Сочинения. Воспоминания. Письма

В. Шепелева. Король VI державы

Антон Семенович Сорокин – уроженец казахских степей, но более всего – омич, нашедший по воле случая последний приют в далекой и чаемой Москве как «национальный сибирский писатель»…

Родился он в 1884 г. (впрочем, возможен и год 1882-й)[1] в Павлодаре в предпринимательской семье с прочными старообрядческими корнями по материнской и, возможно, отцовской линии. Как писал в 1928 г. близко знавший писателя Василий Ян, «все родные Сорокина были старообрядцы-беспоповцы. Бабушка Антона по матери – Зубова – была „бегункой, убегающей от грешного мира, не принимающая ничего мирского“»[2]. В то же время, по словам жены Антона Семеновича, отец его – «свободный христианин», а мать из старообрядцев[3]. Имя будущего писателя, полученное в честь деда – «сибирского конквистадора, неуемного захватчика киргизских земель», основателя «купеческого могущества фамилии»[4], – предрекало, казалось бы, Антону-внуку совсем иную судьбу, нежели та, что сложилась.

А сложилась она, явно не щедрая на годы жизни (умер писатель в 1928 г.), не гладкая, но вся в ухабах и «вопреки», нередко мучительная, однако при полном владении собой – внешне невозмутимом «королевском» спокойствии и глубокой убежденности в должном для себя. Внутренний кремень при всей уязвимости физической (и не только) – откуда это? Как бы миропомазание на творчество?

Возможно, с одной стороны, здесь сила призвания Антона Семеновича – «неуловимое веяние того, что называется талантом», как признавал, оценивая еще раннее сорокинское творчество, писатель-толстовец Иван Федорович Наживин[5]. Несколько позже поэт сибиряк Н. Е. Янков подчеркивал в письме Сорокину: «В ваших же литературных способностях никто сомневаться не может… как бы хотелось послушать вас, ваши пьесы – прочувствовать ваши душевные переживания, поплакать вашими слезами и посмеяться вашим смехом». «Без сомнения, у вас… талант писателя… Мысли и фантазия у вас богаты», – вторил Янкову другой писатель-рецензент. «Вы тонкий психолог», – отмечал талантливый художник В. Эттель[6].

А вместе с тем (или с другой стороны) случайна ли многолетняя переписка Сорокиных – отца, дяди, самого Антона Семеновича – с В. Д. Бонч-Бруевичем, руководителем редакции «Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола», эпистолярное общение с Л. Н. Толстым? Духовные запросы, поиски в «староверческо-свободно-христианском» роду Сорокиных здесь налицо. И не без оснований, наверное, Л. Мартынов вспоминал о «впадающем в толстовство, кающемся в грехах предков купце Семене Сорокине» – отце писателя[7].

Но обратим внимание: раскол – важная веха в выявлении сущности и одновременно в самом становлении русской души – «русскости» русских (по выводам отечественных мыслителей, например Н. А. Бердяева). «Русские – раскольники, это глубокая черта нашего народного характера», – подчеркивал философ. И продолжал: «Сознание богооставленности… церкви и государства… было главным движущим мотивом раскола», определявшим «искание Божьей правды, странничество… напряженное искание царства правды, противоположного этому нынешнему царству» – «миру во зле». «Отсюда на крайних пределах… „нетовщина“, явление чисто русское». Явление в целом русского – тоталитарного способа мировосприятия-мироощущения, русского типа мышления. При этом, по Бердяеву, «значение левого крыла раскола – беспоповства – в том, что оно сделало русскую мысль свободной и дерзновенной». Здесь несомненна связь с позднейшим явлением русской интеллигенции: духовно, психологически «она наследие раскола», по словам русского философа. И все это очень важно при рассмотрении личности Антона Сорокина.

Сам писатель, его отец и дядя[8] оказались, как ни удивительно, даже причастны начинаниям социал-демократической «Группы инициаторов», взявшейся в эмиграции за формирование библиотеки и архива при ЦК РСДРП. В программе «инициаторов» (один из которых – В. Д. Бонч-Бруевич) и в обращении «Ко всем» говорилось, в частности (п. 8), о задаче сбора материалов по «истории анархистского, толстовского, студенческого, сектантского, раскольничьего» движения в России. Судя по сохранившимся в архиве А. С. Сорокина письмам Бонч-Бруевича (с 1910 по 1916 г.), Сорокины снабжали его адресами и именами старообрядцев разных толков, материалами о них и об их круге. В частности, о знаменитом А. Добролюбове и «добролюбовцах», о В. Драчеве и А. Вахтенко[9], духоборческих общинах, беспоповцах, свободных христианах, о бегунке Сорокины были подписчиками бончевского издания.

Заметим попутно: к сожалению, есть серьезные основания предполагать, что в личном фонде Антона Сорокина[10] сохранились лишь обрывки этого интересного диалога, в котором были заинтересованы, очевидно, обе стороны. С Бончем и его редакцией все яснее ясного, у Антона же Сорокина одним из основных направлений духовно-интеллектуальных художнических исканий была «грядущая революция в религии», поиск смысла жизни, «должного» для человека и человечества в традиционном для русской мысли «богочеловеческом» направлении, «революции через человека», изнутри него, ради высшего, сущностно-человеческого в нем (притом, что «за все я отвечаю в этом мире»)[11]. Значительный пласт творчества Антона Сорокина (взять хотя бы цикл староверческих сказов) напрямую говорит об этом и зле-лжи «исторического христианства». Причем не только официальной церкви, но и ставшего некогда в оппозицию ей старообрядчества (во всяком случае, его представителей), о сокрытии ими евангельских истин, христианских заветов, в которых «тайна вечности» и «страшная сила» – страшная для сильных мира сего, для мира зла вообще[12]. Во многом отсюда проповеднический пафос его творчества.

Любопытно, что еще подростком-юношей он оказался фактически в ситуации конфликта с системой: официальной церковью в лице законоучителя; в ситуации конфликта затем и с близкими, совсем не по-христиански (в восприятии Антона Сорокина) обустраивавшими собственное земное бытие. Первое обстоятельство не позволило ему завершить гимназический курс[13]; второе – скандально противопоставило родственникам, возможно, впервые обозначив мету «сумасшествия» Антонова внука[14]. И если эпатаж, скандалы, а вместе с тем способность погружения в бездны подсознания – балансирование на грани безумия – среди исследователей числятся в кругу приемов творчества или высоко ценимых Сорокиным знаков таланта, гения, то не менее ли верно и другое? Противостояние – посмеяние миру, во зле лежащему, как характернейшее свойство действительно православного отношения к реальности, а потому и принятие поношений от нее?

То есть не идет ли в данном случае речь о невольных проявлениях христианской православной ментальности – кенозиса: самоуничижения, добровольного принятия страдания? Но, по словам современного мыслителя, «кенозис… необходим для осуществления главного упования христианства… нужен именно для того, чтобы человек смог осуществить свою главную задачу – стать проводником Божественных энергий в мире»[15].

Во всяком случае, сам Антон Сорокин разъяснял: «Почему я, обладая литературным талантом, стал первым литературным шутом? Искал всюду… унижение?., делал это бессознательно… Почему мне хотелось получать от толпы пощечины? Потому что это унижение мое было унижением не меня, а бьющих… Всю подлость человеческую я впитывал…» Он обнажал, взрывал прикрытые внешними приличиями ложь и теплохладность, приспособление ко лжи и злу, внутреннее рабство, низость и бесчеловечность отношений. Его «сочинения [проникнуты]…самой нежной любовью к страдающему человечеству». «Веревками моих нервов я хотел бы стянуть с неба на землю солнце», – писал он позднее в отчаянно трагической своей новелле[16].

Между тем первые печатные опыты Антона Сорокина, судя по воспоминаниям, относятся к 1900–1904 гг. (упоминается, в частности, журнал «Будильник»[17]). Знаковым, однако, стало появление «Золота» – «стилизованной монодрамы-примитива в 3-х актах». Относительно времени создания монодрамы есть указания середины 900-х (1904 г.), однако несомненно, что переговоры о ее публикации и постановке велись не позднее 1910-го. В начале 1911 г. она вышла в свет в киевском издательстве «Южная копейка» с предисловием и благословением специалиста по монодраме Г. В. Шварца, а затем трижды издавалась в Москве с посвящением «светлой памяти В. Ф. Комиссаржевской»: в издательстве Н. Орфенова, книгоиздательстве «Звезда» (Н. Орфенова) в 1912 г. и еще раз там же без указания года (Сорокин, правда, в духе «жесткого пиара» заявлял позже о восьми изданиях в Москве и даже о двенадцати)[18]. В одном из анонсов 1912 г. он, сообщая о негативных и положительных рецензиях на «Золото» А. М. Горького, Л. Толстого, М. Арцибашева, И. Наживина, И. Рукавишникова, В. Гофмана и др., подчеркивал, что «пьеса отредактирована В. Ф. Комиссаржевской» и имеет «выдающийся успех на сцене»[19]. Относительно якобы «отзыва Толстого» отметим, что Государственный музей Л. Н. Толстого еще в 1959 г. вспыхнувшую было сенсацию – обнаружены письма Толстого! – погасил, поскольку «переписка А. С. Сорокина с Л. Н. Толстым оборвалась в 1908 г.».

А «за 1906–1908 гг. в архиве Толстого хранятся четыре письма» Антона Семеновича. И дважды Толстой действительно отвечал ему: 26 июня 1906 г. и 15 декабря 1907 г. Оба письма по копиям опубликованы в 76-м и 77 томах Полного собрания сочинений Льва Николаевича (в фонде Сорокина их, к сожалению, нет). То есть переписка-то – факт! Но «отзыва» нет. В этом весь Антон Сорокин. Впрочем, конечно, не весь, однако «скандалы», «хулиганство» – отсюда. Но, как давно заметил Вс. Иванов, Сорокин не обманщик, а выдумщик – фантазер, вплетающий в фантазию самую жизнь свою и жизнь, его окружающую.

Так или иначе, а ко времени появления «Золота» Антон Сорокин прошел через процедуру призыва в армию (1906 г.) – «вынул дальний жребий», стал участником и лауреатом фотографических конкурсов (оказался удивительным изобретателем и мастером), в 1909 г. женился, окончил бухгалтерские курсы, чтобы «быть финансово независимым». Начиная с 1915 г. и почти до конца дней своих исправно, даже смертельно больным, служил, получая крохи, по линии врачебно-санитарного отдела управления железной дороги. Служил в условиях жесткой, беспощадной реальности. Один только штрих из 20-х гг.: «…мне сказали: кредиты все распределены, на вас кредита нет, мы вас сокращаем. Я… ответил: „Вы распределили кредиты, на мою долю кредитов нет, – значит я умру“». «Это было сказано так просто, – вспоминал М. Никитин, – что я не выдержал».

Правда, когда друзья-писатели спохватились и добились решения о куда более комфортабельном во все смыслах устройстве Сорокина в редакции главной омской газеты, Антон Семенович от помощи отказался: «Имейте в виду, я двигаюсь по инерции… если мне сегодня оставить службу, то завтра я слягу… а через неделю умру»[20]. Слишком запоздало внимание коллег к состоянию «Дон Кихота сибирской литературы», с первых шагов своих на литературном поприще взывавшему к обществу: «Писателей нужно беречь». Взывавшему и самоотверженно сражавшемуся за реализацию этого призыва относительно ближних и дальних, но не себя…

Однако все это произошло много позже. А 1912 г. выдался действительно многообещающим: четыре издания в Москве и Петербурге, два – в Киеве. Речь идет, помимо упомянутой монодрамы, о сборнике «Смертельно раненные», включавшем новеллы, рассказы, притчи: «Навуходоносор и Тимур», «Послание Иуды», «Три брата», «Все напились чаю и легли спать», «666», «Страшные гости». Тогда же известный литератор – редактор столичных журналов «Весна» и «Шиповник» – Н. Г. Шебуев уведомлял Сорокина: «„Навуходоносор“ пойдет в „Весне“. Монодрамой заинтересовался. Сочинения издать в Петербурге я Вам помог бы. Предисловие напишу, если, конечно, Ваши произведения оправдают мои ожидания. Присылайте». Московский театральный деятель М. И. Волков сожалел, что «не видел пьесу [„Золото“] на сцене» и отмечал: «Ее нешаблонность и прямая безыскусственная форма изложения подкупили меня с первых строк. Для нашего будущего театра Ваша пьеса есть большой и важный первый шаг». Еще раньше Г. Гребенщиков – «литературная надежда Сибири» – извещал А. Сорокина от «Сибирской нови»: «Ваш двухактный этюд мог бы подойти для нашего журнала… Мы будем ждать от Вас еще, но только не примитивных произведений»[21].

Пожалуй, самым интересным было уже упомянутое послание И. Ф. Наживина. Отметив, что в монодраме «преувеличено значение золота в жизни людей», рецензент остановился на «внешней стороне», отметив «непростоту, налет модернизма, изысканность языка». «Можно говорить хорошо и сильно простым русским языком без вывертов вроде „желтого молчания“, ибо нужно писать для серьезного читателя, а не для Комиссаржевской, не для Шварца, предисловие которого ужасно… Но хорошее тоже есть: это неуловимое веяние того, что называется талантом».

«Я думаю, – писал Иван Федорович, – что если бы попробовали себя освободить от стилизованных моно- и желтых молчаний, если бы попробовали написать простым языком… то, что Вы чувствуете и думаете, то могло бы выйти недурно.

Не сердитесь на меня – мне хочется Вам добра. И не верьте, не верьте Комиссаржевским и Шварцам, что нужно моно. Нужна проповедь простая, ясная и потому сильная. Посылаю Вам на память несколько книжек моих. Сердечно жму Вашу руку». И подпись: «Иван Наживин»[22].

Послание, несомненно, дружеское, и столь же несомненно – от прочного реалиста-традиционалиста. Однако Сорокин всегда отстаивал право художника на свободу и оригинальность, полагал главным услышать и выразить-запечатлеть свое внутреннее. И случайно ли выделил как-то в качестве направления в литературе «антоносорокизм» как «психографию»? Несомненно, он обладал собственной звукописью – ритмикой/музыкой слога, уловив которую только и можно войти, вчитаться в его произведения. Видимо, не случайна зарисовка Вс. Иванова в предисловии к сорокинскому сборнику «Тююн-Боот»: «Невнятным тихим голосом, немного нараспев [А. Сорокин] читал отрывки из повести „Хохот желтого дьявола“. Длинные и гибкие фразы едкими больными кольцами вились по комнате, опутывая сознание»[23]. И хотя здесь у будущего известного советского писателя присутствуют элементы некоей игры, он и при жизни «короля писателей», и позднее неоднократно отмечал талантливость и своеобразие его творческого дара.

Между тем следующей (после 1912 г.) вехой в писательской судьбе Антона Сорокина стала именно эта повесть, без упоминания которой не обходился ни один, писавший о нем. «Его большая вещь, печатавшаяся накануне и в первые месяцы империалистической войны в одной из омских газет, „Хохот желтого дьявола“, была единственным не только в Сибири, но и в России страстным протестом против этого самоубийства народов, против всей капиталистической системы», – подчеркивал в 1928 г. А. П. Оленич-Гнененко, известный сибирский поэт, литератор и советский политический деятель периода революции – гражданской войны, нэпа. Ему по-своему вторил молодой Л. Мартынов: «О чем… писал Сорокин в своей книжке „Хохот Желтого дьявола“?…о губительной силе золота и о вреде кровопролитных войн, думая вразумить монархов. Монархи не послушались. Война началась, и многие правители полетели вскорости с тронов головой вниз… Кто умнее – монархи или Антон Сорокин?»

В сохранившихся в архиве (если не сымпровизированных) откликах на «Хохот…» можно прочитать. М. Волошин: «„Хохот желтого дьявола“ – что это? Бред сумасшедшего или откровение? Тяжелые грубые мазки – не то титана, не то…» Писатель Вавулин из армии, ноябрь 1914 г.: «„Хохот Желтого дьявола“ – вещь серьезная и глубокая». Члены учебной команды артиллерийского дивизиона, студенты из Томска подчеркивали: «Хотим выразить свое глубокое уважение великому гражданину Сибири Антону Семеновичу Сорокину»[24]. А сам он, подводя итоги, отмечал: «Я… достиг того, что буржуазные газеты и журналы стали печатать мои произведения, направленные против капитала… против войны. Печатали, потому что так, как я… еще никто не писал… это был крик, это был пафос обличения древних пророков. За год до войны в „Омском вестнике“ я поместил повесть „Хохот Желтого дьявола“, где показал, что война – это „гигантское торговое предприятие… торговля человеческим мясом“, что из капитала родом страшный „золотолапый микроб войны“». Но война началась – «мне было запрещено продолжение печатания под угрозой ссылки», однако именно «за эту повесть, – пишет Антон Семенович, – я зачислен в кандидаты на премию Нобеля… по отделу мира… [вместе с] Либкнехтом и Швейцарской республикой»[25].

Но действительно ужасающее нутро и подноготная грядущей человеческой бойни в «Хохоте желтого дьявола», публиковавшегося буквально в преддверии первой мировой схватки двух империалистических блоков, потрясали и потрясают силой нравственной интуиции, провидческим даром писателя (как, впрочем, и жутким натурализмом). И как заключительный аккорд в теме «Кровавая мировая бойня – апофеоз старого мира», – омский сборник «Жертвам войны» (1915 г.), где помещена психологически тонкая, точная, художественно сильная новелла А. Сорокина «Кто смел?». Смысл ее: всякий человек – личность самоценная, ответственная за каждый свой шаг; от каждого из нас зависит все происходящее в мире. Между тем мир, покоящийся на алчности, золоте, насилии, неумолимо влечет род людской к апокалиптическому концу или ужасу без конца.

Такой контекст произведений А. Сорокина, видимо, правомерно рассматривать как подведение неких существенных итогов истории страны, предощущение грядущих качественных исторических подвижек.

Сам писатель к этому времени – один из представителей «молодой литературы Сибири» вместе с Г. Гребенщиковым, Г. Вяткиным, Вс. Ивановым, А. Новоселовым, А. Ершовым, А. Оленичем-Гнененко, Ф. Березовским и др. Но с очень противоречивой и для многих сомнительной (вплоть до нерукопожатия и жесткого бойкота) репутацией. Какими только эпитетами не жаловали его современники: и сумасшедший, психически ненормальный (с требованиями освидетельствования), и саморекламщик, и графоман, и литературный мародер, варнак (мягче – хулиган), и чуть ли не монстр (в «автографе» уже упомянутого «благодарного» столично-залетного литератора А. М. Громова, спасенного, кстати, А. Сорокиным в лихую годину летне-осенних потрясений 1918 г. – см. Д. 367). И в то же время «наивное, симпатичное большое дитя», «Дон Кихот сибирской литературы», «наиболее своеобразный сибирский писатель», «бунтарь и мятежник по самой своей натуре», бунтарь против всякого угнетения человека, против всякого насилия, против власти золота – капитала, алчности людской как первопричины зла на земле и т. д. Все это один и тот же «милейший Антон Семенович» (последнее определение из записки П. Л. Драверта, – знаменитого нашего земляка, ученого и поэта).

Но если вдуматься: становление личности, личности творческой, – как много здесь зависит от условий, обстоятельств, ее формирующих. Да, «человек – фортепиано» (вспомните знаменитый спор Дидро и Д’Аламбера), а возможно, и полновесный оркестр, но потенциально. Не случайно ведь замечено: «Талантам нужно помогать» – и еще как печальное предупреждение: «И каждый – могила ребенка, которым когда-то он был». Увы, есть возможное и действительное. И «блестящий» (как мнилось) в детстве «рояль» может оказаться во взрослом состоянии мрачным черным ящиком, невнятно что-то бормочущим изредка одной-полутора нотами. Великая сила обстоятельств!

Революция, устремленность в фантастическое будущее, мощная потребность в творчестве, поисках нового – одна сторона переломной эпохи. Она, видимо, благоприятствовала росту молодых, успевших к этому времени обрести хотя бы некоторую образовательную почву под ногами. Но общие условия и самый круг общения – это два взаимонезаменимых и, возможно, равно необходимых фактора становления личности. И последним для многих омичей, сибиряков, а по случаю и не сибиряков – художников по духу – служил сорокинский гостеприимный дом-клуб.

Это о нем вспоминал Всеволод Иванов: «Встречи писателей происходили обыкновенно у А. Сорокина, который умел без изысканной любезности, без натянутости, а с мягкой проницательностью сближать людей искусства. Войдя к нему в комнату, вам хотелось читать красивые рассказы, слушать стихи, говорить о живописи. Личное общение с ним было для меня чрезвычайно полезным». И в некрологе «королю» 23-летнего Л. Мартынова читаем: «Нередко, весьма нередко в произведениях многих писателей, которые отмахиваются от А. Сорокина, что называется, обеими руками, встречаются сорокинские темы, явно сорокинская символика, сорокинские мысли… Те, о ком я говорю… вспомните о гостеприимном доме по Лермонтовской, 28, в Омске… Все вы в свое время посещали его…»

Со времени Первой мировой войны известен был дом Антона Сорокина на Лермонтовской[26]. Более десятилетия служил он «центром омской и приезжей писательской и артистической братии», был своеобразным литературно-художественным клубом, говоря иначе – центром неформального объединения местной художественной интеллигенции. При этом вхожи в литклуб – благодаря многогранности и удивительному дару

А. С. Сорокина притягивать и сближать людей – были писатели, поэты, художники самых разных воззрений, вкусов, политических позиций, возраста. «Ясно, что всех нас идейно объединял А. Сорокин», – вспоминал полстолетия спустя Л. Мартынов. А по хохмачеству-чудачествам, напору фантазии «король», судя по всему, нисколько не уступал своей буйной «свите». Ну уж если в холодный пот вогнал таким образом самого Давида Давидовича Бурлюка, эпохально дрейфовавшего от революции все дальше на Восток (пока тот не обернулся крайним Западом) и попутно осчастливившего своим явлением Омск (столицу «возрождаемой России» – Колчакии), то о чем тут спорить? Тем паче что «отец российского футуризма» во всем тогдашнем Омске – «приюте благородных муз» – выделил как художника, как талант единственного А. Сорокина[27]. Он причислил Сорокина к футуристическим «Глыбам Великой Правды», где «1-я – радиотелеграфной нежности Вл. Маяковский, 2-я – бронированной мощи Д. Бурлюк», а 6-я – «акционер литературной промышленности А. Сорокин». И «цвет прогрессивной молодежи города» предстал, по словам Л. Мартынова, в облике буйноэксцентрической творческой «банды» во главе с «футуроглыбой» – А. Сорокиным.

Но Сорокин, к счастью исследователей и всех желающих знать правду о прошлом, был не только писатель, график, изобретатель и гостеприимный хозяин удивительного дома, но и оказался на редкость кропотливым архивистом в отношении как самого себя, так и своего незаурядного окружения. И все это – в переломную эпоху жизни Отечества. Что, как, почему тогда происходило, какие альтернативы сталкивались, что мы были тогда, – из подобных комплексов документальных источников, сбереженных людьми с больной совестью, людьми мыслящими, многое и многое способно проясниться.

Итак, архив Антона Сорокина. Судьба его, как и самого Антона Семеновича, более чем драматична: от тщательнейшего сохранения самомалейшего автографа с соответствующей обработкой до безжалостных выдираний огромных кусков (в благих целях возможного издания!) и последующего скитания их из Омска в Казахстан, из Казахстана в Новосибирск, из Новосибирска в Москву, опять в Омск и в никуда… Последнее, кажется, чаще прочего. В очень уж раздерганном, расхристанном состоянии дошел до наших дней этот фонд. «Метрически-паспортные» свидетельства по нему ничего почти не проясняют, хотя назначение их – помочь определить пути поиска исчезнувших, недостающих фрагментов и пластов целого.

Увы, в каком объеме, в какой форме, на каких условиях поступил сорокинский фонд в Омский облгосархив, где он и в каком виде пребывал до сдачи на госхранение и т. д. – ни о чем этом сколько-нибудь достаточной информации из учетных документов получить не удалось. А связаны с архивом в конце 20-х – начале 30-х годов главным образом через участие в посмертной судьбе творчества А. Сорокина, были Г. Вяткин, Н. Анов, М. Никитин, Г. Пушкарев, Л. Мартынов, меньше – В. Зазубрин, Вс. Иванов, Н. Феоктистов, некоторые другие сибиряки. Казалось бы, есть ориентиры поиска. Но 30-е годы… И Вяткин, и Анов, и Мартынов, а еще и небезразличные к «королю писательскому» С. Марков, Е. Забелин и даже П. Васильев (в конце концов, сохранился же в фонде его замечательный автограф) – все они в 30-е попали в мясорубку ОГПУ[28].

Более того, многим из них чуть ли не «выпала честь» открывать эту мрачнейшую страницу в истории русской – российской интеллигенции. Старательные ягодовцы припомнили все, начиная от «сибогневской» (от названия журнала «Сибирские огни») оппозиции «рапповству» (конец 20-х), от «памирского» противостояния заразе Сальеризма и клановости, делячества в искусстве, что тут же определялось как «антисоветизм» и «антисемитизм», до сибирского землячества («Сибиряки») при «Красной нови». Последнее было признано апофеозом антисоветизма, контрреволюционности, а в целом «фашизмом, в котором увязывались национализм и антисемитизм». Кроме того, еще и идея «независимой белой Сибири». Сталина величали «злым гением» и хуже. В связи с «великим сталинским переломом» поставили точнейший диагноз: «Рыдают Галилеи в нарсудах, и правда вновь в смирительных рубашках, на Север снова тянутся обозы, и бычья кровь (крестьянская) не поднялась в цене». Да еще всей кожей ощущали огромный потенциал Сибири, да еще настойчиво «до неприличия» интересовались состоянием дел в советской литературе, искусстве – вообще культуре, – ну кто они, как не «фашисты» и проч.?

Удивительно, как сами-то живы остались. Что при таких характеристиках три года ссылки главным «подельникам»? Правда, позднее репрессивная машина жатву свою сняла и здесь с лихвою: расплатились сибиряки жизнью, вероятно, самого талантливого, самого от Бога, от стихии поэта – Павла Васильева. Уничтожила ОГПУшная машина и самого старшего из сопричастных к сорокинскому архиву – поэта и прозаика Г. Вяткина. В общем, предположенные было нами пути поиска фрагментов сорокинского фонда, очевидно, должны быть уточнены: какие архивы, сбереженные коллекции у репрессированных?.. Напротив. Репрессированным по «сибирскому делу» вполне мог оказаться сам архив Антона Семеновича, тем более что «король писательский» в ходе допросов упоминался, а схваченные «памирцы-сибиряки» почти все были так или иначе связаны с сорокинским «литклубом» 1918-го – начала 20-х гг. о чем документы фонда с готовностью свидетельствуют. Как свидетельствуют они и о связи «клуба» с реальными колчаковцами высоких чинов, не говоря уже о «поэтах колчаковского стана».

Между тем среди важнейших улик против «сибирской бригады» не раз упоминали так называемый «Альманах мертвецов» – тетрадь стихов Г. Маслова, Ю. Сопова, И. Славнина[29] и др. – тех самых, что из «колчаковского стана», и тех самых, в судьбе коих живейшее участие принимал Антон Сорокин. Сомневаетесь? Смотрите архив – «продолжение» Антона Семеновича, там убедительнейшие подтверждения тому. И не какими-то газетными вырезками (что в «Альманахе»), а россыпью автографов упомянутых «колчаковских» поэтов, да еще вперемешку с поэтическими и прочими зарисовками самих будущих «памирцев» – «сиббригадовцев». «Белогвардейщину» же, «фашизм», «антисоветчину» и прочую крамолу во всем этом неутомимые старатели-ягодовцы могли бы выловить без особого напряжения.

Но архив не предали, не выдали, судя по всему. Выгоднейшего свойства – «бдительности» относительно «посыпавшихся» коллег – не реализовали. А ведь все ходили… нет, не под Богом (это само собой) – под ОГПУ. И среди прочих – уже фиксировавшийся как «колчаковец» Г. Вяткин. А уж ему-то ли не знать было содержания сорокинского детища: после смерти «короля» в 1928 г. он первый тщательно разбирал архив Антона Семеновича с выделением произведений для предполагаемой публикации. Вот, казалось, кому бы да не подстраховаться. Но, видимо, иудо-каинова печать не для всех. Была, во всяком случае.

Видимо, в этом направлении возможны какие-то изыскания. По меньшей мере, материалы самого Г. Вяткина в архиве почти отсутствуют[30], как и некоторые пласты иного «компромата». Хотя не исключены, конечно, и иные варианты: скажем, изъятия из архива в связи с репрессиями уже против Вяткина или в связи с более чем 20-летним пребыванием системы госархивов в ведении НКВД – МВД.

В любом случае удивительно, что фонд все-таки сохранился, причем «политически и идеологически» в весьма непричесанном виде. Но, к сожалению, анализ состояния сорокинского архива ныне свидетельствует о серьезных утратах в уже послеэнкавэдэшное время.

Вернемся к тому, чем еще располагаем. Фонд, к счастью, настолько информативен, что неизменно вызывал и вызывает интерес и в отечественных, и даже в зарубежных литературоведческих кругах. Однако известен он главным образом как источник информации о самом Антоне Сорокине. Действительно, если учитывать авто- и просто биографические материалы, то фонд располагает сведениями о жизни и творчестве писателя с 1884 по 1928 г., т. е. от рождения до смерти, и затем до середины 30-х гг., - о посмертной судьбе его творчества. Однако значение сорокинского архива гораздо больше, о чем до последнего времени не сложилось сколько-нибудь глубокого и целостного представления.

Фактически «сорокинский литклуб» обеспечил создание и накопление в архиве А. Сорокина интересных, порою единственных в своем роде материалов. Они рассказывают о творчестве, о жизни, о мироощущении малоизвестных (но нередко талантливых) и широкоизвестных ныне писателей, поэтов, художников. Скажем, уже упомянутых Л. Мартынова и Вс. Иванова, Вис. Шебалина, В. Уфимцева и Н. Мамонтова, коллеги академика

B. И. Вернадского, ученого и поэта П. Л. Драверта, поэтов С. Маркова, И. Славнина, Ю. Сопова, отца и сына Оленичей-Гнененко, C. Орлова, Н. Ингер, Н. Подгоричани, Б. Мельникова, Е. Забелина, Г. Дружинина, В. Грязнова, Б. Шабли, Б. Жезлова, О. Черемшановой, Л. Лесной, 3. Кедриной, К. Урманова, Г. Вяткина, К. Худякова, Н. Аренса, А. Кедрова, В. Берникова, Н. Калмыкова, Г. Маслова, о котором Леонид Мартынов еще в середине 20-х гг. писал: «Но стихи Георгия Маслова, участника колчаковского отступления… войдут в сибирскую литературу, потому что они прекрасны» и т. д.

Отметим, что особая интенсивность в деятельности сорокинского литклуба приходится на период с 1917–1918 гг. по первые послеколчаковские годы, т. е. на период непростого поиска художниками своего места в жизни и литературе. Это время особенно много дает для понимания сложности идейных, политических, нравственных трансформаций среди интеллигенции. Впрочем, так или иначе, с добрым сорокинским домом по Лермонтовской, 28 «клубяне» были связаны и на протяжении всего нэповского периода, покуда горела со всплесками вдохновения и отчаяния неумолимо подъедаемая чахоткой жизнь «короля». Кстати, вот символическое совпадение, к коим более чем неравнодушен был Сорокин: Лермонтовская, 28, а умер он в 1928 г. Видно, судьба наконец сделала милость, уберегла его от назревавшего уже «Великого перелома» – в целом «сталинской революции сверху» с ее подсистемой репрессий.

Но вернемся к архиву. Дабы не утомлять читателя подробностями, отметим только, что он включает более 600 дел и что ощутимым оказался ущерб, причиненный целостности архива за все время его существования. Скажем, лишь немногие фрагментарные данные сохранились о попытке создания весной 1918 г. усилиями А. Сорокина и Вс. Иванова Цеха пролетарских писателей и художников. Это первая подобного рода организация в Сибири, некий местный отклик на призывы и деятельность Петроградского общества пролетарских искусств, ЦК Пролеткульта, на призывы к интеллигенции Наркомпроса, возможно, «бубновалетовцев» (ср. программное «Заборная живопись и литература» Д. Бурлюка,

B. Каменского, К. Малевича и заборно-живописную практику сорокинцев). Не сохранились полностью, к сожалению, и сорокинские периодика, переписка, беллетристика.

В фонде имеется еще один любопытный документ административно-организационного характера. Это черновой протокол от 5 июля 1920 г. одного из творческих собраний омской литературной организации, что можно, видимо, расценивать как свидетельство тесной связи сорокинского содружества и формирующегося официального объединения писателей (тем более что членство в обоих случаях совпадает). Протокол гласит: «Состоялось очередное собрание омских литераторов. Выступили со стихами

C. Орлов, Жезлов, Баженов, П. Оленич-Гнененко, Ант. Сорокин с рассказом Джарабай, Шебалин, Калмыков. Зачитанные произведения были подвергнуты оживленному обсуждению… анализу… (в общей дискуссии) о принципах искусства… Президиумом… принят ряд шагов к устройству публичных поэзовечеров. В официальной части собрания президиум (изложил) устав ЛитО… намечен ряд литературных выступлений»[31].

Осложняет работу с фондом и не очень качественная обработка его. Скажем, произведения Вс. Иванова «Седьмой берег», «Тайное тайных», статьи Г. Маслова «Ю. Сопов» и Гл. Пушкарева «Сибирь в художественной литературе», «Чукча Коплянто Анадырский» Тана Богораза и т. д. представлены как сорокинские. Другой вариант: не персонифицированы вообще «Поэма о писателях» (возможно, Е. Забелина), «Памфлет» (П. П. Оленича-Гнененко), отзывы (Г. Вяткина) о рукописях А. С. Сорокина, поэма «Мы шут Бенеццо», «Песня шута Бенеццо», к которым, очевидно, причастен Вс. Иванов, статьи и очерки «Поэты в стане Колчака», «Падающие метеоры» и проч.

За «первый советский период» (т. е. со времени установления власти Советов в Западной Сибири до падения ее) сохранилось очень красноречивое письмо литератора Кондратия Тупикова-Урманова. 28 февраля 1918 г. он спрашивал у А. Сорокина: «Что теперь из газет выходит в Омске, кроме большевистских? Какие литературные новости в Сибири есть? Пишите о Сибирской жизни, Сибирских записках, как дела с автономией Сибири… Где Александр Павлович? Привет Вам и ему».

Обратим внимание: «автономия Сибири». Областнических настроений придерживались едва ли не все сибиряки – посетители сорокинского дома. «Сибирская литература… до самой революции группировалась около сибирского патриота Потанина… идеи Потанина сибирские писатели воплощали в художественные образы», – писал Антон Сорокин и сам не единожды рассуждал о формировании и существовании «сибирской нации», «страны Сибирь», о «Сибири – великой новой Америке», огромном ее потенциале и блестящем будущем и т. д. Он подчеркивал: «В Сибирь ссылали за политические дела самых энергичных людей, в Сибирь бежали все, кто был недоволен рабской жизнью в России, – таким образом, из свободолюбивых людей образовалась сибирская нация». Или: «И я, Антон Сорокин, верующий в великую Сибирь, нес все насмешки, все издевательства… я предчувствовал, что в лучших сибирских людях бьется великий патриотизм, великая национальная гордость… и только на это я положил всю надежду мою, все труды мои, всю веру мою…» Из подобных высказываний «короля шестой державы» можно составить солидную подборку. Кроме того, и «Сибирская жизнь», и «Сибирские записки»[32] – все это издания откровенно прообластнического свойства. И упоминание «Александра Павловича» (имеется в виду поэт, левый эсер А. П. Оленич-Гнененко) не случайно: сибирские эсеры, как известно, первыми в 1917–1918 гг. подхватили-развернули лозунги областничества.

В любом случае маленькое посланьице Урманова вносит некоторые, и весьма существенные, коррективы в устоявшиеся в сибирском литературоведении представления о «связке»: Антон Сорокин – Октябрь – первая советская власть в Омске. И выводы, что Октябрьскую революцию А. Сорокин «принял полностью» и «встал на защиту ее», «воспринял… как осуществление своей страстной мечты» и т. д. – все это слишком упрощает, а в общем – искажает ситуацию. Социализм, уничтожение эксплуатации и т. п. – да, но конкретные большевики, их взаимоотношения, в частности, с милыми сорокинскому сердцу областниками[33] не могут безоглядно поддерживаться. И потому 28 февраля – урмановское письмо, хотя только-только формируется «Цех пролетарских писателей и художников», хотя Омский Совет рабочих и солдатских депутатов дает 26 февраля 1918 г. (через пять дней после подачи заявления) добро на издание «гражданином Антоном Сорокиным» своих произведений или двухнедельного журнала. Благодаря именно этому разрешению и с помощью средств советской власти Сорокин вместе с Вс. Ивановым подготавливают наконец еженедельник «Согры», Сорокин сотрудничает в культпросветкомиссии[34]. И все-таки: Антон Сорокин и Октябрь – скорее здесь не «осуществление страстной мечты», а созвучие, параллели и… сомнения, сомнения, сомнения. В конце концов, ведь толстовец, а уж если революция – так чтобы сразу «человек новый!». И потому памфлет «Маскарад» А. Сорокина[35] с его «неудом» революционному народу появляется вполне закономерно, как и надежды затем на Временное сибирское правительство и т. д. Впрочем, здесь нужен отдельный, специальный разговор. Мы же вернемся к источникам.

За период колчаковщины сохранились некоторые футуропослания А. Сорокину – «Глыбе Великой Правды», «акционеру литературной промышленности» и т. д. В частности, некий Давид (скорее всего, Виленский – в фонде находятся и его поэтические пробы; впрочем, абсолютной уверенности, что это не Давид Давидович, т. е. Бурлюк, тоже нет) в феврале 1919 г. сообщал: «Шлите материалы, издаю часто и много. Спасибо за „Тююн-Боот“… поездка с лекциями. Рекламирую Вас отчаянно. Присылайте образцы… Что с Игорем Славниным? Жду писем. Привет Валентине Михайловне и Яну…» Подтверждением же серьезных связей «короля» с «отцом российского футуризма» может служить письмо С. М. Третьякова от 5 октября 1919 г. из Владивостока, где в это время базировалась свита Бурлюка[36]. Приведем основную часть этого послания: «Ан. Сорокину. Дальневосточное объединение российских футуристов по указанию Д. Д. Бурлюка обращается к Вам с просьбой быть нашим представителем в Западной Сибири. Дабы дать молодым арену для выявлений, мы организовали журнал „Бирюч“ под непосредственной редактурой С. М. Третьякова и Н. П. Асеева при ближайшем участии Д. Д. Бурлюка… Этот журнал в первую очередь ждет на свои страницы как Вас, так и тех молодых, произведения которых представляют интерес (проза, стихи, рисунки). Однако, имея в виду, что журнал будет жив лишь при прочной финансовой базе, надо ему создать тираж, для чего нужен материал преимущественно обывательского значения в смысле „имени“… Но задача… собирание всего рассеянного русского искусства в лице его представителей разных течений. „Именами“ я считаю таких… широко распространенных лиц, как С. Ауслендер, М. Волошин, Олигер, Крандиевская, Л. Лесная и иные имена, которые Вам лучше известны и которые были указаны в Вашей „Газете для курящих“ (между прочим, неужели Ремизов и А. Толстой здесь?[37]Переводя Вам одновременно… три тысячи рублей, просим Вас о следующем: подобрать для „Бирюча“ по два произведения, около 300 строк каждое, прозы; до 20–40 строк стихов от „имен“… Просим получить от кого возможно согласие на участие в журнале и протелеграфировать немедленно, чтобы материал не был перепечаткой. Узнайте, на какой тираж можно рассчитывать в городах… Западной Сибири и сообщите адреса… Примите на себя размещение журнала в Омске… просим регулярно информировать нас о жизни искусства в Западной Сибири… на имя С. М. Третьякова (Владивосток). Рисунки оплачиваются от 50 до 100 рублей… объем журнала – 32 страницы, текст на… 140 строк одна страница… периодичность раз в две недели. Печатается в Шанхае, приблизительная цена 10 рублей…»[38].

Впрочем, взаимоотношения Сорокина с футуризмом были по меньшей мере неоднозначны. Л. Мартынов много десятилетий спустя утверждал: «Ясно, что всех нас идейно объединял А. Сорокин». А «все мы» – это «цвет прогрессивной молодежи города», буйно эксцентрическая ватага отчаянных футуристов. «Мы футуристы невольные все, кто живет сейчас», – полагал юный Мартынов (см. цикл «Мулен Руж»), а Виктор Уфимцев – «ровесник века… самый революционный, самый левый художник Азиатской России» решительнейшим образом подтверждал: «Прочь, здравый смысл зловонной вони, – в безумстве страдном поем восторг; быстрей, быстрей летите, кони, – о футуризме здесь кончен торг». И во главе всего этого – «футуроглыба» Антон Сорокин. Правда, именно Уфимцев обругал как-то посвященного в высший футуросан Сорокина «осколком старого мира, сплошным родимым пятном декаданса». И в чем-то оказался прав: Сорокин в прокрустово ложе футуризма откровенно не вмещался.

Не случайно «король писательский» разъяснял позднее публике: хотя, несомненно, «Маяковский, Бурлюк – это люди талантливые», футуризм тем не менее есть «производство литературного суррогата» для не очень умных людей, «щедро оплачивающих свою глупость», и что он – Ант. Сорокин – лишь «использовал футуризм для пропаганды своих мыслей»[39].

И само литературное сообщество на Лермонтовской, – да, именно здесь импровизировалось, зачитывалось, оценивалось:

(С. Орлов – В. Уфимцеву)

Или:

«Ах, пройти бы мозольными грязными лапами по склоненным нежным хребтам»

(Иг. Славнин)

Или – в подобном же эпатажном духе – Н. Ингер:

Здесь Л. Мартынов чудачил наперегонки с С. Орловым («Поповичем»), Н. Мамонтовым («Мамонтычем»), В. Шебалиным (да-да, тем самым известным советским композитором) и др.: «Звери дикие – слова мои, шерсть на них и рога» (Л. Мартынов); «Стихи для сытых – лучшее варенье, а я – поэт, голодный! Ем настроенья» (С. Орлов); «У 100 „а“ уста, как жалы алы, а у нея уста устали жалить, стали стали подобны» (Н. Мамонтов); «Верю тебе, Люцифер новоявленный, верю, гений воистину ты, только с другой стороны» (В. Шебалин – Гордости культурной Сибири А. Сорокину) и т. п. «Так чудили выдумки слов в полумраке уличных расщелин одинокий сумрачный Забелин и хмельной лирический Грязнов» – это, пожалуй, одна из характернейших примет «антоносорокистского» содружества.

Но вместе с тем в этом клубе-лаборатории шли поиски, пробы и в совсем иных направлениях, причем как по форме, так и по существу.

Из образцов «иного по форме» приведем, например, полушутливое подражательное мартыновское посвящение «Жизни», почти классика (!):

Или замечательное без всяких скидок стихотворение Николая Калмыкова «Пять часов»:

Не случайно А. Сорокин, разбирая как-то импровизации Н. Калмыкова, записал, обращаясь к остальным: «Учитесь!» Л. Мартынов считал Калмыкова самым талантливым поэтом среди литклубовцев. Но именно он, не успев начать, погиб – погиб в уже мирное время (был убит при невыясненных обстоятельствах в 1922 г. в районе железнодорожного вокзала Омска). В фонде Сорокина сохранилось ЛЛ. около десяти листов его поэтических зарисовок (см. Д. 632, листы 29–38, 40–41): «У старого короля совсем мало войска…», «Зал Эпикура» («Эпикурейцы в темном зале, как неврастеников отряд, что было – все пересказали, эпикурейцы в темном зале тоскуют, курят и молчат…») и т. д. Возможно, и «Отель „Под луной“» – его же (вообще, не атрибутированных произведений в фонде много, и требуется предельно кропотливая работа, дабы по всем установить авторство).

В архиве сохранилось и шутливое – но когда в шутке очень большая доля правды – послание Г. Маслова. Георгий Владимирович Маслов был во многих отношениях фигурой примечательной. В свое время он учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, активно участвовал в работе знаменитого Пушкинского семинария С. А. Венгерова (опубликованы несколько его серьезных литературоведческих работ), в Омске служил рядовым в армии Колчака. Он был влюблен в Пушкинскую эпоху и посвятил трагической судьбе известной красавицы первой половины XIX в. Авроры Шернваль поэму («Аврора» была опубликована Ю. Н. Тыняновым в 1922 г.). 3 марта 1919 г. Г. Маслов написал Антону Сорокину:

Но к этому времени – март 1919 г. – А. Сорокин уже издал явно противорежимные, следовательно, противоколчаковские, «Газету для курящих», еженедельник «Сибиряк», готовил сборник «Тюон-Боот», где размышлял о революции, свободе, трудовом братстве, социализме, что вызвало к нему недвусмысленный интерес 1-го отдела Управляющего Омской областью и демарш «благонамеренной литературной общественности» города. Не потому ли и в послании речь идет о «затронутых сердцах» и «терзаниях» от «жестокого огня» Антонова – реального Антона, который и в «приюте благородных муз» старался не дать успокоиться, спрятаться от действительности никому из людей совестливых (хотя, наверное, отразилось здесь и неизбывное шутовство А. Сорокина).

Повторим: сорокинский литклуб отличался помимо прочего тем, что завсегдатаями его или редкими, но все-таки участниками становились люди не только самого различного склада ума и художественных вкусов, но и столь же широкого спектра политических настроений. Действительно, сравните: активный деятель уже первой советской власти в Омске А. П. Оленич-Гнененко[40], с оружием в руках защищавший Советы Вс. Иванов, с одной стороны, а с другой – колчаковский высокий чиновник В. Язвицкий[41], редактор откровенно колчаковского издания А. Булдеев[42], наконец, «матерый царский контрразведчик» Янчевецкий – редактор «махрово-белогвардейской» фронтовой газеты «Вперед» (куда, кстати, Сорокину удалось пристроить неисповедимыми путями Вс. Иванова и где оба исхитрились отпечатать «Симфонию Революции»/!/, в связи с чем «король» сразу же написал и свое «Завещание»[43]).

В этом отношении лицо литклуба определялось сорокинским кредо: «Есть хорошие и у вас, и у большевиков… для меня нет ни партий, ни скверных… людей, я знаю только талант». То есть поверх сшибающихся в смертельной схватке классов, поверх партий – самоценная личность, Человек Творящий. В условиях бешеной поляризации общества подобная позиция не есть ли необходимейшее средство удержания священной связи времен, связей общеотеческих да и общеродовых? Связей, вне которых никакое будущее какого бы то ни было социума немыслимо.

И потому как не прислушаться к сорокинскому: «Для Революции нужно особенно много культуры, ума и любви к отечеству, иначе революция – это мука адова и гибель ценностей, накопленных веками». И далее: «Я, 10 лет писавший против капитала, веривший в торжество социализма, не знаю, какими словами кричать мне: – Не смейте убивать, не смейте грабить, не смейте уничтожать культуру… но слышу насмешливые слова золота».

Вина за это – немалая доля вины, по Сорокину, лежит на российской интеллигенции, которая отреклась от всего русского, от родных корней, от своих святых обязанностей: темный забитый народ бросила на произвол стихии черных страстей. И как результат всего этого, как «великий грех интеллигенции – Война, Революция, Анархия», воцарение «Ада на земле».

Личная действенная позиция Сорокина в эту «годину крестных кровавых мук русского народа», «когда гибла созданная веками русская художественная мысль», совершенно иная, заслуживающая, бесспорно, уважения: «Я, напрягая все свои силы, заставлял себя работать… Мое вдохновение, смертельно раненное, истекающее кровавыми мыслями, ползло по холодному колючему снегу и окровавленными руками пыталось спасти испачканные кровью, разодранные листки бесценных книг». Может быть, именно поэтому сберег «король писательский», сберег на самой кромке обвала отчаяния и пессимизма, веру в раннехристианские заповеди, которые есть «основа социализма» веру в «тайну вечности» этих постулатов, устремлений человечества к Свободе, Равенству, Братству, избавлению от всякого насилия.

Впрочем, слишком многое зависит от внешних условий. А. Сорокин в своем дореволюционном творчестве, да и позднее утверждал: каждый человек ответственен за все в себе, за все, что происходит с ним, за все, что творится вокруг, резко отвергая «винтиковую» философию жизни (может быть, наиболее выпукло этот подход отразился в новелле «Кто смел?»). Однако несмотря на эту чрезвычайно ценную вообще, а в условиях катастрофических подвижек – попросту бесценную этическую установку, сам «король» именно внешними условиями все-таки был подломлен. Как, видимо, была подломлена и немалая часть старой демократической российской интеллигенции, праведно стремящейся оставаться с Отечеством, с народом – с его выбором.

Судьба А. Сорокина в этом смысле очень показательна. Действительно, в период революции, гражданской войны он проявлял удивительную терпимость к собратьям по перу и кисти вне зависимости от их политических и тем более эстетических устремлений, держа открытыми двери своего дома для всех (иногда с угрозой для собственной жизни)[44]. И до революции, и в условиях контрреволюционных режимов, и в первые годы по освобождении Сибири писатель считал своим долгом бороться за жизнь и права художника. Но где-то с 1924 г. и в художественных произведениях, и в публицистике А. Сорокин начинает утверждать: «В СССР строится новый быт, все новое… новые литература, искусство… классики устарели, в классовом обществе всегда поэзия должна быть (!) классовой», а потому «от попутчиков – Вс. Иванова, А. Толстого, Е. Замятина» такой же вред, «как от II Интернационала», что «разные Маяковские… это гниль буржуазного разложения… плесень», что «во время революции следовало бы выгнать всех буржуазных писателей» и т. д.

До 1923–1924 гг. писатель настойчиво проповедовал раннехристианские заповеди общежития, высшие христианские принципы морали, которые веками вынашивались человечеством, и писал: «Торжество зверей – вот название драмы, когда рушатся устои морали». Однако позднее в памфлете «Свобода от морали и задачи будущего искусства» он провозгласил: «Мораль не может быть едина и вечна… И нельзя сказать, что зло, а что добро». А. Сорокин, который чуть ли не всю свою жизнь (до перелома) положил ради доказательства самоценности каждой личности, теперь делал вывод: «Социализм – та великая сила, которая увеличивает ценность жизни всего человечества и отдельного человека сводит… на степень кровяного шарика в человеческом организме» и т. д.

Нет нужды доказывать, что подобные «поворотные» явления, особенно в среде гуманитарной интеллигенции, как раз и могли быть чреваты «мукой адовой» для общества, «гибелью ценностей, накопленных веками». Во всяком случае подобные тенденции объективно срабатывали на снижение нравственного иммунитета общества, на снижение сопротивляемости его насилию.

Но каков все-таки механизм подобной трансформации воззрений и установок А. Сорокина? Думается, важная причина тому – разрушение целостной системы ценностных ориентиров писателя, где несущей конструкцией был императив: насилие – это зло, грех, даже если оно вынуждено, даже если оно наименьшее из зол. Дело в том, что окончательное принятие А. С. Сорокиным советской власти, подразумевавшее принятие целиком, вне какой бы то ни было существенной критики всего, что от власти, означало, среди прочего, отказ от обозначенного императива. Но вне несущей конструкции системы нет, она разрушена, разлажена. Человек в итоге оказывается в ситуации этической дезориентации. И все это в 20-е годы в условиях если не господства, то преобладания вульгарно-классовой левацкой пропаганды и политики в сфере духовной жизни. Одни «Злые заметки» нэповца (!) Н. И. Бухарина чего стоят…

А как повел бы себя Антон Сорокин, доживи он до «сталинского перелома»? Здесь, видимо, возможны варианты. Возьмем, например, Николая Анова. В годы гражданской войны – в начале советской власти – он готов был «укокошить любого представителя контрреволюционной гидры», а позднее слыл «достаточно известным советским прозаиком, журналистом и издателем». Но осознав нарастающее перерождение недавних высоких идеалов и принципов, Анов заявил в начале 30-х: «А сейчас не верю ни во что… не верю в эту петрушку, которую называют социализмом, ни в шесть условий кавказского ишака[45]». После чего стал инициатором литературного (в своем кругу) противостояния сталинизму. Думается, не исключено, что «Памир», «Сибирская бригада» могли бы и пополнить свой состав и за счет А. Сорокина.

И еще один аргумент «за»: оголтелое и господствовавшее рапповство, буквально выдавливавшее в жизнь из писательской среды оппозиционные группы, вряд ли оставило бы в покое и Антона Семеновича. Сибапповцы, в частности, клеймили «Сибирские огни» за «увлечение этнографически-областническим материалом» и за «ориентацию на запросы старой – областнической интеллигенции». Но здесь что ни слово, то речь об Антоне Сорокине, против Антона Сорокина.

Да если обратиться и к «великому перелому» – уже к самому началу его – сталинской сплошной коллективизации, – вряд ли Антон Семенович с его представлениями о народе солидаризировался бы со сталинской трактовкой сущности российского крестьянства. Ведь Сорокин писал о крестьянах в середине и второй половине 20-х годов в основном как о «загадочных, выносливых, упрямых и не боящихся смерти» людях, защищающих «свою самостоятельность» и «право на свои маленькие деревушки».

Но вернемся к архиву писателя. Значительное место в его «посмертной» части занимает переписка. Это письма и телеграммы-соболезнования сибирских писателей и поэтов вдове А. С. Сорокина Валентине Михайловне; переписка ее с литераторами-коллегами А. С. Сорокина по вопросам судьбы творческого наследия писателя; тут же и письма личного характера – дружеские, заботливые, поддержавшие в свое время Валентину Михайловну.

Помимо посланий-соболезнований, показательно, скажем, письмо И. Черникова (если правильно расшифрована подпись). Письмо отправлено еще до известия о смерти А. Сорокина, из мира с Антоном Семеновичем, но в мир (о чем автор еще не знает) уже без него: «Милая Валентина Михайловна! С тревогой слежу за всеми несчастьями, которые последовательно сваливаются на Вас („сокращение А. С.“ на прежней работе, перевод в неприспособленное помещение, простуда, клиника – горловая чахотка – В. Ш.). Как здоровье Антона Семеновича? Здоровы ли Вы? Я очень скучаю по вашей милой комнатке, где мы проводили дружеские вечера. Антону Семеновичу, конечно, нужен хороший курорт, о чем, я думаю, позаботится Союз писателей. Вам же необходимо хорошее твердое настроение, которое поможет Вам выкарабкаться из всех этих невеселых историй. Жму ваши руки, привет Антону Семеновичу. Посылаю письмо Зазубрина».

Сохранились письма Ановых: Николая Ивановича и его жены с приглашением Валентины Михайловны в гости, проникнутое тревогой о ее положении; письма Ирины Ивановой – сестры писателя Всеволода Иванова.

Из наиболее характерных писем второй группы отметим, например, письмо М. Никитина о том, что «рассказы, переданные А. Садыкбаеву (для Казиздата), уехали с ним в Семипалатинск», а «Огонек» и «Правда» «рассказы не взяли», зато «в „Прожектор“ устроил кое-что. Пьесу передал по назначению в театр Корша или Революции… собираются попытаться поставить». И, наконец: «Получили ли ответ от М. Горького»? А вот письма из Казиздата: одно с просьбой выслать им рукописи А. Сорокина, поскольку предыдущую посылку издательство «не смогло получить» (?!), и другое – с уведомлением, что Казиздат «издает лишь на казахском языке», а потому рукописи пересылаются «в ОГИЗ – в Алма-Ату». Целый блок писем связан с обязательством сибиряков, данным, можно сказать, над гробом Антона Сорокина и закрепленным некрологами. «Необходимо сделать творчество А. Сорокина известным широкому читателю», – писали «Сибирские огни». «Необходимо собрать и издать его рассказы», – подтверждал руководитель Сибирского союза писателей В. Зазубрин. «Антон Сорокин не дождался издания своих произведений, достойного заслуг писателя… Наша… общественность должна восполнить этот пробел», – настаивал А. П. Оленич-Гнененко, а Л. Мартынов уверял: «Во всяком случае Сибкрайиздат издаст книжку» Антона Семеновича.

Переписка с Сибкрайиздатом продолжалась довольно долго, а разрешилась во второй половине октября 1929 г. официальным уведомлением Валентины Михайловны: «Рукопись книги „Напевы ветра“ послана в Москву Госиздату… Мы пишем (в сопроводительной): „Антон Сорокин – талантливый и своеобразный сибирский писатель, наиболее удачные произведения которого, безусловно, заслуживают издания… К сожалению, острый бумажный кризис и необходимость массового выпуска сельскохозяйственной и другой практически важной литературы не позволяет нам издать книгу Сорокина в ближайшее время, и мы просим ГИЗ взять это издание на себя. Для непосредственных переговоров в Москву выезжает вдова писателя“». И подпись: «Г. Вяткин».

А ведь еще в самом начале «Сибири сибревкомовской» именно Антон Сорокин сурово взывал, требовал (писал: «это почти приказание») от партийно-ревкомовских лидеров (одновременно – литераторов в той или иной мере), дабы они «освободили из-под ареста сибирского талантливого писателя Г. Вяткина». Обращаясь к А. П. Оленичу-Гнененко, К. А. Попову, Е. Полюдову, Ф. Березовскому и др., Сорокин подчеркивал: «Жизнь каждого из вас я знаю… не сразу родились вы большевиками, было время, вы шли и сами против большевизма»[46], а что касается Вяткина, – «умчался паровоз, потерпел крушение, и все стрелочники стали виноваты». Однако «в исторической контрреволюции слишком много виновных, и посадить всех в тюрьму невозможно».

Впрочем, то было начало возрожденной советской власти, когда мощная революционно-демократическая волна, сливаясь с Советами, решила исход смертельной схватки и затем пробила-таки в жизнь нэповскую (исходно революционно-демократическую) альтернативу. Но уже в конце нэповской эпохи сибиряки-литераторы столкнулись с напором левачества. С. Родов, А. Курс, А. Панкрушин и др. строчили доносы в ЦК ВКП (б) о «сибирской литературной реакции» и «чрезвычайном покровительстве» ей co стороны Сибкрайкома и добивались от Я. Д. Драбкина, заведующего отделом печати ЦК, указаний Сибкрайкому фактически о насаждении рапповства-вапповства[47].

Да, негодовал по поводу подобной грязной кампании член Сибкрайкома А. П. Оленич-Гнененко, возмущался старейший революционер, публицист, историк-архивист В. Д. Вегман, критиковали «курсовцев» сам А. М. Горький, даже лидеры ВАППа и др. А результат? – Летом 1928 г. «сибогневцы» были фактически разгромлены руками Сибкрайкома, а руководство объединенной писательской организации края прочно узурпировали вульгарные беспочвенники «курсовцы». В 1929 г. левакам оставалось только добивать «Сибирские огни» и Сибирский союз писателей, напоминая аккуратно, что это явления «правооппортунистические», «кулацкие» и к тому же «областнические» по духу.

С учетом сказанного, повернется ли язык обвинять «сибсоюзовцев» – «сибогневцев», не сдержавших слова своего перед Антоном Семеновичем? А сдержать все-таки пытались. Помимо уже упомянутого, Л. Мартынов, скажем, просил Валентину Михайловну в связи с открывающейся в Москве «Всесоюзной выставкой», материалы которой «перейдут в Литературный музей», «срочно» выслать «портрет, био- или автобиографию» Антона Семеновича, «библиографию, изданные книги… и все, что найдете нужным». Несколько раз, и как-то особенно по-доброму, пытался помочь Н. Анов.

Относительно наследия Сорокина Николай Иванович писал: «Милая Валентина Михайловна… если есть экземпляр книги „Степные напевы“, которую отказался издавать Сибкрайиздат, то срочно вышлите мне вместе с предисловием Круссера. Тут складывается возможность пристроить ее в одном издательстве… У меня сейчас есть возможность помочь Вам в деле устройства книги. Я думаю, эту возможность следует использовать…» Даты нет, но адрес сообщен, – впоследствии, вероятно, можно будет уточнить, когда упомянутая ситуация имела место и чем в это время реально мог помочь Н. Анов. Известно, что заинтересовался в конце 20-х Сорокиным и обещал содействовать изданию его работ А. М. Горький.

Однако вернулись к творчеству А. С. Сорокина только через сорок лет, когда в 1967 г. Е. Беленький, Е. Раппопорт, Н. Яновский и др. подготовили и выпустили в Западно-Сибирском книжном издательстве сборник рассказов (около 10 печ. листов) «Напевы ветра» (тираж – 30 000. экз.). Омское книжное издательство к 100-летию писателя опубликовало книгу «Запах родины» – расширенный вариант новосибирского сборника с послесловием, содержащим краткую историю изучения жизни и творчества А. Сорокина и примечаниями Е. Беленького.

И раннее христианство, и марксизм, и русская религиозно-философская плюс социалистически-персоналистская мысль, и западные философы (О. Шпенглер, А. Тойнби, Э. Фромм, и множество других) – все совестливые и глубинномыслящие люди сходятся в том, что человечество, пройдя по нарастающей объективно-необходимый путь отчуждения, дошло ныне до конца. Оно приблизилось к смертельно опасной черте и просто обязано (если намерено быть), вооруженное всем своим опытом, начать движение к самому себе, снимая шаг за шагом пласты социального самоотчуждения, пробиваясь через мир эрзацев всего и вся, где больно и холодно, и невозможно уже душе, к подлинно человеческим отношениям, подлинно человеческому бытию.

На самом деле, если суть человека – эгоизм, и бешеная борьба за существование с себе подобными, – наше призвание, то почему же до сих пор человечество не превратилось в жуткое скопище отъявленных негодяев? И откуда, почему и зачем тогда вся духовная жизнь и самые идеалы бытия человеческого: утверждение Блага, постижение Истины, сотворение Прекрасного?

А держава Антона Сорокина – она, как видится, из этого истинного мира, ибо она вся – порыв к нему. Порыв через неизбежные ошибки и надломы, вопреки им.

Валентина Шепелева