьявол. Мне кажется… Проклятье! Вот подтверждение моим словам. Взгляните сюда.

— Что это? — спросил я, увидав, что мой собеседник внезапно остановился и указывает на землю. — Что это, Рубби? Что тут особенного?

— Вы не видите отпечатков копыт? Присмотритесь! Вся земля устлана ими, словно здесь прошло стадо баранов. Сотни следов!

Действительно, я заметил легкие углубления в почве, почти засыпанные пеплом. Никогда не догадался бы я, что это следы копыт.

— Так и есть! — пробормотал Руби. — Это индейские лошади. Догадка моя верна.

— Откуда вы знаете, Рубби, что это не дикий табун? — спросил один из рейнджеров, только что подскакавший к нам.

— Вы — не солдат, а дикий осел! — краснея от возмущения, воскликнул траппер. — Видали ли вы когда-нибудь дикого мустанга? А может, вы думаете, что я слеп, как крот? Стой смирно, старая попрыгунья! — крикнул Рубби своей кляче и соскочил на землю. — Ты больше смыслишь, чем этот долговязый бездельник. Ты раздуваешь ноздри, почуяв лошадей. Подожди минутку, старуха, пока я не докажу молокососам, что горцы умеют разбираться в следах. Дикие мустанги! Нечего сказать: умный народ!

Произнося эту тираду, траппер стал на четвереньки, нагнулся над самой землей и со всей силой подул на пушистый легкий пепел.

Тем временем подоспели остальные всадники и, окружив нас, с любопытством наблюдали за Рубби.

Старый траппер очистил от пепла одно из углублений, действительно оказавшееся отпечатком лошадиного копыта.

— Что скажете, приятель? — с торжеством обратился он к рейнджеру, неосторожно вступившему с ним в спор. — Вот след копыта, да еще с подковой! Встречали вы когда-нибудь подковы на диких лошадях, мулах или ослах? Если да, то вы знаете больше Рубби Раулингса, несмотря на то что он сорок лет провел в прериях.

Возражать было нечего. Рейнджеры молча спешились, чтобы лучше разглядеть следы.

Действительно, к копыту была прибита подкова, вернее, кусок дубленой буйволиной кожи, заменяющей подкову.

Такой способ подковывать лошадей распространен только среди индейцев, населяющих прерию.

Вывод напрашивался сам собой: до нас здесь прошли индейцы.

Глава LXXII ОТКРЫТИЕ РУББИ

Мы сделали привал и устроили совещание, к участию в котором призвали всех рейнджеров. Но, по обыкновению, мы только слушали рассуждения обоих трапперов и особенно внимательно Рубби.

Старый траппер все еще сердился и сначала отказывался разговаривать. Он всегда приходил в бешенство, если кто-нибудь противоречил ему или выказывал недоверие к его словам. По-своему он был прав: мы действительно были молокососами по сравнению с ним. Конечно, и Рубби иногда ошибался, но раз чутье обманывало даже его, значит, любой следопыт был бы введен в заблуждение. В данном случае рейнджер, легкомысленно переспросивший его, был одним из самых юных в отряде, что усугубляло, по мнению Рубби, его вину.

— Да, вы еще щенок! — ворчал Рубби, бросая сердитые взгляды на своего оскорбителя. — Какой-то мальчишка смеет со мной спорить! Лучше бы вам проглотить язык, чем вмешиваться в разговоры старших!

Бедняга рейнджер ничего не ответил на суровую отповедь, и гнев траппера понемногу смягчился. Окончательно успокоившись, старик перешел к делу.

Теперь уже не оставалось сомнений, что невдалеке расположились индейцы.

Мексиканцы никогда не прибивают к копытам своих лошадей кожу, а подковывают их железом.

О диких мустангах говорить не приходится, а техасскую и американскую лошадь легко отличить как по обыкновенным подковам, так и по сильно развитым копытам.

Лошади, прошедшие здесь, были не дикие, не техасские и не мексиканские. Значит, они принадлежали какому-нибудь индейскому племени.

Хотя осмотр первого отпечатка дал вполне определенный результат, мы решили проверить его на других следах.

Присутствие краснокожих грозило серьезными осложнениями. Не праздное любопытство руководило моими спутниками, когда они с напряженным вниманием изучали следы.

Очистив от пепла множество отпечатков, мы рассмотрели их, а Рубби с Гарреем сделали целый ряд новых открытий.

Кто бы ни были таинственные всадники, они проскакали здесь галопом и долго кружили на сравнительно небольшом участке.

Было их человек двадцать.

Трапперы потратили около десяти минут на изучение следов, разбросанных по прерии.

Чтобы не мешать нашим руководителям, мы остались на месте.

Наконец трапперы вернулись. Одно из сообщений их было важнее всех других.

Нам было известно, что индейцы находились в прерии еще задолго до пожара. Трапперы с легкостью установили, что они проехали здесь в этот же самый день, после рассвета. Но как определить час?

К моему удивлению, Рубби выяснил не только час, в котором здесь проходил Белый мустанг, но и то, что индейские всадники гнались именно за ним.

На этот раз старый траппер оказался словоохотливее, чем обычно. Индейцы расположились по соседству. Требуется срочно принять меры предосторожности. При подобных обстоятельствах нельзя пренебрегать советами и содействием даже самых робких молокососов. Наш отряд настолько немногочисленный, что каждый человек должен быть на учете.

Вот почему трапперы откровенно поделились с рейнджерами своими открытиями.

Мы обступили Рубби и Гаррея.

— Белый мустанг, — сказал Рубби, — прошел здесь приблизительно четыре часа назад: я учитываю длину пути и скорость его бега. Он нигде не останавливался, покинув заросли. Остальную часть пути он пробежал галопом. Вычислить время, занятое пробегом, как видите, не трудно. После того как мы выехали из кустарника, тоже прошло около четырех часов. Немногим меньше, немногим больше — это значения не имеет. Индейцы появились в прерии в одно время с Белым мустангом, заметили его и поскакали за ним. Больше ничего узнать не удалось, но мы с Билли ручаемся, что индейцы охотились именно за нашим мустангом.

— Откуда у вас такая уверенность?

— По следам, недогадливый вы юнец! Разве мы не ползали по земле?

— Какие признаки указывают на ловлю Белого мустанга?

— Очень просто. Белый мустанг прошел здесь на несколько минут раньше индейских коней.

Не теряя времени, мы отправили трапперов вперед, а сами двинулись вслед за ними.

Проехав около мили, мы увидели, что следы, до сих пор шедшие порознь, смешались. Индейцы не вытянулись, по своему обычаю, в цепи, а поскакали сплоченными рядами.

Еще через сотню шагов разведчики наши спешились и, опустившись на колени, приступили к осмотру следов.

Мы остановились на почтительном расстоянии от трапперов, чтобы не мешать им.

Первым долгом Рубби с Гарреем смели пепел с одного ряда отпечатков.

Затем они двинулись дальше, продолжая счищать пепел, пока следы не обнажились на протяжении десятка шагов. Как разобраться в этом хаосе? Следы переплелись, одни отпечатались поверх других, и контуры их почти стерлись.

Рубби вернулся к первому ряду, затем медленно, на четвереньках, пополз вперед, устремив глаза на землю и порознь рассматривая каждый отпечаток.

Не добравшись еще до Гаррея, который счищал пепел, Рубби выпрямился и закричал товарищу:

— Эй, Билли! Прекрати работу! Они накинули на мустанга свое проклятое лассо.

Глава LXXIII ЛАССО

Я был вполне подготовлен к удару, так как был посвящен в искусство, в котором мои друзья трапперы были непревзойденными мастерами.

Подобно трапперам, я увидал, что все следы внезапно сошлись в одной точке, а затем индейские всадники поехали шагом, держась друг подле друга.

Все это, конечно, не ускользнуло от внимания старого траппера. На этих наблюдениях он основывался, утверждая, что индейцы накинули лассо на Белого мустанга.

— Безусловно, они поймали мустанга, — сказал Рубби. — Вот его следы. Окружив его со всех сторон, индейцы накинули лассо. Конь попал почти в центр оцепления. Часть всадников обогнала его, другие скакали позади. Вот здесь они опередили Белого мустанга, — продолжал Рубби, указывая на следы. — Их было двадцать человек, а может, и больше. Если я не ошибаюсь в расчетах, это не все индейские силы. Только небольшая часть отделилась для ловли мустанга. Ставлю в заклад свой карабин против скверного мексиканского штуцера, что где-то вблизи стоят краснокожие. Белый мустанг со своей живой ношей попал в плен к индейцам.

Это событие вызвало во мне самые противоречивые чувства.

Сначала я обрадовался. Ведь сердцам индейцев доступна жалость. Правда, пленник принадлежит к вражеской белой расе, но она — женщина, и они не станут жестоко обращаться с ней.

Напротив, жалкое ее состояние пробудит в них симпатию и сочувствие. Ведь, как никак, Изолина — жертва гнусной мести их собственных врагов — мексиканцев. Сняв пленницу с седла, они снабдят ее всем необходимым, залечат ее раны, окружат бережным уходом.

Таков первоначальный ход моих мыслей, но радость вскоре рассеялась. Дальнейшие размышления повергли меня в глубокую скорбь. Я вспомнил о том, к кому попала Изолина. Если то была банда, разгромившая пограничный мексиканский город, — она принадлежала к южным племенам команчей и липанов. Правда, маваны, делавросы, а также кикапу и техасские черокезы доходят в своих кочевьях до берегов Рио-Гранде. Но по образу действий они резко отличаются от своих южных родичей. Издавна ведя торговлю с белыми, северные племена цивилизовались, и родовая ненависть к бледнолицым исчезла. Не в их обычаях грабеж и убийство. Быть может, в мексиканский город вторглось племя «Дикая кошка», или семиналь, расселившееся на границе Техаса? Нет, это скорее похоже на апачей. Но не все ли равно — команчи или апачи? Во всяком случае, индейцы, на следы которых мы напали, принадлежали к племени апачей, команчей, липанов или дружественных им нейгуасов, вокосов или риктпаунсов. Кто бы они ни были, я имел все основания тревожиться! Как не похожи характером и обычаями южные индейцы на своих северных собратьев! Как далеко им до идеального типа индейца — мудрого и спокойного, воспетого поэтами и описанного романистами! За свою жизнь я наслушался рассказов о жестокости владык южных прерий.

Спеша на выручку Изолине, мы подгоняли лошадей.

Была еще одна причина, толкавшая нас вперед: нас мучила жажда, и, надеясь найти источник, мы понукали измученных коней.

В конце концов мы выехали к лесу. Зеленая листва показалась нам еще свежее и прекраснее по сравнению с выжженной черной прерией. То была роща хлопчатников, тянувшаяся вдоль реки и пощаженная пожаром. И люди, и лошади обрадовались проточной чистой воде. Кони весело заржали, заглушая громкие крики всадников.

Карьером подскакали рейнджеры к берегу, спешились, скинули одежду и, не боясь утонуть, по самую грудь вошли в воду. Одни пили пригоршнями, другие в нетерпении жадными ртами припадали к воде, как лошади.

Трапперы действовали с большей осторожностью, чем рейнджеры. Прежде чем подойти к реке, они оглядели оба берега и кинули взгляд на лес.

Невдалеке от места, где мы сделали привал, я заметил нечто вроде просеки в лесу. На земле отпечатались бесчисленные следы. Рубби тоже увидал их, и глаза его вспыхнули необычайным блеском.

— А ведь я был прав! — сказал он после беглого осмотра. — Вот следы индейцев. Это тропа войны!

Глава LXXIV ИНДЕЙЦЫ

В течение пятидесяти лет… Что я говорю! — в течение трех столетий, то есть с самого покорения Мексики Фернандо Кортесом, — северная ее граница постоянно подвергалась набегам. Ацтеки, создавшие свою культуру, и другие оседлые индейцы почти без борьбы покорились испанцам. Не так обстояло дело с дикими племенами — свободолюбивыми охотниками великих прерий. В безграничных степях, раскинувшихся на равнинах Северной Америки, обитают индейские племена, вернее, народы, которые никогда не попадали под иго чужеземцев и признавали авторитет только собственных своих вождей. Даже во время своего расцвета Испания не могла покорить «индиос бравое» на своих границах. Они сохранили свою дикую волю. Я говорю не о сильных народах северной прерии — сиуксах, чаейнах, «черных ногах», «воронах» и арапао. Испанские завоеватели никогда не приходили с ними в соприкосновение. Слова мои относятся исключительно к племенам, чьи набеги постоянно тревожили Мексику. Это команчи, липаны, утахи, апачи и наваха.

Ни в одной испанской летописи не упоминается о хотя бы временном порабощении одного из этих народцев.

Ни оружием, ни проповедью Евангелия покорить их не удалось. Индейцы прерии не попадали под власть белых и вполне сохраняли свою независимость, словно каравеллы Колумба никогда не входили в Карибское море.

Защищая свою свободу от покушений белых в течение трех веков, они не знали покоя. Все триста лет прошли в беспрерывных войнах. Между краснокожими кочевниками и белыми потомками древних иберов ни на минуту не воцарялся мир. На границах Мексики со времен Фернандо Кортеса до сегодняшнего дня идет неустанная борьба.

На северной границе кочуют дикие индейцы. А на юге их порабощенные вырождающиеся братья — мирные индейцы — живут не в походных шатрах, а в городах победителей — испанцев. Одни свободны, как степной ветер, другие подчинены белым и влачат цепи, не менее тяжкие, чем у рабов.

Между двумя враждебными народами — мексиканцами и вольными индейцами — простирается нейтральная полоса. С одной стороны она защищена фортами с сильными гарнизонами — presidios, с другой ее охраняет от вторжения неприятеля безводная и дикая пустыня.

С недавних пор наблюдается редкая перемена в отношениях индейцев и испанских колонистов: краснокожие вторглись во владения бледнолицых. Гигантскими шагами завоевывают они мексиканские земли, отбирая сразу целые провинции.

После крушения испанского владычества в Мексике белые потеряли свое первенство над индейцами. После отделения Мексики гарнизоны были выведены из фортов, и северная граница обнажилась. В результате нейтральная полоса исчезла. Все северные провинции — Сонора, Чигуагуа, Синалоя и Леон — представляют собою пустыню, опустошенную индейцами. Больше того, краснокожие смельчаки продвигаются на юг, тревожа своими набегами центральные штаты, и заглядывают даже в порты, например в Дуранго.

Около трех тысяч белых находятся сейчас в плену индейцев на севере Мексики. Почти все пленники — испанцы. Главным образом это женщины, которые живут в качестве жен-рабынь со своими поработителями.

Нередко попадаются и мужчины, похищенные в ранней юности и возмужавшие среди индейцев. Самое замечательное, что большинство пленников — мужчин и женщин — не обнаруживают ни малейшего желания вернуться к прежней жизни. За многих внесен выкуп, но они добровольно остаются у индейцев.

На границе нередко приходится наблюдать душераздирающие сцены. Отцы, нашедшие своих сыновей у индейцев, напрасно взывают к их сыновним чувствам и умоляют вернуться домой. В несколько лет, а иногда и месяцев пленники, позабыв обо всем, что связывало их с родиной или семьей, привыкают к новому образу жизни.

Недавно еще я был свидетелем подобного перерождения.

Раненый индеец, взятый в плен после битвы у мезы, оказался мексиканцем. Несколько лет назад он был похищен команчами из одного поселка на Рио-Гранде. Мы вернули ему свободу в полной уверенности, что он воспользуется счастливым случаем и вернется к родителям. Однако он обманул наши ожидания. В ту же ночь он бежал в прерии, украв прекрасного коня у одного из рейнджеров.

Так обстоят дела в Мексике на Рио-Браво.

Из индейских владений в Мексику ведет множество троп, имеющих сотни миль в длину. В некоторых случаях они проторены по течению речек, в других пересекают огромные безводные пространства. Пути эти отмечены множеством следов мулов, лошадей и пленников. Здесь часто находят побелевшие костяки людей и животных, погибших во время перехода. Странные и жуткие дороги!

Этими тропами пользуются команчи и капчуя во время «мексиканской луны».

Один из таких путей обнаружил старый траппер, когда в глубоком волнении воскликнул:

— Тропа войны!

Глава LXXV ТРОПА ВОЙНЫ

Наскоро утолив жажду, я верхом переправился через ручей, чтобы тщательно обследовать противоположный берег.

Трапперы сопровождали меня: перед лицом опасности они никогда не стушевывались на задний план.

Оба они искренно ко мне привязались. Я на опыте убедился, что ради меня они готовы поставить на карту свою собственную жизнь.

Лично я от всего сердца полюбил мужественного и сильного Гаррея. Он был прекрасен в подлинном смысле этого слова и отличался на редкость благородным характером. Гаррей в свою очередь считал меня настоящим другом.

Определить наши отношения со старым траппером значительно труднее. Он вызывал во мне восторг, и я преклонялся перед его умом и проницательностью, но в целом его нравственный облик не внушал мне большой симпатии.

Правильнее говорить не об умственных способностях Рубби, а об его поразительном чутье, ибо руководил его действиями голый инстинкт.

Я знал, что Рубби не только уважает меня, но дружелюбно ко мне расположен. Подобно Гаррею, в любом положении он пришел бы ко мне на помощь. Но всякое открытое проявление чувств он презирал, считая его непростительной слабостью. Больше всего, пожалуй, Рубби ценил во мне то, что я никогда не спорил с ним и не пытался даже соперничать в знании прерий. Я был только учеником, полагавшимся на суждение учителя.

Помимо дружбы еще одна пружина побуждала трапперов к действию: горячее увлечение теми обязанностями, которые они выполняли в нашей экспедиции. Как гончие, они любили самый процесс выслеживания. Добровольно прекратить погоню они способны были, лишь умирая от голода, жажды и усталости.

Подобно мне, они поспешно напились воды и переправились на другой берег. Здесь все втроем мы внимательно изучили следы.

Настоящая тропа войны! Индейцы не волокли за собой шестов от палаток, за ними не бежали собаки. Нетрудно отличить тропу войны от мирного кочевья. В ином случае мы обнаружили бы следы индейских женщин.

Жены команчей, так называемые скво, пешком пересекают прерии, перетаскивая на себе тяжести, как вьючные животные.

Индианки остались дома, но вдоль берега быстрой речки прошли другие женщины. Никогда не спутаешь легкие отпечатки маленьких узких ног со следами полудиких скво. Мы не отметили резкого расширения от пятки к ступне, а кость большого пальца почти не выдавалась. К тому же среди женщин ни одна не была обута в мокасины. Нежные следы принадлежали мексиканкам, которые по праву гордятся самыми маленькими ногами в мире.

— Это пленницы! — соболезнующе вздохнул Рубби. — Краснокожие заставили их идти пешком, хотя у них было множество свободных лошадей. По-моему, захвачено не меньше двух десятков пленниц. Жалко мне этих чернокудрых красоток! Нечего сказать, в хорошем обществе будут они коротать свой век! Приятная жизнь им предстоит, черт возьми!

Рубби не сознавал, как жестоко ранят мою душу его неосторожные слова…

Больше сотни лошадей и столько же мулов оставили здесь свои следы. Многие были подкованы, но мы не сомневались, что именно индейцы гонят этот многоголовый табун: животные составляли часть военной добычи команчей.

На основании этих данных спутники мои сделали ряд заключений, до которых я самостоятельно никогда бы не додумался.

Прежде всего, индейцы возвращались после похода домой. Они не налегке, а нагруженные военной добычей и гнали перед собой захваченных лошадей, мулов и женщин. Среди пленников были также дети: мы нашли отпечатки крохотных ребячьих ног.

До этого я дошел и своим умом, но спутники мои увидали значительно больше. Только сейчас окончательно выяснилось, что индейские воины принадлежат к племени команчей.

Трапперы подняли брошенный мокасин и по узору на тисненой коже определили, к какому племени принадлежал его хозяин.

Следы были еще свежие. Несмотря на сухость воздуха, топь на берегу речки еще не затянулась. Индейцы двинулись в обратный путь непосредственно после начала пожара.

Всадники, чьих следов мы держались в прерии, представляли лишь небольшой отряд, отделившийся для ловли Белого мустанга. Лишь после переправы соединились они с основным ядром индейского войска, сторожившего гурт пленниц и табун лошадей.

Все это было вполне очевидно, но такие важные вещи нельзя принимать на веру. Вот почему мы решили разыскать следы коня с обломанной подковой.

Однако на вязком берегу ручья мы ничего не находили.

Быть может, один из индейцев вел его под уздцы впереди и отпечатки его копыт затоптаны табунами мулов и лошадей?

Тем временем к нам присоединился Стенфильд. Переправившись через ручей, он внезапно остановился и указал нам на отпечаток подков.

— Как так, ваша лошадь?

— Черт возьми! — закричал он. — Моя лошадь! Я никогда не вернусь в Кентукки, если это не моя кобыла!

— Что вы говорите? Вы уверены, что это ваша лошадь?

— Конечно, уверен. Я сам ее подковывал и узнал бы ее следы даже во сне. Каждый гвоздь держал я в руках. Это моя кобыла!

Рубби выразительно прищелкнул языком.

— Это открытие проливает свет на всю историю. Я так и думал! Проклятый отщепенец! — прибавил он, нахмурив брови. — Я знал, что его нельзя отпускать. Жалко, что мы не сняли с него скальп и не перерезали ему глотку.

Мы поняли, о ком говорит траппер. Рубби настаивал на казни мнимого индейца, захваченного у мезы, но самые мягкосердечные среди рейнджеров заступились за пленника. Сейчас Рубби сообщил нам все, что слышал о странном мексиканце.

— Это настоящий ренегат, — сказал он, — во всей прерии вы не найдете такого безжалостного врага белой расы, в частности техасца. Он участвовал в убийстве семьи Вильсона, жившей в поселке на Рио-Бразос, а перед резней отличился в схватке. Это еще не все. Он похитил дочь несчастного Вильсона и взял ее себе в скво. Негодяй опаснее любого индейца, потому что он знает, с кем воюет. Это безумие, что вы отпустили предателя. Ваше счастье, Стенфильд, что в придачу к кобыле он не похитил вашего скальпа.

Как я уже говорил, пленник похитил лошадь Стенфильда. Сейчас мы обнаружили ее следы.

Теперь все стало ясно. Перед нами прошли воины, встреченные нами у мезы, но индейцы, очевидно, успели получить подкрепление. Именно они разгромили мексиканский городок и гасиенду. А ренегат…

Я вспомнил странную подробность. После того как мы отпустили пленника под честное слово, я встретил его, возвращаясь с Изолиной с верховой прогулки. Он сидел на дороге, и меня поразило, с какой ненавистью он взглянул на мою спутницу. В раздражении я обругал его и предупредил, чтобы впредь он не попадался мне на глаза.

В двадцатый раз вскочил я в седло и, отдав распоряжение рейнджерам, поскакал по тропе войны.

Глава LXXVI ЛИСТ АГАВЫ

Теперь мы уже не нуждались в проводниках: идти по тропе войны было не труднее, чем по шоссе.

Быстрота передвижения зависела от наших лошадей, но бедные животные изнемогали от усталости. Один за другим всадники отставали, и последнюю часть пути лошади шли шагом на расстоянии сотни ярдов одна от другой.

Понукать их было бесполезно. Всадники, тоже утомленные, все же стремились вперед, но ни хлыстом, ни шпорами нельзя было подбодрить лошадей.

Мой несравненный Моро, единственный во всем отряде, еще сохранял силы, но отделяться от спутников и скакать вперед было бессмысленно.

Надвигался вечер. Уже смеркалось. Небо было обложено тучами, и предстояла безлунная ночь. Зажечь факелы мы боялись. Сам я мало дорожил жизнью и готов был на любой риск, но на мне лежала ответственность за моих спутников. Я не имел права жертвовать своим отрядом.

Пришлось остановиться. Не без вздоха соскочил я с седла, пустил Моро пастись на лугу, а сам сел на траву.

Один за другим подъезжали рейнджеры и, не говоря ни слова, спешивались, привязывали лошадей и подсаживались ко мне. Усталость взяла свое: через четверть часа все спали, прикорнув на земле.

Я один не мог заснуть. Меня томила бессонница. Мрачные мысли не давали мне покоя, и сон не приходил, хотя я бодрствовал уже не первые сутки, Убежден, что в эту ночь на меня не подействовало бы ни одно снотворное средство. Словно пьяница в белой горячке, я не находил себе места.

Долго бродил я по лужайке, натыкаясь на спящих рейнджеров и пробираясь мимо коней. В нескольких шагах от нас журчал ручей. Несмотря на полную путаницу мыслей и чувств, я сообразил, что нужно делать привал около воды, чтобы поутру напоить лошадей.

В десятый раз подойдя к ручью, я омыл голову студеной водой. Умывание освежило меня, и, успокоившись, я присел на берегу. Ручей струился по желтому песчаному ложу. В прозрачной воде мелькали серебряные рыбки. Я не спускал с них глаз, и в конце концов веки мои начали слипаться. Монотонное журчание усыпляло меня, и я, наверное, уснул бы, но внезапное открытие разогнало сон.

Около меня росла дикая агава. Один из длинных, похожих на шпагу, листьев был переломан и беспомощно свисал, а шип на конце его отсутствовал.

Вряд ли я обратил бы на это внимание. До нас здесь прошли индейцы, и одна из их лошадей могла надкусить по дороге лист. Но я сидел под самой агавой, и мне бросилось в глаза, что на листе нацарапаны письмена. Согнув лист, я прочел при свете огнива несколько слов.

«…В плену у команчей… Воины… Множество пленных — женщин и детей… несчастные!.. Держим путь на северо-запад… Спаслась от смерти, но — увы! — боюсь…»

На этом обрывалось послание. Подписи не было, да я и без того знал, что писала Изолина Варгас. Она сорвала шип и второпях нацарапала несколько слов на листе агавы.

«…Спаслась от смерти…»

Какое счастье! Как я рад за нее!

«… но — увы! — боюсь…»

Несколько раз я перечитывал эти строки. Затем осмотрел остальные листья агавы, но больше ничего не нашел. Изолина не успела закончить письма.

Глава LXXVII ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ?

Изолина не только спаслась от гибели, но находится в полном сознании. Раз она способна была написать записку, значит, она не ранена и не больна. Очевидно, индейцы хорошо обращаются со своей пленницей, если они не связали ей рук. Ей известно, что я следую за ней: она видела меня перед тем, как Белый мустанг бросился в заросли. Тогда до меня донесся крик Изолины. Она меня узнала и звала на помощь. Изолина писала письмо в уверенности, что я продолжаю погоню.

Мысли мои сосредоточились на ее похитителях. Я думал об индейцах, населяющих прерию, столь не похожих на своих северных родичей. Между этими племенами такая же разница, как между странами, в которых они живут.

Климат, влияние испанской цивилизации, резко отличающейся от североамериканской, частые победы над бледнолицыми, смешение, наконец, с белыми потомками завоевателей, пришедших с Фернандо Кортесом, — все это отразилось на нравственном облике индейцев. У них больше общего с жителями Андалузии, чем Соединенных Штатов. Их столица — Мехико, не Бостон и не Нью-Йорк.

Я почувствовал прилив энергии и силы. Бездействие тяготило меня. Охотно вскочил бы я на коня и поскакал на выручку Изолины. Но что мог сделать я один?

А чем помогут мне мои немногочисленные друзья?

Только сейчас во всей ясности встал передо мной этот вопрос. Что предпринять, как действовать? Что будет, когда мы догоним индейцев? Обремененные военной добычей, они идут медленнее нас, и рано или поздно столкновение неизбежно.

Нас было девять человек, а преследовали мы по меньшей мере сотню вооруженных индейских воинов, цвет и гордость своего племени, опьяненных недавней победой и затаивших против нас злобу за поражение у мезы.

В случае победы индейцев мы не можем рассчитывать на пощаду. В случае победы индейцев?.. В открытой схватке они, конечно, перебьют нас. Девять человек против сотни! Дело заранее обречено на неудачу.

До сих пор я действовал сгоряча, не размышляя. У меня была одна цель: поймать Белого мустанга, лишь несколько часов назад я узнал, что Изолина спаслась, но из одной беды попала в другую. Она спаслась от смерти, но сейчас ей угрожало бесчестье.

Глава LXXVIII ХОЛОД

Темнота постепенно сгущалась. На небе не зажглось ни одной звезды. Я не различал уже своих спутников, хотя они лежали в нескольких шагах от меня.

Рейнджеры по-прежнему спали, растянувшись на земле. Голодные лошади щипали траву, в изобилии разросшуюся на лужайке. Я слышал, как они фыркали и жевали. Они отдыхали. Через несколько часов они будут свежие и сильные.

Сидя у ручья, я продрог. Бриз, постепенно крепчая, к ночи превратился в леденящий ветер. Температура упала на 15° по Фаренгейту.

Некогда я отлично перенес суровую канадскую зиму, пересекал замерзшее озеро, путешествовал по ледникам, спал на снегу в дикой пустыне на земле Руперта, но больше всего от холода страдал на севере Техаса благодаря резким колебаниям температуры.

Возможно, что я был восприимчивее к холоду из-за длительного отсутствия отдыха и сна и трудного дневного перехода по раскаленной, выжженной пожаром прерии. Днем я обливался потом, а сейчас замерзал.

Мне пришлось закутаться в буйволиную шкуру, потерянную одним из индейцев по дороге. Спутники мои были одеты не теплее меня. Снимаясь с лагеря, мы не подозревали, что нам предстоит ночлег под открытым небом, и потому выехали налегке. Только двое или трое привязали к седлам плащи. Сейчас они были вознаграждены за свою предусмотрительность.

Северный ветер разбудил рейнджеров. Одни ощупью искали плащи, другие улеглись под кусты, прячась от ветра. К счастью, с нами были лошадиные попоны.

Лошади страдали не меньше людей. Повернувшись задом к ветру, они легли на землю, подобрав под себя ноги. Бедные кони дрожали, тяжело вздымались их крутые бока. Они перестали даже щипать траву.

Мы могли развести костер, так как вокруг нас было много горючего материала. Кое-кто среди рейнджеров уже собирал хворост, но благоразумные товарищи остановили их. Особенно резко возражали против костра трапперы. Ни холод, ни ветер, ни темнота, говорили они, не мешают индейцам бродить по прериям. Часть краснокожих могла вернуться за буйволиной шкурой, то была не простая шкура, а парадный плащ одного из вождей. На изнанке чернели иероглифы, — должно быть, описание подвигов краснокожего героя.

Костер привлечет внимание индейцев, и мы поплатимся жизнью за свою неосторожность. Лучше померзнуть немного, чем лишиться кожи на макушке.

Таков был совет трапперов.

Однако Рубби не собирался погибать от холода. Он умел разводить костры в открытой прерии, незаметные даже с близкого расстояния.

Я с интересом следил за его маневрами.

Он собрал целую груду сухих листьев и травы, хворосту и сучьев, выкопал яму в один фут глубиной и десять дюймов в диаметре. Положив на дно траву и листья, он высек из кремня огонь и с помощью трута и огнива, с которыми никогда не расставался, развел в яме костер. Поверх пылающей травы он набросал щепок, затем уложил рядами крупные сучья. Наконец яма была полна до краев. Тогда траппер, как крышкой, накрыл яму заранее приготовленным куском дерна, вырытым вместе с землей. Присев на корточки над костром, Рубби накинул на плечи ветхую попону, плотно укутался и завернул в нее ноги.

Траппер был похож на колокол, установленный на грядке. Легкий дымок выбирался из-под рваной попоны, но огня не было видно. Рубби добился своего: он больше не страдал от холода.

У него нашлись подражатели. Гаррей соорудил такой же подземный костер, и рейнджеры воспользовались остроумным и простым изобретением Рубби.

Гаррей пригласил меня к своему «очагу». Присев рядом с младшим траппером, я закрылся огромной буйволиной кожей. Стало тепло, словно я грелся у жаровни. В другое время я, безусловно, посмеялся бы над комическим зрелищем вместе со своими товарищами. Девять человек сидели на корточках на небольшом расстоянии друг от друга, и сизый дым выбивался из-под попон и плащей, окружая ореолом их головы. Можно было подумать, что люди медленно тлеют.

Всю ночь дул леденящий ветер, шел дождь и мелкий град. Царила полная темнота. Пускаться в путь было невозможно, так как ветер задул бы факелы, если б мы решились их зажечь. Нечего было думать о выступлении до рассвета, если не стихнет ветер.

Подземные костры мы разложили около полуночи.

Бюллетень погоды: град, дождь, ветер и темнота.

Спутники мои дремали, уткнувшись головами в колени. Но для меня не было ни отдыха, ни сна. Я отсчитывал часы и минуты, но секунды казались мне часами.

Казалось, что ветер, дождь и град составляют неотъемлемую сущность ночи. Пока длилась темнота, бушевала непогода. Но к утру тучи рассеялись, и засверкало солнце.

Наскоро позавтракав дикой индейкой, убитой накануне, и окороком явали, рейнджеры оседлали лошадей, и мы поскакали вслед за индейцами по тропе войны.

Глава LXXIX ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ

Путь лежал на северо-запад, как было сказано в записке Изолины. Должно быть, пленница, понимавшая наречие команчей, подслушала дальнейший образ действий индейцев. К тому же большинство команчей говорит по-испански. Дело в том, что в старину к ним проникали миссионеры, пытаясь мирным путем покорить вольнолюбивые племена. Наконец, благодаря смешанным бракам, в жилах многих индейцев течет испанская кровь.

Через два часа мы добрались до места, где ночевали Команчи.

С тысячью предосторожностей подкрались мы к покинутому становищу. Если бы нас увидел хоть один индеец, дело наше было бы проиграно. Узнав, что по тропе войны пробираются белые, команчи вернулись бы обратно и перебили всех нас. Возможно, что кое-кто среди нас или даже мы все ускользнули бы от опасности, но рухнул бы план спасения Изолины.

Я говорю «план», потому что он созрел у меня ночью. Бессонная ночь не пропала даром.

Итак, мы подошли к ночному лагерю индейцев. Еще дымились под золою сучья. Людей мы не встретили, только стая пятнистых волков рыскала вокруг лошадиных костей и шкуры.

По виду лагеря можно определить, к какому племени принадлежат наши недруги.

Торчали шесты снятой палатки, под которой ночевал, вероятно, вождь. То были свежесрубленные стволы, вбитые в землю по окружности и связанные сверху ремнем. Затянутая парусиной палатка представляла правильный конус. Такие палатки разбивают только команчи.

Рубби не преминул похвастать своими познаниями.

— У кикапу, — сказал он, — палатки цилиндрические. Уаку и витчиту наклоняют колья, но оставляют сверху пустое пространство, чтобы вытягивало дым от костра. Делавары и паунайсы разбивают палатки так же, как и белые, но они иначе раскладывают костры: поленья соединяются в центре и лучами расходятся во все стороны, как спицы в колесе. Черокезы и чоктаусы кладут дрова параллельными рядами и поджигают их только с одного края, подвигая полено по мере того, как оно сгорает. Видите, как здесь лежат дрова: они горели целиком. Так поступают одни команчи.

Рубби определил также, что индейцы снялись с лагеря на рассвете, в одно время с нами. Нас отделяло расстояние, которое можно покрыть в два часа. Торопились они не оттого, что боялись преследования. Мексиканские войска были отвлечены войной с Техасом, а с нашей стороны команчи не ожидали нападения, считая, что мы не заинтересованы в судьбе пленных.

Команчи, должно быть, спешили, чтобы успеть поохотиться на бизонов, которые с началом северных ветров уходят в горы.

Последняя догадка была высказана трапперами.

В волнении проезжал я по лагерю. Среди брошенных индейцами вещей попадались предметы мексиканского обихода: осколки чашек; сломанные музыкальные инструменты, порванные книги, шелковые и бархатные тряпки и, наконец, маленькая сатиновая туфелька рядом с забрызганным грязью мокасином — эмблемы городской цивилизации и бродячей индейской жизни.

Среди этого хлама я искал вещественного напоминания о своей невесте. Где она провела ночь? В беспокойстве я бросал взгляды на палатку вождя. Изолина, наверное, досталась ему. Разве кто-нибудь мог соперничать с ней в красоте? Краснокожий вождь не мог не заметить прекрасной пленницы.

— Мой юный друг, — сказал подошедший ко мне Рубби, — я не силен в грамоте, но ставлю бобровую шкурку против хвоста водяной крысы, что это послание предназначалось вам. Оно нацарапано замечательными чернилами. Некогда я умел разбирать почерки, а по печатному читал великолепно. В те годы, надо вам сказать, один почтенный старец держал в Вороньей бухте знаменитую школу. Моя покойная матушка, миссис Раулингс, отправляла меня туда изучать Библию. В школе я читал об одном предателе. О нем рассказывается в Евангелии. Звали его Иудой Искариотом. Он выгодно продал чей-то скальп. Негодяй! Если я с ним встречусь, то срежу с его макушки кожу вместе с шевелюрой!

Я не слушал рассуждений траппера. То, что он держал в руках, представляло для меня больше интереса, чем история миссис Раулингс, ее сына и Иуды Искариота.

Траппер протянул мне листок бумаги, сложенный вчетверо. Вместо адреса — одно слово: Уорфильд.

Рубби нашел записку около палатки. Она была вложена в расщепленную камышинку, воткнутую в землю.

Не удивительно, что Рубби обратил внимание на странные чернила. Письмо было написано кровью.

«Генри! Я жива и здорова, но оплакиваю судьбу. На что может надеяться беспомощная пленница? Час еще не пробил… но я не покорюсь своей участи. Лучше смерть, чем позор. Я покончу самоубийством. Пока что я невредима… Меня спас счастливый случай. Двое предъявляют на меня права. Один — сын вождя, другой — мексиканец, которому вы вернули свободу. Белый неукротимее, подлее и злее краснокожего. Это дьявол во плоти. Оба участвовали в поимке Белого мустанга, и каждый считает меня своей добычей.

Спор еще не разрешен. Индейцы устроят совет, чтобы решить, которому из двух я должна принадлежать. Кто бы ни оказался моим хозяином, меня ждет страшный жребий. Но еще худшее предстоит мне, если я не достанусь ни одному из них. Вы, наверное, слыхали про обычай объявлять женщину общественной собственностью? Но этого не будет! Я призываю смерть. Не бойтесь, Генри, я не оскверню вашу любовь. Ценою жизни я сохраню чистоту. Моею кровью захлебнется победитель. Я плачу над этими строками… за мной идут… Прощайте!..»

Не говоря ни слова, я спрятал письмо и, созвав рейнджеров, поскакал по тропе войны.

Глава LXXX СТАНОВИЩЕ

Спутники ехали вслед за мной.

Мы не спешили, так как не было надобности засветло догонять индейцев. Только в темноте я мог привести в исполнение свой план. К полудню команчи должны были сделать привал: даже выносливые индейские кони нуждались в дневном отдыхе во время больших переходов.

По дороге мы вычисляли скорость, с которой передвигались индейцы.

Пленниц, как мы убедились по следам, по-прежнему гнали пешком; следовательно, индейцы ехали шагом.

Трапперы сообщили, что множество лошадей и мулов шли порожняком. Индейцы вели их под уздцы.

С печалью вглядывался я в отпечатки детских и женских ног, думая о пленницах, утомленных непосильным переходом.

Где же следы Изолины? Одни показались мне знакомыми. Все подходит — и размер, и овал пятки, и высокий подъем, и ровные маленькие пальцы, оставившие легкий нажим на песке.

«Это ступня юной девушки», — подумал я.

Ехали мы медленно, как я уже говорил, чтобы дать время индейцам сняться с лагеря. Сами мы не останавливались, потому что бездействие слишком тяготило меня: движение заглушало тревогу.

Индейцы не принимали никаких мер предосторожности. Они не оставляли за собой разведчиков и, очевидно, никого не посылали вперед. Они шли сейчас по собственной территории, в самом сердце владений команчей. Здесь им некого было бояться.

Мы же посылали вперед разведчиков, которые следили за каждым изгибом дороги, осматривали каждый куст и на всякую возвышенность поднимались ползком. Все эти меры замедляли наше движение.

Наконец мы добрались до дневной стоянки индейцев. Мы подошли, прячась под прикрытием деревьев, и увидали, что индейцы уже ушли.

Снова я принялся за поиски, но траппер и на этот раз опередил меня.

— Еще одна записочка, мой юный друг!

Я вырвал у него листок. Вторая записочка оказалась короче первой.

«Наколола руку и пишу кровью. Совет собирается сегодня вечером. Через несколько часов выяснится, чья рабыня.

Какой ужас! Попытаюсь бежать. Руки у меня свободны, но ноги связаны. Я хотела распутать веревку, но мне это не удалось. О, если б достать нож! Я подсмотрела, куда они прячут один из ножей. Попробую добыть его, но откладываю это на крайний случай: неудача может погубить меня. Генри, я приняла твердое решение… Вот почему я не отчаиваюсь. Тем или иным способом я защищу свою честь. Шаги!.. Негодяй подсматривает за мной… Нельзя…»

Должно быть, к Изолине приблизились сторожившие ее индейцы. Она успела только спрятать листок и, скомкав его, бросить в траву.

Мы провели на лужайке около часа, чтобы отдохнуть и напоить лошадей. Здесь дорога от ручья сворачивала, и мы рисковали остаться без воды.

Солнце уже близилось к закату, когда в последний раз мы вступили на тропу войны.

Глава LXXXI ИНДЕЕЦ НА ТРОПЕ ВОЙНЫ

Впереди шли трапперы. Мы подъехали к подошве холма, когда увидели наших разведчиков, притаившихся за кустами на вершине.

Мы остановились, ожидая, что будет дальше.

По повадкам трапперов и напряженному вниманию, с которым они вглядывались в дорогу, рейнджеры поняли, что они обнаружили врага.

Внезапно разведчики бегом спустились с пригорка, делая нам знаки, чтобы мы скрылись в чаще.

Мы спрятались за деревьями, уведя с собой лошадей трапперов.

Рубби с Гарреем быстро нагнали нас.

— Что случилось? — спросили мы у запыхавшихся трапперов.

— Индеец возвращается по тропе войны.

— Сколько их? — осведомился один из рейнджеров.

— Разве я сказал — индейцы? — рассердился Рубби. — Говорят вам, что один краснокожий. К черту всех болтунов! Нечего тратить время на праздные разговоры. Где лассо, Билли? А вы, проклятые молокососы, опустите ружья: выстрелы привлекут внимание команчей. Накинь лассо, голубчик Билли, на индейца, тебе поможет капитан. Если же вам не удастся поймать его, то от меня индеец не ускользнет. Слышите, друзья? Ни одного выстрела! Если придется пустить в ход карабин, это сделаю я. Стреляйте только, если я промахнусь. Впрочем, мой карабин бьет без промаха. Ты готов, Билли? А вы, капитан? Отлично! Внимание! Глядите в оба! Ловите его, как зайца на болоте. Вот он скачет прямо в западню!

Все это было сказано залпом в одну минуту.

В это время за пригорком показалась голова индейца. Вот уже вырисовывалась фигура всадника на пятнистом мустанге.

Лошадь скакала галопом. Таков обычный аллюр индейских всадников.

Он был один. За пригорком расстилалась голая прерия, и, если бы кто-нибудь сопровождал команча, трапперы заметили бы его спутников.

Всадник приближался. Если б то был разведчик, он держался бы иначе. Быть может, гонец? Но к кому его послали? Позади не оставалось индейцев.

Наше недоумение разрешил канадец.

— Он возвращается за щитом.

— Щит? Какой щит?

— Как, вы не заметили? Огромный щит из бизоньей кожи, отделанный свежими окровавленными скальпами мексиканцев. Посмотришь на него и невольно вздрогнешь.

Леблан нашел щит в кустах на месте привала. Индеец позабыл его вместе с трофеями.

У нас не было времени на разговоры. Всадник уже находился у подошвы холма. Билли и я стояли по обе стороны тропы, держа в руках свернутый ремень. Гаррей в совершенстве владел лассо, да и я был достаточно ловок.

Рубби сторожил с карабином в руках. Рейнджеры зарядили ружья на случай, если нас троих постигнет неудача.

Нельзя было упустить индейца. Куда бы ни ушел — вперед, назад или в лес, — все было одинаково опасно. Мы должны взять его в плен или убить!

Что касается меня, я не желал ему зла и предпочел бы взять его в плен. Злобы против него я не испытывал и охотно предоставил бы его собственной участи, если б он не мог нам повредить.

Товарищи держались других взглядов. Убить команча для них было все равно, что волка, медведя или кугуара. Траппер запретил стрелять не из человеколюбия, а из боязни, что выстрелы будут услышаны.

Пока индеец приближался, я успел разглядеть его.

То был стройный юноша, должно быть, один из лучших воинов племени. Размалеванное лицо казалось страшной маской. Индеец был высок ростом, плечист, пропорционально сложен. Держался на лошади он прекрасно.

Вот он уже подъехал к засаде.

Стрелой вылетел я из-за деревьев. Взметнул лассо, накинул мертвую петлю и затянул узел немного пониже талии индейца.

Пришпорив лошадь, я поскакал в обратную сторону и по сопротивлению веревки убедился, что держу индейца. Обернувшись я увидел, что лассо Гаррея обвилось вокруг шеи мустанга.

Лошадь и всадник взяты в плен!

Глава LXXXII МОЙ ПЛАН

Индеец упорно сопротивлялся. Инстинкт жизни у краснокожих силен, как у вольных зверей.

Бедняга соскользнул с коня, и ударом ножа перерубил опутавшие его ремни.

Еще секунда — и он исчезнет в зарослях. Но не успел индеец рвануться, как его схватили шесть дюжих рук. Яростно отбивавшегося, полузадушенного пленника повалили на землю, не обращая внимания на сверкавший у него в руке длинный испанский кинжал.

Спутникам моим не терпелось расправиться с индейцем. Некоторые уже обнажили сабли, чтобы зарубить его на месте и, несомненно, сделали бы это, если б не вмешался я.

Мне претило зверское убийство, и благодаря моему заступничеству индейца оставили в живых.

Но чтобы обезвредить команча, его так прикрутили к дереву, что самостоятельно выкрутиться он не мог.

Стенфильд — бродяга лесов — распоряжался этой операцией. Указанный им способ был надежен и прост.

Выбрали дерево толщиною в один обхват. Когда на этот ствол наложили руки пленника, пальцы его едва соприкоснулись.

Кисти рук индейцу стянули ремнями из сыромятной кожи, по нескольку раз пропустив каждый ремень сквозь пробуравленные в других ремнях дырочки; так же точно скрутили у щиколоток ноги пленника.

Чтоб помешать индейцу извиваться и корчиться и трением о древесную кору порвать постепенно привязь, концы ремней закрепили на колышках, вбитых вокруг дерева.

Эта печальная работа была в своем роде образцовой. Самый опытный вор, специалист по развязыванию чужого багажа, спасовал бы перед остроумной системой Стенфильда.

Индейца предполагалось оставить в этом положении и освободить на обратном пути, но было сомнительно, чтобы мы вернулись той же дорогой.

В ту минуту я не подумал о жестокости нашего поступка.

Мы сохранили индейцу жизнь. С точки зрения моих товарищей, это было необычайное великодушие, а я, озабоченный судьбой близких, не сокрушался о бедном команче.

Из осторожности мы привязали индейца подальше от места, где он был захвачен: ведь соплеменники могли его обнаружить и помешать нашим планам.

Индейца завели в дремучий лес, чтобы воины не услыхали его криков.

Впрочем, пленнику оставили лошадь. Это был конь Стенфильда, которому вздумалось обменяться лошадьми с краснокожим.

Рейнджер, недовольный своей кобылой, с жестокой иронией заявил, что индейцу «неудобно будет отказаться от маленькой сделки». Расчетливый кентуккиец привязал к соседнему стволу дряхлую, негодную клячу и, торжествуя, увел мустанга команчей.

— Теперь, — похвалялся Стенфильд, — я угонюсь за любым индейцем.

Сцена эта была мне противна. Лучше бы Стенфильд совершил эту «сделку» с предателем, похитившим у него боевую лошадь.

Мы собрались уже покинуть эти места, когда меня осенила блестящая идея: отчего не воспользоваться личиной пленника?

План освобождения невесты созревал у меня давно: я обдумывал его в бессонные ночи и днем, в дороге, а встреча с индейцем его окончательно оформила.

Опять меня выручила моя звезда. Еще не все потеряно.

План между тем был очень прост; он требовал больше отваги, чем хитрости. Но я поневоле был героем.

Прокрасться ночью в лагерь команчей, разыскать там пленницу, освободить ее, если удастся, и бежать с нею…

Лишь бы проникнуть в лагерь! Там видно будет. Близость Изолины меня вдохновляет.

Даже ночное внезапное нападение с горсточкой людей на лагерь команчей обречено было на неудачу, кроме того, мы и на будущее время лишаемся возможности помочь пленнице: потревоженные индейцы снимутся с бивуака и уйдут в прерии.

Спутники с этим соглашались, хотя по первому моему слову каждый готов был бы броситься в гущу врагов.

Многим не терпелось изведать опьянение борьбы, но благоразумнее было пустить меня одного.

Самый смелый помощник увеличивал риск. Не в силе успех, а в искусной тактике, и лишь в последнюю минуту все решит стремительность.

Индейцы зорко стерегут Изолину, причем охраняют ее не только воины, но два ревнивца, поспорившие за обладание мексиканкой.

Главное — задержать команчей, пока Изолина отбежит подальше.

В слепую удачу я верил больше, чем в тесак и в пистолеты.

Оставалось распорядиться, чтобы нас ожидали поблизости вооруженные верховые на случай бегства или перестрелки.

Глава LXXXIII МАСКАРАД

Смешавшись с толпой команчей при ярком свете костров, я в несравненно меньшей степени рисковал быть опознанным, чем на подступах к лагерю в темной прерии. Мне предстояло миновать наружные пешие посты, затем дозорных верховых и, наконец, пройти мимо табуна, принадлежавшего команчам.

Больше всего я боялся лошадей. Индейская лошадь — великолепный, чуткий сторож. Дозорный может сплошать или заснуть, но лошадь никогда! Почуяв запах белого человека или заметив фигуру, крадущуюся в темноте, индейский мустанг звонким, тревожным ржанием разбудит весь лагерь и в пять минут поднимет его на ноги. Как часто искусно задуманные набеги на индейцев срываются благодаря тревожным сигналам чутких мустангов.

Я не хочу сказать, что лошадь прерии особенно привязана к индейцу. Это было бы странно, так как лошадь не знает более деспотичного хозяина, более жестокого укротителя и беспощадного властелина, чем краснокожий всадник.

Скорее здесь проявляется врожденная верность коня своему господину, кто бы он ни был, — инстинкт, заставляющий лошадь предупреждать человека о всякой опасности.

Трапперы спокойно засыпают в прерии под охраной четвероногих часовых.

Дело могли осложнить собаки. Никакое переодевание их не обманет: собаки индейцев нюхом отличают белого от краснокожего.

Я склонен думать, что псы, натасканные индейцами, не без основания ненавидят пришельцев кельтского и англосаксонского происхождения. Даже в дни перемирия, когда белый в качестве гостя является в лагерь индейцев, его с трудом оберегают от ярости собачьих свор.

Индейские псы — настоящие волки.

Однако, насколько мы догадывались, собак у команчей не было: лая, по крайней мере, мы не слышали. Команчи, вступая на тропу войны, оставляют собак в вигваме с женщинами и детьми.

Надо было переодеться. Не идти же к индейцам в форме американского капитана! Мундир меня выдаст даже во тьме, а тем более в полосе костров.

Маскарад неизбежен. Вопрос в деталях.

Находка буйволиной шкуры была для меня приятной неожиданностью: она составит важную часть моего туалета, но не хватало многого другого: наколенников, мокасин, пучка перьев, ожерелья, не говоря уже о длинных черных космах, медно-красной коже на груди, руках и лице, размалеванном мелом, углем и киноварью. Как быть со всем этим?

В суматохе, сопровождавшей захват индейца, я думал о другом.

Теперь я осмотрел пленника с новой точки зрения: замшевые наколенники, мокасины, ожерелье из кабаньих клыков, пестро разукрашенные орлиные перья и широкий ягуаровый плащ…

Только горячкой похода объяснялось бескорыстие моих рейнджеров. Солдаты косились на ягуаровый мех, алчные огоньки блестели у них в глазах, но тяжелая шкура была обременительна ввиду предстоящих стычек, и чудный боевой плащ оставили индейцу.

Заглушая стыд, я подошел к беспомощному пленнику и, не глядя ему в лицо, снял с него ягуаровый плащ, прикрыв его плечи скромной буйволиной кожей.

Но этого еще мало, чтобы сойти за индейца.

Дело в том, что на тропу войны команчи выходят с обнаженным торсом. Рубаху надевают только на охоте и в будничных случаях.

Как воссоздать этот медный оттенок кожи, эту бронзу мускулистых рук и полосатую расцветку груди? А лицо, размалеванное в три краски: оранжево-красную, белую и черную?

Только красящие вещества могли мне помочь, но где их взять?

— А это что? — воскликнул Рубби, потрясая сумкой из волчьего меха, с художественной отделкой из перьев и жемчужин — походной аптечкой индейца. — В саквояже этого джентльмена, капитан, вы найдете все, что вам потребуется.

И, запустив руку в разукрашенную сумку индейца, Рубби с торжеством извлек из нее ряд кожаных пакетиков. Судя по ярким пятнам на них, это подушечки заключали в себе разноцветные красящие порошки. Из того же вороха Рубби вытащил — угадайте, что? — осколок зеркала.

Ни я, ни трапперы не удивились набору этих странных косметических принадлежностей в странном мешочке. Находка была вполне естественной, так как уважающий себя индейский всадник никуда не выезжает из вигвама без зеркальца и красок. Это обычай мирного и военного времени.

Краски, найденные в сумке, в точности соответствовали расцветке кожи пленного воина.

Мгновенно мне сбрили усы, развели на жиру краски и, обнажив меня по пояс, поставили рядом с индейцем. Пленный команч служил моделью, а кожа моя — холстом для копии.

Художником был Рубби.

Лоскут оленьей кожи заменил кисточку, а широкая ладонь Гаррея — палитру.

Недолго меня обрабатывали. Через двадцать минут я был двойником индейца. Копия могла поспорить с оригиналом. Не хватало лишь одного, и притом самого главного для полноты превращений: длинных черных, змеящихся волос, столь характерных для всякого воина-команча.

И это осложнение удалось обойти: лезвие ножа послужило бритвой, а Гаррей взял на себя роль цирюльника. Голову индейца обрили, и великолепные змеевидные космы, поступили в мое распоряжение.

Индеец вздрогнул от прикосновения холодной стали. Он был убежден, что его хотят скальпировать.

В самом деле, Рубби, наблюдая за работой Гаррея, ворчал:

— Нечего с ним церемониться! Снимай ему патлы вместе с кожей! Во-первых, он того заслуживает, а во-вторых, это практичнее, Билли: нам нужен готовый парик. Если ты его не скальпируешь, будет лишняя возня… Говорю тебе, сдирай с него кожу!

Рубби отлично знал, что никто не послушает его варварских советов, но старый траппер оставался верен себе, выдерживая стиль.

Кое-как изготовили аляповатый парик и нацепили его мне на голову, прикрепив к моим собственным, достаточно длинным и черным, как у индейца, волосам.

Индеец с кривой улыбкой наблюдал за нашей работой. Ко-манч слова не вымолвил, пока его брили и грабили.

В этой сцене, если откинуть унижение пленника, не было ничего трагического, и я не мог удержаться от смеха.

Оригинальное переодевание, комическая серьезность наших приготовлений и обритый наголо индеец могли хоть кого рассмешить. Спутники мои, жадные до развлечений, как все солдаты в походе, хохотали до упаду.

Под конец мне водрузили на голову пучок перьев. Нам повезло, что парадный головной убор оказался у пленного воина: обычно индейцы не носят перьев в походе.

Орлиные перья довершили метаморфозу: парик мой благодаря им сойдет за настоящие волосы даже при ярком дневном свете.

Актер загримирован. Игра начинается.

Осторожнее и медленнее, чем когда-либо, мы двинулись по тропе, получив успокоительные сведения от двух разведчиков.

Судя по свежим следам, индейцы прошли здесь только недавно. Каждую минуту мог показаться арьергард их маленького отряда.

Глава LXXXIV ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ НА ИНДЕЙСКОЙ ТРОПЕ

Мы боялись, что обнаружим индейцев до захода солнца. Настигнуть их в пути было крайне нежелательно. Какой-нибудь отставший воин мог предупредить своих о нашем приближении и сорвать весь план.

Вот почему мы замедлили шаг, чтобы в лагерь успело вернуться не только ядро краснокожих, но и отбившиеся от него одиночки.

Со всех точек зрения спешить не имело смысла. Совет старейшин, по сведениям Изолины, должен был состояться сегодня вечером, а развязка зависела от его решения. Необходимо было поспеть к решительной минуте.

Совещание начнется сейчас же по прибытии в лагерь. Так как дело идет о сыне вождя и о самом вожде, поскольку перебежчик возведен команчами в этот сан, вопрос не может оставаться долго открытым.

Я поставил себе задачей достигнуть индейского стана в сумерки, чтобы предпринять с друзьями разведку до наступления ночи. Необходимо изучить местность и выбрать наилучшее направление для побега, если похищение удастся.

Мы доверялись следам. Разведчики наши с точностью до минуты устанавливали давность последних отпечатков; они крались бесшумно, с глазами, прикованными к земле.

Я между тем беспокойно поглядывал на небо. Перемена погоды могла явиться серьезной помехой. Как условны наши желания! Как изменилось мое отношение к погоде за последние два дня! Свинцовое пасмурное небо, еще недавно меня раздражавшее, было теперь желанным. Вчера я от души проклинал облачность, а сегодня призывал тучи, мрак, грозу.

Я готов был приветствовать каждое облачко, но твердь была совершенно чиста.

Ни пятнышка на небе! Безбрежная чистая лазурь!

Через час небосвод покроется гроздьями сверкающих созвездий, взойдет великолепная луна, и ночь будет ясной, как день.

Трудно описать смущение, с каким я глядел на голубое небо. Сова, которой мрак необходим как воздух, которую мучит и раздражает свет, испытывает днем то же самое. При луне предприятие вдвойне опасно, и шансы на успех почти исчезают.

Была середина лунного месяца, и прекрасная спутница земли должна была выплыть сейчас же после захода солнца, большая, почти округлая, похожая на багровый шар утреннего солнца, и ничто не смягчит ее ровного, холодного света. Лунная ночь, увы, обеспечена.

Вся надежда на грим. Недаром мы потратили столько времени для кропотливого воссоздания подробностей индейского туалета. В грозном сиянии луны я мог рассчитывать лишь на спасительный эффект переодевания.

Но зоркость индейцев прославлена. У них утонченный нюх. Вряд ли помогут мне заемные перья, если придется говорить. Наконец, благодаря удачной копии и близости ее к оригиналу друзья моего двойника не могут меня не окликнуть! Как же буду я изворачиваться, зная лишь несколько слов на языке команчей?

Вечерело. Солнце склонилось к западу. Это был час великой тревоги.

Разведчики задержались впереди, и, в ожидании их указаний, мы сделали передышку в рощице. Перед нами был довольно высокий холм с обнаженными склонами, но шапкой леса на вершине. Тропа войны вела через этот холм; разведчики, поднявшись на него, исчезли в чаще.

Нам ничего не оставалось, как ждать их возвращения у подошвы холма.

Внезапно один из разведчиков показался на опушке. Это был Гаррей. Он поманил нас знаком.

Лошади побрели пологим склоном, и вскоре нас охватила чаща. Проехав немного по тропе, мы с нее свернули. Ловкий разведчик вел напрямик, чтобы сократить перевал. Противоположный склон холма был почти безлесен, однако мы не спустились с холма верхами, но спешились и привязали лошадей к деревьям.

Дальше мы поползли на карачках и, достигнув нижней границы леска, внимательно сквозь листву рассмотрели равнину.

Дымки на поверхности прерии, Огни костров. Палатка из звериных шкур посредине. Шевелятся какие-то тени. Пасутся лошади.

Под нами лагерь команчей.

Глава LXXXV ЛАГЕРЬ КОМАНЧЕЙ

Мы подъехали вовремя. В сгустившихся сумерках нас было трудно разглядеть под прикрытием деревьев, тогда как мы с высоты отчетливо видели расположение врага на равнине.

Лагерь команчей лежал как на ладони. Вся окружающая прерия маячила в полусвете. Холм, который господствовал над равниной, — род внушительного, потерянного в прерии «седла», — был единственной возвышенностью на много миль кругом. Команчи разбили свой лагерь у подошвы холма, к которому примыкала необъятная прерия.

Это был так называемый пекан, то есть прерия, усеянная лесистыми островками, с преобладанием кустарника по имени пекан. Среди пекановых куп росли там и сям другие деревья с широколиственными кронами.

Эти деревья в сочетании с деревцами пекана, похожего на парковый кустарник, создавали иллюзию искусственного ландшафта, подчеркнутую извилистым ручейком, сверкавшим в лучах вечернего солнца.

Но перед нами не был английский парк, но торжественная пустыня.

Рука человека не прикасалась к карликовым купам. Искусство садовника не участвовало в создании очаровательного пейзажа.

Лагерь команчей лежал на берегу ручья, в полумиле от подошвы холма.

Даже при беглом взгляде бросался в глаза удачный выбор стоянки, не столько удобной для обороны, сколько предохранявшей от нападения врасплох.

Если допустить, что палатка расположена в центре становища, то центральная точка лагеря приходится на опушку рощицы, смежной с ручьем. От палатки к ручью прерия спускается пологим скатом, напоминающим вал земляного укрепления. Площадь лагеря, оцепленная огнями от самой рощицы до ручья, представляла собой сочный луг, и на зелени его выделялись меднокожие воины. Одни стояли, другие бродили, кто лежал на траве, кто сидел у костра, приготовляя ужин.

Участок каждого воина отмечался воткнутым в землю копьем. Копья образовывали геометрически правильную фигуру. Их тонкие пятифутовые древки торчали, как стройные корабельные мачты с флажками, цветными перьями и скальпами.

У основания каждого копья были сложены парадный щит, колчан и лук, а также сумка с красками и лекарственными травами. Какие-то фигуры держались обособленно от индейцев; чутье нам подсказывало, что это белые женщины.

Да, это были пленницы! С каким щемящим чувством я на них глядел!

Но на таком расстоянии и сквозь дымку вечера даже зоркий глаз влюбленного не узнает черт лица.

Лошади чернели на флангах лагеря. Их привязали снаружи, за линией костров, чтобы им было привольнее пастись, и мустанги, разгуливая на длинной привязи вокруг колышков, к которым были прикреплены лассо, занимали обширную площадь. Конное окружение лагеря с двух сторон огибало рощу, так что лагерь оказывался как бы замкнутым в форму лука, тетивой которого был ручей, а дугою — живая стена мустангов. За пределы этого «лука» лагерь не простирался.

Как я уже заметил, выбор места предохранял от нападения врасплох. Рощица, в которую упирался лагерь, была единственной на тысячу шагов кругом.

По ту и другую сторону ручья тянулась безлесная обнаженная прерия: ни бугорка, ни кустарника, которым мог бы воспользоваться как прикрытием враг.

Индейцы, разбившие лагерь с такой стратегической мудростью, вряд ли опасались неожиданностей. Но осторожность у них в крови, и остроумное расположение стоянки скорее всего объяснялось врожденным инстинктом команчей. Рощица доставляла им топливо, ручей — воду, прерия была отличным пастбищем. Немного конины на ужин — вот и все, что было нужно индейцу в походе.

Я сразу оценил всю выгодность расположения команчей, понятную не столько солдату, сколько охотнику и партизану, привыкшему к уловкам иррегулярной войны.

С военной точки зрения стоянка индейцев отнюдь не годилась для обороны, но подойти к ней можно было, лишь оставаясь незамеченным. Индейский всадник вечно боится быть захваченным врасплох. Все, что угодно, только не это! Дайте ему пять минут на сборы — и он неуязвим. Если превосходство сил на вашей стороне, вы обратите индейца в бегство, но где найдете вы лошадей, способных догнать мустанга? Вот почему команчи предпочитают выжидательную тактику и воздерживаются от активной обороны, кроме тех случаев, когда имеют дело с мексиканцами. На мексиканцев они идут уверенно, с осознанием своего превосходства.

С печальными мыслями глядел я на лагерь врагов. Проникнуть в него можно лишь под покровом черной ночи. Самый хитроумный лазутчик не проберется в него. Лагерь казался мне недосягаемым.

То же самое думали мои спутники. Двое разведчиков, припавших к земле, хмурились и молчали. Мы понимали друг друга без слов.

Глава LXXXVI КОЛЕБАНИЯ

Прилегающая равнина на расстоянии тысячи шагов поросла невысокой травой. Даже мелкая дичь не могла в ней притаиться, не то что всадник.

Я готов был проползти на четвереньках полмили до индейской стоянки, но и это привело бы к неудаче: дозорные индейцев или мустанги заметят ползущего врага. А если я проберусь в оцепление и найду Изолину, разве нам удастся бежать незамеченными? Конечно нет!

Несомненно, будет погоня и жестокая расправа на месте. Нас умертвят томагавками и копьями.

Я решил подвести лошадь как можно ближе к индейскому лагерю, оставить ее под прикрытием и, вскочив на седло с Изолиной, галопом вернуться к друзьям.

Товарищи должны были ждать где-нибудь неподалеку, в засаде.

Но топография индейского лагеря разрушила весь этот план, составленный в расчете на деревья, кустарники или какие-нибудь бугры. Не считая поросли, в которой мы спрятались, и рощицы, примыкавшей к индейскому лагерю, прерия была обнажена, а добежать до этой рощицы — то же самое, что до становища индейцев.

Стоило нам проползти еще несколько шагов до голой прерии — и враги нас увидят так же ясно, как мы видим их. На волосок от гибели, мы не смели шелохнуться.

Еще раз с робкой надеждой взглянул я на небо. Все та же прозрачная звездная ночь.

Неужели я откажусь от освобождения женщины, связавшей свою судьбу с моей?

Вдруг меня осенила идея, весьма рискованная, но все же выполнимая. Опасностью я пренебрегал. Все, что не грозило верной смертью, было для меня приемлемо, и даже смерть лучше неудачи.

С нами была лошадь пленного команча; Стенфильд, если помните, обменял ее на свою кобылу. Что, если верхом на мустанге команчей проникнуть с тылу в лагерь? Эта поправка была лишь развитием первоначального плана. Все равно мне придется разыгрывать роль индейского воина, очутившись в стане врагов. Теперь роль моя начнется немного раньше, еще в прерии, и весь успех будет зависеть от эффектного дебюта. Так выходило драматичнее и интереснее.

Но я не гнался за театральными эффектами, а думал только о сути дела.

Измененный план имел одно крупное неудобство: я ворвусь в лагерь на индейском мустанге. Все взоры обратятся на меня. Воины опознают во мне своего товарища. Начнутся вопросы, восклицания. Кровь леденела в жилах при мысли об этой опасности.

Я знал десяток слов на языке команчей. С этим крошечным словарем немыслимо поддержать разговор. Наконец, меня выдадут голос и произношение. Был, правда, выход: отвечать по-испански. Многие команчи владеют этим языком, но испанские реплики покажутся им подозрительными.

Еще одно тревожное соображение: как довериться индейскому мустангу? Он чуть не сбросил Стенфильда в пути, брыкался, становился на дыбы, как будто всадник обжигал ему бока. Если лошадь взбунтуется при моем триумфальном въезде в лагерь, это привлечет внимание дозорных, проснутся подозрения. Индейцы начнут меня разглядывать в упор…

Допустим, я прорвусь за черту огней, не вызову подозрений и найду Изолину; допустим, что я ее вырву из рук индейцев, но можно ли положиться на капризную, норовистую лошадь в минуту погони? А вдруг она заупрямится и позволит себя настигнуть другим быстроногим скакунам или, покружив в прерии, понесет нас обратно в лагерь, для нее — домой, для меня — на верную смерть?

О, если б я мог подвести своего жеребца к самой цепи костров!

О, если б мог спрятать поблизости Моро!

Но это были праздные вздохи.

Приходилось войти в роль до конца и сесть на индейскую лошадь. Я заинтересовался мнением товарищей.

Все нашли мой план рискованным, а два-три человека настойчиво меня отговаривали. Это были люди, не посвященные в мою тайну, не знавшие, что меня окрыляет страсть. Большинство моих спутников были чужды героической романтике. Эти суровые люди любили просто, без крайностей и безумств, Но я был глух к благоразумным советам.

Некоторые, признавая опасность, соглашались, что другого выхода нет. Впрочем, два-три человека поддержали меня.

Только один из спутников еще не высказался, между тем его мнение было мне дороже мудрости всех товарищей, вместе взятых.

Еще не сказал своего слова старый траппер.

Глава LXXXVII СОВЕЩАНИЕ С РУЖЕЙНЫМ ДУЛОМ

Рубби стоял в стороне от отряда в своей излюбленной позе: он припал к карабину, упираясь прикладом в дерево, причем дуло ружья щекотало ему переносицу.

Так как длина карабина почти равнялась росту Рубби, ружье и его хозяин издали походили на опрокинутую римскую пятерку.

Трудно было сказать, глядит ли Рубби в дуло карабина или же смотрит в прерию — на лагерь индейцев.

Уже не впервые наблюдали мы его в этой странной позе: она означала умственное напряжение.

Рубби совещался со своим оракулом, обитавшим в темном дуле ружья системы «Баргутса».

Все приумолкли, глядя на старого траппера. Люди понимали, что я ни на что не решусь без одобрения Рубби, и терпеливо ждали его веского слова.

Прошло добрых десять минут, но старый траппер молчал. Даже губы его не шевелились, и лицо было неподвижно. Только блеск беспокойных зрачков выдавал умственную работу. Если б не глаза, можно было подумать, что перед нами истукан, вернее, пугало, подпираемое палкой. Длинный карабин, почерневший в непогодах, ничуть не вредил сходству.

Оракул не спешил с изречением.

Рубби глядел попеременно в ружейное дуло и на индейский лагерь.

Он обращался к внешнему миру за необходимыми данными и вновь уходил в созерцание.

Люди, заинтересованные в исходе этого тайнодействия, начинали терять терпение. Слишком многое зависело от совета Рубби.

Однако никто не осмеливался потревожить старого чудака.

Никому не хотелось навлечь на себя язвительную брань траппера. В гневе он был страшен.

Наконец Рубби прищелкнул языком в знак того, что демон ружейного дула удостоил его ответом. Гаррей с робостью подошел к старику.

Как я любил энергичный кивок и причмокивание, которым Рубби обычно заканчивал свою консультацию с дулом. Узел разрублен. Старый траппер решил шахматную задачу!

Мы с Гарреем не стали расспрашивать Рубби; это было не принято. В таких случаях старый траппер вещал без приглашения. Мы только уселись у ног старика, выжидательно на него глядя.

— Скажи-ка мне, Билли, — начал Рубби, в последний раз пытая наше терпение, — скажи-ка, сынок, как вы смотрите с капитаном на это проклятое дело? Дурной оборот, не правда ли, юнцы?

— Дело скверное! — кратко ответил Гаррей.

— Вначале я тоже так думал, — прибавил я.

— Увы! — горько вздохнул молодой траппер. — В лагере нам не бывать…

— Не бывать? — возмутился Рубби. — Ах, вы, молокососы! Кто внушил вам такой вздор?

Я не выдержал:

— Есть один план… довольно рискованный… Мы только что его обсуждали.

— Выкладывайте его! — ехидно улыбнулся Рубби. — Посвятите меня, детки, в ваш замечательный план. Но торопитесь: времени у нас чертовски мало. Каждая минута дорога.

— В двух словах: капитан хочет въехать в лагерь на индейской лошади.

— Так просто въехать? Совершенно открыто?

— Конечно! Какой ему смысл прятаться за деревьями? Индейцы все равно увидят его сбоку.

— Увидят, говоришь ты? Будь я проклят, если они что-нибудь увидят, кроме своих костров. Меня, сынок, они не увидят, будь у них тысяча глаз, как у Аргуса.

— Объяснитесь! — не вытерпел я. — Неужели вы полагаете, что можно подкрасться к лагерю незаметно?

— Да, мой молодой друг! Но не совсем так. Я не хочу сказать, что кто-нибудь из вас способен на эту проделку, но говорю, что Рубен Раулингс, старый траппер со Скалистых гор, проберется в лагерь индейцев так же незаметно, как гусеница на кочане капусты! Краснокожие, со всей их прославленной зоркостью, меня проморгают… А ты, сынок, не веришь?

— Однако, Рубби, ваш план граничит с чудом. Не мучьте нас! Вы знаете, как я…

— Спокойнее, сынок! Горячиться вредно. Советую запастись лошадиным терпением, иначе не суждено вам погреться у индейских костров. Но ручаюсь вам, детки, что вы побываете в лагере, если будете смотреть в оба, держать язык за зубами и слушать советов старого Рубби. Согласны? Вижу, что да. Вы — тонкие ребята: с вами и лису перехитришь. Итак, до конца доверяетесь Рубби?

— Обещаем слепо повиноваться!

— Вот это умно! Дьявольски умно! Так и быть, не оставлю вас без совета.

Рубби направился к опушке, поманив за собой меня и Гаррея.

На самом краю поросли Рубби опустился на колени за кустами очитка.

Мы с Гарреем тоже припали к земле.

Луна проливала ровный, холодный свет на индейский лагерь и прерию.

Немного помолчав, старый траппер удостоил нас беседой по существу.

Глава LXXXVIII СОВЕТЫ СТАРОГО ТРАППЕРА

— Билли Гаррей и вы, молодой друг! Не видите ли вы тропинки, которая ведет в самое сердце лагеря — прямая, как хвост замерзшей крысы? Не видите… а?

— Тропинку? — спросил недоуменно Гаррей.

— Замаскированную от первого до последнего фута!

Мы впились глазами в лагерь и в прерию. Ничего похожего на защищенный подступ к стану.

Вновь я окинул пытливым взглядом небо.

Ни одного настоящего облака! Пылающая твердь.

Кое-где намечались легкие перистые тучки. Они скользили по диску луны, не закрывая ее. Эти медленно ползущие барашки были скорее признаком установившейся погоды.

Наш старый оракул не мог рассчитывать на темноту.

— Не вижу я никакого прикрытия, — заметил, помолчав Гаррей. — Ни кустарника, ни высокой травы…

— Кустарники! Заросли! — презрительно фыркнул Рубби. — Кто там говорит о кустах и траве? Очень нам нужно зарываться в них носом! Знаешь, Билли Гаррей, я начинаю думать, что ты поглупел от любви, как наш молодой товарищ.

— Ничего подобного, Рубби!

— Боюсь, дружище, меня не проведешь! Ведь был у тебя разговор с девушкой в поселке?

— Что такое?

— Сам знаешь! Ты говорил красотке, что любишь ее без памяти, что страсть тебя подхлестывает, как погонщика мула? Говорил или нет?

— В шутку, Рубби!

— Молчал бы лучше! Вот я вернусь в форт Бент и расскажу твоей Бишетт, как ты шутишь. Задаст она тебе головомойку!

— Ты сам не знаешь, что мелешь, Рубби!

— Нет, что-то есть! Недаром ты поглупел, бедняга Билли! Вот уж несколько дней от тебя не слышно путного слова. Кустарники! Заросли! Эх, ты, слепой крот, не видишь откоса?

— Откоса? — повторили мы в один голос с Билли.

— Ну да! — рассердился Рубби. — Речонка у вас перед глазами, а вы, слепые котята, не видите откоса!

Начиная понимать Рубби, мы с Билли отыскали глазами ручей.

Ручей замыкал подкову индейского лагеря. Речка бежала в нашу сторону, огибая подошву с холма. Лагерь, если считать по течению, расположился на левом берегу, а с нашей точки зрения — на правом. Значит, надо перебраться на левый берег и, миновав посты, вмешаться в табун мустангов, привязанных у ручья.

Я уже взвесил шансы такого пути. При известной ловкости можно было, держась под водой, доплыть против течения в лагерь, но, разумеется, без лошади; в этом все осложнение. Как обойтись без коня в решительную минуту?

Вот почему этот план был мною забракован.

Рубби держался другого мнения: отвергнутый мною план казался ему выполнимым.

— Ну что, увидали откос?

— Откос неважный, — механически заметил Гаррей.

— Это тебе, конечно, не скалистый берег Миссури и не кручи Змеиной реки! Но берег растет, с каждой минутой он поднимается — верьте старому Рубби!

— Берега поднимаются? Как это понять?

— Безусловно поднимаются, или, что то же самое, вода убывает.

— Убывает?

— Да, к счастью для нас, уровень ее дюйм за дюймом снижается, и через час обрывистый бережок перед лагерем достигнет полуфута высоты.

— И мы прокрадемся в лагерь вдоль этой «траншеи»?

— Несомненно! Кто вам помешает? Это легче, чем подстрелить зайца.

— Но лошадь! Как подвести лошадь?

— Тем же способом. Русло речонки достаточно глубоко, чтобы укрыть в нем самую рослую кобылу. Сейчас, после ливня, ручей набух, но не смущайтесь этим: лошадь пойдет по дну или пустится вплавь. Крутой бережок заслонит ее от индейцев. Оставьте лошадь в воде. Для большей верности привяжите ее к колышку. Не подводите ее слишком близко к лагерю с подветренной стороны: мустанги индейцев могут почуять ваш запах. Перебежка должна быть самое большее в двести шагов. Освобождайте девушку, бегите с нею напрямик к лошади и спасайтесь галопом к рощице на холме, где мы будем ждать вас в засаде. Горе краснокожим, если они приблизятся к нам на расстояние выстрела! Вот и всё!

План Рубби был довольно складный. Снижение уровня речонки увеличивало шансы. От меня это обстоятельство ускользнуло, но зоркий глаз Рубби его заметил. Вот почему старый траппер так долго медлил с ответом. Опершись о дуло карабина, Рубби наблюдал за убылью воды. В самом деле: за полчаса речка сильно обмелела.

Лишь бы русло ручья оказалось достаточно глубоким, чтобы провести по нему лошадь. Остальное зависит от моей ловкости и счастливой звезды.

— Въезжать в лагерь на индейской лошади по меньшей мере глупо, — прибавил Рубби. — Дело выйдет дрянь: проклятые мустанги ржанием, фырканьем и топотом натравят на вас все население лагеря. Кто-нибудь из опытных воинов с глазами рыси распознает переодетого белого…

Рубби положил конец моим колебаниям.

Глава LXXXIX В ВОДЕ

Приготовления был коротки: я подтянул подпругу седла и, осмотрев пистолеты, привязал их с охотничьим ножом сзади к поясу, чтобы оружие было прикрыто ягуаровой шкурой. В пять минут я собрался.

Рубби советовал ждать, пока речка совсем обмелеет, но мне не терпелось. Приближался час совещания. Мог ли я дольше ждать?

При свете луны обозначалась темная песчаная полоска, отмечавшая убыль воды. Она виднелась отчетливо между зеленью прерии и серебряной лентой ручья. Вода в речонке спадала.

Я вскочил на коня. Вокруг теснились товарищи, пожимали мне руку и желали успеха. Некоторые прощались со мной навсегда — это звучало в их голосе, — но кое-кто надеялся. Все клялись за меня отомстить.

Рубби с Гарреем проводили меня до подошвы холма. Рощица на вершине выделяла клин, спускавшийся к ручью. Пользуясь этим прикрытием, мы достигли излучины. Подошва холма тоже была окаймлена кустарниками, так что при желании можно было придвинуть засаду к лагерю. Но это прикрытие было менее надежно, чем на вершине: в случае погони придется скакать по обнаженному склону холма и выдать индейцам свою слабость. После короткого совещания решили оставить людей на прежнем месте.

От излучины, у которой мы стояли, до самого лагеря индейцев речонка бежала прямо, сверкая, как полоса латуни. Кустарники здесь кончались. Еще шаг — и мы очутимся в поле зрения врага.

Здесь надо было погрузиться в воду. Я спешился, готовясь к ночному купанию.

Трапперы снабдили меня последними указаниями. Рукопожатия были выразительнее слов.

Младший товарищ Рубби сказал:

— Мы с Рубии будем неподалеку! Когда вы начнете отстреливаться, мы бросимся вам навстречу и так или иначе соединимся на полпути. А если вы не вернетесь, — патетически заключил Гаррей, — индейцы дорого заплатят за вашу жизнь!

— Ого! — воскликнул Рубби. — На прикладе моего старого баргутса появится до зимы не одна свежая зарубка! Вперед, приятель! Не бойтесь! Будьте зорки, внимательны — и выберетесь благополучно из осиного гнезда! Затем положитесь на нас. Но скачите прямо на холм, как будто вас преследует конница дьявола.

Уже не слушая друзей, я взял под уздцы Моро и, выбрав пологий спуск, бесшумно повел коня в речку. Умный конь повиновался; через мгновение он был по грудь в воде.

Ручей имел как раз желаемую глубину. Откос поднимался на полфута, укрывая с головой человека и лошадь. Если русло речонки так же глубоко в верхнем течении, я с легкостью подберусь к лагерю.

Перья индейского головного убора слегка торчали над травами, и так как они выделялись своей яркой расцветкой, я снял их и зажал в руке.

Кроме того, я свернул ягуаровую шкуру, чтобы она не вымокла в воде, и позаботился о сухости пистолетов.

Это отняло две-три минуты.

Чем глубже ручей, тем лучше! Лошадь и человек даже в глубокой воде передвигаются сравнительно бесшумно. Ночь, к сожалению, стояла слишком спокойная, и малейший всплеск был бы слышен далеко, но несколько выше по течению бурлили маленькие пороги, полностью заглушая шум. Я даже не слышал, как ступает по каменистому руслу Моро. Впрочем, пускаясь в дерзкое предприятие, я учел эту «звуковую маскировку».

В двухстах шагах от поросли я оглянулся, чтобы крепко запомнить место засады. Если погоня подойдет вплотную, малейшая ошибка может стать роковой.

Место засады было очень удачно выбрано: гребень холма, там, где спрятались Рубби с Гарреем, порос деревцами особой породы.

Индейцы, поднимаясь из прерии на холм, могли вообразить, что перед ними целый отряд. Длинные, лучеобразные листья зонтичных крон поразительно напоминали военные плюмажи. Большинство этих деревьев, родственных юкке, имело футов шесть в высоту, и при оголенных стволах толщиной с человека и густых кронах, похожих, как сказано, на каску с перьями, рощицу легко было принять за спешившихся кавалеристов.

Если я успею доскакать до Рубби и Гаррея, залп из зарослей юкки остановит самую многочисленную индейскую погоню. Десяток ружейных выстрелов и пять-шесть револьверных в связи с зрительным впечатлением напугают индейцев. Нам поможет причудливость юкки.

Глава ХС ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Мы двигались медленно. Довольно вялое течение было все же помехой, так как вода доходила мне до пояса. Я мог бы идти и быстрее, но приходилось нагибаться и следить за головой Моро.

Борьба с течением и невозможность выпрямиться вызвали сильную одышку. Для отдыха я выбирал ямы, где можно было расправить плечи.

Страстно хотелось взглянуть на лагерь, определить оставшееся от него расстояние и освоиться с его топографией, но осторожность не позволяла. Трава на откосе была редкая, как на скошенном лугу, а линия берега настолько плавная, что при свете луны враги могли заметить даже случайно взметнувшуюся руку.

Я жался к левому берегу; откос, согласно предсказанию Рубби, на добрых полфута поднялся над водой. Кроме того, левый восточный берег при низком состоянии луны отбрасывал черную тень почти до середины ручья. Я двигался в этой дружественной тени, укрывавшей меня и лошадь.

По моим расчетам, я подошел к индейской стоянке, но убедиться в этом не смел ввиду острой опасности. Ветер дул от ручья к лагерю. Подведя коня к самой стоянке мустангов, я рисковал, что его учуют индейские лошади. Несомненно, они оповестят весь лагерь звонким ржанием о близости Моро. Ветерок был легкий. Тем хуже! По волнам его плыли тончайшие запахи, в то же время он не заглушал глухого плеска воды, рассекаемой Моро, и стука его копыт по каменистому ложу речки.

Опасность была двусторонняя: нельзя высунуться для разведки — увидят, и нельзя идти дальше — загубит предательский ветерок.

В величайшей нерешительности я остановился. Откуда мне было знать, вести ли Моро вверх по течению или сейчас расстаться с конем? Напрасно прислушивался я к смутным шорохам, долетавшим из лагеря; по ним ничего нельзя было заключить.

Тогда я попробовал оглянуться на холм. Увы! Нет возможности определить расстояние. Глаза мои покоились на уровне ручья.

В отчаянии я обратился к востоку.

Здесь нашел я необходимую веху. В отдалении белел круп мустанга, привязанного к колышку. Лошадь паслась, нагнувшись к травам.

Какое счастье! От меня до мустанга шагов двести! Пастбище означает границу индейского лагеря.

От стана меня отделяло двести шагов, то есть расстояние, на котором я собирался оставить лошадь.

Я был настолько предусмотрителен, что захватил с собой обструганный колышек для привязи коня — предмет, необходимый для всадника в прериях. Моро никогда не срывался с привязи, даже самой непрочной, и я лишь слегка вогнал колышек в землю.

Колышек для Моро был скорее символом, означавшим, что надо стоять на месте. Итак, условно привязав Моро, я простился с ним как с другом и побрел дальше.

Пройдя шагов двенадцать, я заметил, что откос впереди размыт. Прерию пересекала балка, образовавшаяся от стока дождевых вод. Навстречу ей с холмистого берега шла другая.

«Вот, — подумал я, — отличная лазейка для индейцев!»

Вначале открытие меня смутило. Я испугался опасного места. Однако в точке пересечения высохшей балки и ручья промоина оказалась достаточно глубокой.

Я мог не только спокойно миновать балку, но даже извлечь из нее пользу.

Положение, в котором остался Моро, было весьма ненадежным. Мне будет трудно вывести коня на берег, имея индейцев за плечами. Сесть на Моро не составит для меня затруднения, так как хребет его находится на уровне ручья, но вряд ли мой доблестный конь даже отчаянным прыжком, без разбега, выскочит на берег.

Теперь, когда обнаружилась балка, Моро выберется из речного русла так же легко, как в него вошел.

Довольный моим открытием, я вернулся и, отвязав Моро, повел его к промоине. Поставив коня под хорошим заслоном на новом месте, я вторично простился с любимцем.

На сердце полегчало, но я удвоил предосторожность.

Индейский лагерь был так близок, что малейший плеск мог меня погубить.

Я решил выйти из воды не раньше, чем благополучно миную пасущихся на берегу индейских мустангов. Это было безопаснее, чем идти через табун, охраняемый воинами. Внутри лагеря лошади, имея перед глазами множество индейцев, не обратят на меня внимания, а дозорных мой живописный костюм введет, конечно, в заблуждение.

Но, с другой стороны, не в моих интересах было появиться перед лицом всего лагеря, против костров.

Еще с вершины холма я заметил довольно широкую полосу между лагерем и пастбищем мустангов. На этом участке, не утыканном копьями, лишь изредка показывались случайные воины, и я избрал его для дебюта в роли индейца.

Мне удивительно повезло. Крадучись по воде, я прошел под самым носом у мустангов — до того близко, что слышал, как они фыркают и жуют у меня над головой. Однако я подвигался так тихо, что ни один не заржал и не поднял тревоги.

Мустанги через несколько минут остались позади и больше меня не стесняли.

Только теперь я дерзнул поднять голову и увидел скат прерии, на котором расположился лагерь.

Ни души по соседству! В ста шагах от меня индейцы группируются у костров. Они смеются, оживленно беседуют. Никто не оглядывается в мою сторону.

Ухватившись руками за откос, я начал подниматься, подобно черту, вылезающему через люк из театральной преисподней.

Медленно встал я с колен в самом сердце лагеря команчей — таким же индейцем, как любой из краснокожих воинов.

Глава XCI ЛАГЕРЬ

Я не смел шелохнуться, чтобы не привлечь внимания караульщиков табуна и копошившихся у костров команчей.

Еще вылезая из воды, я напялил на голову парик команча с орлиными перьями. На берегу первой заботой моей было прикрепить сзади к поясу пистолеты…

Я сам удивился проворству, с каким это выполнил; так же стремительно я развернул ягуаровый плащ- Мех, скатанный у меня за плечами, остался сухим. Он закрыл насквозь промокшие плечи и верхнюю часть тела, с которых струилась вода. У мокасинов был довольно жалкий вид, но это меня не печалило. В прерии, на бивуаке, возле ручья, никому не покажется подозрительным индеец с мокрыми мокасинами.

Впрочем, оленья кожа, выделанная по индейскому способу, почти непромокаема. Вода быстро стечет с моих мокасинов, а если и останется влажный глянец, не беда.

Место, где я стоял, было освещено багровыми бликами костра и матовым сиянием луны. Два разнородных источника света боролись, и смешанное освещение было туманным и фантастическим. Меня нетрудно было заметить из середины лагеря, но я был индеец, как все. Никто ко мне не подойдет, беспокоиться нечего.

Но я простоял на месте лишь столько, сколько требовалось, чтобы в общих чертах ознакомиться с обстановкой.

Костров было много. Ночь выдалась холодная. Индейцы зябли и жались к огню. Только немногие бродили поодаль.

Один из костров отличался размерами. В нем было что-то праздничное. Такие костры раскладывают на севере Европы крестьяне в Иванов день. Большой костер пылал в двенадцати шагах от входа в центральную палатку лагеря. Багровые отблески ударяли мне прямо в лицо.

Воины обступили бивуачный огонь. Я видел лица стоявших напротив и спины остальных.

До мельчайших подробностей разглядел я черты раскрашенных физиономий, цветные эмблемы на щеках и на груди и одежду индейцев.

В одежде этих людей было что-то странное. Я приготовился увидеть индейских воинов в мокасинах, с пучками перьев на голове, в бизоньих шкурах, накинутых на плечи, но далеко не все индейцы соответствовали этому описанию. Многие были в серапе и плащах из грубого сукна, в кальцонеро и в настоящих мексиканских сомбреро. Краснокожие в мексиканском наряде!

Кое-кто щеголял военной формой: блестели каски, так называемые шако. Мелькали яркие голубые и красные мундиры, казавшиеся особенно нелепыми в сочетании со штанами и мокасинами из темной оленьей замши.

Я понял причину этого странного маскарада, вспомнив, с какой целью команчи выступили в поход и откуда они возвращаются: на индейцах была одежда убитых и разграбленных горожан.

В чем бы я ни появился, даже в своем военном мундире, я не выделялся бы среди этого пестрого сброда. Единственное, что могло меня выдать, — это цвет моей кожи.

К счастью, несколько человек сохранили свой национальный костюм, но я едва не оказался единственным индейцем в стане команчей.

Все эти любопытные подробности не отвлекали меня от основной моей цели: через минуту я уже искал взглядом Изолину. Где она? Испытующе всматривался я в группы людей, толпившихся вокруг костра. Я заметил множество пленниц, но Изолины среди них было.

«Она в палатке», — подумал я и решил обследовать расположение лагеря. С тылу он был опоясан буйной растительностью. Тотчас понял я, какие преимущества дает мне этот тенистый укромный приют.

Единственная палатка, как я уже говорил, была раскинута на опушке леса, а против нее разложили самый большой костер. Здесь был центр лагеря, средоточие жизни и движения.

Изолина должна находиться невдалеке от палатки; там следует искать ее.

Глава ХСII ПРИЯТЕЛЬ МОЕГО ДВОЙНИКА

В это мгновение один из индейцев что-то провозгласил, и толпа сразу зашевелилась. Слов я не понял, но по тону сообразил, что это сигнал или какое-то важное сообщение.

Команчи принялись ходить вокруг пылающего костра, пропуская друг друга и по временам останавливаясь. Медлительные и сосредоточенные, они, казалось, выделывали фигуры обрядовой пляски. Со всех сторон к костру лагеря сбегались зрители.

Мне представилась возможность незаметно скрыться в зарослях. Я побрел к опушке, подражая неловкой походке команчей, лишенный грации и открытых мужественных манер, характерных для шаванов, гуронов и ирокезов.

Очевидно, я блестяще справился со своей ролью, потому что один из индейцев, шедший с поляны, где были привязаны лошади, к костру, окликнул меня по имени моего двойника.

— Уаконо! — закричал он.

— В чем дело? — ответил я по-испански, подделываясь под индейское произношение.

Игра была опасной, но, промолчав, я, безусловно, навлек бы на себя беду.

Команч слегка удивился испанской реплике, но тотчас продолжал:

— Разве ты не слыхал призыва, Уаконо? Отчего ты не идешь к костру? Хиссоо-Ройо уже там. Сейчас собирается совет.

Интонации и жесты индейца помогли мне понять смысл его увещаний. Впрочем, некоторые слова были мне знакомы, и я случайно слыхал, что Хиссоо-Ройо — Испанский Волк — прозвище ренегата. Но к ответу я не подготовился. Вторично заговорить по-испански я побоялся, так как не знал, насколько силен мой двойник в звучном языке, привезенном в Америку с берегов Гвадалквивира.

Я попал в тупик. Назойливый индеец, должно быть, друг настоящего Уаконо. Он не отступится от меня, не получив ответа.

Спасительная мысль пришла мне в голову. Надменно, с видом человека, потревоженного в своих размышлениях, я сделал прощальный жест рукой и, повернувшись спиной к незнакомцу, неторопливо зашагал прочь.

Индеец с явной неохотой отступился от меня. Повернувшись в его сторону, я увидел, что, неодобрительно покачав головой, он направился к костру. Поведение Уаконо показалось ему, очевидно, загадочным.

Спрятавшись за деревьями, я окинул взглядом лагерь. Мой приятель уже смешался с воинами, собравшимися вокруг костра. Я облегченно вздохнул.

Происшествие это, незначительное на первый взгляд, обеспокоило меня; но в то же время я получил драгоценные сведения: во-первых, я узнал свое имя, во-вторых, то, что сейчас собирался совет, имеющий какое-то отношение к ренегату Хиссоо-Ройо.

Сопоставив все это с сообщениями Изолины, я пришел к следующим выводам: совет должен разобрать спор ренегата с сыном вождя. Он только сейчас собирается, значит, я не опоздал. Ни один из претендентов — ни белый, ни краснокожий — не получил еще права на мою невесту. Никто из них до решения совета не осмелился бы посягнуть на ее честь. Нелепое соперничество до сих пор спасало Изолину. Ее охраняла злоба двух грызущихся псов.

Какое счастье, что я вовремя подоспел!

Я стоял в лесу. Передо мною, как на ладони, расстилался весь лагерь. Со своего наблюдательного поста я рассматривал людей вокруг костров, но среди них не было Изолины.

Где она? Не в палатке ли? А что, если ее отделили от прочих пленниц и спрятали в роще до решения совета? В таком случае нужно переменить тактику. Прежде всего мне придется обыскать рощу. В таком случае задача моя упрощается. Если ее сторожат индейцы, я уложу их на месте. У меня два револьвера, и в каждом по шести зарядов — шесть, а может, и двенадцать человеческих жизней у меня в руках. Большинство команчей, вполне уверенные в полной безопасности, были не вооружены. Надо надеяться, что стража Изолины не станет стеречь женщину с карабинами в руках.

Кто знает, может, она одна… Все воины сбежались на собрание старейшин из простого любопытства или в надежде повлиять на его решение. Все они были заинтересованы в судьбе пленницы… Все… Я вспомнил про обычай, о котором писала Изолина…

Я углубился в заросли. Идти было нетрудно: деревья росли на некотором расстоянии друг от друга среди редкого кустарника. Так что мне не пришлось пробираться ползком. Бесшумно ступал я мягкими мокасинами, а густая листва скрывала меня от вражеских взглядов.

В рощице преобладали вечнозеленые невысокие деревца. Кое-где лунные лучи, пробиваясь сквозь листву, освещали искривленные стволы, и в общем в роще царила такая тьма, словно стояла безлунная ночь.

Однако и темнота не помешала мне увидеть отвратительную сцену.

Я ошибся в своих расчетах: не все команчи сошлись у бивуачных костров. Внезапно я заметил нескольких индейцев, тащивших в рощу беззащитных пленниц. Женщины плакали, отбивались.

При виде их я пришел в бешенство и едва не выхватил револьвер, но меня удержала мысль об Изолине. Какая судьба ждет ее, если меня убьют?

Занятые пленницами, негодяи не обратили на меня внимания, и я беспрепятственно прошел мимо них.

Я обшарил всю рощу, заглядывал в кусты, добрался до противоположной опушки, видел немало заплаканных мексиканок, но Изолины не нашел.

Несомненно, она в палатке.

Пробравшись к палатке, я обошел ее и, раздвинув ветки, осторожно выглянул из-за кустов.

Вот она, Изолина!

Глава ХСIII СОВЕТ

Она была здесь, Изолина, моя невеста! Я видел ее, я мог услышать ее голос, мог дотронуться до нее рукой, но не смел шелохнуться и еле отважился поднять на нее глаза.

Руки мои дрожали, сердце билось, комок подступал к горлу.

Не сразу заметил я Изолину. Странное зрелище привлекло мое внимание. Картина резко изменилась за то время, что я блуждал по роще. Невольно поддался я очарованию живописной сцены.

Костер догорал. Мерцали обуглившиеся сучья, но их было так много, что красный полусвет заливал весь лагерь.

Команчи собрались вокруг костра. Они уже не толпились беспорядочными кучками, как раньше, а сидели на одинаковом расстоянии друг от друга.

Их было около двадцати человек, но точно я не сосчитал. Все они были одеты в национальные костюмы: мокасины, штаны из оленьей замши и головные уборы из перьев, браслеты из раковин, серьги, вампумы, ожерелья. Торсы были размалеваны охрой, мелом и красным соком растения уруку.

Я сразу сообразил, что передо мной старейшины. Остальные индейцы в мексиканской одежде разбились на небольшие группы по три человека и вполголоса разговаривали в некотором отдалении от костра.

Вдали мелькали черные силуэты воинов.

Когда глаза мои привыкли к необычному освещению, я увидал, что в цепи индейцев вокруг костра, прямо против входа в палатку, оставлено свободное пространство в пять или шесть футов.

Почва равномерно возвышалась от палатки к ручью. Здесь-то, выступая из линии круга, между костром и палаткой полулежала на волчьей шкуре Изолина. Руки ее были свободны, ноги связаны. Я не мог разглядеть ее черты, потому что она была усажена лицом к совету и спиной к палатке, но все же я тотчас узнал ее.

По другую сторону костра, против Изолины, белел степной жеребец. Он не был привязан, и один из команчей держал его под уздцы. Мустанг, так же как его хозяйка, был предметом разбирательства.

В стороне, не смешиваясь с толпой индейцев и не примыкая к членам совета, стоял ренегат Хиссоо-Ройо.

Пестрая раскраска придавала индейцам страшный облик, но ни у одного из них черты не дышали такой злобой, как у мексиканца.

От индейцев он перенял обычай размалевывать кожу. На его лбу был нарисован череп и две скрещенные кости, а на груди — кровавый скальп, символ жестокости Мексиканского Волка.

Дикое впечатление производили эти рисунки на белой коже мексиканца. Красная, черная, желтая и синяя краски резко выделялись на светлом фоне его кожи.

Тщетно искал я соперника Хиссоо-Ройо. Быть может, он стоит в отдалении со своими товарищами? Или не явился к костру? Он — сын вождя, может, он находится в отцовской палатке? Последнее предположение было самым вероятным.

Принесли большую трубку совета, зажгли ее от костра, и она пошла вкруговую. Из уважения к священной трубке каждый член совета затягивался только по одному разу и передавал ее соседу. Таков был церемониал…

Глава XCIV ШАНСЫ НА СПАСЕНИЕ

Позиция моя была исключительно выгодной: я видел костер, членов совета, индейских воинов, — словом, весь лагерь, но, главное, меня никто не мог заметить. Вдоль опушки рос буйный кустарник, точно такой, как на противоположном берегу. Густая листва не пропускала лунных лучей, а палатка защищала меня от красноватых отблесков костра.

Сразу освоился я со своим положением и учел все, что могло сыграть роль в минуту моего бегства.

Нет ни малейшей возможности тайно похитить пленницу, на которую обращены все взгляды. Исход один: открыто вырвать ее у индейцев. Спасение в быстроте и в натиске.

Когда же приступить к делу?

Изолина находилась в ярдах десяти от меня. Я не успею подбежать к ней и разрезать веревки: индейцы в мгновение окружат нас. Слишком близко сидят члены совета, и почти рядом с пленницей держится Мексиканский Волк. Он не отступает ни на шаг. На поясе его блестит клинок длинной рапиры. Негодяй заколет меня, пока я буду распутывать веревки. Еще не настало время действовать. Подождем, может, представится удобный случай.

Я вспомнил напутствие Рубби. Траппер советовал не торопиться и взвешивать каждый свой шаг.

— Если вынуждены будете пойти на отчаянный шаг, — сказал он, — лучше отложите выступление на последнюю минуту.

Хуже быть не могло: оставалась надежда, что впоследствии обстоятельства сложатся благоприятнее, и я вооружился терпением.

Из-под прикрытия рассматривал я Хиссоо-Ройо, членов совета и воинов. Время от времени взгляд мой останавливался на Изолине.

Как я уже говорил, она сидела ко мне спиною. Но внезапно я вспомнил кузнеца, и меня охватило неодолимое желание взглянуть ей в лицо.

Судьба улыбнулась мне: пленница повернула голову. Ни на лбу, ни на щеке Изолины не оказалось шрамов. Нежная кожа была гладкой и бархатистой, как всегда. Кузнец сжалился над ее красотой. А мясник из поселка, не обезобразил ли он мою невесту?

Этого выяснить мне не удалось. Густые черные волосы Изолины закрывали шею, грудь и плечи. Но Чипрео собственными глазами видел кровь: Изолина безусловно была ранена.

Бросив взгляд в мою сторону, Изолина отвернулась.

Она тревожно озиралась. Я понял, кого она ждет. О, если бы шепнуть ей хоть одно слово, успокоить ее, сказать, что она не покинута!

К сожалению, это было невозможно: слишком зорко следили индейцы за пленницей. Они не спускали с нее глаз. К тому же в лагере царила полная тишина, и всякий шорох был бы услышан индейцами.

Совет еще не приступил к разбирательству.

Наконец раздался пронзительный голос глашатая, объявившего, что совет открывается.

Церемониал был настолько торжественным, что, если бы дело происходило не под открытым небом, при свете костра, среди размалеванных индейцев, я поверил бы, что это верховный суд в цивилизованной стране.

По-своему это так и было, несмотря на отсутствие судей. Судопроизводство велось, если можно так выразиться, присяжными. Примитивное правовое сознание не нуждается в посредниках. Не было также адвокатов. Заинтересованные стороны сами защищали свои права.

Таков верховный суд в прериях.

Трижды и раз от разу громче прокричал глашатай имя Хиссоо-Ройо. Гарольд мог пощадить свои легкие: Мексиканский Волк стоял в двух шагах от него, готовый выступить перед судом.

Еще не умолкло эхо, когда отозвался ренегат. Он вышел на середину круга, выпрямился и скрестил руки. В таком положении оставался он до самого конца.

Не пора ли мне броситься к Изолине, чтобы тотчас решить свою судьбу? Сидящие воины были безоружны. А от ренегата нас отделял огромный костер.

К счастью, я вовремя вспомнил о толпившихся на заднем плане команчах. Сбегая к ручью, я столкнусь с ними, а многие из них вооружены.

«Никогда не проложить дорогу среди такого множества врагов!» — подумал я.

Мудрый совет Рубби снова пришел мне на память, и я отказался от безумного проекта.

Глава XCV ИСПАНСКИЙ ВОЛК

Около минуты длилась торжественная тишина.

Наконец один из членов совета встал и знаком предложил Хиссоо-Ройо говорить.

— Братья мои, краснокожие воины Хиетана! — начал ренегат. — Я буду скуп на слова. Юная мексиканка должна принадлежать мне. Кто оспаривает мое право? Мне принадлежит также Белый мустанг, так как я изловил его.

Хиссоо-Ройо умолк, словно ожидая дальнейших распоряжений совета. Тотчас заговорил один из воинов:

— Хиссоо-Ройо требует юную мексиканку и Белого мустанга. На чем основывает он свои права? Пусть он выскажется перед лицом совета.

Говорил стоявший перед костром член совета. Очевидно, он руководил церемониалом. Он был старше всех, и возраст давал ему преимущество над остальными. У индейцев старость в большом почете.

— Братья, — продолжал Хиссоо-Ройо, — мое требование справедливо. Всех вас призываю в судьи. Ведь вы не закроете своих ушей перед словом истины! Нужно ли вам напоминать, что по закону пленник принадлежит тому, кто захватил его? Таков закон вашего и моего племени, ибо мы братья и члены одного племени.

Раздались одобрительные восклицания.

— Кожа у меня белая, но сердце того же цвета, что у вас. Вы усыновили меня, приняли в свое лоно. Вы удостоили меня великой чести, назвав воином, а потом одним из вождей. Дал ли я вам повод раскаяться в вашей доброте? Обманул ли ваше доверие?

Толпа взволнованно загудела.

— Я верю в ваше правосудие. Белый цвет моей кожи не ослепит вас, ибо вы знаете цвет моего сердца.

Красноречие ренегата произвело впечатление на команчей: они шумно приветствовали бледнолицего брата.

— Слушайте! Я требую девушку и коня! Не стоит напоминать, как они были захвачены: вы сами были свидетелями моей удачи. Сейчас возникло какое-то сомнение, хотя множество воинов участвовало в ловле. Я настаиваю на своем праве. Именно мое лассо затянулось на шее мустанга. Я остановил его крутой бег. Конь и девушка — мои пленники. Поймать лошадь — все равно, что взять в плен всадницу. Кто оспаривает мои права? Пусть он покажется.

Голос нового Демосфена звучал самоуверенно и вызывающе. Закончив речь, он застыл посреди лагеря, скрестив руки на груди.

Снова наступила пауза. Престарелый воин положил ей конец, подав знак глашатаю, который выкрикнул пронзительным фальцетом:

— Уаконо!

Я вздрогнул. Ведь он звал меня! Ведь это мое имя Уаконо! Трижды прокричал глашатай и раз от разу громче:

— Уаконо! Уаконо! Уаконо!

Внезапно я понял, в чем дело. Соперник мексиканца Уаконо — тот самый индеец, чей ягуаровый плащ накинут на мои плечи, чьи мокасины на моих ногах, чей убор из крашеных перьев венчает мою голову. Я загримирован под Уаконо.

Трудно описать чувство, овладевшее мною при этом открытии. Я попал в исключительно опасное положение. Дрожащими руками я закрыл лицо, не смея взглянуть на людей, сидевших вокруг костра.

Несколько минут сидел я, боясь шелохнуться и прислушиваясь к каждому шороху. В лагере, казалось, все затаили дыхание, ожидая появления Уаконо.

Глашатай повторил свой троекратный вызов:

— Уаконо! Уаконо! Уаконо!

Новая пауза. До меня донеслись разочарованные возгласы, когда выяснилось, что Уаконо не откликается на вызов.

Один я знал, что настоящий Уаконо лишен возможности предстать перед советом, а его двойник предпочитает прятаться в кустах.

Положение было настолько забавным, что, несмотря на опасность, я едва не рассмеялся. Раздвинув ветки, я взглянул на лагерь.

Среди индейцев произошло некоторое замешательство: выражаясь по-военному, «Уаконо внесен в рапорт как отсутствующий». Члены совета, однако, по-прежнему сидели неподвижно, ничем не выдавая своего волнения, но молодежь шумела и в беспокойстве сновала по лагерю.

В критическую минуту из палатки вышел какой-то старик почтенной наружности. Лицо у него было все в морщинах, а волосы белы, как снег. Я удивился. Седой индеец — все равно, что белая ворона. Даже у дряхлых стариков волосы почти никогда не белеют.

В обращении старика чувствовалось, что он пользуется большим влиянием на своих единоплеменников. Уаконо — сын вождя. Очевидно, старик — его отец.

Догадка оказалась правильной.

Седовласый индеец приблизился к костру и знаком приказал молчать.

Все повиновались. Разговоры умолкли. Воины насторожились.

Глава XCVI КРАСНОРЕЧИЕ КОМАНЧЕЙ

— Хиетаны! — начал престарелый вождь. — Хиетаны, дети мои и братья! Я ваш вождь, но не склоняйте сердца в мою пользу только потому, что я старший среди вас. Уаконо — мой сын. Я жду от вас только справедливости. Да, я больше ни о чем не прошу. Уаконо — смелый воин. Кто не знает этого? Щит его украшен скальпами ненавистных бледнолицых, наводнивших наши земли. Бахрома на его одежде сделана из волос утахи, пауики, арамахо. Кто осмелится сказать, что мой сын Уаконо не смелый воин?

Толпа одобрительно загудела.

— Испанский Волк — тоже воин, смелый и достойный воин. Рука у него сильная, сердце непреклонное. Он скальпировал немало врагов хиетанов. Я чту его доблесть. Кто среди вас не согласен со мной?

Целый хор гортанных голосов. Совет и воины взволнованно кричали. По общему воодушевлению я понял, что симпатии команчей на стороне Хиссоо-Ройо, а не Уаконо.

Восторженные возгласы покоробили вождя. Когда шум утих, он продолжал свою речь, но уже в другом тоне. Он дал портрет Хиссоо-Ройо, сгустив и без того темные краски. В словах его сквозила враждебность.

— Итак, я уважаю Мексиканского Волка. Я чту его за то, что сердце у него каменное, а руки сильные. Слушайте меня, дети мои и братья Хиетаны! Все в природе двойственно: день сменяется ночью, лето — зимой, зеленая прерия — голой пустыней. Таков же язык Хиссоо-Ройо. Он раздвоен, как у гремучей змеи, и одна половина отличается от другой, как свет от тьмы. Не доверяйте ему!

Вождь замолчал. Очередь была за Мексиканским Волком.

Он не стал защищаться против обвинения вождя; язык, видимо, у него действительно был раздвоенный. Но все об этом давно знали, и популярность его не пошатнулась. Большим лгуном был Хиссоо-Ройо, настоящим бахвалом, раз он безропотно проглотил обиду.

Ренегат ничуть не возмутился: верно, он был согласен с вождем. Выступив на шаг вперед, он сказал:

— Если язык Хиссоо-Ройо раздвоенный, пусть совет не придает веры его словам. Вызовите свидетелей. Немало команчей подтвердят показание Хиссоо-Ройо.

— Сначала выслушаем Уаконо! Где Уаконо? Говори, Уаконо! — перебивая друг друга, закричали члены совета.

Ударив в тамтам, глашатай завопил во все горло:

— Уаконо! Уаконо! Уаконо!

— Братья! — заговорил вождь. — Помедлите с решением. Сына моего Уаконо нет в лагере. Он отправился к прежней стоянке по тропе войны и еще не вернулся. Не знаю, что с ним, но за него не беспокоюсь. Уаконо — смелый воин и сумеет защититься. Отлучка его долго не продлится. Завтра он будет с нами. Вот почему я прошу отложить суд.

Команчи ответили на просьбу вождя неодобрительным ропотом. Сторонники ренегата брали верх над друзьями Уаконо.

Тогда Хиссоо-Ройо снова обратился к собранию.

— Эта безделица отняла у вас и так слишком много времени, Хиетаны! Дважды садилось солнце, а вопрос еще не разрешен. По нашим обычаям, нельзя бесконечно оттягивать решение совета. Пора распределить военную добычу. Свидетели подтвердят мое право на девушку и коня. Уаконо не может представить никаких доказательств в свою пользу, иначе он давно явился бы сюда. Ему стыдно с голыми руками предстать перед советом, вот почему он исчез в такой важный день…

— Уаконо не исчез, — крикнул кто-то из зрителей, теснившихся на заднем плане, — Уаконо вернулся в лагерь!

Слова эти произвели большое впечатление. Седовласый вождь удивился не меньше других.

— Кто говорит, что Уаконо вернулся? — громко спросил он.

Один из индейцев выступил вперед. Я узнал команча, остановившего меня на опушке.

— Уаконо в лагере! — повторил он. — Я видел юного вождя, разговаривал с ним.

— Когда же?

— Только что…

— Где ты его видел?

Товарищ моего двойника указал рукой на рощу.

— Он шел в ту сторону. Мы встретились на границе лагеря, и с тех пор я потерял его из виду.

Изумлению не было предела. Никто не понимал, отчего Уаконо, вернувшись в лагерь, скрылся и не отстаивает своих прав.

Отец Уаконо смутился. Он не пытался да и не мог объяснить странного поведения сына.

Несколько человек предложили разыскать пропавшего воина и привести его в лагерь.

Я не на шутку испугался. Меня немедленно схватят, потому что одежда Уаконо бросалась в глаза, и никто, кроме него, не носил ягуарового плаща. Искусный грим не спасет, а только ухудшит мое положение. Мнимого Уаконо потащат к костру, и обман обнаружится. Меня убьют, растерзают или, узнав о том, как мы обошлись с настоящим Уаконо, подвергнут мучительным пыткам.

Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове. Ответ Мексиканского Волка тотчас успокоил меня.

— К чему искать Уаконо? — сказал он. — Он знает свое имя. У него есть уши. Его громко звали, но он не пришел. Позовите еще раз, если хотите. Если он в лагере, он услышит зов.

Рассуждение было вполне логичным. Все согласились с Мексиканским Волком, и глашатай в четвертый раз вызвал юного вождя.

Выждали несколько минут. В лагере царила глубокая тишина. Все напряженно прислушивались.

— Что вы скажете? — торжествующе воскликнул ренегат. — Ведь я прав! Воины, я требую немедленного решения!

Команчи не сразу ответили ему. Все молчали: и совет, и зрители.

Наконец один из старейшин поднялся и, закурив священную трубку, затянулся и передал ее своему соседу слева. Когда трубка, обойдя весь круг, вернулась к первому индейцу, он отложил ее в сторону и вполголоса, чтобы не слышали воины, произнес несколько слов. Началось совещание. Каждый член совета высказал по очереди свое мнение, а затем старшина огласил приговор.

Он был неожиданным и достаточно нелепым. Не желая никого обидеть, совет принял половинчатое решение.

Лошадь присудили Уаконо, а девушку — Мексиканскому Волку.

Глава XCVII МЕКСИКАНСКИЙ ВОЛК

Решение совета удовлетворило всех. Мексиканский Волк радостно оскалил зубы, но улыбка его была похожа на отвратительную гримасу. Он был доволен: ему оказали явное предпочтение.

Седовласый вождь просиял. Должно быть, коня он считал более ценным призом, чем женщину. Вряд ли Уаконо придерживался его точки зрения! Думаю, он пришел бы в отчаяние от мудрого приговора совета.

Хиссоо-Ройо завладел редкостным сокровищем. Он не скрывал своего восторга. С торжествующим видом направился он к пленнице.

Покончив с трудным делом, старейшины поднялись со своих мест. Одни разошлись, другие подсели к костру, и между ними завязался мирный разговор. Они смеялись, болтали, жестикулировали.

Все, казалось, совершенно забыли о недавних событиях, о суде, соперничестве, спорах…

Белого мустанга передали другу Уаконо, девушку Хиссоо-Ройо, и лагерь вернулся к обыденной жизни.

Быть может, кто-нибудь из юношей, разочарованный решением, бросал тревожные взгляды на прелестную пленницу. Не сомневаюсь, что многие завидовали ренегату, но они затаили свои чувства.

Мексиканского Волка и бледнолицую скво предоставили собственной судьбе.

С этой минуты я не спускал глаз с ренегата. Все мои мысли были заняты Волком и его жертвой.

Седовласый вождь удалился в палатку. Изолина осталась одна. Но я не успел выхватить охотничьего ножа, как к моей невесте подошел Хиссоо-Ройо.

Он обратился к ней по-испански, не желая, очевидно, чтобы его поняли команчи.

— Что скажешь, Изолина Варгас? Слыхала решение совета? Я знаю, ты понимаешь язык команчей: это твой родной язык!

Ренегат издевался над пленницей.

— Ты принадлежишь мне душой и телом. Ты слышишь?

— Слышу.

— Ты должна быть довольна. Я белый, как и ты. Я спас тебя от объятий краснокожего. Ты довольна, Изолина Варгас?

— Да, я довольна.

Голос Изолины звучал твердо. Ее ответ поверг меня в недоумение.

— Это ложь! — вскричал ренегат. — Ты хитришь, лукавая сеньорита! Вчера еще ты пренебрегала мной. Ты презираешь меня!

— Я не имею права презирать вас: я ваша раба.

— Вот это правильно! Ты не смеешь презирать своего владыку и в чем-либо отказать ему. Твои чувства меня не интересуют. Люби меня или питай ненависть — твоя воля. Со временем, пожалуй, ты привяжешься ко мне. Но это твое дело, сеньорита! А пока что ты моя душой и телом, и я наслажусь своей добычей…

Кровь кипела в моих жилах. Я судорожно сжимал рукоятку ножа, я собирался одним ударом покончить с негодяем и окровавленным лезвием разрезать путы пленницы.

Обстоятельства не благоприятствовали моему плану. Человек двадцать индейцев грелось у костра. Даже если мне удастся сразить ренегата, мы не успеем убежать с Изолиной.

Вопреки благоразумию, я готов был броситься на Хиссоо-Ройо, но следующая реплика удержала меня от безумного плана.

— Вставай! — обратился ренегат к Изолине. — Иди за мной, сеньорита! Здесь слишком много народу, а я хочу поболтать с тобой с глазу на глаз. В роще есть чудесные лужайки с высокой травой. Мы насладимся тишиной и уединением. Поторопись, подружка!

Несмотря на наглый тон Хиссоо-Ройо, я обрадовался его словам. Под сенью рощи, в тишине и уединении, о которых он мечтал, мне легче будет справиться с негодяем.

Я насторожился, прислушиваясь к ответу Изолины.

Она указала взглядом на свои ноги, перетянутые у щиколоток ремнями.

— Как же я последую за вами? — спросила она спокойно и с некоторым удивлением.

Только сейчас я понял ее миролюбие: она подготовлялась к бегству, рассчитывая на собственные силы.

— Ах, да! — пробормотал ренегат, вытаскивая из-за пояса нож. — Черт возьми! Я забыл, что ты связана. Но этому делу можно помочь…

Но внезапно он остановился, заподозрив пленницу в хитрости. После минутного колебания он взглянул ей в глаза и спрятал нож.

— Не следует доверять быстроногим ланям, — сказал он. — Но я не выпущу тебя. Приподнимись! Вот так! А теперь — в рощу!

С этими словами он нагнулся над Изолиной, обнял ее за талию и понес на руках.

Я видел все это, но не спустил курка. Сам не понимаю, как я сохранил хладнокровие. Дух мой закалился в испытаниях, и ни на секунду не терял я надежды.

Не шевелясь, следил я за Хиссоо-Ройо. Еще не время действовать.

Глава XCVIII РЕШИТЕЛЬНАЯ МИНУТА

Хиссоо-Ройо поднял пленницу и понес, что я говорю, потащил, поволок… Обнаженные, туго связанные ноги Изолины беспомощно свисали.

Он прошел мимо палатки и направился к роще.

Индейцы, заметив его маневр, с хохотом прокричали ему что-то вслед.

Под прикрытием кустов я прокрался вдоль опушки, чтобы перерезать путь негодяю.

Я опередил его и, спрятавшись за деревом, приготовился к встрече.

Задыхаясь под тяжестью ноши, Хиссоо-Ройо шел медленно. В десяти шагах от меня он остановился.

Отчего бы не расправиться с ним, не откладывая?

Но Хиссоо-Ройо, смелый Мексиканский Волк, двинулся дальше, прямо в мою сторону.

Приближалась решительная минута, но она наступила скорее, чем я думал. В трех шагах от меня Хиссоо-Ройо свалился на землю с диким воплем. Пленница упала рядом с ним.

Если бы не крик индейца, я подумал бы, что он попросту споткнулся. Но дело обстояло иначе.

На траве завязалась борьба. Одно мгновение — и девушка вскочила. В руках ее сверкнул нож. Она разрубила путы и побежала.

Я — вслед за ней, мимо ренегата. Он был легко ранен и уже опомнился от потрясения. Громко кричал он, призывая на помощь. Я мог покончить с ним, но не хотел терять ни секунды. У меня была одна мысль: как можно скорее догнать Изолину.

В лагере тем временем поднялась тревога. Полсотни команчей бросились к роще.

На бегу я заметил Белого мустанга. Какой-то индеец, обкрутив вокруг шеи коня лассо, привязывал его к колышку.

Изолина мчалась к коню. Я понял ее намерение.

Через мгновение она схватила лассо. Индеец сопротивлялся. В воздухе мелькнуло окровавленное лезвие.

Команч отскочил в сторону, но все еще не выпускал лассо. Изолина перерезала его. Конец лассо остался в руках индейца. Изолина, вскочив на коня, уже неслась галопом.

Индеец схватил лук и колчан. Загудела тетива.

Я слышал свист стрелы. Мне показалось, что на попала в цель, но Белый мустанг не дрогнул.

На дороге валялось брошенное копье. Я поднял его и вонзил в спину индейца, прежде чем он успел пустить вторую стрелу.

Захватив с собой копье, я побежал дальше.

Вот уже лужайка, где пасутся мустанги. Часть была стреножена, другие скакали в траве. Испуганные сторожа таращили глаза, не понимая причины волнения. Белый мустанг благополучно миновал их.

Со всей силы гнался я за ним по пятам. За мной неслись индейцы, оглашая воздух диким криком.

— Уаконо! Уаконо! — вопили они, но я сильно опередил их.

— Уаконо! — восклицали конюхи, расступаясь передо мной.

Я не терял из виду Белого мустанга, но он был уже далеко. К моей радости, Изолина держала путь к зарослям юкки на холме.

По берегу ручья я добежал до крутого откоса и спрыгнул вниз, рассчитывая найти Моро.

Каково же было мое удивление, когда вместо Моро я увидал пятилетнего мустанга!

Я оглянулся: нигде не видно Моро!

Судите сами о моем раздражении и горе! Я ничего не понимал. Только товарищи мои могли произвести замену, но с какой целью?

Как объяснить их странный поступок? Но времени на размышления не было. Я вывел коня из воды и вскочил в седло.

Очутившись на уровне прерий, я заметил индейских всадников, преследовавших Изолину. Один из них значительно опередил других. Он приближался ко мне. При свете луны я узнал Хиссоо-Ройо.

— Раб! — злобно закричал он на языке команчей. — Это ты подстроил бегство пленницы! Негодяй! У тебя сердце жалкой скво! Но ты умрешь! Белая девушка принадлежит мне! Ты слышишь, Уаконо? Ты…

Он не докончил фразы.

По-прежнему я держал в руках копье. Вот когда мне пригодился опыт, приобретенный во время службы в уланском полку. Послушный мустанг понес меня на врага.

Хиссоо-Ройо упал на землю, пронзенный копьем, а лошадь его шарахнулась в сторону и без всадника поскакала в прерию.

Индейцы были уже в десяти ярдах от меня. Их было человек двадцать. Гибель неминуема.

Меня осенила блестящая мысль.

Я заметил, что меня принимают за Уаконо. Воины кричали мне вслед: «Уаконо!», сторожа мустангов окликали меня: «Уаконо!», «Уаконо!» — звали меня всадники, гнавшиеся за Изолиной.

Все говорило в пользу моего тождества с Уаконо: пятилетний мустанг, ягуаровый плащ, перья на голове и белый крест на груди.

Остановив коня и подняв руку, я угрожающе закричал:

— Я — Уаконо! Смерть тому, кто последует за мной!

Не легко мне было составить эту фразу на языке команчей. Не ручаюсь, что выговор мой был безукоризненным. Однако меня поняли, быть может, благодаря выразительной жестикуляции.

Во всяком случае, команчи в смущении остановились.

Круто повернул я коня и поскакал галопом.

Глава XCIX ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ

Белый мустанг скакал сравнительно медленно. При свете луны я и на большем расстоянии заметил бы его. По моим расчетам, он должен был опередить на большее расстояние. Но в конце концов убийство Хиссоо-Ройо и беседа с команчами заняли не больше двух минут, а за это время он не мог скрыться из виду.

Изолина скакала к подножию холма.

Я пустил индейского коня во всю прыть. Нож заменял мне шпоры и хлыст. Копье не стесняло больше моих движений, оно осталось в теле Хиссоо-Ройо.

Взгляд мой был устремлен на Белого мустанга. Он несся к роще, окаймлявшей подошву холма. Изолина находилась уже невдалеке от излучины, откуда я начал свое путешествие по руслу ручья. Вскоре беглянка скроется в зарослях.

Внезапно она повернула налево, в голую прерию. Маневр Изолины удивил меня. По-моему, ей следовало скрыться в чаще.

Не пытаясь даже объяснить ее поступка, я поскакал по диагонали. К великой досаде моей, индейский мустанг не отличался резвостью. Нельзя было даже сравнить его с моим драгоценным Моро.

Белый мустанг оставил далеко позади себя холм. Я не только не нагнал его, но расстояние между нами увеличивалось с каждой минутой.

Но тут я заметил всадника в темноте, который скакал мне наперерез. Он несся с необычайной быстротой вдоль зарослей у подошвы холма. Издали услыхал я хруст ветвей.

Внезапно узнал я своего Моро, а в седле — худощавую фигуру траппера.

Мы встретились на границе зарослей.

Не говоря ни слова, мы обменялись лошадьми.

Какая радость, что опять я шпорю крутые бока Моро!

— Скачите, как сто тысяч дьяволов! — крикнул мне вслед Рубби. — Ловите свою любезную сеньориту! А мы отправимся по вашим следам. Видно, все обойдется благополучно! Скорее! Не теряйте времени!

Я не нуждался в понуканиях Рубби: Моро летел как ветер, и слова траппера замерли в воздухе.

Только сейчас я понял, зачем произвели подмену лошадей. То была остроумная уловка траппера. Расчет его оправдался: верхом на пятнистом мустанге я блестяще довел до конца свою роль индейца. Но какое счастье, что мне вернули Моро!

В третий раз соперничали в беге два благородных скакуна — вороной и белый.

Белый степной скакун сильно опередил меня. Если бы не яркая луна, я, наверное, потерял бы его из виду. Но мы скакали по открытой прерии, под звездным шатром неба. Как на маяк держал я курс на белоснежного мустанга.

Вскоре я убедился, что Моро выигрывает расстояние. На этот раз Белый мустанг не развивал полной быстроты, на которую был способен.

О, если б всадница знала, кто гонится за ней! Если бы она могла услыхать мой зов! Но я был слишком далеко…

Молча скакал я вперед. Я приближался к своей цели. Расстояние быстро таяло, если только меня не обманывал неверный свет луны.

Мне казалось, что Белый мустанг с самого начала скачки идет тяжелым аллюром.

Мне казалось? Нет, я это знал.

Три сотни ярдов разделяют нас.

Изолина услышит меня, узнает мой голос…

Я громко звал мою невесту, кричал ей, что я Уорфильд, но не получал ответа.

Внезапно Белый мустанг пошатнулся и тяжело рухнул вместе с всадницей.

Я не сдержал Моро и подлетел прямо к распростертой на земле Изолине.

Спешившись, я увидал, что Изолина уже высвободилась из-под лошади.

Девушка отпрянула от меня и замахнулась ножом.

— Не подходи ко мне, негодяй! — воскликнула она по-команчски.

— Изолина! Я…

— Генри! Генри!

И она бросилась в мои объятия.

Взмыленный Моро раздувал точеные ноздри и грыз уздечку.

У наших ног лежал Белый мустанг. Отравленная стрела индейца ранила его. Древко торчало в боку скакуна. Глаза его были открыты, но взгляд стеклянный. Кровь еще струилась из ноздрей, но тонкие ноги были неподвижны.

Вдали показались всадники. Я издали узнал своих рейнджеров. Они приблизились галопом и глядели нас с высоты своих седел.

Индейцы оставили нас, очевидно, в покое. Но мы не были гарантированы, что они не снарядят погоню по следам братоубийцы — Уаконо.

Бросив прощальный взгляд на павшего мустанга, мы пришпорили своих коней.

Только перед рассветом сделали мы в кустарнике привал, но предварительно подожгли прерию, чтобы уничтожить свои следы.

Расположились мы в зарослях акации. Утомленные рейнджеры прикорнули на траве и вскоре уснули.

Один я не спал. Изолина задремала, положив голову мне на колени. Вместо подушки я подстелил шкуру ягуара.

Густая коса соскользнула вниз. Я увидел…

Матадор — чудовищный мясник — пощадил красавицу, а может, от него удалось откупиться: шрама нет! Только на ухе ранка: это вырвали во время грабежа серьги из ушей Изолины. Вот почему Чипрео заметил кровь.

Последняя ночевка в прерии.

К вечеру следующего дня мы переправились через Рио-Гранде, где стоял американский штаб. Поручив свою невесту покровительству военных властей, я вернулся к рейнджерам.

Что же касается команчей, я больше с ними не сталкивался. Лишь впоследствии узнали мы о горькой судьбе одного из команчских воинов.

Несчастный Уаконо! Что может быть кошмарнее его жребия!

Много говорили в войсках о мертвом индейском воине, которого нашли привязанным к дереву.

Уаконо погиб бесславной смертью.

Я почувствовал угрызение совести.

Гибель Уаконо — одно из самых тяжелых воспоминаний в моей жизни.

Фабульная композиция рассказа требует, чтобы в виде развязки было сообщено о смерти Ихурры. Мало того, Ихурра должен умереть от руки Холлингсворта.

К моему удовольствию, так и произошло в действительности: лейтенант отомстил за своего брата.

После страшной ночной резни, о которой говорилось выше, Холлингсворт приобрел союзника в лице Уитлея, тоже жаждавшего мести.

Оба лейтенанта с горсточкой смельчаков бросились в погоню за гверильясами. Проводником их был Педро. Преследуя гверилью, они глубоко врезались в тыл противника.

Подобно гончим, днем и ночью бежали они по следам, пока не накрыли гверильясов в их логове.

Завязалась жестокая рукопашная схватка. Рейнджеры победили отчаянно сопротивлявшихся партизан.

Холлингсворт убил Ихурру, а рыжий бандит Эль-Зорро пал от руки техасского лейтенанта, достойно отплатившего за бедную Кончитту.

Но кровавая месть не утешила моих лейтенантов. Всю жизнь хранили они воспоминания о своих потерях.

Экспедиция рейнджеров принесла и другие плоды. В штабе мексиканской гверильи они нашли множество пленных, в том числе дона Рамона де Варгаса.

Почтенного джентльмена привезли в американский лагерь, где он встретил свою дочь и будущего зятя, вернувшихся из большого путешествия по великой прерии.