Сокол и огонь

Глава 11

У Райнульфа от голода засосало под ложечкой. Он натянул удила, придерживая своего коня, и оглянулся на скачущих позади Мартину и Торна, собираясь предложить им отдохнуть и подкрепиться.

Яркий день позднего лета был в разгаре. Солнце пробивалось сквозь плотную листву. Они уже проделали добрую половину пути и рассчитывали прибыть в монастырь Святого Дунстана дотемна.

Его сестра и друг весело переговаривались. Повернув голову в сторону Райнульфа, Мартина помахала ему рукой.

В последнее время, да и раньше, Райнульф не видел свою сестру такой оживленной, полной радости и веселья. Общество Торна явно нравилось ей — очевидно, они сумели преодолеть возникшие поначалу между ними недоразумения и взаимную неприязнь. Жаль, однако, что его друг безземельный. Райнульф инстинктивно чувствовал, что Торн был бы хорошим мужем для Мартины, несмотря на значительную разницу в происхождении: они были схожи характерами и взглядами на жизнь.

Райнульф пришпорил коня, отъезжая подальше, чтобы не нарушать их оживленной беседы. Желудок может подождать. Пускай посмеются вволю. Ему было приятно смотреть на Мартину и Торна, скачущих вместе, бок о бок, радостных и счастливых.

Скоро дорога сделала крутой поворот, огибая большой, выше человеческого роста валун, из-под которого прорастал искривленный ствол какого-то неизвестного дерева. Его причудливо переплетающиеся корни обхватывали камень, намертво сросшись с ним.

Райнульф остановился возле камня, поджидая своих спутников. Если бы их сейчас видел какой-нибудь посторонний человек, он бы не заметил разницы в их общественном положении, так как оба были одеты весьма скромно, в грубую дорожную одежду. На Мартине была неопределенного цвета туника, непокрытые золотые волосы были заплетены в одну толстую косу, уложенную узлом на затылке. Торн, в его потертых кожаных штанах и грубой шерстяной тунике, скорее напоминал лесника или дровосека, каковым он, собственно, и был по происхождению, нежели благородного рыцаря.

Мартина пришла в восхищение от живописного утеса. Она провела рукой по отполированной поверхности камня и по извилистым корням, прилепившимся к нему.

— Как вы полагаете, сколько лет этому дереву? — спросила она.

Торн тоже провел рукой по дереву, коснувшись при этом ладони Мартины — отнюдь не случайно, заподозрила она. Едва она ощутила тепло его шершавой кожи, как внизу ее живота разлилась приятная истома.

— Оно росло здесь с тех пор, как я себя помню, — немного помолчав, задумчиво ответил он. — В детстве я любил забираться по этому дереву на вершину утеса.

— Так вы выросли в этой местности? — спросила Мартина.

Он медленно кивнул, указывая рукой на север.

— Да. Наш домик находился в той стороне, в шести-семи милях отсюда.

А ведь ей ничего не известно о его жизни до крестового похода и встречи с Райнульфом, затем знакомства с Алиенорой и последующей службы у Годфри. Раньше ее это, разумеется, и не интересовало, но теперь она почувствовала острое любопытство. Ей вдруг захотелось побольше узнать о его прошлом.

— А ваша семья до сих пор живет там?

— Нет. Они… они уехали. Там уже давно никто не живет. Эту землю у нас отняли по Лесному Закону около двенадцати лет назад.

— По Лесному Закону? — удивилась Мартина.

Перехватив ее взгляд, Райнульф запрещающе покачал головой.

— Может быть, устроимся где-нибудь на опушке и поедим? — предложил он.

— Постыдись, Райнульф, — пренебрегая его предостережением и не давая переменить тему, сказала Мартина. — Я стараюсь разузнать что-нибудь новенькое из прошлой жизни сэра Торна, а ты думаешь только о своем желудке.

Райнульф смутился и хотел что-то возразить, но Торн перебил его.

— Ничего, Райнульф, все в порядке.

— Лесной Закон — это изобретение норманнов, — сказал он, обращаясь к Мартине. — Они придумали его, чтобы отнимать леса у простых саксов, которые испокон веку жили на этой земле, охотились в лесах и добывали себе пропитание. Это было сделано для того, чтобы король и бароны могли беспрепятственно охотиться в них в свое удовольствие.

Мартина окинула взглядом окружающую их плотную стену деревьев.

— Значит, этот лес — тоже охотничьи угодья какого-нибудь барона?

— Вся земля, все поля и леса, по которым мы сегодня проезжали с самого утра являются охотничьими угодьями, миледи. Лесной Закон сейчас распространился почти на всю Англию. Ни один человек, живущий на этой земле, не имеет права забить оленя, кабана и даже зайца. Закон оберегает зверей исключительно для охотничьих забав людей, подобных Бернарду. Нельзя также срубить дерево или расчистить поле под посевы. Как видите, никто не имеет права жить здесь и добывать себе пищу. Но даже если бы вы ухитрились раздобыть еду не охотясь, вы все равно не смогли бы приготовить ее, потому что разводить огонь в лесу, охраняемом Лесным Законом, также строго запрещено.

— Это же ужасно, — сказала Мартина.

— Я что, самый голодный из всех? Давайте наконец поедим, — напомнил о себе Райнульф.

— Здесь? — наморщила лоб Мартина. Вдруг ее осенила какая-то мысль: — А что, если мы отправимся к домику, в котором жила семья сэра Торна?

— Я не был там больше десяти лет, — сказал Торн. — Наверное, от дома уже ничего не осталось.

Райнульф неодобрительно посмотрел на Мартину.

— Нет, сестра. Лучше остановимся здесь. Торн не хочет видеть…

— Конечно же, хочет, — настаивала Мартина. — В конце концов это дом, где прошло его детство.

Торн поднял руку, успокаивая назревающий спор.

— Следуйте за мной, — чуть помедлив, сказал он ц повернул своего коня на север.

Мартина торжествующе посмотрела на брата, но тот только покачал головой и пришпорил лошадь.

Однако уже очень скоро она пожалела о своей настойчивости. Им пришлось продираться сквозь густые заросли сначала по тропинке, затем по руслу высохшего ручья, а потом и вовсе без дороги. В этой части леса не было видно следов крестьян или охотников.

Наконец деревья расступились, и они оказались на краю поросшей высокой травой опушки. Под огромным старым разлапистым деревом притулились крытая соломой глинобитная хижина и небольшая каменная пристройка, вся увитая диким виноградом. Мартина посмотрела на Торна, но по выражению лица было невозможно догадаться о его чувствах. Он спешился и повел коня к пристройке.

Райнульф достал сумку с провизией, расстелил на земле плащ и выложил на него сыр, хлеб и вино. Рядом он поставил две плетеные клетки с сидящими в них Фреей и Локи. Мартина вынула из клетки кота и взяла на руки, но тот резво спрыгнул на землю, задрав хвост, помчался к дому и мгновенно исчез за дверью.

— Локи! — Мартина последовала за котом в домик, отодвинув прикрывающую вход медвежью шкуру.

В домике было две комнаты. Одна, наполненная соломой, когда-то служила сараем и, возможно, конюшней. Оттуда доносилось энергичное, яростное шуршание — ну конечно, Локи в своей стихии, ведь там наверняка полным-полно мышей.

Мартина вошла в соседнюю комнату, отгороженную пологом из оленьей шкуры, и осмотрелась.

В помещении было относительно светло — прикрывающие окно занавески практически истлели. Возле стола стояли две скамьи, покрытые толстым слоем пыли. Три соломенных матраца, накрытые волчьими шкурами, лежали в углу.

Домашняя утварь валялась возле глиняного очага в центре земляного пола: топор со сломанной рукояткой, потрескавшаяся деревянная посуда и огромный, покрытый ржавчиной котел…

В противоположном углу, в стороне от этого беспорядка, стояло нечто совершенно необычайное. Мартина подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть этот предмет. Это была резная деревянная детская колыбелька, потемневшая и отполированная временем. На доске, образующей изголовье, был вырезан крест. Со спинки, словно защищая от пыли находящегося внутри младенца, свисало шерстяное выцветшее покрывало. Мартина протянула руку, чтобы отдернуть его, но остановилась на полпути. Что может лежать там, в люльке? Она немного побаивалась отодвинуть полог. Наконец любопытство взяло верх, и она, сдернув покров, заглянула в колыбельку и, пораженная, застыла на месте.

Из кроватки на нее немигающими голубыми глазками смотрел младенец. Она невольно попятилась, прежде чем поняла, что головка младенца, такая круглая и гладкая, вырезана из какой-то бледно-розовой древесины, а глаза и губки нарисованы краской. Это была всего лишь кукла.

Мартина опустилась перед кроваткой на колени и стала разглядывать куклу, изумляясь и восхищаясь искусной резьбой. Личико с пухлыми щечками и складочками на подбородке, как у настоящего новорожденного, казалось живым. На головке куклы был белый полотняный чепчик, из-под которого высовывались светлые волосики, очевидно, отрезанные у настоящего младенца и приклеенные. Кукла была одета в костюм из домотканой материи, богато расшитый наподобие королевской туники. Подол нижней белой юбочки был оторочен кружевами. На повязанном вокруг шеи кожаном шнурке висел деревянный крестик, ножки куклы были обуты в туфельки из мягкой оленьей кожи.

Мартина сняла перчатки и потрогала подушку, на которой покоилась головка куклы. Подушка оказалась очень мягкой — пуховой, а не соломенной, в отличие от остальных спальных принадлежностей в доме. Она провела рукой по гладким щечкам, по отороченным мехом рукавам, по крохотным пальчикам и уже потянулась, чтобы взять куклу на руки.

— Не делайте этого! — услышала она резкий возглас Торна.

Отпрянув от колыбели, Мартина обернулась. Он стоял у двери, придерживая рукой отодвинутый полог. Поднятое ногами Мартины густое облако пыли колыхалось в воздухе.

Торн подошел, взглянул на куклу и присел на корточки рядом с Мартиной.

— Она очень старая, — мягко сказал он. — Я просто боюсь, что вы случайно сломаете ее.

Он поправил куклу, одернул ее расшитую тунику и положил на грудь сбившийся набок крестик. В каждом его движении сквозила нежность. Мартине вдруг захотелось знать, что происходит сейчас в его душе.

— Это очень необычная кукла. Она была игрушкой вашей сестры?

— Это она сама. — Я вырезал эту куклу сразу после того, как появилась на свет Луиза. — Глядя на круглое личико младенца, пояснил он. — Это ее точная копия.

— Вы вырезали ее сами?

Он кивнул.

— И кроватку тоже?

— Да. — Он потер большим пальцем покрытую пылью поверхность дерева. — Это была кроватка Луизы, а потом, когда она выросла, здесь поселилась Батильда.

Мартина улыбнулась:

— Батильда. Никак не привыкну к этим саксонским именам. А одежда… одежду ей вы тоже сшили сами?

— Нет, мои способности в области шитья ограничиваются пришиванием перьев к хвостам моих питомцев. Наряд для нее шила мама. Помню, что я просил одеть ее, как принцессу.

— И она постаралась на славу, — сказала Мартина. — Когда я была маленькой, я просто мечтала о таком платье, как у королевы, с длинными, отороченными мехом рукавами. Должно быть, вы очень любили Луизу, раз не пожалели столько сил и времени на эту игрушку.

— Мне было десять лет, когда она родилась. У нас в семье и раньше рождались дети, но Луиза была единственным ребенком, который не умер в первый же год жизни. С самого начала она отличалась от остальных детей. Была такая здоровенькая, цветущая, пухленькая и счастливая. Энергия у нее била через край, совсем как у Эйлис. Родители не могли справиться с ней, она слушалась только меня. Ходила за мной повсюду как тень. Молясь каждый вечер перед сном, я благодарил Господа за то, что он не забрал ее от нас, как всех остальных детей. И я дал клятву, что если Бог не даст ей умереть в раннем детстве, то я всегда буду заботиться о ней и оберегать ее.

Торн мрачно покачал головой, голос стал жестким.

— Но я не сдержал своего слова. Я нарушил клятву, данную перед лицом Господа, и за это Луиза заплатила своей жизнью, как и мои несчастные родители.

Его прозрачные голубые глаза наполнились болью.

— Я не понимаю, как… — прошептала она.

Он поправил чепчик на Батильде и заговорил отрешенным глухим голосом:

— В семнадцать лет я нашил крест на свою одежду. И хотя понимал, что нужен своей семье, но был слишком молод, глуп. И вместо того чтобы оставаться дома, помогать родителям добывать хлеб насущный и защищать мою Луизу, как обещал Господу, я отправился за моря, с чужим королем, в этот проклятый крестовый поход. Да, я был невероятно глуп в то время…

Мартина была тронута его горем и раскаянием, ей почему-то захотелось утешить его.

— Но ведь вы отправились освобождать Гроб Господа нашего Иисуса Христа. Ведь вы…

— Какая чушь, — резко прервал он ее. — Вернувшись через два года домой, я нашел домик, но в нем не было ни души. Мне сказали, что Лесной Закон забрал эти земли в собственность баронов и что моя семья была вынуждена перебраться в расположенную поблизости деревню. — На скулах Торна заиграли желваки. — Мои родители не любили города и поселки. Должно быть, им было тяжело жить в той деревне. Если бы я был с ними, я бы нашел другое место, где можно охотиться и рубить лес, построил бы там новый дом, но меня не было с ними, а отец был уже слишком стар, чтобы сделать это в одиночку. Я покинул их, бросил и тем самым обрек на гибель.

— Но что… что с ними случилось?

— Пожар. — Он встряхнул одеяльце, подняв в воздух тучу пыли.

Мартина закрыла лицо руками.

— В одну ветреную ночь загорелась чья-то прохудившаяся соломенная крыша, — продолжал он, — вспыхнула от зажженной свечи, и в считанные минуты огонь охватил весь поселок. За десять лет существования этой деревни это был семнадцатый пожар. Все выгорело дотла. Жители собрали все обугленные кости и похоронили их в общей могиле.

Торн нежно расправил одеяльце, словно это была на самом деле его маленькая сестра, а не похожая на нее кукла.

Его глубокое горе и скорбь поразили Мартину, но что она могла сказать ему, как утешить? Он всегда казался таким сдержанным, контролирующим свои мысли и чувства. Теперь же она узнала, что есть чувства, с которыми он не в силах совладать. На самом деле он просто отгородился от причиняющих боль уколов раскаяния щитом своей хваленой сдержанности.

— Я нашел Батильду здесь, точно в таком виде, тщательно одетую и уложенную в колыбельку, с этим вот покровом над ней, защищающим ее от пыли.

— Почему ее оставили здесь? — спросила Мартина. — Ведь ваши родители, похоже, забрали с собой все сколько-нибудь ценное.

— Я и сам поначалу задумался над этим, а потом понял. Наверное, Луиза решила, что Батильде будет лучше в ее родном доме, а не в чужом поселке. А может, она неосознанно хотела уберечь ее от той страшной участи, которой не смогла избежать сама?

— И вы оставили ее здесь, не тронув?

Он пожал плечами.

— Так хотела Луиза. Ей лучше было знать. Ведь для Батильды этот дом родной.

Он поднялся и, взяв Мартину за руку, помог ей встать. Когда она поднялась, он не отнял своей руки, продолжая крепко держать ее руку в ладонях. Она с радостным трепетом ощущала прикосновение его теплой, шершавой кожи.

— Я никому и никогда не рассказывал об этом, — сказал он. — И не потому, что это грустно вспоминать, а потому, что мне становится до боли стыдно за себя. Не знаю, почему я рассказал это вам… надеюсь, вы не станете винить меня за это.

Она заглянула ему в глаза. Она знала, что и боль, и горе часто проистекают из чувства собственной вины.

— Конечно, нет. Но вы не должны чувствовать себя виноватым. Вам не за что казнить себя.

— Нет, есть за что. Если я стану врать сам себе, оправдывая себя лживыми увертками, это не поможет, а только усугубит мою вину.

— Но…

— Я бросил свою семью на произвол судьбы, потому что был молод, глуп и ослеплен фанатизмом. Теперь я стал старше и уже не так наивен. Богатство и власть, собственность на землю — благодаря этому норманны сумели поставить на колени саксов. И для меня единственный способ побеждать — это бороться их собственным оружием, властью собственности. Стать богатым, а значит, могущественным. Вот почему я так хочу получить свою землю.

«Наверное, поэтому он и решил рассказать мне о Луизе, — подумала Мартина, — чтобы мне стали понятны причины, побудившие его сыграть свою роль в моей судьбе, устроив этот брак с сэром Эдмондом».

Он выглядел очень усталым, словно рассказ о семье утомил и опустошил его.

— Ваш брат уже заждался нас, наверное. Пойдемте перекусим. Нам надо поспешить, чтобы добраться до монастыря до полуночи.

Не выпуская ее руки, он повел Мартину к выходу. Отодвинув входной полог, они увидели Райнульфа, который сидел на лужайке, потягивая из фляжки припасенное вино. Торн тут же отдернул свою руку. Он не должен прикасаться к ней, его прикосновения смущают ее. Да он и не позволял себе откровенных вольностей в общении с нею. А если бы позволил, интересно, как бы она себя повела? Он призадумался, но ответ оказалось найти непросто, потому что сердце говорило одно, а разум подсказывал совсем другое. И он не мог сразу разобрать, что ближе к истине — разум и осторожность или сердце и чувства. Ох, лучше бы ему никогда не пришлось выбирать между ними!

Как только они выехали из лесу и перед их взорами предстал возвышающийся посреди зеленой долины монастырь Святого Дунстана, в душе Мартины воцарились умиротворение и покой, которые она не испытывала с тех пор, как год назад покинула обитель Святой Терезы в Бордо. Глядя на аккуратные и изящные каменные строения монастыря, она восхищалась их успокаивающей гармонией. В отличие от похожего на каменную гробницу Харфордского замка, монастырь Святого Дунстана был таким открытым и гостеприимным. Вокруг него не было стен, рвов и частоколов. Он был окружен садами, пастбищами и тщательно возделанными лоскутками полей. Спускаясь в долину, путники повсюду встречали упорно трудившихся монахов и послушников, которые собирали урожай или пасли стада. Монастырь стоял на берегу реки, протекающей по долине. Вода в ней была чистая, прозрачная и голубая, как небо над монастырем. Вдалеке, на холме, виднелся необычайно красивый замок — как сказал ей Торн, это и был дом барона Ансо, который он так и не успел достроить. Окружающие замок и монастырь земли принадлежали баронству Блэкберн.

Все монастыри строились по единым неизменным правилам, поэтому Мартине не составило труда опознать все строения. На востоке, вокруг центральной башни, находились жилища монахов, входить в которые посторонним, конечно же, запрещено. Свобода передвижений гостей по обители будет ограничена покоями настоятеля, конюшней, гостевыми покоями, кухней и другими общественными строениями, расположенными на западе. Церковь стояла посреди монастырского двора и имела по отдельному входу с каждой стороны.

Монастырь Святого Дунстана являлся не аббатством, а приоратом, то есть маленьким филиалом большого бене-диктинского аббатства, расположенного далеко на юге. Настоятелем приората был брат Мэтью, он являлся здесь полновластным хозяином, согласовывая с верховным аббатом только наиболее важные решения.

Мартине понравилось, что монастырь маленький и уединенный. В любой другой, более крупной и многолюдной обители, ей вряд ли бы разрешили, несмотря на ее положение почетной и благородной гостьи, оставаться в стенах монастыря после захода солнца. Но брат Мэтью вопреки уставу согласился приютить ее, если она пожелает остаться погостить.

Проезжая через главные ворота, они услышали доносящееся из церкви пение, прекрасное и завораживающее.

Райнульф улыбнулся:

— Поют вечерю — значит, уже довольно поздно.

— Похоже, что вам обоим это пение доставляет удовольствие, — сказал Торн. — А я не понимаю, что особенного в этой вечере?

Священник с шутливым негодованием посмотрел на друга:

— Каждая церковная служба — особенная, ты, нечестивый язычник!

Мартина заговорщицки склонилась к Торну и прошептала достаточно громко, чтобы брат услышал ее слова:

— Да, но эта вечеря все-таки особенная, она приятней остальных служб, потому что ее звуки означают, что ужин не за горами!

Райнульф негодующе застонал, а Торн усмехнулся. У него была такая щедрая, такая открытая улыбка, что, когда он заглянул ей в глаза, она почувствовала такое же странное и приятное волнение, которое испытала, впервые встретившись с ним взглядами на причале гавани Балверхайт… ощущение того, что он смотрит не на нее, а внутрь нее, в самую глубь ее души и сердца.

— Вы оба еретики! — сказал Райнульф. — Один хуже другого.

Мартина улыбнулась. Ее радовало, что ей предстоит прожить целый месяц в этом чудесном месте, так похожем на обитель Святой Терезы. И хотя она не разделяла религиозного рвения воспитавших ее монашек, но сама жизнь в монастыре, с ее гармонией и строгим укладом, ей нравилась.

Она глубоко вздохнула, словно вбирая в себя волшебное пение, и несмотря на то что голоса были мужские, а не женские, сами звуки молитвы были ей знакомы и близки. Она почувствовала какую-то правильность, сопричастность к этой жизни, будто вернулась домой.

— Я заметила, что сегодня днем вы читали «Молитвы к Богородице», это так? — спросила Мартина, опуская руку с кубком на обеденный стол.

— Да, — ответил Торн.

Он мысленно улыбнулся, чувствуя, что Мартина намеревается затеять очередную застольную дискуссию. Ее любовь к спорам удивляла и восхищала его — так же как и ее умение их выигрывать. Со дня их прибытия в монастырь прошла неделя, и почти из всех случившихся за это время диспутов она выходила победительницей.

Саксу нравилось, что его не заставляют обедать вместе с молчаливыми монахами в трапезной, разделяя с ними их постную пищу, в отличие от Райнульфа, который, казалось, чувствовал себя здесь как дома, растворившись в повседневной жизни обитателей монастыря. Торн и Мартина обедали вместе в центральном зале настоятельских покоев, сидя друг против друга за маленьким столом. Их обычная молчаливость и сдержанность постепенно растаяла, уступив место дружескому расположению, неизбежно возникающему между двумя людьми, оказавшимися в незнакомом месте и предоставленными самим себе.

Днем они отправлялись на совместные прогулки, исследуя окрестности монастыря. Их любимым местом была излучина реки Блэкберн, там, где она круто поворачивала на север, вдаваясь в густой лес. Воды реки подточили берег в этом месте, а течение нанесло большие валуны, поросшие со временем мхом. Здесь они и бродили часами, спускаясь иногда к воде, чтобы, расположившись на камнях, подолгу беседовать. При этом Торн всегда брал ее за руку, помогая удерживать равновесие при спуске по крутому берегу, но в остальных случаях никогда не позволял себе какого-либо физического контакта с ней. Ему было очень трудно оставаться для Мартины только другом и не более, он хотел так много сказать ей, но предпочитал не делать этого, проявляя столь мучительное для него благоразумие.

Оба они были удивлены, обнаружив, что похожи друг на друга — не столько в интеллектуальном плане, сколько по темпераменту. Им были свойственны гордость и упрямство, и нечто другое, трудно объяснимое словами…

— Вас удивляет мой выбор? — спросил Торн. Они оба активно пользовались монастырской библиотекой, часто читая по очереди одни и те же книги — в основном греческих и латинских авторов, — чтобы затем спорить и обсуждать их, как ученые церковники.

Она удивленно взглянула на него.

— Еще бы, учитывая, что вы никогда не посещаете мессу.

— Но у каждого человека вера может принимать различные формы, миледи.

Мартина помолчала, задумавшись над его словами, ее синие глаза поблескивали в свете свечей. Ее красота, когда он смотрел на нее, иногда доставляла Торну мучительно сладкую боль.

— А вы действительно верующий человек, сэр Торн? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Я принял крещение Матери нашей, святой церкви.

Она недоверчиво улыбнулась, а он остановил свой взгляд на ее губах — ярких, немного припухлых, словно их только что поцеловали. Эта мысль отдалась напряжением в чреслах, он мысленно стиснул зубы, проклиная свое необузданное воображение.

— Думаю, то, что вы принимали участие в крестовом походе, еще ни о чем не говорит, — сказала она. — Райнульф рассказывал, что многие весьма далекие от веры люди, в том числе разное отребье, нашили на одежды кресты и отправились с рыцарями-крестоносцами в надежде на богатую добычу. Другие присоединялись к походу, чтобы замолить свои грехи, и нимало не интересовались его целью — освобождением Гроба Господня в Иерусалиме.

Торн кивнул и откинулся на спинку стула. Тем временем Клева, кухарка брата Мэтью, убирала со стола пустые тарелки.

— К сожалению, должен сказать, что я не искал в походе ни добычи, ни прощения грехов, миледи. Я принадлежал к третьему типу крестоносцев — беднякам Божьим, как называл нас Людовик, — потому что мы были преисполнены веры и религиозного рвения. Я действительно стремился освободить Святую Землю и был даже готов пожертвовать ради этой цели своей жизнью.

Торн говорил спокойно, но Мартина уловила в его голосе горькие нотки сожаления, раскаяния, оставившего шрам в его душе.

Он вздохнул и отхлебнул добрый глоток вина.

— По крайней мере те из нас, кто остался лежать в земле Палестины, умирали с мыслью о том, что мы победим, что мы освободим Иерусалим и вернемся героями. Они так и не узнали, что крестоносцы потерпели страшное поражение и что на родине тех, кто вернулся, встречали отнюдь не как героев.

Клева поставила на стол вазу с ароматным анисовым печеньем. Мартина взяла один темно-коричневый кусочек и стала задумчиво жевать, размышляя о годах ранней юности Торна — о его первоначальной набожности, о пленении в Леванте и, наконец, о долгожданном возвращении домой, где он узнал о жестокой участи, постигшей его семью.

— Удивительно, что вы вообще сохранили хоть какую-то веру, — сказала она.

— О, я еще продолжаю верить, — тихо сказал он, глядя ей в глаза. — Правда, не так, как в юности. Будучи ребенком, я был, — он печально улыбнулся, — очень наивным. Я верил во всепрощающего Бога, в Бога любви, — сказал он.

— А теперь?

Он встал и подошел к стоящему в углу сундуку, в котором хранились шахматы.

— А теперь я знаю больше. Я знаю, что у Бога тоже есть что-то вроде характера и что лучше не становиться у него на пути, если он решил покарать кого-то.

— Звучит так, будто вы определяете веру как страх перед Богом.

Он поставил шахматную доску на стол и начал доставать фигурки из двух зеленых бархатных мешочков и расставлять их.

— А у вас есть иное, лучшее определение веры?

— Оно было у Питера Абеляра, — сказала она. — Он утверждал, что вера — это личное дело каждого.

Торн спрятал руки за спиной, затем выставил вперед сжатые кулаки, предлагая Мартине выбрать пешку. Она потянулась к правой руке, затем, подумав немного, указала на левую. Он открыл ладонь, на которой лежала белая пешка. Губы его скривились в сардонической усмешке, смысл которой был Мартине хорошо понятен — она постоянно угадывала, в какой руке зажата белая фигура. Она со смехом схватила белую пешку и принялась расставлять свои фигуры.

— Абеляр, — сказал Торн, усаживаясь и расставляя шахматы, — написал много умных и рассудительных книжек, но не написал ни одной проповеди. Я знаю, что ваша собственная теология несколько… расплывчата и учение Абеляра, несомненно, вполне вас устраивает, но мне оно совершенно не подходит.

Мартина привела в порядок свои фигуры.

— Но ведь он великолепен!

— Да, очень. У него был необыкновенно светлый ум. Однако он всего лишь человек, со многими недостатками, надо сказать.

Она с треском поставила своего офицера, делая ход.

— Но Абеляр не был еретиком. Он считал, что если человек пострадал за свои грехи, то тем самым он искупил их.

— Я говорю не о том, что он считал или во что он верил, — сказал Торн. Он помолчал, делая ответный ход и с некотороым сомнением посмотрел на Мартину. — Я говорю об Элоизе.

— А! Ну, любовь — это великая сила. — Она почувствовала, что краснеет. — По крайней мере так говорят. И всегда найдутся люди, готовые спорить, что противостоять ей невозможно.

Торн выстроил свои пешки в боевом порядке.

— Верно, если кто-то недостаточно силен для этого. Будучи служителем церкви, Абеляр должен был оставаться холостым и целомудренным. Но он оказался слаб и в результате пострадал от этого. Любовь к Элоизе была ошибкой, и он, несомненно, осознал это со всей ясностью в тот момент, когда слуги ее дяди ворвались в его комнату и… — он быстро взглянул на Мартину и сделал новый ход, — …и оскопили его.

— Кастрировали, — поправила его Мартина. — Лучше называйте вещи их собственными именами. Кажется, будто вы даже одобряете такое ужасное наказание, которое он понес всего лишь за то, что просто имел несчастье влюбиться.

Торн откинулся назад и пристально смотрел на Мартину, задумавшуюся над очередным ходом.

— Иногда влюбиться — это не просто так, — тихо сказал он. — Потому что могут возникнуть последствия. И Абеляр прекрасно понимал это, но потерял самоконтроль и не смог удержаться от того, чтобы не влюбиться… Я не повторю его ошибки, — задумчиво помолчав, уверенно добавил он.

Лицо Мартины вспыхнуло. Она подняла на него глаза и, глубоко вздохнув, быстро сказала:

— И я тоже.

Со всем самообладанием, на которое была способна, она решительно двинула вперед ферзя и хладнокровно кивнула на доску;

— Ваш ход, сэр Торн.