Социология утопии

Глава 2

Википедия сообщает: «Мир ПолУдня — литературный метамир, созданный советскими писателями братьями Стругацкими. Получил название от повести „Полдень, XXII век“ (1962, расширенное издание 1967). Реалии, персонажи и локации этого мира в той или иной степени используются ещѐ в девяти произведениях Стругацких […] „Мир Полудня“ продемонстрировал творческую лабораторию Стругацких как социальных теоретиков, откликнувшихся на социальный заказ „оттепельной“ эпохи: проектирование наиболее привлекательной и непротиворечивой картины коммунистического общества».

Насчет «привлекательной и непротиворечивой картины коммунистического общества» — тут не поспоришь. Но вот насчет «социального заказа „оттепельной“ эпохи» — позволю себе с Википедией не согласиться. По мне, так Мир Полудня был рожден не столько советской послесталинской Оттепелью, сколько вполне общемировыми «Славными Шестидесятыми, Glorious Sixties».

Возможно, это было вообще лучшее время в истории Человечества. Холодная война не то чтобы закончилась совсем, но повторила путь реально смертоносной еще недавно «испанки», переродившейся в сезонный грипп — тоже, конечно, не сахар, но… Советский союз перестал быть для Запада пугалом с ядерной дубиной, а сам открылся (ну, приоткрылся…) для остального мира. Человечество впервые ощутило себя по настоящему единым, впереди явственно маячила уже космическая экспансия при всеобщем Разоружении, так что в будущее оно глядело с неподдельным оптимизмом. Это мироощущение «рывка к звездам» по сию пору навевает ностальгию на заставших ту эпоху, хотя бы краешком (вот как аз, грешный).

Мир Полудня стоит на трех китах: космополитизм (глав-герою можно было, по странному требованию советской цензуры, поменять национальность с русского на немца, и в тексте от этого не изменилось вообще ничего), антимилитаризм (странновато сочетающийся при этом с пиететом к секретным службам) и непоколебимая, религиозная по сути, вера в Прогресс. Советский союз там (с Ленинградом и Свердловском) органично встроен в мировую цивилизацию и является ее лидером (но — «первым среди равных», а не гегемоном-Римом для варварской Ойкумены). Герои «Понедельника» и саймаковского «Заповедника гоблинов» могли бы, понимая друг дружку с полуслова, совместно изучать свежеоткрытый Висконсинский портал, ведущий в «мир Народа холмов». Тем более что тут ничего и придумывать заново не надо было — просто бери за образец довоенное братство ученых without politic, когда Капица работал у Резерфорда, а у Гейзенберга еще не завелись под черепушкой нацистские тараканы.

Чем поражает нынче этот Мир — так это своей труднообъяснимой жизнестойкостью: сконструированный в эпоху наивного оптимизма 60-х, он вполне успешно пережил в 80-е тотальное крушение взрастивших его, как считается, коммунистических идеалов, и по популярности среди новых поколений читателей «кроет как бык овцу» всю постсоветскую фантастику. Знакомые едва ли не наизусть и растащенные на раскавыченные цитаты тексты Братьев у множества людей (и у меня в том числе) занимают место на заветной «Полочке для книжек без которых плохо болеть».

Продолжая возникшую во первЫх строках тему «бинарных оппозиций»: в канонической для фантастики паре «Лем — Стругацкие» я лично выбираю Стругацких — по чисто литературным их достоинствам. Рыжий кот, который заструился сквозь траву, мутные гофрированные сосульки толщиной в руку, свисающие с крыши отеля «У погибшего альпиниста» — вот это вот всѐ…