Сочинения в трех томах. Том 2

Глава I ЭЛЬ-ГРАН-ЧАКО

Разложите перед собой карту Южной Америки и обратите внимание на слияние двух больших рек; Саладо, текущей с вершин Анд к югу, и Параны, направляющейся с севера. Поднимитесь вверх по первой реке до города Сальта, в древней провинции Тукуман; затем, направляясь по второй реке и ее притоку Парагваю, идите до бразильской крепости Коимбры; соедините эти две точки кривой линией, обращенной выпуклостью к большой цепи Анд, — и у вас получится граница страны, менее всего известной, но в то же время одной из наиболее интересных стран Американского материка. Страна эта столь же романтична в своем прошедшем, сколь таинственна в эпоху, когда лодки Мендозы тщетно старались подойти к ней в Куско, пытаясь исследовать ее с запада. Это страна Эль-Гран-Чако. Вероятно, вам приходилось слышать это название, и если вы изучали географию, то вам, хотя бы только по имени, должна быть известна эта территория. Но если бы даже вы знали о ней столько же, сколько и пограничные жители, вы все же немного будете знать об Эль-Гран-Чако. Все, что они знают об этой стране, можно выразить двумя словами: горе и страдания.

Вы, наверно, еще в детстве слышали, что народы, в жилах которых течет испанская кровь, в дни их величия и славы завоевали весь Американский материк или, по крайней мере, ту часть его, которую они намеревались колонизовать и которая местами и доныне еще осталась под их владычеством. Но это историческая ошибка, каких, впрочем, немало.

Разыскивая золото, под охраной сильных военных экспедиций, завоеватели прошли большую часть покоренной территории, но, несмотря на это, остались все-таки громадные пространства, куда они никогда не проникали и где до последнего времени нельзя было найти и следа европейцев. Такова, например, На-вахоа на севере, страна Гуахирос в Центральной Америке, Патагония и Араукания на юге и обширные степные пространства, лежащие между цепью Анд в Перу и берегами Парагвая, то есть Эль-Гран-Чако. Вся эта местность не только не была колонизирована, но даже осталась совершенно неисследованной, если не считать нескольких неудачных экспедиций, которые так же быстро предпринимались, как и возвращались обратно, отказавшись от дальнейших исследований с первых же шагов. Почти то же можно сказать о слабых попытках в этом направлении со стороны отцов иезуитов или отцов францисканцев. Дикари Эль-Гран-Чако с тем же упорством отказались подчиниться кресту, как и мечу.

Чему же следует приписать такую заброшенность этой территории? Может быть, это такая же бесплодная пустыня, как большая часть страны апахов и команчей, как равнины Патагонии и горы Араукании? Может быть, это болотистый непроницаемый лес, периодически заливаемый водой, подобно обширной равнине Амазонки или дельте Ориноко?

Ничуть не бывало. Напротив, в Гран-Чако есть все, чем можно было бы привлечь колонистов: обширные пастбища, покрытые роскошной травой; целые леса тропических деревьев, преимущественно из породы пальмо; здоровый климат, благотворное влияние которого не подвержено сомнению; почва, способная производить все необходимое для удовлетворения потребностей земледельца, — одним словом, ее можно сравнить только с обширным парком или громадными живописными садами, уход за которыми предоставлен заботам Создателя.

Почему же в таком случае она остается до сих пор незаселенной, как другие земледельческие местности?

Ответ простой: потому что она принадлежит не земледельцам, а охотникам.

Весь этот край остался в руках краснокожих, первоначальных властителей этой земли, в руках воинственной индейской расы, сохранившей свободу и сумевшей отразить все попытки поработить ее с помощью солдат, рудокопов, миссионеров и мамелюков.

Свободные дикари на своих неутомимых конях, которыми они управляют с ловкостью кентавров, с быстротой птицы носятся по равнинам Чако. Всеми силами своей души ненавидя оседлую жизнь, они кочуют по зеленым равнинам и благоухающим лесам и разбивают свои палатки только там, где их привлекает красота и удобство места.

Хотя их называют дикарями, но кто не позавидует подчас их беззаботному поэтическому существованию? Если хотите покороче познакомиться с ними и узнать их жизнь, следуйте за мной в Гран-Чако.

Переливаясь под лучами полуденного солнца блестящими цветами сапфира и бирюзы, расстилается изумрудно-зеленая равнина. Но, несмотря на яркие краски, вид ее однообразен: несколько белых рассеянных облачков да золотой шар солнца, блестящий в зените, — вот и все, что несколько оживляет эту картину. Изредка только глаз останавливается и как бы отдыхает на небольших группах пальм или на паре больших птиц с оранжевой шеей и алым гребнем — это цари из породы коршунов. Но птицы, паря в воздушных высотах, одинаково принадлежат как небу, так и земле.

Таков вид Гран-Чако, куда еще почти никогда не ступала нога белого, — свежий, девственный, как и в первый день творения.

Я говорю «почти не ступала», а между тем в то самое время, как мы восхищенным взором любуемся открывающимся перед нами видом, на отдаленном горизонте показались две фигуры. Пока они еще кажутся не больше точки, и можно подумать, что это пара страусов или самец и самка гуазити[7], потому что они неодинакового роста. Но нет, это не животные; вернее всего, это человеческие существа. Вот они направились в середину равнины и понемногу приближаются… Теперь уже можно разглядеть двух всадников, а вот они и совсем близко, видны их белые лица. Один из них выше ростом и одет в живописный и великолепный костюм. На плечи у него накинуто пончо, то есть плащ, который составляет необходимую принадлежность костюма жителей равнины Ла-Платы; пончо ткут из шерсти и ярко раскрашивают белыми, голубыми и красными полосами. Под плащом у этого всадника надет камзол, украшенный богатым шитьем и пезетами, или монетами в четвертак с изображением Аргентинской Республики. Широкие панталоны из бумажной материи закрывают ноги до сапог, оставляя часть колена обнаженной. Тяжелые шпоры и шляпа с широкими полями и яркой лентой дополняют костюм всадника, в котором теперь уже нетрудно узнать гаучо. Все у него было особенное — не такое, как у других: сбруя на лошади, уздечка с серебряными бляхами, наконец чепрак, весь расшитый разнообразными шелками.

На его спутнике также надет плащ, но из темной материи и такой широкий, что под ним не видно остальной одежды. Его ноги, на деревянных стременах, обуты в сапоги, которые почти до самого носка закрыты бархатными шароварами, на голове у него сомбреро, почти такое же, как и у его спутника. Его конь, с менее богатой упряжью, чем у гаучо, идет спокойным шагом.

Хотя оба всадника едут рядом, касаясь стременами один другого, ни одного слова еще не было произнесено между ними с тех пор, как они показались на равнине.

Впрочем, только один из них, гаучо, и способен говорить. Спутник же его хотя и крепко сидит в седле, но голову держит несколько странно, точно она с минуты на минуту упадет на грудь, склонясь направо. И хотя тень от шляпы, падающая на его лицо, почти вовсе скрывает его, все-таки можно рассмотреть, что глаза его закрыты. Должно быть, он заснул. Такое предположение не было бы странно по отношению к гаучо, потому что эти полукентавры редко оставляют седло для отдыха. Другой всадник хотя и не гаучо, но, может быть также искусный наездник. В этой части Южной Америки все превосходно ездят верхом. Кроме странной посадки в нем бросается в глаза еще цвет кожи, совершенно белый, что составляет редкость в южных странах. Даже губы совершенно бесцветны. Спит ли этот всадник или нет, несомненно одно — он не совсем здоров. Весьма возможно, что он спит, потому что даже не правит лошадью, которая, впрочем, идет совершенно спокойно. Его руки повисли вниз, скрытые под плащом, и брошенные поводья покоятся на гриве лошади. Животное не нужно направлять, оно идет нога в ногу рядом с конем гаучо. И тот и другой подвигаются медленно и кажутся точно погруженными в летаргию от палящего зноя солнца. Путники могут быть спокойны: они вовремя достигнут цели своего путешествия. По всему видно, что они не торопятся, особенно это заметно по наружности гаучо. Доехав до середины равнины, он вдруг остановил свою лошадь и, подняв голову, стал смотреть на солнце.

— В нашем распоряжении еще целых шесть часов, а через три часа пути, хотя бы и таким черепашьим шагом, мы доберемся до места, — пробормотал он. — Да и зачем приезжать туда засветло? Бедная сеньора! Пусть уж лучше увидит она ночью то, что ей суждено увидеть.

Хотя глаза гаучо и были обращены на его неподвижного спутника, но слова эти, видимо, не относились к нему, точно так же и остановка не пробудила его. Слова гаучо были произнесены мрачным тоном, составлявшим резкий контраст с его обычно веселым и добродушным лицом. Его загорелое лицо, совершенно бронзового цвета, по-видимому, было вовсе не из тех физиономий, на которых могут надолго запечатлеться мрачные думы.

— Что делать? — продолжал он, говоря сам с собою. — Прежде всего надо мне отделаться от этого пончо, под которым я положительно задыхаюсь: жара страшная!

С этими словами он снял плащ и перекинул его через седельную луку; затем, посмотрев на своего спутника, сказал:

— Ему — увы! — незачем снимать своего плаща… ему теперь решительно все равно, что жар, что холод.

Гаучо задумчиво поник на седле, затем, подняв голову, пытливым взором окинул равнину, точно отыскивая что-нибудь; взгляд его остановился на группе деревьев альгорробас, растущих неподалеку. Между их стволами переплелись сетью ползучие растения, так что издали они походили на остров, выступавший на поверхность этого неподвижного зеленого моря.

— Теперь я могу позволить себе отдохнуть под их тенью, — проговорил гаучо. — Богу известно, как мне нужно подкрепить силы, чтобы выполнить свой долг. Бедная сеньора! Бедные дети! Какое ужасное известие несу я ей! Какими глазами я на нее взгляну!

Между тем второй путешественник по-прежнему хранил молчание, от которого, казалось, его ничто не могло пробудить; его глаза не открылись даже и тогда, когда лошадь сделала неожиданный поворот в сторону, заставив его закачаться в седле.

Доехав до альгорробасов, гаучо соскочил с лошади, привязал ее к дереву рядом с лошадью своего спутника, не сказав ни единого слова всаднику в плаще, сидевшему по-прежнему неподвижно в седле. Затем гаучо развел небольшой огонь и приготовил себе скудный обед, который и съел молча, не предлагая своему спутнику подкрепиться пищей. Он старался не смотреть на него, не говорил с ним и оставлял его все так же сидеть на лошади погруженным в глубокий сон.

Глава II УЕДИНЕННАЯ УСАДЬБА

Три большие реки: Саладо, Вермехо и Пилькомайо — орошают Гран-Чако; они берут начало на Андах и текут сначала почти параллельно к югу, а затем в разных местах впадают в Парану и Парагвай. Реки эти малоизвестны, только за последние годы часть Саладо была исследована. Она составляет южную границу Чако; берега ее очень редко посещаются путешественниками и то только в верхней ее части, которая орошает колонии округов Сант-Яго и Тукумана. Да путешествовать здесь и небезопасно, особенно по южному берегу близ устья, из-за нападений дикарей из Гран-Чако, которые часто переплывают реку во время своих разбойничьих набегов.

Все-таки более исследована река Саладо, за ней идет Вер-мехо, а Пилькомайо почти и совсем неизвестна. Обе они походят одна на другую в верхней части течения, где пробегают по необитаемой местности Аргентинской Республики и Боливии, но затем о них уже ничего не говорится в учебниках географии, потому что реки эти текут по неисследованной стране Чако из Парагвая. Пилькомайо — самая длинная и самая северная из этих трех рек; от верховья и до устья считают больше тысячи миль. Она впадает в Парагвай двумя рукавами, из которых северный вливается в Парагвай почти напротив города Асунсьона, а куда впадает южный рукав — до сих пор еще неизвестно. Вот все, что знают о Пилькомайо, несмотря на неоднократные попытки миссионеров и рудокопов проникнуть в эту местность. В последнее время была послана даже экспедиция под покровительством боливийского правительства. Но экспедиция не имела успеха, и пока что приходится довольствоваться рассказами индейцев, не заслуживающими особенного доверия.

Судя по рассказам, река эта орошает почти совершенно ровную поверхность, состоящую из саванн, поросших травой, с кое-где встречающимися рощицами пальм и других тропических деревьев; равнина окружена одинокими вершинами гор, похожими на высокие остроконечные башни. Река то быстро течет среди резко очерченных берегов, то переходит в болото или образует лагуны с солоноватой водой, напоминающие собой внутренние моря. Впрочем, это случается только во время разлива.

Хотя устье Пилькомайо находится всего на расстоянии ружейного выстрела от столицы Парагвая, первого города, основанного испанцами в этой части Южной Америки, но ни один парагваец не пытался подняться по ней, и жители Асунсьона столько же знают об окружающей их стране, как и в тот день, когда, по приказанию Азаро, его лодку целых сорок миль тянули против быстрого течения. Никому не приходило в голову устраивать колонии на берегах Пилькомайо; исключения в этом случае составляют верховья реки, где имеются отдельные эстансии[8], то есть усадьбы. В Чако нет ни одного города, основанного белыми. Ни разу звук церковного колокола не разносился по волнам реки. А между тем в 18… году от Рождества Христова каждый путешественник, поднимаясь вверх по этой таинственной реке, на двенадцать миль дальше пункта, исследованного испанским натуралистом, увидел бы на одном из ее берегов дом, который мог быть выстроен только белым или, по крайней мере, человеком, знакомым с обычаями цивилизации.

Дом был простой, деревянный, с бамбуковыми стенами и покрыт листьями пальмы. По своим размерам дом значительно превышал обыкновенную величину индейской хижины в Чако, вокруг дома шла веранда — как раз под навесом крыши. Довольно большое пространство огороженной земли занято было скотным двором и огородом, засеянным маисом, мальвой, бананами и другими растениями. Только уже по одному этому можно было заключить, что обитатель дома — человек кавказской расы. Это была не простая хижина, а богатая эстансия.

Внутреннее убранство дома еще яснее говорило о белой расе владельца. Там была мебель, хотя и грубой работы, но все же указывавшая на знакомство с современной цивилизацией: стулья и табуреты из канабрава, или южноамериканского бамбука; кровать с белыми одеялами; на полу пальмовые циновки; несколько книг и карт, гитара — все это говорило о привычках и вкусах, незнакомых индейцам. В некоторых комнатах, так же как и на веранде, можно было заметить интересную коллекцию предметов, которые незачем было бы собирать туземцу. Там были шкуры диких зверей, чучела птиц, насекомые, приколотые к кусочкам коры, бабочки и блестящие жуки, пресмыкающиеся, сохранившие свой отталкивающий вид, с образчиками деревьев, растений и минералов окружающей местности. Всякий входящий в дом, не задумываясь, сказал бы, что это жилище натуралиста и что, кроме человека белой расы, никто другой не станет заниматься естественной историей в этой стране.

При таких условиях это было нечто необыкновенное и особенное. По всей округе до Асунсьона на пятьдесят миль нигде не было видно жилища белого человека, да и по всей территории от дома до города и даже в десять раз больше этого расстояния к северу, югу и западу можно было встретить только индейцев Чако, ее первоначальных обитателей, давших клятву вечной ненависти к бледнолицым с того дня, как их лодки впервые прорезали волны Параны.

Если же остается еще какое-либо сомнение относительно обитателей этого уединенного жилища, то оно немедленно исчезнет при взгляде на троих, которые в эту минуту выходят и садятся на веранде. Один из них — женщина, на вид ей не больше тридцати лет. Хотя цвет ее лица имеет слегка оливковый оттенок, свойственный испано-мавританской расе, в ней сразу можно узнать женщину кавказской расы: она очень красива, ее манера держать себя, ее большие полузакрытые глаза говорят о том, что ей знакомы горе и забота. Лицо ее выражает сильное внутреннее волнение, лоб нахмурен, и она то ходит по веранде, то неподвижно останавливается у балюстрады, взгляд ее, как бы с вопросом, неподвижно устремлен на равнину, расстилающуюся далеко перед домом. Двое других — юноши, почти ровесники: один — лет пятнадцати, другой — немного старше; они несколько отличаются друг от друга по росту и сложению. Младший стройнее и худощавее, и цвет его кожи был бы совершенно белый, если бы не загар; его светлые волосы локонами падают на плечи, а черты лица указывают на принадлежность его к северной расе. Другой же выше ростом и кажется чрезвычайно энергичным и жизнестойким. Его лицо почти такого же темного цвета, как у индейца, а густые черные волосы отливают цветом воронова крыла, но, очевидно, он принадлежит также к белой расе, к которой причисляет себя большая часть американских испанцев, хотя это и весьма сомнительно относительно парагвайцев. Молодой человек — парагваец, а красивая женщина, которую мы видели на веранде, — его тетка, также парагвайка. По всему видно, что она хозяйка уединенного жилища. Юноша со светлыми волосами называет ее матерью, что немного странно, если принять во внимание разницу цвета их кожи; но ни у кого не осталось бы ни малейшего сомнения на этот счет, если бы его увидели рядом с отцом, которого в данную минуту нет дома. Отсутствие мужа вместе с другой, одинаково дорогой сердцу особой сильно беспокоит находящуюся на веранде парагвайку.

— Ах! — прошептала она, устремив взор на равнину. — Что бы могло их так долго задержать?

— Не беспокойтесь так, дорогая мама. Наверно, отцу посчастливилось встретить какую-нибудь редкую птицу, интересное растение, новую дичь; поэтому он так и запоздал и, по обыкновению увлекшись, не замечает, что зашел слишком далеко.

Этими словами юноша, видимо, старался только успокоить свою мать.

— Нет, милый Людвиг, — отвечала она, — одно это не могло бы его задержать. Ведь он не один, с ним Франческа. Ты знаешь, что твоя сестра не привыкла к большим экскурсиям, и он не рискнул бы ехать так далеко с ней. Я положительно не могу даже представить себе, чем объяснить такое продолжительное отсутствие. Самое меньшее, чего я боюсь, — это то, что они заблудились в Чако.

— Это очень может быть, мама. Гаспар уже уехал их разыскивать, а ведь ему известен каждый уголок этой страны на пятьдесят миль в окружности; во всей Южной Америке не найдешь никого, кто бы лучше его сумел выследить кого бы то ни было, и, если они заблудились, он их скоро отыщет и привезет с собой; положитесь на нашего гаучо.

— Ах, что, если они заблудились, Матерь Божья! Это самое худшее из всех предположений, — вскричала бедная женщина.

— Почему, тетя? — спросил племянник, который до этой минуты хотя и не произнес ни одного слова, но был взволнован не меньше их обоих.

— Почему так, мама? — спросил ее одновременно и сын. — Мы, по крайней мере, раз двадцать сбивались с дороги с отцом, и никакого же несчастья от этого с нами не случилось.

— Вы забываете, дети, что теперь нет вблизи наших защитников. Нарагуана со своим племенем покинули свой последний лагерь и ушли внутрь страны, даже ваш отец — и тот не знает, куда они ушли.

— Да, правда, — согласился чернокудрый юноша, — я слышал, как разговаривали об этом дядя и Гаспар; даже и гаучо ничего не знает. Он думает только, что они поднялись немного вверх по реке и поселились в одном из своих прежних поселков.

— Но это не настолько важно, мама, Франческа не одна, а с отцом, и потом с ними гаучо… Я уверен, что с ней ничего дурного не может случиться, — сказал Людвиг, сам не веря тому, что говорит.

Он знал не хуже матери, что кроме племени вождя Нара-гуаны, товасов, состоявших по какому-то исключительному случаю в дружеских отношениях с жителями эстансии, еще и другие индейские племена бродили в этом углу Чако. Племена мбаясов, гуанкурусов и ангитосов часто посещали эту страну и были смертельными врагами всех бледнолицых. Юноша говорил так только для того, чтобы успокоить мать, но слова его не произвели на нее никакого впечатления. Солнце склонилось уже к западу за обширной равниной, а владелец эстансии, отправившийся еще с восходом в сопровождении своей единственной дочери — прелестного четырнадцатилетнего ребенка, до сих пор так и не возвратился. Несомненно, случилось несчастье, потому что даже Гаспар, посланный на розыски отсутствующих, тоже до сих пор не вернулся.

— Madre de Dios![9] — повторяла беспрестанно несчастная мать и жена. — Что такое с ними случилось? Что могло их задержать?

Наступил вечер, а за ним ночь. Склонившись перед образом Богородицы, воссылала к ней бедная мать свою горячую мольбу:

— Святая Матерь Божья, возврати мне моего мужа, возврати мне дочь!

За всю эту долгую ночь никто не сомкнул глаз в жилище натуралиста, исключая, может быть, нескольких индейцев-пеонов[10] (рабочих) из племени гуаносов. Племя гуаносов в Чако резко отличается от воинственных товасов и гуанкурусов. Они скорее напоминают мирных ацтеков и пуэблосов в Мексике. Гу-аносы занимаются торговлей и часто поступают в услужение к белым жителям Парагвая и Корриентеса.

Мать так и не сомкнула глаз всю ночь. Юноши также не спали, напряженно, с бьющимся сердцем прислушиваясь к малейшему шуму, не осмеливаясь передать друг другу свои опасения. Только по временам с губ их срывались слова:

— Отец!.. Сестра!.. — говорил сын.

— Дядя!.. Кузина!.. — повторял Циприано.

На следующий день яркое солнце озарило своим светом зеленые пампасы, поднимаясь на востоке над горами Парагвая.

Несчастная женщина, погруженная в свои безотрадные думы, смотрела безучастно перед собой на восходящее светило. Но скоро ее глаза снова обратились на запад, откуда должны были приехать дорогие ее сердцу люди и где она могла их увидеть.

Когда золотые лучи солнца заблестели в зеленых ветвях большого дерева омбу, закрывавших своими широкими листьями весь дом, на веранде, как и накануне вечером, стояли трое — мать, сын и племянник. Лица всех были обращены на запад, и глаза с беспокойством осматривали равнину. Душа их была наполнена мучительным предчувствием, и даже Людвиг, все время такой спокойный, с виду по крайней мере, и тот не мог найти слов для утешения матери. Каждый молча думал про себя о причинах такого долгого отсутствия отца и сестры, которые должны были вернуться еще накануне. Каждый говорил себе, что Гаспару давно пора было привезти известия. Всем приходили на ум ужасные случаи, которым могли подвергнуться дорогие им существа при встрече с враждебными индейцами; наконец, каждый представлял себе и тысячи других опасностей, которыми грозило путешествие по Чако, и старался этим объяснить долгое отсутствие путешественников. Прошел еще час; солнце, поднимаясь все выше на середину неба, осветило уже равнину. По ней по временам пробегал только страус в высокой траве или лань, испуганная приближением пятнистого ягуара, вдруг вскакивала со своего места, но не видно было ни одного существа, сколько-нибудь похожего на человека, ни одного всадника.

В душе троих не осталось даже того беспокойства, к которому всегда примешивается слабый луч надежды, — ничего, кроме невыносимой, мучительной тоски. Циприано не мог уже больше сдерживаться, его живое воображение сейчас же рисовало перед глазами растерзанных дядю и кузину, умирающих, а может быть, уже и мертвых.

— Я больше не могу оставаться здесь, — воскликнул он, — я не нужен здесь, позвольте мне отправиться за ними, тетушка. Людвиг останется с вами. Кто знает, может быть, я вовремя приеду к тем, кого мы ждем… Не бойтесь за меня… позвольте мне, умоляю вас!

Ни Людвиг, ни его мать не стали противиться великодушному предложению Циприано.

— Поезжай, дитя мое, — сказала его тетка, — и да хранит тебя Бог!

— Да, поезжай, — шепнул Людвиг ему на ухо. — О, как бы я хотел поехать с тобой! Но я боюсь оставить мать одну в этом доме, где некому ее защитить, кроме меня.

— Она и не пустила бы тебя, — ответил ему Циприано, заключая его в свои объятия.

Глава III ВОЗВРАЩЕНИЕ МУЖА

Если Гаспару не посчастливилось отыскать натуралиста и его дочь, то это еще не причина, чтобы не удалось это другому. К тому же Циприано в совершенстве знал окружающую местность. Юноша быстро ушел с веранды и спустя десять минут уже скакал на своем небольшом, но сильном коне по равнине, точно вся его жизнь зависела от успеха его предприятия. Оставшиеся на веранде мать и сын молча следили за ним взглядом, пока он совершенно не скрылся из глаз; целый день они не сходили со своего наблюдательного поста, почти не дотрагивались до еды, только перекусили немного для подкрепления своих сил, в которых они так нуждались. Солнце еще раз скрылось за горизонтом, но на равнине по-прежнему было безлюдно. Луна взошла на небе, а они все еще ждали. Но вот наконец их ожидание, кажется, вознаграждено: в широкой серебристой полосе лунного света показались приближавшиеся темные фигуры. Можно было различить трех всадников, из которых двое были высокого, а третий небольшого роста. Радостный крик сорвался с губ Людвига.

— Они! — закричал он, потом сразу остановился, точно сообразив что-то. — Странно, — сказал он, — их только трое; это, конечно, отец, Гаспар и Франческа. Значит, Циприано разъехался с ними и ищет их по степи…

Это замечание казалось вполне разумным, но оно не убавило беспокойства матери. Недоброе предчувствие и какой-то невольный страх, овладевшие ее душой, остановили крик радости, готовый сорваться с ее губ. Молча, неподвижная, точно статуя, напряженно смотрела она на три приближавшиеся тени. О, как они медлят! Но вот путники уже близко, вот они у ограды; но, прежде чем они подъехали к дому, мать и сын стремительно бросились им навстречу. При лунном свете можно было увидеть плащ мужа и живописный костюм гаучо. Но что такое? Третий путешественник тоже в мужском костюме; это Циприано.

Раздался раздирающий душу крик:

— Где Франческа?

Ответа не было: ни муж, ни Гаспар, ни юноша не вымолвили ни слова, точно окостенев на своих конях.

— Где моя дочь? — твердила она. — Почему муж мой не отвечает мне?.. Циприано, почему вы все молчите?

— Боже! — простонал Гаспар. — Это слишком, слишком ужасно! О, сеньора, сеньора!

— Несчастный, неужели вы мне ничего не можете сказать, кроме этого? Муж мой, слышишь ли ты меня? Что это значит? Почему ты опустил голову? Разве теперь время думать о сне? Может ли думать о сне отец, возвращающийся к своей жене без дочери, которую она ему доверила?

Говоря это, она быстро приблизилась к всаднику в одежде ее мужа. Ее рука легла на неподвижно висевшую через седло руку мужа, и бледное лицо с закрытыми глазами, освещенное таинственным светом луны, приковало к себе ее взор. Несчастной не нужно было говорить, почему опущены веки ее мужа. Ее муж спал вечным сном смерти. Она вскрикнула и без чувств упала на землю.

Среди моих молодых читателей немного, вероятно, найдется таких, которые никогда не слыхали рассказов о парагвайском диктаторе Франсиа. Диктатор Франсиа (Хозе-Гаспар-Родригес) родился в Асунсьоне в 1758 году от отца-француза и матери-креолки и умер в 1840 году. В 1811 году он был назначен секретарем революционной хунты (испанский совет), которая выгнала испанцев из Буэнос-Айреса. Затем он был избран сначала консулом, потом временным диктатором и наконец диктатором на всю жизнь. Несмотря на его тиранию, Парагвай обязан ему своей организацией, мануфактурой, торговлей и цивилизацией. Об историческом имени человека, управлявшего в течение четверти века с жестокой строгостью прекрасной страной — Парагваем, я думаю, слышали многие из моих читателей. Имена Парагвай и Франсиа тесно связаны с третьим именем — именем человека, наделенного всеми достоинствами и добродетелями, свойственными человеку. Это имя — Амедей де Бонплан.

Кроме «Путешествия по Америке» Гумбольдта, в котором он редактировал отдел ботаники, Бонплан издал «Описание редких растений» Мальмезона, «Виды Кордильер» и «Туземные монументы Америки». Надеюсь, что не многим из моих читателей надо говорить, кто такой был Амедей де Бонплан, или просто Эме Бонплан, — имя, которым часто его называли и которое так подходило этому великому человеку. Каждый знает его как друга и сотоварища по путешествию Гумбольдта, как помощника этого знаменитого ученого в его научных исследованиях, таких обширных и точных, как терпеливого исследователя, собравшего большую часть ученой коллекции, наконец, как человека в высшей степени скромного, благодаря чему заслуга его собственных открытий приписывалась часто его товарищу, больше, чем он, гонявшемуся за славой. Для меня ничье другое имя не звучит так приятно, как имя Амедея Бонплана. Я вовсе не собираюсь рассказывать биографию человека, останки которого покоятся, почти всеми забытые, на берегах Параны, среди любимой им природы; но беспристрастный историк всегда присоединит это имя к славе и почестям, воздаваемым Гумбольдту. Он удалился от людей и поселился на берегах Параны — не на территории Парагвая, а в Аргентинской Республике, на другом берегу реки, и в этом скромном убежище, не оставляя занятий естественной наукой, занялся, между прочим, обработкой травы йербы, из которой приготовляют напиток, известный под именем матэ.

Всем известное добродушие и честность Бонплана привлекли к нему колонию мирных индейцев-гуаносов, которые охотно подчинились ему и стали помогать ему разводить йербу, то есть устраивать чайные плантации. Дело это обещало большие выгоды, и ученый, сам того не ведая, очутился на пули к богатству. Рассказы о его удачах дошли до слуха Гаспара Франсиа, диктатора Парагвая. Этот человек, помимо своих деспотических теорий, придерживался еще такого взгляда, что возделывание йербы должно принадлежать исключительно его стране, то есть ему самому.

Темной ночью четыреста солдат, посланных диктатором, перешли Парану, окружили плантацию Бонплана, убили часть пеонов и увели Бонплана пленником в Парагвай.

Государство Аргентинское, ослабленное внутренними раздорами, перенесло эту обиду. Бонплан, француз по рождению, следовательно, иностранец, чужой человек, оставался в продолжение девяти лет пленником в Парагвае.

Ни представитель Англии, ни комиссар, посланный от Французской академии наук, не могли возвратить ему свободу. Положим, он не был пленником в полном смысле слова — он жил, как хотел, потому что и тут Франсиа сумел извлечь пользу из его обширных знаний; но это не только не успокоило тирана, а, напротив, только ускорило гибель ученого. Всеобщее уважение, с каким относились к Бонплану парагвайцы, вызвало зависть в сердце деспота. Однажды ночью Бонплана схватили, разгромили все его имущество и выгнали из дома, а затем и из Парагвая. Бонплан поселился около Корриентеса, где в безопасности от нападений тирана снова бодро принялся за свои сельскохозяйственные занятия. Здесь, на руках нежно любимой жены, уроженки Южной Америки, окруженный многочисленными и счастливыми детьми, кончил он на восьмидесятом году свою полезную и беспорочную жизнь. Если я позволил себе сделать этот легкий очерк жизни Амедея Бонплана, так это единственно потому, что она во многих отношениях походила на жизнь Людвига Хальбергера, историю которого я намерен рассказать. Имя Хальбергера указывает, по-видимому, на германское происхождение, в действительности же Людвиг Халь-бергер был эльзасец по происхождению и пенсильванец по рождению, потому что он родился в Филадельфии.

Подобно Бонплану, это был страстный любитель природы и так же, как французский ученый, отправился в Америку, где думал найти для себя более широкое поле деятельности или, по меньшей мере, новую страну, где бы он мог отдаться своим любимым занятиям естественной историей.

Около 18… года он устроился в столице Парагвая, сделавшейся центром его деятельности и занятий. Асунсьон был как бы главной базой его научных и практических работ, отсюда он часто отправлялся в соседнюю страну, и в особенности в Гран-Чако, где думал встретить редкие образцы как животного, так и растительного мира, еще не известные ученым, потому что опасность останавливала всякое исследование. Но эти-то опасности только еще более влекли его. С львиной храбростью скромный натуралист исследовал даже те места пустыни, куда не отваживался проникать ни один из солдат страшного диктатора Франсиа.

В то время как уроженец Пенсильвании был занят раскрытием тайн природы, сердце его не оставалось чуждо любви и желанию семейного счастья. Он выбрал себе в подруги жизни молодую и прекрасную девушку в Парагвае, которая по своим достоинствам действительно могла составить его счастье. Десять лет прожили они самой счастливой жизнью, и после нескольких лет супружества их жизнь украсилась появлением сначала прелестного мальчика, а затем девочки необыкновенной красоты, точь-в-точь портрет своей матери; жилище охотника-натуралиста оживилось их веселым лепетанием и играми. Впоследствии семья увеличилась еще одним членом: малюткой-сиротой Циприано, который называл детей братом и сестрой.

Жилище Хальбергера, находившееся приблизительно в миле расстояния от города Асунсьона, было очень красиво; все, что украшает и делает жизнь приятной, все это можно было встретить там, потому что натуралист, поселяясь в Южной Америке, обладал не одной только охотничьей сумкой и ружьем, но и довольно кругленьким капитальцем. Эти деньги он вывез с собой из Соединенных Штатов и мог на них отлично устроиться вместе семьей, да, кроме того, он зарабатывал довольно большие деньги, собирая редких насекомых и продавая их, а также и чучела зверей. Каждый год посылал он в Буэнос-Айрес для выставки в Соединенных Штатах целую коллекцию всевозможных животных, деньги от продажи которых шли на улучшение домашнего хозяйства. Вероятно, не один музей, не одна коллекция обязаны ему самыми редкими экземплярами. Научные изыскания натуралиста удачно подвигались вперед, а семейная жизнь его была полна тихого счастья. Но в эту счастливую пору его существования точно какой-то злой гений позавидовал его безобидному существованию, и темное облачко омрачило его счастливые годы.

Необыкновенная красота его жены была известна везде и всюду; к несчастью, красота эта зажгла пламя страсти в груди диктатора. Вполне заслуженная репутация честной женщины всякого заставляла относиться к ней с полным уважением, но Франсиа принадлежал к числу людей, которые не останавливаются ни перед чем. Вскоре натуралист и его жена поняли, что их семейному счастью грозит опасность и что им не остается другого выхода, как покинуть Парагвай. Но бегство не только было трудно, но даже решительно невозможно. Парагвайский закон запрещал всякому иностранцу, женившемуся на парагвайке, увозить жену из ее родной страны без особого на то разрешения, добыть которое было не так-то легко. Но Людвиг Хальбергер и думать не мог получить такое разрешение, так как неограниченным повелителем страны в это время был все тот же тиран Франсиа. Это безвыходное положение заставило его искать убежища в Чако, где он действительно и нашел себе приют. Всякому иному на его месте подобное предприятие показалось бы сумасшествием. И в самом деле, для представителя кавказской расы поселиться среди дикарей Чако значило обречь себя на верную гибель. Но у натуралиста был повод думать несколько иначе. Между дикарями и жителями Парагвая выпадали счастливые промежутки мира, во время которых индейцы, торговавшие шкурами и другими продуктами охоты, имели обыкновение смело прогуливаться по городу и совершать мену на улицах Асунсьона. В одно из таких перемирий вождь воинственных товасов напился гуарапе[11], одуряющего действия которого он не подозревал. Опьянев, дикарь отделился от своих товарищей и был окружен толпой парагвайской молодежи, подшучивавшей над ним. Этот вождь славился своими военными доблестями, и Хальбергер, видя, как молодежь издевается над стариком, пожалел его и, отбив его у юных палачей, увел в свое жилище. Дикари умеют ненавидеть, но зато умеют и любить; гордый старик, тронутый оказанной ему услугой, поклялся в вечной дружбе своему защитнику и в то же время предложил ему жить в Чако.

В минуту опасности Хальбергер вспомнил о приглашении вождя и ночью с женой и детьми в сопровождении нескольких пеонов, захватив только самые необходимые вещи, переправился через Парану и направился к Пилькомайо, на берегах которого надеялся найти стоянку вождя товасов. Поднимаясь вверх по реке, ему не нужно было самому работать; на веслах сидели старые его слуги, гуаносы, а верный Гаспар, его всегдашний спутник в научных экскурсиях, сидя на руле, управлял лодкой. Если бы вместо лодки было четвероногое животное лошадиной породы, Гаспар, наверное, управлял бы им гораздо лучше, потому что он был гаучо в полном смысле этого слова. Впрочем, уже не первый раз случалось ему бороться с быстрым течением Пилькомайо, поэтому ему и было вверено управление лодкой.

Путешествие окончилось благополучно. Натуралист достиг деревни товасов и по соседству с ними выстроил себе жилище — хорошенький домик на северном берегу реки, который вскоре сделался богатой эстансией, где он мог считать себя в безопасности от преследований куартелеросов диктатора Франсиа.

Здесь он пользовался самым полным счастьем в течение пяти лет; весь отдавшись своим любимым занятиям, он, подобно Эме Бонплану, жил счастливо и спокойно в кругу своей семьи и верных слуг, последовавших за своим господином. Среди этих последних ближе всех к нему был добрый Гаспар, его помощник в исследованиях и постоянный спутник в экскурсиях. Теперь, конечно, понятно, что неподвижно сидевший всадник был Людвиг Хальбергер, которого Гаспар привез к жене и сыну, пораженным горем и отчаянием.

Глава IV ПЕЧАЛЬНЫЙ ДОМ

Долго не приходила в себя несчастная женщина. Когда наконец к ней вернулось сознание, глазам ее представилось ужасное зрелище: на кровати неподвижно лежало тело ее мужа, на лицо которого смерть наложила печать спокойствия; платье на его груди окрашено было кровью из раны, нанесенной ударом копья и унесшей его жизнь.

С помощью слуг Гаспар отвязал от седла окоченевшее тело своего господина и отнес его в комнаты. Тут гаучо поведал госпоже о результатах своей поездки; но горе ее было и так слишком велико, чтобы слова его рассказа могли увеличить его; она слушала его в каком-то оцепенении — ужасное зрелище надломило ее силы. Гаспар быстро напал на след отсутствующих и шел по нему до группы альгорробасов, росших на берегу реки. Там, к его величайшему ужасу, он увидел труп своего господина, убитого изменнической рукой, и рядом с ним его лошадь, каким-то чудом не попавшую в руки убийце. Умное животное стояло около убитого господина, словно ожидая, что вот-вот он снова сядет в седло. Рядом с трупом лежал также букет великолепных цветов. Гаспар видел также и дерево, с которого были сорваны цветы. Очевидно, смертельный удар поразил натуралиста во время его любимых занятий. Не было видно никаких других следов, кроме следов лошадей Хальбергера и дочери. Идя по ним, Гаспар увидел другие следы, указывавшие, что здесь останавливалась целая группа всадников. Вероятно, убийцы, спрятавшись за ветвями альгорробаса, пешком проследили свою жертву и, выбрав удобный момент, неожиданно бросились на него, когда несчастный ничего не подозревал. Так, по крайней мере, думал гаучо.

— А моя дочь? — вскричала несчастная мать, прерывая печальный рассказ гаучо. — Неужели и Франческа также убита?

— Нет, сеньора, нет, — быстро ответил Гаспар. — Я уверен, что наш ангел жив! Клянусь всеми святыми! Даже у дикарей Чако не хватило бы духу убить ее. Если бы действительно убили, были бы какие-нибудь следы, а я ничего не заметил: ни кусочка одежды, никакого признака борьбы. Вы сами можете видеть это по тому, как они поступили с господином. Они не унесли бы труп барышни, если бы она действительно была убита. Нет, сеньора, клянусь вам, барышня жива!

— О, я лучше хотела бы видеть ее мертвой! — вскричала вдруг несчастная мать.

Лицо бедной матери при этих словах отразило весь ужас при одной мысли о плене дочери.

— О, мама, не говори этого! — вскричал Людвиг, обвивая руками ее шею. — Во всем свете не найдется такого низкого человека, который осмелился бы сделать что-нибудь дурное такому чистому существу, как Франческа. Мы ее разыщем, мама, непременно найдем, чего бы нам этого на стоило!

Циприано также подошел к тетке и, наклонясь к ней, проговорил:

— Обязанность найти Франческу я беру на себя и клянусь вам всеми святыми, милая тетя, я отыщу нашего дорогого ангела… или погибну! А ты, брат, — сказал он затем, обращаясь к Людвигу, — должен остаться с матерью!

На это, со слезами на глазах, Людвиг возразил:

— Я тоже считаю себя обязанным идти на помощь сестре. Боже, что делать?

— Довериться мне и Гаспару. Ведь ты же знаешь нашего Гаспара! Бог поможет освободить нам ее, и мы непременно ее привезем. Клянусь тебе не возвращаться без нее!

Решительный и непоколебимый тон молодого парагвайца показывал, что он ни перед чем не отступит и выполнит свою клятву.

Когда первые минуты жгучего горя сменились более спокойным состоянием, Гаспар поспешил увести несчастную женщину от тела ее мужа в другую комнату, оставив с ней молодую девушку-индианку, преданную господам всей душой и сопровождавшую их во время бегства с территории диктатора.

Между тем гаучо с помощью индейцев-пеонов приготовил все необходимое для погребения останков своего господина, а Циприано и Людвиг, теперь сирота, вели беседу, отыскивая средства для успешного окончания их предприятия. Несмотря на все их горе, они не могли перестать думать о Франческе, и ужас, охвативший их при виде бездушного тела отца и друга, не внес в их душу отчаяния, но скорее возбудил их энергию. Едва вышедшие из детского возраста, выросшие среди родительских ласк, они сразу точно сделались взрослыми и преобразились при одной мысли о предстоящей им обязанности, о борьбе и трудах, которые их ожидали. Горе и забота сразу сделали их взрослыми людьми, способными думать и действовать; оба готовы были идти вперед, отдать свою жизнь на исполнение священной обязанности, выпавшей на их долю.

Окончив печальные приготовления, Гаспар пришел к молодым людям, и они стали втроем обсуждать, что и как им делать. Во всех подробностях они исследовали и обсудили обстоятельства убийства Хальбергера. Преступление было совершено индейцами; у гаучо на этот счет не было никакого сомнения, судя по следам лошадей; но они не находили ничего невозможного и в том, что индейцы эти были подкуплены солдатами диктатора. Действительно, хотя и вдали от деспота, но никогда натуралист и его семья не чувствовали себя в безопасности от происков этого ужасного человека. А перекочевка вождя товасов некоторым образом оставила их без охраны, и Франсиа, узнав об этом, мог послать отряд своих куартелеросов для выполнения низкой мести. Но все же, считая диктатора способным на всякую низость, Гаспар не приписывал ему совершенного преступления. Если бы действительно следы принадлежали лошадям куартелеросов, то видны были бы следы подков, а он далеко проследил их — до самого того места, где они совершенно исчезали, — и, рассмотрев самым тщательным образом, узнал только, что убийцы были индейцы и что они похитили Франческу живой; след же подков принадлежал, очевидно, пони Франчески. Но какие индейцы совершили это преступление? Гаспар знал только товасов; но ведь было много и других племен. Исполнителями этого преступления не могли быть товасы, престарелый и уважаемый вождь которых бывал частым гостем на эстансии. Да разве такая долгая и испытанная дружба могла окончиться этой ужасной и неожиданной катастрофой? Ни Гаспар, ни Людвиг ни на минуту не верили этому; только Циприано, как это ни странно, был противного мнения. Он представил даже доказательства. Последние шли скорее из глубины его сердца, чем из головы, но между тем он допускал их. Он припомнил, что у вождя товасов был сын, немного старше его, — это было известно и Гаспару, и Людвигу. Циприано, кроме того, заметил еще, что не раз глаза молодого индейца с восхищением останавливались на прелестных чертах Франчески. Наблюдениями Циприано руководила ревность, которая и заставила его угадать то, чего ни брат, ни Гаспар, да и никто другой не мог заметить. Как ни было молчаливо и почтительно внимание, с каким молодой индеец относился к его кузине, которую Циприано обожал, оно не только не нравилось, но было особенно неприятно юноше. В душе его осталось воспоминание, охватившее его всего в ту минуту. Отец молодого индейца был другом Хальбергера, но у сына не было никаких обязательств считать эту дружбу священной. Это был юноша мрачного и горячего темперамента. Циприано, проводя целые дни вместе с Франческой, привязался к ней, не признаваясь в этом ни себе, ни другим. Иногда в мечтах он видел в будущем подругу своих детских игр спутницей всей своей жизни. Разве молодой индеец не мог думать так же? Разве он не мог вообразить, что если похитить Франческу в этом полудетском возрасте, то она, живя среди его племени, со временем забудет привычки цивилизованной жизни?

Ни Людвиг, ни Гаспар не отрицали доли правды в предположениях Циприано, и оба пришли к заключению, что его мнение может быть основательным.

Как бы то ни было, следовало отправиться разыскивать товасов на их новом месте жительства. Гаспар был уверен, что, если все племя или хотя бы часть его были участниками в этом двойном преступлении, начальник Нарагуана не задумается произвести суд даже над собственным сыном. Если же убийство и похищение были совершены индейцами другого племени, Нарагуана поможет своим друзьям отомстить убийце и освободить молодую девушку.

Если бы семья Хальбергера жила на границе Арканзаса или Техаса, гаучо и молодые люди собрали бы вокруг себя отряд отважных трапперов из своих ближайших соседей и с ними отправились бы преследовать дикарей. Но в Чако ближайшие соседи семейства Хальбергера жили в Асунсьоне. Если даже предположить, что они в состоянии были бы оказать помощь, заранее можно было быть уверенным, что они не осмелятся сопутствовать им из боязни навлечь на себя гнев диктатора. Поэтому никто и не обратился за помощью в Парагвай. Они надеялись только на самих себя и на дружбу товасов. Решено было отправиться немедленно на поиски пропавшей девушки. Тщетно пытался Циприано убедить Людвига не принимать участия в путешествии.

— Он прав, — сказала мать, — мне ничего не нужно, кроме Франчески. Чтобы охранять дом, достаточно и слуг. Да и что еще может случиться хуже этого? Я хочу, чтобы ты ехал, — повторила она, обращаясь к сыну.

Еще одна бессонная ночь прошла в доме натуралиста; только сам владелец эстансии покоился непробудным сном смерти.

Первые лучи солнца озарили еще влажную почву вырытой могилы. Земля еще не успела высохнуть, а трое всадников, отправляясь в долгое путешествие, удалялись от одинокой эстансии; на веранде на коленях стояла женщина в трауре, воссылая к небу горячие молитвы за успех предприятия.

Глава V КОНВОЙ ПЛЕННИЦЫ

Вернемся немного назад. Пока бездыханное тело Людвига Хальбергера лежало под тенью альгорробаса, невдалеке можно было заметить отряд всадников, направлявшихся через пампасы подальше от места своего злодеяния. По костюму и цвету их кожи легко было узнать в них индейцев; но один из них отличался и своим лицом, и одеждой. Это был белый, по-видимому, кастильской расы. Остальные всадники — молодые люди, из которых ни одному не было больше двадцати лет; каждый из них держал в руке дротик и болу[12], перекинутый через плечо или привязанный к седельной луке. Все они сидели на небольших горячих лошадях с длинным хвостом и гривой. У двух из них были рекадо — седла, употребляемые южноамериканцами, а у остальных седло заменялось куском бычьей или оленьей кожи. Во всем отряде ни у одного всадника не было стремян или шпор; вместо уздечки — простой ремень из сырой кожи, обмотанный вокруг нижней челюсти лошади, что не мешало всадникам править своими лошадьми с таким же искусством, как и мамелюкским мундштуком.

Отряд насчитывал двадцать всадников. Девятнадцать из них — в одинаковой одежде из различной материи. Костюмы их не отличались изысканностью. Туловище до половины бедер покрывала короткая накидка, похожая на одежду дикарей Северной Америки, но только сделанная не из материи, а просто из шкуры дикого зверя.

У одних накидка была красная — из кожи пумы, у других — из пятнистого меха ягуара и агуарунди, или серой кошки пампасов, из волчьего меха и меха выдры или же из темной шкуры муравьеда. Глядя на них, можно было пересчитать всех известных четвероногих в Чако. Эти дикари отличались от краснокожих Севера тем, что не носили ни панталон, ни мокасинов (североамериканская обувь), от этого избавлял их теплый климат, да к тому же индейцу Чако незачем обуваться, так как он очень редко ступает на землю, проводя целые дни на спине своей лошади. По обеим сторонам седла свешивались их обнаженные ноги, словно отлитые из бронзы или изваянные резцом Праксителя; верхняя часть тела также была обнажена; в противоположность их северным братьям, они не были ни раскрашены, ни татуированы; блеск здоровой кожи темного цвета, несколько раковин и браслеты из бус на шее и руках составляли их единственное украшение. Их волосы, черные как смоль, коротко остриженные на лбу, свободно ниспадали назад, густой волной падая на плечи. У некоторых они доходили до крупа лошади.

Только два всадника на рекадо из всего отряда были одеты иначе, чем остальные.

Первый — молодой индеец — был, по-видимому, предводителем отряда. На нем был надет вокруг талии род пояса, а на плечах, небрежно развеваясь, был перекинут плащ, своей формой напоминавший пончо, хотя и непохожий на шерстяную накидку гаучо. Это было индейское манто, сшитое из выделанной оленьей кожи и великолепно украшенное перьями гуакамайа[13] и других птиц.

На голове у него было надето нечто вроде каски, сделанной из лошадиной кожи, белоснежного цвета с рядом перьев реа, поставленных вертикально. Украшения одежды, сбруя лошади — все ясно указывало на него как на вождя отряда. С ним были только молодые люди, но он также был еще юноша и, конечно, не старше своих товарищей. Единственный белый среди них, о котором раньше было сказано, что он похож на кастильца, представлял собой действительно замечательный тип.

Черты его лица выражали собой смесь жестокости и хитрости, что также отражалось и на лице молодого вождя, скакавшего рядом с ним. Его одежда представляла смесь одежды индейской и цивилизованной, и его самого можно было принять за гаучо, взятого в плен дикарями. Но, очевидно, не таково было его положение: он ехал на почетном месте, по правую руку начальника. Его вид и манеры выдавали его преступные деяния в цивилизованных странах и бегство в Чако под покровительство диких. Длинное копье, висевшее сзади, было окрашено на конце чем-то красным — это была запекшаяся сухая и потемневшая от солнечных лучей кровь. Это самое копье поразило в грудь Людвига Хальбергера. Если бы явилось сомнение на этот счет, оно бы быстро рассеялось при взгляде на третье лицо, двигавшееся немного позади и, очевидно, находившееся под стражей.

Это была молодая девушка, на вид лет пятнадцати, хотя ей было всего только четырнадцать. Но в ней уже была заметна женственность, что нередко бывает в Испанской Америке, где зрелость наступает раньше, чем в нашем холодном климате. Овальное нежное личико, миловидный ротик, слегка оттененный нежным пушком, глаза с длинными ресницами и тонкими дугообразными бровями, оливковый цвет лица и изящные формы, которыми так гордятся андалузские женщины, — вот какова была Франческа Хальбергер, дочь натуралиста. Выражение глубокой грусти, проглядывавшее во всей ее фигуре, не умаляло ее красоты. Надо заметить, что взгляд испанской женщины никогда не бывает так прекрасен, как в минуту опасности. Пленница видела отца, изменнически пораженного копьем убийцы, и его предсмертный крик: «Моя дочь… Мое бедное дитя!..» — еще раздавался в ее ушах. Прежде чем она успела дать себе отчет в опасности, как была уже схвачена, и всякая попытка к бегству была отрезана; ее окружила толпа вооруженных людей… Она по-прежнему сидела на своей лошадке, но один из индейских всадников завладел поводьями и не позволял ей править.

Кавалькада медленно подвигалась вперед. Ей незачем было торопиться: дикари не боялись погони. Исполнители этого преступления знали хорошо, что им не грозит месть за совершенное злодеяние.

По временам кто-нибудь из всадников поднимался на лошади и с минуту осматривал равнину; но это делалось не из боязни преследования, а просто из любопытства.

Однако нечто вроде беспокойства шевелилось в сердцах этих дикарей, по крайней мере в сердце их начальника, о чем можно было судить по нескольким словам, которыми он обменялся с белым, скакавшим рядом с ним. Индеец говорил неуверенным тоном, и в его взгляде можно было прочесть раскаяние в только что совершенном поступке. Ответы свирепого ренегата, бывшего не только руководителем, но и исполнителем злодеяния, казалось, были направлены на то, чтобы успокоить индейца. Фаталист, как вообще все дикари, молодой предводитель на все насмешки ренегата ответил только:

— Что сделано, то сделано.

И всю остальную дорогу больше уже не думал ни об угрызениях совести, ни о раскаянии.

Разговор между двумя другими дикарями, ехавшими позади отряда, скорее объяснит причину беспокойства их предводителя.

С чувством восхищения и жалости говорили они о красоте своей пленницы и о дружеских отношениях между их старым вождем и Хальбергером.

— Нам придется раскаяться в том, что мы сделали, — сказал один из них.

— В чем раскаяться? — спросил его товарищ. — Разве отец молодого вождя не умер?

— Если бы Нарагуана был жив, он никогда бы не допустил этого.

— Но он уже умер.

— Это правда, но сын его Агвара — такой же молодой человек, как и мы. Он еще не выбран вождем нашего племени. Старики, вероятно, будут недовольны, потому что некоторые из них, как и Нарагуана, были друзьями убитого. Почем знать, не будем ли и мы наказаны за это убийство?

— Не бойся, партия молодого предводителя самая сильная, да потом этот проводник, — сказал дикарь, подразумевая ренегата, — все возьмет на себя. Он объявил нам, что это дело касается его одного, так как между ним и натуралистом были свои счеты. Он говорил, что бледнолицый человек, собиравший растения, поступил с ним нехорошо. Может быть, это и правда? С таким защитником Агвара выйдет сух и невредим.

— Будем надеяться, — возразил другой. — А если это прекрасное создание станет нашей царицей, то, во всяком случае, не воины нашего племени будут жалеть об этом, но молодые девушки товасов останутся недовольны!

Разговор был прерван криком, донесшимся из авангарда.

Это был крик тревоги, и в ту же минуту каждый товас, привстав на седле, беспокойным взглядом окинул равнину.

Только девушка по-прежнему неподвижно сидела на своем седле. Казалось, ничто не могло уже испугать этого несчастного ребенка. Ее не страшили новые удары судьбы.

В это время кавалькада проезжала по пустынному пространству, так называемому traviesas, что значит «бесплодная почва», которую не редкость встретить в Чако. Такие земли в продолжение известного времени года наводняются разливом соседних рек, но с наступлением лета, под палящими лучами солнца, они снова высыхают и остаются покрытыми слоем серовато-белого цвета — результат выветривания различных солей после испарения воды.

Путешественники выбрали эту дорогу, чтобы миновать изгибы реки. Когда раздался крик тревоги, они были приблизительно в десяти милях от реки и на таком же расстоянии от ближайшего леса. Крик этот испустил проводник, ехавший впереди. В ту же минуту он остановил свою лошадь и выпрямился на стременах.

Глава VI ТОРМЕНТА

Однако ничего особенного не было видно. Солнце спокойно совершало свой путь по безоблачному небу, бросая черные тени от всадников и лошадей. На далеком расстоянии, куда только хватал глаз, не было ни одного живого существа; даже птицы не нарушали своим криком безмолвия пустыни, и хотя синее небо было безоблачно, однако при усиленном внимании можно было заметить легкий пар, подымавшийся на отдаленном горизонте прямо впереди всадников. Он был едва различим, и только опытный глаз проводника заметил его и понял приближавшуюся опасность.

— Что такое? — спросил молодой предводитель, подъезжая на своей лошади к проводнику.

— Карамба! Разве вы не видите?.. — ответил испанец, показывая на горизонт.

— Кроме маленького облачка, я ничего не вижу.

— Так-таки ничего больше?

— Ничего. Можно было бы даже принять это облако за дым, но этого не может быть: на десять миль в окружности нельзя найти ни былинки, чтобы развести огонь. Впрочем, чего же нам бояться, разве мы здесь не у себя дома?

— Это не дым и не огонь, а гораздо хуже — пыль.

— Пыль! В таком случае это отряд всадников.

— На этот счет мы можем быть покойны; это не люди и не враги, но нечто другое. Если бы это был отряд всадников, мы могли бы, вернувшись немного назад, скрыться от нападения в лесу. Но эта пыль поднята не лошадьми. Если мои глаза меня не обманывают, это идет тормента[14].

— Тормента! — в один голос воскликнули индейцы тоном, показывавшим, что им хорошо знакомо это ужасное явление.

— Да! — снова сказал проводник, всмотревшись еще раз в облако. — Нет никакого сомнения в том, что это тормента, а не другое что-нибудь. Проклятие!

Облако заметно растянулось вдоль горизонта и быстро разрасталось на голубом фоне неба. Оно было темно-желтого цвета, похожего на смесь пара и дыма, какая поднимается от пламени наполовину угасшего костра. По временам оно прорезывалось светлыми полосами молний.

Между тем в том месте, где остановились всадники, солнце ярко блистало и не было ни малейшего ветерка.

Но это спокойствие было обманчиво. В воздухе стояла тяжелая, удушливая жара, на которую перед тем жаловались некоторые из индейцев. Едва ли они успели дать себе отчет в угрожавшей опасности, как в одно мгновение жестокие порывы холодного ветра с такой яростью обрушились на них, что некоторые из всадников, потеряв равновесие, покатились на землю, увлекаемые этой невидимой силой.

Скоро ясный день сменила ужасная тьма, окутавшая всю равнину непроницаемым мраком.

Облако пыли прошло перед солнцем, закрыв его совершенно. Испуганные этим первым приступом, некоторые из индейцев предложили скакать назад к деревьям, но о бегстве уже нечего было и думать. Раньше чем они успели бы проскакать десять миль, ураган настиг бы их.

Проводник знал это, потому-то он и посоветовал действовать иначе.

— Скорей слезайте с лошадей, — крикнул он, — и становитесь за ними, положив на голову хергас[15]! Делайте, как я говорю, если не хотите ослепнуть. Живей, а то будет поздно!

Индейцы, доверяясь вполне опытности бледнолицего, поспешили исполнить его приказание.

В одну минуту все, спрятавшись за своих лошадей, столпились один к другому. Пленницу же сам вождь поместил позади всех.

Быстрым почтительным движением он снял ее с лошади и, положив на землю, сказал ей на своем наречии, которое она понимала:

— Не трогайтесь и не подымайтесь. Повернитесь лицом к земле и ничего не бойтесь. Это вас защитит.

С этими словами он снял со своих плеч плащ из перьев и, повернув его верхней стороной, накрыл им голову и плечи девушки.

Франческа машинально повиновалась требованию своего похитителя, но невольно содрогнулась от отвращения, почувствовав себя в руках человека, допустившего или даже совершившего убийство ее отца.

Едва успели принять эти предосторожности, как ураган разразился с ужасающей силой, срывая с лошадей тех, кто не успел растянуться на земле.

Совет закрыть глаза не был излишним. Действительно, тор-мента не только поднимала пыль, но и бешено вертела все кругом, унося с собой даже камни и обломки деревьев. Кроме того, в столбах вихря носились легкие песчинки, которые проникали всюду, ослепляя глаза и вызывая удушье.

Через час ураган еще более усилился. В ушах людей отдавался страшный вой ветра. Песок проникал в кожу. Иногда порывы ветра поднимались с такой силой, что люди не могли удержаться на земле. Со всех сторон вокруг них сверкали, перекрещиваясь, непрерывные молнии.

Казалось, вся атмосфера была наполнена огнем; гром то гремел короткими, быстрыми ударами, то грохотал продолжительными раскатами. Затем полил такой холодный дождь, точно он лил со снежных вершин Кордильер.

Спустя еще полчаса темное облако исчезло, ветер так же быстро утих, как и начался, — тормента миновала.

Солнце снова заблистало на голубом, по-прежнему ясном небе, точно урагана никогда и не было.

Молодые товасы, с которых ручьем текла вода, поднялись на ноги. Некоторые были окровавлены, но с беззаботностью, свойственной их расе, они скоро оправились. Затем стали внимательно осматривать коней, чтобы узнать, в состоянии ли они продолжать путь. По знаку предводителя воины перекинули свои хергасы на спины лошадей и ждали сигнала отправиться в путь.

Франческа неподвижно и безучастно стояла в плаще молодого предводителя, и, когда он приблизился к ней за этим знаком своего достоинства, она даже не взглянула на него. Он было хотел подсадить ее в седло, но она с презрительным жестом оттолкнула его и с легкостью птицы вскочила на лошадь.

Вся орда невольно испустила крик восхищения: эта молодая девушка достойна быть их царицей — она не испугалась даже урагана.

Между тем все было готово к отъезду, и похитители, вскочив на коней, продолжали свой путь по равнине, покрытой теперь водой. Они направлялись в прежнем порядке к стоянке своего племени.

Оставим их пока и займемся другими.

Далеко от того места, где происходила только что описанная нами сцена, на берегу реки разложен огонь. Вокруг веселого пламени костра сидят три фигуры. Люди эти провели ночь здесь. Кое-что из вещей разбросано там и сям; три еще не оседланные лошади привязаны тут же ко вбитым в землю колышкам.

Двое из этих людей еще юноши, только вступающие в зрелый возраст; третий — постарше, на вид лет тридцати.

Я думаю, незачем говорить, что эти три путешественника не кто другие, как Гаспар, Людвиг и Циприано.

Нам уже известно, что сама вдова Хальбергера потребовала, чтобы сын ее сопровождал своего кузена и Гаспара. Собственно говоря, и трех-то человек было слишком мало для исполнения задуманного предприятия, тогда как сама она на эстансии, под охраной верных слуг, была в полнейшей безопасности.

Путники доехали только до Пилькомайо, на расстоянии всего одного дня пути от места их отправления.

Их привели сюда следы убийц; но, утомленные быстрой ездой и двумя бессонными ночами, они расположились бивуаком на этом месте. Теперь, отдохнув немного, они снова собираются в путь, торопясь окончить свой незатейливый завтрак.

На плоском камне, раскаленном докрасна, жарятся несколько маисовых колосьев, и тут же на вертеле приготовляется жаркое, которое, на взгляд европейца, показалось бы, пожалуй, не особенно привлекательным.

Это обезьяна из породы guaridas, которая, увидев огонь, осмелилась приблизиться к нему, как бы для того, чтобы дать Гаспару возможность застрелить себя.

Из нее-то и приготовляют путешественники свой утренний завтрак. Не подумайте, что запасы их истощились. Нет, у них есть еще солонина; но Гаспар питает слабость к жареной обезьяне и предпочитает ее всему другому, притом же им необходимо по возможности беречь свои запасы.

Недалеко от камня, на горячей золе, стоит чашка с кипящей жидкостью. Это вода для чая, настоящего парагвайского матэ, три чашки из скорлупки кокосового ореха с трубками для всасывания жидкости лежат тут же на траве.

Среди всевозможных дорожных вещей: седел, попон, трех ножей, трех лассо, трех пар боласов, трех охотничьих ружей — виднеются различные съестные припасы.

Несмотря на такое изобилие, в лагере нет веселья.

Путники голодные, но запах жареного мяса и аромат чая не возбуждают их аппетита. У всех троих тяжело на сердце. Предприятие их не простое развлечение или охота: они преследуют убийц и похитителей сестры и спешат нагнать их.

Быстро окончив завтрак, молодые люди вскочили на лошадей.

Но что это делает гаучо? Какая причина удерживает его на месте?

Молодые люди нетерпеливым взглядом спрашивают Гаспара о непривычной для него медлительности.

Солнце только что взошло, окрасив пурпуром верхушки деревьев, но им нельзя терять ни минуты.

Еще во время завтрака, седлая лошадей, юноши заметили в чертах Гаспара, по обыкновению таких открытых, непривычное для них выражение заботы и раздумья.

Очевидно, его беспокоило что-то другое, кроме общего их горя, которое — они в этом не сомневались — верный гаучо чувствовал так же глубоко, как и они сами.

Но что это значит? Во время завтрака он несколько раз вставал с места и подходил к одному дереву, с особенным вниманием осматривая его. И даже в последнюю минуту, уже занеся ногу, чтобы вскочить в седло, он, к величайшему их удивлению, еще раз подошел к нему и, пока они перекидывались словами по этому поводу, снова пристально оглядел это дерево.

Что он нашел интересного в нем?

Это было не очень высокое дерево, с легкими зелеными листьями, по-видимому из семейства мимоз. На его длинных ветвях висели целые букеты прекрасных желтых цветов.

Эти-то цветы и приковали к себе взгляд гаучо, в котором юноши легко могли прочесть отражение всевозрастающего душевного беспокойства.

Глава VII ДЕРЕВО-БАРОМЕТР

— В чем дело, Гаспар? — спросил, наконец, с нетерпением Циприано. — Нам каждая минута дорога; мы теперь были бы уже далеко отсюда.

— Я знаю, господин; но, если только это дерево говорит правду, нам лучше не торопиться. Подойдите и посмотрите на эти цветы.

— Что же в них особенного? — спросил Циприано. — Я ровно ничего не вижу.

— А я так кое-что заметил, — сказал Людвиг, приобретший от отца некоторые познания в ботанике, — венчик теперь полузакрыт, но он не был таким полчаса тому назад. Я это заметил еще раньше.

— Подождите, — сказал Гаспар, — посмотрим еще.

Юноши послушались и через пять минут увидели, что венчик цветка еще больше закрылся, а лепестки свернулись и сжались.

— Ах, Боже! — воскликнул гаучо. — Теперь уж нет сомнения, будет буря!

— А! Так это дерево — питау. Отец часто говорил мне о нем.

— Ваша правда, молодой господин. Видите, цветы еще больше закрываются, и меньше чем через час от них останутся только бутоны. Что нам делать? Остаться здесь — нельзя; ехать дальше — все равно мы этим ничего не выиграем. К тому же нельзя точно сказать, когда нагрянет буря, но, судя по барометру, она обещает быть жестокой.

— Нельзя ли нам укрыться в лесу?

— Это простительно только индейцу — в лесу искать лекарства, которое хуже самой болезни. Да если только это идет тормента, для нас же сто раз лучше оставаться среди равнины, хотя и здесь тоже небезопасно. Но все-таки, оставаясь на равнине, мы меньше подвергаемся опасности, чем под деревьями, которые могут нас раздавить своим падением. Я видел вырванные торментой громадные альгорробасы… Их кружило бурей и кидало во все стороны, точно страусовые перья.

— Что же нам делать?

— Самое лучшее, — ответил гаучо. — сесть на лошадей и скакать вперед. А там будь что будет! На коней, детки, и скачите за мной! Я недаром был пленником у индейцев Чако: я должен знать хоть немного эту страну. Если только я не ошибаюсь, мы можем отыскать себе какое-нибудь убежище на берегу реки; к несчастью только, это довольно далеко отсюда. Но больше нечего делать… приходится рисковать. Увидим, что будет дальше, а теперь помолимся Богу.

И с этими словами гаучо, став на колени, перекрестился и прочел «Отче наш». Юноши повторяли за ним слова молитвы.

— Ну а теперь, — вскричал гаучо, поднимаясь, — на коней и вперед!

Все трое быстро вскочили на седла и, пришпорив лошадей, скоро оставили далеко позади бивуак, где еще тлели остатки костра.

Во весь дух убегая от грозящей опасности, трое всадников все время скакали по следам дикарей, которые вели, как раз к тому месту, где Гаспар рассчитывал найти защиту от бури.

Они ехали вдоль берега реки, там и сям перерезанного более или менее крупными возвышенностями.

Несмотря на всю опасность, которой грозило наступление торменты, они не переставали думать о главной цели своего путешествия — настигнуть убийц.

Как уже известно, мнения Людвига и Циприано на этот счет резко расходились; они и теперь еще продолжали свой вчерашний спор о том, кто убийца. На основании своих тайных предчувствий Циприано не сомневался, что похититель его кузины принадлежал к племени товасов и был не кто иной, как сын их вождя.

Людвиг, слишком доверчивый, не соглашался с этим мнением. Это казалось не только невозможным, но просто чудовищным прямодушному мальчику.

Неужели Нарагуана, старый вождь, давнишний друг его отца и его защитник, мог сразу сделаться изменником и согласиться на подобное злодеяние?

— Но, может быть, все было сделано без его ведома, — сказал Циприано. — Я думаю, что он не допустил бы этого, и возможно, что он и не знал, да и теперь ничего не знает. Но нам известно, что уже не раз старейшины этого племени собирались на совет и творили суд над преступниками их племени. Немало найдется негодяев среди дикарей, как и у нас. Уже не раз молодые воины наполняли ужасом страну своими нападениями и покушениями на жизнь путешественников, рисковавших проходить по этим местам. Какой-то внутренний голос говорит мне, что причина всех наших несчастий — эти проклятые индейцы во главе с Агварой, сыном их вождя. Я почему-то всегда считал его способным на преступление. Когда я увидел дядю и Франческу, отправляющихся на эту несчастную экскурсию, только ложный стыд удержал меня рассказать им о моем предчувствии. Однако я должен сознаться, что этот презренный негодяй оказался даже хуже, чем я подозревал. Никогда я не считал его способным на убийство друга его отца, чтобы достигнуть своей цели.

Слова Циприано напомнили Людвигу его двойное несчастье, и он некоторое время ничего не отвечал своему двоюродному брату.

Сцена возвращения его отца во всех своих ужасных подробностях воскресла в его уме. Углубившись в это воспоминание, он, казалось, не мог сразу выйти из него, но, наконец, сделав усилие, чтобы оторваться от этой печальной картины, он перешел к настоящему положению дел.

— Циприано, — сказал он, — может быть, лучше, что все произошло так, как ты предполагаешь.

— Почему лучше, Людвиг?

— Потому что тогда мы хоть можем надеяться найти Франческу. Если старый вождь невиновен, он не замедлит приказать возвратить нам ее, хотя бы похитителем был и его собственный сын.

— Я в этом сомневаюсь, — печально возразил Циприано.

— Тем не менее это наша единственная надежда, — продолжал Людвиг. — Если бы преступление было совершено каким-нибудь другим племенем, враждебным нам, как белым, а ведь известно, что все остальные племена Чако — наши враги, то нам еще труднее было бы возвратить сестру. Рассчитывать отнять ее силой — невозможно. Это было бы безумием с нашей стороны. Такая попытка будет стоить ей жизни или, что еще хуже, приведет ее к вечному плену у дикарей.

— Твоя правда, — отвечал Циприано. — Я вижу, что без помощи Нарагуаны нечего рассчитывать на успех нашего предприятия. Но мы скорее можем надеяться на счастливый исход, если нам понадобится помощь против других племен, против гуанкуросов, например, или мбаясов и ангитосов. Вождь товасов поможет нам, наверное, в борьбе с ними, хотя это племена индейцев. Чако всегда заключают союз, когда дело идет о походе на белых, но часто также между отдельными племенами существует смертельная вражда. Моя надежда основывается скорее на этом предположении, чем на чем-нибудь другом. Если же, напротив, нам придется иметь дело с товасами…

— Это товасы! — прервал его слова Гаспар, не терявший ни на минуту из виду следов неприятеля, хотя он и слушал разговор братьев.

В эту же минуту он остановил свою лошадь, что-то рассматривая на земле около ее копыт.

— Смотрите, — воскликнул он, — вот доказательство виновности товасов!

Людвиг и Циприано приблизились, чтобы посмотреть на предмет, который им показывал гаучо.

Гаспар держал в руках предмет величиной приблизительно с апельсин и темно-коричневого цвета.

Оба юноши тотчас же узнали в нем болу — круглый камень, покрытый прежде сырой, а теперь ссохшейся бычьей кожей.

— Что же это за доказательство, Гаспар? — спросил Циприано. — Это не что иное, как бола, которую кто-нибудь потерял, оттого что оборвался ремень. Что же это, по-твоему, доказывает? Разве не все индейцы в Чако имеют такие болы?

— Все, но только не такие. Посмотрите-ка, — сказал гаучо и, наклонившись в седле, поднял болу. — Найдите то место, где она оборвалась. Нет, она никогда не была прикреплена к ремню.

Молодые люди рассматривали шар, не находя в нем ничего особенного.

Это был тяжелый камень, обтянутый бычьей кожей, когда она еще была сырая, и которая, высохнув, сжалась без всяких складок. Никакого следа оторванного ремня на нем не было видно. Заметен был только рубец кожаной обертки.

— Потерянная бола! Я никогда об этом ничего не слыхал, — сказал Людвиг.

— Я также, — отвечал Циприано.

— Я кое-что слышал и даже видел ее в деле, — возразил гаучо. — Это индейское оружие, которым они владеют с поразительной ловкостью. Они кидают его дальше чем на тридцать метров, ударяя им в голову неприятеля с такой силой, как пулей из ружья. Я видел раздробленные им черепа — не хуже, как если бы они были разбиты ударом палицы. Да, сеньоры, уверяю вас, бола — не детская игрушка.

— Но почему вы думаете, что она потеряна товасами?

Вопрос этот предложил Людвиг.

— Кроме них, его некому потерять, потому что только они одни и употребляют это оружие. Никакое другое племя не имеет такой болы. Верьте мне, дети мои, бола потеряна изменником-товасом.

Молодые люди кивком головы изъявили свое согласие, и с этой минуты они уже не сомневались, что идут по следам товасов.

Неожиданная разгадка произвела различное впечатление на каждого из путешественников.

В Людвиге она возбудила если не радость, то хоть луч надежды найти сестру, между тем как Циприано погрузился в еще более мрачное отчаяние.

— Кроме товасов, кроме презренного убийцы, — сказал он, — есть еще другой, еще больший виновник, на которого падает ответственность за все наши несчастья.

— Да, — ответил Людвиг, — злодей Франсуа.

— Он, конечно, и я не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу ему за все зло.

— Бог накажет его. А мы, милый Циприано, что сами мы можем сделать этому человеку?

— Ничего в данную минуту, без сомнения. Но впоследствии — мы увидим.

Перемена атмосферы отвлекла их внимание в другую сторону.

Все вокруг них потемнело и приняло угрожающий оттенок.

— Скорее, скорей! — кричал Гаспар, гоня свою лошадь во весь опор. — Если мы не доберемся до грота, мы погибли. Живей, если вам дорога ваша жизнь!

Молодые люди пустили во весь дух своих лошадей следом за лошадью Гаспара.

— Слава Богу, мы добрались как раз вовремя. Благодарение Богу, мы спасены!

Восклицание это сорвалось с уст Гаспара в тот момент, когда он, в сопровождении своих спутников, въезжал на своей лошади в отверстие пещеры. Эта пещера находилась на отвесной скале, возвышавшейся над арройо[16], который немного ниже впадал в Пилькомайо. Вход в пещеру был обращен к ручью на некотором расстоянии от потока.

— Да, мы поспели вовремя, — повторял гаучо, вздыхая с облегчением. — Карамба! Слышите? Посмотрите-ка, что творится там!

Он еще продолжал говорить, но раскаты грома заглушили его голос.

Началась буря — тормента. Раскаты грома, повторяемые эхом ущелья, раздавались со страшной силой. Облака пыли крутились по равнине и, казалось, неслись на них.

— Скорей сходите с лошадей! — кричал Гаспар своим спутникам, первый подавая пример. — Несите пончо, дети, свяжем их вместе и закроем ими хорошенько вход в пещеру, чтобы не задохнуться от пыли!.. Живей!..

Юношам не надо было повторять приказание два раза. Они сами знали, что нельзя терять ни минуты. Не первый раз уже видели они торменту и в Асунсьоне были свидетелями ее ужасных последствий.

Они слышали звон разбивающихся от падения камней окон, заставлявший дрожать двери на петлях; видели пыль, проникающую в щели и замочные скважины, словно ужасное дыхание урагана; они видели вырванные с корнем деревья, сломанные точно былинки; видели животных и людей, которых вихрем поднимало на воздух и уносило на далекое расстояние.

И прежде чем гаучо успел сказать еще слово, они были уже на ногах и помогали ему размещать лошадей и закрывать вход в пещеру с помощью связанных вместе пончо, которые они прикрепили к скале ножами.

Их наполовину ослепило пылью и едва не опрокинуло ветром во время этих приготовлений.

— Теперь, — сказал Гаспар, едва они успели закрыть вход в пещеру, — мы можем считать себя в безопасности, и я решительно не вижу причины, почему бы нам не устроиться в пещере с возможными удобствами. Ураган, чего доброго, задержит нас здесь три-четыре часа, — другими словами, всю ночь. Что касается меня, я голоден, как коршун. Этот переезд заставил меня позабыть о завтраке, и я предлагаю докончить остатки гварибы. Наша столовая немного темна, и нам едва ли можно будет вскипятить чай, но я надеюсь немного осветить ее.

С этими словами гаучо направился к своей лошади и, пошарив под рекадо, добыл оттуда огниво.

Глава VIII МЕЖДУ ТИГРОМ И ПОТОКОМ

Гаспар стал высекать огонь о камень, и несколько искр уже блеснуло в темноте, как вдруг какой-то дикий вой на минуту заглушил даже рев бури. Гаучо вздрогнул и стал прислушиваться.

Его спутники также слышали этот вой, а лошади в испуге дрожали, фыркали и били землю копытом.

Снова до их слуха донесся вой. Точнее, это был ужасный рев, не оставивший никакого сомнения ни у людей, ни у животных: зловещий голос подавал тигр, как зовут здесь ягуара.

Сначала им показалось даже, что ужасное животное находится в гроте, но, когда опять раздался тот же вой, они поняли, что тигр был у входа в пещеру позади пончо. Во всяком случае, слабая защита из плащей едва ли смогла бы укрыть их от когтей свирепого животного; для тигра это было все равно что паутина, если только, как они предполагали, он пришел искать в пещере убежища от бури.

Нечего было и рассчитывать, что его остановит такая преграда.

Сначала, как будто удивленный неожиданным препятствием, заслонившим вход, тигр отошел на минуту.

— Не говорите ни слова, — сказал один из юношей, — пещера довольно велика; может быть, из нее есть другой выход наружу, и тигр пройдет в другое отверстие, не заметив нас.

— Ягуарето — кошка, он видит одинаково хорошо как днем, так и ночью, — тихо сказал Гаспар. — И если он проникнет сюда, то у нас останется только один выход — убить его.

Все трое быстро схватили ружья и осмотрели за поясом пистолеты.

Ягуар был еще снаружи. Он испускал глухой рев, точно требуя, чтобы ему отворили; его, видимо, удивило неожиданное препятствие, загораживавшее вход в его жилище.

Тигры, несмотря на их свирепость очень осторожны.

Так и этот, стоя перед пещерой, обдумывал, как ему лучше поступить, Но рев зверя, принимавший все более и более грозные оттенки, говорил, что нерешительность его скоро кончится и он не замедлит броситься в пещеру.

Необходимо действовать, иначе и люди и животные сделаются его добычей.

Трое путешественников приготовились к нападению, стали рядом друг около друга близ входа с оружием в руках.

Лошадей они поместили позади себя.

— Не попробовать ли выстрелить через пончо в том направлении, где движения нашего врага обнаруживают его присутствие?

Это вопрос предложил Циприано; но едва успел он кончить фразу, как страшный рев, раздавшийся как бы в ответ на эти слова, огласил пещеру, и вслед за тем юноши покатились на спине в глубину грота, опрокинутые ужасным скачком животного, которое со всей силой бросилось на загороженный вход и сбило с ног своих противников.

Устоял только один Гаспар.

— Святой Антоний! — воскликнул он. — Глупое животное запуталось в наших плащах! Не двигайтесь, лежите смирно, я сейчас выстрелю.

Блеснул огонек, и раздался выстрел из пистолета.

Убитый тигр покатился на землю.

— Отличный выстрел! — воскликнул Гаспар, догадавшись по шуму падения, что выстрел попал в цель. — Теперь вставайте, дети, и помогите мне освободить нашу дичь от пончо. Не бойтесь, берите смелее, это только труп ягуара.

Гаучо высек огнивом огонь и вместе с молодыми людьми подошел к ягуару. Здесь они увидели, что выстрел гаучо был как нельзя более удачен: каким-то чудом пуля угодила в сердце.

— Наши бедные пончо! — сказал Гаспар. — Они сослужили свою службу. Кто знает, чем бы еще кончилось дело, если бы мне пришлось стрелять в разверстую пасть проклятого зверя? Наши пончо помешали ему сделать верный скачок. Это сама Пресвятая Дева направила мою руку, дети. Мы должны поставить ей в благодарность свечку.

Между тем через свободное отверстие ветер, пыль и холод ворвались в пещеру и гуляли на просторе.

Путешественники поспешили высвободить свои пончо из-под туловища животного и, еще раз прикрепив их ножами к скале, защитились от торменты.

Когда это было сделано, Гаспар снова принялся разводить огонь, намереваясь закусить при свете огня; но вдруг ему в голову пришла новая мысль, и он отложил на время свою работу.

— Где показался один ягуар, там можно ожидать и другого. Эти милые звери охотятся не поодиночке. Мы убили тигрицу, но было бы гораздо хуже, если бы пришлось иметь дело с тигром, который, надо полагать, бродит где-нибудь в окрестностях и может каждую минуту явиться сюда на ночлег. Чтобы оградить себя от его вторжения, придется несколько покрепче припереть дверь.

— Но чем? Наших седел недостаточно.

— Разумеется, нет, сеньоры, я это отлично знаю. Не седла я имел в виду, но здесь, конечно, найдутся глыбы камней, которые нетрудно будет сдвинуть. Из них-то мы и можем устроить себе отличную стену.

Действительно, когда юноши упали, отброшенные прыжком ягуара, они почувствовали, что пол пещеры был весь усеян острыми камнями. Ссадины и царапины на теле также указывали на то, что в пещере нет недостатка в строительном материале. Наконец при слабом свете, падавшем снаружи, можно было увидеть наваленные груды камней.

— Ну, теперь поскорее примемся за постройку баррикады! — сказал Гаспар. — Мы будем ее делать, не трогая пончо, до тех пор пока она не будет достаточно высока. Но не надо терять ни минуты. Вы носите мне камни, а я буду их складывать.

Людвиг и Циприано не заставили себя ждать и с жаром принялись за дело, подкатывая к гаучо громадные обломки, из которых тот выстроил нечто вроде грубой стены, и, хотя работа происходила в темноте, все же стена была достаточно крепка и могла выдержать нападение какого угодно животного, кроме слона, конечно. Но слоны не водятся в Чако, поэтому нашим путешественникам нечего было их и бояться.

Так, по крайней мере, думал Гаспар, еще раз принявшийся за свое огниво.

— У меня есть огарок восковой свечи, — сказал он, — которую я взял, да простит мне Бог, в церкви в Асунсьоне. Она горела над гробом моей матери, и я хотел сохранить ее как память о покойной. О, Господи! Думал ли я когда-нибудь, что придется зажечь эту свечку при таких обстоятельствах? Но нельзя же есть в потемках. Я никогда этого не любил, да и еда идет не в пользу, когда ешь впотьмах.

Гаспар старался говорить шутливым тоном, надеясь развеселить своих товарищей и хоть немного отвлечь их мысли от тяжелого горя.

Но ни тот, ни другой не отозвался на его шутки.

Гаучо высек огонь и зажег, наконец, без их участия свою свечку.

Это был большой огарок, длиной дюймов в шесть. Подобные свечи употребляются в церквах в Парагвае. Приготовляют их из воска дикой пчелы.

Яркое пламя осветило все находившиеся предметы в пещере: путешественников, их коней, все их дорожные вещи и лежавшего у входа убитого ягуара, который резко выделялся на темном фоне пещеры своей пятнистой шкурой.

Но едва только пламя разгорелось как следует, глаза наших путешественников с ужасом остановились на второй шкуре ягуара, не такой пятнистой, как у первого, но зато более яркой и блестящей.

Это был второй ягуар, не мертвый, но живой, лежавший на самом отдаленном выступе скалы. Он был, по крайней мере, вдвое больше первого и свирепее на вид.

С первого же взгляда Гаспар узнал в нем самца-тигра, о котором упоминал раньше.

— Это самец, — проговорил он, как только пламя свечи позволило ему рассмотреть зверя. — Для нас крайне опасно такое соседство.

Его спутники, пораженные неожиданным зрелищем, хранили молчание.

— Я удивляюсь только, — сквозь зубы проговорил гаучо, — что он остается так долго совершенно спокойным. Должно быть, тормента изменила его. Кто знает, что происходит в голове этого зверя и что заставляет его лежать неподвижно. Верить ему нельзя; он сразу может броситься на нас, а такому громадному зверю, друзья мои, пуля все равно что удар хлыста. Посмотрите-ка, ведь он почти с лошадь. Редко случаются два чуда в один день. Если пуля его только ранит, а не убьет, это еще больше придаст ему ярости.

Молодые люди стояли, держа в руках винтовки.

— Стрелять или нет? — спросили они.

— Боже вас сохрани! Лучше попытаться уступить ему свое место, если только состояние оцепенения и страха, в которое тормента повергает часто самых энергичных и самых свирепых животных, даст нам возможность убраться вовремя. Дождь льет как из ведра, но это ничего не значит в сравнении с опасностью оставаться с этим молодцом. А раз идет дождь, значит, пыли больше нет, а это главное. Может быть, нам удастся спастись через отверстие в баррикаде, оставив ему в жертву лошадей… он в него не пролезет. Но что же мы будем делать без коней? Они нам нужны не меньше нас самих, да, наконец, подло отдать наших добрых животных этому разбойнику. Остается один исход — разобрать работу наших собственных рук… К делу! Циприано пусть стоит настороже с ружьем. При первом же движении ягуара пустите в него пулю.

И в то время как Людвиг держал свечу, Гаспар с удвоенной от угрожавшей им опасности энергией принялся разбирать стену.

Когда было сделано отверстие, достаточное для того, чтобы пропустить людей и лошадей, гаучо раздвинул пончо и бросил взгляд наружу.

Между тем из уважения ли к Циприано, не спускавшему глаз со зверя, или под влиянием бури, но только ягуар не двигался. Его блестящие, неподвижные глаза не покидали Циприано, но неустрашимый юноша не струсил, хотя самым опасным моментом было именно отступление. У людей и у животных отступление противника служит как бы сигналом к нападению.

В эту минуту восклицание гаучо привлекло внимание Людвига.

— Что случилось? — спросил он.

— А то, — с отчаянием проговорил Гаспар, — что нельзя выйти. Посмотрите!

Вода в ручье поднялась выше обыкновенного уровня футов на шесть и бурным потоком неслась около пещеры.

У входа в грот не осталось ни одного дюйма земли, где могли бы пройти люди и животные. Всякое отступление было отрезано. Положение было критическое: оставаться в пещере значило сделаться жертвой ягуара.

Прояснившееся небо озарило своим слабым светом глубину пещеры и свирепое животное, продолжавшее оставаться в своей подозрительной неподвижности. Казалось, тайный инстинкт подсказывал ему, что его жертвы не уйдут от него, и зверь с невозмутимым презрением глядел на их тщетные усилия уйти от его когтей.

В это время ураган немного утих, и раскаты грома слышались уже вдали. Приближался момент, когда животным снова овладеет притупившаяся в нем на время свирепость и оно одним прыжком бросится на них.

Борьба становилась неизбежной.

Гаспар и юноши с отчаянием в душе приготовились к битве, держа в руках винтовки, а в зубах охотничьи ножи.

Людвиг и Циприано ждали только сигнала стрелять.

Гаспар все еще медлил подавать его; без сомнения, он отдал бы все, чтобы только одному и самому иметь дело со свирепым животным. Но вдруг он с лихорадочной поспешностью стал что-то искать в сумке своего рекадо.

Он вспомнил, что в сумке у него было спрятано оружие, какое берут во время боя быков. Он взял его отчасти из предосторожности, думая, что оно пригодится ему для устрашения или для развлечения индейцев.

Это один из маневров пограничных жителей, который часто имеет успех у дикарей.

— Не шевелитесь, — шепнул он на ухо своим друзьям, — стойте на своих местах… Предоставьте действовать одному мне. Я придумал одну штуку.

Оба молодых человека остались на местах у входа в пещеру подобно двум мраморным изваяниям.

Глава IX НА АВОСЬ

Несмотря на весь ужас своего положения, Людвиг и Циприано сильно заинтересовались словами гаучо и взглядом спрашивали один другого, что такое придумал их друг.

Время было слишком драгоценно, и гаучо в ту же минуту принялся за исполнение своего проекта.

Быстро подошел он к свече, которую Людвиг укрепил в углублении на камне, и, крикнув своим спутникам, чтобы они плотнее прижались к стене и не загораживали выхода из пещеры, сам поднес к свече ракету и затем бросил ее в ягуара.

Вся пещера вдруг осветилась фантастическим огнем; горящая ракета со свистом, точно огненная змея, устремилась на ягуара, попала ему в бок, запуталась в шерсти и завертелась, осыпая зверя тысячами искр.

По всей вероятности, ягуару в первый раз в жизни приходилось видеть фейерверк, устроенный к тому же в честь его самого.

С ужасным ревом, от которого задрожали своды пещеры, громадное испуганное животное вскочило со своего ложа, в три прыжка перелетело пещеру и бросилось в клокочущие воды потока.

Иначе, впрочем, тигр и поступить не мог, если хотел потушить вертящуюся в его шкуре ракету и вместе с тем избавить путешественников от своего присутствия. Не больше как через минуту ягуар уже исчез из виду, уносимый быстрым течением потока.

Гаспар взобрался на выступ, только что оставленный ягуаром, и крикнул оттуда своим друзьям:

— Ну, теперь мы можем сесть за стол, и я надеюсь, нас уже никто больше не потревожит.

Людвиг и Циприано долго не могли прийти в себя от изумления перед такой неожиданной выходкой гаучо, которому так остроумно удалось отделаться от тигра.

— Такие вещи не сразу приходят в голову, — скромно ответил храбрый гаучо на похвалы своих спутников. — С этого мне нужно было бы начать, и тогда незачем было бы складывать и разбирать эти бесполезные укрепления.

Юноши пожалели в глубине души, что не удалось им убить такого великолепного зверя, но они не высказали этого сожаления вслух, чтобы не огорчать своего друга, радость которого на этот раз была беспредельна, и он больше гордился своей счастливой выдумкой, чем удачным выстрелом.

Когда путешественники окончили свой обед, буря совершенно утихла.

Тормента отличается от темпораля тем, что первая так же быстро проходит, как и наступает, а второй, наоборот, затихает постепенно, сопровождается туманами и сыростью, наполняющей окружающую атмосферу, и длится иногда несколько дней. Но не такова тормента, или пыльный ураган. Ей не предшествуют никакие другие явления, кроме тех, например, которые заметил Гаспар на венчике цветка дерева-барометра.

Подойдя к выходу из пещеры и выглянув наружу, они увидели, что не осталось никаких следов от урагана, точно его никогда и не было.

Над противоположным берегом ручья виднелось прекрасное лазоревое небо, и солнечные лучи по-прежнему ярко сияли, как будто темные тучи ни на минуту не заволакивали солнца.

Тормента продолжалась не больше часа, и, если бы не разрушения, произведенные ею, можно было бы подумать, что это был сон. Повсюду перед их глазами виднелись ясные следы бури: деревья, то вырванные с корнем, то расшатанные и наклонившиеся к земле, груды наломанных ветвей, выдранные с корнями кусты, и среди всего этого, вместо прежнего ручейка, который не больше часа тому назад перешли вброд лошади, теперь бушевал бурно пенящийся поток.

Не будь этого препятствия, они тотчас же отправились бы в путь, но одного взгляда на ручей довольно было, чтобы отказаться от исполнения этого намерения, на некоторое время конечно.

Они очутились в положении крестьянина в известной басне, пережидавшего на берегу убыли воды в реке, с той только разницей, что перед ними была не река, а разлившийся ручей.

— Это ненадолго, детки, — сказал гаучо, видя их нетерпение и желая утешить их. — Нет, — продолжал он, с минуту посмотрев на поток, — нам придется недолго ждать. Это наводнение, произведенное торментой, так же быстро пройдет, как и началось. Теперь вода уже понизилась на полфута — видите следы ее на камнях.

И он указал пальцем на оставшиеся маленькие лужицы мутной воды.

Это был весьма утешительный признак для путешественников, которые в ожидании спадения воды вернулись в грот собрать свои вещи и оседлать лошадей, на которых тормента подействовала точно так же, как и на ягуара.

Когда все приготовления были окончены, гаучо, точно вспомнив что-то, ударил себя кулаком в грудь и воскликнул;

— Боже! Я совсем потерял голову. Не бросать же так шкуру такого прекрасного ягуара! Такая шкура стоит недешево. А как хорош был другой ягуар, самец! Никогда я не видал такого великолепного зверя. Ах, если бы…

Но он вдруг остановился. Вероятно, он хотел сказать, что, если бы их отец был здесь, он не дал бы зверю уйти из пещеры.

Гаспар был не только охотник в душе и хороший стрелок, но к тому же никогда не завидовал искусству других, а убитый Хальбергер далеко превосходил его в искусстве стрелять из ружья.

Будь он один, он и сам, пожалуй, не задумался бы вступить в борьбу с тигром; но мог ли он хоть на минуту забыть об этих детях, судьбу которых доверила ему несчастная мать. Честный гаучо хранил про себя эти мысли, не желая вызывать всю горечь воспоминаний в молодых людях упоминанием дорогих их сердцу имен.

— Карамба! — проговорил он, очнувшись от этих мыслей. — Я ведь не намерен, в самом деле, оставлять тигрицу в добычу муравьям, волкам и другим зверям, которым вздумается забрести сюда. Кто знает, может быть, нам еще придется заглянуть и в другой раз в эту пещеру. Что бы ни случилось, а я нарочно заеду сюда за этой шкурой. А теперь, кстати, пока спадет вода, я сниму шкуру со зверя. Итак, за работу!

Он возился недолго. Великолепная шкура с черными полосами быстро отделялась под его искусными пальцами, и скоро только ободранный остов зверя лежал на земле.

— Ну а что касается этого, — сказал он, показывая на дымящееся мясо тигра, — то мне нисколько не будет жаль, если оно послужит завтраком диким зверям. Бывали случаи, что и христиане не брезговали им. Я помню одно время, когда и сам бы не отказался от кусочка такой дичи. Да, молодые господа, в этом самом Чако мне пришлось раз питаться целую неделю остовом viscacha[17], не говоря уже о том, с каким трудом удалось мне его поймать.

— Когда это было, Гаспар? — спросил Людвиг, заинтересованный, несмотря на свою грусть, словами гаучо.

Вообще в этом юноше сказывались наклонности его отца: все, что касалось природы или борьбы с нею, глубоко его интересовало.

— Случилось это, юноша, немало времени тому назад. Это очень длинная история, и я не успел бы рассказать ее вам сегодня. К тому же теперь надо еще позаботиться о том, куда поместить эту шкуру так, чтобы она могла высохнуть, не смущая ничьих нескромных взоров, а затем на коней — и в путь.

Достав затем четыре бечевки и проделав небольшие отверстия на концах тигровой шкуры, он повесил ее на сталактитах, которые избавили его от необходимости вбивать гвозди.

— Здесь, — сказал гаучо, глядя на мех над своей головой, — она высохнет как следует и будет в безопасности от волков и других зверей, и, если только, кроме них, никто не сунет носа сюда, она может висеть целые недели. Подобные вещи не так легко портятся в пещерах, как на чистом воздухе. Не знаю, почему это происходит, может быть, оттого, что солнце не проникает сюда.

Людвиг, без сомнения, мог бы объяснить это явление своему другу, но было несколько поздно давать научное объяснение, да он и не пытался. Для Гаспара опыт был лучшей наукой.

Выглянув еще раз наружу, они увидели, что вода значительно убыла и им можно было проехать по берегу.

Не тратя понапрасну времени, они вывели лошадей из грота, вскочили в седла и снова поехали искать следы товасов.

Они спустились, следуя по течению ручья, до его впадения и уже взобрались на берег реки, а между тем не было видно следов похитителей.

Пронесшийся ураган и разлив воды уничтожили все следы, что заставило гаучо немало призадуматься.

— Проклятье! — воскликнул он, когда они все трое остановились, держа под уздцы своих лошадей, и переводили глаза с земли друг на друга, спрашивая взглядом, что делать. — Проклятье! Вы также ничего не видите?

— Не остановиться ли нам? — спросил Людвиг, видя беспокойство своих друзей.

— Остановиться! Что ты говоришь, Людвиг? — воскликнул Циприано. — Остановиться, отказавшись от преследования!

— Нет, я совсем не то хотел сказать.

— Чем отказаться от преследования, — продолжал молодой парагваец, не дожидаясь ответа Людвига, — я лучше соглашусь всю жизнь рыскать в Чако. Я ведь дал клятву твоей матери, Людвиг, не возвращаться на эстансию без твоей сестры, а моей кузины.

— Я решил поступить точно так же, и ты это знаешь, — проговорил Людвиг. — Но Чако велико, а блуждать наудачу — вряд ли это приведет к цели. Нам нужно обдумать свое положение.

— Известно, — продолжал Циприано, — что Франческа у товасов. Племя это довольно многочисленное, и они не могут все укрыться в одной норе; да, наконец, товасы не в состоянии даже оставаться на одном месте: всегда несколько человек из них находятся в каком-нибудь походе, и мы, наверно, их встретим, а нам только это и нужно, чтобы узнать место стоянки главного отряда.

— К несчастью, — печально ответил Людвиг, — нам придется слишком долго ждать, прежде чем мы встретим хоть одно живое существо в этой пустыне. Что станется с моей матерью до нашего возвращения? Я не могу думать о ней; каково ей теперь одной перед могилой отца! Наше долгое отсутствие она может счесть за гибель в пустыне! Если бы можно было послать кого-нибудь к ней сказать, что мы все живы и здоровы.

Голова юноши при этих словах склонилась на грудь и слезы невольно выступили на глазах.

Людвиг обожал свою мать, и мысль, что ей грозит какая-нибудь опасность в его отсутствие, положительно повергала его в уныние. Сердце его было глубоко потрясено картиной горя, в каком он оставил ее, и эта мысль везде неотвязно следовала за ним.

Даже участь сестры, какая бы ужасная она ни была, не могла доставить ему такого мучения и такой заботы. По его мнению, сестра его была неземное существо, которому никто, даже дикарь, не в состоянии причинить зло, и единственная опасность, которая могла угрожать ей, — это продолжительный плен.

Конечно, ее сердце тоже съедает забота; ей, может быть, пришлось увидеть собственными глазами еще более ужасное зрелище. Но Людвиг, ничего не знавший о смерти Нарагуаны, продолжал твердо верить, что дружба между его отцом и вождем товасов была верным залогом спасения его сестры.

Ему даже казалось, что виновники злодеяния, жертвой которого сделался его отец, уже наказаны Нарагуаной. Кто знает, может быть, в то время как они преследуют похитителей, этот верный и испытанный друг уже возвратил сестру их матери?

Он обратился к Циприано.

— Послушай, Циприано, — сказал он, — ты рано остался сиротой и не знаешь, может быть, что значит отец и мать, которую я имел неосторожность покинуть.

— Я знаю, Людвиг, — ответил парагваец, — что значит для тебя и для меня тот, кого мы так неожиданно потеряли; знаю, что значит для тебя твоя мать. Но разве она не была в то же время и моей матерью? Я разделяю твое горе и так же, как и ты, хотел бы одновременно быть и на эстансии, чтобы плакать вместе с тетушкой, и среди племени товасов, чтобы вырвать у них Франческу. Но из двух обязанностей, одинаково важных, надо сделать выбор, а раз он сделан, не надо отступать. Твоя мать окружена верными и преданными слугами, Франческа же в руках убийц твоего отца. Можно ли колебаться в выборе?

Людвиг, приподнявшись на стременах и глядя по направлению стансии, послал рукой воздушный поцелуй той, чей образ не покидал его ни на минуту.

— Только ты, моя дорогая мама, поняла бы мои сомнения и мое душевное волнение! — сказал он и, хлопнув по плечу Гаспара, остававшегося во время этого разговора погруженным в глубокое размышление, добавил: — Едем! Хоть на авось, если так надо!

— Не совсем на авось, господин, — прервал гаучо, — не совсем так. У нас есть проводник, может быть, и не очень хороший и не особенно надежный, но лучше что-нибудь, чем ничего.

— Какой? — спросили оба брата.

— Река! — ответил Гаспар. — Я думаю, что пока мы можем довериться ей: судя по следам, оставленным разбойниками до того момента, как мы их потеряли, я уверен, что они следовали вверх по течению Пилькомайо и укрылись где-нибудь, как и мы, во время торменты; и если только они не покинули берега реки до начала бури, то мы непременно нападем на их следы, которые яснее будут видны на сырой почве. А раз мы нападем на следы, то поскачем в погоню и, быть может, до наступления ночи нагоним индейцев. Я уверен, что они прошли здесь до восхода солнца и, очевидно, не спешили, не ожидая нашей погони.

— Дай-то Господи! — воскликнул Циприано в ответ на слова гаучо. — Вперед! — стремительно повторил он и, не дождавшись ответа Гаспара, пришпорил своего коня и пустился по берегу реки.

За ним последовали его спутники.

Глава X ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ УГРИ

Путники отъехали добрую милю от своей последней стоянки, когда высокие берега Пилькомайо стали понижаться и почти сравнялись с уровнем воды.

Холм, по которому они до сих пор ехали, продолжался и на другом берегу, точно он был перерезан внезапно течением реки, образующей в этом месте пороги; вода здесь шумела и кипела.

Спустившись вниз по скату, путешественники продолжали ехать по течению реки, как вдруг неожиданное препятствие загородило им дорогу.

Это был небольшой, медленно текущий ручеек, который, смотря по времени года, то впадал в Пилькомайо, то, наоборот, вытекал из нее.

Теперь он казался неподвижным, потому что главная река, сильно вздувшаяся во время урагана, остановила его течение.

Вода в ручейке была желтоватого цвета, как будто с примесью земли и песка. Чтобы узнать его глубину, нужно было въехать в него на лошади, но это было небезопасно. Нечего было и думать обогнуть его выше или найти брод. Риачо тянулся прямо, как канал, и, простираясь, по крайней мере, на десять миль в глубь равнины, везде казался одинаковой ширины и, вероятно, глубины.

Что делать?

Подняться вверх значило потратить половину дням, а пожалуй, и целый день.

Циприано был слишком нетерпелив, чтобы думать об этом, да и Гаспар также не желал терять времени даром.

Попытаться перейти ручей вброд в том месте, где они стояли, было рискованно: может быть, придется добираться вплавь. Это все же не остановило бы их, если бы противоположный берег был достаточно отлог и лошади могли бы выбраться на него, но, к несчастью, берег поднимался совершенно отвесно больше чем на два фута над водой; к тому же было решительно невозможно определить глубину на глаз, так как вследствие тор-менты вода была мутная.

В нерешительности стояли они возле реки. Впрочем, Циприано, будь он один, не задумываясь ринулся бы в поток, но Гаспар, взяв под уздцы его лошадь, проговорил:

— Подождем! Не мешает подумать, прежде чем решиться на что-нибудь.

Так стояли они с четверть часа, глядя то на ручей, то друг на друга.

— Бог мой! — воскликнул вдруг гаучо.

В тоне его восклицания слышалась такая радость, что молодые люди сразу догадались, что гаучо нашел выход из затруднительного положения.

— Что такое вы придумали, милый Гаспар? — спросил Циприано.

— Посмотрите-ка вон туда, — сказал Гаспар, указывая рукой в том направлении, где приток сливался с рекой, — что вы там видите, сеньоры?

— Ничего особенного, кроме нескольких больших птиц с длинным носом, похожих на журавлей.

— Это и есть журавли, так называемые журавли-солдаты. Ну, и что же, это вам ничего не говорит?

— Мне представляется, что они плавают.

— Плавают? И не думают даже, солдат никогда не плавает. Он переходит ручьи вброд, сеньоры, да, а не плавает!

— Ну, так что же из этого? — спросил Людвиг.

— Как что? Я удивляюсь, право, как это вы, натуралист и ученый, привыкший рассуждать, не понимаете того, что ясно как Божий день.

— Чего же это я не понимаю? — наивно произнес молодой ученый.

— Не понимаете того, что, как говорится в песне: «где прошли утки, пройдем и мы», иначе сказать, теперь мы можем перебраться через риачо. У журавлей, правда, длинные ноги, но где прошел солдат, там свободно пройдет лошадь. Да, мои милые дети! Мы пройдем там, где теперь занимаются рыболовством эти белые птицы. Может быть, мы перебрались бы и здесь, но зачем рисковать попусту. Очевидно, в том месте находится мель, вот почему и журавли стоят в воде. Бурей нанесло туда рыбы, это-то и приманило журавлей. Все, как видите, устраивается к лучшему, и нам остается только воспользоваться результатом опытности этих птиц.

Гаучо действительно был прав.

Журавли самым усерднейшим образом занимались рыбной ловлей: одни погружали свои длинные носы в воду, другие, закинув голову, показывали под шеей свои громадные, пурпурного цвета мешки, раздувшиеся от рыбы, которую они силились проглотить.

— Жаль тревожить их, — сказал гаучо, — а в особенности после оказанной нам услуги. Но Боже мой! Не виноваты же мы в том, что иначе поступить не можем. Вперед, сеньоры! Спускайтесь смело за мной! Дорогой попросим извинения у журавлей, что осмелились их побеспокоить.

Вслед за тем Гаспар направился к месту слияния потока с рекой; его спутники без возражений последовали за ним. Сделав шагов двести, они уже приблизились к журавлям.

Громадные птицы, испуганные приближением существ, не похожих на тех, которых они привыкли видеть ежедневно, поторопились проглотить содержимое своих красных мешков и, взмахнув большими крыльями, с криками поднялись в воздух, точно протестуя против неожиданной помехи. С минуту они покружились над головами всадников, испуская свои пронзительные крики, как бы надеясь отстоять переход через ручей, но, когда лошади вошли в воду, птицы, видя, что их рыбная ловля кончена, смолкли одна за другой и отправились на поиски другого, более удобного места.

Как Гаспар думал, так и вышло: между главной рекой и ее притоком существовала отмель. Они не могли бы никаким образом переправиться выше или ниже этого места, и даже здесь, в самом неглубоком месте, стремена погружались в воду; всего приходилось им сделать по воде около ста метров, потому что в этом месте поток разливался очень широко.

Путешественники сделали уже две трети этого пути и считали себя почти на другом берегу, когда лошади вдруг остановились, задрожав всем телом, и в ту же минуту каждый из всадников одновременно почувствовал какое-то странное сотрясение во всем теле. Всадники невольно вскрикнули в испуге. Только один Гаспар догадался о причине этих неожиданных толчков.

— Карамба, — воскликнул он, — это же электрические угри, да не один, а целые сотни! Они кружатся около нас, это видно по лошадям… Пришпорьте коней, сеньоры, а то наши испуганные животные ни за что не дойдут до берега!

Молодые люди со всей силой вонзили шпоры в бока лошадей, но животные, дрожа от страха, нерешительно шли вперед. Всадники также не избегли влияния электричества. Ток, сообщенный животным, перешел и на людей, причинив им неприятное ощущение. Их смущала борьба с силой, против которой они не имели средств. Только один Гаспар не потерялся.

— Сильней пришпорьте лошадей! Если мы через несколько минут не будем на том берегу, угри совсем одолеют нас. Лошади пойдут ко дну как камни, и мы сами, если только не освободимся от этих адских животных, совершенно погибнем. Вперед, сеньоры! Действуйте хлыстом и шпорами, как если бы от этого зависело спасение ваших душ!

Но Людвиг и Циприано не нуждались в понукании. Они отлично понимали, что каждая минута только увеличивает опасность. Они изо всех сил пришпоривали и хлестали своих лошадей. Первый достиг берега Гаспар, за ним Циприано; но когда оба обернулись к Людвигу, то увидели, что тот отстал от них на несколько метров. Лошадь его вся дрожала и отказывалась идти дальше; всадник положительно терял голову, видя бесполезность своих усилий. Вдруг лошадь его совершенно перестала двигаться, и гаучо с Циприано увидели, как она стала понемногу тонуть.

Людвиг был не в состоянии удержать ее.

Циприано хотел сойти с лошади и броситься на помощь к брату, но гаучо остановил его.

— Берегитесь этого! — воскликнул он. — Вы только погибнете оба; есть еще другое средство помочь Людвигу.

И с этим словом он отвязал от седла лассо и, взмахнув им над головой, бросил на Людвига. Петля обвилась вокруг юноши, и через несколько минут он живой и невредимый вышел на берег. Не теряя ни минуты, гаучо снял лассо с Людвига и, снова закрутив его, бросил на лошадь, которая уже наполовину была в воде. На этот раз широкая петля затянула шею животного, захватив вместе с нею и часть испанского седла, которое было на коне. Намотав конец лассо покрепче на руку, Гаспар, сделав полуоборот на своей лошади и понукая ее громкими криками, помчался по берегу.

Глава XI СТРЕЛЯЮЩАЯ РЫБА

Среди потока происходила жестокая борьба. Лошадь Людвига ободрилась, почувствовала помощь и сильно рванулась к берегу; еще одно усилие — и лошадь наконец выбралась на берег.

Странная картина представилась бы глазам зрителей при виде этих дрожавших лошадей, еле державшихся на ногах, и трех всадников, находившихся не в лучшем состоянии. Впрочем, самый старший из них сохранил еще остаток сил, но далеко не чувствовал себя таким же крепким, как прежде. Никогда в жизни не приходилось ему подвергаться такому сильному нападению электрических угрей. Такую силу электричества он мог приписать только происшедшей буре, еще больше возбудившей в угрях электрическую энергию, всегда находящуюся в них в скрытом виде; электрический угорь, иногда совершенно безвредный, по временам бывает самым опасным речным животным.

Не сразу отделались лошади от страданий, причиненных им гимнотами, да и всадники, не исключая и Гаспара, чувствовали себя не особенно хорошо, хотя гаучо не замедлил вернуть свое обычное благодушное настроение, еще более усилившееся от успеха этого двойного ужения арканом, первого в своем роде. Его веселое настроение ободрило и его юных спутников.

Отдохнув немного, снова пустились они в путь, все время направляясь вдоль берегов Пилькомайо. Дорогой Гаспар сообщил своим товарищам все, что знал об электрических угрях.

Гаучо называет их скатами, но сеньор Людовико (Гаспар называл так отца Людвига) называл их гимнотами (электрический угорь); должно быть, под этим именем они известны натуралистам.

— Да, — ответил Людвиг, заинтересовавшийся словами гаучо, — это настоящее научное название угрей.

— Видели ли вы когда-нибудь вблизи этих отвратительных чертенят? — спросил Гаспар.

— Нет, — отвечал Людвиг, — но я не раз слышал рассказы о них от отца.

При слове «отец» легкая тень набежала на лицо юноши, и он, по-видимому, уж не думал о гимнотах.

— А я часто их видел, — сказал Гаспар, — еще в детстве, когда мы с другими детьми забавлялись электрическими скатами, отправляясь для этого к соседним рекам, где они водились во множестве. Но мы все-таки очень боялись их, и вы увидите, что это было не без основания. Однажды я был свидетелем печального зрелища: в реку упал старый бык, у которого был только один глаз. Прежде чем быка унесло течением, я успел зацепить конец веревки за его рога; тут мы все — около двенадцати мальчишек — стали тянуть изо всей силы, рассчитывая, что в состоянии будем вытащить животное из пучины, но, конечно, мы ничего не могли поделать, и несчастный бык на наших глазах вдруг скрылся под водой, точно пораженный неожиданным выстрелом из ружья. Никогда я не забуду, с каким отчаянием смотрел его единственный глаз, — у этих животных взгляд чрезвычайно выразительный! Я также никогда не забуду, как отблагодарил нас хозяин этого быка, обвинив нас в гибели животного. Это был наш школьный учитель — человек, сказать правду, довольно-таки жестокий, которого нельзя было умилостивить ничем. «Вы поступили, как дураки, — кричал он, — вы взялись за непосильную работу вместо того, чтобы позвать на помощь или разыскать меня, тогда как я был всего в двух шагах. Позови вы меня — и мой бык остался бы жив. Всякий должен знать, что можно и чего нельзя; необходимо сообразовываться со своими силами, а чтобы вы не забывали этого полезного правила, я каждого из вас награжу кое-чем, что всегда останется в вашей памяти». Каждый из нас получил по дюжине ударов. Никогда наказание не выполнялось с большим пристрастием.

— Какой злой человек был ваш учитель, — воскликнул Циприано.

— Крут немножко, это правда, — ответил Гаспар, — но это был прежде всего человек рассудительный и справедливый, и его линейка не раз помешала мне сделать глупость в моей жизни; и, сказать правду, ее очень и очень следовало бы пустить в дело, когда мы собрались было стрелять в другого тигра в пещере. Тут я вспомнил про линейку: дело было рискованное, и я, благодаря памятному уроку моего старого учителя, предпочел ракету целому залпу ружей, который, наверное, не произвел бы такого эффекта. В то время, о котором я вам рассказываю, я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь иметь дело с гимнотами, да еще при таких обстоятельствах. Поверьте, милый Людвиг, что воспоминание о быке и энергичный урок, полученный за него, к счастью, пришли мне на ум в то время, когда я на буксире тащил вашу лошадь.

— Бедный Гаспар, — сказал Циприано, — пожалуй, мы действительно должны благословлять твоего старого школьного учителя. Я тоже видел электрических угрей!

— Ты говоришь, что видел электрических скатов, Циприано? — спросил Людвиг. — На кого они похожи?

— Гаучо лучше меня может рассказать тебе об этом.

— На что они похожи, Гаспар?

— Ну, — сказал гаучо, — если бы меня попросили описать этих отвратительных тварей, я сказал бы, что они ни на что не похожи. Наверное, самое некрасивое животное в мире не было бы польщено сравнением с ними. По всей вероятности, подобные им твари водятся только в аду, если только, конечно, там есть вода.

— Это, однако, вовсе не объясняет, на кого похож электрический скат, — перебил глухо Людвиг, в котором любовь к естественным наукам жаждала более точного описания.

— Конечно, ничего, — возразил гаучо. — Но не легко описывать рыбу, которая, может быть, и не рыба, хотя и живет в вода.

— Я отвечу на этот вопрос. Гимнот не что иное, как рыба, — сказал молодой натуралист. — Но какой он формы, какого цвета, какой величины?

— На это я вам могу ответить, сеньор Людвиг. Возьмите обыкновенного ската, длиной приблизительно в одну вару[18], и, ничего не изменяя в его длине, увеличьте в шесть раз его толщину; тогда вы получите гимнота, хотя их можно встретить, конечно, и гораздо длиннее. Цвет кожи у него оливковый, с рассеянными повсюду красными и желтовато-зелеными крапинками, более блестящими над горлом и на брюшке, хотя цвет их меняется, смотря по возрасту и цвету воды, в которой живут гимноты. Голова у них широкая, рот полон острых зубов, хвост плоский, и около шеи пара плавников — вот и все описание ската. Если бы вода в потоке не была такой мутной, вы бы сами могли их разглядеть.

— Правда ли, что они очень вкусны? — спросил молодой парагваец. — Я никогда их не пробовал.

— Вкусны ли они, мой милый? Ответить на это только утвердительно, — значит, сказать слишком мало. Едва ли даже найдется другое, более лакомое и нежное блюдо. Но прежде чем жарить их, необходимо, как мне говорил сеньор Людовико, ваш дядя, отрезать губчатую часть их тела, которая сообщает им электрическую силу. Я знаю индейцев, которые мясо ската предпочитают всем другим рыбам наших рек; они даже ловят их для продажи.

— Каким же образом они их ловят? — спросил Людвиг.

— Различными способами, — ответил гаучо. — Иногда гимноты выплывают на поверхность воды; тогда рыболову нетрудно их поймать: достаточно пустить в их довольно крупное туловище зубчатой острогой, которая привязана к длинной веревке и к палке, которую забрасывают на другой берег, где их и находят. Попасть в них ничего еще не значит. Как только удастся рыболову попасть острогой, он быстро выпускает веревку и перехватывает ее за сухой конец: без этой предосторожности ему пришлось бы испытать страшные удары электрического тока. И заметьте, что удар чувствуется только в том случае, если веревка смочена. Это ведь прелюбопытно, не правда ли? Только мокрая веревка передает электричество, а сухая нет. Я не знаю почему, но только это верно.

— Это, — ответил Людвиг, — самый простой закон электричества. Но рассказывайте дальше, Гаспар.

— Я дальше ничего не знаю, мой дорогой господин. Добавлю только, что угрей несколько пород; но это не все знают, а в особенности гаучо, у которых есть иные дела, кроме наблюдений над этими отвратительными тварями. Об этих разных породах я слышал от сеньора Людовико; он даже сделал такую вещь, которой я никогда не поверил бы, если бы сам не видел ее собственными глазами. Однажды мы собирали водяные растения и поймали одного гимнота громадной величины, почти в две вары. Сеньор Людовико растянул его на песке, пока он еще был жив, и прикрепил к его хвосту аппарат, употребления которого я не знаю. И знаете, что вышло?

Циприано и Людвиг сделали знак отрицания.

— Я вам сейчас скажу. Он зажег небольшую кучку пороха, приготовленную заранее. Порох вспыхнул, точно к нему поднесли горячий уголь, хотя я знал, что не было ни одной искорки огня. Порох воспламенился от прикосновения к телу гимнота.

Циприано выразил удивление, но Людвиг сейчас же понял причину явления, так поразившего их.

После полудня путешественники поднялись по реке, все еще не отыскав следов.

Хотя это была самая пустынная и ненаселенная часть страны, тем не менее вдоль берега Пилькомайо шла тропинка. Вероятно, ее проложили люди и животные, если не те и другие вместе. Как бы там ни было, но на ней нельзя было разобрать следов… Ураган все уничтожил, и о тропинке можно было догадаться только по пробитой почве да по росшей местами траве. Их не удивили также нисколько громадные кучи пыли, нанесенной во время бури. Они знали, что после продолжительной засухи в пампасах не только земля обращается в пыль, но также и трава, листья и толстые стебли чертополоха. Животные тысячами гибнут в это время, человек с трудом может найти себе пищу. После такой долгой засухи наступает буря, по окончании которой нередко находят засыпанных и погребенных под кучами пыли животных, умерших от недостатка пищи и воды.

Гаспар рассказал своим молодым спутникам, что из-за таких бурь между землевладельцами возникают часто споры, потому что ураган иногда уничтожает пограничные столбы.

— Если это так, — сказал Людвиг, — то мы долго не отыщем следов, и каким образом узнаем, что едем по настоящей дороге?

Гаспар всеми силами старался рассеять беспокойство своего молодого хозяина.

— Я согласен, — сказал он, показывая на реку, — что мы едем наудачу. Но что же нам остается делать? Отдалиться от реки — значило бы еще больше ухудшить свое положение, и в таком случае мы шли бы совсем на авось, а тогда уж благоразумнее было бы вернуться домой. Но я не думаю, чтобы у вас было такое намерение.

— Нет, нет! — воскликнул Циприано. — Ни за что не вернусь, пока не отыщу сестру!

— Конечно нет, — подтвердил и Людвиг, — возвратиться без Франчески — значит обречь мою мать на вечную печаль. Мы до последнего издыхания будем преследовать цель нашего путешествия, пока силы не изменят нам окончательно.

— Верно, Людвиг, — проговорил Циприано, — я люблю, когда ты так говоришь.

— Мы все так думаем, — добавил Гаспар, — мы должны найти Франческу, и если…

Он хотел сказать «если она жива», но побоялся вызвать сомнения в душе юношей и не окончил фразы.

— Вы знаете, сеньоры, — продолжал он, быстро меняя разговор, — что индейцы в Чако редко живут вдали от реки: они любят купание. Ничего нет интереснее, как видеть их — старых и молодых — всех вместе в воде. Эти дикари ныряют и плавают, как утки. Я видел одного индейца из Чако, нырнувшего с одного берега широкой реки и вынырнувшего на другом берегу.

Циприано знаком подтвердил, что он также был свидетелем подобного примера.

— Итак, сеньоры, — продолжал гаучо, — я вот что думаю: индейцы — настоящие утки; они не поселятся никогда далеко от берега реки, а такой рекой должна быть Пилькомайо или один из ее притоков.

— Исследуем все, — сказал Циприано.

— Отлично, сеньор Циприано, но это не сократит нашей дороги, просто потому, что и справа и слева от реки много притоков. Но я надеюсь, что достаточно будет подняться по одному из них, вместо того чтобы исследовать все. У нас десять шансов против одного найти след индейских всадников, направляясь все прямо и держась вблизи берегов реки. Будьте покойны, дети: как только нападем на след, гаучо выследит их до самого логовища.

Ободренные этими словами, путешественники продолжали путь. Гаспар ехал впереди, рассматривая почву глазами опытного следопыта.

Гаучо только для поддержания бодрости в своих детках говорил с такой уверенностью. На самом же деле он лучше их знал всю трудность такого предприятия; знал, как мало можно рассчитывать на успех их поисков; но от этого вовсе не следовало приходить в отчаяние, и честный гаучо предпочитал хранить про себя свои сомнения, ничем не выдавая своей тревоги. Принятое им решение — не покидать русла реки — было самое благоразумное из всех остальных.

Глава XII ПОТЕРЯННЫЙ МЕШОК

Гаспар предложил остановиться отдохнуть, пока еще не скрылось солнце; товарищи его тотчас же изъявили на это согласие.

Предложение гаучо и согласие его спутников объяснялись их нравственным и физическим утомлением; кроме того, лошади также нуждались в отдыхе после такого тяжелого дня. Даже нетерпеливый Циприано не возражал. Надо заметить еще, что они положительно умирали от голода, потому что их завтрак в пещере был слишком скуден.

Вот почему все были не прочь остановиться отдохнуть и, кстати, закусить. Выбрав место поудобнее на опушке пальмового леса, они быстро соскочили на землю, расседлали лошадей и сняли с них весь багаж, чтобы бедные животные могли отдохнуть после всех трудов. Но тут они сделали неожиданное открытие: все их припасы исчезли!

Мешок с провизией, где лежали сушеная говядина, маисовые лепешки, парагвайский чай, — все, что заботливо мать положила туда перед отъездом, — исчез бесследно.

Мешок, как обыкновенно, был привязан за седлом Людвига: лошадь его была сильная, а сам он легче всех. Где мог он обронить его? С этим вопросом они обращались по очереди друг к другу.

В риачо! В этом не могло быть никакого сомнения. Их драгоценный мешок исчез в потоке. Они вспомнили, какие усилия употребляла лошадь, чтобы освободиться от гимнотов и выбраться на берег; в это самое время, вероятно, ремни, которыми был привязан мешок, лопнули и он упал в воду. Циприано говорил, что отлично помнит, как Людвиг по выходе из грота привязывал мешок. Никаким другим обстоятельством нельзя было объяснить его исчезновение, и теперь их припасы лежат на дне грязного риачо и станут добычей гимнотов и журавлей.

Нечего делать, расседлали лошадей и не без зависти смотрели, как животные с радостным ржанием бросились к зеленой и густой траве.

— Мы не можем есть траву, и нам остается потуже стянуть пояса, — с философским спокойствием сказал Людвигу Циприано, с трудом сдерживая улыбку, когда заметил, что тот был готов в буквальном смысле последовать его совету.

Гаспар сильно был огорчен потерей провизии. Нос его страшно вытянулся, его здоровый желудок предъявлял свои права.

Трое всадников неподвижно стояли, обмениваясь взглядами, ясно выражавшими неприятную перспективу остаться без обеда.

Порешили лечь спать с пустым желудком. Циприано и Людвиг уже выбрали себе местечко для отдыха, и только один гаучо, по-видимому, не намерен был отказаться от надежды чем-нибудь заморить червячка. Он пристальным взглядом оглядывал окружающую местность. Быть может, он вспоминал о манне небесной в пустыне, только взгляд его постоянно переносился от деревьев к зеленеющим саваннам, расстилавшимся широко перед ними, словно в надежде найти что-нибудь. Вдруг он сделал какой-то странный жест.

— Что такое, Гаспар? — спросил его Циприано.

— Нашел! Ура! Нашел, хотя еще сам не знаю что! — сказал гаучо, указывая на равнину. — Вы разве ничего не видите там?

Солнце еще не зашло, и его яркие лучи прямо ударяли в глаза путешественникам. Циприано, прикрыв рукою глаза, посмотрел в указанном направлении.

— Теперь вижу!.. Оно поднимается над высокой травой и похоже как будто на два стебля cardon[19] с шапкой листьев на верхушке?

— Да, да, — ответил Гаспар.

— Что это может быть? — спросили вместе оба юноши.

— Два страуса, самец и самка, насколько я могу судить по их длинным шеям, превышающим самые высокие стебли травы.

— По-видимому, вы правы, Гаспар, — сказал Людвиг. — Смотрите-ка, они двигаются! Действительно, это страусы. Теперь они стоят на открытом месте, и мы можем видеть их с ног до головы. Какие они громадные!.. А! Теперь они опустили головы. Что это значит, по-вашему?

— Наверное, они так же, как и мы, отыскивают себе обед, и я уверен, что их поиски увенчались успехом, потому что они не слишком-то разборчивы на еду; они довольствуются кореньями и травой.

Гаучо остановился, точно обдумывая что-то; Людвиг также находился в размышлении. Слова Гаспара пробудили в нем инстинкты натуралиста, и он хотел услышать от него еще какие-нибудь сведения об этих птицах. Но молодой парагваец, который совершенно не интересовался образом жизни страусов, ограничился вопросом:

— Их мясо съедобно, Гаспар?

— Можно ли его есть, сеньорито? Разве человек, умирающий от голода, разбирает, что вкусно и что невкусно? Дело не в этом, а в том, как их поймать! Если бы мне удалось накинуть лассо на одного из них — самца или самку, для меня безразлично, — я бы приготовил княжеский обед. Господи! Что делать? К ним нельзя подойти даже на выстрел! Нет ни одного хоть бы маленького кустика, за который можно было бы спрятаться!

— Станем на четвереньки и поползем по траве, — предложил Циприано, аппетит которого, по-видимому, с каждой минутой все больше увеличивался.

— Проползти-то ничего не значит, но выйдет ли из этого толк, вот в чем дело! Из всех животных, птиц и четвероногих, встречающихся в саваннах, нет ни одного пугливее и осторожнее этих больших птиц. Они моментально скроются из глаз, прежде чем подпустят нас к себе на выстрел.

Гаучо замолчал и усиленно начал тереть себе лоб, придумывая план атаки.

Остальные также молчали, изыскивая средство овладеть страусами. Наконец гаучо первый прервал молчание.

— Бог мой! — воскликнул он. — Я, кажется, нашел способ. Соберите дров и разведите костер. Прежде чем он разгорится, может быть, в моих руках уже будет страус… Где моя белая рубашка?

Говоря так, гаучо направился к вещам, разбросанным по земле, и начал развязывать один из мешков, прикрепленных к его седлу.

При его словах «Где моя белая рубашка?» Людвиг и Циприано переглянулись с изумлением.

— Если только Гаспар не сошел с ума в настоящее время, — сказал Людвиг, — я боюсь, что он недалек от этого.

— По-моему, на него действует голод, — проговорил Циприано, — оставим его в покое. Если ему нравится подобный маскарад, тем лучше для него.

Гаучо недолго мучил товарищей загадочностью своего поведения. Выложив из сумки все содержимое, он достал свою праздничную рубашку, всю расшитую вышивками и белую как снег. В одну минуту он скинул с себя пончо и надел рубашку.

В продолжение этой операции Людвиг и Циприано с всевозрастающим беспокойством и удивлением смотрели на гаучо. Между тем Гаспар прервал свои странные приготовления, как будто новая мысль блеснула в его голове.

— Сеньор Циприано, — сказал он, — я думаю, что вы лучше меня выполните этот маневр.

— Что такое? — воскликнул Циприано. — Уже несколько минут, как мы спрашиваем себя, Гаспар, в порядке ли ваша голова.

— Успокойтесь, дети мои, — ответил он с хохотом. — Мой план очень прост. Все дело в том, чтобы надеть мою рубашку или вашу, если это вам более по вкусу, и превратиться в журавля, то есть изобразить его.

— В журавля?

— Ну да, в журавля.

— Но зачем же это?

— Затем, чтобы добыть кусок страусового мяса нам на ужин. Я слишком велик ростом для того, чтобы играть такую роль, а вы, сеньор Циприано, как раз подходящих размеров. И я готов держать пари на мою лошадь против осла, что в рубашке вы приблизитесь к этим длинноногим птицам и не вызовете в них ни тени подозрения.

— Ради Бога, говорите яснее, Гаспар, я ничего на понимаю! Допустим, что я превращусь в журавля, ну а затем?

— Сейчас узнаете. Сначала снимите вашу куртку и позвольте надеть на вас эту рубашку.

Циприано не стал возражать; молча снял он свою куртку и встал перед гаучо. Тот надел рубашку на молодого человека и задрапировал ее так, что образовалось нечто вроде белого хвоста; затем он взял длинный конец веревки и обмотал широкие панталоны так, чтобы они казались как можно тоньше, потом снял мягкую войлочную шляпу с парагвайца, воткнул в ее передний край длинную заостренную на конце палку, которую окрасил мокрым порохом в синевато-черный цвет и нахлобучил шляпу на голову юноши.

Циприано в этой шляпе, с длинным черным клювом, длиной, пожалуй, больше фута, представлял грубое подобие журавля. Небольшой слой мокрого пороха покрыл смуглые щеки парагвайца, и этим закончилось преобразование головы.

Затем, вынув из кармана шелковый ярко-красный платок, какие всегда носят с собой гаучо, он обвязал его вокруг шеи Циприано, сделав из него род красного мешка на груди.

— Ну, теперь, сеньор, надеюсь, что вы можете сойти за журавля-солдата. Теперь вас не только страусы, но и сами журавли не отличат от своих собратьев. Идите и добудьте нам ужин.

— Повторяю вам, Гаспар, что я вас не совсем еще понимаю. Что же мне теперь делать? Нужно подойти поближе к страусам, но я совсем не знаком с такого рода охотой. Одним словом, ваше намерение серьезно или нет? Или это переодевание, за неимением обеда, доставляет вам развлечение?

— Мой бог! Сеньорита, вы меня положительно удивляете! Как это вы, сами — местный житель, и задаете мне такие вопросы! Разве вы не родились, чтобы быть гаучо? Даже gringo[20], нарядившись так, сразу догадался бы, в чем дело.

Циприано бросил вопросительный взгляд на Людвига, но последний знаком ответил ему, что не может дать никакого совета в этом случае. Оба были одинаково поражены странными словами Гаспара.

— Ах! — со вздохом воскликнул Гаспар. — Неужели вы оба действительно не понимаете, что заставило меня проделать все это? Я вам объясню, сеньор Циприано. Вы одеты журавлем, ну, так и надо подражать ему. Во-первых, приблизьтесь к страусам насколько возможно. Возьмите с собой ружье или болу; последнее лучше, так как вы кидаете ее хорошо. В этом, я знаю, вы не похожи на гринго. Не бойтесь, птицы не заподозрят вас. Видите, вон там болото, около которого бродят эти птицы? Обойдите его кругом и держитесь в этом направлении; они примут вас за журавля и попадутся в руки. Ну, теперь я думаю, вы поняли, в чем дело?

— Да, да! — воскликнул Циприано, понявший наконец цель Гаспара. — Теперь я знаю, что делать, Гаспар, и постараюсь схватить за ногу одного из них… Прощайте!

С этими словами парагваец взял болу и ружье и, спрятав их под рубашку, направился к страусам.

Глава XIII СТРАУСЫ

— Черт! — послышалось восклицание гаучо, когда Циприано отошел от них шагов на двести. — Ну, разве наш милейший юноша не похож теперь на журавля? Если бы я не знал, что на нем моя рубашка, я сам бы принял его за птицу.

Людвиг ничего не ответил: он весь был поглощен созерцанием своего кузена, медленно шагавшего, слегка покачиваясь, точь-в-точь как это делают журавли.

Молодой парагваец играл свою роль безукоризненно, точно всю жизнь только и занимался этим; он то смело делал шаг вперед, то вдруг останавливался, опуская свой длинный клюв к земле как бы для того, чтобы схватить слизня, ужа, ящерицу или другое какое-нибудь пресмыкающееся, которыми питаются журавли. Проделывая эти шутки, юноша держал руки под рубашкой, так же как и болу. Но вместо того чтобы прямо идти к страусам, он, по совету гаучо, сделал обход, обогнув болото. Когда, наконец, Циприано был уже на одной линии с птицами, то и тут он не пошел к ним прямо, а продолжал осторожно приближаться, подражая движениям журавля: он то вдруг останавливался и встряхивал своими белыми крыльями, то вытягивал клюв, точно глотая рыбу или ужа, и затем делал вид, что отыскивает новую добычу.

Собственно говоря, ничего нет удивительного, что птицы оставались спокойными. Иногда таким образом удается обмануть животных даже более смышленых, чем страусы, как, например, пампасскую пуму, ягуара.

Подозрение у птиц явилось только тогда, когда поддельный журавль был уже около них. Тут они сразу перестали щипать траву и, вытянув свои длинные шеи, испустили пронзительный крик.

Самка, как всегда, оказалась более хитрой и боязливой. В ту минуту, как раздался крик, она быстро отскочила назад, оставив своего товарища одного перед опасностью.

Последний стал выказывать враждебные намерения к неожиданно появившемуся пришельцу, подражая гусям, которых чем-нибудь раздразнили: он вытянул вперед шею и задвигал ею, но это, конечно, ему нисколько не помогло; раздался свист, и, прежде чем страус успел сделать какое-нибудь движение, его ноги были опутаны арканом, и сам он упал на землю, беспомощно взмахнув крыльями.

С быстротой молнии устремился к нему мнимый журавль и одним ударом в голову, нанесенным с ловкостью, которой научил парагвайца гаучо, сразу парализовал все движения птицы; страус неподвижно вытянулся на земле, между тем как его испуганная подруга, подняв крылья, с необычайной быстротой неслась по высокой траве пампасов.

Людвиг с живейшим интересом смотрел на это зрелище, а Гаспар радостным криком приветствовал успехи парагвайца. Оба они, не медля ни минуты, поспешили к Циприано, чтобы помочь ему дотащить такую громадную дичь.

Гаучо вырезал самые лучшие куски из страуса, и все трое с особенным удовольствием принялись за приготовление обеда, на который они положительно не рассчитывали час тому назад.

Между тем не было ни огня, ни дров; Гаспар с Людвигом не подумали об этом, всецело заинтересованные движениями Циприано.

Они помогли парагвайцу перетащить добычу на свой бивак. Помощь их в этом не была излишней: страус оказался весом с хорошего барана.

Гаучо тотчас же принялся разрезать своим ножом дичину на куски; Людвиг собирал дрова для костра, а Циприано снимал с себя маскарадный костюм. Ему пришлось довольно долго повозиться над собой, чтобы снова принять человеческий образ: мокрый порох не отставал от лица юноши. По счастью, недалеко от лагеря протекал ручей; впрочем, не будь вблизи ручья, путешественники не расположились бы здесь биваком.

Никому в голову не придет остановиться биваком далеко от воды, кроме разве тех случаев, когда нет другого выхода.

Пока парагваец снимал с себя рубашку, Гаспар распутал веревки, которыми были обмотаны его ноги, а пока юноша отмывал в ручье лицо, огонь успел разгореться, и нарезанные куски страуса уже поджаривались, распространяя вокруг аппетитный запах поджаренного мяса. Чайник кипел тут же. По счастью, мешок со всеми принадлежностями для чая не был потерян, как сначала думали путешественники. Гаучо привязал его, как потом оказалось, по ошибке к своему седлу, где он был незаметен за многочисленными ремнями рекадо. Не будь этого, драгоценное содержимое мешка очутилось бы вместе с другими вещами на дне риачо. А без этого ничто не мило парагвайцу.

Все трое, довольные драгоценной находкой, были в самом приятном настроении, насколько, конечно, это было возможно в их печальном положении. Природа, казалось, хотела отвлечь их от тяжелого горя, направляя их мысль в другую сторону и рассеивая их целым рядом неожиданных происшествий во время их пути. Иначе несчастье окончательно сломило бы их. Теперь они наслаждались отдыхом, сидя вокруг пылающего костра в ожидании, пока вскипит вода и достаточно зарумянится жаркое. Разговор не умолкал ни на минуту. Гаспар не хотел, чтобы печальное раздумье вновь охватило его молодых товарищей, и старался отвлечь их, переходя от одного предмета к другому.

Понятно, в эту минуту разговор шел о страусах. Тема эта представляла большой интерес для Людвига; он рассказал своим товарищам весь запас научных знаний, вынесенных частью из книг, частью из бесед с отцом, и перечислил все породы страусов, живущих на земном шаре.

Самая крупная порода — африканская, которую римляне называли struthio и орнитологи — camelus, потому что своим общим видом птица эта действительно напоминает верблюда. Это сходство в самом деле настолько поразительно, что голландские колонисты с мыса Доброй Надежды, не знакомые с ученым названием страуса, также заметили это сходство с верблюдом и прозвали страуса «птица-верблюд».

Людвиг сообщил также, что, хотя африканский страус гораздо больше южноамериканского и отличается от него цветом оперения, но по строению тела и образу жизни и тот и другой совершенно одинаковы. Оба живут на равнинах и весьма редко встречаются в лесистых и скалистых местностях или по склонам гор. Правда, американский страус попадается в Кордильерах на высоте восьми тысяч футов над уровнем моря, но опять-таки только на плоскогорьях, простирающихся между горными цепями, но не на горах. Они любят так называемые бесплодные и пустынные пространства, хотя встречаются также и на плодородных равнинах, поросших травой, как, например, в пампасах Ла-Платы и в саваннах Чако. Самец-страус, подобно нашему петуху, охраняет нескольких самок с той только разницей, что они, в отличие от наших кур, кладут свои яйца в одно гнездо, на которое и садится самец во время высиживания яиц. Самки, впрочем, не всегда кладут свои яйца в гнездо, случается, что они кладут их прямо в песок, или на траву, или куда придется, не заботясь вообще нисколько о судьбе своих яиц.

Много существует предположений относительно этих заброшенных яиц. Одни говорят, что самка кладет их около гнезда как пищу молодым детенышам, которые в первое время не в состоянии еще сами отыскивать себе пищу.

Людвиг, как и его отец, отрицал такое назначение этих брошенных яиц, утверждая, что самка просто роняет их.

Гаспар поддерживал это мнение, говоря, что птицы никогда даже не подходят к таким яйцам и что последние остаются лежать на земле, пока не сгниют. Он полагал также, что самки бросают яйца за недостатком места в гнезде; высиживает яйца самец, а кладут их несколько самок, и поэтому получается, что яиц оказывается гораздо больше, чем может поместиться в гнезде.

Поговорив о привычках, свойственных всем страусам, молодой натуралист сообщил собеседникам, что третья порода принадлежит большому материку Новой Голландии, обыкновенно называемому Австралией. Этот страус по своему образу жизни очень походит на страусов Африки и Южной Америки. Правда, он отличается от них по своему внешнему виду, но подобная разница существует и среди африканских страусов между самцом и самкой.

— Сравнивая между собой эти три породы, — заметил Людвиг, — можно сказать, что из них африканская — самая крупная, а австралийская — самая маленькая; страусы же Южной Америки, иначе называемые нанду, занимают середину, и хотя все они распределены в различных частях земного шара, но, несмотря на это, принадлежат к одной и той же породе. Я слышал много раз от отца, что решительно нет никакого смысла разделять их на несколько видов; только натуралисты из любви к научному труду различают в них три породы; африканский слывет под именем struthio camelus, а южноамериканский — rhea americana, вместо struthio rhea, как бы они должны были называться по-настоящему.

Ни Гаспар, ни Циприано не прерывали ни одним словом натуралиста, радуясь, что он хоть на минуту оторвался от тяжелых дум.

Людвиг продолжал:

— Есть еще другие птицы, принадлежащие к семейству страусов или, по крайней мере, близкие к ним, но сведения о них очень незначительны в сравнении с остальными тремя породами: это страус, встречающийся главным образом на больших островах архипелага восточной Индии. Кроме того, есть очень любопытный экземпляр страуса без крыльев, открытый недавно в Новой Зеландии. Натуралисты делят их даже на два вида и предполагают, что есть третий, если не четвертый, вид в лесистых горах островов Маори. Его причисляют к страусам, которых он напоминает в некоторых отношениях; главным же образом сходство это выступает нагляднее всего в устройстве крыльев, недостаточно развитых для поддержания его туловища во время полета. Но эту классификацию далеко нельзя назвать точной, хотя его и можно присоединить скорее к семейству struthio. В действительности же все-таки существует только три вида страусов: африканский, австралийский и американский.

— Только три вида! — воскликнул Гаспар. — Что вы говорите, сеньор Людвиг? Даже в пампасах их существует два.

— Вы ошибаетесь, Гаспар, — спокойно ответил Людвиг.

— О нет, сеньор Людвиг, я сам видел и даже ловил много раз, когда был с генералом Розасом в походе против южных индейцев. Это было приблизительно миль на сто к югу от Буэнос-Айреса, около Рио-Колорадо. Там-то и встречается другой вид, который мы, гаучо, называем petise[21]. Величиной они приблизительно с две трети этих страусов, но яйца их почти одинаковой величины, только у petise форма несколько иная и окраска бледнее. Ноги у них короче, и перья спускаются на несколько дюймов ниже голени, отчего они бегают не так быстро, как rhea.

Эти сведения были совершенной новостью для Людвига и Циприано. Хотя они выросли в Южной Америке, но никогда не слыхали о каком-либо другом виде страусов, кроме того, который им обыкновенно приходилось встречать в своих экскурсиях.

Гаспар рассказал им еще кое-что о них. Он говорил, что яйцо самой большой породы страусов весит каждое больше полутора дюжин обыкновенных куриных яиц и что в гнезде бывает от двадцати до тридцати штук яиц, а иногда и до пятидесяти.

Между прочим, он подтвердил также слова Людвига относительно высиживания яиц самцом. Он рассказывал, что самец ухаживает за птенчиками первое время, пока они нуждаются в защитнике.

Во время высиживания самец не отходит далеко от гнезда и остается на своем посту даже в том случае, если проезжает кто-нибудь и ему грозит опасность быть раздавленным копытом лошади. Когда его беспокоят, он сердится и может быть опасен. Гаспар вспомнил даже пример, когда страус бросился на всадника. Нападая, он прыгает и наносит удары своими длинными и сильными ногами, не переставая громко шипеть, точь-в-точь как рассерженный гусь.

Звук при этом настолько странен, что нельзя даже определить его происхождения, и едва можно поверить, что он произведен птицей, если вы не видите страуса перед собой.

Тут Людвиг прервал Гаспара, сказав, что то же самое делает и африканский страус, и путешественники часто принимают это сильное шипение, похожее на звук рожка, за рычание льва или другого дикого зверя. При этом Гаспар добавил, что страусы вообще очень пугливы и редко подпускают к себе близко; когда же их испугают, они бегут всегда против ветра, чем пользуются гаучо, чтобы настичь их. Для этого они отправляют кого-нибудь им навстречу.

Видя себя окруженным всадниками, страус совершенно теряется и бежит куда попало; тогда уже нетрудно поймать его арканом.

Беседа путешественников тянулась до тех пор, пока ночь не окутала равнину своим темным покровом.

Затем, растянувшись на своих «диванах» и покрывшись сверху пончо, они заснули крепким сном.

Глава XIV ВИСКАЧИ

На другой день на рассвете путешественники уже были на ногах и, закусив остатками жареного страуса, оседлали лошадей и отправились в путь, по-прежнему следуя по берегу Пилькомайо.

За ночь их лошади отдохнули, совершенно оправились от влияния электрических угрей, и всадники быстро подвигались вперед, насколько возможно ускоряя шаг при мысли о дорогой для них Франческе. Но им казалось, что они едут все-таки недостаточно быстро, когда они прибыли к тому месту, где Пилькомайо огибает большое пространство, бесплодное и лишенное растительности.

Гаспар знал немного эту местность. Он на этот раз решил уклониться от принятого направления и, вместо того чтобы по-прежнему ехать по берегу реки, предпочел пересечь пустыню и затем уже снова ехать по берегу, когда местность станет возвышаться.

Он, по своей опытности, думал, что если индейцы и шли по берегу реки, то им тут не было никакого расчета огибать реку, следуя по ее течению. Спутники его были такого же мнения, и все трое въехали в обнаженную пустыню. Гаспар держался впереди, указывая дорогу.

Этот переход представлял два затруднения. Первое заключалось в том, чтобы не уклониться от главного направления; проводник их один раз только, да и то очень давно, был в этой местности. На всем протяжении не было заметно ни малейшего следа тропинки. По-видимому, буря здесь свирепствовала ужасная и совершенно уничтожила все следы. Впереди не видно было ни деревьев, ни холмов, ничего, что могло бы хоть отчасти служить указанием дороги. Гаспар руководствовался единственно направлением солнца; к счастью, небо было безоблачно, как, впрочем, оно и бывает почти всегда в льяносах Гран-Чако. Второе затруднение было другого рода: на каждом шагу путь замедлялся большими пространствами земли, испещренными отверстиями, проделанными в земле, наподобие тех, которые делают кролики. Около каждого из таких отверстий навалены были куски всевозможного мусора, и путники сейчас же узнали в них жилища вискачей[22]. Они даже видели несколько сотен этих зверьков, сидевших у входа в свои подземные жилища и спокойно, без всякого страха смотревших на приближение всадников, что все вместе производило довольно забавное зрелище.

Животные убегали или скрывались только тогда, когда лошади почти наступали на них копытами. При этом они неловким и тяжелым движением отклонялись в сторону, как бы считая это делом скучным и бесполезным.

Эти животные больше кроликов, и передние зубы их гораздо длиннее, а своим большим хвостом и короткими передними лапами они скорее походят на огромных крыс. Свои норы они строят не в бесплодных местах равнины, а там, где более или менее плодородная почва покрыта грубой растительностью.

Агути[23], другое животное Южной Америки, принадлежит к тому же виду, встречающемуся исключительно в сухих и безводных пустынях. Но вискачи, которых встречается много видов, предпочитают строить свои жилища на равнинах, где есть трава и вода.

Гаспар говорил, что они питаются чертополохом, который вырывают своими крепкими лапами о трех пальцах. Кроме того, они собирают и тащат к своей норе все, что увидят; поэтому-то у входа в их пещеры навалены всегда целые кучи всякого мусора, которым можно было бы наполнить несколько корзин. В кучах этих попадаются камни, стебли растений, рога или кости животных, комки сухой земли, куски дерева и т. д., одним словом все, что только можно найти в окружающей местности. Эта привычка вискачей собирать всякую дрянь до сих пор ничем еще не объяснена.

Гаспар только мог подтвердить это явление, но больше он ничего не знал. По этому поводу он рассказал забавную историю, случившуюся с одним гаучо, который, потеряв свое mate и bombilla[24], решил поискать пропажу в колонии вискачей. Он не ошибся и отыскал потерянные вещи в куче разных отбросов, лежащих около входа в одну из нор.

Если бы все эти предметы были съедобны, пожалуй, еще можно было бы подумать, что вискачи собирают их про запас на случай голода, как это, например, делают белки, сурки и другие животные; но ничего подобного нет, и часто в целой такой куче нельзя найти ничего, обо что даже голодная крыса стала бы точить свои зубы.

Еще одна странность заинтересовала наших путешественников, в особенности Людвига.

Проезжая через колонию вискачей, путешественники, кроме грызунов, видели здесь же и живущих обыкновенно вместе с ними маленьких сов[25]; при приближении всадников птицы испуганно скрывались в норы вместе с вискачами.

Странные птицы эти виднелись всюду; они то поодиночке, то парами сидели на холмиках около нор, точно их нарочно поставили тут караулить вход в общее жилище. Некоторые из них, завидя всадников, не прятались в норы, а с пронзительным криком отлетали на несколько метров и опускались на другой холмик.

Людвигу много приходилось читать об образе жизни сов, населяющих обширные пампасы или прерии Северной Америки, где эти птицы находят себе приют в норах сурков или луговых собак, как и южноамериканская порода в жилищах вискачей.

Дорогой он рассказал своим спутникам все, что знал о совах и о сурках.

Гаспар, со своей стороны, сообщил молодому натуралисту все, что знал об образе жизни вискачей.

У Людвига было нечто вроде сыновней привязанности к тому, чем интересовался его так безвременно погибший отец. Хальбергер оставил после себя неоконченные работы, и Людвиг питал надежду рано или поздно докончить начатый труд.

— Ну, да это ничего не значит, — сказал в заключение Гаспар, — что эти животные загораживают нам дорогу и не позволяют скоро ехать; зато они очень вкусны, и, когда наши съестные припасы выйдут, мы легко можем поймать одного из них.

Гаспар имел полное основание говорить, что вискачи загораживают дорогу, потому что норы их были серьезным препятствием и не давали лошадям быстро двигаться; ноги коней то и дело погружались в рыхлую землю, не выдерживавшую тяжести их тела, и всадникам каждую минуту грозила опасность опрокинуться.

Медленно подвигались путешественники вперед через колонию вискачей; они не прочь были вернуться назад и объехать колонию, но боялись, что это слишком замедлит их путь.

Впрочем, продолжая подвигаться даже таким образом, они все же находили некоторое развлечение, наблюдая любопытных грызунов и их странные привычки.

Без особых приключений выбрались они, наконец, из колонии, за которой дальше простиралось обнаженное бесплодное пространство. Картина пустыни сильно поразила всех, и некоторое время они стояли в молчании.

Гаспар, не желавший выражать вслух свое мнение, видимо, сильно беспокоился, верным ли они идут путем; он то взглядывал на солнце, то устремлял глаза на землю, внимательно всматриваясь в малейшие неровности почвы, по которым можно было бы судить о том, что здесь прошли индейцы. Вдруг лицо его прояснилось, послышалось радостное восклицание:

— Наконец-то! Слава Богу!

— Что такое, Гаспар? — спросили оба молодых человека.

— Карамба, сеньоры! Следы разбойников! Посмотрите-ка! Видите, здесь они останавливались!.. А вон место, откуда они уехали. А… теперь все понятно! В этом самом месте негодяев застигла та буря, которая загнала нас в пещеру! Надо поискать, не найдем ли еще каких-нибудь признаков, по которым повернее можно было бы определить, когда они отсюда уехали!

С этими словами он соскочил с лошади и начал рассматривать следы.

Людвиг и Циприано также заметили следы. На земле, на большом пространстве, виднелись следы, оставленные лошадиными копытами. Немного дальше следы смешивались и, наконец, шли дальше по узенькой тропинке, точно всадники проехали здесь друг за другом, по два в ряд. В том месте, где земля была больше всего утоптана, следы разделялись, перекрещиваясь во всех направлениях, очевидно, отряд делал здесь продолжительную остановку; но там, где следы смешивались, они все шли к одному месту. Все это ясно отпечатывалось на густом слое пыли, превращенной дождем в грязь. Не оставалось ни малейшего сомнения: индейцы Чако проходили здесь в то время, когда начиналась тормента, и, застигнутые бурей, останавливались здесь переждать ее, а затем сели на лошадей и отправились дальше.

Одного взгляда довольно было для Гаспара, чтобы понять, в чем дело; с седла же он сошел для того, чтобы посмотреть, не увидит ли он среди всех этих следов отпечаток копыт маленькой лошадки, на которой ехала дочь его хозяина.

Циприано и Людвиг также принялись рассматривать следы.

Глава XV НАЙДЕННЫЙ СЛЕД

В продолжение нескольких секунд господствовало глубокое молчание; каждый из путешественников, наклонившись к земле, разглядывал следы; наконец голос молодого парагвайца первый нарушил тишину.

— Я так и знал! — произнес он, как будто нашел объяснение тайны или доказательство своего сомнения.

— В чем дело, Циприано? — спросил Людвиг, который был недалеко от него.

— Вот следы лошади Франчески!

— Ты в этом уверен?

— О да! Я узнал бы их из тысячи других!

— Ваша правда, — сказал гаучо, взглянув на указанное место, — нет сомнения, это отпечаток копыт пони сеньориты Франчески.

— А вот еще кое-что! — воскликнул вновь Циприано, глаза которого загорелись огнем. — Посмотрите-ка!

И он поднял конец ленты, запачканной грязью и лошадиными копытами. Циприано сразу узнал эту ленту, которую Франческа носила на голове; это был обрывок банта, которым она завязывала концы своих длинных кос.

— А? Что вы на это скажете? — снова заговорил он задыхающимся от ярости голосом. — О, Матерь Божья! Я этого и ожидал. Все, что я тебе говорил, Людвиг, оказывается, правда!

Этот внезапный взрыв гнева вызван был в Циприано обрывком красного пера, поднятым им в луже. В пере еще виднелось отверстие — след иголки, которой пришивалось это украшение к одежде индейца. По всей вероятности, обрывок принадлежал плащу из перьев индейского предводителя и оторвался во время бури.

Циприано знал еще больше. Ему был известен владелец плаща, и он отлично помнил, что видел такой плащ на плечах Аг-вары, поэтому в нем ни на минуту не оставалось сомнения, что перо принадлежало не кому иному, как вождю товасов. Итак, его предчувствие оправдалось. Его спутникам оставалось только поверить подозрению, высказанному им еще в начале путешествия.

Теперь не только Циприано, но и Людвиг убедился, что они открыли виновника ужасного преступления.

Людвиг, веривший до этой минуты в преданность Нарагуаны его отцу, был положительно уничтожен этим доказательством измены старого вождя или его сына, что, в сущности, было одинаково.

— Да, — сказал Циприано, — двойное преступление, совершенное ими, ужасно; просто не верится этому, а между тем это именно так. Бог не оставит этого преступления без наказания. А теперь на коней! Мы не должны отдыхать ни минуты, пока не настигнем их и не воздадим им должного по закону справедливости.

— Да, едем, — воскликнул Людвиг в свою очередь, — нечего терять время!

Напрасно Гаспар говорил им, что если верно предположение Циприано и молодой вождь действительно намерен сделать Франческу своей женой, то ей не грозит ни малейшей опасности до тех пор, пока не будут выполнены все необходимые в таких случаях обряды, которые требуют довольно продолжительного времени. Но слова верного гаучо не могли успокоить молодых людей.

Для большей ясности рассказа нам пришлось покинуть похитителей Франчески и пленницу, теперь же мы оставим пока гаучо и его товарищей продолжать свой путь и возвратимся немного назад, чтобы объяснить причины, вызвавшие убийство Хальбергера.

Поступок молодого вождя товасов совершенно ясен: он похитил бледнолицую девушку, желая сделать ее царицей своего племени. Без сомнения, он был свидетелем убийства отца той, которая должна была сделаться его женой, но прямого участия в выполнении этого злодеяния он не принимал. Виновником был ехавший рядом с Агварой бледнолицый, вооруженный копьем, острие которого еще хранило на себе следы недавнего преступления.

Индейцы звали его «проводником», настоящее же его имя было Рубино Вальдец. Он тоже был парагваец по рождению. Для объяснения его отношений к индейцам и мотивов, почему он совершил это преступление, нам нужно вернуться к тому времени, когда натуралист под покровом ночи бежал от козней парагвайского диктатора. Свидание, происходившее тогда между Франсиа и его приверженцем Рубино Вальдецем, объяснит всю эту историю.

Дело происходило приблизительно неделю спустя после бегства Хальбергера из Асунсьона.

— Ваше превосходительство приказали мне явиться к вам, — сказал Вальдец, — я жду ваших приказаний.

— Нужно немедленно отправиться на поиски беглеца. Я говорю о Людвиге Хальбергере. Могу ли я рассчитывать на вас, что вы найдете способ захватить непокорного?

— С разрешения вашего превосходительства, я постараюсь исполнить это поручение, но свет велик, и я думаю, что настичь его будет нелегко.

— Это уж дело ваше, Вальдец!

— Если только я буду в силах довести это дело до конца.

— Пять тысяч пиастров сделают все возможным для такого умного человека, как вы, Вальдец.

— Я готов ехать, ваше превосходительство, и, если уж говорить правду, не одна награда, обещанная вами, заставляет меня согласиться. У меня есть еще другая причина с особенным удовольствием повиноваться вашим приказаниям, но, когда я настигну беглеца…

— Вы хотите знать мои намерения относительно этого человека?

— Совершенно так, ваше превосходительство, я не сделаю ни больше, ни меньше того, что вы прикажете.

С минуту Франсиа хранил молчание, точно ему необходимо было обдумать свой ответ.

— Когда вы настигнете беглеца, — проговорил он наконец, — вы известите меня и тотчас же получите часть обещанной вам награды. Если же вы приведете его живым, получите всю сумму сполна. Если вам не удастся привести его живым, привезите мне его голову, уши, руку, — одним словом, что-нибудь, чтобы доказать мне, что его нет уже больше в живых; и когда в моих руках будут эти неоспоримые доказательства того, что мои приказания были в точности исполнены вами, вы немедленно получите всю сумму. Но слушайте, Рубино Вальдец, Хальбергер убежал не один. Я удвою сумму, если с немецким ученым вы привезете и женщину, увезенную им, которую он похитил вопреки законам нашей страны; закон требует, чтобы она вернулась опять на свою территорию, и надо во что бы то ни стало исполнить требование закона.

За время своего тиранического правления Гаспар Франсиа никогда еще не жаждал так мести, как в этот раз, когда жертва так неожиданно ускользнула из его рук. Привыкший встречать повсюду только одну рабскую покорность, он не мог допустить мысли, чтобы кто-нибудь осмелился уехать из Парагвая без его позволения.

Несмотря на заступничество влиятельных иностранцев, он осмелился держать Амедея Бонплана пленником в течение нескольких лет, а теперь его оставил в дураках какой-то иностранец без имени и связей! Одна мысль об этом приводила его в ярость. Он походил на тигра, от которого неожиданно целой и невредимой ускользнула его добыча. Это было больше, чем простой обман, — это было унижение его власти, вызывавшее в душе его все самые низкие инстинкты и возмущавшее его дикую гордость.

С самого первого дня исчезновения Хальбергера полицейские были на ногах, рыская по стране во всех направлениях, поднимаясь и спускаясь по реке вплоть до границ Уругвая. В Чако они не искали, потому что не осмеливались. Да и кому же пришло бы в голову, что Хальбергер найдет себе приют у индейцев и, избежав одной опасности, ринется в еще большую?

Франсиа, как и все его приближенные, совершенно ничего не знал о дружественных отношениях, существовавших между натуралистом и вождем товасов. Решиться белому проникнуть в эту дикую и неизвестную страну — значило идти на верную смерть.

Так, по крайней мере, думал деспот Парагвая, вследствие чего он и не посылал в Чако экспедиции в погоню за беглецом.

Вальдеца он знал как человека, способного на все, и потому, истощив все средства, обратился к его услугам. Ему нетрудно было найти в нем сообщника.

Вальдец дал клятву диктатору исполнить его поручение и, не откладывая дела в долгий ящик, принялся за розыски с прозорливостью и неутомимостью охотничьей собаки.

Но, несмотря на это, несмотря на всю его ненависть к благородному характеру Хальбергера, вполне естественную при испорченной натуре Вальдеца, несмотря на высокую награду, назначенную Франсиа за смерть или взятие в плен беглеца, тайна Хальбергера, вверенная вождю товасов, не была известна никому, и Вальдец употребил целых пять лет на бесплодные поиски.

Без всякой пользы спускался он вниз по реке до Корриен-теса, Сан-Розарио, Санта-Фе и даже до городов Буэнос-Айреса и Монтевидео. Производя свои поиски в противоположном направлении до крепости Коимбры и Уругвая, он нигде не мог открыть ни малейшего следа пребывания натуралиста.

Хальбергер увел с собой всех своих преданных и отважных слуг, а кроме них, никто не знал его тайны. Кроме того, из Асунсьона он уехал на лодке и, следовательно, не оставил за собой следов, по которым можно было бы судить о принятом им направлении. Это сбило с толку даже самого Франсиа, и его самые искусные разведчики напрасно употребляли свои усилия отыскать следы беглеца.

Мы уже сказали, что никто из них не мог себе даже представить, чтобы белый стал искать приюта в Чако. Для них такой поступок беглеца казался одинаково рискованным: это было все равно что, спасаясь от ягуара, попасть в когти льва. Только после пяти лет бесплодных розысков, истощив все средства, Рубино Вальдец решился, наконец, искать несчастного в Чако.

Собственная ненависть бандита к Хальбергеру еще больше, чем обещанная награда, возбуждала в нем такую невероятную настойчивость; совершенно отчаявшись в успехе, он решил направить свои поиски в пустыню Гран-Чако — в страну, небезызвестную ему: он проезжал уже по ней, принимая участие в одной экспедиции, снаряженной диктатором Парагвая.

Снабженный деньгами и всеми необходимыми припасами, он кончил тем, что поехал к племени товасов, находившемуся в то время в дружественных отношениях с диктатором.

Хотя это племя было враждебно белым, но он ничего не боялся, потому что за время своего пребывания у товасов оказал им некоторые услуги, доставившие ему их дружбу. К тому же он не принадлежал к числу людей, действующих на авось.

Во время его пребывания в крепости Коимбре, на бразильской границе, до него дошел слух из Чако о том, что там поселился какой-то бледнолицый, находившийся под защитой начальника племени товасов; узнал он при этом еще и другие подробности о колонисте. Ему рассказали, что белый человек имел жену и детей, что он изучал растения, птиц и даже самых ничтожных букашек.

Этих сведений было совершенно достаточно, чтобы узнать в этом бледнолицем Хальбергера, и Вальдец нисколько не сомневался, что напал наконец на след человека, погубить которого он дал клятву Гаспару Франсиа.

Вальдец уехал из Коимбры и после месячного переезда через большую пустынную равнину прибыл к реке Пилькомайо, находившейся недалеко от прежней деревни товасов. Здесь, зная местность, ему не трудно было разыскать индейцев.

От краснокожих он в первый раз получил верные сведения о беглецах. Наконец-то его пятилетние розыски увенчались успехом, теперь оставалось только вернуться в Асунсьон, взять с собой отряд и с его помощью захватить в плен натуралиста вместе с семьей.

Вальдец знал, что хотя прошло и много времени со дня бегства Хальбергера, но ненависть к нему Франсиа не улеглась: за время своих пятилетних поисков, когда ему приходилось ненадолго возвращаться в Асунсьон, он имел возможность убедиться, что деспот Парагвая не забывает и не прощает обид никогда. Поэтому их тайный договор сохранял прежнюю силу.

«Проводник» не нуждался в помощнике для отыскания жилища натуралиста. Для него было довольно сведений, сообщенных индейцами, да к тому же у него был сообщник — сын вождя товасов Агвара, который в это время как раз собирался в поход вниз по реке в сопровождении своих молодых воинов, и Вальдец решил отправиться вместе с индейцами.

Старшины племени не препятствовали этому. Они имели весьма смутное понятие о законных правах ренегата, не знали ничего о его ненависти к Хальбергеру и, конечно, даже и не подозревали о черных замыслах Вальдеца.

Заветные мечты молодого предводителя нам уже известны. Вальдец и он были созданы друг для друга. Но справедливость требует сказать, что Агвара отправлялся в экспедицию, вовсе и не думая совершить жестокое преступление, и даже не принимал непосредственного участия в убийстве Хальбергера. Он не осмелился бы сделать этого уже из одного опасения навлечь на себя гнев старейшин своего племени. Даже сам Вальдец, несмотря на всю свою низость, не дошел бы, может быть, до убийства, не сложись так обстоятельства. Смерть Хальбергера и похищение девушки без матери лишали его большей части награды, обещанной настоящим виновником этого злодейского преступления.

Убийство произошло благодаря чисто случайным обстоятельствам.

Вальдец с индейцами неожиданно для самих себя встретили Хальбергера во время одной из его экскурсий. Вид врага вызвал в ренегате давнишнюю ненависть, и, прежде чем кто-либо успел вымолвить слово, удар копья изменнически пронзил спину Хальбергера, и тот бездыханным упал на землю.

Все произошло в одну минуту.

Вид мертвого Хальбергера и беззащитной девушки снова пробудил страстное желание в душе дикаря.

Не считая себя нравственно ответственным за кровавое дело, отдавшее девушку в его руки, Агвара счел возможным воспользоваться его результатами и, не колеблясь, решил увезти Франческу в свое селение.

Читателю покажется, может быть, странным, что Вальдец, вместо того чтобы направиться прямо к эстансии, где он мог бы завладеть женой Хальбергера, решился вернуться в Чако вместе с предводителем товасов, тогда как его путь шел в совершенно противоположном направлении. Поручение его еще не было исполнено во всех пунктах. Он это знал. Знал он также, что на эстансии были и защитники, которым, без сомнения, скоро станет известно об убийстве и которые примут меры на случай нечаянного нападения на них. Таким образом, он даже и рассчитывать не мог захватить живой жену натуралиста. Кроме того, он еще не был свободен в своих действиях. В данное время сам он был наполовину пленником и почти поневоле должен был сопровождать индейцев; в противном случае он, конечно, отправился бы к жилищу натуралиста, чтобы хорошенько изучить местность.

Индейские воины и главным образом их предводитель, боясь ответственности за случившееся перед старейшинами племени, настояли, чтобы vagueano принял ответственность за убийство на себя; это-то и принудило его сопровождать краснокожих.

Он придумал в оправдание своего поступка сказать товасам, что между ним и Хальбергером существовала вражда в течение многих лет, и этого было совершенно достаточно: он отлично знал, что обычаи индейцев в этом случае оправдывали его.

Кроме того, Агвара в случае его отказа силой заставил бы его ехать вместе с собой, и Вальдец предпочел беспрекословно повиноваться ему. Но в душе он решил не отступать от своего гнусного намерения. Может быть, он отправится на эстансию даже не один, а прихватит с собой двух или трех таких злодеев, которых нетрудно будет найти. Рано или поздно, а сеньора Хальбергер должна быть в его руках. Молодой начальник, со своей стороны, придумал, как объяснить похищение молодой девушки: он просто оказал ей покровительство. Мог ли он бросить ее в пустыне, где ей грозила неминуемая гибель? Но, несмотря на это, в глубине души он был далеко не спокоен. Он боялся обвинения со стороны старейшин племени, друзей его покойного отца и, следовательно, друзей натуралиста, так изменнически убитого Вальдецем в нескольких шагах от молодого вождя, который ничем не выразил своего протеста против такого страшного преступления.

Глава XVI СВЯЩЕННЫЙ ГОРОД ТОВАСОВ

На берегах прекрасного озера, отражавшего в своих водах высокие стволы и густую листву пальм, ютилось селение племени товасов или той части его, которая считала издавна Нарагуану своим кациком.

Деревня была расположена на зеленой равнине, на берегу озера, окруженного группами пальм и кустами акаций.

С одной стороны озера возвышалась поросшая лесом уединенная гора, поднимавшаяся на несколько сотен футов над равниной. Между подошвой горы и озером шло открытое безлесное пространство площадью около половины квадратной мили, на котором ближе к лесу были расположены жилища индейцев.

Постройка этих жилищ носила совершенно первобытный характер. Это были палатки из парусины, натянутой на колья, все совершенно одного и того же типа. Некоторые из палаток, впрочем, составляли исключение и больше походили на вигвамы прерий, с той только разницей, что покрыты они были не буйволиными шкурами, а кожами диких лошадей. Затем кроме палаток тут были просто грубые шалаши, подпертые согнутыми палками и покрытые листьями пальмы. Такие хижины служили жилищем для пленников и для беднейших из племени товасов.

Несмотря на непрочность вигвамов, эта деревня все же была лучше походного лагеря. Большое здание со стенами из пальмовых стволов указывало на более оседлую жизнь. Оно стояло на самом виду, его окружала просторная площадь, как вообще в городах и селениях Южной Америки, где среди такой площади обыкновенно строится церковь.

Но главное здание не служило для религиозных церемоний, а скорее было местом общественных собраний. Это был дом совета, очень похожий на такие же дома в индейских деревнях Северной Америки.

Кроме этого здания были еще и другие доказательства того, что настоящая резиденция товасов вовсе не временный лагерь. В этом можно было удостовериться, поднявшись на холм, возвышающийся над озером. Там на большой площадке, закрытой густой листвой низких пальм, виднелось нечто вроде подмостков на столбах, поддерживавших двойную платформу. Нижняя платформа напоминала кровать на четырех гигантских ножках, верхняя заменяла крышу.

Не без труда можно было взобраться на первую платформу по бревну с зарубками, заменявшему лестницу. Поднявшись на платформу, любопытные увидели бы скелет, покрытый морщинистой обтянувшейся кожей; и тут же целая коллекция всевозможных предметов, принадлежавших покойному: копье, дротик, матакана, или военная палица; пестрое пончо вместо савана покрывало скелет. Если умерший был старейшиной, то около него клали еще великолепный плащ из перьев и другие знаки его достоинства. От дождя такую воздушную могилу защищала вторая платформа, служившая крышей.

Холм около деревни товасов весь был покрыт этими странными постройками, из них некоторые относились к очень древнему времени. Действительно, это селение было одним из древнейших городов товасов, то есть той части племени, вождем которой был Нарагуана.

Деревня эта не была для них постоянным местопребыванием, потому что обитатели пампасов никогда не имеют оседлого жилища, тем не менее они считали ее своей резиденцией и хранилищем останков своих предков. Где бы ни умер индеец из племени товасов, за исключением пленника или незначительного индейца, зависящего от племени, друзья относили его останки в священный город и клали их рядом с умершими ранее членами семьи на вершине горы. Когда же приближалось время смерти кацика или другого знатного индейца из племени, весь народ бросал свои дела, бросал предпринятые экспедиции и спешил в деревню, оставаясь там до последней минуты жизни умирающего.

Часто индейцы в подобных случаях бросали свою кочевую жизнь и надолго, иногда на несколько лет, отказывались от походов по Чако и в особенности за границу пустыни.

Такой же случай произошел недавно и в племени Нарагуаны.

Согласно древнему обычаю, старый кацик, предчувствуя близкий конец, отправился в долину Пилькомайо к могилам своих предков. Он хотел сообщить об этом своему другу-натуралисту, но не мог. Накануне отъезда индейский вождь был неожиданно поражен приступами уже давно угрожавшей ему болезни. Его умственные и физические силы были сразу парализованы, так что уже в бессознательном состоянии его понесли на носилках в священный город. Там безжизненное тело его отнесли на гору мертвых и с известными почестями, в присутствии всего народа положили на самой высокой площадке рядом со скелетами его предков…

Обычно лазурно-голубое небо равнины Гран-Чако приняло пурпуровый отблеск приближающихся сумерек; тени пальм удлинились на поверхности светлого и спокойного озера, постепенно исчезая с приближением ночи.

Девушка медленно подошла к озеру и села на камень почти у самого берега. По эту сторону озера находились хижины зажиточных товасов, и девушка вышла из одной такой хижины. Она была индианка и, судя по ее замечательной красоте, по наряду, по бусам и браслетам на ее шее, руках и ногах, принадлежала, вероятно, к знатной и богатой семье.

Невдалеке между хижинами и на равнине, расстилавшейся вблизи, виднелись мужчины, женщины и дети. Разделившись на группы, они предавались различным занятиям, свойственным их возрасту или полу.

Перед вигвамами сидели женщины и молодые девушки; некоторые из них держали корзины, сплетенные из ветвей пальм, другие складывали мед, принесенный их мужьями и братьями, остальные — кто приготовлял обед на воздухе, кто плел гамак или искусной рукой украшал разноцветными перьями шкуры ланей, приготовляя из них плащи, которыми так славятся в целом свете туземцы Америки.

Дети играли около матерей, образуя группы, достойные кисти знаменитых художников. Мужчины разговаривали о текущих событиях. Пойманная рыба, убитая дичь и разные припасы были сложены у входов в хижины.

По равнине, составлявшей общее пастбище, скакало несколько индейцев, сгоняя лошадей, овец и другую скотину. Индейцы-товасы настолько цивилизованы, что даже занимаются скотоводством. Вероятно, лошади, овцы и весь этот скот были украдены у белых, но такое воровство не считается преступлением у дикарей: война у них не имеет другой цели, кроме удовлетворения своих потребностей.

В деревне и в долине царили мир и тишина. Это была не жизнь дикарей с грубыми нравами и зверскими страстями, но картина тихого пастушеского счастья.

Население индейских деревень живет исключительно только животной жизнью, повинуется только животному инстинкту и не имеет ни малейшего понятия о том, что в цивилизованных странах принято называть общественной нравственностью.

Глава XVII ИНДЕЙСКАЯ КРАСАВИЦА

Девушка, сидевшая на берегу озера в грациозной позе, с длинными косами, отражавшимися в спокойной поверхности воды, на взгляд художника, показалась бы олицетворением мира и тишины. Но между тем в сердце этой индианки бушевала, быть может, более дикая страсть, чем у всех, вместе взятых, обитателей соседней хижины. Неподвижно устремленный взгляд ее черных глаз выражал глубокую ненависть; грудь порывисто и тяжело вздымалась, с уст ее по временам срывались отрывистые слова.

— Он ушел к ней… полюбоваться на ее бледное лицо, которое ему кажется красивее моего… Может быть, он хочет сделать ее царицей племени?.. Если так… — прошептала индианка, выпрямляясь и протягивая руку к озеру, — если меня ждет это несчастье, если такое унижение должна перенести дочь индейского народа, тогда, Дух вод, прими лучше Насену в свое лоно!

С минуту она оставалась неподвижной, точно ожидая ответа на свою мольбу, но вдруг иные мысли зашевелились в ее мозгу, и она выпрямилась.

— Нет! — воскликнула она. — Сын великого вождя, теперь уже спящего могильным сном, не имеет права пренебрегать девушкой, почти равной ему по происхождению. Если его клятва, данная перед лицом Нарагуаны, не будет исполнена, Насена отомстит. Она знает, как умирают и как предают смерти… Она умрет, но не одна… Нет, Дух вод, Насена не будет твоей раньше, чем смерть соединит в своих объятиях соперницу и изменника!

Окончив эту горячую тираду к невидимому духу, индианка встала, но зловещие думы не оставляли ее.

За минуту перед тем она просила смерти с отчаянием в сердце, теперь она напоминала собой молодую тигрицу, готовую разрушить своими зубами и когтями всякую преграду.

В то время как она стояла в угрожающей позе, из поселка разнесся по долине резкий крик; глаза девушки повернулись в ту сторону, и еще большая ненависть загорелась на ее лице.

В деревню въезжал отряд всадников, и первые ряды остановились перед малоккой. Во главе их был человек, которого она узнала с первого же взгляда, — это был Агвара, молодой предводитель товасов. Рядом с ним была девушка в европейском костюме. Она впервые оказалась здесь, но Насена видела ее раньше и теперь тоже сразу узнала. Впрочем, она не стала подробно разглядывать ее — ей достаточно было бросить взгляд на ее белое лицо и светлую одежду.

Из глубины разбитого сердца Насены вырвался дикий вопль, и она точно мертвая упала на берег; но это был только минутный порыв злобы и отчаяния. Несколько мгновений спустя индианка уже не кричала, и ни один вздох не сорвался с ее уст. Сжав губы, она поднялась с берега и медленной, но твердой походкой пошла к деревне. Решение ею было принято: она задумала даже ценою собственной жизни отомстить бледнолицей девушке и изменнику!

Между тем Гаспар и его спутники, скача все время по следам похитителей, близко подъехали к городу товасов. Они узнали его издали по поднимавшимся над верхушками пальм струйкам дыма от многочисленных костров. День клонился к вечеру, в воздухе было тихо, и дым прямо поднимался к небу.

Путники остановились посоветоваться, как им лучше незаметно приблизиться к городу: прямо ли въехать в него, объяснив свои намерения, или подождать?..

Циприано и Людвиг, хотя и движимые различными чувствами, поступили бы именно так. Первый с нетерпением желал узнать о судьбе своей кузины и невесты. Людвиг, беспокоившийся не менее его, еще надеялся на благоприятный исход. Он верил в дружбу Нарагуаны, о смерти которого ему еще ничего не было известно. Он хотел просить старого вождя наказать убийц его отца, нисколько не сомневаясь, что тот по справедливости накажет их, кто бы они ни были.

Гаспар, более всех спокойный, посоветовал выждать немного и хорошенько рассмотреть неприятельский стан, во всяком случае действовать с величайшей осторожностью. По его мнению, только таким путем можно будет добиться желаемого успеха.

С того места, где они остановились, дорога огибала подошву горы. Им виден был только дым, самый же город был скрыт от них чащей пальмовых деревьев. Но с вершины горы, наверное, можно было видеть весь город. Гаучо одним взглядом сообразил все эти обстоятельства. Он не упустил из виду, что гора была вплоть до вершины покрыта лесом и, следовательно, во время подъема на нее нельзя было заметить путников снизу из долины.

С их стороны подъем на гору шел отлого, и лошади легко могли взобраться наверх. Всех этих условий было достаточно для Гаспара, чтобы составить план дальнейших действий.

— Именно здесь нам надо взбираться, — проговорил он уверенным тоном, указывая на гору. — За день мы достигнем вершины, а раз мы будем там, мы высмотрим все, что надо, и будем знать, как действовать. Вперед, сеньоры!

И Гаспар вонзил шпоры в бока своего коня. Остальные последовали за ним. Несмотря на свое нетерпение, они чувствовали справедливость его слов, и скоро все трое очутились под тенью высоких пальм, длинные ветви которых простирались над их головами подобно громадным веерам, совершенно заслоняя небесный свод. Тропинок не было, и они ехали по руслу, по-видимому, высохшего потока; кончился поток, кончилась и ложбина, и они продолжали путь посреди ползучих растений, которые Гаспар называл лианами. Иногда упавшее дерево преграждало им дорогу, и приходилось делать объезд; местами приходилось пробираться через густой колючий кустарник. В таких случаях гаучо слезал с лошади и пускал в дело свой острый нож, пролагая таким образом путь.

Ночь наступила прежде, чем они добрались до вершины горы, но блестящий свет луны, сменивший сумерки, дал им возможность подвигаться дальше, сновавшие кругом мухи светили им в темноте. Около вершины растительность была не так густа, и путники могли видеть небо и луну.

Когда они достигли, наконец, вершины, глазам их представилось странное зрелище, заставившее их натянуть поводья. Молодые люди едва сдержали крик удивления, готовый сорваться с их губ.

Над их головами подымались странные подмостки, и тень от них далеко отбрасывалась по земле.

Циприано и Людвиг невольно содрогнулись от ужаса при этом зрелище. Гаучо, удивленный вначале не менее их видом этих построек, скоро, однако же, понял, в чем дело. Он узнал индейское кладбище, видеть которое приходилось ему не раз.

В коротких словах рассказал он своим спутникам назначение этой горы.

Путешественники остановились под постройкой, отбрасывавшей наибольшую тень. Лошадей они привязали к столбам; тень защищала их от любопытных взглядов. Впрочем, это место вряд ли привлекло бы к себе даже ночных бродяг: ни один индеец не осмелится пойти на кладбище, настолько еще велико у них почитание своих предков.

Гаспар и оба молодых человека снова стали совещаться относительно дальнейших действий.

Прошло уже добрых полчаса с тех пор, как село солнце, но яркий свет тропической луны на безоблачно-ясном небе позволял различать окружающую местность. Впрочем, это не очень радовало Гаспара. Будь ночь темнее, он, без сомнения, проскользнул бы в селение, чтобы узнать, где находится Франческа, и, может быть, даже нашел бы способ известить ее, что друзья близко и идут к ней на помощь.

Товасы, подобно большей части дикарей Южной Америки, не ставят, как их североамериканские братья, часовых вокруг лагеря. В глубокой пустыне Чако им не грозит нападение белых, а большие расстояния между отдельными племенами делают излишней такую бдительность.

Гаучо знал хорошо привычки товасов и был уверен, что можно пробраться в деревню незаметно под покровом ночи, но при подобных обстоятельствах трудно рассчитывать на успех предприятия. Несмотря на всю ловкость Гаспара и на беспечность индейцев, лунный свет тотчас выдал бы его им.

С места стоянки путешественникам видны были костры, на которых индейцы приготовляли себе ужин. По временам пламя костров затемнялось человеческими фигурами, казавшимися с их места тенями, и, хотя от них до деревни было около мили, они различали голоса мужчин, женщин и детей, доносившиеся до них в безмолвном спокойствии ночи.

Из лагеря доносилось мычание быков, лай собак и иногда ржание лошадей. Боясь, что их лошади ответят на это ржание, Гаспар, из предосторожности, покрыл им головы свернутым одеялом так, чтобы они не могли слышать. К этим звукам примешивались еще зловещие крики сов, пролетавших по временам вблизи воздушных могил, тяжело махая своими крыльями. Путешественники, нерешительные и взволнованные, вернулись к своим лошадям и, став в тени, снова принялись обсуждать план будущих действий.

Циприано, как и прежде, основываясь на своих предположениях, настаивал на том, чтобы немедленно пробраться в город товасов. Людвиг присоединился к его мнению. В нескольких шагах от них шла тропинка, проложенная, вероятно, индейцами на кладбище. По ней они свободно могли идти в город, и Людвиг продолжал уверять, что Нарагуана примет их и не откажет в своей помощи.

— Конечно, — возразил Гаспар, — старый кацик не задумался бы помочь нам, обратись мы к нему раньше, но в настоящую минуту, мой дорогой Людвиг, он не имеет возможности оказать нам защиту.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул Людвиг, удивленный словами гаучо и бросая на него испуганный взгляд.

Глава XVIII ШЕБОТА

Гаспар, не отвечая на вопрос Людвига, влез на столб, подпиравший подмостки, и стал рассматривать труп, лежавший на платформе.

— Предчувствие не обмануло меня, — проговорил он наконец. — Нарагуана умер. Вот он лежит неподвижно в своем наряде кацика. Да, я не ошибся, это действительно лицо старого кацика: я узнаю его из тысячи.

Гаспар спустился на землю, предоставляя своим товарищам убедиться в справедливости его слов. Каждый из них рассматривал убранное дорогими тканями тело покойника, покрытое великолепным плащом из перьев, этим отличительным знаком достоинства кацика. Луна, спускавшаяся к горизонту, освещала своими бледными лучами спокойное лицо умершего. Молодые люди сразу узнали его и, сняв шляпы, с уважением поклонились останкам достойного старца, бывшего при жизни верным другом их семьи; затем оба они со стесненным сердцем спустились к Гаспару.

К несчастью для них, уже не было в живых того, кто оказал бы им помощь, покровительство и правосудие.

— Теперь все ясно, — проговорил Гаспар, — Нарагуана умер; вместо него вождем племени сделался молодой волк. Бог мой! Хорошо, что мы действовали осторожно! Старого Нара-гуаны уже больше нет в живых… некому было бы защищать нас от разбойников. Впрочем, у меня еще остались друзья среди старейшин племени. Не все же индейцы так испорчены. Я оказал когда-то услугу одному знатному воину, и он, наверное, не откажется помочь нам в трудную минуту. Он и при жизни Нарагуаны пользовался властью и, вероятно, и теперь сохранил ее. Мне почему-то даже кажется, что сын старого кацика здесь не всемогущ и не пользуется такой любовью, как его отец. Еще и раньше я слышал толки, что племя против назначения его кациком. Да, впрочем, хотя бы он был и главой племени, его власть не безгранична. Ни один кацик не может действовать самостоятельно, без согласия старейшин. Вождь индейцев не всевластный деспот, но правитель, избранный своим народом; следовательно, у нас еще остается некоторая надежда.

Сообщив своим слушателям все эти соображения, гаучо несколько минут стоял погруженный в задумчивость. Затем он продолжал:

— Нам следует действовать очень и очень осторожно, и главное — не торопиться. Поспешность может испортить все дело. Надо прежде всего хорошенько изучить местность. Через час луна скроется за пампасами, и только уже тогда, когда совершенно стемнеет, я попытаюсь…

— Что ты задумал, Гаспар? — воскликнули в один голос оба юноши. — Ты советовал нам осторожность, будь же и сам осторожен. Не рискуй собою без крайней необходимости! Сообщи нам свои планы в этом деле, которое больше касается нас, чем тебя. Ты не имеешь права действовать один, оставляя нас в стороне.

— Не беспокойтесь, — ответил Гаспар, — у меня не такой характер, да я уже и не настолько молод, чтобы, не взвесив сначала всех обстоятельств, рисковать жизнью, когда она необходима всем вам. Прежде всего, я хочу один проникнуть в город!

— Один! — воскликнул Циприано. — Ты хочешь идти один, рискуя жизнью для нас, и без нас? Не говорил ли ты сам сейчас, что будешь осторожен? Нет, мы не позволим тебе этого!

— Конечно нет, — ответил в свою очередь Людвиг. — Если кто-нибудь и должен рискнуть, так это прежде всего я и Циприано.

— Ни один из вас не может и думать о том, чтобы проникнуть к индейцам, — возразил Гаспар. — Какой же толк будет из того, если вы пойдете со мной? Это было бы совершенно бесполезно. Втроем нас наверное заметят. Что же касается меня, я надеюсь пробраться в темноте, не возбудив подозрения, и разузнать там обо всем. Для меня безразлично — застану ли я их спящими или нет, мне только нужно узнать, где находится девочка, и это уже будет шаг к освобождению, а в остальном я полагаюсь на Божью волю.

Доводы гаучо были вполне справедливы. Ничего нельзя было возразить против намеченного им плана действий. Юноши волей-неволей должны были согласиться с ним. Им отлично было известно хладнокровие гаучо, и надежда на успех невольно закралась им в сердце. Они не сомневались, что Франческа находится у товасов, и им казалось возможным, раз известно, где она, хитростью освободить ее из плена. План гаучо ободрил молодых людей, но приходилось дожидаться захода луны.

Все трое, не сходя с края площадки, смотрели на тропинку, спускавшуюся к городу.

Между тем огни в городе погасли, но это не служило доказательством, что индейцы заснули. Огни разводились только для приготовления ужина, а затем их тушили. Теплый климат Чако избавляет жителей от необходимости разводить на ночь костры. Индейцы не спали: на это указывали доносившиеся до слуха Гаспара голоса. Но это отнюдь не воспрепятствовало бы его намерению пробраться в город товасов после захода луны. Он изменил, насколько возможно, свой костюм, чтобы больше походить на индейца-товаса. Ему не надо было покрывать лицо темной краской — цвет кожи у него был почти такой же бронзовый, как и у индейца.

Наконец луна скрылась за пампасами; гаучо уже готов был отправиться в свою рискованную экспедицию и давал своим друзьям последние наставления относительно осторожности и молчания, как вдруг их внимание привлек слабый шум, по-видимому приближавшийся к ним. Как будто кто-то легкими шагами поднимался по тропинке и остановился у подъема на гору. Неужели они открыты и врагу известно их местопребывание?

Гаспар шепнул несколько слов на ухо своим спутникам, и все трое, поднявшись со своего места, поползли под густые ветви громадной фиговой пальмы.

Недолго они оставались в неизвестности; скоро глаза их различили взбиравшуюся человеческую фигуру, в которой нетрудно было узнать женщину-индианку по ее росту и легкой причудливой одежде.

Сделав несколько шагов по площадке, индианка остановилась и посмотрела вокруг, точно ища кого-то и удивляясь его отсутствию. Когда же она повернулась и последний свет луны упал на нее, путники ясно разглядели черты ее лица. Все трое сразу узнали девушку: перед ними была Насена!

Зачем ей понадобилось прийти в такой поздний час и в такое глухое место?

Впрочем, им не было до этого никакого дела. Первое, что пришло на ум Гаспару, — взять ее в плен, если это было нужно, а чтобы заглушить ее крики — зажать ей рот. Он знал, что Насена — дочь могущественного вождя и, став пленницей, будет служить им заложницей, пока не удастся возвратить Франческу. Но, подумав немного, Гаспар решил, что такой способ действий неподходящий. Во-первых, добраться до Насены можно было только по открытому месту, и, следовательно, она заметит их прежде, чем они успеют приблизиться к ней, а ее крик сейчас же откроет их присутствие. Однако гаучо решил во что бы то ни стало извлечь пользу для себя из этой встречи с Насеной, прибытие которой в такой неурочный час служило как бы вмешательством судьбы. Зачем эта индианка станет желать погибели Франчески? Может быть, даже она не откажется сделаться их союзницей для освобождения той, к которой они стремились всеми своими помыслами.

Гаучо сообщил на ухо эти соображения своим товарищам; те также считали Насену скорее другом, чем врагом. Юноши знали ее так же хорошо, как и ее отца; она часто приходила к ним на эстансию и нередко во время экскурсий Хальбергера принимала участие в их детских играх.

Пока они так рассуждали, спрятавшись под густыми листьями пальмы, девушка не могла заметить ни их, ни лошадей, которые были отведены немного подальше в лесок.

Гаспар с товарищами еще не решил, что надо делать, как вдруг новый шум, похожий на первый, донесся до их слуха. Наверно, кто-то взбирался по тропинке на гору.

Девушка также услышала шаги и повернулась в ту сторону, откуда они доносились, но на лице ее не отразилось никакого удивления. Очевидно, она именно за этим пришла сюда. Но приближение того, кого она ждала, не радовало индианку — скорее страх, смешанный с нетерпением, отразился в ее чертах.

Шаги все приближались, но медленно и как бы останавливаясь. Наконец другая женщина появилась над краем площадки.

Вид ее действительно мог внушить страх и даже ужас: седая, вся в морщинах, сгорбленная старуха, с каким-то особенным отпечатком торжественности и мрачности во всей фигуре. Это создание было, вероятно, одним из тех жалких и в то же время могущественных существ, созданных индейским суеверием, которые под конец и сами начинают верить в свою сверхъестественную силу. Другими словами, это была колдунья. Такие предсказательницы будущего имеются у многих индейских племен Америки, где они пользуются, к несчастью, большим почетом.

Заметив колдунью, девушка поторопилась ей навстречу и, приблизившись на шаг, упала на колени.

Зрелище это поистине было странно. Луна, наполовину уже скрывшаяся, слабо освещала местность, принимавшую все более мрачный характер, и среди всей этой обстановки девушка, распростертая на земле у ног ужасной колдуньи, казалось, испрашивала у нее жизнь или прощение в каком-нибудь великом преступлении.

В продолжение двух или трех минут Насена оставалась на коленях перед колдуньей, которая, бормоча какие-то невнятные слова, протягивала к небу свою руку на все четыре стороны и затем проводила ею по лицу девушки, точно магнетизируя ее.

— Насена страдает? — проговорила она наконец, делая ударение на словах.

— Да! — тихим голосом ответила девушка.

— Свое горе она скрывает от всех, иначе она не просила бы Шеботу прийти сюда.

— А! Это чертова гадина! Колдунья Шебота! — тихо проговорил гаучо. — Какую еще чертовщину затевает она? Тише, сеньоры, мы сейчас услышим любопытные вещи!

Юношей нечего было просить молчать. Не шевелясь, с величайшим удивлением смотрели они на колдунью, стараясь не пропустить ни одного ее жеста.

— Правда, — проговорила Насена, — мне нужна помощь Шеботы, и я не хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом.

— Ха-ха! — прошамкала колдунья, показывая свою беззубую челюсть. — Молодые красавицы нуждаются иногда в старухах. Значит, ты признаешь, что мало быть прекрасной, нужны еще другие, более могущественные чары, кроме молодости и красоты?

— Я признаю, — ответила Насена, по-прежнему стоя на коленях.

— Хорошо, — проговорила колдунья. — Шебота все знает. Она знает, чего ждет от нее Насена: ты хочешь вернуть Агвару к себе. Молодой предводитель оставил город своего племени для молодой парагвайки с белым лицом. Он хочет пренебречь дочерьми своего народа и сделать царицей чужеземку, но Насена не хочет этого допустить.

Девушка, видимо, колебалась ответить.

— Если дело только в этом, — продолжала колдунья, — Шебота исполнит желание Насены.

Девушка по-прежнему молчала. Она приподнялась и стояла напротив колдуньи. По-видимому, она была испугана, чувствуя себя во власти колдуньи, но, однако, хладнокровие снова вернулось к ней.

Гаспар и его товарищи ясно видели ее лицо и читали на нем все, что волновало молодую девушку.

— Матушка Шебота, — проговорила она наконец, — средство, которое вы дали, чтобы привлечь Агвару, ни к чему не привело. Насена не верит больше в чары, она хочет просить у вас другого средства, более верного.

Последние слова девушки были произнесены глухим голосом, свидетельствовавшим о внутренней борьбе.

— Ты не хочешь больше пользоваться чарами, правда? Чего же ты хочешь? — спросила колдунья. — Может, Насена желает напитка, который усыпил бы ее в бессонные ночи?

— Нет, мне нужно не это, — ответила молодая индианка. — Разве лучше спать ночью для того, чтобы днем страдать?

— Кого же ты хочешь усыпить? — медленно спросила колдунья. — Может быть, Агвару?

— Нет, не его!

— Кого же? Может быть, девушку с бледным лицом?

— Да, ее, — ответила Насена.

— Она много ехала, ее тело и душа истерзаны, — возразила колдунья, — конечно, ей нужно хорошенько отдохнуть. На сколько времени хочет Насена усыпить ее?

Индианка инстинктивно поняла значение ее вопроса, и в эту минуту страсть со всей силой охватила ее; глаза ее сверкнули диким огнем.

— Навсегда! — ответила она.

— Напиток, усыпляющий надолго, трудно приготовить, — ответила колдунья. — Для этого Шеботе понадобится много вещей, которые далеко отсюда, и достать их нелегко, и, кроме того, их опасно давать. Агвара хочет сделать молодую бледнолицую девушку нашей царицей. Он теперь во главе племени и могуществен. Одного подозрения его будет довольно, чтобы предать смерти бедную старую Шеботу. Что даст Насена за то, что молодая парагвайка заснет с тем, чтобы глаза ее никогда более не видели солнца Чако?

— Все, чего хочет Шебота.

— Насена — дочь великого вождя, она богата, в ее тольдо есть плащи из перьев, хорошо сплетенные гамаки, у нее есть стадо в пампасах и лошади в долине. У нее есть все блага, делающие жизнь счастливой. Кроме того, она молода и прекрасна, а Шебота бедна и стара. Но Шебота обладает силой сделать Насену снова веселой. Что даст Насена за исполнение своего желания?

— Все, — ответила девушка, — все, что у меня есть. Но нет, — проговорила она вдруг с отчаянием. — Нет больше радости у Насены! Агвара больше не обращает на меня внимания. Он очень, очень далеко от Насены!

— Чары Шеботы помогут тебе отомстить, а месть делает человека счастливым.

— Да, — произнесла девушка мрачным голосом, — я хочу мстить и отомщу. Усыпи ее навсегда, эту чужестранку, и бери в награду за это все, что захочешь, все, что у меня есть, и даже мою жизнь!

— Шебота не обманет, — проговорила колдунья, — все, за что она ни возьмется, она доведет до конца. Насена обещает наградить ее, но она должна поклясться в этом. На колени, вот здесь, под этой могилой. Кости твоего отца лежат здесь, и дух его тебя видит. Он сочувствует тебе и никогда не простит Агваре оскорбления, нанесенного дочерям товасов и его собственной дочери. Клянись его прахом, что исполнишь свое обещание!

Насена повиновалась. Тень от подмостков, где находилось тело мертвого вождя, падала на ее лицо, совершенно закрывая его, но свидетели этой сцены, лежавшие под деревом, могли рассмотреть ее черты.

Вид девушки, в молитвенной позе стоящей перед отвратительной колдуньей, с протянутыми над ее головой руками, напоминал сцену, когда фессалийская волшебница открывает свою волю несчастной девушке, с отчаяния поддавшейся ее преступному влиянию.

Глава XIX КОЛДУНЬЯ В ПЛЕНУ

Гаспар и оба юноши с возрастающим интересом слушали этот ужасный разговор. Когда он кончился, у них от ужаса поднялись волосы на голове, потому что они знали, для кого предназначался напиток колдуньи, — это Франческа была приговорена к смерти. Провидение пришло им на помощь, дав возможность подслушать этот страшный заговор двух индейских женщин. Теперь все их усилия будут направлены к тому, чтобы помешать исполнению преступного намерения. Времени на размышление было немного. Через несколько минут обе женщины уйдут, и, может быть, уже к завтрашнему утру несчастная девушка погибнет, отравленная колдуньей. К тому же они знали, что Шебота была вроде пророчицы у товасов и пользовалась значительным влиянием на все племя; следовательно, ей нетрудно будет найти доступ к бледнолицей пленнице. Может быть, даже в силу своих религиозных обычаев индейцы поручат ей следить за пленницей, и тогда ей будет легче всего отравить девушку, и несчастная Франческа не увидит рассвета следующего дня. Подобная мысль так глубоко взволновала Циприано, что он готов был броситься на индианок и заколоть их своим кинжалом, но сильная рука Гаспара вовремя остановила юношу.

— Подождите, — сказал он, — они непременно должны пройти мимо нас, а если мы пойдем к ним, лунный свет выдаст нас. Они нас заметят, поднимут тревогу и, пожалуй, даже ускользнут от нас. Шебота хитра, как ястреб, а ее старые ноги так же быстры, как ноги страуса. В одну минуту исчезнет она в кустарнике. Приготовьтесь!.. Как только они подойдут к нам поближе, хватайте девушку, а я займусь старухой. Только не забудьте прежде всего заглушить их крики.

Во время этого разговора Насена и колдунья вышли из тени, отбрасываемой платформой.

В то время как они поравнялись с корнями фиговой пальмы — Шебота шла на несколько шагов впереди, — они вдруг почувствовали себя схваченными. Платок, ловко наброшенный на рот, заглушил их крик.

Колдунья страшно испугалась при виде трех мужчин, принадлежавших к ненавистному ей племени бледнолицых, безнаказанно отважившихся проникнуть в это место, куда до сих пор, может быть, не проникал никто.

Колдунья, схваченная сильной рукой гаучо, не успела сделать ни одного движения, как уже была в его власти. Всякое сопротивление было бесполезно.

— Ни слова! Не шевелись, иначе ты умрешь! — проговорил гаучо, приставляя острие кинжала к ее груди.

Циприано и Людвиг не менее успешно овладели Насеной. Девушка энергично отбивалась от них, пыталась крикнуть, но не успела. Ей моментально заткнули рот платком, а Циприано, кроме того, накрыл еще ей голову своим пончо.

В одну минуту обе женщины были связаны по рукам и ногам. Всякая попытка бегства становилась, таким образом, немыслимой. Колдунья поняла, что с ней не шутят, и хотя глаза ее, горевшие как два угля, готовы были съесть трех мужчин, но она даже и не пыталась сопротивляться.

— Теперь, — сказал гаучо, — надо постараться спрятать наших пленниц от взоров любопытных и не оставаться на этой тропинке. Положим, прохожие здесь редки, это правда, но колдунья, схваченная мною, служит доказательством, что место это не так уединенно и надежно, как она думала. Пойдемте, дети! Следуйте за мной!

Подняв, точно перышко колдунью, гаучо направился к переплетавшимся корням пальм, которые могли служить отличным убежищем для их пленниц. Циприано с Людвигом последовали за ним, осторожно подняв свою легкую ношу. Пленницы были помещены своими похитителями в густую тень пальмы.

Когда девушка, успокоенная гаучо и ласковым обращением молодых людей, дала знаками обещание не кричать, ей сняли повязку со рта. Страх ее немедленно прошел, когда она узнала, кто с такой бесцеремонностью овладел ею.

Раньше мы уже сказали, что ей не раз случалось видеть на эстансии и экскурсиях Хальбергера и молодых парагвайцев. Она больше знала Людвига, чем Циприано, но ни к одному из них у нее не было ненависти. Она знала также, что со стороны белых ей не грозит никакой опасности, которой бы она подверглась, попав в руки к дикарям враждебного товасам племени. Ее удивляла только встреча с ними в таком месте и при таких необыкновенных обстоятельствах.

Удивление ее прошло, когда она вспомнила, что пленница в деревне — сестра Людвига и кузина Циприано. Ей даже стало понятно их присутствие и та хитрость, с какой они овладели ею.

Прежде чем бледнолицые произнесли хоть одно слово или обратились к ней с предложением, индианка поняла, что она нашла в них если не друзей, то союзников. Цели их были различны, но тем не менее, действуя для своих интересов, они действовали также и в ее пользу. Впрочем, ей скоро пришлось убедиться в справедливости своего предположения.

Как только достигли они дерева, голос гаучо нарушил молчание.

— Вы должны понять, — сказал он, обращаясь к обеим пленницам, — что хитрость ни к чему не ведет. Мы слышали ваш разговор и знаем ваши намерения. Ваша тайна известна нам. Что касается тебя, Шебота, то ты должна навсегда проститься с выгодным делом, которое тебе предлагала Насена. Ты недешево оценила свое питье, но это преступление не прошло бы для тебя бесследно. Это Великий Дух, Насена, послал нас к вам, чтобы отвратить преступление и избавить вас от этой ведьмы. Вам не нужно будет усыплять пленницу, вы и так можете избавиться от нее. Я хочу сказать, что в ваших же собственных интересах помочь нам похитить вашу соперницу. Мне незачем говорить вам, что моя молодая сеньорита Франческа не по своей воле последовала за вашим женихом. Наша малютка и не думала никогда сделаться женой кацика. Агвара к тому же убийца ее отца или, впрочем, это все равно, сообщник убийцы, а этого одного достаточно, чтобы он внушал ей отвращение. Она скорее согласится умереть, чем принадлежать ему, и вы ни на минуту не должны сомневаться, что у нее нет другого желания, как уйти, убежать от него в такое место, где бы она была в полной безопасности от его происков. Теперь вы знаете, что она стала вашей соперницей поневоле, и вы должны нам помочь освободить ее и увезти в такое место, где бы ей не угрожала опасность со стороны молодого кацика, вашего будущего супруга. Одним словом, мы — ваши друзья, потому что, так же как и вы, желаем увезти Франческу от Агвары.

— Что предлагаете вы мне, — спросила Насена, — и чем я могу помочь вам?

— Вы должны дать нам клятву, — ответил гаучо, — что, если мы возвратим вам свободу, вы употребите ее на освобождение Франчески и приведете ее сюда целой и невредимой.

Насена бросила беспокойный взгляд на колдунью.

— Не бойтесь этой твари, — продолжал гаучо. — Шебота останется с нами, пока вы не приведете Франческу. Будьте покойны, она не уйдет; к тому же она знает, что жизнь ее зависит от успеха вашего предприятия. Только одно слово, только один жест — и вот эта самая рука навсегда избавит ее от возможности отравлять других.

Затем, обратившись к колдунье с добродушным видом, никогда не покидавшим гаучо, он сказал:

— Не правда ли, старуха, ты желаешь, чтобы Насена исполнила наш совет?

В ответ на это колдунья издала утвердительное мычание.

— Разреши девушке идти, — настаивал гаучо, приподымая повязку с ее лица, — скажи, чтобы она повиновалась моим словам, а иначе через две минуты ты будешь висеть на ветвях этого дерева. Говори скорей, время дорого!

— Пусть она идет, мне все равно!

Слова эти были неискренни. Гаспар уловил в глазах колдуньи, освещенных светом cocuios, взгляд, брошенный на На-сену, в котором ясно выражалось следующее: «Делай, что тебе приказывают, но помни — я отомщу!»

— Ты ошибаешься, тебе далеко не все равно! — продолжал гаучо, ударяя по плечу Шеботу. — Ты боишься, что освобождение белой пленницы лишит тебя награды, обещанной Насеной. Будь покойна, эти молодые люди заплатят тебе вдвое больше того, что ты получила бы за смерть Франчески. Ну, что же? Соглашайся скорей на наше предложение.

Циприано и Людвиг достали из-за поясов туго набитые кошельки, захваченные ими с собой на случай, если бы пришлось заплатить выкуп за освобождение Франчески.

При виде золота и серебра глаза колдуньи сверкнули и с жадностью остановились на блестящих монетах.

— Ну, — сказал гаучо, — я надеюсь, что ты настолько умна и хитра, что поймешь, что лучше получить награду за доброе дело, чем петлю за худое. Ну, согласна ты?

— Я уже говорила, что мне все равно, и какое мне дело, будет жить или умрет девушка? Это касается Насены, вас, но не Шеботы.

— Без уверток, тетушка, говори яснее, — сказал гаучо, — и будь откровеннее. Я спрашиваю тебя не как колдунью, но жду определенного ответа и требую, чтобы ты поклялась в том, что ты ни в каком случае не выдашь ее участия в нашем деле. Черт возьми! Ведь, кажется, нетрудно понять, что если ты нам поможешь, то получишь за это золото и жизнь, если же обманешь — тебя ждет смерть.

Шебота решилась наконец.

— Ступай, Насена, — сказала она, — возврати пленницу ее семье, возврати ее тому, кто ее любит, — и она показала пальцем на изумленного Циприано. — Шебота читает в сердцах людей, — с гордостью проговорила колдунья и, обернувшись к Насене, продолжала загадочным тоном: — Не беспокойся, с этих пор между Франческой и Агварой восстанет нечто большее, чем сама смерть.

Затем она дала Насене подробные указания, как пробраться к пленнице. Сказала ей имя женщины, назначенной сторожить ее, и, вытащив из своего головного убора перо, дала его Насене, чтобы сторожиха знала, от кого прислана молодая индианка.

— Иди и возвращайся. Шебота ждет, она верит тебе и ей.

Последними словами колдунья имела в виду поднять себя во мнении белых и подкрепить решимость Насены. Но девушка не нуждалась в ободрении; в глубине ее сердца таился более сильный двигатель, чем суеверный страх.

Положив свою руку на руку Циприано, она проговорила:

— У меня больше нет ненависти к Франческе.

Молодой человек так смутился от ее слов, что вместо ответа с глубоким уважением склонил голову перед индианкой.

Затем Насена спустилась по горной тропинке, твердо решившись освободить и привести с собой молодую девушку, которую час тому назад она обрекала на смерть.

Бледнолицая пленница была помещена в хижине одного незначительного кацика из племени товасов. Агвара выбрал это жилище потому, что кацик принадлежал к его партии. Убийство Хальбергера и похищение его дочери вызвали сильное негодование старейшин племени. Было произведено даже целое следствие по поводу экспедиции Агвары и убийства натуралиста. Ренегат взял всю ответственность на себя, говоря, что Хальбергер жестоко оскорбил его несколько лет тому назад, поэтому он воспользовался случаем и отомстил ему, а месть не считается преступлением по понятиям гаучо и индейцев. Но товасы, видимо, не очень верили рассказанной им истории, в особенности старые воины, хорошо знавшие и любившие Хальбергера.

С самой первой минуты въезда в город товасов Рубино Вальдец заметил недружелюбное к себе отношение индейцев; поэтому он решился сократить, насколько возможно, свое пребывание в индейском лагере. Он ждал только, пока лошадь его настолько отдохнет, что будет в состоянии выдержать долгое путешествие. Он поедет с добрыми вестями к Франсиа, и диктатор, без сомнения, с радостью примет его и вручит давно обещанную награду. Таким образом, Вальдец намеревался с утра пуститься в путь через пустыню Чако.

Наступила полночь. Слышен был только полет ночных птах, и по временам с берегов озера доносился крик уток. Все обитатели тольдерии заснули, и только одно человеческое существо бодрствовало во всем индейском населении — пленница.

Одна-одинешенька, в маленьком тольдо, предназначенном для нее, сидела девушка у кровати, покрытой звериными шкурами. Восковая свеча бросала свой слабый свет на печальные черты ее лица и на смятую одежду.

Могла ли она спать после всего, что произошло перед ее глазами? Каждый раз, как она закрывала глаза, перед ней вставала трагическая картина смерти ее отца, пораженного копьем Рубино Вальдеца. Она снова видела перед собой кроткую фигуру своего отца, составлявшую такой поразительный контраст с гнусным убийцей; она вспоминала свою мать, своего любимого брата, думала о товарище детских игр, храбром Циприано. Что-то они теперь делают? Какая судьба постигла их?

Она сидела на постели, но ей и в голову не приходило лечь на нее. Прошлую ночь, истощенная усталостью, она отдохнула несколько минут: ее силы и энергия были потрясены путешествием и предшествовавшими ему событиями; но эту ночь, когда индейцы, улегшись в свои гамаки и на тростниковые циновки, заснули крепким сном, она еще не смыкала глаз.

Ее никто не караулил. К чему? Кому придет в голову, что молодая девушка, еще почти дитя, на столько сотен миль отделенная от всякого жилья, попытается бежать? Она и не помышляла об этом. Когда же случайно подобная мысль приходила ей в голову, она отгоняла ее как не имеющую смысла.

Единственная женщина назначена была караулить ее, но и та, успокоенная ее молодостью, удалялась обыкновенно на ночь в соседнее тольдо, рядом с Франческой, чему последняя была очень рада. Одиночество давало ей возможность думать о своем горе, не встречая на себе взгляда караулившей ее женщины, против которой она, впрочем, ничего не имела. Индианка, казалось, уважала ее скорбь и оставляла ее одну предаваться своему горю.

Поэтому она сильно удивилась, когда, подняв голову, заметила стоящую перед собой, с выражением сострадания на лице, высокую красивую девушку, которая, приложив палец к губам, призывала ее этим знаком к молчанию.

Сначала Франческа приняла это неожиданное явление за призрак. Каким образом эта девушка могла проникнуть к ней так незаметно? Кто она и чего она хочет? Франческа не испугалась; ее гордое и храброе сердце не знало этого чувства, да, наконец, самая смерть разве не была бы теперь благодеянием для нее!

С минуту обе девушки разглядывали друг друга. Каждая, казалось, спрашивала себя, какая разница существует между ними.

Прибывшая была немного выше ростом, чем пленница, и, казалось, на год или на два старше ее; обе они представляли собой полный контраст: Франческа вся была воплощенная чистота и невинность, индианка же, не менее ее прекрасная, всем своим видом выражала мрачную энергию, смягченную, впрочем, хитростью и осторожностью; это была Насена.

Глава XX ОСВОБОЖДЕНИЕ

Франческа, глядя на индианку, припоминала, что лицо ее было ей не совсем незнакомо! В самом деле, она видела ее, и не раз, хотя, правда, давно, в то время, когда племя товасов жило на берегу Пилькомайо, но встречи их были непродолжительны. Насена лучше знала парагвайку. Оттого ли, что индианка была старше ее, или причиной этому было простое любопытство, но Насена лучше запомнила лицо Франчески.

Когда они стояли так молча одна перед другой, им пришли на память все подробности их прежних встреч.

— Франческа не узнает Насену? Или из памяти молодой девушки успели изгладиться воспоминания детства? — спросила Насена.

— Франческа узнала Насену, — ответила девушка на наречии товасов. — Насена выросла, стала высокой и красавицей!

Странная улыбка с оттенком грусти была ответом на слова Франчески, но затем, когда спокойствие вернулось к ней, Насена проговорила:

— Франческа сделалась красавицей из красавиц.

При этих словах взгляд Насены, устремленный на прекрасное, чистое лицо Франчески, подернулся как бы мрачной печалью, Франческа же невольно покраснела.

— Насене известны несчастья Франчески, — продолжала индианка, — она пришла предложить тебе свободу.

— Свободу!.. — ответила Франческа. — Отец мой убит, и пустыня отделяет меня от матери, от моих братьев. Если мне хотят возвратить свободу, то зачем товасы похитили меня? Может быть, ты еще не знаешь, Насена? Люди твоего племени — убийцы моего отца…

— Нет, — возразила Насена, — убийца — Вальдец; он — бледнолицый!

— Сын друга моего отца сопровождал убийцу и присутствовал при убийстве. Человек, привезший меня сюда, Агвара, изменник и обманщик, он не бледнолицый! — проговорила Франческа, быстро подымаясь.

— Франческа клевещет на Агвару, — прошептала индианка, — обвиняя его в преступлении, в котором он не виновен.

— Агвара возбуждает ужас во мне, — проговорила взволнованным голосом Франческа, — и пусть он будет проклят, проклят навсегда!

Насена быстро подошла к Франческе с горящими от радости и гнева глазами.

— Твой брат, юноша с золотыми волосами, и смуглый парагваец, которого ты зовешь братом, и друг и слуга твоего отца — гаучо близко отсюда… Они ожидают тебя. Я обещала им возвратить Франческу. Иди за мной.

— Неужели это правда? — воскликнуло несчастное дитя прерывающимся от волнения голосом.

— Зачем Насена стала бы обманывать тебя? — ответила индианка. — Насена дала бы на отсечение свою правую руку, только бы Франческа была на эстансии со своей матерью, чтобы она никогда не показывалась на глаза товасов, чтобы никогда Чако не видело ее. Насена была невестой Агвары. Иди, иди скорей, Франческа, и навсегда уходи из этой страны.

И крепко, с дикой силой схватив Франческу за руку, индианка повлекла ее, не дожидаясь ответа, к дверям хижины, но там к ней снова вернулось ее обычное хладнокровие.

Она остановилась, полуотворив дверь, бросила вокруг испытующий взгляд, словно высматривая невидимого врага. Затем вернулась обратно в хижину и неслышным, быстрым движением загасила свечу. Внутри хижины сразу водворился глубокий мрак. Затем, пропустив пленницу впереди себя, подталкивая и направляя ее рукой, она повела ее среди ночной тьмы мимо безмолвных вигвамов индейского города.

Франческа беспрекословно повиновалась ей; теперь впереди у нее была надежда, конечно, очень слабая, позади же оставались мрак и отчаяние.

Невозможно описать чувства, волновавшие Гаспара и его друзей, когда они стояли на горе, поджидая возвращения Насены. Нервы у всех троих были напряжены до крайности, но больше всех волновался Циприано. Тем не менее надежда не покидала их; они не допускали мысли, что молодая индианка не исполнит своего обещания. Никто из ее племени не подозревал, конечно, намерения Насены освободить пленницу.

Молодые люди понимали причину, побудившую ее сделаться их сообщницей, и ясно сознавали всю силу этого мотива. Они не боялись измены со стороны индианки; их страшила та опасность, которой она подвергалась сама в случае открытия ее замысла. Они ни словом не обменялись с Шеботой.

Гаспар крепко привязал колдунью к корням дерева, служившего им убежищем, и этим устранил заранее всякую попытку к бегству. Чтобы помешать ей кричать, он засунул ей в рот платок. Конечно, ей не могло понравиться подобное обращение со своей особой, но эта предосторожность была необходима с их стороны: она могла не оправдать доверия, оказанного ей, и заплатить злом за добро. Благодаря свету, исходившему от огненных мух, Гаспар отлично выдел мрачные взгляды, сверкавшие из глубины ее орбит, но это нисколько не тревожило его. Он рассчитывал продержать ее в таком положении до возвращения Насены, а может быть, и дольше, смотря по обстоятельствам.

Жизнь колдуньи вполне зависела от освобождения пленницы. Шебота знала это и, надо думать, не издала бы ни звука, если бы даже ее оставили и с развязанным ртом. Но гаучо знал, что с подобным созданием излишняя предосторожность не мешает. Он даже остался караулить ее из боязни, как бы она не ухитрилась развязать веревки и ускользнуть от них, пользуясь темнотой ночи.

Людвиг стоял около него. Но пылкий Циприано ушел на конец площадки и, стоя там, внимательно прислушивался к малейшему шороху. Наконец и Людвиг присоединился к нему, когда, по их соображениям, молодая индианка должна была вернуться.

В таком лихорадочном ожидании минуты казались им часами. Они попеременно переходили от надежды к отчаянию. Циприано то впадал в полнейшее отчаяние, то снова надеялся на благоприятный исход. Он предлагал то спалить индейскую деревню, то умолять вождей товасов возвратить им пленницу. Менее горячий Людвиг тоже страшно беспокоился и упрекал себя, зачем не последовал за индианкой, чтобы не упустить ее из виду и в случае нужды защитить ее.

Разговор их все время вертелся на этом. Вдруг Циприано вздрогнул и сделал знак, чтобы все молчали. Его чуткое ухо различило среди ночной тишины шорох, производимый, по-видимому, летучими мышами или какой-нибудь ночной птицей. Шум этот не был похож на кваканье лягушек или стрекотание кузнечиков; парагвайцу казалось, что это был звук человеческого голоса, да еще женского.

— Слышишь? — шепнул он Людвигу.

Людвиг внимательно прислушался.

— Да, — отвечал он, — это Насена, это ее голос. Она говорит, значит, она не одна!

Благодаря эху голоса слышались не дальше как в нескольких шагах от них.

Оба юноши, наклонившись всем корпусом, ждали, чей голос раздастся в ответ на голос индианки. Послышался тот же самый голос — это была Насена. Очевидно, она говорила одна, точно рассказывая что-то; наконец ее голос смолк. Молодые люди, затаив дыхание и с замиранием сердца, прислушивались, боясь услышать мужской голос. Но, благодарение Богу, боязнь их была напрасна: свежий и молодой голос, который они могли бы отличить из тысячи других, донесся до их слуха.

— Слава Богу, — воскликнули оба они, бросаясь в объятия друг другу, — это голос Франчески!

Сомнения не было: Насена вела пленницу.

Нетерпеливый парагваец хотел бежать им навстречу, но Людвиг, более благоразумный, остановил его. Подумав немного, Циприано сам понял всю безрассудность такой поспешности, неожиданная встреча на этой лесной тропинке, закрытой густой тенью деревьев, могла испугать Франческу и заставить ее вскрикнуть. Вероятно, индианка уже сообщила ей, где они находились, и самое лучшее — дождаться здесь их прихода. Все равно, еще минута — и Франческа будет с ними.

Действительно, вскоре Людвиг, потом Циприано уже обнимали Франческу. Губы их с нежностью произносили:

— Франческа… Людвиг… Циприано…

Гаспар, в свою очередь, не замедлил присоединиться к ним, бросив свой пост около колдуньи.

Насена смотрела на них, не произнося ни слова, так же как и связанная Шебота, принужденная молчать против своей воли. Насена, казалось, была довольна счастливым исполнением своего долга, но колдунья бесилась от страшной злобы и кипела местью.

Все радостно приветствовали и поздравляли друг друга, но время было дорого, и гаучо торопился с отъездом до наступления утра. Днем им невозможно будет уехать — неприятель мог настигнуть их. Только склоны горы были покрыты лесом, в долине же, которую они переезжали, приближаясь к городу товасов, почти не было деревьев, только кое-где росли небольшие группы пальм, которые не могли скрыть их от индейцев, если они бросятся за ними в погоню. По крайней мере этого надо было ожидать. Темнота ночи, напротив, скроет их, в чем не сомневался Гаспар.

Поэтому решено было по возможности пересечь долину до восхода солнца. Если товасы хватятся пленницы, то не раньше как утром: на ночь они оставляли ее одну.

— Но что делать с Шеботой? — спросил Циприано. — Оставить ее здесь нельзя: она немедленно разбудит индейцев.

— Ты думаешь, она выдаст нас после своей клятвы? — наивно спросил Людвиг. — Даже и после того, как получит обещанную награду?

— Думаю ли я это! — воскликнул гаучо. — Я уверен в этом. А за наш поступок с ней, за то, что я заставил ее молчать, она нам отомстит… вы думаете, она забудет эти веревки и засунутый ей в рот платок? Посмотрите на ее глаза, мой друг… Впрочем, — оборвал он вдруг начатую речь, — я устрою так, что лишу ее всякой возможности отомстить нам.

— Но неужели вы сомневаетесь в Насене? — спросил Циприано.

— Я ручаюсь за нее, — сказала Франческа, обнимая молодую девушку.

— Я верю ей, — ответил Гаспар, — но без нас старая чертовка снова возьмет над ней власть своими угрозами оттолкнуть от нее Агвару, и Насена сделает все по ее желанию. Да и кто знает, найдет ли бедное дитя снова приют среди своих и не лучше ли будет для нее убежать с нами? Ваша мать, узнав, что она сделала для Франчески, с радостью примет ее как вторую дочь.

— Это правда, — ответили оба юноши.

Тогда Франческа отвела Насену в сторону и быстро стала объяснять ей, в чем дело.

— Нет, она не хочет покидать родных и свой народ, — сказала Франческа, возвратившись через минуту, — и, по-моему, она права в этом случае. Она говорит еще, что, если наши подозрения насчет колдуньи оправдаются, для нас же окажется лучше, если она будет среди своих. Своим влиянием на отца и преданных ему индейцев она помешает им броситься в погоню за нами.

— Все это очень недурно, конечно, — сказал гаучо — но, говоря откровенно, осторожнее было бы взять с собой обеих женщин, хотя бы на первый день. Если у вас есть другой, более легкий и верный способ обеспечить нам их молчание, скажите нам его.

— Я не позволю насилия над Насеной, — ответила Франческа, обвивая своей рукой талию молодой индианки. — Пусть никто не посмеет сказать, что христианка отплатила самой черной неблагодарностью за услугу дочери товасов.

Насена молча слушала.

— Благодарю, — наконец ответила она Франческе, — твоя правда, и ты поняла Насену. Я не обижаюсь на этих людей за то, что они больше думают о тебе, чем о справедливости.

— Пусть будет так, — сказал Гаспар, — я также верю Насене, но я не верю Агваре, я боюсь за Насену из-за презренного Вальдеца, и меня страшит подлость этой старой колдуньи. Скажите, положа руку на сердце, Насена: что сделает Шебота, если мы возвратим ей свободу?

— Шебота побежит в деревню, — ответила индианка, — пойдет прямо к Агваре, велит ему захватить с собой лучших всадников, вскочить на коней и немедленно гнаться за вами. Она скажет ему также, что я разрушила их планы, помогая вам, и отдаст меня в его руки.

Шебота поняла все. При последних словах Насены ее демонические глаза засверкали злобным огнем, глухой свист вырвался из ее горла, и она с такой силой рванулась, что не будь веревки так крепки, она разорвала бы их.

Насена невозмутимо смотрела на нее.

— Верно ли я прочла в твоей душе, Шебота? — спросила она колдунью.

Та в ответ три раза кивнула головой в знак согласия.

— Теперь все ясно! — воскликнул Гаспар. — Вставай-ка, хрычовка! Мне слишком тяжело расстаться с тобой. Хочешь не хочешь, но я беру тебя с собой, а вечером, проведя с тобой весь день, я отпущу тебя и тогда смело могу сказать всякому, что сам дьявол шел по моим пятам. Ну, дети, живей в дорогу! Людвиг, у вас крепкая лошадь, поэтому вы возьмете Франческу, я займусь прекрасной колдуньей, а вы, Циприано, позаботьтесь о себе.

Гаспар завернул Шеботу в свое пончо, связал ее веревкой, чтобы она не могла двигаться, и, взвалив ее на плечи, с этой ношей спустился почти по отвесной тропинке к тому месту, где стояли лошади.

В одно мгновение лошади были оседланы, и все было готово к отъезду. Насена с Франческой стояли, держась за руки. Наступила минута прощания. Слезы затемняли глаза Франчески, и она, прощаясь с индианкой, в последний раз пыталась уговорить ее.

— Поедем с нами, — просила она, — ты будешь моей сестрой.

Насена быстро прижала ее к своей груди и так держала ее несколько секунд; рыдание сжимало ей горло; затем, указывая рукой на тольдерию, она проговорила:

— Мой народ там, прощай!

Затем, сильными руками приподняв Франческу, она посадила ее на лошадь Людвига и исчезла с быстротой дикой лани.

Молодые люди уже были верхом. Гаучо, положив поперек седла свою драгоценную ношу, также вскочил на своего коня. Скоро могильные постройки исчезли из их глаз. По совету Насены они поехали в том направлении, где спуск с горы был короче, и вскоре правильный и твердый стук копыт показал им, что они достигли долины.

В это время Насена спустилась к городу товасов, все еще погруженному в сон. По мере приближения к городу шаги ее становились все медленнее.

Глава XXI ПРОБУЖДЕНИЕ ТОВАСОВ

Девушка направилась к жилищу своего брата Каолина. Она застала его уже на ногах. Два влиятельных воина из их племени о чем-то советовались с ним. Насена попросила выслушать ее и рассказала о том, что случилось в эту ночь.

— Ты хорошо сделала, — ответил Каолин.

— Насена хорошо поступила, — сказали в свою очередь два других индейца.

Решено было с наступлением дня собрать на совет старейшин племени. Насена со своей стороны созовет индейских матрон, и перед лицом всего племени Агвара должен будет объяснить свой поступок.

Женщины считали себя сильно оскорбленными молодым кациком за то, что он хотел им дать в царицы бледнолицую девушку, что было бы страшным унижением не только для Насены, но и для всех остальных девушек племени товасов.

Старики в память заслуг Нарагуаны не хотели судить его сына, не выслушав его оправданий. Кроме того, у Агвары были сторонники среди молодых воинов, его товарищей по охоте и удовольствиям, которые стояли за него. Нужно еще было разделаться с Вальдецем. Своим гибким, изворотливым умом, жестокостью и храбростью он приобрел влияние, против которого надо было действовать осторожно, во избежание разделения племени на партии.

Ночь прошла в тайных совещаниях. С наступлением дня исчезновение Франчески не могло оставаться ни для кого тайной. Поэтому решили тотчас же отправить выборных из старейшин к вигваму Агвары. К своему глубочайшему удивлению, они застали город уже в сильном волнении. Товасы то входили, то выходили из своих толь до, точно разведчики принесли им вести о приближении страшного врага.

Виновником этой суматохи была Шебота, ловко ухитрившаяся вырваться из рук Гаспара. С дикими криками прошла она по городу прямо к дому Агвары, громко называя его по имени. Молодой вождь не замедлил выйти к ней.

— Что случилось, — воскликнул он, — и что значит этот шум?

— Что это значит? — ответила Шебота. — Ступайте немедленно к дому пленницы, и вы сами увидите, в чем дело: там теперь пусто. Беленькая пташка упорхнула, изменники помогли беглянке.

Агвара, не дослушав ее, бросился прямо к той хижине, где была помещена Франческа.

Когда он увидел, что девушка исчезла, из груди вырвался дикий крик ярости, и затем, обернувшись к индейцам, следовавшим за ним, он дал клятву отомстить. Став во главе их, он обежал весь поселок, собирая своих товарищей. Шебота не отставала от него, сообщая подробности побега. Вокруг Вальдеца образовалась вскоре не менее оживленная группа.

Через несколько минут эти индейские кентавры южноамериканских пампасов были готовы к отъезду. Шебота должна была указывать дорогу. Надежда на месть удвоила энергию ужасной колдуньи. Пронзительным голосом кричала она всем, что позор падает на все племя за то, что их провели таким образом и что они не сумели устеречь молодую девушку, почти ребенка.

Вальдец говорил, что успех, несомненно, будет на их стороне. Шебота сказала, что спасителями Франчески были двое юношей и один взрослый. Трое, да к тому же связанные еще девушкой, они не в состоянии будут оказать сопротивления индейским воинам. Вместо одного пленника у них будет четыре.

Подстрекаемые такими словами, некоторые из молодых воинов уже скакали около горы мертвых, надеясь перерезать беглецам дорогу через равнину.

Шебота, вскочив на лошадь, скакала впереди всех.

Агвара собрал около ста воинов и во главе этого отряда отправился в погоню.

В то время, когда этот отряд выезжал из города, темная фигура женщины проскользнула через дорогу и скрылась в чаще деревьев. Молодой воин сопровождал ее. На минуту оба они приостановились и молча осматривали местность. Это было узкое ущелье, через которое вскоре должен был проехать отряд Аг-вары. Индеец спрятался за скалой, вершина которой возвышалась над ущельем. Индианка медленно поднялась на вершину скалы и, точно изваянная из мрамора статуя, стала там.

Молодой воин и индианка не обменялись ни одним словом; так прошло с четверть часа. До слуха их донесся неясный шум отдаленного галопа всадников. Но этот шум, казалось, не произвел на девушку никакого впечатления. Топот между тем все приближался. В узком проходе нельзя было ехать рысью — лошади пошли шагом. Слышно было, как всадники въехали в ущелье, и затем правильный и равномерный топот коней, идущих один за другим, доносился до них.

Скоро показался всадник, в котором по костюму и гордому виду сразу можно было узнать вождя отряда. Это был Агвара. Он поравнялся со скалой, за которой стоял молодой индеец. Тогда последний быстрым движением вскочил на его лошадь, сверкнуло лезвие ножа… и Агвара безжизненным трупом упал на землю. Индеец сидел уже на его лошади. Животное сделало быстрый скачок на несколько шагов вперед, перескочив через труп своего хозяина.

Ущелье расширялось в этом месте, и всадник мог проделать этот вольт. Копье Агвары осталось в его руках. Он как молния бросился на другого всадника, ехавшего за Агварой, который не успел разглядеть хорошенько всего происшедшего, и вонзил копье ему в грудь.

Агвара перестал существовать, а убийца Хальбергера Вальдец получил должное возмездие за свое преступление.

Весть об убийстве Агвары и Вальдеца с быстротой молнии распространилась между индейцами. Отряд в замешательстве остановился, не зная численности врага и видя пока только одного. Но это был не враг, а уважаемый всеми воинами племени индеец Каолин, брат Насены.

По его приказанию они проехали через узкий проход. Тогда, собрав их в круг, он объявил им, что он отомстил изменнику Агваре за сестру и за честь всех индейских женщин, для которых было бы оскорблением видеть царицей бледнолицую девушку. Далее он объявил, что Вальдеца он убил, во-первых, в отмщение за смерть Хальбергера, бывшего другом их любимого вождя и частым гостем в прежние годы, а во-вторых, он избавил племя от изменника-ренегата, присутствие и гнусные дела которого накладывали позорное клеймо на товасов. В заключение своей речи он сказал, что созовет старейшин на совет, и пусть его судят всенародно.

Он убедил воинов не преследовать невинную девушку, похищенную обманом от родных.

Защитниками бледнолицей были только два брата и верный слуга, отвага и честь которого им были хорошо известны. Он считал постыдным для воинов, привыкших сражаться с врагом равной силы, преследовать дочь их друга.

Агвара, вовлекший их в это позорное предприятие, был недостойным наследником отца и вполне заслужил подобную смерть.

Слова оратора были сначала встречены ропотом, но потом все согласились с его доводами.

Въезд брата Насены в город был настоящим триумфом. Между тем оказалось, что старейшины вдогонку за Агварой послали к роковой горе, с которой скатилось безжизненное тело Агвары, отряд воинов, и он уже выехал из города в ту минуту, когда брат Насены вернул неожиданно назад отряд Агвары.

Смерть молодого вождя и Вальдеца значительно упростила положение вещей.

Суд у индейцев чрезвычайно короток. Брат Насены был выбран кациком всеми воинами своего племени, а колдунью прогнали из тольдерии.

Никто не знал, что происходило в душе Насены: ни одна жалоба, ни один вздох не выдали ее страданий. По ее убеждению, Агвара заслужил подобный конец. После убийства ее часто можно было видеть на тропинке, ведущей к горе усопших, с цветами в руках, которыми она украшала могилу всеми любимого Нарагуаны. Она думала, что если бы он был жив, этот справедливый и честный старик, то он также наказал бы Агвару за его бесчестный поступок.

Пока происходили все эти события, о которых ничего не знали наши беглецы, эти последние с удвоенной быстротой скакали по дороге к жилищу натуралиста. Бегство колдуньи заставляло их еще больше торопиться. Колдунья каким-то сверхъестественным образом ухитрилась сбросить связывавшие ее веревки и, как змея, ускользнула из рук Гаспара.

— С моей стороны было сумасшествием не задушить старую ведьму, пока она была в моих руках. Я думаю, что это не было бы большим грехом, и теперь нам нечего было бы бояться погони. Из-за моей оплошности у нас теперь столько же шансов на успех, сколько было в минуту отъезда. А все же надо постараться не попасть в руки этих индейцев, а то после всех наших проделок они не поблагодарят нас. У нас теперь в распоряжении три часа, если считать, что колдунья на крыльях полетела в город товасов, и не надо терять этого, хотя и небольшого, преимущества, а постараться по возможности скрыть следы. Старая ведьма, без сомнения, укажет им дорогу. Если погода будет благоприятствовать нам, небо останется чистым, и если нас ничто не задержит…

Едва он успел произнести эти слова, как явилось препятствие и не замедлило остановить их. Лошади, скакавшие галопом, вдруг сразу остановились, фыркая и упираясь.

Что могло их так внезапно испугать?

Воздух был влажный, спокойный, как будто бы вблизи было большое пространство воды, но они ничего не могли разобрать в темноте. В самом деле вода была недалеко, и лошади остановились на берегу. Густая высокая трава делала ее совершенно незаметной, и даже днем за сто метров было бы трудно заметить ее.

— Лагуна! — воскликнул Гаспар, приподнимаясь на стременах и пытаясь проникнуть взглядом сквозь царившую вокруг тьму.

Гаучо руководился в этом случае скорее обонянием, чем глазами, да и лошадь тянула его за поводья, порываясь подойти поближе к воде. Животные томились жаждой. Остановка на бесплодной горе и быстрая езда сильно утомили их. Они с такой силой тянулись к воде, что всадники не могли противиться им.

Фыркая от удовольствия, жадно втягивали они в себя живительную влагу.

Гаучо старался разглядеть окружающую местность.

Водная поверхность тянулась на далекое пространство, но он не мог определить с точностью, на каком протяжении тянулась она в глубь страны.

Это была одна из травянистых лагун, так часто встречающихся в пампасах и в особенности в Гран-Чако. Необходимо было определить, как далеко шла эта лагуна.

Направляясь к городу товасов, они не встречали этого болота. Тогда они ехали по следу отряда Агвары. Теперь же, очевидно второпях и в темноте, они ехали по другой дороге и, может быть, даже уклонились на несколько миль в сторону от настоящей.

Это неожиданное открытие вывело из себя всегда спокойного и хладнокровного гаучо. Повернуть обратно — значит потерять драгоценное время, а это грозит опасностью быть настигнутыми Агварой. Итак, выбора не было, надо переезжать лагуну.

— Скоро займется заря, — сказал гаучо, — подождем ее восхода. Небольшой отдых будет полезен нашим коням.

Слабая светлая полоска показалась уже на востоке, предвещая наступление дня. Становилось все светлее и светлее. Печальная картина, о которой они и не подозревали, представилась их глазам: лагуна была так широка, что приходилось сделать громадный крюк, чтобы обогнуть ее.

— Черт возьми! — прошептал сквозь зубы гаучо. — Это проклятое болото — настоящее озеро. Оно точно хочет снова отдать нас в когти наших врагов.

Глаза Гаспара продолжали глядеть на воду, слабо подернутую розовым светом зари. Вдруг у него промелькнула одна мысль, заставившая его радостно воскликнуть. Поджидая, пока лошади напьются, он заметил, что дно лагуны твердо под их ногами. Ему было известно, что почти все такие болота имеют твердое дно. Находившаяся перед ними лагуна была, очевидно, неглубока — почему бы не попытаться переехать ее?

Он не стал долго раздумывать. Повернувшись к своим товарищам, он велел им следовать за собой и смело въехал в воду.

Глава XXII СКРЫТЫЕ СЛЕДЫ

Сначала они медленно подвигались вперед. Гаучо ехал впереди своих товарищей, осторожно исследуя дорогу. Скоро вода сделалась светлее, тростник постепенно становился реже, а через некоторое время они очутились в чистой и свободной от всякой растительности воде, по-прежнему неглубокой, покрывавшей твердый грунт. Лошади их ступали с уверенностью, как бы понимая, что им не грозит опасность погрузиться в тину.

Заря разгоралась и своим бледным светом озаряла перед ними поверхность воды, тянувшуюся далеко вперед, и только едва заметная черная линия на расстоянии мили от них указывала на окончание лагуны.

Гаспар теперь был спокоен. Очевидно, эта лагуна была следствием недавнего ливня, а может быть, и торменты. Значит, им нечего бояться, что вода будет слишком глубока и затруднит переезд.

Они продолжали ехать по прямому направлению и были уже не больше как в ста метрах от берега, когда гаучо вдруг остановился, делая знак остальным сделать то же.

Приподнявшись на стременах, он стал внимательно осматривать берег, как бы отыскивая глазами удобное место для высадки. Но, очевидно, он думал не об этом, потому что спустя несколько секунд он, напротив, повернул свою лошадь налево и стал подвигаться вперед параллельно берегу. Таким образом ехал он около мили, не произнося ни одного слова и следуя за изгибами берега, все яснее выступавшими при свете дня.

Он ехал быстро, насколько это допускала местность, и по временам с беспокойством оглядывался назад. Впрочем, он все время был настороже; по временам ему казалось, что ветер доносит до него отдаленные крики диких индейцев. Наконец он решил, что довольно объезжать, и, придержав поводья, остановил свою лошадь, затем молча соскочил с седла, передал поводья Циприано, посоветовав ему крепко держать лошадь и не пускать ее за ним; потом, отобрав у всех пончо и лассо, он разложил их на берегу точно ковры, один около другого, к величайшему удивлению своих друзей.

Но им недолго пришлось теряться в догадках. Гаучо снова взял поводья своей лошади из рук Циприано и повел ее по устланной таким образом дороге, внимательно следя за тем, чтобы она ступала копытами на пончо. Когда он провел ее таким образом до конца, он остановился и начал обвертывать каждую ногу кусками кожи, привязывая их веревками, затем с невозмутимым спокойствием проделал он ту же операцию поочередно с каждой лошадью своих спутников. Кончив это, он собрал подстилки и, показывая рукой на лес, сказал:

— Только после всех этих предосторожностей, когда будем в лесу, мы можем вздохнуть свободно. Надо быть очень хитрой бестией, чтобы открыть наши следы.

Мы уже знаем из предыдущих событий, что эти предосторожности были излишни.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы не будем описывать всех подробностей путешествия трех отважных людей. Ночь они провели в лесу. Сон подкрепил силы Франчески и молодых людей. Впрочем, надо заметить, что если прежде, в свою первую экспедицию, Людвиг и Циприано испытывали сильное волнение, то теперь, на обратном пути, они были совершенно спокойны. Они считали невозможным, чтобы после стольких необыкновенных приключений Бог попустил снова отнять у них Франческу. После трехдневного утомительного пути достигли они, наконец, берегов Пилькомайо. За это время они только что не голодали. В первый день им пришлось довольствоваться армандильо (броненосцем), которого поймал Циприано, а Гаспар зажарил целиком; а на второй день — муравьедом, убитым Людвигом из винтовки; блюда эти были, конечно, не очень вкусные, но в крайнем случае и этим можно было подкрепить силы.

При виде хорошо знакомой ему реки гаучо едва сдержал крик радости. Наконец-то они были не в дикой пустыне, и если им ничто не помешает, то через несколько дней они будут на эстансии. Так думал гаучо. Слава Богу! Наконец-то он возвратит Франческу матери. Конечно, он не в состоянии вернуть ей прежних радостных дней. Но, возвращая ей дочь, которую она считала погибшей, возвращая целыми и невредимыми Людвига и Циприано, которых она доверила ему, верный гаучо знал, что это единственное утешение, способное сделать сносной ее жизнь. Он чувствовал себя счастливым и гордым при мысли о выполнении долга относительно семьи своего усопшего господина. В этом предприятии обнаружилась вся верность и преданность доброго гаучо. Бог сжалился наконец над несчастными и соединил их после долгой разлуки, полной всяких приключений.

Скоро перед ними показалась эстансия.

На веранде стояла хозяйка, поджидавшая их точно так же, как прежде она ожидала возвращения мужа и дочери.

Через несколько минут Франческа, Людвиг и Циприано были в объятиях несчастной матери. После первой минуты радостной встречи каждый почувствовал, что в этом празднике не хватает дорогого им лица, которого они не могли забыть. Куда же в самом деле девался гаучо, бывший для них добрым гением во все время их путешествия? Где он? Честный гаучо стоял в нескольких шагах от веранды под деревом, закрыв лицо руками. Крупные слезы струились по его лицу, и только Франческа могла его заставить отнять руки и показать эти слезы, которых ему нечего было стыдиться.

Сеньора Хальбергер, понявшая из немногих слов своих детей, чем она была обязана доброму гаучо, сошла со ступенек крыльца.

— Я не в состоянии отблагодарить вас за все сделанное вами. Я только могу прижать вас к сердцу и сказать вам, что для меня и моих детей вы больше чем друг, вы родной нам. Отныне, Гаспар Мендец, вы не только член нашего дома, но и член нашей семьи.

Тут гаучо уж не мог сдержаться и зарыдал как дитя. Эта радость, походившая на печаль, невольно вызвала слезы на глазах присутствующих. Оправившись от своего волнения, но все еще смущенный оказанным ему приемом, он попросил у сеньоры Хальбергер позволения дать ей один совет, который, по его мнению, был очень важен.

Он сказал, что, пока жив диктатор Франсуа, пока его сообщники Агвара и Вальдец сохраняют власть над товасами, эстансия не может служить им надежным убежищем. Наученный прежним опытом, Гаспар знал, что их не оставят в покое. Раз убежище Хальбергера известно Вальдецу, это не останется тайной для диктатора. Нельзя также предполагать, что Агвара после исчезновения Франчески не будет им мстить, поэтому не следует терять ни минуты. Возвращаясь обратно, Гаспар боялся найти эстансию в руках Агвары. Может быть, они скрываются даже где-нибудь поблизости, выжидая удобного момента, чтобы овладеть всем домом.

На другой день после отъезда Людвига и Циприано она получила известие о смерти диктатора. Кроме того, старый друг ее мужа сообщил ей, что Парагвай всегда готов приютить ее, если семья Хальбергера вернется туда. Но еще одно не менее приятное известие сообщил ей один из индейцев-товасов, передав ей, что освобождение Франчески увенчалось полным успехом, что индейцы не стали преследовать беглецов и она может ждать их возвращения.

— Поэтому, — сказала она в заключение, — вы нашли меня на веранде, спокойно поджидавшей вас.

Гаспар, Людвиг и Циприано просто ушам своим не верили. Кому из индейцев пришла добрая мысль послать вестника мира на эстансию? И что произошло в деревне, если явилась возможность послать вестника?

— Мы — неблагодарные! — воскликнула Франческа. — А Насена? Вы забыли о ней?

Затем, обратившись к матери, продолжала:

— Не правда ли, дорогая мама, этот индеец прислан был молодой индианкой, которую зовут Насеной?

— Правда, — ответила сеньора Хальбергер. — Этот индеец сказал мне, что Агвара и Вальдец наказаны за совершенное преступление, что оба они умерли, и кациком товасов выбран брат Насены Каолин. Посланный добавил, что сестра кацика поручила сказать, чтобы мы не беспокоились: отныне братья и она будут для нас тем же, чем Нарагуана был для моего мужа, и мы спокойно можем остаться на эстансии, и, может быть, когда-нибудь Насене придется увидеть свою сестру Франческу.

Эти приятные вести так обрадовали Гаспара, что, подбросив шапку в воздух, он воскликнул:

— Да здравствует Насена!

Может быть, вас интересует, читатель, узнать, как идет жизнь на эстансии спустя восемь лет после описанных нами событий? Извольте, я вам расскажу. Эстансия стала гораздо красивее и значительно расширилась с той поры: теперь уже два новых дома стоят рядом со старым. В старом доме живет сеньора Хальбергер. В одном из флигелей — счастливая и трудящаяся семья Циприано. Жена его, в которой вы, без сомнения, узнали Франческу, окружена тремя детьми. Обладатели другого флигеля наслаждаются таким же безоблачным счастьем. Людвиг Хальбергер, сделавшийся мужем молодой и прекрасной парагвайки, дочери старинной подруги его матери, также отец трех прелестных малюток.

Несколько подальше от эстансии, у подножия холма, вы увидите деревню, не такую обширную, как описанная нами раньше, но много красивее ее. Около деревни пасутся многочисленные стада. Царица нового поселения вам уже известна: это Насена.

Каждый счастье понимает по-своему, если судить по тому, что обитатели эстансии считают себя счастливыми и что индейцы в деревне Насены по-своему также довольны своей судьбой. Благодаря Насене многие зачатки цивилизации проникли в их среду. Ее селение представляет собой маленький христианский городок. Вы даже отсюда можете видеть, что посреди этого городка возвышаются церковь и школа, вокруг которых и расположены жилища индейцев.

Всем хозяйством в эстансии и на прилегающих к ней землях заправляет верный и преданный домоправитель гаучо Гаспар Мендец.