Солдат двух фронтов

Глава IV. РЕЙД

Спрыгнув с подножки полуторки, Таган поправил ремень, поудобней пристроил вещмешок и направился к крайнему дому.

Во двор он вошел бесшумно, и первое, что увидел, заставило радостно забиться его сердце. Рядом с крыльцом хаты, крыша которой была когда-то тронута пожаром, на расчищенном от снега «пятачке» закипал черный от сажи кофейник. Оджак — очаг, отрытый в земле, так могли устроить только руки туркмена.

— Хей, земляки, кто тут есть? — крикнул Таган, и тут же из-за угла хаты с винтовкой наперевес выскочил часовой.

— Чего орешь? А ну, покажь документы!

Таган с готовностью полез в карман. На крыльце появились командир минометного расчета сержант Омар Курдов и боец Чары Нурсахатов. Обоих марыйцев Таган хорошо знал.

— Эс-салам-алейкум! — поздоровался с ними Таган, протягивая документы часовому. — Думал, никогда не найду.

— Хыдыр[8] милостив, — сказал Чары, спрыгнул с крылечка и дружелюбно протянул Тагану обе руки. — Понимаешь, друг, он ранен был, сильно ранен. Думал, своих не найдет, а нашел… — Туркмен обернулся к часовому.

— Ну, и я говорю, пусть проходит, раз свой. Но орать-то чего не по-нашему?

— Проходи, Таган. — Омар жестом пригласил сержанта в дом. — Поздравляю с возвращением. Сачак[9] полон еды. Сейчас и свежий чай будет.

— Сагбол, Омар-джан, — ответил Таган. — Сначала в штаб полка надо. Потом, если время позволит, обязательно зайду.

— Я провожу, — с готовностью предложил Чары, связной командира эскадрона.

Таган приветливо кивнул часовому, внимательно слушавшему непонятную речь.

— Спасибо, друг, — сказал Таган по-русски. — Сагбол.

— Да не за что. Раз свой, добро, что возвратился.

Таган улыбнулся. Стоявший на часах солдат ответил тем же — ему была понятна радость встречи туркмена с земляками. По дороге в штаб Чары рассказал о событиях, случившихся за три месяца отсутствия Тагана.

Во взводе пулеметчика тоже встретили тепло. Командир, гвардии лейтенант Щипанов, подробно расспросил сержанта о ранении, о том, как его лечили, и в заключение сказал:

— Отлично, Дурдыев! Принимай расчет. Будем и дальше воевать вместе. С такими, как ты, легко.

Друг Ораз и комсомолец Самсонов не знали, как выразить Тагану радость по поводу его возвращения.

Самсонов переписал стихи поэтов, побывавших у них в полку за время отсутствия Тагана.

— Вот, товарищ сержант, вам на память. Поэт Лев Ошанин. — Самсонов прочел стихи вслух.

Ораз не сразу вспомнил, что он хранит письмо для Тагана. Спохватившись, полез в мешок и с извинениями передал другу треугольничек. Таган, получивший весточку от родных в госпитале, не стал читать при всех и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.

Тогда Ораз развернул свое:

— У меня все живы, здоровы. Довольны, что в колхозе хорошо закончили год. Мужчин нет, одни старики и женщины, а план выполнили.

— У вас земля богатая — воды много, — вздохнул Таган и подумал, что у них в Ахале добывать воду из-под земли, рыть артезианские колодцы не под силу старикам и женщинам.

— Вот смотри, в последнем письме прислали.

Таган дважды прочел текст письма-наказа туркменского народа своим воинам: «Помни, кизыл-аскер! Помни, джигит! На берегах Азовского моря, в степях Украины, в русских равнинах и под Ленинградом ты защищаешь солнечную Туркмению, родной аул, мать, жену и детей своих. Пусть это сознание укрепляет силу руки твоей и повышает меткость твоего глаза. Родина требует, чтобы каждый из вас в жестоких боях с врагом показал себя храбрецом, презирающим смерть».

Через два дня после возвращения Байрамдурдыева в полк прибыл начальник политотдела дивизии гвардии полковник Узаков. Часть построили на площади перед штабом. Командир полка гвардии майор Романенко торжественно сообщил, что советские войска успешно продолжают начатое в сентябре наступление и что командование высоко оценивает действия 7-го гвардейского корпуса, особенно «дела нашего 54-го кавполка».

В торжественной тишине бойцам и командирам были вручены боевые ордена и медали.

Когда Таган услышал свою фамилию, он не поверил. Полковник Узаков повторил:

— Гвардии сержант Таган Байрамдурдыев, пулеметчик, за боевые заслуги и проявленную храбрость под Черниговом награждается медалью «За отвагу». — А когда Таган подошел, полковник добавил: — Исход крупного сражения, в котором вы отличились и были ранены, в нашу пользу решила конница. В этих боях вы лично проявили храбрость. Поздравляю вас.

Таган от смущения произнес положенное «Служу Советскому Союзу!» по-туркменски и тут же по-русски. Все заулыбались. В ту минуту Таган больше всего сожалел, что отец не мог видеть эту медаль на груди сына.

Вечером в эскадроне только и говорили, что о полученных наградах. Ораз, Самсонов, Чары поздравляли и вспоминали бой под Куликовкой, а когда комвзвода лейтенант Щипанов сказал: «Достойно заслужил, Дурдыев. Молодец!» — Таган подумал о друге Мураде, который погиб под Сталинградом и за которого он должен отомстить.

В те последние дни 1943 года 7-й гвардейский кавкорпус занимал оборону на правом крыле Белорусского фронта, войска которого в тяжелых сражениях стремились продвинуться вперед. Однако следовало преодолеть мощную глубоко эшелонированную оборонительную полосу, созданную противником по реке Припять, на линии городов Ельск–Мозырь–Калинковичи.

Древнейший белорусский город Мозырь, основанный еще в XII веке Юрием Долгоруким, речной порт, важный узел шоссейных и железных дорог, лежал на возвышенном правом берегу, как на ладони. С левого берега хорошо были видны отдельные здания — Дома Советов, театра, речного вокзала; поблескивали в солнечных лучах купола трех городских церквей: соборной Михайловской, Спасской и Николаевской. Узловатые, искореженные войной, тянулись к небу из охваченной тонким ледком Припяти фермы разбитых трех деревянных и одного железнодорожного мостов.

Город был совсем рядом, но каждая пядь равнинной земли перед ним простреливалась ураганным артиллерийско-минометным огнем. По данным разведки, гитлеровское командование продолжало стягивать к линии своей обороны крупные резервы. Судя по всему, оно намеревалось с плацдарма Мозырь–Калинковичи нанести мощный контрудар.

Вот тогда-то у командующего фронтом генерала армии К. К. Рокоссовского и возникла мысль использовать кавалерию. 7-й кавкорпус подняли по тревоге, и он ускоренным маршем двинулся с севера на юг, от станции Нахов к городу Наровля. Рокируясь, конники продвигались ночью. У Наровли корпус получил боевую задачу.

Перед самым выступлением в 54-й полк приехал новый командир 14-й дивизии полковник Григорий Петрович Коблов.

Морозило, дул холодный северный ветер, в лесу было сыро, и от этого холод прохватывал с удвоенной силой.

— Товарищи бойцы и командиры, — обратился полковник Коблов к полку. — Нам предстоит выполнить очень серьезное задание командования. От этого зависит успех действий всего нашего фронта! Мы, кавалеристы, должны показать, на что способны мы, наши кони и наши сабли. Я уверен, что каждый из вас умело проведет предстоящую операцию, проявит смелость. Бесстрашием мы одолеем врага.

Не успели конники разойтись к лошадям и выкурить по цигарке, как зазвучали команды:

— По коням! В строй становись! — Командир эскадрона показывал рукой, где строиться, и отдавал распоряжения о высылке походного охранения.

Через час, перед самыми сумерками внезапно, совсем, казалось, рядом, заговорила артиллерия. Это наши пехотные части расчищали путь для наступления. Второй эскадрон вышел из лесу на дорогу, но тут же от хвоста колонны к голове пронеслась команда: «Повод вправо».

На полном ходу к расположению передовых позиций пехоты двигались танки, которым предстояло взломать рубеж противника и увлечь за собой пехотинцев.

На опушке, за которой редел лес и открывалась заброшенная пашня, эскадрон был остановлен. Канонада слышалась и слева и справа. Гул боя нарастал. К двадцати двум часам противник дрогнул, начал отступать, и тогда в горловину прорыва устремились дивизии кавкорпуса. Преодолев глубину тактической обороны, корпус резко повернул направо и стал уходить в лесные дебри, по бездорожью, на север.

К утру, подтянув за ночь резервы, гитлеровцы организовали контрудар. Наши пехотные части, сохраняя живую силу и технику, отошли на свои прежние позиции, за которые немцев не пустили.

В результате этого маневра у противника сложилось впечатление, что к нему в тыл прошел партизанский отряд. На подавление его выслали карателей. Тем временем корпус, совершив за ночь многокилометровый бросок, к утру уже находился западнее Ельска.

Дальше предстояло самое сложное. Не обнаруживая себя, корпус должен был незамеченным преодолеть более сотни километров по нехоженым лесам и болотам, разгромить крупный штаб противника в Прудках, с тыла ударить по оборонительной линии немцев и овладеть городом Мозырь.

Головной была назначена 14-я дивизия. Двигались по азимуту, только в темноте, а если днем, то в густом тумане по два, от силы три километра в час. Ни дорог, ни просек, ни даже троп. И чем дальше от Ельска, тем угрюмее шумели сосновые боры, тем гуще становился ельник, тем коварнее — болота. Там, где тонким слоем лежал снег, на каждом шагу подстерегали незамерзающие болотные «окна» — страшные для человека и коня, неодолимые для обоза, артиллерии, танков.

На привалах, особенно по ночам, наполненным непривычными звуками и запахами, туркмена, привыкшего к вольному раздолью, охватывал суеверный страх. Таган поднимался тогда с нарубленных, согретых телом веток и шел к лошадям. Он должен был что-то делать, но только не оставаться наедине со своими мыслями.

К исходу третьих суток второй эскадрон 54-го полка шел впереди и вместе с саперами прорубал в пуще дорогу. Густой ельник неожиданно запестрил березой и ольхой. Лес поредел, и перед глазами Тагана возникли барханы Каракумов…

Старший сержант — на погоне Тагана уже красовалась широкая лычка вместо трех узких — огляделся: кругом все по-прежнему усердно работали. Удивление он прочел лишь в глазах Ораза.

— Что случилось? — спросил Григорий Жулинский, только что поваливший на землю объемистую липу.

— Каракумы, товарищ парторг! Пески! — обрадованно сказал Таган.

— Нет, Каракумы — это там, у вас, — ответил, улыбаясь, бывалый солдат. — А это дюны.

Таган, увлекая за собой Ораза, побежал к дюнам, нагнулся. Жесткий песок неприятно заскрипел, обжег холодом руки. Таган убедился, что перед ним не теплые барханы Аралак-Кума, вплотную подступающие к родному аулу. На дюнах не росли ветвистый саксаул, плакучий, как ива, сёзен, колючий кустарник черкез, не было видно ни ползучего кандыма, ни ершистого аджибиона[10]. Тщетно среди красильного дрока и русского ракитника в пожухлом, опаленном первыми морозцами и слегка присыпанного снегом травостоя глаза Тагана искали икерык: твердый, как орех, домик жучка на пустынной колючке. Взрослые собирают его и вешают на шею детям как талисман.

Эскадрон двинулся дальше по кромке песка между лесом и дюнами. Конники не знали коварства «шагающих» полесских песков.

Тачанке Байрамдурдыева первой предстояло выезжать из леса. Ездовой Репин провел лошадей с полсотни метров по песку, как вдруг кони захрапели, забили нотами и вместе с тачанкой стали быстро погружаться в болото.

Репин спрыгнул с тачанки, но тут же провалился по пояс. Таган бросился сперва к ездовому, но, увидев, как тачанка уходит в ставший вдруг мокрым песок, ухватился за колесо и сам по грудь погрузился в болотную жижу. Он не знал болота, но если б даже и знал — потерять тачанку средь бела дня в песке, — это как-то не укладывалось в его сознании.

— Держи веревку, — услышал он спокойный голос парторга.

С трудом передвигаясь в перемешанной с песком черной вонючей жиже и не чувствуя твердой опоры, Таган закрепил конец. Из лесу поднесли бревна, лапник. Бойцы налегли на веревки, вытащили из трясины Тагана и Репина, тачанку и выбившихся из сил коней.

Дальше дорогу пришлось прокладывать лесом.

На пятые сутки люди заметно осунулись, устали, но долг вел их вперед. С рассветом стало известно, что путь преградила обширная топь. Высланные вперед разведчики доложили обстановку. Они видели, как по незамерзшему болоту уходило на другую сторону небольшое стадо лосей. Солдаты пометили звериную тропу, и было решено использовать ее для продвижения в пешем строю, а рядом проложить гать. По ней должны были пройти три танковых полка, вся артиллерия, штабные и госпитальные автомашины, корпусной обоз.

Головная походная застава, ведомая разведчиками, пошла по дышавшей паром топи. За ней цепочкой, ведя навьюченных до отказа коней под уздцы, потянулись взвод за взводом. Таган, оставив пустую тачанку с Репиным до наведения гати, разобрал «максим», распределил части пулемета между бойцами расчета и ступил на тропу. Было непривычно и жутко идти — трясина плясала под ногами, чавкала, хватала за сапоги.

Нараставший гул вначале не насторожил — то мог подходить к переправе танковый полк. Но вот над болотом заметалась команда: «Воздух!» Те, кто был близко к твердому берегу, заспешили, а тем, кого команда настигла посреди топи, пришлось принять все меры, чтобы замаскироваться.

Молодой боец-казах шагнул в сторону осоки, оступился и тут же провалился в яму по горло. Никто не успел прийти к нему на помощь, и трясина поглотила его. Связист, тянувший провод, прыгнул на кочку. Тонкий ледок вокруг треснул, кочка пошла из-под ног и перевернулась. Боец выпустил из рук катушку, стал тонуть. Кто-то успел бросить ему жердь. Он вцепился в нее и замер.

Высоко в небе шли на восток звенья вражеских бомбардировщиков. Их сопровождали «мессершмитты».

Движение по болоту прекратили. Работали только саперы и те, кто помогал им валить деревья, укладывать поверх трясины бревна и обрубленные ветки.

Прокладку гати закончили вскоре после обеда, но движение по ней было запрещено. Ждали наступления сумерек.

Ближе к вечеру путь открыл повар Гриша. Кашевар прикатил с дымящимся ужином и принялся за свое излюбленное: «Раз-раз — следующий». Однако не успел он обслужить первый взвод, как со стороны охранения донесся собачий лай и тут же послышалась автоматно-пулеметная стрельба.

Эскадрон занял оборону. Выяснилось, что лес прочесывают цепи карателей с собаками. Завязался бой.

Таган, оставив Ораза у «максима», с которым в густом лесу тяжело было передвигаться, стал преследовать немцев. Уложив гитлеровца меткой очередью из ППШ, Таган помчался за ломившимся сквозь чащу здоровенным детиной в тулупе. Тот яростно отстреливался, а когда кончились патроны, поднял руки.

— Меня насильно взяли в полицию. Я не хотел! — прокричал парень.

— Молчи, сволочь! Руки на голову. Поворачивай обратно, — приказал Таган.

Пленный не двигался. Пристально глядел на старшего сержанта.

— Зачем? Ты ж нерусский! Отпусти. Что тебе? Чего ты их защищаешь? Ты ж нерусский? Отпусти, говорю. Тебе свою родину защищать надо. Идем со мной. Ты же нерусский, брат!

Таган не сразу понял, о чем шла речь, а когда сообразил, как кошка, прыгнул и сунул дуло автомата верзиле в живот. Человек согнулся, и Таган ударил его прикладом по спине.

— Это я нерусский? Ты нерусский! Ты предатель, сволочь! — Таган стал неумело ругаться, мешая русские и туркменские слова.

Взятый Байрамдурдыевым оказался заместителем командира отряда карателей, которые были посланы из Мытвы на подавление партизан.

Конники на своем пути еще не раз встречали карательные отряды — все они высылались на подавление действовавших в лесу партизан. Противнику не могло прийти в голову, что в диких, заболоченных лесах, с тыла к Мозырю продвигаются не партизаны, а в полном составе кавалерийский корпус.

К исходу 9 января соседний полк вышел в район крупной деревни Прудок. Мела сильная пурга. Разведчики подобрали в лесу замерзавшего старика. Одели его, накормили. Он проводил передовые подразделения полка к постам охранения немцев, указал, где размещались штаб и склады. Бесшумно сняв часовых, конники начали атаку. Она была настолько неожиданной, что гитлеровцы не смогли оказать сколь-нибудь серьезного сопротивления.

Второй эскадрон должен был захватить склады, оборудованные неподалеку от Прудка в лесу. У землянок, обнесенных колючей проволокой, к которым подошел Байрамдурдыев со своим расчетом, стояли танкетки.

Метель не унималась. Ветер с посвистом швырял хлопья мокрого снега в лицо, за голенища сапог, за ворот шинели. Автоматная очередь сразила часового. Таган принялся устанавливать свой пулемет.

— Разворачивай, заряжай! — скомандовал он.

На крыльцо избы, стоявшей перед длинными землянками, вышел офицер в наброшенной на плечи шинели. Он окликнул часового. Раз, другой — тот не отвечал. Тогда офицер схватил железный ломик и торопливо застучал им по висевшему рядом с дверью обрубку рельса. Одновременно со стороны Прудка донеслись звуки частых выстрелов и взрывов. Через минуту-две из избы и близлежащих землянок стали выскакивать солдаты с автоматами в руках. Конники открыли огонь, но Таган ждал. Он верно рассчитал, что главная сила в обороне складов — танкетки. К ним он не должен был допустить ни одного врага. И его очередь настала!

В Прудке и его окрестностях, где размещался штаб тыла 3-й немецкой армии, было захвачено 2500 пленных, 2000 лошадей, 500 грузовиков, танков и бронемашин. В лесных складах находились запасы трехмесячного довольствия 100-тысячной армии.

После похорон погибших в бою товарищей, уже перед самым выступлением на Мозырь, в полк прибыл гвардии полковник Коблов.

— Товарищи! Фашисты нос боятся высунуть на улицу — греются на печке. Мы и нагрянем им, как снег на голову, и будем бить так же, как били в Прудке. Вперед, славные конногвардейцы! До встречи в Мозыре! — Комдив произнес свою короткую речь, не слезая с коня.

Однако чтобы прорваться к городу, необходимо было преодолеть сильный заслон, который выставили гитлеровцы. С рассветом 14 января заработала полковая артиллерия и минометы, на позиции врага поползли танки и прозвучал призыв:

— Коммунисты и комсомольцы, за командирами… первыми… вперед!

Эскадроны ринулись в атаку. Сопротивление врага было сломлено, и конники устремились к Мозырю.

Опережая отступавшие в панике вражеские части, кавалеристы ворвались в город. Но на улицах им пришлось спешиться: то здесь, то там фашисты оказывали сопротивление.

Полк майора Романенко проследовал к железнодорожной станции. На вокзале под парами стояли не успевшие уйти эшелоны, груженные техникой и награбленным добром.

Таган со своей тачанкой вылетел на привокзальную площадь. Там он увидел, как пожилая женщина, плача, говорила что-то военврачу гвардии капитану Бабаджанову.

— Таган, гель! За мной! Мать говорит — за депо в сараях заперты люди! — крикнул тот Тагану.

В пакгаузы было согнано несколько тысяч советских граждан для отправки в Германию. Гитлеровские артиллеристы прямой наводкой били по баракам. Таган развернул тачанку, что-то крикнул по-туркменски Оразу, и они потащили «максим» в двухэтажный дом, стоявший рядом. Самсонов с патронными коробками поспешил за ними. Вскоре с чердака застрочил пулемет, кося орудийную прислугу. Пушки замолчали, и в пробоины от орудийных снарядов из бараков стали выбираться люди.

— Якши, Таган! Большое дело сделал. Сообщу командиру, — сказал Джума Бабаджанов отличившемуся пулеметчику.

Под вечер Таган сидел с Самсоновым на скамейке у разбитого вокзала, когда кто-то положил ему руку на плечо. То был парторг четвертого эскадрона 56-го полка Ашир Мурад Кошаев.

— Салам, Таган! Рад тебя встретить. Давно не виделись. Как поживаешь?

— Да все в порядке, Ашир Мурад. Сагбол. Вот, говорю, еще один город есть.

— Ты прав. Только много еще городов придется освобождать, Таган.

— Много-то много, но сколько еще?

— Сколько — не знаю. Все зависит, как пойдем дальше. Но год воевать еще будем! Готовься. Что из дому пишут?

— Да, слава аллаху, все хорошо. Моя Алтынджемал теперь в колхозе работает.

— И моя Айна. Как им там с мужской работой? Не знаю… Но письма хорошие пишет.

— Скорей бы победа, Ашир Мурад, — сказал срывающимся голосом Таган, впервые остро, до боли ощутив тоску по жене, детям, по родному аулу. — Сколько крови… Мы ведь его хорошо бьем, а он не сдается.

— Не жди, Таган. Пока Берлин не возьмем, воевать будем. — Кошаев повысил голос. — Знай и всем скажи — путь туркмена домой, как и каждого солдата, лежит через Берлин. Другого пути нет. Дойдем до Берлина — дом сразу станет близко.

К вечеру полк получил задачу двигаться на Туров. Гвардии майор Романенко перед походом был во втором эскадроне и поздравил бойцов с приказом Верховного Главнокомандующего. Байрамдурдыеву он сказал:

— Дурдыев, ты молодец! Большое тебе спасибо. Многим людям из бараков ты жизнь сохранил. Представим тебя к награде.

Старший сержант радовался, что о нем так говорят. Но еще большую радость он испытывал, слушая приказ Верховного Главнокомандующего:

«Войска Первого Белорусского фронта, в результате умелого обходного маневра, сегодня, 14 января, штурмом овладели областным центром Белоруссии городом Мозырь и крупным железнодорожным узлом и городом Калинковичи — важными опорными пунктами обороны немцев на Полесском направлении.

В боях за овладение городами Мозырь и Калинковичи отличились войска генерал-лейтенанта Батова, генерал-лейтенанта Белова, генерал-лейтенанта Крюкова, генерал-майора Константинова…

В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся… представить к присвоению наименований Мозырских и Калинковичских и наградить орденами.

Сегодня, 14 января, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным воинам, освободившим Мозырь и Калинковичи, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам…»

14-я гвардейская, дважды орденоносная дивизия получила наименование Мозырской.

Таган слушал и думал: «Вот бы Алтынджемал прочла и догадалась, что это обо мне тоже. Скоро! Скоро дойдем до Берлина, моя Алтынджемал, и я возвращусь домой».