Сочинения. Воспоминания. Письма

В пространстве художественного мира Антона Сорокина

В свое время Горький писал Михаилу Никитину: «Вам, сибирякам, следовало бы собрать все, что написано об Антоне Сорокине, и собрание этих очерков издать. После того как будет издана эта книга, можно приняться за издание работ самого Сорокина». Интерес к личности и творчеству Сорокина постоянно растет, появляются все новые исследования, рассматривающие его вклад в развитие русской литературы XX века. Заметим, что к настоящему времени открыт и собран большой, неизвестный ранее материал, знакомство с которым уточняет, расширяет и углубляет наши представления о художественном наследии прозаика. Все большую значимость приобретает задача его переосмысления, тщательного анализа в контексте региональной и общерусской литературы и культуры. Характерно, что к творчеству этого писателя обращаются не только литературоведы и критики, но и искусствоведы, специалисты других гуманитарных дисциплин. В последние годы усилился интерес к изучению особенностей сорокинской поэтики, культурологического и философского аспектов его творчества.

Теперь уже не вызывает сомнений правомерность высказываний современных исследователей о том, что Сорокин не вмещается в рамки, которые создавала критика 1910-1930-х годов, определяя его как «примитивиста», «чудака» и скандалиста. Не случайно М. Никитин в воспоминаниях отмечал, что рядом с Сорокиным «шагала репутация сумасшедшего». Сам писатель считал, что художник слова «должен быть эксцентричным». И чудачества, во многом мешавшие Сорокину при жизни, долго преследовали его и после смерти. Но все же Антон Сорокин – это гордость Сибири. Всю жизнь он боролся за право быть свободным и оригинальным. В одном из писем он попытался и сам определить свое значение в литературе: «Моя заслуга в том, что 25 лет работал я в Сибири, первый создал художественную литературу и показал русскому читателю душу казахского народа в таком же духе, как это сделал Джек Лондон с жителями тихоокеанских островов».

После смерти А. Сорокина в 1928 году его имя надолго было забыто. Почти через 40 лет, в 1967 году, в Новосибирске издается сборник «Напевы ветра». Спустя двадцать лет в Омском книжном издательстве увидела свет книга «Запах родины». В 1987 году еще один сборник «Хохот Желтого дьявола» вышел в Иркутске (по сути дела, он повторяет прежние издания). В 2011 году санкт-петербургское издательство «Красный матрос» опубликовало серию рассказов Сорокина «Тридцать три скандала Колчаку». Вот, собственно, и все. И чем дальше, тем все более очевидной становится необходимость возвращения современному читателю сорокинского литературного наследия в возможно полном объеме. Хотя бы потому, что оно остается во многом актуальным. Взять хотя бы синтез различных типов культур (русской и казахской), явно в нем присутствующий и раскрывающий возможности адаптации инонациональных влияний.

Данное издание в какой-то степени восполняет этот пробел. В книгу включены как уже известные сорокинские произведения, так и те, с которыми читатель познакомится впервые. Конечно же, нужны еще немалые усилия ученых, чтобы собрать весь корпус произведений сибирского писателя. Следует учитывать, что Сорокин был личностью многогранной: прозаик, эссеист, драматург, сценарист, художник.

В своем «Завещании» А. С. Сорокин признался: «…написал 24 тома по 320 страниц, более 800 рассказов я напечатал». На первый взгляд это можно посчитать обыкновенной сорокинской мистификацией. Однако следует учитывать, что он бывал эксцентричным в жизни, что же касается литературного творчества, то здесь писатель был точен и скрупулезен. Возможно, сказывались его профессиональные занятия бухгалтерией. М. Басов в статье «Антон Сорокин» («Сибирские огни», 1928. № 4) рассказал об архиве писателя, с которым его познакомила вдова Сорокина Валентина Михайловна. По его свидетельству, в архиве было примерно 20 папок, включающих рассказы, повести, очерки, пьесы и т. д. «Эти двадцать папок помечены датами 1911-1922-х годов, причем наиболее интенсивная деятельность Сорокина относится, очевидно, к 1916 году».

Позднее к сорокинскому архиву обратился павлодарский краевед С. Музалевский. Он отмечал, что в Павлодарском архиве им найден уникальный документ, так называемая «Опись литературного наследства Антона Сорокина». Есть предположение, что она составлена Валентиной Михайловной. Павлодарский краевед пишет, что на 34 страницах «красной тетради» (названа так по цвету обложки) «перечислены сотни рассказов, десятки пьес, повести и сценарии, очерки и фельетоны, статьи, воспоминания, наброски речей, докладов и другие материалы. Причем, судя по имеющимся у нас сведениям, в описи перечислено еще не все, очевидно, она была трудна по каким-то причинам».

В описи указаны названия более чем 600 рассказов. Рукописи своих произведений Сорокин разложил в папках по сборникам. Они так и перечислены. Например, сборник «Сказки революции» включает 31 рассказ; «Рассыпанный бисер» – 63; «Дом мятежный» – 28 и т. д. Но почему-то порой в описи указано только заглавие сборника, а вошедшие в него произведения не перечислены. Так, например, под номером два написано: «Черная совесть. Сказы», 128 страниц – и все. Под номером 27 – «Дыхание ржавых полей», 127 страниц и т. п. В описи названо более 25 пьес, а до нас дошла только монодрама «Золото». В «красной тетради» отмечено несколько сценариев и еще какая-то сказка о кинематографе.

К тому же едва ли можно считать эту опись исчерпываещей. Известно, что писать Сорокин начал рано и отдал творчеству почти 25 лет. Наиболее плодотворные годы – послереволюционные. Работал он, не переставая, до смертного часа, и даже когда чахотка не оставляла ни малейшей надежды на выздоровление, Сорокин был полон творческих планов, идей и не выпускал перо из рук.

Сорокин создал многоплановый художественный мир, в котором сосуществует богоборчество и христианское сострадание, добро и зло, злоба и нежность, социальное, бытовое и онтологическое. В «Хохоте Желтого дьявола» Сорокин описывает состояние человечества, идущего к своему трагическому концу, но смерть мыслится пистелем не только как физическая конечность и даже не как конечность вообще. Она становится новым инструментом постижения реальности и постижения смысла жизни. Внимание автора к смерти (а временами и влечение к ней) сталкивается в творчестве Сорокина с трепетным переживанием ценности человеческого существования. При этом Сорокин говорит о бессмысленности войны как таковой вне зависимости от социальной, политической принадлежности героев, подчеркивая истинные механизмы существования мира и человека. Автор пишет: «Никто да не смеет убивать человек. Разве вы не видите страшного горя матерей? Никто не смеет убивать человека. Разве вы не слышите эту безумно-страдальческую песню матерей, последнюю колыбельную песню матерей, провожающих своих сыновей на последний вечный беспробудный сон?»

В эпоху переоценки ценностей Сорокин с небывалой остротой ставит вопрос: есть ли в жизни отдельного человека, народа и всего человечества смысл? Есть ли в мировом процессе бытия великая единая мысль, над всем царящая, все объясняющая, дающая единство всему на земле?

И не случайно в поисках ответов на вечные вопросы Сорокин обращается к религии. Родился он в семье староверов-беспоповцев. Признав наступление «последних времен» как следствие искажения веры, это течение старообрядчества отвергло священство, церковную иерархию – посредников между Богом и человеком. Вместе с ними были отвергнуты и церковные таинства. Молитва стала для старовера-беспоповца основным источником Божьей благодати. Она выполняет очистительную функцию как по отношению к отдельному человеку, так и по отношению ко всему окружающему социальному и природному миру. Вот почему не следует буквально воспринимать слова Сорокина, что он был исключен из гимназии за незнание молитвы «Отче наш». Думается, что это обыкновенная сорокинская мистификация.

В очерке «Свобода, христианство и кровь» Сорокин как будто в традиционно старообрядческом духе начинает обличать «историческое христианство», но заканчивает приветствием социалистическому учению, по его мнению, наследующему истинному христианству: «Именем Христа проливали кровь, именем Христа заплевывали великое учение. Именем Христа властвовали. Скрыли, украли, извратили великое учение справедливости. Конечно, нельзя отрицать, что христианство, хотя и израненное, обагренное кровью и извращенное, все-таки для человечества сделало многое, и в последнее время учение социализма всецело вытекало из учения Христа».

С другой стороны, достаточно вспомнить его рассказы «666», «Послание Иуды», навеянные, несомненно, творчеством Л. Андреева, чтобы убедиться, что и в отношении Сорокина к христианству в целом не все так просто. Главное назначение человека, по Сорокину, в том и состоит, чтобы творить добро и через это идти к самосовершенствованию. Писатель пантеистически воспринимает мир в его единстве и взаимосвязи, человек и природа у него неотделимы друг от друга. Автор остро чувствует, что цивилизация отчуждает человека от природы. Этой проблеме посвящен рассказ «Тынду-Тунта – трава стона», в котором всех, кто нарушает природные и человеческие законы, Сорокин называет «жизнеедами».

Может быть, поэтому так внимателен Сорокин к любым проявлениям сострадания и милосердия. В произведениях Сорокина не менее важными, чем эпохальные события (Первая мировая война, революция и т. п.), становятся проявления частной жизни. Все это усиливает экспрессию изображаемых картин, резче обозначает авторские оценки. Может быть, именно приверженность человека к малому миру сможет уберечь его от катастроф, потрясающих мироздание. «Большое» и «малое» у Сорокина обладают индивидуальными чертами, имеют особенную художественную природу. «Большое» – это события истории, несущие с собой социальные потрясения, тогда как «малое» – это отдельные люди, отчий дом, мир природы. Характерно, что «малое» связано как с онтологически родовым бытием человека, так и с поисками сорокинскими героями смысла жизни. «Большой» мир отчужден от естественности и натуральности человеческого бытия. Сорокин заостряет антитезу «большого» как механического и бездушного и «малого» как естественно-органичного.

Характерно, что наиболее отчетливо синтез природного и человеческого наблюдается при обращении автора к описанию жизни казахского народа (к «киргизам», как называет их Сорокин). У нас есть все основания причислить писателя к типу «евразийцев» наряду с Г. Гребенщиковым, П. Васильевым и др.

Заметим, что русская литература в немалой степени способствовала развитию и взаимообогащению культурных связей между Казахстаном и Россией. Казахские мотивы прослеживаются в творчестве многих русских классиков, начиная с Пушкина и Достоевского. Как известно, Пушкин, собирая материалы по истории пугачевского бунта, побывал в казахских степях, а также посетил город, носящий ныне имя Уральска и расположенный на западной границе Казахстана. Что, безусловно, способствовало возникновению интереса к личности и творчеству русского поэта на Востоке.

Значительное место в жизни и творчестве Достоевского занимала его многолетняя дружба с Чоканом Валихановым. Знакомство с нравственным и духовным обликом молодого казаха, за несколько лет ставшего ученым с европейским именем, помогло Достоевскому утвердиться в убеждении о равенстве рас и наций. Позднее в «Дневнике писателя» он отмечал: «Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, т. е. самим собой, и тогда с первого шагу все изменится. […] Мы убедимся тогда, что настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением, к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием в чем именно эта свобода и заключается, – единение любви, гарантированного (выделено нами. – В. Х.) уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства…»

В русской литературе начала XX века можно выделить два подхода к казахской теме. Для первого характерно стремление к идеализации патриархальной старины в традиционно-романтическом плане, подчеркивание созерцательного отношения к жизни восточного народа. В основном под этим углом зрения азиатская тема представлена в творчестве А. Блока, В. Хлебникова, К. Бальмонта, Е. Забелина и многих других. С другой стороны, в послереволюционной литературе преобладающим стал социально-политический аспект в освещении всего, что связано с жизнью казахов.

В отличие от многих писателей, обращавшихся к казахской теме спорадически, Сорокин был органично «вписан» в восточную культуру как по месту своего рождения, так и по национально-психологическому складу своей личности. Применительно к нему вполне можно говорить о «степизации» (термин П. Савицкого), что не могло не найти отражения в его творчестве.

Евразийство Сорокина было не теорией, а самой сутью жизни. Сорокинская проза соединяет в себе две культурных традиции, два начала: Восток и Запад. Многие рассказы и очерки Сорокина демонстрируют примеры глубокого освоения русским писателем онтологических представлений иной цивилизации, обладающей особым внутренним строем и отношением к жизни, принципиально отличающимися от европейской и русской культур. Сорокина интересуют типологические аспекты культуры Востока и России и в связи с этим – характер человека той и другой культуры. Вопрос этот имел совсем не отвлеченный и отнюдь не только эстетический смысл.

Долгие годы европейская культура мыслилась как эталон культуры вообще, а отклонение от этого эталона воспринималось как отклонение от разума. Так, Горький говорил о двух началах в душе русского человека, при этом восточное начало он оценивал негативно.

Не будет преувеличением сказать, что едва ли не с колыбели вошла в сознание будущего писателя как данность мироздания великая казахская степь. Природа казахстанского Прииртышья становится центром многих сорокинских произведений. Необыкновенная впечатлительность натуры, рано пробудившаяся потребность воплотить в яркую художественную картину впечатления бытия оставили в душе писателя неисчерпаемый запас образов. Степь постоянно присутствует в его произведениях, и ее образ вполне можно считать одним из ключевых. Как справедливо отмечал В. Я. Зазубрин, «Сорокин же пишет о Сибири, не мудрствуя лукаво, и его образ реален и пахуч, как красный кровяной кусок сырой, парной баранины. Сорокин хорошо показал киргиза, для которого аэроплан – птица, несущая яйца, родящая гром. Читатель вместе с сорокинским киргизом опасается немного, что как бы эта „птица“ действительно не начала вить гнездо в степи из юрт бедных кочевников.

Писатель показал нам туземца при царе, при белых и при советской власти. Он рассказал нам о драме кочевника-скотовода, которого заставили рыть окопы: „Андрюшка, ты сдурел, что ли? Не буду рыть землю. Степь – матери больно… Зачем буду землю портить? Не буду“».

Для русского человека земля – мать, прежде всего потому, что она кормит, дает урожай. Казахи воспринимают степь как родную мать потому, что она дала им жизнь. Традиционным занятием казахов было разведение скота. Казахи-кочевники не обрабатывали землю, степь не давала им урожая, поэтому выражение мать-кормилица не характерно для их культуры. В ментальности русского человека степь – это прежде всего раздолье, воля, удаль. Степь – это огромное пространство, которое тянется до горизонта, у степи нет границ, однообразный пейзаж придает степи закрытость, глухость. Огромная безлюдная степь, однообразный для русского человека пейзаж, без какого-либо движения, вызывает в душе человека грусть, настраивает на философские рассуждения. Одиночество в безлюдной и бескрайней степи заставляет испытывать сильную тоску, которая характерна для русского человека, но не является доминирующей чертой в восприятии степи казахами, для которых просторы степи являются домом, где они выросли. Так, в рассказе «Песня о живом кургане Азах» Сорокин пишет: «Необъятны земли сибирские; степи неохватные, степи тихие киргизские не степи, а море изумрудное, ширь-океан. А если прислушаться к голосу шаманов, самых старых, уходящих уже в небытие, то говорят они:

– Там, где теперь степи зеленые с темно-синими глазами – соляными озерами, прежде было голубое море-океан, и в бури это море было черно-синим с белой пеной на огромных валах. Киргизы показывают в соляных озерах водяных блох – маленьких, красных, похожих на морских коньков, – это от прежнего моря. По берегам озер и речушек – большие белые толстые раковины – это тоже от прежнего моря. По мягким зеленым берегам рек Урала и Ишима, неуклюже шевеля клешнями, копошатся у падали раки – это тоже от старого моря…» и т. д.

Спокойствием и теплотой дышат сорокинские строки. Есть что-то прочное и незыблемое в этой малой родине с ее темно-синими озерами, жарким степным воздухом, белыми юртами, украшенными синими и красными узорами. Конечное становится бесконечным, временное превращается в вечное. Есть незыблемые основы человеческой жизни, не подверженные переменам, политическим треволнениям и т. д. На почве отрицания не может вырасти ничего позитивного.

Пореволюционная действительность с ее динамическим ритмом, радикальной ломкой старого мира не могла не вызвать отклика в творчестве Сорокина. Тенденциозность и эмоциональная насыщенность образов людей нового мира во многом сближает Сорокина с советскими писателями. Это сходство обнаруживается не только в прямых декларациях, но и в активном восприятии социальной нови. Можно назвать такие рассказы, как «Что знает только Аделькан о Ленине», «Симу», «Песня Джеменея» и др.

Но был и другой мир, сформировавший писателя. Сорокин дает в своих рассказах масштабную картину патриархальной жизни казахского народа с ее особым «ладом», размеренным течением жизни человека, ритмичной чередой будней и праздников. Автор пытается опоэтизировать новую жизнь, но это у него не всегда получается. И вновь мы сталкиваемся со знакомой уже коллизией чувства и разума. Новые люди – победители, на их стороне преимущество силы, ясности взглядов, устремленных к социальной пользе. Но ни читателей, ни самого писателя не радуют эти победы, хотя автор и пытается подчеркнуть преимущество нового перед старым. Может быть, это происходит потому, что с гибелью старого уклада гибнут и те духовные ценности, которые мало заботят современных триумфаторов. Деятельный век, властно заявивший о себе в послеоктябрьские годы, вызвал резкую социально-нравственную дифференциацию внутри одного поколения людей. На гребне революционной волны поднялись общественные деятели, практические люди, вдохновленные идеалами революции и мечтающие об общечеловеческом счастье. Но при этом невольно происходил пересмотр старых жизненных позиций, которые, как правило, отвергались и с легкостью заменялись новыми.

В каждом рассказе писатель говорит с современниками напрямую, выходит к ним со своей болью. Такая нестандартная реакция на действительность чем дальше, тем больше осознавалась им как возможность исполнения главного долга русской литературы – вернуть человеку естественную шкалу нравственных ценностей. Монументализм в творчестве 1920-х годов сменяется глубоким анализом нравственно-философского потенциала личности.

В эпоху социальных и политических катаклизмов сорокинский герой пытается найти некую опору, твердую почву, определить свое место в мироздании. Духовному бытию придается статус самоценной высшей онтологической реальности. При тотальной раздробленности и кажущейся невозможности достижения гармонии герой Сорокина инстинктивно жаждет обрести ее и стать органичным элементом природы, социума, космоса.

Мы остановились лишь на некоторых гранях художественного мира А. Сорокина. Думается, что и читателей, и исследователей его творчества ждут еще новые открытия. Пророческими оказались слова ученого и поэта П. Драверта: «Стушуются наконец, как серые бесформенные тени, недоброжелатели покойного, но красочным, оригинальным пятном надолго останется в сибирской литературе имя Антона Сорокина…»

Валерий Хомяков